Агата Черепанова. Пасынки Агасфера.

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Просмотров: 385

2021 год, Выпуск № 6

ЧЕРЕПАНОВА Агата Константиновна родилась 13 мая 1999 года в Кемерове. Учится в КемГУ на направлении «Журналистика». Лауреат первого регионального молодежного литературного фестиваля-конкурса «Оперение». Живет в Кемерове.

ПАСЫНКИ АГАСФЕРА

Повесть-сказка в декорациях жизни

Маме. Назе и Ромке. Ночлежке

Часть I. Мятлик

– Максим Олегович! – Катюшка глядела на него умоляюще, как на санинспектора; дешевая тушь грозила вот-вот расплыться от подступающих слез. – Уходите отсюда! Ну что вы как маленький? У нас вон уже трое с кассы сбежали, ругались на нас «блоховником», не разгоняйте покупателей!

Шереметьев с досады чуть не сплюнул на кафельный пол. Удержал его лишь взгляд «доброго молодца» в черной униформе, из-под воротника которой потно поблескивала золотая цепь. Такой добродей после плевка и слова сказать не даст – точно, швырнет его вниз по ступенькам. Еще и пнет, как пить дать. Как тут не пнуть – пинают же детишки к мусорным бакам негодный прогнивший матрас, обделанный котом.

А он, Мятлик-Шереметьев, с таким свалочным матрасом уже почти сросся. И то правда: пришел мусорный мешок просить маслица горшок...

Остается только жалобиться девчонке. И надеяться, что трехлетняя вонь людской доброте не помеха.

– Дочурка. – Кривопалая рука с ногтями нерадужных цветов (от сизого до темно-желтого) легла на зеленоватый ватник, под которым, наверное, пряталось сердце. – Одолжи для сугреву, по старой памяти! Там всей цены – сотенка, у тя крабик для волос столько не стоит! Я ж тебя, зассыху, на коленках держал! Закоченею – никто не взглянет! Отжалей пол-литру, Катька, имей совесть!

Катя покраснела, как акционный помидор, и спрятала круглую мордашку в ладонях. Зато «добрый молодец» смущением не страдал; бодро швыркнув носом, он подвалил к Мятлику и спросил:

– Дед, ты по-хорошему отсюда сдристнешь?

После чего, не дав и секунды на ответ, хватанул Шереметьева за шкирку и поволок к дверям.

Ворот свитера передавил Мятлику расчесанный накануне чирей и удавкой захлестнул глотку. Не помня себя, он сперва захрипел, а потом с нежданной злостью, брызгая слюной и заглушая магазинное радио, заорал:

– Тварюка ты, Катюха! Гадина подколодная! Чтоб ты подохла! Чтоб вы все здесь подохли! 

Старческий визг, злой, фальшивый и страшный, заставил чуть ли не весь торговый зал обернуться к пятой кассе. Но ненадолго – благодаря бдительности и ответственности охраны.

– Пшел отсюда на ... урод, а то ментов вызову, – лениво предложил «добрый молодец», вопреки ожиданиям не швырнув, а аккуратно поставив Мятлика на нижнюю ступеньку лестницы. – Разорался, бомжара, мать твою...

За спиной охранника Катя, шмыгая от жалости к самой себе, принялась отбивать кому-то покупки.

* * *

Дед Мятлик, когда-то все-таки бывший Максимом Олеговичем, получил свой свалочный матрас и тягу к «сугреву» так же, как многие. На шестом десятке, уже будучи вдовцом и уважаемым слесарем, он решил получить новое образование и податься в «ландшафтные архитекторы». Ботаникой Шереметьев интересовался еще с детства, но родители умерли рано, а ораву младших братьев и сестер биологу не прокормить. А тут на старости лет и мечту можно исполнить, и работа прибыльная. Авось, мечтал дед Максим, отсрочу пенсию на десяток лет, а там еще куплю домишко с палисадником, тепличку выстрою...

Хоть Шереметьев и поступил на заочное, сбыться палисаднику было не суждено: младший брат, Игорек, женился на молодой официантке, после чего и попросил брата поручиться за него в банке. У Игоря вроде как тоже была мечта о домике, да и детей не поздно было заводить... 

А что же, подумал Максим, я – ему, он – мне.

Так и получилось. Игорю, решившему кредит не возвращать, достались деньги, Максиму – долги. Что было дальше, угадать несложно: квартира в счет задолженности, поиск внезапно исчезнувших в трудную минуту братьев-сестер, подворотня, бутылка, картонка, матрас.

Перед сном, будто вместо молитвы, Шереметьев иногда нашептывал названия газонных трав, которые видел за день. Он и сам не понимал зачем – вроде как надеялся, что это ему еще пригодится. Из-за таких ботанических молитв бомжи и называли его Мятликом. То ли потому, что мятлик везде растет и никому даром не нужен, то ли оттого, что у Шереметьева рожа помятая.

* * *

Выйдя из гастронома, Шереметьев сплюнул-таки накопившуюся слюну. Слезы тоски и досады мешались у него со слезами старости, застилая глаза.

– Дурища, мать ее... Тварюка... – упрямо бормотал Мятлик, ступая по жухлой траве (овсяница овечья, засухоустойчивая), перемешанной с кашей из истлевших листьев и окурков.

Старик отгонял от себя бесполезные, страшные мысли, но те не желали никуда деваться.

Вот он – седобородый, весь в колтунах и фурункулах, с торчащим по ветру синим носом. А вот тротуар – выглаженный асфальтоукладчиком, прибранный дворниками. А вот хрущевка пятиэтажная – разрисованная баллончиками, зато с пластиковыми окошками, а на окошках тех – шторки в горошек и алоэ в горшочке.

Впервые он здесь лишний, будто вошь на немецком паркете? Да нет, не год и не два уже. Вот только ни разу до того, даже вусмерть нажравшись, не впадал Шереметьев в такое буйство, как сейчас, – видя глупую, размалеванную Катьку, которой не надо думать, чем бы ночью согреться... Слыша, как сморкается в ладонь охранник – и никто не отворачивается, морща нос. Чувствуя, как глотку захлестывает нестираный свитер (и не приведи дьявол вспомнить, как часто, тщательно стирал ты вещи дома)...

А что же, старый пень, разве не заслужил ты этого? Ведь мог же выбрать... Ведь есть же выходы... А ты, бомжара, сам сдался, сам такую жизнь предпочел. А как только заорал, брызгая слюнями, на приличных людей – сам же окончательно и перестал быть человеком. Поделом куску зассанного матраса...

– Ну и что ж, разве ж я один такой? – бормотал старик, подныривая под крохотную каменную арку. – Разве ж я первый? Со всеми так... У всех дерьмо в жизни... Я ж не убил никого... А кто убил – тот вон, человек! Бьет кралю свою, на мать-старуху глотку дерет – и все равно человек, и никто нос не воротит...

Потому что форму держат, скрипуче нашептывал внутренний голос. Даже если внутри и не человек – снаружи брит, мыт да одет. Встречают по одежке, а тебя, пьянчугу, по уму из приличного общества-то и выпроводили...

За поволокой слез и дурными стариковскими переживаниями Мятлик едва не пропустил нужный поворот. Выйдя к частному сектору, он торопливо проковылял к новостройкам под грохот мимоезжего поезда и остановился аккурат напротив брошенной горы кирпичей, бетонных блоков и люка теплотрассы. От дальнего блока в сгущающейся темноте вился колечками дымок: значит, Шереметьева уже ждали.

– Че, деда Макс, не нашел ниче? 

Валера, закутавшись в проеденный молью плед, хлюпал носом – почти как давешний охранник. Тонкие пальцы подрагивали в такт порывам ветра вместе с намотанным на них бинтом. Ушастый, остроносый, худой, Валерка (по несуществующему паспорту – Артем) был похож на подростка; между тем на днях ему минуло тридцать. Мятлику подумалось, что, должно быть, детдомовцы так до конца и не вырастают; они дикие, привыкшие к любому подвоху, по-своему мудрые волчата – но все-таки щенки.

– Валерик, мать твою, какой я тебе деда?– цыкнул Шереметьев, доставая из-под ватника пакет подплесневевших сухарей и пачку сосисок – явную ветераншу по меньшей мере двух войн. – Без пузыря сегодня, как не околеем – не знаю...

– Согреемся и без алкоголя, Максим Олегович, – из-под дырявого спальника, скалой торчащего около костерка, подала голос Зилмат. – Будем наконец приличными людьми. Растопим бочку.

Узбечка-филолог без капли акцента, не больше пяти месяцев валандающаяся по свалкам, была ношей, которую Валера и Мятлик смиренно волокли за собою из остатков человеческих чувств. Так бы старуха давно померла – костлявая, и в чем только душа держится? Другие бомжи, по преимуществу славяне, частенько называли Зилмат Алиевну Кикиморой – за глаза и даже в лицо. Та держалась достойно – не отбрехивалась, но и не подыгрывала. Про себя Мятлик и Валера решили, что если Зилмат Алиевна и кикимора, то наверняка какая-нибудь аристократическая – с длинными тонкими пальцами, соболиными, хоть и обеленными перхотью, бровями и острыми скулами, прячущимися под намотанными в несколько слоев кусками простыни.

– Алиевна, святая ты простота! – сплюнул Шереметьев. – «Без алкохоля» она! Ветки сырые, а на свалке сейчас Дмитрич с мужиками – поколотят, если полезем! Бочку-то, слышь, топить чем будем? Манной небесной?

Зилмат Алиевна терпеливо промолчала. А вот источник манны неожиданно отозвался.

Из окна четвертого этажа вылетел, кувыркаясь в воздухе, и бухнулся на землю двадцатилитровый пакет скомканной бумаги. 

 

Часть II. Валера

Отсыревший коробок спичек, оказавшийся к тому же пустым, отправился в траву. Пустая зажигалка с ободранной наклейкой – туда же. Поверх всего Валера высморкал содержимое носа и продолжил копаться в пакете своими пиявочными, дрожащими пальцами.

– Вот это дело я уважаю.

Отбирая ветки посуше, Мятлик кидал их на дно здоровенной подкопченной и поржавевшей бочки. Пришел он с каким-то перекошенным, унылым хлебалом, а взялся за работу – и все, закайфовал, залыбился сразу, Валерка такое сразу замечал. Дед Максим всегда рукастым был, чем окружающих и спасал.

– Выкинут мусор прям под окно – и им быстро, и нам есть где порыться! Правда, чего я не пойму – так это того, на кой ляд ты, Алиевна, придумала нам потом остатки выбрасывать? Что, если домашние свинячат, так это мы за ними прибирать должны? Тоже мне, санитары леса!

– Ну что же вы, Максим Олегович! – Кикимора погрозила ему длиннючим, что твоя указка, пальцем. – Хотя бы себя уважать надо, если не окружающих. Да вы и сами ругаетесь, когда иголки от шприцев на обочине видите.

– Потому что торчи – дуралеи! – Мятлик хрустнул особо неподатливой веткой. – Они мало того что дерьмом ядовитым вокруг раскидываются, так еще и превращают себя в нелюдей придурошных! Пузырь-то хоть потроха согреет, а наркота че? На хрена колоться, вот что мне объясни, Зилмат Алиевна!

– От реальности они сбегают, дядь Макс, – пробормотал Валера, заводя руки за спину и отступая на пару шагов. – Жизнь – она, того... Не айс... Тяжелая... – Он помолчал секунду, копаясь в многочисленных карманах джинсов, и поспешно добавил: – Ну, дураки, что, блин, сказать! Теть Зиля, давайте бумажку, холодрыжно, а я спичку нарыл!

– Постойте, Артем. – Зилмат поправила на носу толстые и круглые, как ломтики колбасы, очки и почти с нежностью разгладила тетрадный листочек. – Дайте хоть минутку, чтобы дочитать, очень уж интересно написано. Любопытный он, должно быть, юноша, этот «V»... Да, почерк очевидно мужской...

– Тетя Зиля! – обалдел Валера, машинально сунув длинную каминную спичку за ухо. – Че вы как дура себя ведете?! Мы тут, пока вы свои писульки читаете, околеем!

– Валерик, поимей к даме уважение! – сердито рявкнул Мятлик и тут же напустился на Зилмат: – А ты, Алиевна, чего, учительскую карьеру вспомнила? Так ставь пятерку и кидай в бочку это сочинение!

С достоинством выслушав и проигнорировав обе реплики, Зилмат Алиевна распрямила спину, даже с учетом намотанных тряпок вмиг став тонкой, как игла, и негромко продекламировала:

– «Человек – это мера всего! – Арсеньев выпятил пузико щитом, наклоняясь над Верой и потряхивая макаронинами усов. – И даже более чем мера – форма для всего, что его окружает. Даже собака станет человечной в наших глазах, когда мы решим, что она улыбается, радуется нам... Но собака не решает за других зверей, принадлежат ли они к ее роду и племени. А вот человек сам определяет, кто подобен ему, а от кого он отвернется...»

Философский нудеж прервал Шереметьев, как-то незаметно придвинувшийся к бочке и, видно, вдохнувший немного пепла – так сильно он закашлялся-заперхал, пряча лицо в красных лапищах.

– Ну, ваще не огонь, теть Зиля! Толстой какой-то, блин, скука смертная!

Пальцы-щупальца Валеры выгребли из разорванного мешка пару комков бумаги. От неловкого движения грязный бинт начал спадать; выронив листки, парень поспешно натянул его обратно и принялся потуже завязывать.

– Слышь-ка, Валерик, ты классиков не оскорбляй! Мы с тобой хоть и физики, а лирика людям тоже не просто так дана! – заметил Мятлик, копаясь в пустотелом ржавом корпусе стиральной машины. – Да и ты, когда у тебя твоя тоска зеленая начинается, сам аккурат Лермонтовым становишься! «Все мы в этом мире тленны»...

Валера промолчал, покрепче завязывая бинт. С дедой Максом спорить было себе дороже: отвесит подзатыльник, невзирая на заслуги, или хуже того – оборжет с ног до головы. Как вредный хрыч тогда хохотал над его, Артема, нищенской легендой про потерянный билет из Санкт-Петербурга в Ленинград! Кто ж знал, что это один и тот же город? Им в детдоме таких тонкостей не объясняли! Как и некоторых других –например, как жить и кем работать, когда даже имя свое написать нормально не можешь.

Мятлик меж тем, усердно сопя, скидывал в бочку желтые тетрадные листки – явно не те, что пару часов назад послали им небеса (точнее, окна десятиэтажки). Закончив рвать смутно знакомую Валерику книжицу, он уселся на выуженную из-за стиральной машинки картонку и принялся потрошить окаменелым ногтем пачку сосисок.

Недоуменный взгляд Валеры дед заметил только через пару минут:

– Че стоишь-то? Ты вон, это... Поджигай давай! А Алиевна нам энту сказку прочитает, верно говорю?

– С удовольствием, Максим Олегович!

Зилмат расправила и отложила очередную пронумерованную страницу. Опытные руки учительницы упорядочивали обрывки текста со скоростью хорошего станка.

– Но не могу не заметить, что процитированное вами ранее стихотворение написал Есенин.

– Да тьфу на тебя! – ухмыльнулся Мятлик, разламывая сосиску на части ногтями. – Училка – она и есть училка... Читай давай, а то Валерка затоскует вконец.

* * *

Артем Валерьев был из той породы детдомовцев, которым совершенно плевать и на биологических, и на приемных родителей – да и на любых людей вообще. Своей единственной страстью – авиамоделированием – он был увлечен так безоглядно, что интернатовский психолог не меньше трех раз отмечал в его карточке подозрение на аутизм.

Интуиция у психолога имелась, а вот квалификация подкачала. Валера и вправду был психически нездоровым ребенком. Маниакально-депрессивный психоз, впрочем, детям ставили редко – особенно если не знали, что проявляется он не в становлении маньяком, а в чередовании настроения. Неделями Артемка мог практически не спать, доделывая из фанеры венгерский военный вертолет, а потом лежать недвижимо почти месяц, кое-как впихивая в себя еду.

Стать профессиональным авиаинженером не вышло: в восемнадцать Валера читал медленнее некоторых первоклассников, а писал даже не куриным – цыплячьим почерком. Да и поучишься тут, когда кругом в один момент куча соблазнов (девушки! алкоголь! друзья!), а в другой – сплошные разочарования («стервы... ссанина... предатели»).

И поэтому Валерьев уже почти девять лет был профессиональным нищим.

Его гастроли включали в себя не меньше семи городов, пять поселков городского типа, шестнадцать полустанков и бесчисленное множество городских и деревенских магазинов. Он был ветераном Афганистана и Ирака одновременно, смертельно болел восемью доказанными наукой и двумя вымышленными болезнями; его семейные трагедии растрогали бы любого шекспировского героя, а количество утерянных билетов могло заставить любого железнодорожного магната схватиться за сердце.

В периоды маний Валерка и его друзья жили за его счет; когда приходили депрессии, многие бросали Артема – и он не винил их, на обвинения просто не было сил. Ну, выжил же в итоге как-то... 

А вот дед Максим его однажды не бросил. Выходил, как младенца. С тех пор так друзьями и жили; потом бабушку Зилмат подобрали...

Ни Шереметьев, ни Зилмат Алиевна, впрочем, пока не знали, что уже пару недель Валера, минуя вокзал и поминутно озираясь, уходит ранним утром в одну развалюху частного сектора. Там его ждут. Там у него есть важная работа и очень, очень ценная зарплата.

* * *

Недописанный роман, как ни странно, и правда оказался сказкой – точнее, как выразилась Зилмат Алиевна, «произведением магического реализма». Профессор Арсеньев, рассуждавший о человеческой сущности, оказался драконом в людском обличье – не злым, просто слегка уставшим от жизни. Его ассистентка Вера, которой Арсеньев рассказывал о живущих рядом с человечеством волшебных существах, вначале искренне презирала всех лиц кавказской национальности. Потом с той же уверенностью невзлюбила оборотней: по мысли автора, «Верочка была из той породы людей, которым для полного счастья смертельно необходимо кого-то ненавидеть, презирать, называть ущербными и исключать из общества». 

Потом в жизни Арсеньева появился паренек Максимка (пару минут Зилмат и Валера по-детски похихикали над этим совпадением; Шереметьев ворчал, но тоже улыбался). Вдохновенный и наивный, он стал другой крайностью и дал шанс на искупление прохвосту-оборотню по имени Зигурд, который и взял паренька в заложники. Для его спасения нужно было за жалких три дня раскрыть всему человечеству правду о мире Существ.

Как назло (и как обычно), повествование обрывалось на самом интересном моменте, когда у Арсеньева как раз получалось убедить Веру в том, что некоторые нелюди «более человечны, чем сами люди», – и добиться от нее обещания помочь в исполнении «изощренного драконьего плана». В чем этот план заключался, таинственный «V» то ли не придумал, то ли не успел записать до тяжелого удара по вдохновению неким творческим кризисом.

Вдобавок к этому, прочитав последние строки, Кикимора растерянно поводила по странице взглядом и как-то странно побледнела, будто бы случайно прикрыв узкие губы ладонью. Валера предпочел списать это на усталость: все-таки читать на осеннем холоде целую ночь было дурацкой идеей.

– Шахерезада ты наша, – умиленно выразился Мятлик, накрывая закемарившую Зилмат глянцево-розовым детским пуховиком с пятнами плесени.

Валерьев шмыгнул носом и третий раз за минуту попытался насухо протереть покрасневшие глаза. Слезы возвращались почти сразу, и парень раздосадованно пробурчал:

– Вот уж точно! Детские сказки какие-то, блин... Ну, дался ей этот роман, книго... это... филка, тоже мне...

– А кто сидел в момент погони Арсеньева за вором с открытой нараспашку варежкой? У тя в пасти после этого, поди, скворечня образовалась! – ехидно кашлянул Шереметьев, бросая в костер последние листочки старой, неписательской тетради. (На просвете был виден почерк писавшего, напоминавший то ли арабскую вязь, то ли кардиограмму.) – А над шуткой про домашнего оборотня хохотал так, что на нас тетка с третьего этажа матом наорала. В три часа, мать ее, ночи!

– Ну блин, да, смешно было! – Валера невольно расплылся в улыбке. – Домашний оборотень волком не бывает, только собакой... А эта лахудра, блин, сама как болонка-перевертыш! Так и лаяла!

– Да чего бы не полаять на бездомных тварей-то? – Лицо Мятлика за полсекунды постарело, превратив веселые морщинки в шрамы дряхлости. – Беспризорную псину поневоле обойдешь или пнешь для острастки, мало ли че учудит. Своя шкура – она завсегда дороже; и жалко зверюшку, а кто ж знает, че у ней в мозгу творится... Тяпнет еще, бешеная...

Замолкнув, Шереметьев кинул в бочку обложку, и только тут Валера вспомнил, где он видел эту тетрадь – уже полностью сожженную.

– Дед, ты на голову жукнулся?! Это ж, ять, твои универские писульки были! – Артем осекся, понимая весь идиотизм фразы (сдались старику вузовские тетрадки!), но упрямо продолжил: – Ты ж их каждый месяц перечитывал, е! Говорил, когда, блин, вернешься в университет, в люди выбьешься, и некрасиво, блин, будет простые вещи не помнить! Сожгли бы этот романчик хренов, хорошо бы, блин, горел!

Заткнулся он только в тот момент, когда понял, что Шереметьев его не слушает, подслеповато щурясь на темные провалы окон десяти-этажки.

– Деда Макс, ну ты че раскис-то... Ну че, ну дед...

– Ты не ори, молодежь, не буди бабку Зилю, – тоскливо отмахнулся Мятлик, будто только что услышал ругань товарища. – Ну какой уже из меня ботаник? В люди выбиться... Устал я от всего этого. Пошли-ка на боковую, Валерик. Пошли.

Ворочаясь на картонке и потирая ноющие запястья, Артем Валерьев все ждал, пока дед начнет привычно читать свою ботаническую молитву про полевицу, райграс и клевер...

Но в итоге заснул, так и не дождавшись.

* * *

Наутро выяснилось, что Кикимора пропала.

Валера, впрочем, с досады выразился иначе, предположив, что пожилая дама... сошла с ума, черт подери, и куда-то... отлучилась. Однако куда крепче этих выражений оказался Мятликов подзатыльник – поэтому поиски все-таки пришлось начать. Зарябили в глазах привычные места: мусорки, арки, дворы, стоянки, аллеи.

Вымоченную в утренней мороси записку со словами «Скоро вернусь» они нашли, только вернувшись к бочке «на перекур» – буквально и фигурально. Валерик хорошо поставленным драматичным голосом стрельнул у какого-то работяги-узбека пару сигарет: «У нас с дедом на лечение бабуленьки все денежки, блин, уходят, а подымить хоцця, сил нет!» Дымя и молча костеря сбрендившую старую узбечку, они даже не заметили, как на обшарпанной крышке теплотрассы появился гость.

– Че, мужики, бабку свою ищете?

Удобно устроившийся на теплом люке Ванятка, он же дурной дед Петрович, приветственно помахал грязной культей. Знающий правила жизни Мятлик с тяжким вздохом выудил из кармана половину сосиски и протянул инвалиду недокуренную сижку.

– В рощинскую ментовку карга поперлась, –довольно хихикнул Ванятка, затянувшись «Явой». – От дурища, ять, скажите? Говорила, мол, кто-то там в беде, спасать надо... Ее б кто от ее мозгов дурных спас! Ну и то: посидит в обезьяннике, в тепле... Ты куда рванул, братан?

Валерик, выронив бычок, обалдело посмотрел в спину бегущему Шереметьеву. Потом сплюнул, надвинул на затылок капюшон, развернулся и пошел следом.

 

Часть III. Кикимора

Если в окопах не бывает атеистов, то среди живущих у свалок нет ни одного верующего.

По крайней мере, в любого бога из известных, в сверхъестественных духов, в карму и в судьбу Зилмат Алиевна не верила. А вот в могуществе правоохранительных органов почему-то была убеждена со всей ревностностью. По крайней мере, в их правое дело она верила уж точно сильнее, чем лейтенант Дробов Е. Г., уныло крутящий между пухлыми пальцами желто-синюю шариковую ручку.

– Вы поймите меня правильно, лейтенант. – Она говорила размеренно и спокойно, будто диктуя первоклашкам Паустовского, и совершенно не обращала внимания на сморщенный нос и взгляд исподлобья. – Я от вас не требую, чтобы вы мне по почерку нашли человека. Я знаю этаж, нужно всего лишь пройтись по квартирам и выяснить, кто выбросил этот текст.

– Вам на кой ляд он сдался?

В дверной проем лениво заглянул усатый полицейский. Из-под его полурасстегнутой форменной рубашки проглядывала лямка майки-алкоголички.

– Вы что, его безумная фанатка? Жениться... В смысле, замуж за него удумали? Так возраст уже, поди, не тот!

– Да, мы с большим удовольствием читали его тексты, – с достоинством подтвердила Зилмат Алиевна, поправляя намотанные на шею лоскуты. – Но дело совсем не в этом. Боюсь, что с ним может вскоре приключиться большая беда. Могу я сразу написать заявление?

Усач и лейтенант обменялись ехидными взглядами.

– Ну, тетя, ты совсем с дуба рухнула! – с восторгом заявил Дробов, подпирая кулаком щеку. – Ты че, угрожать ему пришла? Вот те нате, еж в томате! Слыхал, Васильев? Бомжиха писателя пришить обещается, просит, чтоб мы его ей нашли и под нос на блюдечке сунули!

– Молодой человек, не грубите, пожалуйста, – тихо попросила Зилмат, слегка сгорбившись. – Я помочь хочу. Какие в моем возрасте убийства?

Лейтенант, впрочем, уже совсем не слушал ее и вдохновенно излагал свои догадки ржущему в голос Васильеву:

– Прикинь себе, он, поди, ей денежку подал, а она и подумала, что писака в нее втюрился! А потом увидела его с молодой, так и решила из ревности убить! Вот твоему свояку и сюжетец для газеты, смотри, че придумал!

Зилмат Алиевна тяжело вздохнула, покачивая головой, и сложила столь взволновавший ее листочек вдвое, чтобы легче было положить за пазуху. Похоже, придется идти в дальнее, большое отделение полиции, где ее беспокойство непременно будет услышано. Это только здесь служители закона высмеивают пришедших к ним пожилых дам! На Гвардейской – не зря ведь такое название у улицы! – и офис больше, и люди спокойнее, и даже металлоискатели есть. Уж там-то...

– Слышь, бабка. – Дробов мрачно прервал раздумья Зилмат, привстав и опершись на заваленный папками стол. – А твой писатель, часом, не на Толстого обитает? Не в одиннадцатом доме?

– Именно! – без всякой задней мысли кивнула женщина и даже улыбнулась: – Неужели вы все-таки поняли, насколько важно...

– Все мы поняли, – посмурнел лейтенант. –Значит, вот кто у нас из квартир ноутбуки тащит. И сколько вас там, бомжей-чуркобесов?! А?! Ну-ка, колись, старуха!

– Молодой человек, у меня сын в вашем возрасте таких высказываний себе не позволял. 

Зилмат Алиевна попыталась было встать, но Дробов бухнул кулаком по бумагам так, что и стол, и кривой стеллаж с папками и грамотами, и даже кружка в руке усача Васильева мелко, испуганно задрожали.

– Че ты мне сыном тычешь, старая?! Отвечай, куда ноутбуки сбывала!

Серьезное лицо полицейского походило на сдувшийся футбольный мяч, сплюснутый и измятый. Но глаза его улыбались, и в этих глазах Зилмат Алиевна прочитала неподдельное скотское счастье. Счастье – оттого что он, полицейский Дробов, может без последствий для себя запугать беззащитную бездомную старушку. Счастье – потому что он, что бы ни сказал, остается слугой закона, а она либо терпит унижения, либо проваливает ни с чем.

Злое, шакалье счастье того, кто ставит условия.

– Евгень Геннадьич, – тихонько прокашлялся Васильев. – Брось ты это, не могла она утащить ничего. Там кроме ноутов еще моноблок и кондиционер сперли. Ну погляди на нее – как она моноблок могла упереть?

– Да с сообщниками снюхалась – и всех делов-то! Васильев, вот ты чуркам сам-то веришь? Они ж все как один жулики, ты вон хоть на ориентировки посмотри! Приехали остатки страны разворовывать...

Бледные глазки Дробова бегали туда-сюда; хищный взгляд то и дело возвращался к Зилмат – и тут же становился брезгливо-злобным, вцеплялся в нее, как в плесневелый хлеб, который надо бы поскорее выкинуть.

А поникшие черные глаза Кикиморы угасли окончательно. О чем она могла ему, этакой гиене, рассказать? О том, что русский язык она знает в разы лучше, чем он, полицейский-патриот? О научных работах и уважении в филологических кругах? О белокурой невестке Марусе, которая до поры до времени звала ее мамой? О бедности родины, о человечности и милосердии, о жизни, Боге и любви?

Как бы оплеухой не заткнул...

Погрузившись в свои мысли, она даже и не заметила, как Васильев легко поднял ее с кресла и за локоток увел к выходу – от греха подальше.

* * *

Зилмат Алиевна Азимова переехала в Россию вместе с сыном Бохтаром, который, как и многие ребята его возраста, стремился в большой город на заработки. Человеком он вырос приличным: мало курил, выпивал только по праздникам, деньги нес домой, с хулиганами не якшался. И вскоре из простого гастарбайтера стал одним из управляющих строительной фирмы – не зря Зиля учила мальчика изъясняться на русском языке! Ох, сколько абстрактных матерей дочиста отмыло вымышленные рамы, прежде чем Бохтарик сумел без запинки читать Фета, Северянина, Сологуба... Но все это было не напрасно.

И саму Зилмат в России ждала вовсе не роль уборщицы или посудомойки. Директор престижной гимназии пораженно и с уважением взирал на русскоязычные филологические исследования Зилмат Алиевны, которые по большей части писались «в стол». По несколько педагогических наград за один учебный год, счастливые объятия выпускников, дополнительные занятия с талантливыми ребятами... Зарплата у учителей, конечно, не царская, но вместе с Бохтаром за десяток лет они накопили на маленькую, со вкусом обставленную квартиру. Чем не жизнь? Да и другим иммигрантам помогать удавалось – как благодарили Зилмат Алиевну молодые парни со стройки, когда та, приезжая проведать сына, вытаскивала из полиэтиленовой «маечки» пирожки! Некоторых ребят поумнее даже удалось устроить в гимназию охранниками, а одна уборщица, вдохновившись примером Зилмат, смогла даже поступить в университет.

Как и в жизни Мятлика, переломным моментом в этой истории стала свадьба. Маруся, простоватая с виду секретарша, звала Зилмат Алиевну мамой и клялась в безумной любви к Бохтару; подносила бульон (пускай и недосоленный), когда свекровь подвернула лодыжку, сметала с книжных полок пыль (пускай и вместе со статуэтками)... Но постепенно Зиля краем уха стала слышать шепотки: мол, твоя мамаша, Бохтик, на меня огрызается, жить нам не даст... твоего отца со свету сжила...

Что уж скрывать, пару раз Зилмат Алиевна и вправду невестку поучала. Почему бы своим жизненным опытом с молодежью не поделиться? Умнее будут! А один раз и накричала, когда услышала про «сжитого со свету отца». Сама же потом и прощения просила... Нервы уже не выдержали: мало того что новый директор гимназии, взяв курс на точные науки, до минимума сократил спонсирование филологов, так еще и девчонка эта глупая словами разбрасывается. Потом Маруська, дурочка, полночи плакала, руки заламывала и что-то говорила про начинающуюся старческую деменцию...

В конце концов, услышав, как Бохтар тихонько, неуверенно соглашается с Марусиными словами про некий «неплохой дом престарелых», Зилмат написала молодым короткую записку и ушла сама. Отправки в крохотную комнатку с кроватью, тумбочкой и большими подгузниками, притом с подачи родного сына, ее сердце бы, пожалуй, не выдержало. Лучше уж самой уходить...

Пару месяцев назад, узнав эту историю от полуживой, голодной, замерзшей, но гордо и прямо сидящей старушки, Максим Олегович матерился долго и сочно. Валера же пожал плечами, а потом залихватски махнул рукой и протянул Зилмат кусок булки. У него тогда был период очень, очень хорошего настроения, от которого тете Зиле самой захотелось жить – пусть даже и так.

* * *

– Куда тя черти потянули, Алиевна?! 

По тону Шереметьева было прекрасно слышно, что свои истинные чувства он вежливо сдерживает. Зилмат нашлась, но обстоятельства этой находки деда совсем не радовали; к тому же по пути куда-то «сдристнул, ять, Валерик», и теперь голова Мятлика болела уже за него.

– Думала, что мне помогут. Не помогли, к сожалению, – скупо и глухо отозвалась Кикимора, спрятав почти все лицо под лоскутами самодельной «паранджи». – Придется идти искать помощь у других людей. Передохну и пойду.

В этот раз Мятлик бабкины закидоны снова вытерпел – вздохнул, заковыристо выматерился и принялся копаться в карманах, ища остатки вчерашних сухарей. Тут же, будто почуяв съестное, нашелся Валерик – торопливо и как-то испуганно озираясь, он вынырнул из переулка и, сунув руки в карманы, молча подошел к приятелям.

Теплое приветствие Шереметьева не заставило себя ждать:

– И где тя черти носили?.. А-а, какая разница, на сухарь... Представь, старуха наша пошла рукописи вчерашние в ментовку относить. Будто сама, ять, героиня дедуктива! 

Зилмат Алиевна, как это часто бывало, попросту промолчала. Сухарик она доела быстро и почти беззвучно, как мышка; Шереметьев споро всунул в ее узкую ладонь свою собственную порцию, буркнув очередной матерок.

– Мы вот в интернате смотрели мультик один японский. – Валера спрятал руки под мышки, быстро оглянулся вокруг и в сотый раз нервно хлюпнул носом. – Там тоже, ну, бомжи были. Но они хоть дитенка домой возвращали! А ты, теть Зиля? Ну на хрена ты с этой кучкой бумажек во-зишься?!

– Потому что создатель Арсеньева, Верочки и Максима на днях планирует покончить с жизнью, – кратко и просто сообщила Зилмат, доставая из-за пазухи сложенный вдвое листок.

* * *

«...исполнить изощренный драконий план... Для того... чтобы...

Бездарность! Безалаберный! Бесполезный!

Закончить все это дома, после похода к З., в 16.30. Броситься в пролет, выпить яда, курок над виском нажать.

Я себя ненавижу. Я больше ничего не хочу. Я очень устал».

– Маяковского цитирует, глядите-ка, – с затаенной гордостью сообщила Зилмат. – Творческая личность. Такие... такие с жизнью счеты и сводят, вы уж мне поверьте.

Троица неяпонских бомжей стояла под окнами и смотрела, как на четвертом этаже загорается свет. Обозначенное в записке время уже прошло, а ни машин скорой помощи, ни полиции у подъездов видно не было – это Зилмат отметила с большим облегчением. Несколько больше общему спокойствию поспособствовала добытая Шереметьевым пол-литра водки: бабка Фифа из частного сектора, по выходным побиравшаяся у «Семерочки», внезапно вернула старый должок.

– Вот те был бы номер, Алиевна... – с еле заметным смущением проворчал Мятлик, все пытаясь вспомнить, откуда именно вылетел пакет со смятой фантастической прозой. – Вчера писанину, из окна выпавшую, подобрали, а сегодня б уже самого писателя по двору собирать помогали... Че людям не живется на белом свете... 

– А может, он уже помер, – неуверенно проворчал Валера, все порываясь куда-то отойти, хотя по нужде они все по очереди уже успели отлучиться минут десять назад.

На вздрогнувшую из-за его реплики Зилмат он не обращал ни капли внимания. 

– Вскрылся, блин... Или висит себе...

– Какое там! Свет на всем четвертом этаже горит, бумажки оттуда скинули, а ментов не видать, – крякнул Шереметьев, глотая дешевую водку. – Живой, голубчик... Покамест... Тока вот что с этим делать, кто б еще знал! Если сами пойдем, так хорошо, если просто выгонят взашей.

– Дашка бы придумала. – Валерьев сглотнул слюну, печально провожая взглядом бутылку, что после второго круга осела в кармане Мятлика. – Она ж... этот... Психиатр, блин. С самовыпильщиками работает...

Шереметьев тяжко вздохнул, припоминая прошлый разговор с Дарьей Евгеньевной – крайне слезовыжимательный и ни до чего не доведший.

– Дашка-то Дашкой, да тока мы ж ей обещали выпивши не являться!

– Так, господа, мало ли что вы кому обещали! – строго выпрямилась Зилмат Алиевна, заправляя серебристо-черный локон за ухо. – На кону человеческая жизнь! Мы отнесем ей роман и... Ой! Боженьки мои! Забыла!

– Боженьку-то мы все давно позабыли... – философски протянул Мятлик.

– Максим Олегович, не смейте язвить! Я пакет с романом в отделении позабыла... Ах, старая дырявая голова! Ах, кошелка дряхлая! Все забываю!

– Теть Зиля, не ругайся на себя! Ты же, блин, у нас умница! Я мигом! Вы пока идите к «Койке», я вас догоню! 

Валера с нескрываемым и немотивированным счастьем в голосе вскочил. Не дожидаясь согласия или отказа, он рванулся вперед и вверх по поросшему овсяницей склону – гораздо быстрее, чем бежал нынче утром Шереметьев, и к тому же не вытаскивая рук из карманов. Через минуту его фигурка уже исчезла за силуэтами кустов и мигающими шпилями фонарей.

– Перенервничал пацаненок, – по-своему истолковал рвение Валеры Шереметьев, приложившись к чекушке – и тут же сунув ее обратно в карман.

– Зря мы его отпустили, – с сомнением покачала головой Зилмат. – Как он этот пакет вернет? Там такой... гражданин недобрый сидит... Да и поздно уже...

Красные от холода грабли Мятлика ободряюще сжали хрупкие плечи узбечки.

– Не боись! Валерику если че в голову стукнет, так он своего добьется. Ему как-то раз приспичило у другого недонищего на вокзале сто рублей выцыганить. – На немой вопрос Зилмат Шереметьев почти виновато пожал плечами: –Ну, из спортивного интересу!

– И что в итоге?

– Что-что... Тот бедняк, типа, «одноногий» был, так наша дуралесина гдей-то инвалидную коляску достал, подкатил и давай ныть: помоги, мол, собрату по несчастью... А тот ему: «Не отвлекай, мне из-за тебя сегодня жрать не на что будет!» Люди вокруг собрались, на телефоны снимать стали... В итоге, короче, драка была. –Мятлик помолчал, сковырнул выступивший на лбу прыщ и закончил: – Но зато им столько соток накидали, что они их, в обезьяннике сидючи, поровну и разделили. Выходит, добился своего, зараза. И тут добьется!

 

Часть IV. Даша

В ночлежке для бездомных, носившей незамысловатое название «Койка», сегодня было мало людей.

На вступительной лекции для волонтеров Ирина Георгиевна говорила, что этому есть вполне разумное объяснение: те из бездомных, кто решил к холодному сезону найти себе стабильный стол и кров, непременно придут после самых первых заморозков, а то и раньше. Те же, кто привык переживать холода на теплотрассах и полустанках, начнут приходить, когда зима окажется в самом разгаре. Точнее говоря, когда наступят ее последствия: обморожения, пневмония, сухая гангрена.

Последний постоянный жилец «Койки» пришел к ним шестнадцать дней назад – из интереса Даша даже вела отсчет. Долговязый сорокалетний Володя уже пару лет кружил вокруг «Койки», как нерешительная акула. На выдаче еды он бывал регулярно, один раз помогал волонтерам раздавать листовки, а дважды приходил на восстановление документов, но оба раза сбегал за три-четыре минуты до назначенного времени. В конце концов Сашка Савельев, упрямый врач-стажер «Койки», пошел на принцип: купил две банки любимой Володиной сгущенки, дождался окончания рабочего дня и отправился «ловить акулу». Заставлять силой Сашка, конечно, никого не стал, но после душевного разговора Володя пришел через два дня и практически без ошибок заполнил все заявления. Остался жить... Вчера вон гордо разливал по тарелкам борщ собственного приготовления. Вкусный, даром что почти без мяса.

Жалко, что таких Сашек Савельевых на всех Володь никак не хватит.

Зато словоохотливых жильцов ночлежки, любящих порассуждать вслух, пока ты панически дописываешь конспект по общей психопатологии... вот их, кажется, даже слишком много!

– Понимаешь, Дарья Евгеньевна, кому-то из наших ведь везет! Ведь живут же люди! Вон Виктор Иваныч к бабке одной огород копать устроился. И жрет себе, и пьет себе! А ведь инвалид по уму-то, в дурдоме сидел! – Василий, перемыв всю посуду, по инерции перемыл и косточки всем своим знакомым, после чего привычно переключился на себя: – А я? Математик, программист, два высших образования! Последние деньги на «бесплатное» лечение извел, квартиру заложил... И кому я теперь нужен, весь такой здоровый, а?!

Дарья сочувственно покачала головой и принялась перевязывать светло-русый конский хвост тонкой спиральной резиночкой. Комментаторы Василию никогда не требовались – только слушатели. Когда Дашка по глупости попыталась разобрать его проблемы и даже заикнулась об антидепрессантах, мужчина оскорбленно заявил, что в «эту вашу психологию» он не верит ни на грош. Еще и не разговаривал с ней потом две недели... к тайной радости одной из сторон.

– А вон Татьяна Ефимовна говорит, что это потому, что мы грешили много! Ну, кто ж этой даме слово против скажет? Я, может, и грешил немного, да вот только не вижу, чтобы власти наши – у них, поди, грехов побольше! – у мусорок побирались.

Дверной колокольчик тихонько звякнул, и Даша, не веря своим ушам, подняла взгляд с конспекта на входящих людей.

Лица были знакомые, хотя и с непривычной гаммой эмоций: так, бывший слесарь Максим Олегович по прозвищу Мятлик был мрачен, как туча, а бывший детдомовец Артем Валерьев с блестящими глазами сиял от некоего невысказанного счастья. С ними пришла недавно появившаяся в компании пожилая спутница – кажется, Халимат...

– Василий Викторович, освобождай-ка ты мне сиденье, люди поговорить пришли, – миролюбиво попросила Даша, надевая тонкие прямоугольные очки и доставая блокнот.

Математик-программист с готовностью вскочил и отправился довершать рассказ о несправедливом мире в направлении столовой. Пусть говорит: ему так легче, а большинство уже привыкло.

Посмотрев время на экране смартфона, Дарья на всякий случай оставила его на столе (мало ли, вдруг куда позвонить нужно будет) и снова посмотрела на гостей. Женщина (нет, не Халимат... Зулейха?) села первой, прижимая к груди пухлый, плотно набитый чем-то пакет. Артем плюхнулся на второй, придвинутый им же стул и забегал глазами по стенам, мебели и потолку; он постоянно подергивался, будто распираемый изнутри какими-то важными новостями.

Дарья мысленно поставила галочку в вы-ученном наизусть списке.

Валерьев будто невзначай потер слезящиеся, красные глаза – со второго раза, вначале промахнувшись рукой мимо лица.

В списке появились вторая и третья галочки. Даша развернулась к Шереметьеву, мнущемуся между двумя стульями, и укоризненно принюхалась.

– Да знаю я, Дарьевгеньна! – тут же принялся оправдываться старик. – Договаривались, что трезвыми придем... Но мы ж не ради себя, хоть режь, мы, это... вот... Зилмат Алиевна, подскажи мене!

Зилмат (точно, как можно было забыть!) открыла было рот, зачем-то поднимая мешок, но тут в беседу вклинился Валерьев. Подскочив, как цапнутый клещом, он наклонился над столом и весело застрекотал. Наверное, самому парню эта речь казалась невероятно четкой и внятной, но Даша с трудом разбирала словесную кашу, которая валилась из его рта.

– Дарьвньвна, мы книжк прочитли, а-в-ней-мужик-самовып-ться хочет! Мы его спсать пришли, выжпсихатор! А З-лиевна говорит, что кнга хрша, хотя в ней какая-то фыга, ха-ха!

Громко рассмеявшись, Артем плюхнулся обратно на стул и с улыбкой воззрился на Дашу. Кажется, его шутка ему показалась уморительной.

Даша не улыбалась и не говорила, задумчиво глядя на каждого из бездомных по очереди. А вот Мятлик даже занес было руку для педагогической затрещины, но вовремя одумался и спрятал руку за спину.

– Беда у нас, Дарья Евгеньевна... точнее, не совсем у нас, – медленно, но без малейшей капли акцента произнесла Зилмат, вытаскивая из загадочного пакета аккуратную стопку измятых тетрадных листов. – Честно скажу – не знаю уж, чем вы можете нам помочь. На днях нам довелось прочесть интересную рукопись, в конце которой я нашла записку будущего самоубийцы. Нам неизвестна ни его личность, ни точное место жительства... Только этаж. Но лично мне очень, очень не хочется, чтобы человек – более того, человек интересный, талантливый! – губил свою жизнь понапрасну. – Тут женщина отчего-то смутилась и быстро прибавила: – Да пусть даже и бесталанный – нельзя так жизнь заканчивать... В четыре часа тридцать минут он это сделать собрался. А в какой день – не знаем.

Вот ведь история: бездомные люди пришли спасать жизнь человеку, которого они даже не видели никогда. «А вы, Ирина Георгиевна, все говорили, что в их положении нормально думать только о себе!» – мысленно усмехнулась Дарья. Вот бы услышали об этой ситуации те, кто бомжей за людей не считает! Что бы началось...

Назвали бы «исключительным случаем» и через месяц забыли.

– Есть у меня пара мыслей, ребята, – задумчиво протянула Даша, нашаривая на столе смартфон. – Иногда после самоубийств в домах жертв находят дневники, где они, хотя и не всегда напрямую, рассказывают о себе и о своих мотивах. До четырех часов время еще есть, так что прочту-ка я этот роман – может, найду намек или подсказку.

– А вот, может, в интернете этого писателя поискать по почерку? – неуверенно предположил Мятлик. – А то видел я одно кинишко...

– Максим Олегович, не срамитесь перед державами! – тихонько рассмеялась Зилмат, протягивая девушке рукопись. – Это же вымысел! Вы вот свой почерк на сайты выкладываете?

– Ну а что, молодежь-то, может, и выкладывает! – привычно заупрямился старик, выдирая из желтоватой бороды застрявшую сухую травинку (и как только она там оказалась?).

– В крайнем случае, я сама пройдусь по его этажу. Скажу, что акцию по психологической помощи провожу, Лешка меня подменит на часок. 

Даша внимательно осмотрела столешницу, заглянула под стол и в карманы. Потом посмотрела на Артема: тот почти не шевелился, только мелко подрагивал и, глядя в одну точку, очень широко улыбался.

Зрачки у него были размером с две таблетки аспирина.

Дарья кашлянула и снова опустила глаза на стол. Смартфона не было.

– Артем, можем мы с тобой отойти на пару минуточек?

– Зачем? – жизнерадостно осведомился парень, медленно начиная подниматься на ноги. – Вы, это, здесь со мной поговорите! А если про суицидника, так это, блин, З-лмятлик знают лучше!

– Артем, верни, пожалуйста, мой телефон, – спокойно произнесла Даша, глядя прямо на Валерьева.

Тот подскочил, будто собираясь возмущенно отрицать свою вину, дернулся нелепо, как паяц, и начал опускаться обратно... Но неаккуратно завел ступню за ножку стула и полетел на пол. Мятлик успел только ухватить его за рукав, собираясь то ли остановить побег, то ли удержать от падения. Рукав затрещал; половина ниток лопнула, а оставшаяся половина повлекла за собой остальную куртку, обнажая худую Валеркину руку.

На пол из полусдернутой куртки вывалилось три телефона.

– Господи боже мой... – прошептала Зилмат Алиевна, застыв на середине движения.

«И вовсе неудивительно, он же почти незаметно мой мобильник спер. Не в первый раз, видимо...» – подумалось девушке. А потом Даша поняла, что Зилмат смотрит не на телефоны, а на сине-фиолетовые следы уколов на Валеркиных руках.

* * *

Будущий психотерапевт-психиатр, отличница с золотой медалью, вездесущий волонтер, несостоявшаяся балерина – вот неполный список того, кем была Дашка Симонова. Правда, патетику волонтерского движения она считала крайне надуманной, со школой все выгорело только благодаря отличной памяти (которая, будто имея срок годности, до предела притупилась после двух курсов универа), а месяцы в балетной студии Дарья и вовсе с удовольствием заменила бы на карате или курсы парикмахера. Ну, или хотя бы на здоровый сон.

Зато совмещать психиатрическое направление меда с волонтерством у нее получалось неплохо, тем более что Даша выбирала самые проблемные области. Вместо победных маршей и дворовых игр она дежурила в хосписах и играла с детдомовцами; учила язык жестов на практике – и вместе с глухонемыми смеялась над своими ошибками; проводила часы в изучении закона «О миграционном учете», чтобы помочь паре нервных, забитых мужьями восточных женщин обосноваться в новой стране...

Бытовые проекты, связанные со спортом, экологией и творчеством, конечно, тоже были важны для движения, но на них охотников всегда находилось много. А в «Койку», наливать бомжам суп, Даша из всех своих приятелей-волонтеров пошла одна. Так здесь и осталась, кое-как упросив ректорат дать ей свободный график обучения. «И это на последнем-то курсе! Что она в этих... гражданах нашла?!»

А находка была очень простой: во всех, кому Дарья Симонова помогала, будь то старики с деменцией или угрюмые интернатовские подростки, она видела в первую очередь людей. Не «несчастных и обездоленных», которым необходимы слезы жалости; не способ получения очередной грамоты с бонусом в виде чувства собственной важности. Просто людей – не хороших, не плохих. Разных. Матерящихся и до тошноты любезных, антипатриотов и безумных коммунистов, молчаливых и незамолкающих...

Среди волонтеров таких, как она, «человеколюбивых» ребят понемногу становилось все больше. Дашку это радовало. Лично она знала уже шестерых.

Когда-то, еще в детстве, она написала в анкете для девочек, что до начала своей взрослой жизни (то бишь окончания университета) хочет увидеть три Настоящих Чуда. Изначально подразумевались, конечно, принцы на белых конях, феи в платьях из лепестков роз и добродушные трехглавые драконы. Потом, уже в подростковом возрасте, – Вера, Надежда и Любовь. Потом Даша дала своей мечте карт-бланш, разрешив выбрать «свободную тему».

Про себя она твердила, что уже увидела очень, очень много чудес к своим двадцати трем годам. Настоящую дружбу и настоящую веру, десятки сказочных, удивительных людей, почти что магический прогресс медицины...

Вроде как гештальт был закрыт.

Однако ни одной галочки на обрывке анкеты, висевшей над ее кроватью, пока поставлено не было.

* * *

Когда троица зашла в ночлежку, бутылка, едва заметно торчащая из кармана Шереметьева, была почти полной. Теперь, полчаса спустя, она стояла на подоконнике у всех на виду; из-за сквозняка жалюзи то и дело сталкивались с ней, разнося по помещению тихий стеклянный стук. На дне бутылки плескались жалкие остатки жидкости, в фойе разлился тягучий спиртной дух, а Максим Олегович сидел, обхватив руками голову, и шатался из стороны в сторону. 

Валерьев забился в угол и дрожал, громко всхлипывая.

Зилмат Алиевна сидела прямо и почти не шевелилась. Глаза у нее были блестящие, но на морщинистые щеки не капнуло ни слезинки.

Дарья разминала руки и напряженно думала. Потом вышла из-за стола и присела рядом с Артемом.

– Как долго ты употребляешь, Тем?

– Три месяца, – глухо всхлипнул тот, вяло отползая в сторону. – Нюхаю три... Колоть недавно начал... Деньги попросили...

– Много ты уже... денег им отнес?

– Три ноутбука и моноблок... Телефонов штук пять... – Артем тонко захныкал, забиваясь в угол: – Дашка, блин, я думал, мне легче будет... Дашка, не сдавай меня... Да-аша-а-а...

– Замолчи ты, утырок, ять!! – Шереметьев разъяренно подскочил к Валерьеву, занося руку для удара; Зилмат тут же оказалась рядом, но прикасаться к старику не стала, вместо этого заслоняя парня собой. – Опозорил нас, мать твою! Ты какого... натворил! Мало того что на голову шизанутый, то сидишь унылый, сопля, то скачешь, ять, с лыбой бешеной! Еще и колоться начал, и вещички здить! Нас же вместе с тобой загрести могли! Сказали бы: все вы, бомжатня, проворовались! Ах ты, гнида эдакая!!

Валера глухо зарыдал, дрожа всем телом, и шмякнулся лбом об пол. Потом, будто бы уверившись в своей вине, он забился все сильнее и сильнее, невнятно шепча и подвывая. Даша обхватила его сзади, не позволяя совсем размозжить голову. Мятлик махнул рукой и сел прямо на пол, отвернувшись от новоявленного наркомана, как от пустого места.

Зилмат опустилась рядом и тихо сказала:

– Наркоманы – это не всегда злодеи, Максим Олегович. Он не смог жить иначе. Помните, он говорил, что жизнь – тяжелая штука? Вот наш Артем и не справился, да мы и сами недосмотрели. А ведь он молодой, он под нашей с вами опекой! Мы же все-таки достойные люди...

Дашка знала Мятлика уже год. При каждой встрече она видела, как боль внутри него распухает, колется. Боль была по привычным поводам: от несправедливости мира, как у «дважды образованного» Василия, от невозможности помочь себе и другим, от лишения простого человеческого достоинства.

Некоторые привыкают жить с этой болью – и тогда им становится почти невозможно помочь. А боль Шереметьева за последние часы разрослась, натягивая кожу, так сильно, что для детонации требовалось всего одно слово.

Оно было произнесено – и Мятлик взорвался.

– Алиевна, ять! – Он стукнул кулаком по стене. – Хватит быть такой тупой, слепой, глупущей дурищей!! Не люди мы! Ты посмотри на нас: вонючие, обросшие, трясущиеся твари! Посмотри на нас как надо! На нас, мать твою, все так смотрят – как на кучу навоза! И никому мы на хрен не сдались! Ни ты, глупая старуха училка! Ни Валерик, псих обдолбанный! Ни я, пьяный кусок матраса! Все мы... – Мятлик затих, пряча лицо между дрожащих пальцев, и глухо закончил: – Бомжи ссаные...

Валера дернулся и затих. Даша ничего не говорила, хотя ей хотелось плакать и тоже биться головой об пол. Такая боль сейчас вырвалась наружу и повисла в воздухе, что жить с ней в одном мире казалось невозможным. Невыносимым. Неправильным.

А Зилмат молчала по-особенному. Она молчала привычно, кротко вынося и крики, и ругательства. Дашка знала: так их терпеть может только тот человек, который считает это заслуженным. 

Потом Зилмат Алиевна придвинулась к Мятлику и положила руку ему на плечо. Старика мелко затрясло, и на секунду Даше почудилось, что он вот-вот упадет... 

Но тонкая рука узбечки, казалось, держала его крепче любого троса.

– Конечно, Максим Олегович, – с доброй, почти материнской грустью произнесла она. – Мы бомжи. Маргиналы, люмпены, мизерабли, бичи. Среди нас пьяницы, наркоманы и проститутки. Среди нас много даже тех, кто уже не может жить по-другому. Но, скажите, почему мы не люди? Человек – это не обязательно что-то хорошее или плохое. Чтобы быть человеком, нужно всего-то им себя почувствовать.

– Не чувствую я, Зилька... – пробормотал Шереметьев тихо-тихо, будто превозмогая себя самого. – Как накричал на днях на девчонку в гастрономе матом – так всё теперь... Не стану я больше человеком. Да и как тут стать, когда ни детей, ни плетей... Ни тела чистого... И не предвидится же! Так и стану шляться призраком, как Вечный жид, как там его...

– Ой, Максим Олегович, вы что, Библию читали? – без всякого ехидства удивилась Зилмат; Дарья невольно улыбнулась, заметив живой взгляд ее черных глаз. – Агасфер его звали. Он Иисусу Христу, когда тот крест нес, не позволил у своей стены отдохнуть. С тех пор и скитается по свету до самого Страшного суда. – Она помолчала, теребя ногтями предпоследнюю пуговицу на пальто. – В одном рассказе было сравнение нас, бездомных людей, с сыновьями Агасфера. Мол, мы такие же неприкаянные... Как тот самый Вечный жид.

– Да он-то хоть с Христом говорил! Про него хоть в Библии написано! – горестно махнул рукой Мятлик, залпом допивая капли со дна бутылки. – А мы? Я вот даже... даже певца никакого известного не встречал, веришь? Так себе из нас потомки, нас и Агасфер этот твой послал бы... Пасынки, недоноски хреновы... Нелюди... 

пьяные слезы пережали ему горло; Мятлик закашлялся, как чахоточный, и снова задрожал. Зилмат гладила его по шапке и по сальным вихрам, будто потерявшегося ребенка.

– Я встречала один раз Аллу Пугачеву, – насмешливо заметила она. – Что-то не слишком я себя после этого человеком почувствовала. А про всяких там преступников знаете сколько всего написано? Так что же, они после этого – больше нас люди, что ли? Ну, так хотите тогда, я про вас что-нибудь напишу? А после мы подкараулим Пугачеву и заставим дать автограф. Вот тогда, полагаю, заживем!

Даша поймала себя на том, что тихо, почти истерически хихикает. Фыркнул, подавая признаки жизни, Валера. Даже угрюмый, измокший в слезах Мятлик прыснул, представив, наверное, как эстрадная дива испуганно расписывается на мятой бумажке – и все бомжи на свете мгновенно становятся чистыми, выбритыми и культурными.

– Да ну тебя, Алиевна, как че придумаешь...

– А вы что себе выдумали? Что человек – это обязательно тот, кого все любят и кто не грешит ни в коем разе? Вы хоть помните, с чего Библия-то начинается? – Зилмат Алиевна фыркнула, подходя к Валерику и садясь рядом с ним на пол. – А если хотите себя человечным почувствовать, так у вас еще все шансы есть!

Поколебавшись, Шереметьев подошел к остальным и присел на корточки. Вздохнул, глядя на распластанного подопечного. Голубая кофта Даши без всякого страха и отвращения прислонилась к его грязному ватнику.

– Если ты не чувствуешь себя человеком, значит, ты пока что деревянный мальчик Пиноккио. Значит, все еще впереди. – Шмыгнув носом, Даша подтянула к себе смартфон. – Сейчас я Белле позвоню, пусть посидит с Артемом. Давно надо было с его болезнью разобраться, клинический же случай, почти как в книжке... Ладно, успеем еще. Надо нашего самоубийцу спасать. Сейчас почитаю этого «V». И что бы это значило? Вендетта? Вива? Вольтер?

– Вольтер! – Зилмат, успокаивающе гладившая Валеру по плечу, молниеносно встала. –Именно Вольтер, Дарья Евгеньевна. Я уж думала, мои глаза меня подводят... Почерк-то изменился немного, да и подписывался он иначе... Нет, за Вольтером нам все равно пришлось бы к вам идти... Доступа в интернет у нас, к несчастью, нет...

– Зилмат Алиевна, – с опаской уточнила Даша, – Вольтер еще в восемнадцатом веке умер. Или это псевдоним какой-то?

– «Нет, извините!» – явно цитируя кого-то, произнесла бывшая учительница. – «Это имя от мамы с папой!» Откройте свой интернет, найдите тех, кто учился в пятнадцатой гимназии имени Мережковского с девяностого по девяносто девятый. Так ведь можно сделать? – виновато уточнила она. – Сын у меня так как-то одноклассников находил...

– Вольтер Шайнверт? Ну и имечко... – покачала головой Дарья через пару минут поисков. – Ему самому писать, пожалуй, рискованно. Свяжемся-ка с его друзьями. Может, скажут, где живет наш философ-просветитель...

 

Часть V. Вольтер

Крохотный закуток в офисном здании был даже не овеян, а прокурен насквозь индийскими благовониями, по тошнотворности напоминавшими автомобильную «елочку». Вольтер, правда, морщился только первые пять раз – потом как-то «принюхался». Правда, в одежду запашок въедался знатно – некоторые прохожие в этом районе, увидев долговязого длинноволосого парня с ухоженной бородкой, высказывали по поводу его волос и запаха разные мнения. В основном не слишком толерантные и цензурные.

– Вольтер Рагн... Ранг...

Зиновий вечно запинался на его отчестве, что было неудивительно, хотя и неприятно. Вот фразу «С вас три тысячи восемнадцать рублей» он произносил без единой запинки!

– Рагнвальдович.

– Да... В общем, наблюдаю над вами очередного импа, к сожалению, – удрученно покачал головой экстрасенс, белый маг и чернокнижник. – Увы, они к вам только так лезут. Сбой в пранаяма-чакре, не иначе...

Вольтер фальшиво вздохнул, но вполне искренне попытался ощутить пранаяма-чакру. Наверное, она была где-то в желудке, ибо тот забурлил, как приснопамятный волшебный «горшочек-не-вари». Все-таки поесть не помешало бы еще вчера... Жалко, что нельзя было запихнуть в живот еду без всех этих утомительных пережевываний и глотаний.

Он содрогнулся, вспоминая, как вчера открыл холодильник и увидел бесцветные продукты. Они вроде как имели цвет с виду, Вольтер даже мог бы с некоторой точностью назвать оттенок, но... Что-то в еде неуловимо поменялось, перестав делать ее привлекательной и аппетитной. Любимые котлеты в собранном мамой «тормозке» казались серыми даже на вкус. Серое молоко через пару минут было превращено в серый кофе, который был наполовину выпит, наполовину вылит в раковину. Раковина была серой уже два года; личная кружка со скандинавским орнаментом, подаренная сестрой, – примерно два месяца.

Не серыми оставались только близкие люди... Пока что. Впрочем, сам Вольтер уже посерел от ног до головы – а «цветное и ч/б нужно стирать отдельно».

Вот он себя сегодня и постирает. Так постирает, что сотрет окончательно.

– Вольтер, сосредоточьтесь! – возвысил голос Зиновий, ради спасения клиента даже вставший на ноги.

Особой разницы, правда, заметно не было: тумбочкообразный «шаман среди йогов», сверкая залысинами, вырос в стоячем положении всего сантиметра на два.

– Вы же понимаете, что, если не избавиться от импов, у вас пойдет влияние на всю жизнь! Неизлечимые болезни, проблемы в отношениях, финансовые неурядицы вплоть до лишения всего имущества... Вы что, хотите стать каким-нибудь бомжом?

– Не очень. Они несчастные люди, – пожал плечами Вольтер.

Чародей махнул рукой и достал из-за пазухи ловец снов.

– Ручная работа тибетских шаманов, – гордо сообщил он, старательно не замечая торчащую сбоку этикетку. – Сейчас я приманю некоторых имеющихся бесов, но на седьмой день обязательно появятся еще! Если не прийти снова, они просто загрызут вашу карму и пропустят через мясорубку дьявольской сансары! Итак, начинаю читать мантру! Ом...

Пялясь на пластиковую бусину в центре ловца снов, Вольтер тоскливо подумал, что даже у жуликоватого экстрасенса, к которому он ходит по совету суеверных друзей, получаются выражения куда лучшие, чем у него. «Мясорубка дьявольской сансары»... Он бы до такого не додумался.

Хорошо, что вся эта дрянь сегодня закончится. Больше не нужно будет притворяться писателем, хорошим сыном, понимающим братом и другом... Ничего больше не будет становиться серым из-за него, Вольтера Шайнверта, бездарного и не способного «перестать грустить».

Узнать бы только перед концом ответ на один дурацкий, но очень важный вопрос...

– Зиновий Борисыч, – подал голос Вольтер, когда пришло время оплачивать жизненно необходимые услуги шамана. – Подскажите, как специалист по сверхъестественному. А драконы существуют?

– Драконы – всенепременно! – авторитетно заявил экстрасенс, складывая деньги в аккуратную стопочку. – Так зовутся демонические правители импов! Они насылают их на беззащитных людей, в результате чего только сильнейшие, дипломированные белые маги могут избавить людей от страданий... Следующий, пожалуйста!

– Сам ты имп, шаман недоколдованный, – проворчал Вольтер, выныривая из закутка и косясь на часы.

До назначенного времени оставалось сорок семь минут. Зайти в магазин и купить сигарет? Даже в этом смысла нет, а на большее времени не хватит. Не успел завести собаку, не женился, не съездил на Байкал, даже ни разу не играл в компьютерные игры...

Все это и не нужно. Все это рано или поздно станет серым, как и он сам.

Единственный серый человек на планете. Как иронично, Вольтер. Ты писал свои несчастные «Записки людей и драконов» о человечности, хотел завершить их мыслью о том, что человек – это не вид и не образ жизни, а состояние души. Это состояние, как ты писал, имеет свойство меняться; значит, люди на протяжении жизни бывают и людьми, и зверьми, и совершенно удивительными сверхъестественными существами.

Собачья преданность, лисья хитрость, совиная мудрость. Частичка русалочьей магии – в пловце, преодолевающем границы своих возможностей. Гены великанов – в отце, который удерживает на весу машину, чтобы его ребенок успел отползти в сторону. Память драконов – в творцах, чей огонь выплескивается на холст, становится музыкой, рождает стихи.

В тебе ничего этого нет, Вольтер Шайнверт. Ты серый человек. Ты не можешь быть никем другим – значит, лучше тебе вовсе не быть.

Только в последнем полете ты почувствуешь себя живым.

А потом полет превратится в падение.

* * *

Что еще можно сказать о Вольтере Шайнверте, если не считать его творческой философии и «серости», которая в психиатрии зовется рекуррентной депрессией? Он был обычный молодой писатель, каких на свете много. Предки иммигрировали откуда-то из Германии; отец – ландшафтный архитектор, мать – филолог и преподаватель. Старшую сестру Урсулу родители взяли из детского дома, сейчас она стала авиаконструктором и вышла замуж за строителя. Все живут в любви и согласии, проводят семейные праздники и вместе ездят сажать картошку. Разве у таких людей все может быть иначе? 

Наверное, может быть. По крайней мере, Вольтер был в этом почти убежден. Он довольно часто смотрел в окно, под которым по вечерам жгли костры бездомные люди. Сказать честно, Шайнверт немного их побаивался: выбрасывать мусор подходил, например, только убедившись, что бомжей нет рядом. В целом Вольтер им, конечно, сочувствовал, но подходить и спрашивать, не нужна ли помощь, было как-то неловко. Пошлют еще на три веселые буквы или врежут по интеллигентной морде... Вот если бы кто объяснил, как и им помочь, и себе не навредить!

Один раз, в возрасте семнадцати лет, у него даже получилось: мужик просил у магазина денег на еду. Пару минут тогдашний студент-журналист шевелил извилинами, а потом просиял и сам купил бомжу то, что он просил. Как же потом тот благодарил его, уплетая десятирублевый хлеб... 

Вольтер после этого от возвышенных чувств даже написал стихотворение. Все по заветам классиков – с рифмами, ритмом и даже библейской отсылкой:

«Наш грязен лик, но пламенны сердца,

Так нашу не обманывайте веру:

Пусть будет хоть скамейка у крыльца

Для пасынков бродяги Агасфера...»

Его учительница литературы, Зилмат Алиевна, которой он прочитал это стихотворение на встрече выпускников, похвалила Вольтера, хотя и указала на пару небольших огрехов. «Наш лик – нашу веру», слово «грязен» для возвышенного тона не слишком-то уместно... Все по делу, все так, как она и говорила на дополнительных занятиях. Всего два года у нее довелось про-учиться, а помнится все, будто было вчера. «У вас храбрые мысли мечтателя, Вольтер Рагн-вальдович»...

Жаль, что стать волонтером у него не хватило храбрости. Наверное, они и бездомным тоже помогают... А так все, что он может сделать для людей, – писать умеренно красивые слова.

Что же, кто-то должен заниматься и таким.

Должен был.

* * *

Уже на подходе к подъезду Вольтер выключил телефон и вытащил из него сим-карту. Толик, сосед из двадцать пятой, приходит домой примерно в восемь; у него на двери можно будет оставить вежливую просьбу «передать родителям записку» и «позвонить в полицию, если этого еще никто не сделал». При мысли о родителях внутри парня заворочалась глухая тоска – но тут же опала, когда мимо, весело хлюпая изгвазданными в слякоти сапогами, пробежал серый мальчишка.

Нет уж, ни шагу назад. Сам виноват, что не можешь жизни радоваться и все проблемы отпустить. Поплачь еще... Тоже мне, мужчина...

Около подъезда, на кое-как покрашенной кривой лавочке, сидели трое. Вольтер поневоле поморщился: спиртом и мочой от них разило за тридцать шагов. Две женщины, один мужчина; одна даже одета поприличнее, а туда же... Жалко их, но лучше бы скорее пройти мимо.

Краем глаза он заметил, что в подъезд заходит еще кто-то, и ускорил шаг, надеясь придержать дверь.

– Слышь-ка, парень, – подал голос бомж со скамейки, почесывая бороду.

Вольтер оглянулся в тщетной надежде, что зовут не его, но поблизости никаких больше парней не наблюдалось. Для очистки совести он приблизился на шаг и быстро буркнул:

– Сигарет нет, если что, денег тоже. Я спешу, спросите кого другого.

– Не-э, милок. Про то, че там с профессором Арсеньевым дальше было, нам, кроме тебя, никто не скажет! – Бородач усмехнулся и кашлянул в кулак.

До Вольтера дошло, когда он уже тянулся к ручке двери.

– Откуда вы... Вы что, из издательства?! – в ужасе осведомился он, торопливо вспоминая, куда именно успел отправить ту отвратительную первую рукопись.

Девушка в голубом прыснула от смеха так, что у нее запотели очки.

– Ага, ять, «Бомж-пресс»! Офис ажно у тебя под окном! – заржал мужик, а молчавшая до этого дама с улыбкой поднялась, подошла и протянула руку:

– Рада вас... тебя видеть, Вольтер! Мы тут к тебе в гости пришли... Прости уж, что в таком виде.

– Зилмат Алиевна... – ошарашенно пробормотал Шайнверт, привычно заключая хрупкую учительницу в объятия. – Что случилось? Вам нужна помощь?! Что я могу... Как же это вы...

– Вольтер, мы тебе помочь пришли. – Зилмат мягко, но уверенно отстранила бывшего ученика и заглянула ему в глаза: – Не нужно этого делать. Пожалуйста. Ты ведь талантливый мальчик, я не просто так это говорила.

– Откуда вы знаете? Вы... Бездомные читали мой недописанный роман? – Вольтер нервно хихикнул. – Какая же абсурдная ситуация, господи ты ж боже мой! Практически сюжет для желтой газетенки... Простите, Зилмат Алиевна, но я так больше не могу. Вокруг меня все становится серым... Да и вам нравится моя писанина только по старой памяти!

– Ага, мне-то тоже, я ж тебя с детства помню, – язвительно отозвался старый бомж со скамьи. – Так и вспоминаю: сидит Вольтерка под столом и пишет про большой облом... Я технарь – и то твои рассуждения послушал с интересом. Даже сам задумался над твоею философской закавыкой! А чтобы старый злой дед Мятлик задумался над таким – это талант надо иметь.

– Это еще ничего не значит... Все равно я... Вы вот думаете, что мы похожи, а я вас даже боюсь немного! – краснея, выпалил Вольтер.

Мятлик пожал плечами:

– Ну и что с того? Я вон тоже всю молодость душевнобольных боялся, кругами обходил. А им, оказывается, помощь нужна! Дарьевгеньна говорит, мол, это поломка какая-то в мозгу, ее починить можно. Да она сейчас сама тебе и расскажет.

Дарья поправила очки, поднялась и встала рядом с обескураженным Вольтером. От нее не пахло ни водкой, ни бездомной жизнью; парень скосил глаза и увидел в дециметре от своей щеки бейджик с надписью: «Волонтер».

– Вольтер, эти ребята, – она так выделила слово «ребята», будто Зилмат и Мятлик вовсе не годились ей в дедушки-бабушки, – они правда не хотят, чтобы ты погиб. Я просто им помогаю, потому что знаю, что с тобой происходит. Со мной тоже такое было, и это не просто грусть. Это называется депрессия, ее можно контролировать. Тогда все обретет краски снова, я тебе обещаю. Пойдем лечиться?

Вольтер нерешительно улыбнулся и вдруг сощурился, не веря сам себе.

У Дарьи были зеленые глаза. И ярко-голубая куртка.

Серого в ней не было совсем.

* * *

В кармане Даши зазвонил телефон, надрывно зудя песней какого-то иностранного поп-исполнителя. Зилмат и Мятлик о чем-то тихо переговаривались; Вольтер ходил туда-сюда, пытаясь согреться. Он вовсе не спешил отправляться в квартиру, откуда он должен был... даже думать об этом теперь не хотелось.

Дарья с усталым вздохом приняла звонок:

– Привет, Белка. Да, в фойе должен сидеть, я ему дошик заварила... Куда ушел?! – Девушка стремительно побледнела и с растущим отчаянием в глазах взглянула на бездомных. – В смысле... Какая еще записка?! Господи...

– Люби всех нас, Господи, тихо... – фальшиво и нервно запел парень откуда-то с четвертого этажа.

Вольтер запрокинул голову и увидел, что в оконном проеме, нелепо согнувшись, стоит молодой мужчина в синей куртке. Небо стремительно темнело; Шайнверт взглянул на часы. Время подходило к половине пятого.

– Тема, слезай!

– Артем Валерьев, живо уйдите оттуда!

– Ять, а ну, сдристнул с подоконника!!

Парень молчал, отчетливо хлюпая носом. Даже с земли было видно, как его трясло: Валерка кое-как держался побелевшими пальцами за оконную раму. Его нестриженые локоны торчали из-под капюшона как травинки, бросая тонкие тени на лицо.

Тяжело вдыхая холодный воздух и перекрикивая панические вопли снизу, Валерьев истерически закричал:

– Простите! Простите меня! Из-за меня вы все могли, блин, в дерьме по уши оказаться, потому что я поломанный! Правильно деда Макс, блин, говорил: мне то грустно, то весело... И я никак, никак не могу перестать быть таким неправильным! – Теперь Валерьев не истерил, а всхлипывал, покачиваясь туда-сюда, и орал, казалось, все, что в голову взбредет: – Я не человек никакой, блин! Был мелким, так рисовал самолеты... Я хотел быть, блин, самолетом сам! Он может куда угодно полететь, а воспиталка все говорила, что, если я и полечу, только на дно общества, блин! Вот и долетел... Торчок, блин, конченый! Наркоша хренов! Ворье, тварь, гадюка! Щас и полечу, блин, окончательно!

Носки грязных, изодранных ботинок опасно накренились вниз. Толпа, которая как-то сама собой собралась у подъезда (Вольтер даже не заметил, когда это произошло), охнула...

– Артем, выслушай меня! – Даша повысила голос, закинув растрепанный хвост волос за спину, и сделала из ладоней маленький рупор. – Я знаю, почему ты то грустный, то веселый! Я обещаю – слышишь меня, Артем? – обещаю, что мы сможем вылечить это без всяких... преступлений! Только помни, пожалуйста, что ты сам – не самолет! Ты не можешь полететь!

– Я должен попробовать, Дашка!.. Я ж... Блин, я по-другому и не могу уже! Прости, блин, Дашка, я в курсе, что ты хотела как лучше!

– Эй! Ты меня не знаешь, но я сам сегодня хотел прыгнуть оттуда же! – Шайнверт с удивлением услышал свой собственный голос. – Ты еще все можешь исправить, я тебе помогу! Только... Только скажи как!

Да ты даже себе помочь не можешь, шевельнулось серое в груди. Шевельнулось – и смирно затихло. Я должен хотя бы попытаться.

– Артем, пожалуйста, слезь оттуда! Я не хочу, чтобы ты стал новой жертвой моего недосмотра! Я и так... – Зилмат Алиевна опустила голову и с явным трудом закончила: – Я уже не спасла одного человека, считая его боль недостойной слабостью! Не смей считать это слабостью и ты! Это беда, а не вина, спускайся к нам!

Парень помотал головой и тяжело задышал, прикрыв глаза и занося ногу над пустотой. Зилмат опустилась на колени и горько, взахлеб разрыдалась.

– От ты, етишкин крот... Слышь, че скажу, Валерка! – внезапно подал голос Мятлик, до этого сердито пинавший пустую пивную банку. – Я тоже ведь наркоша, слышишь?! Я и сам этой дрянью по молодости баловался, потому и озлился так на тебя, дурня! Я сам, сам я старый дурак и все равно человек! И ты человек, паря, с дурнотой, косяками, но человек же! Слазь, хорош тебе дурить! Слазь, человече!

Артем замолчал и пошатнулся. Повисла тишина; в ней Вольтер прекрасно слышал, о чем думал наркоман, бомж, детдомовец Валера.

Он думал о том, кем быть лучше – самолетом, летающим в небе и касающимся крылом облаков, или человеком, у которого могут отобрать детство, отобрать дом, отобрать человечность.

Наверное, все-таки...

 

Эпилог

Неделю спустя

В однушке Вольтера с самого утра было тихо – даже часы не тикали, потому что иногда они бесили писателя в моменты вдохновения и он их останавливал.

Потом зазвенели серебристые ключи, зашуршали прозрачные пакеты, защелкали бежевые выключатели, закипел желтый чайник, зашелестела салатово-зеленая пачка с печеньем. Квартира обрела звуки и цвета.

– Ну, так что там с ним? 

Вольтер поежился, натягивая рукава свитера на ладони, и обнял импровизированными варежками кружку. Кружка была теплая и цветная – с оливковыми, охровыми, оранжевыми узорами.

Даша пожала плечами, глотая чай:

– Я, кажется, говорила уже. Биполярное аффективное расстройство. Раньше его называли маниакально-депрессивным психозом, но все, конечно, стали думать, что это что-то про маньяков. – Девушка печально улыбнулась. – Валерьев и наркотики-то стал принимать, потому что началась депрессивная фаза. Ну и натворил дел, конечно... Сидит в диспансере. Будем добиваться лечения вместо тюремного срока, шансы высокие, у нас юрист хороший, а парень в аффекте был. Ну, пока он, по крайней мере, в тепле, кушает хорошо, самолетики собирает. Литий помогает... Ты-то, кстати, пьешь свои антидепрессанты?

– Глотаю я твои синие таблетки, – вздохнул Вольтер. – И терапевт у меня хороший. Хотя лично я бы предпочел, чтобы меня лечила Дарья Симонова. Говорят, очень многообещающая молодая специалистка. – Лукаво улыбнувшись, парень погладил Дашку по щеке.

Та отмахнулась, дожевывая пирожок с капус-той:

– Извини, но ходить на свидания с пациентом неэтично. К тому же я недоучка. Лучше я тебя дома поддерживать буду, ладно?

– Куда деваться, – философски покачал головой писатель. – Жалко Артема. Не знаю, повезет ли ему, как повезло мне. У него ситуация куда запущеннее. Если парня все-таки отправят в тюрьму...

– Мы же с тобой не в сказке, где все в конце мгновенно начинают жить «долго и счастливо», – пожала плечами Дарья.

Ее зеленые глаза при словах Вольтера было потускнели, но тут же наполнились решимостью.

– Что будет, то будет. Решим проблемы по мере их поступления.

– Мудрые слова. Заберу-ка я их в свою новую книжку. – Парень ехидно подмигнул, но взгляд Даши оставался задумчивым. – А что остальные?

– А, точно! – Дашка мгновенно оживилась и даже сделала пару глотков из кружки. – К Зилмат Алиевне вчера, прикинь, сын приходил с женой и внуком. На колени при всех вставал... Наша тетя Зиля, конечно, его вроде как отбрила, но ты бы видел, как она на внучонка смотрела! Думаю, помирятся они. Я ему сказала, чтобы потом еще раз зашел. А уж невестка как плакала! Говорила, что не знала про мужа Зилмат, иначе бы язык не повернулся так сказать – хотя я не в курсе, что она там наболтала. Правда раскаивается девчонка, видно. Она даже уходить не хотела...

– А что дед Мятлик?

– Максим Олегыч-то? Да как-то... У нас вот лужайка не обработана, унитаз в подсобке сломался... Еще у нас тетя одна затеяла цветы продавать, а все деньги с продаж в «Койку» отдавать, так он, представляешь, тоже этим делом увлекся! Говорит, мол, первые три букета подарит мне, Зилмат Алиевне и какой-то Кате из супермаркета. Он, когда руками что-то делает, прямо оживает...

Даша осеклась на полуслове и взглянула на разбитый, но работающий экран смартфона:

– Ешкин кот! Воль, мне бежать пора, сегодня пару поставили по клинической. А мне до нее еще кое-где галочки надо поставить... Тебя на субботней раздаче листовок ждать?

– Если допишу репортаж и добью главу «Арсеньева», то еще суп приду разливать, – кивнул Вольтер, допивая чай, и потянулся вверх, чтобы открыть окно – к счастью, для вполне обыкновенного проветривания.

Даша молча наматывала на шею шарф и натягивала смешную ушастую шапочку с помпонами.

Каждый думал о своем. И оба – может быть, совсем чуть-чуть – думали о троих бездомных, благодаря которым их свела судьба.

Наверное, одна из них сейчас смотрит на фотографию сына и вспоминает его телефон – чтобы как бы невзначай позвонить, «ошибиться номером» и милостиво ответить на второй звонок.

Другой, матюгаясь, кладет удобрение в горшок («Это, ять, кашпо!») и прикидывает, где бы найти тетрадку для новых конспектов по ландшафтному дизайну. В конце концов, много нового за эти годы появилось, старые записи неактуальны... Да и нет их больше.

А третий собирает маленький картонный вертолетик в комнате отдыха ПНД, с удивлением чувствуя себя... нормально. Не слишком, до безумия, хорошо и не ужасно. Просто нормально. Долго это, конечно, не продлится, лечение пока идет всего неделю, может вернуться ломка, мания, депрессия, но...

Но все же три человека почувствовали себя на своем месте.

И будем надеяться, все они смогут принять свою человечность заново.

 

– Слушай, Воль, я все хотела спросить, – задумчиво протянула Даша, застегивая куртку посреди крохотной кухоньки. – Откуда ты все-таки взял идею этого дракона Арсеньева? Почему именно конфликт «люди-нелюди»? Я так поняла, что это метафора национализма... Это о том, что человек сам решает, чем и кем он должен быть, верно? Простая метафора?

– Да, конечно. Почти так, – тихо улыбнулся Вольтер.

И Даше показалось, что его глаза в свете заходящего солнца наполняются живым драконьим огнем.

Кемерово, август-сентябрь 2021 г