Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Виктор Коняев. За Родину умереть не страшно.

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

КОНЯЕВ Виктор Федорович родился 18 февраля 1952 года в Новокузнецке. Учился в Томском университете. Работал на ЗСМК сварщиком. Публиковался в журналах «Огни Кузбасса» (Кемерово), «Сибирь» (Иркутск), в газете «День литературы» (Москва). Автор восьми книг прозы и публицистики. Лауреат премии «Энергия творчества». Член Союза писателей России. Живет в Новокузнецке.

 

ЗА РОДИНУ УМЕРЕТЬ НЕ СТРАШНО 

(отрывок из повести "Остаться в живых не обещаю")

Добровольцам, вставшим на защиту земли Русской под Донецком и Луганском, павшим и живым, автор с любовью посвящает

Шестнадцатого января Верховная Рада Украины ужесточила законы об ответственности за организацию массовых беспорядков, и до того мирный с виду палаточный городок в Киеве взбунтовался. Через три дня «народное вече» призвало к сопротивлению, начались столкновения с милицией. На Западной Украине произошли первые захваты общественных зданий. Украинское государственное образование, отколок Советского Союза, быстро и в нарастающем темпе двинулось к точке невозврата в состояние даже подобия «самостийности».

Роман с тревогой смотрел новости с Украины. Было предчувствие, что на этот раз майдану не дадут успокоиться, свою роль сыграла и заметная двойственность политики Януковича, его желание сосать двух маток сразу, а также его беспримерная жадность.

Несколько раз Роман пытался обсудить с товарищами по работе ситуацию на Украине, но многие относились к этому равнодушно: «Да ну их, хохлов, своих проблем выше крыши, пусть сами расхлебывают».

* * *

Роман навестил Сергея Петрова в больнице, и впечатление после этого осталось удручающее.

Сергей лежал в коридоре, жаловался на врачей, на плохое питание, на жену с дочерью. Просил похлопотать о выделении ему помощи на лечение, даже ворчал на Романа за не те фрукты принесенные: он хотел поесть груши, а ему притащили яблоки.

* * *

Завтра Глебушке предстояла операция. Роман сидит у него на койке. Глеб боится, лежит, укрытый до самых глаз одеялом.

– Дядь Ром, меня усыплять будут?

– Да, Глебушка, так лучше: боли не будешь чувствовать.

– А я потом проснусь?

Задал вопрос и искал глазенками ответ в лице Романа. Тот улыбнуться постарался повеселее:

– Да куда ты денешься, конечно, проснешься и начнешь быстро выздоравливать!

Они очень сблизились за последнее время, и поэтому следующий вопрос мальчика был естественным и очень важным для него, он искал поддержки, искал мужской, отцовской опоры в тяжелую для себя минуту:

– А ты будешь за меня переживать, когда меня будут резать?

Роман хотел сказать, что резать его не будут, а только почистят кость, но Глеб определенно ждал не такого успокоения. Роман положил руку на угадывающееся под одеялом плечо:

– Я буду очень за тебя переживать.

В голове крутились начала стандартных фраз, приличествующих данному моменту, но все они казались зашарканными, как пол в присутственном месте. И неожиданно из сердца пришли слова самые нужные сейчас, самые необходимые:

– Ты же мой сынок, и я буду переживать за тебя больше, чем за себя.

Из глаз мальчонки брызнул искристый ливень счастья, искринки проникали в самое сердце Романа, поддубевшее в житейской суете, заставляли его больно-сладко торкаться.

А у Глеба золотые россыпи закачались в набежавших слезинках, когда он тихо прошептал:

– Папка, и я тебя люблю.

Он снова, как и в прошлый раз в доме, застыдился своих чувств, накрылся одеялом с головой.

Посиди, Рома, посиди тихо, не шелохнувшись и даже не дыша, не расплескай того драгоценного, что в тебе возникло от детского прошептанного.

* * *

Поля сходила в парикмахерскую, вернулась без своих замечательных волос, с короткой стрижкой. На вопрос Романа, зачем она это сделала, ответила, что волосы будут мешать, когда появится ребенок.

В консультации подтвердили беременность. Вечером они выбирали имя будущему ребенку, точнее два имени: мужское и женское.

Несколько раз Роману казалось, что от Поли пахнет табаком, он был уверен, что она покуривает. На этой почве случались ссоры, доходило даже до попытки Полины собраться и уйти, но разум у обоих всегда брал верх. А в последнее время она отказалась от дурной привычки вроде бы окончательно.

Глеб после операции и в самом деле быстро пошел на поправку, специальные тренажеры помогали ему восстановить подвижность и силу ноги. Мальчишка оказался с характером, упорно занимался, преодолевая боль. Бабушка привозила ему задания из школы, Роман встречался с ней в больнице, и с каждым разом женщина улыбалась ему все приветливее: лед отчуждения между тещей и зятем уверенно таял.

* * *

Недозадушенная Западом в 90-х годах Россия потихоньку восстанавливала кровообращение и дыхание, хотя удавку с шеи окончательно не сбросила. Вернувшийся президент исподволь, незаметно, но неуклонно укреплял власть в государстве, возвращал ему функции, без которых страна вполне могла развалиться от сильного внешнего толчка или окончательно стать протекторатом США. Пока точечно, но строились новые заводы, после назначения нового министра обороны армия наконец-то ощутила заботу государства, были приняты программы перевооружения сухопутных сил, авиации и флота. Это пока было не развитие, а прелюдия к развитию, но она рождала надежды, несмотря на любовь власти к олигархату, на ее непоколебимую веру в либерально-рыночный механизм экономики.

Запад, как опытный хищник, унюхал зарождающийся ветерок перемен в России и усилил на нее давление уже из самой глубины Русского мира, с Украины. За четверть века самостийности Америка вложила в Украину очень большие деньги, и сейчас они начали давать результат – не без помощи близорукой политики российской властной верхушки. Мы беззаботно смотрели, как наш, родной народ, прозванный украинцами, уводят в западный полон. Не верили, что это возможно, и не осознавали, что если скупить элиту и средства массовой информации, то можно за весьма короткий срок переориентировать сознание масс на другое направление. Нельзя народ оставлять надолго без высокой идеи, он тогда начинает жить по законам чисто материального мира, а если еще в нем расшевелить дремлющее корыстолюбство, тогда вдруг и затвердевает под ногами людей зыбкая почва, превращается в красивую, ровную дорогу, ведущую туда, где в достижимой дали виден ослепительный золотой идол. Он приманивает глаза и души, путь к нему кажется легким и приятным. Но это путь в погибель, потому что блеск злата усыпляет разум, а спящий разум рождает чудовищ.

Россия и сама-то подошла к осыпающемуся краю обрыва, но пока стояла, может, даже чуток отодвинулась от смертного рубежа. Верится все же, что крепок в нашей Родине накопленный за долгие века ее великой и трагичной истории генофонд добра, жертвенности и сострадания, единственно он и не позволяет Отчизне совсем усыпиться под магическим блеском сатанинского золота и шагнуть в бездну.

* * *

Как-то неожиданно подступил февраль. На Украине майдан притих, затаился, словно выжидая чего-то (или его приморозили до определенного момента). Вот-вот должна начаться Олимпиада в Сочи, и те, кто хоть немного понимал логику американской политики, догадывались, что активизация начнется именно по ходу Олимпиады, ведь Западу крайне важно было омрачить ее. Так все и случилось.

Восьмого февраля состоялось открытие Олимпийских игр, а двенадцатого под мощнейшим нажимом Янукович ослаб коленками и согласился на формирование коалиционного правительства. Желание сохранить свои богатства пересилило в нем чувство ответственности.

Роман к большому спорту в последнее время стал относиться крайне отрицательно: в постсоветской России спорт, как и во всем остальном мире, стремительно перерождался в коммерческое шоу. Он был мальчишкой, когда в Москве проходила Олимпиада, но на всю жизнь запомнил телевизионные картинки тех прекрасных дней. Слезы на глазах советских спортсменов в момент поднятия флага СССР, улетающего в небо олимпийского мишку под замечательную песню Пахмутовой и слезы тысяч и тысяч соотечественников, увидевших взлеты духа человеческого, прощавшихся с неповторимым праздником.

За двадцать с лишним лет Россия сдала в спорте свои позиции. Однако обаяние состязаний все же притягивало к экрану, особенно когда было видно стремление наших спортсменов выкладываться полностью, до донышка, в этот момент они явно не думали о деньгах.

Полина к Олимпиаде равнодушна, она любит гулять по интернету. К сыну ездить стала чаще, ей после работы добраться туда намного проще, а вот Роман вынужден пока посещать Глеба только в выходные. Сломалась машина, а после работы он не успевал доехать до больницы в приемные часы. Зато по телефону общались каждый день.

Восемнадцатого февраля Роме исполнилось сорок четыре года, собирались поехать к его старикам, но в этот день в Киеве пролилась кровь, он узнал об этом на работе. Позвонил маме и отменил мероприятие. Сидеть за столом и принимать поздравления в день, когда в Киеве сжигали заживо парней из «Беркута», счел кощунством. Также позвонил Поле, попросил сообщить ее матери об изменившихся обстоятельствах и не приезжать, хотя теща давненько уже просилась в гости к ним и к его родителям.

Вечером смотрел кадры из Киева и с западной Украины, там бандеровцы уже действовали в духе эсэсовцев. Сердце плакало от бессилия и гнева.

Позвонил отец, в его голосе слезы.

– Рома, что же это деется, а, сынок?

– Батя, это возродился недобитый фашизм. И с ним придется опять воевать.

Отец даже забыл поздравить его с днем рождения. А Полина хотела собрать небольшой праздничный стол и поэтому обиделась, когда Роман запретил ей.

– Ром, ну это дурость же – из-за каких-то хохлов отменять день рождения! Я тебе и подарок купила.

Ответил возмущенно и довольно грубо:

– Поля, как тебе не стыдно? В Киеве фашистский переворот происходит, а ты про какие-то подарки!

Он сидел в кресле, обернулся к ней, сидящей на диване с мотком красной шерсти и крючками. Полина подняла голову от рукоделья, и по выражению ее лица было видно: она искренне не понимает, что его так взволновало.

– Ну и что, пусть происходит, нам-то какое до них дело?

Роман встал, подошел и сел рядом. Ему казалось, что так будет удобнее донести до Полины очень важную для него мысль.

– Отложи пока вязание и выслушай меня очень внимательно. Ты же моя жена и должна знать мое мировоззрение, мои взгляды и моральные ценности.

Поля послушно убрала с колен начатое вязание и повернулась к нему:

– Я слушаю очень внимательно.

– Вот ты говоришь все время: хохлы, хохлы. Да нет никаких отдельных хохлов или москалей, есть один великий русский народ. Он состоит из, скажем так, родов, как могучее дерево, имея общий ствол, состоит еще и из кроны, куда входят большие и малые ветви. Три основных рода: великорусский, малоросский и белорусский – сейчас и составляют русский народ. И мы так проросли друг в друга, что нас не разделить, а можно только разрубить по живому. Вот нас Америка и рубанула по самому болезненному. Пока мы могучую державу дербанили, по конурам растаскивали, они целенаправленно работали, возрождали бандеровщину. Украину в Европу сманивали, побрякушку в красивой обертке показывали. Народ – он же в массе стадо овец, он не способен думать, он способен только жрать-пить и извергать поглощенное, переработанное в отходы.

Он говорил ей, а сам в процессе речи доосмысливал суть происходящих событий, норовил копнуть поглубже.

– Вот вбили в головы молодого поколения, что «Украина – цэ Европа», да нет, даже не только молодого, а многим на Украине, особенно в Киеве, Харькове и других больших городах, где много интеллигенции и коммерсантов. И вот уже чуть ли не вся Украина готова ради кажущегося изобилия предать наше единородство. Да, именно единородство и первородство русское и православное они предают! Однако вся история человечества буквально кричит о том, что предательство духа ради брюха кончается гибелью – сначала духовной, главной, ведь тело с мертвой душой нежизнеспособно...

Роман вдруг понял, что прямо сейчас нашел корень всех бед Украины, особенно предстоящих, грядущих. Вспомнились библейские сюжеты о сыновьях Исаака, Иакове и Исаве, о продаже Исавом своего первородства брату за хлеб и чечевичную похлебку, о благословении Иакова отцом вместо Исава, совершенном обманом. Всегда, во все времена первородство ценилось выше материальных благ, ибо оно означало верховенство духа, а следовательно, давало власть.

Он не заметил, что замолчал, задумался. Решил потом проследить генезис предательства. 

Полина вернула его к действительности, поерошив кудри:

– Эх ты, философ ты мой доморощенный. Пойдем-ка поужинаем чем-нибудь.

– А, да-да, пойдем. Послушай, что еще скажу. Вот если через пару дней народ не спалит к чертовой матери этот майдан, то приведет он к большой крови. Тогда, значит, большая часть киевлян так или иначе поддерживает бандеровщину. Если стерпят, получается, что нет у них внутреннего отторжения. А бандеровщина – это, пожалуй, одна из самых свирепых разновидностей национализма. Если его не задавить сейчас, в эмбрионе, он вырастет и придет к нам. А ты говоришь, что это не наша головная боль. Наша, наша! Ее если не излечить, как бы потом без головы не остаться.

Поля встала:

– Да пошли есть, хватит тебе.

– Идем, идем.

Роман повернул уже к кухне, когда зазвонил домофон.

– Кто?

– Открывай, гость к тебе.

Полина из кухни спросила:

– Кто там?

– Чухновский.

Она не знала фамилию преподавателя да и видела его всего раз, поэтому смотрела сейчас вопрошающе.

– Да видела ты его. Помнишь, ты тогда пришла ко мне, а он у меня был?

Она не вспомнила, и Роман подсказал деталью, рассмешившей ее в тот раз:

– Ну, он тогда еще носками хлопал, помнишь?

Она опять рассмеялась, однако непродол-жительно, сразу посуровела:

– Ну и чего ему надо? Он тебе совсем не товарищ, я не хочу, чтобы он к нам ходил. Он же старый пьянчуга и бабник, не люблю таких.

С того посещения Роман не видел Иннокентьевича, за делами даже не вспоминал о нем, но сейчас ему почему-то хотелось поговорить со старым циником. И он возразил Полине:

– Ну не гнать же человека в мороз, пусть посидит, отогреется. Он помнит о моем дне рождения, как-то в институте участвовал в нашем сабантуйчике по этому поводу, тогда было весело.

Поля продолжала ворчать:

– Представляю, как вы тогда назюзюкались!

– Ладно, будет тебе. Ко мне гость, и я не намерен выставлять его за порог, не угостив. Не нравится – можешь посидеть в комнате, а мы на кухне пообщаемся.

Поля побубнила что-то себе под нос, приготовила бутерброд с ветчиной и отбыла в комнату.

У Чухновского бритые щеки побелели от холода, но трезв и с пакетом, одет опрятно. Снял толстые, грубой вязки рукавицы, достал из пакета завернутое в газету и большого формата нечто, протянул.

– Рома, поздравляю тебя с твоим сорокачетырехлетием. Желаю тебе... – тут его речь споткнулась, и он смущенно зашмыгал носом: – Знаешь, Ром, я заготовил, конечно, подходящие слова, но вот увидел тебя, и они показались мне ненужными, слишком уж слащавыми. Так что просто желаю тебе всего-всего и в больших количествах.

Роман тронут, он видит искренность этого очень непростого человека, пришедшего в сильный мороз поздравить его.

Под двойным слоем газеты оказался прекрасно оформленный «Дополнительный иллюстрированный том «Толкового словаря живого великорусского языка» с приложениями». Очень ценный для Романа подарок.

– Ну, угодил, Иннокентич, угодил, спасибо тебе огромное.

Чухновский тоже растроган, но пытается это скрыть:

– Да ладно, Рома, я же знаю, что ты любишь. Четырехтомник Даля у тебя хороший, а вот этого тома не было – теперь будет.

– Спасибо, спасибо. Да ты раздевайся, проходи.

В этот раз у гостя с носками все в порядке. Заглянул в комнату, кивнул сидящей за компьютером Полине:

– Здрасте. – Та не ответила, и на кухне Чухновский полушепотом поинтересовался: – Это не та ли особа, что в прошлый раз приходила?

– Ну да, она. И она теперь моя жена.

Брови преподавателя прыгнули вверх.

– Вот как! Ну, в таком случае поздравляю. Однако, суровая дама, смотри, как бы она тебя не подмяла.

– Не думаю, мне не семнадцать лет.

Роман наскоро собирал на стол, достал коньяк.

– Я, честно говоря, не собирался отмечать, но раз ты пришел... Что примешь: коньяк или водочку?

Чухновский потер ладони:

– Давай коньяку, что ж мы будем в такой день пробавляться напитком плебса!

Иннокентич изменился, и не только внешне. Чувствовалась в нем некая обретенная энергия. Сели за стол, хозяин налил в две рюмки коньяку.

– А супруга твоя что же – не присоединится к нам? – спросил Чухновский.

– Ей нельзя, она беременна.

Брови гостя снова поднялись.

– Вот так! Быстро вы, однако. Тогда выпьем и за твоего ребенка. Но сначала за тебя, Роман, за моего лучшего студента. Дай бог, как говорится, тебе счастья в жизни.

Рюмка в поднятой руке меленько подрагивала, гость быстро опрокинул ее в рот, потом прикрыл верхнюю губу нижней, словно предохраняя выпитое от проливания. Роман тоже выпил и закусил лимоном в сахаре.

Иннокентич посидел некоторое время, затем разомкнул губной замок, произнес одобрительно:

– Недурственный коньячок, давно не пивал такого. Давай повторим, больно уж во рту от него запашисто.

– Нет, Иннокентич, мне довольно, я завтра с утра на работу. А ты повтори, коль желание есть.

Гость сам налил себе рюмку до краев, рука больше не вибрировала.

– Ну, еще раз за тебя, а также за твоего сына, я думаю, у тебя родится непременно сын.

После второй он опять посидел с сомкнутыми губами, лишь потом закусил сыром. Хмель быстро докатился до его головы, и вскоре Иннокентич стал похож на себя прежнего: оплыла собранность лица, черты обмякли. Он полез в карман серого в полосочку пиджака, достал пачку дорогих сигарет и красивую большую зажигалку.

– Я покурю.

Он сидел там, где обычно сидела Полина, в углу. Курящих туда манила пепельница и приоткрытое окно.

– Кури, травись, если здоровья не жалко.

Чухновский не обратил внимания на иронию. Хмель раскрепостил его, и видно было, что ему невтерпеж высказать нечто для себя важное.

– Давеча смотрел я телевизор, события в Киеве. По-моему, Украина убегает из России и от России. Тебе так не кажется?

Гнев сразу вспучился в сердце Романа огромным пузырем, потому что происходящее на Украине саднило сердце, а гость говорил об этом с каким-то злорадством. Но Роман учился себя сдерживать, контролировать свои эмоции. Поэтому он сжал вилку в руке так, что заныли пальцы, ткнул ею кусок сала и стал жевать, обдумывая ответ.

– Там начинается мятеж против законной власти, льется кровь обманутых и невинных людей, а ты о каком-то убеге. Ты вроде рад этому?

Благодушие гостя нисколько не поколебалось.

– Я тебя умоляю, Ромочка, какие обманутые люди, какая безвинная кровь? Украина давно рвется в цивилизованную Европу, она задыхается в удушающих объятьях Ра-се-и.

Последнее слово растянуто было определенно с издевкой. И Роман весь подобрался внутренне: в таком разговоре должен быть холодный, трезвый ум.

– Насколько я знаю, ты родился и вырос и всю жизнь прожил в России. Почему же так ее не любишь?

В отцветших, подернутых мутью многолетнего пьянства глазах мелькнуло остро-злое.

– Да, я родился в России, в СССР, но по крови я пóляк, – ударение гость сделал на первом слоге, – а кровь превыше всего. Вот и жители Кресних Всходов теперь смогут вернуться в родную Речь Посполитую.

Роман встряхнул головой, будто высыпая из нее весь услышанный бред.

– Погоди, Иннокентич, погоди. Что за чушь ты несешь?

Но подогретый коньяком и обретший вдохновение гостенек не желал останавливаться:

– Не погожу. Я сколько лет годил, молчал, а сейчас имею право высказать наболевшее.

Роман не уступал:

– А ты все же погоди. Ты ведь был советским преподавателем, ты нес нам идеи интернационализма, ты же был членом партии, насколько я помню? А теперь что, в корне поменял свои убеждения? Я думал, ты просто в угоду правящему классу собственников очерняешь советский строй, а ты, оказывается, еще и русофоб?

Эти слова все же остудили Чухновского. Он бросил недокуренную сигарету и улыбался, как бы извиняясь.

– Ромочка, ты не совсем правильно меня понял. Просто народу Украины надоело претерпевать с Россией ее метаморфозы, она хочет быть свободной страной в свободном мире.

– Ну а как же! В Европе без согласия американцев ни один глава государства не сможет назначить даже самого незначительного министра. Вершина свободы!

– Это не диктат, отнюдь, это просто совет более опытного друга, заботящегося о благе своих друзей в этом жестоком мире.

– Иннокентич, неужели ты вправду так изменил свои взгляды? Это возможно ли в столь зрелом возрасте?

На расплывшихся чертах лица гостя улыбка получилась мягкой, зыбкой.

– Все возможно, Ромочка, в быстро меняющемся мире.

– Значит, твои взгляды кардинальным образом изменились?

– Можно сказать и так.

– Мне вспомнился в этой связи случай с поэтом Евтушенко, в советское время воспевавшим людей труда, наши идеалы и прочее. Пришли другие времена, и он моментально изменил свои взгляды на противоположные. Жил в Америке, где-то преподавал, вроде и сейчас там живет. Но, скорее всего, живет скудновато, поистратил заработанное клеветой на свою родину, да и славы там нет, вот он и зачастил в Россию за кормом и почестями. И на одной из встреч с читателями молодой человек задал ему вопрос о его нравственных пертурбациях. Евтушенко ответил, что это естественная эволюция миро-воззрения. Видимо, он посчитал свой ответ достойным, но спрашивающий не согласился и спросил: а не есть ли это эволюция совести в сторону ее смерти? Говорят, зал встретил слова парня смехом и аплодисментами. Так, может, и у тебя подобная эволюция произошла?

Новоявленный пóляк совершенно не смутился:

– Не без этого, не без этого. Каков мир, таковы и взгляды. Не меняются одни дураки, не в обиду будь сказано. Я, с твоего позволенья, хлопну еще рюмашечку.

После третьей он закусил салом, обтер рот ладонью сверху вниз, а ладонь вытер о лацкан пиджака, хотя полотенце для рук лежало рядом (видно, привычка последних лет полушакального бытия крепко въелась). Снова закурил и продолжил:

– Значит, мы остановились на том, что Украина вернется в Европу, откуда она была изъята Россией. Кстати, вернется и к истинному христианству, там и так уже пол-Украины униаты, а это почти католики.

Ярость бывает и тихой, но жесткой, как наждачная бумага.

– Говоришь, католицизм – истинное христианство? – спросил Роман. – Это тот самый католицизм во главе с Папой, который приветствовал Гитлера и благословил его на крестовый поход против нашей родины? Который признал, причем первый, независимым государством Косово – это бандитское образование в центре Европы, глава коего был до избрания главарем банды, изымающей внутренние органы у убитых сербов?!

Гость нервно бросил руки на стол.

– Ну, знаешь, Рома, это все домыслы, российская пропаганда. Вот ты лично видел документы, подтверждающие это? Не видел, так что твои слова не есть истина.

– Ладно, я вижу, наш спор становится бессмысленным. Если есть сильное желание, то можно оспорить даже очевидные факты. Просто я тебе приведу высказывание одного святого отца, оно очень точно показывает разницу между католицизмом и православием. Католики ищут земных благ и думают, что Царствие Небесное приложится к этим благам как обязательное дополнение в посмертной жизни, а православные ищут Царствия Небесного не думая о земных благах, но они приложатся истинно верующему, если в этом будет необходимость.

Да, сильно деградировал мозг у собеседника за годы пьянства – довольно долго обдумывал он сказанное Романом, шевеля губами. Но все-таки обдумал и в ответ изрек:

– Мысль интересная, хотя и спорная. Я ее запомню, возможно, она мне пригодится. Хотя даже сейчас можно оспорить эту сентенцию. Посмотри на ваш православный клир, начиная от священника в какой-нибудь убогой церквушке и до самых верхов, епископов и митрополитов. Они же все погрязли в денежных заботах, все тянутся к сытости и благополучию. Разве не так?

Как это ни печально, Роман вынужден был отчасти с ним согласиться:

– Почти так. Сейчас благоприятное время для внешнего воцерковления. Именно внешнего, оно приветствуется властью, потому что с его помощью удобно держать народ в узде. При внешнем воцерковлении человек не перерождается в новую личность, живущую по заповедям Божьим, а всего лишь соблюдает обряды, присутствует на богослужениях, оставаясь таким, каким был раньше. При этом можно собирать неправедные богатства, обижать ближнего, все можно. Церковь пригрелась у неправедной власти за пазухой, и это беда, потому что отсутствие сопротивления убивает быстрее, чем само сопротивление. И самое страшное, что об этом никто даже слышать не хочет, всем удобно и сытно, стоит лишь слово сказать о тяге церковнослужителей к богатству, как тут же обвинят в нападках на церковь...

Роман говорил с горечью, ибо его сильно волновала эта тема. Около года назад батюшка из церкви, куда он ходит, купил себе большую иномарку (до этого у него тоже была иностранная машина, но поменьше и постарее). Когда Роман увидел, как батюшка садится в нее за руль, расстроился очень. Мысли сразу полезли нехорошие: «Зачем ему такая дорогая машина, притом что на деньги прихожан он приобрел ее. Где же его вера?» Он отгонял эти мысли, вспомнил, что у священника трое детей и что он ездит на ней по святым местам. Но успокоился окончательно лишь после того, как знакомая прихожанка рассказала, что батюшка на этой машине привез из Центральной России большие прекрасные иконы, которые теперь украшают храм.

– Да, много таких, – признал он. – И надо кричать об этом с самых высоких трибун. Иначе у нас тоже, как и в католицизме, от веры останется одна внешняя оболочка: красивые обряды, песнопения, благолепные храмы.

– Да уже осталась одна, – ехидно вставил Чухновский.

– Ну, не скажи. Есть еще в России люди по-настоящему верующие, и их много. Они даже не всегда в церковь ходят, они просто живут по-божески. И вообще, нельзя полноценно судить о народе по его порокам, по его житейским мерзостям. Надо смотреть на его мировосприятие, на его устремления, на его чаяния, поиски смысла жизни. Во всем этом Россия всегда отличалась от Запада, где мечты только материальные...

Гость снова вставил реплику, и уже хуже, чем ироничную:

– Ну конечно, у России всегда мечты возвышенные. В революцию постреляли священников, Бога отменили. Он и оставил ее совсем.

Чухновский собирался развить эту мысль, но Роман не дал:

– Не надо, Иннокентич, не передергивай. Зачем ты берешь годы революции и Гражданской войны? Тогда было много ненависти, все было зыбко и не было порядка. Давай сравним годы твердой советской власти и годы перестройки или даже нынешней власти и посмотрим, где для Бога лучше. После войны советское государство миллионы детишек, оставшихся без родителей, пристроило, ни одного на улице не оставило. Разруха, а советская власть тратит миллиарды рублей на создание суворовских, нахимовских, ремесленных, фабрично-заводских училищ – с полным обеспечением. А в девяностые я сам видел беспризорных девчушек, готовых отдаться за кормежку. И это, заметь, не после страшной войны, а после гайдаровских реформ. Сейчас ничем не лучше, детская проституция так же процветает. Так где же Богу лучше?

Гостю явно неприятен был такой поворот разговора, и он постарался закрыть эту тему:

– Рома, это схоластический спор. Я-то говорю о том, что Украина через унию вернется в католицизм, чего многие на Украине и хотят.

Роман саркастически ухмыльнулся:

– Обязательно хотят, особенно на Западной Украине. А кто не хочет, того бьют палками до смерти, униаты бьют, почти католики. Они били и тех, кто против фашизма боролся. А я ведь помню, как ты их клеймил на лекциях, обзывал врагами славянской культуры. Ты тогда вообще к любой религии относился отрицательно.

Только и оставалось гостю скривиться и закурить.

– Ром, ну хватит об одном и том же. Я ведь сказал тебе, что пересмотрел свои взгляды, я стал настоящим католиком.

Роман внимательно посмотрел на бывшего члена партии и бывшего преподавателя:

– Скажи честно, Иннокентич, зачем тебе это надо?

Чухновский облегченно вздохнул:

– А скажу, отчего же не сказать? Дело в том, что моя мегера, то есть матушка моя бесценная, через интернет нашла в Польше родню. Оказывается, по ее словам, мы потомки (не совсем прямые, но тем не менее потомки) Радзивиллов. И она решила вернуться на историческую родину. Ну и я, естественно, с ней. Тамошняя родня – люди не бедные, и нам с мамашей что-то причитается по наследству. А поскольку в Польше очень сильна позиция католической церкви, мне и приходится становиться католиком. Так удобнее будет вписаться в новую жизнь. Я вот тут взялся изучать католический катехизис, и, ты знаешь, мне нравится.

Роман вскипал негодованием, но обуздывал себя.

– А что конкретно тебе нравится в католи-цизме?

Чухновский смотрел честнейшими глазами.

– Ты вот наплел всякого про католицизм, однако же под два миллиарда людей в мире считают себя католиками. Они что, глупее тебя? Нет, Рома, они не глупее и верят в Иисуса Христа, искупителя всех грешников.

При этих словах закипание в Романе прекратилось. Чухновский сам, не ведая того, помог процессу его успокоения.

Роман опять заулыбался:

– Молодец, Иннокентич, совершенно правильно ты сказал!

Гость подозрительно нахмурился, соображая, что же такого он сказал, какой дал повод оппоненту радоваться. А Роман продолжил:

– Именно. В католицизме и протестантизме Иисус считается ис-ку-пи-те-лем. Они даже в веру привнесли меркантильный интерес! У них можно выкупить грешника у Бога за деньги, ты представляешь, что это за бредятина?! У православных Христос есть Спаситель, только через Него, через покаяние и исполнение Его заповедей человек может спасти свою душу. Куда ты лезешь, Иннокентич? Вот тебе факты, сравнивай и думай. У писателя, автора жития Франциска Ассизского читаем: «Когда Франциск был восхищен на небо, то Бог Отец, увидев его, пришел на минуту в недоумение, кому отдать преимущество, Сыну ли Своему по естеству или сыну по благодати – Франциску». Что может быть страшнее? Это же дикая гордыня, это богохульство! Или взять разных там Анжел, Катарин и прочих. Что они писали?! Они в своих трудах, ставших настольными книгами католиков, описывали любовные романы с Иисусом! Их надо было при жизни закрывать в психлечебницу, а они провозглашены учителями церкви!

В таких спорах Роман неизменно непроизвольно повышал тон, а успокаивался только тогда, когда ему напоминали об этом.

Чухновский облизал губы.

– Ну, о чем ты, Рома? При чем тут какие-то Катарины, суть-то не в этом! Да и вообще надоело это пустословие. Я вот сейчас приму коньячку и перейду к делу. У меня есть к тебе очень интересное предложение.

«Да, точно сказано в Евангелии: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями», – подумал Роман. – Притом нет здесь ничего оскорбительного. Жемчуг – это искания человека верующего, ценность его, а свинья – это просто человек сугубо материального мира, он не оценит рассыпанного перед ним жемчуга духовных порывов. Иннокентичу наплевать на все это, ему просто так выгодно».

Коньяколюбивый гость снова выпил. И уже не закусывал, сразу закурил. А последующие его слова сразу насторожили хозяина.

– Скажи-ка мне, Рома, ты доволен положением дел на комбинате?

– В каком плане?

– Ну, зарплатой, медицинским обслуживанием, сокращениями?

– Я недоволен частной собственностью как порождением человеческой жадности, а зарплата, медицина и все прочее есть следствие этой алчности.

– Давай не будем так обобщенно рассматривать проблему. Ты конкретно недоволен собственниками и проводимой ими политикой?

– Безусловно.

Гость смотрел на него через стол напряженно, отечные мешки под глазами придавали лицу выражение трагизма, но какого-то театрального.

– Вот я и предлагаю тебе написать об этом статью – подробную, с фактами. Я помню твои рефераты, они были великолепны, так что ты сможешь это сделать. Напиши, в каком положении находятся работяги, как их гнобят и унижают. Возьмешься?

– А для кого эта статья? В городских СМИ ее вряд ли опубликуют.

Смех Чухновского зазвучал как клекот стервятника при виде падали – короткими, отрывистыми выхарками:

– Хр-а-а, хр-а-а. Рома! Городских? Ты же студентом мечтал о карьере журналиста. Этим материалом ты сразу ворвешься в международную журналистику! Чуешь?!

Нечто нехорошее витало совсем близко от Романа.

– Что-то я не врубаюсь, говори прямо.

– А я и говорю. Мне такой примерно материал заказал журнал «Новая Польша», издается он при посольстве Польши.

Эмоции человека быстрее разума, и когда он включился, руки Романа уже почти дотянулись через столешницу до горла гостя. Но все же не дотянулись, а поскольку они были заряжены на действие, то и ударились друг о друга – сильно, очень сильно, до боли. После чего одна, которая правая, крепко сжатая в кулак, замаячила перед носом Чухновского.

– Ух ты, перевертыш поганый!

Эмоции опять всколыхнулись грозной волной, и руки снова вскинулись к сморщенной шее гостя, но та теперь успела отшатнуться вместе с телом к стене. Чухновский ужался в угол и завизжал в животном страхе:

– Рома! Рома!

– Чего вы орете? Что тут у вас происходит?

В проеме стояла Полина.

Роман не повернулся, только рявкнул:

– Выйди отсюда!

Она быстро вышла, не рисковала прекословить ему в таком настроении. Но ее появление остудило Романа, и теперь он смотрел, как гость дрожащими руками пытается засунуть в рот сигарету, как не сразу попал ее кончиком в пляшущий огонек зажигалки. Однако, видя успокоенность Романа, Чухновский немного ободрился и даже попытался улыбнуться:

– Рома, не надо так нервничать. Давай обсудим все спокойно.

Роман уже осуждал себя за вспышку.

– Ну, давай обсудим. Итак. Польша является членом НАТО. Она, пожалуй, самый активный в Европе проводник американской политики по сдерживанию России. Это по терминологии Запада, а на самом деле – по уничтожению моей родины. А ты предлагаешь мне способствовать этому? Так?

Собеседник уже вполне пришел в себя, потянулся рукой к бутылке:

– Пожалуй, я выпью, а то от твоей несдержанности моя нервная система пришла в неравновесное состояние.

Набулькал доверху и сразу выпил.

– Ты высказал свою точку зрения, а теперь послушай мою. Оставим в стороне политику. Ты воочию видишь, что владельцы комбината ведут себя как хищники, высасывают из рабочих соки, при этом постоянно сокращая персонал. Но ни ты, ни кто-либо другой здесь, на месте, ничего поделать с этим не могут. Нет рычагов влияния, а обращаться к местным или региональным властям бесполезно, они во всем поддержат собственников. И представь: появится статья во влиятельном западном журнале, который, между прочим, читают и в российских властных структурах. Власти вынуждены будут вмешаться и приструнить хозяев. Плюс к этому ты реализуешь свои литературные способности да и заработаешь на этом, что тоже немаловажно.

Смотрел Роман на гостя холодно.

– Иннокентич, ты считаешь меня недалеким человеком?

Гость всплеснул руками чисто по-женски:

– Ро-ома-а, о чем ты? Я считаю тебя умным и способным человеком.

– Почему же ты тогда хочешь поймать меня на такую дешевую приманку?

– Не понимаю.

– Все ты понимаешь. Тебе предложили найти человека или людей, которые стали бы агентами влияния. Сначала я напишу статью о безобразиях на комбинате, потом мне предложат написать о мерзостях нашей жизни вообще, затем попросят сравнить наше убожество с прекрасным Западом, сначала чисто материальное, ну а там и до выводов о порочности всей жизни в России недалеко. Именно так выращивают предателей: исподволь, потихоньку учат ненавидеть свою страну, прикармливая и приручая.

Чухновский снова всплеснул руками, на этот раз негодующе:

– Ну знаешь, Роман! Так рассуждая, можно договориться черт знает до чего!

– Вот именно. Поэтому закончим наш разговор. Тебе пора собираться, а то не дойдешь до дому.

– Зря ты так, Рома. Я искренне хотел тебе помочь.

– Только об искренности не говори. Предатели не могут быть искренними, у них другие чувства преобладают.

– Ты меня считаешь предателем?

– Ну а как же? Ты родился в СССР, прожил здесь всю сознательную жизнь, и вдруг тебя потянуло в Польшу. Поманили каким-то наследством, вот ты за сладкий кусок и предал все, чему верил, что любил. Ты и есть настоящий предатель.

Зацепил Роман что-то болезненное в душе сидящего напротив него человека. Остатки совести, видно, ворохнулись и очень больно царапнули его, так больно, что только визгом он и мог их заглушить.

– Да! Да! За что я должен любить эту страну? Я, талантливый и очень умный, не смог сделать себе карьеру! Я всю жизнь прозябал среди быдла! А в Польше меня ждет почет и достойная жизнь. Во мне течет кровь польского магната, которого чтят до сих пор. А вы все мужланы, пся крев!

Гость уже толком не соображал, что он несет.

Роману пришлось рыкнуть очень громко, дабы забить невыносимый визг:

– Заткнись, потомок магната!

И стих моментально гордый лях, страх недалеко ушел, от рыка Романа он опять захватил старое пугливое сердце.

– Не то я вышибу твой польский гонор вместе с остатками мозгов. Собирайся и уматывай!

Хотел гость возразить, но отпала охота после жесткого окрика:

– Я кому сказал, собирайся!

Чухновский мешковато полез из-за стола. Роман стоял рядом, пока он одевался.

Кое-как застегнув пальто, гость поднял виноватые глаза:

– Рома, ты прости меня, но я хотел бы получить обратно свой подарок. Я-то думал, ты напишешь статью, а так это для меня непозволительная трата. Я верну ее обратно в магазин.

Роман прошел на кухню, взял с холодильника книгу, вернулся и протянул Чухновскому:

– Забирай. И больше ко мне не приходи. Что мне должен, то прощаю, я тебя вычеркиваю из своей жизни насовсем.

* * *

Полина и дверь закрыла, лежала, отвернувшись к стене.

– Поля.

– Не трогай меня.

– Ну что надулась?

– Ты меня готов был ударить.

Роман положил руку ей на плечо, но она движениями пыталась сбросить ее.

– Поля, не говори ерунду. Я, конечно, был груб, прости меня, пожалуйста.

– Ты совсем не уделяешь мне внимания, я для тебя пустое место.

– Поль, ну что ты такое говоришь? Да повернись ты, – потянул ее Роман за плечо к себе.

Лицо в слезах, в глазах тоска.

– Ну что с тобой? Обиделась так на меня? Ну, говорю же: прости, освирепел из-за Иннокентича.

– Что-что... Кривой Потап звонил, видать, мать дала ему мой телефон.

– И чего ему надо?

– Требует, чтобы я к нему приехала.

Очень это Роману не понравилось.

– А больше ему ничего не надо? Дай мне его номер, я ему позвоню.

Поля быстро села.

– Не вздумай, Рома! Если ты ему нагрубишь, он просто сотрет тебя в пыль.

– Ну уж! Так прям взял и стер? Мне с ним в любом случае надо будет встретиться. Он же здравый человек и должен понять, что у тебя своя жизнь, что ты свободный человек.

– Ага, ему объяснишь, как же.

Роман видел, что Поля помаленьку успокаивается.

– Объясню, я умею с людьми разговаривать.

Она уже улыбалась.

– Я слышала, как ты с гостем разговаривал. За что ты так на него обозлился?

– Он предлагал мне написать статью в польский журнал о положении рабочих на нашем комбинате.

– И что? Тебе это не понравилось? А я не вижу здесь ничего плохого. За нее, скорее всего, хорошие деньги бы заплатили, Европа как-никак.

– Я тебе сколько раз объяснял, не все измеряется деньгами. Сначала они просят написать вроде бы на благородную тему – защита обездоленных русских рабочих. Но это приманка. Журнал, возможно, даже и заплатит хорошо. Но рано или поздно они обязательно подтолкнут к политической тематике, будут уже заставлять писать антироссийские материалы.

Для Полины это слабый аргумент.

– Да брось ты, кому нужна эта твоя политика? Зря, была возможность заработать, а ты ее упустил. Эх ты, простофиля. – по привычке она взвихрила его кудри.

Но Роман не принял ни игривый жест, ни ее слова, он упрямо отклонил голову.

– Нет, не зря. Я не буду уподобляться нашим либерастам, которые кормятся в России и ее же порочат перед Западом. Запомни, я никогда не стану таким способом зарабатывать, как бы мне ни было худо.

Беременность уже начинала влиять на Полю – слезы быстренько заполнили глаза.

– Да! А то, что нам скоро понадобятся деньги, большие деньги, что нам придется покупать квартиру, провести свадьбу, тебе на все это наплевать?!

Скверно, но она уже частенько стала раздражать его своими необоснованными нападками. Вот и сейчас у Романа свело скулы, но разве можно обижаться на женщину, носящую под сердцем твоего ребенка?

Он уткнул ее голову в свое плечо:

– Успокойся, все будет путем.

* * *

В Сочи наши олимпийцы, вопреки всем прогнозам, показывали чудеса спортивного мастерства и высоты человеческого духа. Роман, поначалу не смотревший репортажей с Игр, теперь не отрывался от экрана, когда выступали наши. Но мир двоился, разделялся на праздник спорта и праздник смерти. В Киеве продолжалось кровавое противостояние. Двадцать первого февраля президент Янукович приказал вывести с киевских улиц «Беркут», это была фактически капитуляция, что и подтвердил на следующий день его побег. На улицах Киева замелькала фашистская свастика.

В день рождения Красной армии закончилась Олимпиада, закончилась безоговорочной победой России. Там, в Сочи, наперекор всем обстоятельствам, русские показали миру, как надо соревноваться, как выкладываться и преодолевать себя.

Лыжная мужская гонка на 50 километров стала апофеозом всех Игр. Роман и Поля смотрели ее забыв обо всем. Полина, до того вообще не смотревшая ни одного соревнования, в азарте кричала: «Ну давай, давай!», кусала губы. А когда наши победили, заорала совсем благим матом и запрыгала по комнате.

И в этот же день и. о. президента Украины назначили Турчинова, уже получившего прозвище Кровавый Пастор. Бедная, заблудшая Украина, не тормозя, покатилась в кровавый хаос, где слезы, кровь и горе. А в Крыму продолжалось брожение, там очень не понравились народу майданные хлопцы в балаклавах и с железными цепями.

* * *

Первого марта у Романа и Полины регистрация брака. Свидетельницей с ее стороны согласилась быть Галина, со стороны Романа – его однокурсник Олег. Они иногда созванивались, но встречались редко, зато на свадьбе наговорились вдоволь. Посидели скромно в ресторане, народу собралось немного. Родители Романа старомодно здоровались со всеми входившими, отец бодро прихрамывал, но обошелся без подпорки. Мать Поли приехать не смогла, сказала, что не отпустили с работы, но позвонила в день регистрации, поздравила. Подруг у Полины совсем не осталось, даже некого было пригласить. Приехала Тамара с мужем, и неожиданным было появление Насти. Роман очень хотел видеть Глеба, но того выписывали только в понедельник.

Роману по колдоговору положено было три оплачиваемых дня на свадьбу, и в понедельник он поехал забирать сына. С понедельника же начинался Великий пост.

Глебушка гордо прохаживался по палате, прихрамывал едва заметно.

Примчался Ильич, привычно потирая свои ладошки-пампушки, зачастил:

– Ну, Рома, забирай свое чадушко, отремонтировали его на славу. Он парнишка хороший и очень ответственный. Мы его все полюбили.

Потом, когда Глеб собрался и они готовы были выходить, отозвал Романа в сторонку.

– Рома, поздравляю тебя еще раз со вступлением в законный брак.

– Спасибо, Ильич.

Роман видел некоторое смущение доктора.

– С меня что-то причитается?

Ильич потупил ясные глазки:

– Видишь ли, Рома, непредвиденных расходов набежало на двадцать пять штук. Ты уж извини, дорогой.

– Да ты что, Ильич, у меня не хватает слов благодарности, мы так тебе обязаны. Говори, когда принести.

Ильич потупился:

– Ах, Рома, Рома, золотой ты мой человек, так мне не хочется брать с тебя деньги, но я просто вынужден.

Роман тепло обнял Ильича за плечо:

– Брось, Ильич. Я же понимаю все и буду твоим вечным должником. Когда отдать?

Доктор вздохнул:

– Я тебе позвоню на днях.

* * *

...Теща, скорее всего, спала, уж очень помятый был у нее вид, когда после счастливого визга и лая Бурана, который от счастья готов был облизать их обоих с ног до головы, после долгого стука она наконец открыла дверь.

– Здрасте, Надежда Григорьевна.

– Здравствуй, Рома, здравствуй. Глебушка, внучонок ты мой ненаглядный, наконец-то ты дома.

У Романа были и другие дела, но Глеб и теща не отпускали его, часа два он пробыл у них. А надо ему было посетить некое учреждение и заполнить некоторые бумаги.

Еще до Нового года Полина написала своему бывшему мужу письмо с просьбой прислать письменный отказ от отцовства и отправила ему деньги для оплаты юридических услуг. К ее удивлению, вскоре Олег прислал нужный документ и письмо, в котором просил ответно прислать ему посылку.

Полина тогда сказала:

– Неужели его неволя так изменила? Я думала, он будет строить козни.

Процесс усыновления шел, но дело упиралось в квартирный вопрос, который в современной России испортил не только москвичей, а все население страны, особенно после воцарения в умах и законах частной собственности.

Роман распрощался с тещей, обещав на выходные забрать Глеба к себе. Было у него и еще одно важное дело. Полина все же дала ему номер телефона Потапа, и вот сейчас, раз уж он в этих краях, решил позвонить этому грозному и пока неведомому человеку.

Буран не отпускал его, скулил вслед жалобно. В машине Роман набрал номер, долго слушал гудки. Наконец мужской голос ответил:

– Это хто?

– Это Роман.

Хотел объяснить, кто он и зачем звонит, но голос не дал:

– А шо за Роман? Я романов не читаю! – в трубке раздался гогот, а потом голос спросил с нажимом: – Мужик, ты номер не перепутал? Я Потап, подумай, нужен ли я тебе, а то как бы не пожалел потом, шо звонил.

– Именно ты мне и нужен, Потап. Я муж Полины, Роман.

В трубке глухо покашляли.

– Не понял, хто ты, повтори.

– Я Роман, муж Полины, и хотел бы с тобой встретиться.

На том конце, похоже, задохнулись от возмущения, слышны были судорожные сипы. Наконец голос невидимого собеседника восстановился:

– Муж?! Польки-подстилки?! Да ты...

Не позволил ему Роман досказать, нельзя было такое позволять, и он рявкнул в трубку:

– Заткнись, Потап! Ты мужик или базарная баба? – А дальше спокойнее, ибо в трубке тишина: – Ты же, говорят, был советским офицером, а они люди чести и не позволяли себе оскорблять женщин.

В трубке еще помолчали, потом странно изменившийся, словно надтреснутый голос спросил:

– Тебе сколько лет?

– Сорок четыре.

– Молодой, шо ты можешь знать об офицерской чести? Ну да ладно. Щас меня нету в городе, но скоро буду и жду тебя в субботу ровно в двенадцать ноль-ноль. Прошу без опозданий, не терплю, когда опаздывают.

Голос постепенно менялся на привычный, властный.

– А вообще-то ты мне нравишься, Рóман. – ударение было специально изменено. – Где живу, знаешь?

– Надеюсь, покажут, ты же в этих краях один такой.

– Правильно, в своих краях я один хозяин. Ну, до встречи.

– Бывай, Потап.

* * *

На Западной Украине бандеровцы, почуяв безнаказанность, меняли власть, вышвыривали из кабинетов градоначальников, ставили их на колени, избивали. И эта вакханалия катилась по всей стране, подкатывалась к Крыму. Крым наливался гневом, он чувствовал себя чужеродным в новой украинской реальности, а внутри него волновались крымские татары, подзуживаемые эмиссарами из Турции. Донбасс просыпался и уже начинал оказывать сопротивление майданной власти. В глазах майданщиков плясали кровавые отблески костров.

* * *

В цехе, пока Роман отгуливал свадебные дни, тоже произошли события. Начальник все же допек Сергея Петрова, вынудил его написать заявление об увольнении по собственному желанию – почти сразу после выхода Сергея на работу.

Роман узнал об этом в мойке. Помывшись, у шкафчика вытирался полотенцем и увидел Сергея, уже одетого, идущего по проходу с большим пакетом. Он подумал, что Петров взял домой постирать нижнее белье, но почему не в пятницу? Обычно рабочие в конце недели уносят домой бельишко для стирки и мелкого ремонта.

Днем они не виделись. Роман целый день работал с Анатолием в одном труднодоступном месте, выбирались они оттуда только на обед и очень ненадолго, в слесарке посидеть было некогда.

Окликнул:

– Серега!

Петров остановился, подумал, но все же решил подойти.

– Вот так, Рома, отработал я на заводе.

– Не понял, что значит отработал?

– Уволил меня начальник твой любимый.

– Почему это он мой любимый?

– Ты же, помню, его защищал, говорил, что начальник должен быть строгим.

– Да, отчасти защищал, потому что при мягком, безвольном руководителе работяги борзеют. Но в последнее время я его не защищал, он стал уже деспотом и самодуром, ему уже наплевать на рабочих, лишь бы высшему руководству угодить.

– Вот он на меня и наплевал.

– А за что уволил-то?

– Сказал, что я часто болею, и почему другие должны за меня работать? Даже без отработки подписал. А мне сейчас как раз деньги нужны на лечение. Буду оформлять инвалидность, если получится.

– А ты к профоргу ходил?

– Зачем? Чем он поможет? Так что прощай,

Рома.

– Подожди, может, к юристу сходить? Скорее всего, в данной ситуации он не имеет права тебя увольнять.

Раздвоенная верхняя губа Сергея нервно дернулась.

– О чем ты, Ром? Ты же знаешь, такая установка сверху идет.

И пошел Серега прочь, понурив голову, тяжело подтягивая больную ногу, а Роман задыхался от гнева.

«Ах ты, подлейшая частная собственность! Как ты людей под себя подминаешь! Что за сатанинская в ней привлекательность? Понимают же здравые люди, что она есть самое страшное изобретение рода человеческого, может существовать только на слезах и крови миллионов обездоленных, но почему-то почти все относятся к ней с необъяснимым почтением. Эти поганые собственники добивают комбинат, выжимают из него последнее и все сокращают, сокращают! И хоть бы кто воспротивился, возмутился! Каждый за свое место держится. Выходит, и я? Тоже повозмущаюсь и успокоюсь. И каждый говорит: «А что я могу сделать?» Действительно, что можно сделать? Хорошо, повлиять на политику собственников я не могу, но постараюсь помочь Сереге. Может, удастся устроить его куда-нибудь. А что, если с Ильичом поговорить, может, к ним каким-нибудь дворником? Это мысль. Но времена настали паучьи, нравы стали гадючьи».

Утром другого дня Роман после раскомандировки пошел в инструменталку и встретил начальника. Гладков поднимался на переходной мостик с другой стороны. Было у Романа желание высказать ему много неприятных слов, но внезапно пришло другое решение, и он посчитал его сейчас наилучшим.

Они встретились наверху мостика. Гладков, как всегда при встречах с рабочими (он же демократ!), протянул руку и уже начал произносить традиционный вопрос: «Как дела?» Но Роман, глядя прямо перед собой, прошел мимо протянутой руки. Сзади окликнули: «Купавин!» Не оглянулся.

* * *

Бандеровская власть тянула окровавленные руки к Крыму, крымчане отбивались как могли. Противостояние нарастало. Американский эсминец вошел в Черное море. Вскоре на волне сопротивления во власть на полуострове пришли патриоты, люди из народа, и автономная республика объявила о своем выходе из состава Украины.

Война грозно нависла над Крымом.

* * *

В субботу утром Роман позвонил Полине, поздравил ее с женским праздником. О своей предстоящей поездке не сказал. Домой она вернется, когда он уже уедет на встречу с Кривым Потапом. Безусловно, некоторое напряжение Роман ощущал, но не более того.

По его убеждению, подавляющее большинство собственников осознавали неправедность своих богатств (они же все вышли из советского народа, который терпеть не мог богачей), оттого и окружали себя охраной, а если кичились своим положением, то это от страха перед возможной расплатой, могущей в любой момент стать расправой. Страх делал их уязвимыми, и жизнь при богатстве была несладкой.

Конечно, среди богатых были и люди, которые искренне поверили, что, если они достигли материального успеха, значит, они и есть настоящие хозяева жизни и все в этом мире принадлежит им по праву. Их всех можно было назвать даже не богатыми, а богатящимися – людьми, страстно мечтающими о богатстве настоящем, большом и готовыми жизнь свою посвятить достижению мечты. И в этом была самая большая слабость этих людей.

Ошибиться было невозможно: за поворотом вскоре он увидел домище, который мог принадлежать только Потапу. Особняк о трех этажах из красного кирпича и с зеленой крышей, вокруг ограда из кованых прутьев с остриями на концах.

Роман остановил машину на расчищенной площадке у зеленых двухстворчатых ворот с большими металлическими красными звездами на каждой створке. Поодаль на кирпичной тумбе между секциями ограды сидел пестрый кот, жмурился. Часы показывали одиннадцать сорок пять, есть еще время. Роман выключил зажигание, решил посидеть. Слева от ворот открылась калитка, вышел молодой румяный парень в спортивной куртке и белой шапочке, стоящей торчмя на короткостриженой голове, подошел.

– Кто такой?

Солнышко как раз вышло из-за облака, слепило Роману глаза, он не видел лица парня.

– Роман. К Потапу.

Парень посмотрел время на наручных часах:

– Рано прибыл, жди, приказано к двенадцати ноль-ноль.

Когда парень ушел за калитку, Роман включил магнитофон. Голос его любимого актера и певца Владимира Ивашова запел «Русское поле».

Парень вышел через десять минут:

– Пошли.

Большое дворовое пространство, слева огромный гараж, как ангар, около него стоит солидный джип, справа длинное низкое строение из кирпича. Они вошли не в высокие двери, к которым вели широкие ступени, а в узкую и пониже дверь слева.

Холл с красным ковром на полу, налево деревянная лестница с красивыми точеными перилами. На втором этаже парень открыл самую ближнюю дверь.

– Заходи, – сказал он, снова при этом глянув на часы.

Видимо, это кабинет хозяина. Слева сервант, какие были в моде лет тридцать назад, в нем на полках – противогаз, пистолетная кобура, свернутый клубком офицерский ремень; фуражка с кокардой лежит сверху. По другой стене шкафы со стеклянными дверцами, там ряды толстых книг.

Палас от входа проложен к массивному столу, за ним хозяин. Здоровый бугай в белой майке и с черными лентами подтяжек. Выбрит, но несвеж, следы жизненных излишеств наложили заметные следы на лицо, особенно под глазами, на подбородке крутая ямка. Он не поздоровался, посмотрел в угол за своей спиной, там в футляре напольные часы.

– Молодец, вовремя. Проходи, садись.

Стул с ближней стороны стола, а под хозяином кресло с широкими подлокотниками. Бутылка водки стоит на столе поодаль, там же стакан и хрустальное блюдце с дольками соленого огурца, один надкусан. Все это как-то не вязалось с солидным письменным прибором и перекидным календарем чиновника советской эпохи.

Роман сел, снял шапку. Раздеться хозяин не предложил, да и вешалки здесь нет.

Потап рассматривал его, немного склонив набок большую голову с седым ежиком, на лбу обозначились продольные складки. Через лоб и правый глаз косо шел вниз бугорок шрама, утянутая глазница имела вид прищура, оттого, наверное, у него и прозвище такое.

– Так вот ты какой, Роман Купавин. Кстати, фамилия у тебя редкая, да и сам ты, оказывается, постреленок тот еще. Мои пацаны тут посмотрели материалы на тебя. Скажи поточнее, за что тебя хотели судить и едва не поперли из института? Кого ты там отстегал? И за что?

Роман совершенно спокоен.

– А тебе это надо знать?

Серые глаза хозяина буквально давили взглядом – тяжелым и странным, потому что смотрели глаза разнобойно, под таким взглядом человек начинал чувствовать себя неуютно. Но Роман выдержал этот взгляд, и Потап отвел свой.

– Раз спрашиваю, значит, надо.

– Отстегал, как ты говоришь, за подлость двоих студентов. Устраивает такой ответ?

* * *

Это случилось в конце третьего курса, перед сессией. Роман шел по коридору второго этажа главного корпуса. Весна, солнышко рвется в окна, жизнь прекрасна, и настроение соответственное. И тут из-за угла навстречу выбегает Нинуля, однокурсница. Косички яростно болтаются на бегу, подол юбки подлетает, толкаемый полными белыми коленками, лицо залито тугим кумачом краски.

– Нинуль, ты куда несешься?

Она махнула рукой так резко, словно отсекала от себя что-то скверное, не остановилась. Роман крикнул вслед: «Да постой ты!» – но безрезультатно. Ее явно кто-то обидел.

Нина Проскурякова была у них самой скромной на курсе. Полная и тугая, словно свежеиспеченная булочка, она моментально краснела от любого, даже самого безобидного намека на любовные отношения между парнем и девушкой. Над ней подтрунивали, но беззлобно. А что сейчас могло произойти?

За поворотом коридора на широком низком подоконнике сидит Андрей, тоже однокурсник, рядом стоит Толик и еще двое студентов с другого факультета, незнакомые, все что-то рассматривают. Роман подошел.

Андрей обернулся:

– А, Ром, привет. Глянь, мы тут Нинку поснимали в неглиже. – и он протянул фотографию.

На ней лежащая на диване обнаженная девушка с откинутой набок головой. По позе похоже, что нетрезвая.

Холод проник в сердце Романа, ужал его в комок. Он уже знал, что сейчас будет бить Андрея, и очень сильно. Но перед этим спросил, причем спокойно, даже равнодушно:

– Как это вы умудрились?

Андрей разулыбался беззаботно:

– Да мы с Толяном предложили ей помочь по английскому, она ж плывет по нему, пригласили ко мне. Ну, винцо, туда-сюда, по стопочке, короче, напоили и раздели. Не, мы ее не трогали, так, для прикола поснимали. Она ж недотрога, к ней не подкатишься, вот хоть так приобщили ее к сексу.

Удар он получил в лоб и откинулся к раме окна. Толик пытался убежать, но, остановленный за брючный ремень и развернутый, получил в подбородок. Роман бил их по очереди, не давая возможности защититься; незнакомые студенты благоразумно и очень поспешно удалились.

Кончилось бы все скверно для Романа (он вошел в ту высокую степень ярости, которая не-остановима по собственной воле), не подоспей вовремя преподаватели. Нина от позора хотела бросить учебу, Роман не раз беседовал с ней, уговаривал и убеждал, даже шутливо обещал жениться. Нина осталась и окончила институт, сейчас преподает где-то в сельской местности, вышла замуж и растит двоих детей.

То был закат советской эпохи, цельная система нравственности советского человека уже сильно размылась усилиями прозападной части элиты, особенно в студенческой среде. Хотели выгнать из института Романа, а не тех подонков.

* * *

– А ты не дерзи, молод еще. Значит, любишь справедливость?

– А ты не любишь ее?

Потап потянулся к бутылке, плеснул в стакан на треть:

– Тебе не предлагаю, ты же за рулем.

Белыми (скорее всего, искусственными) зубами откусил огурец, захрустел.

– О-о, хорошо. Ладно, продолжим. Вот ты меня упрекнул в отсутствии офицерской чести. А хочешь, я сейчас крикну пару бойцов, они загнут тебя и лишат твоей мужской чести? Что ты тогда скажешь?

Роман ожидал неприятного разговора, настраивал себя, а такого не мог вообразить. Кровь шибанула в голову, но он смог удержать себя на самом краю благоразумия. И процедил слова, как сыворотку через марлю:

– Ну-у, Потап, за такие намерения этих двоих-то я зашибу наглухо, изорву зубами. А потом, надеюсь, доберусь и до тебя.

Сознание и организм едино собирались в стальную пружину, а Потап неожиданно рассмеялся:

– Ай да Рома, ай да молодец! Люблю таких.

Он видел напряженность Романа.

– Да расслабься ты, я пошутил. – И добавил еще серьезнее: – Я вижу, пацан ты не трусливый. Между прочим, со мной так давно никто не разговаривал. Может, ко мне пойдешь работать? Мне такие во как нужны! – провел он по горлу ребром широченной ладони.

Роман остывал, но медленно.

– Нет, спасибо, Потап, я уж как-нибудь обойдусь. Ты мне лучше скажи, как ты, советский офицер, мог стать хапугой? Ты же защищал Советский Союз! Великое государство, где все были равны, где эту сволочную частную собственность уничтожили!

Он видел, как бурело лицо сидящего в кресле человека, а шрам светлел, как его большие руки превращались в чугунной твердости кулаки. Казалось, сейчас Потап громыхнет ими по столу, но этого не произошло.

– Рома, ша! Вот тут, – постучал Потап ладонью по груди, – вот здесь все, но это мое, и ты туда не лезь!

А цапнул его Роман за живое, видно, чувствительно, поскольку Потап взволнованно продолжил:

– Разве я виноват, что страну развалили? А жрать-пить надо, что прикажешь делать? Я из Афгана приехал, и меня вскорости поперли из армии. Кому я нужен был, раненый и ничего не умеющий, кроме как воевать, офицер? Страна-то уже была другая, без нас тут все начали переворачивать.

Разговор обретал остроту, а голос Романа – высоту.

– Без вас?! А вы в армии не видели, как Горбачев валит и армию, и страну?! Как он в угоду американцам отдал команду резать на металлолом наши ракеты и атомные подлодки?! И среди вас не нашлось смелых генералов и офицеров, которые взяли бы на себя ответственность за государство и расстреляли бы его публично, как изменника! Вы же присягали народу и Советскому государству и смолчали, когда его расчленяли!

Потап ответил тоже не тихо:

– Ты что буровишь-то?! Гражданской войны захотел?!

– Какой войны?! Страна была еще советская, его бы поддержала жалкая кучка прихлебателей! Народ-то на референдуме проголосовал за сохранение Союза!

Потап первый очнулся и хлопнул-таки по столу ладонью:

– Стоп! Мы с тобой так черт знает до чего договоримся! – И смехом разрядил напряжение разговора: – Интересный ты человек, Рома. В натуре, пошли ко мне, я давно не встречал таких искренних людей. Будешь как сыр в масле жить.

– Спасибо, Потап, за предложение, но я убежден, что человек должен зарабатывать себе на жизнь честным и только собственным трудом.

– А я тебе не предлагаю воровать, будешь моим секретарем. Ты, я знаю, работаешь на заводе, а имеешь высшее гуманитарное образование. Зачем тебе это?

– Я же сказал: нет.

Тень разочарования скользнула по лицу Потапа.

– Жаль, очень жаль. Ну, тогда давай о деле. Коль уж ты женился на... – он замялся, знать, рвалось из него обидное слово, но сдержался, – Полинке, то живи. Но ты должен мне заплатить за нее.

Роман вскинулся:

– Это с чего бы? Она что, брала у тебя деньги?

– Да что брала, то для меня мелочи. Главное, она по факту моя собственность.

Тут Роман рассмеялся:

– Ты рабовладелец?

Потап сморщился:

– Рома, давай по делу. Здесь решаю я, и как скажу, так и будет. Короче, надо было бы с тебя содрать за все про все лимон, но из уважения к тебе обойдусь тремя сотнями штук. Через месяц жду тебя с деньгами.

Роман изумился:

– А ты не охренел ли, рабовладелец? Никаких денег я тебе отдавать не буду.

Потап встал с кресла. Он оказался невысок и скорее толст, чем плотен. Подошел к окну, достал из-за полузадернутой шторы пачку сигарет, закурил и грузно направился к Роману. Разносмотрящие глаза сверлили его взглядами. Подошел близко, обдав смрадом – смесью водки и табака.

– А тогда, Рома, будет другой разговор. Короче, ровно через месяц жду, не забудь. И все, иди, надоел ты мне, правдоискатель. – Крикнул командирским голосом: – Сержант!

Дверь мгновенно распахнулась, и тот же парень встал на пороге.

– Проводи гостя.

Вероятно, тот недопонял сказанное, поэтому Потап добавил, чуть усмехнувшись:

– Проводи до машины, просто проводи.

Роман уже был у двери, когда Потап его окликнул: «Постой-ка».

Роман остановился, обернулся.

– Скажи, ты о Полине все знаешь?

– В общих чертах все, а подробности меня не интересуют. Это осталось в прошлом и забыто. Она моя жена, и ее сын – мой сын.

В глазах Потапа очень отчетливо была видна печаль.

– Ладно, Рома, иди.

В холле первого этажа на диванах по двое сидели крепкие парни в спортивных костюмах. При виде Романа они начали вставать, но идущий впереди махнул рукой, и они сели. Однако смотрели на Рому как на жертву.

Какая-то злая неудержимая бесшабашность захлестнула его мозг, и он бросил им с презрением:

– Что, шакалята, крови жаждете? Смотрите, как бы в собственной не захлебнуться!

И встал твердо, готовый биться с этими бездушными роботами до смерти.

Парни слаженно, как солдатики, подскочили и успели сделать по шагу, но резкий голос сопровождающего приковал их к полу:

– Сидеть!

К Роману голос обратился совсем иначе:

– Идите, пожалуйста, Роман Борисович.

Светило солнышко, в воздухе угадывался тонкий, волнующий запах весны, кот на бетонном столбике лениво посмотрел на Романа. А тот испытывал муки бессильной ярости: «Что я сделал, дурак? Они бы, конечно, порвали меня, им только скажи «фас!». Но и смолчать было нельзя. У-у, сучата! Оказывается, организованная преступность никуда не делась, она лишь чуть-чуть замаскировалась».

Надо было остыть, прийти в себя. Поэтому он посидел в машине, послушал любимые песни.

...У тещи Рома задержался: она попросила навесить перекосившуюся дверь стайки. Глеб помогал, принес инструменты и гвозди. Один шарнир сгнил совсем, второй тоже еле держался, но в стайке нашлись новые. Потом они посидели за столом, Роман только попил чаю, постного у них ничего не было. Подарил теще набор всяких женских кремов. Глеб, конечно, просился с ним, но пришлось отказать. Полина пока против: у них мальчику негде спать, а потом еще его надо везти обратно. Утешала лишь мысль о скорой покупке квартиры, тогда он заберет Глебушку совсем.

Сын отпустил Бурана с цепи, и они вдвоем провожали Романа. Глеб посидел на сиденье рядом с ним, а пес с заднего забрасывал лапы то на Романа, то на Глеба.

мальчишка шутливо ругался на собаку:

– Буранка, отстань, вреднюга, всю куртку исцарапал!

Напоследок, выходя из машины, Глеб спросил:

– Пап, а ты не забыл о рыбалке? Скоро же весна.

– Нет, конечно, не забыл. Раз обещал, значит, поедем.

Полине он тоже взял подарок – живые цветы и хорошие духи. Она спала, когда он вернулся. Потом они вместе приготовили ужин (готовил в основном Роман, а она помогала сколько могла, чистила и резала лук, но больше суетилась). Сам он обошелся салатом на подсолнечном масле и гречневой кашей. Поля пока не могла привыкнуть к его жестким ограничениям в еде, даже пыталась уговорить поесть тушенной с мясом картошки: это же так вкусно, и ради праздника можно забыть всякие условности, подумаешь, один раз нарушишь!

Потом лукаво глянула на мужа:

– А может, по рюмочке в честь женского праздника?

Они сидели рядком на кухонном диванчике, она, как всегда, в углу.

Роман поднял бокал с томатным соком:

– Вот давай соком и отметим праздник. – Увидев, что жена надула губы, добавил мягко: – Поль, нельзя нам пить. Тебе – потому что беременна, а мне – по причине Великого поста. Он установлен в память о страданиях нашего Спасителя, и нарушать его нельзя. Ты пойми, обуздывая свое чрево ненасытное, христианин обуздывает, сможет обуздать в себе и другие пороки – духовные, более тяжкие.

Потом они смотрели телевизор. В Крыму готовился референдум о дальнейшей судьбе полу-острова. Было тревожно.

Только вечером Роман рассказал Полине о встрече с Потапом. В подробности не вдавался, сказал лишь, что все хорошо и больше Потап беспокоить ее не будет.

Поля жадно ловила его слова, всматривалась в его лицо, что-то искала в нем. Ничего не нашла, и тогда беспокойство понудило ее спросить прямо:

– Скажи, а обо мне он ничего не говорил, не рассказывал?

И стало заметно огромное облегчение, когда услышала от мужа:

– Нет, о тебе речи не было.

Повеселела. И потом в постели жарко обнимала:

– Ну, Рома, ну что ты такой холодный?

– Ты же знаешь, что нельзя.

В последнее время порывы страсти у нее стали еще острее, и сейчас она сердито оттолкнула его:

– В конце концов, я выходила замуж за мужика, а не за какого-то постника!

В таком вопросе он тоже не мог промолчать:

– Я тебя за подол замуж не тянул.

Раскаянье у нее быстрое, сразу прильнула к нему:

– Ромочка, не обижайся на глупую бабу. Я же тебя так люблю. Раз нельзя, то и ладно. Спокойной ночи.

* * *

События на Украине и в Крыму обретали лавинообразный характер. Чума национализма захлестывала одну область за другой, проникала в Новороссию, а там набирал силу протест жителей.

В Крыму прошел референдум, русский дух из полуострова так и не вышибли: народ проголосовал за жизнь с Россией. Восемнадцатого марта у Романа текли счастливые слезы, когда он смотрел по телевизору, как руководители Крыма и Севастополя подписывали в Москве договор о вхождении в состав России.

Зато на работе его ждало весьма неприятное событие: Толян написал заявление на расчет. Он спокойно сказал об этом перед самым обедом, и для Ромы это было как гром при ясной погоде. Он ошалело смотрел на товарища.

– Ты что дуришь, Толь?! Сейчас же иди и забери заявление назад!

Анатолий сидел на лавке, спиной опирался на батарею, прихлебывал чай из кружки.

– Не, Ром, все. Решено окончательно и бесповоротно.

– А куда пойдешь-то? Сейчас трудно устроиться.

– На Алтай поеду. Мы уже с Лидкой все обмозговали. У племяша «камаз» имеется, не на ходу, правда, да я ж шофер, подшаманю и буду на нем зарабатывать.

– Так у тебя ж кредит!

Роман искал доводы против увольнения Анатолия, ему стало тоскливо от мысли, что не будет рядом товарища всех последних лет, с которым, бывало, один пирожок делили, когда доводилось оставаться на работе допоздна, с ним и ссорились, и находили согласие.

Но Толян непоколебим.

– А что кредит, там не так уж много осталось, пусть платят, я им хату оставляю. А если что – продам машину, на хрен она мне там, на ней что, по сельским проулкам рассекать? Достали меня эти торгаши, у них разговоры только о деньгах!

Рома в курсе житейских проблем Толяна. Знает, что дома его грызут дочь с зятем, а жена принимает сторону дочери. Знает и о его поездках к зазнобе, от нее Толя приезжает помолодевший и бодрый. Но о расчете речи не было. Хотя, может, так Толяну будет лучше. А он, Роман, останется один на огромный участок, где раньше работала бригада из четырех-пяти человек. Возможно, кого-нибудь и примут взамен Анатолия, но кто это будет? Скорее всего, неумехи из молодых, которые, не сумев устроиться в теплую контору на денежную должность, вынуждены идти на грязную работу, идти без желания. Им лишь бы смена быстрее прошла да неделя кончилась...

Невесело Роман спросил:

– Так сразу начальник и подписал заявление?

– Не-е, покочевряжился, для виду поуговаривал, такой весь ласковый, говорит: «Ну что ты, Анатолий, поработал бы, там, глядишь, и шестой разряд тебе бы дали». Знаю, как он дает, сколько мужиков поуходило на пенсию с шестыми разрядами. Никому не дал, только обещаньями кормит.

Но Анатолию еще отрабатывать две недели, а за это время всякое может случиться. И случилось: буквально на следующий день аварийно встал охладитель, остановился в конце смены. Примчался, от спешки совсем угнув одно плечо вниз, Борис Олегович, просил Романа и Анатолия остаться.

Толя сначала на дыбы:

– А мне на кой это?!

Но Роман тоже просил его остаться, а мастер клятвенно обещал выбить нормальную оплату. Хотя особой веры руководству уже не было: все видели, как собственники заставляют местное начальство мутить с графиками работы, с нормами оплаты труда. Впрочем, Роман заранее от оплаты отказался, ему нужны отгулы: предстоял переезд, и надо было сходить в комиссию по усыновлению.

В помощь им дали дежурного слесаря, работали почти до полуночи, хорошо хоть, потом Моловатов развез их по домам на своей машине.

Вообще неделя выдалась хлопотной. Через день пришлось опять оставаться, нужно было срочно заменить редуктор у одного очень важного агрегата. Редукторы довольно часто выходили из строя, Роман не успевал делать профилактические ремонты, но чаще ломались новые редукторы, изготовленные уже в постсоветской России или купленные в Китае.

За делами производственными и переживаниями за жителей Донбасса (а там дело доходило до рукопашных схваток с пришлыми «бандерлогами») Роман совсем забыл о Потапе. Периферийный князек сам напомнил о себе. В конце смены позвонил Глебушка и со слезами в голосе рассказал, что, когда он кормил Бурана, подъехала большая иномарка и из нее вышел Потап. Подозвал его, Глеба, и сказал, чтобы он готовился: скоро, если отчим не отдаст деньги, придется ему идти в батраки, отрабатывать мамкины долги. Глеба особенно расстроило именно то, что Потап назвал Романа отчимом.

Он сдерживал рыдания и кричал в трубку:

– Почему он говорит, что ты отчим?! Ты же не отчим, ты папочка мой!

Роману пришлось прокашляться, чтобы унять рычанье, клокотавшее в горле, не пугать мальчонку. Только потом он как можно спокойнее объяснил Глебушке, что он его папа, а Потап не прав и он ему это объяснит очень доходчиво. Пальцы подрагивали, когда он представил, как крушит кулаками искусственные зубы подлому Потапу. Ведь это же подлость и низость – воздействовать на ребенка, да таким изуверским образом!

«В батраки?! Ну, погоди!»

Но он заставил себя успокоиться, зашел в слесарку, попил чаю, обдумал все. И только после этого набрал номер Потапа.

Похоже, абонент ждал звонка.

– Ну, здравствуй, Рома. Что, пацаненок пожалился? Э-эт я спецом, чтоб ты думал лучше.

– Здравствуй, Потап. Скажи, пожалуйста, ты в Афгане у кого в полку служил?

Пауза от неожиданного вопроса.

– У такого-то, – наконец назвал Потап фамилию известного командира, Героя Советского Союза. – А тебе зачем это знать?

– Да не верю я тебе. Не мог ты служить у такого человека.

– Что-о?! – взорвался Потап. – Да я тебя...

– Не ори, а послушай! – прервал его Роман.

На том конце слышалось сопение, пыхтение, но потом голос произнес:

– Говори.

И Роман начал говорить, как на экзамене, четко и в некоторых местах акцентированно:

– Я не верю, что ты служил в полку у этого замечательного человека. Он не потерпел бы в рядах своего подразделения подлеца, а ты есть самый настоящий подлец, потому что шантажируешь меня ребенком. Для офицера Советской армии это есть потеря чести, и лучший выход в данной ситуации – пуля в висок. Но ты не сделаешь этого, потому что очень полюбил деньги, а кто любит деньги, тот цепляется за жизнь.

Молчание, сопение. Потом:

– Ты все сказал?

– Все.

– Тебя, Рома, надо убить, сейчас я окончательно это понял. Ты не даешь людям спокойно жить, ты всем мешаешь. Тебя надо обязательно убить.

Теперь Роман и не пытался сдерживаться:

– Вот ты это и попробуй сделать. Я же тебе никаких денег отдавать не собираюсь.

Потап ответил на удивление спокойно:

– Догадываюсь. Но я никого не убиваю, в Афгане убивал, а здесь незачем. Просто по моей просьбе иногда укорачивают людям их земное существование...

И только тут последовал смех – как надсадное ржание старого мерина на непосильном подъеме. 

Роману пришлось прервать его:

– В общем, так. Пятого апреля, в субботу, я приеду забирать сына. Подъезжай часов в одиннадцать, к тебе я не пойду, незачем.

У Потапа голос задумчивый:

– Это ты мне уже диктуешь условия, интересно. Ну, лады, пусть будет по-твоему. Но разговор будет очень серьезный, ты готов?

То ли угроза, то ли проверка.

Роман ответил очень уверенно:

– Да, я готов ко всему.

* * *

В самом конце марта, тоже в субботу, Роман и Полина переехали в трехкомнатную квартиру в центре района. Конечно, кое-что в ней предстояло еще сделать, улучшить, но в целом она им нравилась: на третьем этаже девятиэтажки, хороший вид из окон, особенно из детской – в небольшой сквер около школы. Помогали переехать Анатолий и двое молодых парней из сантехслужбы, хорошие ребята Антоха и Петро.

Из бывшей квартиры Полины все необходимое вывезено, но все равно фургончик пришлось загружать дважды, накопилось всякого барахла. Рома рад бы выбросить многое, но Поля не позволила, и он махнул рукой: бабе виднее в домашних делах.

Хлопцы посидели недолго после разгрузки, выпили по паре рюмок и заторопились, а Толя задержался, помог кое-что расставить. Потом они с Романом сидели вдвоем на кухне. Толян свое решение об увольнении менять не собирался, он себя уже чувствовал наполовину там, на Алтае, рядом с полюбившейся Лидой. А здесь за окном не на шутку разгулялась поздняя метель, стегала по окну злыми снежными крупинками.

Роман посмотрел в заоконную сутемь.

– Толь, может, заночуешь? Погодка на улице сердитая...

Толя беспечно махнул рукой:

– А, ничего, доберусь! – Он был изрядно выпивши, но пытался размышлять трезво: – Ром, я не хочу лишний раз давать повод. Пока все не до конца решено, Танька не знает еще, что я насовсем уезжаю. Она думает, пошабашу, сопли на кулаки помотаю и вернусь. Я ж ей сказал, что меня попросили уволиться! – Анатолий сочно хохотнул. – А вот хрена два я вернусь. Там меня мужиком считают и ценят. Эх, Ромка, познакомить бы тебя с моей Лидушкой, это такая женщина! Ты б меня одобрил.

Толя встал со стула, прошел боком между столом и подвесным ящичком, который пока лежал на полу, и приблизился к Роману.

– Слушай, Ром, я вот чего любопытствую. Вот пост ты блюдешь, сало вон какое замечательное, а ты салатом губы мажешь, для чего это тебе?

Интерес чувствовался не праздный, поэтому Роман ответил со всей серьезностью:

– Чтобы не быть рабом своего брюха, а через него и более страшных пороков. Я так борюсь с ними, с пороками своими.

– С какими, например?

– Зависть, жадность, гордыня.

Толя задумался.

– Ром, я не все понимаю в этом, но уважаю тебя за силу воли. А давай-ка мы споем с тобой песню, которую всегда поет моя Лидушка.

– Какую?

– А я сейчас напою. Так, сейчас, такая грустная песня.

Толя потер лоб.

– А, вот, вспомнил.

Все ждала и ве-е-ерила

Се-ердцу вопреки.

Мы с тобой два бе-е-ерега

У одно-ой реки.

И сам прервал себя:

– Она мне говорит: «Суждено нам было с тобой встретиться теперь, молодым не судьба была жизнь вместе сложить, а теперь судьба. Вот мы с тобой и есть два берега у одной реки».

Зазвонил телефон Романа.

– Такси заказывали?

– Да.

– Выходите! – и оператор назвал номер авто-мобиля.

– Толя, такси подъехало, я тебя провожу.

* * *

Анатолий отработал последнюю смену, и они решили попить пивка на прощание. Поехали в район, где живет Роман, там пивной бар близко от остановки.

Роман не вспоминал о Чухновском, а вот на подходе к пивбару вспомнил и даже подумал, что может увидеть его. Так оно и вышло. Роман сразу увидел Иннокентича, едва заглянул в зал. Бывший интеллигент сидел слева, склонившись над столом с пустым пластмассовым стаканом, рядом лежала смятая шапочка. Словно почувствовав взгляд, он медленно поднял голову и повернулся к входу, но взгляд скользнул по Роману равнодушно.

У продавца, носатой худощавой бабенки с пестрой головой, они купили по паре бокалов, Толя взял еще двух вяленых окуньков, а Рома себе чипсы. Второй раз за Великий пост ему приходится употреблять спиртное, и оба раза вынужденно, иначе бы его не поняли. После переезда он выпил с ребятами немного водки, и вот сейчас Толя захотел его угостить на прощание. отказаться – обида останется у товарища, потом ее не загладить.

Они сели справа за ближний столик. Толя поднял бокал:

– Ну, давай, дружище, выпьем за здоровье друг друга. И чтобы все в жизни у нас ладилось, и чтоб мы не забывали друг друга.

Выпили, Толя толстыми пальцами удивительно ловко чистил небольшую рыбку, а Рома хрустел чипсами и посматривал через проход. Чухновский головы больше не поворачивал, он ее совсем опустил на столик, рядом с рукой. На нем то же пальто, в котором он приходил к Роме на день рождения, но сейчас оно было в самом плачевном состоянии.

– Толь, я на секунду подойду вон к тому человеку, – кивнул Роман, показывая через проход.

– Что, знакомый?

– Да, мой бывший преподаватель в институте.

– Ханыга. Зачем он тебе?

– Мне надо спросить его кое о чем.

– Ну, иди, я тебе не указ.

– Здравствуй, Иннокентич, – сказал Роман, подойдя.

Голова приподнялась, потом повернулась, все это в замедленном темпе. Один глаз сощурен, другой в мутной слезе, но узнал.

– А-а, Ромочка.

– Иннокентич, ты же вроде собирался уезжать?

Скривилась щека и дернулась.

– Облом, Рома, большой облом. Моя карга приказала долго жить, сдохла матушка, и все пошло прахом. Никому не нужен стал старый русский интеллигент.

«Русский? Не так давно ты готов был назвать себя польским интеллигентом». Но вслух Роман этого не сказал, негоже пинать упавшего.

– Ромочка, угости пивом своего бывшего препода.

И пока Роман доставал полтинник, Чухновский уже вскочил, откуда только силы взялись.

– Спасибо, Рома.

Быстрым шагом он вышел из зала, но пошел не к стойке, а на выход; прозвенел дверной колокольчик.

– Ты что, денег дал этому старику? – спросил Толя.

– Немного. Жалко его.

Думал, что Толя скажет что-то вроде: «Всех не пожалеешь». Но тот сказал совсем другое, неожиданное:

– Да, старых надо жалеть. Мы тоже такими станем. И вообще, почему люди стали такими жадными, все хапают, хапают? Я к своей Лидушке готов голым-босым помчаться.

Затем направление его мысли изменилось.

– Рома, я вот тут подумал... А что, если ты летом ко мне приедешь со своим семейством? У нас раздолье – душа радуется. И рыбалка хорошая, там же Обь недалеко.

– Да разве я против? У меня как раз отпуск в июне.

– Во-от, короче, решили. Ну, давай еще по пивку.

И вдруг сумрак набежал на лицо товарища, до этого весело-беззаботное.

– Ромка, мне почему-то тяжело расставаться с тобой. Будто что-то прямо с кровью отрывать от себя приходится. Я тут много думал в последнее время, особо когда Лидушку полюбил. Ты меня научил думать. Я помню, раньше, когда ты про частную собственность говорил, какая она подлая, я не особо верил. А коснулось меня лично, в семейке моей, и задумался. Нагляделся я на хапуг этих досыта. Я даже вспомнил, как мы с тобой чуть не подрались, помнишь, из-за натовского флага?

Роман кивнул:

– Помню.

– Ты меня прости, я тогда дурак дураком был. А сейчас, когда на Украине такое творится, я многое понял.

– Я рад, Толя.

– Жалко, что я уезжаю. Но я думаю, мы с тобой не потеряем друг друга.

Роман был чрезвычайно тронут словами Анатолия.

– Конечно, я обязательно приеду к тебе летом, – пообещал он.

– Ну, давай тогда выпьем за встречу.

* * *

Накануне поездки за Глебом у Романа и Полины опять произошла размолвка. Она настаивала, чтобы Глеб доучился в прежней школе, мол, незачем дергать мальчишку в конце учебного года. Роман же говорил, что нехорошо, когда сын живет отдельно от родителей. Между Глебом и матерью и без того отчуждение до конца не исчезло (они даже не звонили друг другу), а тут ребенок уже собрался и очень ждет, если сейчас его не забрать, у него возникнет большая обида на них... Поля под напором мужа уступила, но ехать не очень хотела.

Роман встал рано, горячо помолился о даровании здравия своим близким, о прощении им грехов, просил Господа помочь ему в делах добрых. Он помнил, что сегодня должна состо-яться важная встреча, но был уверен, что все обойдется благополучно. Разбудил Полину, они позавтракали, и он вышел на улицу раньше нее, чтобы прогреть двигатель.

Погодка стояла чудесная. За ночь под-морозило, у подъезда еще похрустывал под ногами ледок, но солнышко уже поднялось из-за домов и на небе не было ни облачка. День обещал быть хорошим. Вскоре вышла Полина в теплой синей куртке и черной шапочке, выражение лица недовольное.

– Меня опять тошнило, может, я все же не поеду?

У нее уже наметился живот, и характер скатывался в стервозность.

Роман ответил внешне спокойно:

– Как хочешь, можешь и не ехать.

Но она уловила скрываемое раздражение.

– А-а, тебе безразлично, поеду я или нет! Ты совсем ко мне охладел. Может, ты уже подыскал себе другую, без брюха?

Не хватало еще поругаться.

– Поля, пожалуйста, успокойся. Ты едешь?

Она решительно распахнула заднюю дверцу машины.

...Буран радостно всколготился, лаял и метался на цепи, когда машина остановилась у калитки. Но едва они зашли во двор, пес лег на взбитый его же лапами снег, подтаявший и смешанный с комьями грязи, и заскулил пронзительно-жалобно, как малое дитя.

Полина удивленно спросила:

– Что это с ним?

Роман присел.

– Что-что. Он же чувствует разлуку с Глебом. Буранушка, милый мой, успокойся.

Пес поднял морду, лизнул Роману руку и опять уронил голову на холодную землю. Он уже не скулил, закрыл глаза. На порог выскочил Глеб в одной рубашке, в трикотажных штанах и тапочках.

– Папка приехал, мой папка приехал!

Подлетел к Роману, ткнулся ему в куртку, обнял за бедра руками.

– А мы уже все собрали, я и игрушки свои собрал. – Потом он увидел лежащую собаку: – Пап, а Бурана мы с собой возьмем?

Вопрос, конечно, интересный. И главное, неожиданный. Пока Роман обдумывал ответ, Поля уже высказала свой:

– Собаки нам только не хватает. Не выдумывай, Глеб, здесь ей лучше, есть где побегать, в квартире она заскучает.

Сын, насупясь, глянул на нее:

– Другие же держат в квартирах, и ничего.

Роман вмешался дипломатично:

– Не сейчас. Давай обустроимся как следует, а там решим.

Теща настряпала пельмени, на печке уже закипала вода в большой кастрюле. Женщины собирали на стол, для Романа открыли банку соленых огурцов.

Они уже сели, как вдруг через двойные рамы пробился властный звук автомобильного клаксона. Все повернули головы к окну.

– Кривой Потап приехал, его машина, – осевшим голосом сказал Глеб. – У-у, вражина, явился!

На часах было без одной минуты одиннадцать. Честно говоря, Роман до этого самого момента не верил, что Потап приедет и будет требовать деньги. Слишком уж это было бесчеловечно. Но на дороге стоял огромный джип с целым рядом фар на крыше кабины, и из него уже выходили люди, трое. Они тронулись через дорогу, впереди сам Потап, чуть сзади двое парней, у обоих что-то в руках, издали не разобрать.

Полина уронила вилку на стол и побледнела. Проговорила сдавленно:

– О господи, что с нами будет?

Теща сохранила спокойствие, видно, за жизнь повидала всякого, притерпелась. Она прикрикнула на дочь:

– Ну, чего затряслась? Он не зверь, не сожрет!

Дрожь и Романа настигла, прокатилась волной по телу. «Ну что ж, чему быть, того не миновать, – подумал он. – Надо идти встречать».

– Так, сидите дома, я пойду поговорю с ним, – произнес вслух бодро. Даже попытался пошутить: – Может, даже приглашу на тещины пельмени.

Поля смотрела замороженными глазами. Роман прошел к входной двери, обулся (куртку надевать не стал, остался в свитере), толкнул дверь. Буран метался на цепи, исходил свирепым лаем.

Глеб догнал на крыльце.

– Папа, на, возьми, у них же ружье, – углядел молодыми глазами.

В руке мальчишки был топор.

Роман взял его и сказал сыну:

– А теперь иди в дом.

Потап в высокой меховой шапке и черной кожаной куртке уже стоял у калитки. Высокий полный парень за ним держал на плече двустволку, а у второго, вставшего около машины Романа, в руке была бита, он ею задумчиво постукивал по бамперу.

Роман вначале держал топор опущенным вниз. Но после того, как сопровождающий хозяина охранник снял двустволку с плеча, направил на него, сказал «пу-уф» и молодо-весело захохотал, он понес оружие уже перед собой в полусогнутой руке. Встал в полуметре от ограды, Потап стоял примерно на таком же расстоянии с другой стороны, перед ручьем, несущим талую воду вдоль заборчика. Солнышко поднялось уже высоко, и потеплело.

У Потапа во рту сигарета, он перекатывает ее из одного угла рта в другой, изображает улыбку, да только разновзглядные глаза не улыбчивы.

– Ну, здравствуй, Рома. Что же ты встречаешь гостей с топором? Нехорошо.

– Здравствуй, Потап. А ты разве с цветами в гости пришел?

Короткое «хо-хо!» веселостью и не пахнет.

– Ну, надо же тебя малехо попугать, чтоб ты сговорчивее стал. – И тут же добавил грозно: – Да уйми ты псину, а то мы уймем ее навсегда!

Роман обернулся и зычно крикнул, дабы пес лучше понял:

– Буран, на место!

Лай стих.

– Ну так что, Рома, ты так и не намерен возместить мне ущерб?

– Не намерен.

– А ты, оказывается, борзой. Ты что же думаешь, если ты мне понравился, так теперь тебе все можно? Нет, шалишь. Короче, или отдавай деньги, или я заберу Полинку. Она же здесь, я знаю.

Если раньше глубоко внутри Романа и таилось чувство страха, то теперь оно быстро растворялось в гневе.

Он ответил с ледяным спокойствием:

– А ты попробуй забрать.

Подошел второй парень, цветная шапочка чудом держалась на кучерявом затылке, битой он теперь постукивал по ладони.

– В натуре, Потап, че мы с ним вошкаемся? Дай мы рубанем его, не успеет и топор поднять.

Наступал момент истины, который ясно покажет, кто есть кто.

Подняв топор на уровень головы и толкнув калитку, Роман шагнул навстречу противникам. Смотрел при этом на парня с битой, и слова адресовывались ему:

– Тебя я достану первого.

Потап непроизвольно отступил вправо, парень с двустволкой попятился в другую сторону, прижимая ружье к груди. Они не ожидали такого разворота событий. Одно дело стоять с оружием втроем против одного и рисоваться, и совсем другое – оказаться в опасной близости от смертоносной стали топора в руке отчаянного мужика. Тот парень, который хотел «рубануть» Романа, суетливо запереступал ногами назад и заскользил на ненадежном весеннем грунте. Потом поехал телом вбок, взмахнул руками, так что бита выпала, а сам он шмякнулся на жижеобразную землю. И, перевернувшись на живот, быстро пополз к дороге – прочь от топора.

Роман уже начал рывок за ним, но тут услышал крик за спиной: «Папа!» – и почувствовал, как пальцы Глеба вцепились в его свитер сзади. Буквально следом раздался крик: «Рома!» – и Полина ухватилась за его поднятую руку с топором. 

Потап отступил еще дальше вправо и произнес удивленно:

– Етишь твою переетишь, сколько защитников!

Действительно, с такой поддержкой не страшен никакой враг. Поэтому в словах Романа зазвучала непреклонная уверенность:

– Потап, уходи, иначе вам худо будет. Если вы меня не застрелите сразу, я вас изрублю.

Дрогнул Потап, отвел вихлястые глаза.

– Эх, Рома, Рома... Зря ты ко мне не пошел, я б тебя в люди вывел, люблю отчаянных. – Он хотел еще что-то добавить, но, видимо, побоялся показаться сентиментальным и гаркнул парням: – Бойцы, к машине бегом!

Роман, Глеб и Полина стояли втроем, прижавшись друг к другу, и смотрели, как команда Потапа грузилась в джип. Потом огромная машина развернулась рядом с купавинской «четверкой», вздымая тучи грязных брызг, выехала на асфальт и умчалась за поворот. А они все стояли, настоящая семья, где каждый за каждого. Их трое, но скоро будет четверо.

Вдруг голос Глеба прервал их общее молчание:

– Пап, посмотри на небо.

Роман поднял голову, Полина тоже. На небе действительно было чудесное явление. С запада успела наползти черная понизу туча, она заняла уже около трети небосвода, а на ней кочковатыми и клочковатыми уступами громоздились мощные облачные образования, и чем они были выше, тем светлее: их подсвечивало солнце, упрятанное где-то левее за большим отдельным облаком. Самый же верх всего облачного фронта был окрашен нежнейше-розово. А по остальному видимому небу плыли каравеллы, бригантины и маленькие лодочки облаков.

Нарастающий гул двигателя сломал очарование, отвлек от созерцания дивных небесных картин, он нес тревогу. Джип вылетел из-за поворота на бешеной скорости и теперь стремительно приближался. Сверлящий звук тормозов – и вот внедорожник встал в метре от них. За рулем сам Потап, без шапки, взъерошенный. Вышел, поднял дверь багажника, а потом появился из-за машины, таща за воротник куртки человека. Доволок до Купавиных и отпустил. Человек упал прямо в ручей головой, но быстро ее поднял. Это оказался парень, который поигрывал битой, а потом испугался топора. Шапочки на нем теперь не было, лицо все в крови, покрывающей разбитый лоб, нос и губы. Один глаз уже закрыт набухающей гематомой.

Потап отряхнул руки.

– Смотри, Рома, так я поступаю с трусами. Он очканул перед тобой и получил свое. Хочешь, забери его, будет твоим рабом. – Потом полез в карман куртки, вынул и протянул пачку денег, перетянутую резинкой: – Полинка, возьми на память обо мне и вам на обзаведенье.

Роман усмехнулся:

– Да, сегодня даешь, а завтра потребуешь вернуть с процентами.

Лицо у Потапа стало печальным.

– Ну зачем ты так, Рома? Даю слово советского офицера, что никогда не потребую.

Полина только плотнее обняла Романа.

– Да бери, не бойся. Кривой Потап может быть добрым человеком. Это подарок, – снова обратился он к ней. А потом ухмыльнулся: – И береги своего мужа, пока он башку свою не потерял.

Полина оторвалась от Романа, протянула руку, взяла пачку.

– Ну все, бывайте.

Они опять смотрели, как Потап сел за руль, выворачивал его. Джип взвыл и с пробуксовкой, круто поворачивая, рванулся к дороге, окатив машину Романа потоком грязи и воды, досталось немного и им.

Роман ладонью провел по джинсам Полины:

– Иди в дом, вымокла вся. – Повернулся к Глебу: – И ты иди.

Полину же интересовало другое:

– Рома, тут много денег.

– Ну и что, зачем они нам? Зря ты их взяла.

– Ну как зачем? Деньги разве бывают лишними?

– Бывают, еще как бывают. Иди в дом, простудишься.

– А ты?

– Да надо посмотреть, что с парнем.

– Тебе это надо? Полежит и встанет.

– Иди, иди.

Подал голос Глеб, до этого молча жавшийся к боку отца:

– Пап, я с тобой.

– Ну, пошли.

Парень пытался встать на четвереньки, одна рука у него тоже была в крови. Роман наклонился к нему, взял под плечи. Куртка скользкая, с нее течет, поднимать неудобно, но все же поднял, поставил лицом к себе.

– Стоять можешь?

Из кровавой каши голос прозвучал страшно:

– У-уди-и, ка-азел!

Неповрежденный глаз был полон ненависти. Парень вдруг оттолкнулся от Романа рукой и, неуверенно ставя ноги, пошел назад, туда, откуда его привезли.

– Дурило, не ходи туда, там тебя добьют! – крикнул Роман вслед.

Но парень только вяло махнул рукой.

Глеб спросил:

– Пап, он что, совсем дурак?

– Выходит, так, раз идет туда. Но это его выбор.

* * *

После весенних каникул Глеб пошел в новую школу. Все связанные с его переходом хлопоты Полина, по настоянию Романа, взяла на себя: у нее было больше свободного времени. Вскоре закончилась и другая бюрократическая волокита, Глеб официально стал Купавиным и Романовичем.

Двенадцатого апреля наступило Светлое Христово Воскресение. Поля дома постаралась как могла, правда, ее старания ограничились покраской яиц. Остальное они вкушали у старых Купавиных, там было всего вдосталь.

Роман перед поездкой к родителям волновался: неизвестно было, как старики встретят Глеба, они не могли забыть Машеньку; но все прошло великолепно, особенно понравились друг другу дед и внук. Мама вначале была несколько замкнута, сторонилась мальчика, но оттаяла, когда увидела, как восхищенно он смотрит на Романа, это ее подкупило. Чуть позже позвонил Анатолий, поздравил, сказал, что у него все налаживается.

* * *

Второго мая у Полины день рождения, намечали посидеть вечером, она приехала утром после смены и легла спать. Глебка убежал на улицу.

Роман после обеда включил телевизор, хотел посмотреть новости и увидел страшные кадры из Одессы. К этому шло, к этому вела бесчеловечная сущность национализма, именно из него рождался и колониализм, фашизм и современный американский империализм. Но как ни подготавливай себя, а видеть людей, выпрыгивающих из горящего здания с высоты пятого-шестого этажа, видеть, как их потом добивают битами и арматурой, – это страшно. И если ты нормальный человек, неравнодушный к чужому горю, то у тебя обязательно родится ненависть к ублюдкам, ставшим орудием в чьих-то кровавых руках.

«Мрази, мрази, фашисты проклятые! – твердил про себя Роман. – А где же народ, почему он не поднимается на свою защиту? Ведь это Одесса – город-герой! Неужто стерпят? Неужто не понимают люди, что их ужасом приводят к покорности?»

Ненависть родилась, черным сгустком легла в сердце, она не рассосется, будет лежать и поддавливать сердечную мышцу, ждать момента, выплеска. Это не противоестественная ненависть, переродившаяся из присущей божественной природе человека нетерпимости к греху и порокам именно из-за греховности человеческой, а естественная, сущностная, изначальная, активно не принимающая сатанинское зло. И она выплеснется только на источник зла.

У Романа впервые мелькнула мысль о том, что ему придется поехать туда, на Украину, воевать с нечистью. В сорок пятом фашизм мы не добили, не выжгли огнем эту заразу, союзнички не дали. Они держали фашизм полузадушенным, чтобы самим не пострадать нечаянно, держали для нужного момента войны с Россией, и вот сейчас этот момент настает.

«Может, хоть сейчас, после этих страшных событий на Украине, в Донбассе-то уже тоже начинает литься кровь, народ русский поймет наконец, что жить только ради пуза и счета в банке нельзя, это дорога в пропасть. У нас в России тоже полно одурманенных людей, и майдан на Красной площади вовсе не плод моего воспаленного сознания».

Полина встала позже, Роман уже несколько успокоился. Она зашла в большую комнату, где он сидел и думал, осторожно присела к нему на подлокотник кресла, привычно взъерошила его волосы.

– Не слышу поздравлений, и никаких приготовлений к празднику. В чем дело, Рома?

Роман поймал ее руку, ему сейчас даже думать о каком-то застолье казалось кощунством. А еще он вспомнил, что в его день рождения тоже пролилась большая кровь на Украине. случайно ли такое совпадение?

– Поля, в Одессе бандеровцы сожгли десятки людей заживо.

– Да?

Ему показалось, что она восприняла эту жуткую новость совершенно равнодушно, заговорил громче и эмоциональнее:

– Ты только послушай! Загнали сотни людей в Дом профсоюзов и закидали окна бутылками с зажигательной смесью! А потом тех, кто выпрыгивал, добивали подручными средствами.

Она по-прежнему была в игривом настроении и хотела снова поворошить его кудри.

– Да перестань ты! Там люди русские погибли, а ты!..

Она начала обижаться:

– А что я? Я их воскрешу, что ли? Да и какие русские там погибли? Хохлы меж собой грызутся, мы-то при чем?

Роман не выдержал:

– Что ты несешь?! Как это при чем?! Сейчас промолчим – завтра они наш дом закидают зажигалками! Наш! Ты понимаешь это?!

– Не кричи, пожалуйста, – поморщилась Полина, – ребенка напугаешь. И кстати, у нас девчонки говорили, что это наши так показывают, а на самом деле на майдане все не так было и в Крыму тоже. Так что, может, и здесь подделали? Кому-то это, наверное, выгодно?

Роман был ошарашен:

– Ты понимаешь, что городишь? По-твоему, это Россия разжигает ненависть к Украине?

Полина встала с подлокотника, сказала смущенно:

– Ну, я не знаю, но люди-то говорят.

И тут он взорвался:

– Дура ты конченая! Уйди с глаз моих!

Щеки у Полины вспыхнули злым румянцем.

– Сам урод! – бросила, как камень, и вышла, хлопнув дверью.

Трудно налаживалась у них совместная жизнь. Был момент во время наезда Потапа, когда их семья ощутила себя одним целым, и тогда казалось, что так будет всегда. Но нет, уже на следующий день случилась ссора. И потом еще так бывало не раз.

Полина не хотела ходить по магазинам, готовить не научилась и не стремилась научиться, даже постирать в машинке и то не могла. Она считала, что с нее достаточно работы, к тому же она ждет ребенка. Любимым ее занятием было «зависать» в интернете, она могла часами не вставать со стула перед компьютером, который теперь стоял в спальне, а муж и сын оставались вне зоны ее внимания.

Глеб относился к матери как к какой-то родственнице: она вроде бы своя, а вроде и чужая. Поля тоже не особо стремилась вернуть любовь сына, ее любовь сосредоточилась на новой жизни, формирующейся в ней.

* * *

Забежал Глеб, даже не стал разуваться.

– Пап, дай что-нибудь куснуть!

– А что, раздеться, умыться и поесть за столом нет времени?

– Ага, нету. Сейчас пацаны подойдут, бежать надо.

– Ну, раз надо... – Роман пошел на кухню, приготовил два больших бутерброда, вынес стоящему у порога Глебу: – На.

– Да мне одного хватит, зачем два?

– Ты ж не один играешь, поделись с товарищами.

Глеба это озадачило.

– Пап, да сейчас никто ни с кем не делится, – попытался объяснить он.

– А ты поделись. Потом, возможно, и они начнут. Ты им пример подай.

Сын смотрел непонимающе.

– Глеб, нельзя есть одному в коллективе, не по-людски это.

Но все равно мальчишка не понял. Основы эгоизма в нем уже заложены, придется их ломать.

– Ладно, потом объясню, – сказал Роман. – Беги.

– Спасибо!

Глебка крутанулся на месте, выскочил. При таких резких движениях легкая хромота его становилась заметна. А еще тогда, когда он уставал и нога побаливала.

«Нет, все же сын у меня хороший, – подумал Роман. – Я его воспитаю добрым и честным человеком, постараюсь воспитать».

Только успел так решить про себя, как подоспели другие мысли:

«А если меня убьют? Как он будет жить без меня? И Полина как будет? Вправе ли я бросить беременную жену и малого сына?

Стоп! Почему обязательно убьют? А может, вообще скоро сметут эту погань, народ поднимется и сметет? Всякое возможно. Вон и в Харькове уже люди оказывают бандеровцам сопротивление. Ну, посмотрим.

А с Полей я нехорошо поступил. Надо же было спокойно ей объяснить, а я только орать умею и оскорблять. У жены день рождения, а я ей вместо подарка закатил скандал. Пойду извинюсь. Да и все же надо хоть какой-то стол собрать, подарок вручить».

Он вышел в коридор и толкнул дверь спальни, но там жены не оказалось и в комнате Глеба тоже. Зазвонил телефон, и он бегом вернулся в большую комнату, думал, что это Поля. Но звонила теща.

– Ромочка, зятек, привет.

– Здравствуйте, Надежда Григорьевна.

– Ром, ну что ты мне все выкаешь, я тебе сколько раз говорила. Что я тебе, какая-нибудь барыня?

– Простите, но на все нужно время.

– Ладно. Слушай, я ж к вам собралась, звоню Полинке кой-чего обговорить, а она трубку не берет. В чем дело?

– Извините, Надежда Григорьевна, так получилось, но праздник отменяется.

– Вот те раз! Полька, поди, чего-то отчебучила? То-то трубку не берет.

– Да нет, тут другие причины.

– Ну, тогда сами разбирайтесь. Раз так, я пойду в огороде поковыряюсь. Ты вскопать-то поможешь?

– Ну а как же, обязательно, когда скажете.

– Ну, бывай.

«Куда же она подалась, сумасбродина? Подруг у нее нет, на работе не очень общается. Подожду, может, просто с психу выскочила. Пропсихуется и придет. Пора Глеба домой звать».

Роман вышел на балкон и замер от восторга перед открывшейся чудной картиной заката. Из той квартиры, где он жил прежде, такого увидеть было нельзя, окна смотрели в другую сторону.

«Как прекрасен Божий мир! Вот если бы все люди ценили эту божественную красоту, то не было бы никаких войн! Но люди не хотят этого видеть, земное заслоняет, оно кажется единственно важным...»

Он бы еще стоял и любовался, забыв обо всем, но, как всегда, что-то отвлекает. Сейчас отвлек шум внизу: двое водителей не могли разъехаться на придомовой дороге. Оба вышли из машин и яростно спорили, один уже подступал к другому с кулаками.

Глеба около дома Роман не увидел, вернулся в комнату, позвонил. Сын ответил не сразу, голос запыхавшийся:

– Да, пап.

– Сынок, ты где?

– Да мы в садике.

– Давай домой.

– Пап, ну еще маленько.

– Нет, все, домой. Дела есть.

Глеб ответил со вздохом:

– Иду.

Отношения с усыновленным мальчишкой Роман строил на полном доверии и уважении, и это оказался наилучший способ. Глеб, фактически с самого раннего детства пестуемый одной бабкой, истосковался по родительскому вниманию, особенно отцовскому. И сейчас, ощущая со стороны Романа отеческую заботу, становился послушным и внимательным сыном.

Роман вспомнил недавний с ним разговор. Глеб пришел с улицы чем-то недовольный.

– Что-то случилось, Глебушка?

– Пацаны смеются, что у меня мобилок лоховский! – выпалил мальчик. – Вон у Вадьки такой навороченный. Пап, купи мне нормальный телефон!

Роман нахмурился.

– Ну-ка, сядь, – показал он рукой на табуретку. – Значит, говоришь, телефон у тебя лоховский? Объясни мне, что это означает?

Глеб начал смущаться.

– Ну, плохой, некрасивый, маленький, там мало всяких наворотов.

– Понятно. А звонит он нормально?

– Нормально.

– Значит, свою основную функцию – звонить – он выполняет. А надо еще и в интернет выход иметь, видеокамеру, большой выбор мелодий, разных игр, так?

Мальчишка совсем сник:

– Пап, да ладно, обойдусь и этим.

– Обойдешься, говоришь? Нет, я, конечно, могу тебе купить, как ты говоришь, навороченный, могу. Но мне горько, сын, что ты начинаешь тянуться к дорогим вещам, а потом потянешься к богатству.

Глеб опустил голову:

– Да ну его, телефон этот, я сдуру брякнул.

– Нет, давай до конца разберем эту тему, я хочу, чтобы ты понял суть. Обычно только неумные люди бахвалятся своим богатством, выставляют его напоказ. А богатые в большинстве своем неумные, потому что лишь глупец может растрачивать свою жизнь на набивание карманов. Рабочий человек, который своими руками зарабатывает на хлеб, не будет покупать дорогие и ненужные вещи да еще и кичиться этим, то есть хвалиться. У этого Вадьки отец, вероятно, или начальник, или торгаш. Подрастет Вадя – купит ему родитель дорогую иномарку и будет он на ней гонять, смотря свысока на тех, у кого нет дорогой машины. У него уже воспитается убеждение, что он лучше других и что ему позволено все. Я не хочу, чтобы ты стал таким, поэтому покупать тебе дорогой телефон не стану. Ты меня понял?

Глеб поднял голову, смотрел открыто.

– А чего не понять? Кривой Потап богатый и плохой, я таким не буду.

...Минут через десять Глеб пришел с улицы.

– А мама где?

– Не знаю, вышла куда-то.

– А когда мы будем дарить ей подарок?

– Попозже. Иди поешь, а потом почитай.

Прошел час, другой, наступал вечер, Роман начал не на шутку беспокоиться, а телефон Полины все вещал бесцветным голосом: «В настоящее время абонент не может вам ответить».

Он уже не находил себе места, когда позвонила мама:

– Сынок, приезжай, Полина у нас.

Быстро собрался, зашел к Глебу. Мальчик читал повесть Короленко «Слепой музыкант».

– Глеб, я ненадолго отлучусь.

– А куда?

– За мамой, она у моих родителей.

– Я тоже хочу к деду Боре, возьми меня.

– Не сейчас, я быстро.

Романа встретила мама, взгляд виноватый.

– Сынок, ты уж ее не ругай, день рождения все-таки у нее.

Из кухни доносились голоса.

– А кто там еще?

– Настюха. Они вместе пришли, гуляют. – И не удержалась, дала понять сыну, что не одобряет поведения снохи: – А все же не дело брюхатой водку глыкать...

Полина сидела у окна, Настя ближе, у торца стола. Когда Роман появился в проеме, его жена как раз разливала водку.

Она подняла на него глаза, но тут же опять сосредоточила взгляд на стаканах, пробурчала:

– А-а, явился.

На кухне накурено, несмотря на открытую форточку, на столе сигареты и пепельница. Настя, на этот раз жгучая брюнетка, повернулась к Роману. Глаза пьяноватые, но голос веселый и немного извиняющийся:

– Дядь Ром, на меня бочку не кати, я тут ни при чем. Поля позвонила и попросила приехать. Мирно сидим, справляем день рождения.

Роман ожидал от нее обычной колкости, готовился к злому разговору, поэтому немного растерялся:

– А вы что, знакомы?

Настя хлопнула себя по голой коленке, хохотнула:

– Здрасте, я ваша тетя! Я ж на вашей свадьбе была. Да мы с ней и в интернете общаемся постоянно. Садись, дядька, с нами.

И она выдвинула из-под стола табуретку.

– Некогда, нас дома сын ждет. Поля, закругляйся, поедем.

Полина за это время успела выпить свою порцию водки и закусывала соленой капустой, на него даже не посмотрела.

– Поля, я к тебе обращаюсь! – сказал Роман громче.

Она дожевала капусту, откинула мешающую прядь волос, только потом вскинула глаза.

– Знаешь, меня иногда тошнит от твоей правильности. Ехал бы ты отсюда.

Тут вмешалась Настя, и очень энергично:

– Ты чего гонишь, Поля?! Дядька Рома – мужик настоящий, сейчас таких почти нету! – она даже стукнула ладонью по столу, да так, что подпрыгнула тарелка с остатками пельменей. – Он тебя замуж взял, сына твоего усыновил! Тебе на него молиться надо, а ты...

А у Поли обида пополам с хмельными слезами:

– Да?! Он меня даже не поздравил! И день рождения не хотел отмечать, так же как и свой. Тогда кого-то убили, сейчас кого-то сожгли. Я-то тут при чем? У меня день рождения один раз в году! И я хочу...

Настя не дала ей закончить, рявкнула басом:

– Заглохни, дура! Там, в натуре, людей пожгли! – Повернулась снова к Роману: – Дядька, поехали в Донбасс, там скоро война будет. Донбасс не разнеженная Одесса, там козлам этим всыпят по полной. Я б сама этих майданутых руками душила! Ты ж мужик боевой, поехали.

Роман невольно улыбнулся:

– Неужели там без женщин не управятся? Ты разве воин, поди, автомат-то в руках не держала?

Настю такие речи лишь подогрели.

– Это мелочи, научат. Не, ты как знаешь, а я, если там большая заваруха начнется, поеду фашистов мочить.

Тут она боковым зрением увидела, как Поля снова потянулась к бутылке, и быстро перехватила ее руку.

– Э-э, подруга, завязывай. Дядька, иди пока к старикам, через десять минут я приведу ее в чувство. – И, видя его нерешительность, уже скомандовала: – Иди, говорю!

Мать в зале сидела с вязаньем.

– Батя-то что делает? – спросил у нее Роман.

– В телик, поди, глазеет. Слыхал, сынок, что в Одессе-то деется? Отец переживает сильно.

Батя не «глазел в телик», он лежа читал Библию.

– А-а, сына. Иди-ка сюда, я тебе зачитаю кое-что. – И, не дождавшись, пока Роман дойдет до него, начал читать: – «Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть. но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; все это – начало болезни. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя мое. и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга...»

Он посмотрел поверх очков на сына, присевшего на постель, и пояснил:

– Это Евангелие от Матфея.

– Батя, я читал это много раз и очень внимательно.

– Тогда скажи мне: наступают эти самые времена, о которых говорил Иисус?

Сын ответил без тени сомнения:

– Уже наступили.

– А отчего это, как ты думаешь?

– Там же ясно сказано: «все это – начало болезни». А болезнь – гордыня человеческая, она мать всех пороков. Именно из-за нее, из-за гордыни, будут ненавидимы христиане и гонимы за имя Христово. Он проповедовал любовь, а где гордыня, там нет места для любви. Она, подлая, толкает человечество в пропасть, она породила в людях алчность, зависть, тщеславие, самолюбие, поэтому люди всю историю и воюют за земли, за собственность, за лучший кусок.

– Там сказано: «восстанет народ на народ». Получается, украинский народ будет против нас воевать?

– Здесь сложнее, батя. Мы один народ, просто Украину оторвали от нас, и много лет американцы выращивали в украинской элите ненависть к русским, готовили ее к предательству. Хохлов все эти годы манили пряником интеграции с Европой, вот, получается, и сманили. Ради миража сытой жизни в Европе они теперь готовы на все. А мы, как сторонние наблюдатели, безразлично смотрели...

– Я глядел, что в Одессе произошло, это же ужас!

– Думаю, это только начало, в Донецке и Луганске они еще не то натворят. Вон в Славянске что вытворяли? Но там народ настроен против бандеровской власти, они уже и независимость объявили.

– Думаешь, много крови будет?

– Будет, – подтвердил Роман. И тут непроизвольно у него вырвалось: – Батя, если начнется большая война в Донбассе, я поеду туда воевать против фашизма.

Отец посмотрел долгим взглядом:

– Ты это серьезно?

– Да, батя, серьезно. Я не хочу, чтобы и тебя с мамой сожгли прямо в квартире.

Отец протяжно вздохнул:

– Бог даст, до войны дело не дойдет.

– Будем надеяться.

Хорошо, что отец не до конца поверил сыну, а то бы так легко не сменил тему.

– Скажи, вы с Полинкой разругались, что ли? Чего это она к нам примчалась, да еще в день рождения?

– Да вот как раз из-за событий в Одессе. Я ей сказал, что не будем праздник устраивать, когда там такое горе случилось. Ну, а она психанула.

– Зря только она с Настькой связалась, с шельмой этой. Я на кухню зашел, а она Полине на ухо чтой-то нашептывала. Смотри, собьет твою бабенку с пути.

– Нет, бать, тут ты не прав. Настюха оказалась как раз молодцом. И Полю не поддержала, и готова ехать бить фашистов. Я сам, честно говоря, не ожидал от нее такого.

– Да это она спьяну.

– Не скажи.

В этот момент как раз и сама Настя открыла дверь:

– Дядь Ром, твоя супруга готова, забирай.

Полина, как всегда после своих срывов, тиха и смирна, волосы влажные, в машине сидела на заднем сиденье.

Рома ломал в себе злость на жену, старался понять ее и хоть в чем-то оправдать. Ну, сорвалась, с кем не бывает, значит, он сам не все сделал как надо, мало внимания ей уделял. Ничего, все образуется, она же все последние месяцы была молодцом, не пила и не курила, сможет и дальше выдержать.

Дома Поля тихонько прошла в спальню и прикрыла за собой дверь.

Роман и Глеб ужинали вдвоем. Мальчишка, конечно, догадался, что мать дома. Догадался и о другом, но не спросил, ему хватало внимания отца. Они сидели рядом на диване, смотрели телеканал «Звезда»: вечером события в Одессе показали здесь более подробно.

Роман крепко сжал руку сына, когда смотрели, как девушка повисла на руках, а потом полетела вниз с четвертого этажа, упала и не встала. Может, это было жестоко, но он не позволил сыну уйти, заставил его досмотреть, как добивали выпрыгнувших из окон, как стреляли в метавшихся по горящему зданию обреченных людей.

А потом сказал заплакавшему Глебу:

– Смотри, сын, и запоминай: так фашисты убивают безоружных людей.

...Спать Роман лег в зале на диване. Полина пришла к нему под утро.

– Подвинься. – разбудила, легла, прижалась. – Опять твоя скверная жена набедокурила...

Ушедшая было обида вдруг навалилась с новой силой, Роман отцеплял обвивавшие его руки:

– Отстань, тебя же от меня тошнит.

Но руки были настойчивы, снова обвивали.

– Ну что болтаешь-то, меня тошнит от беременности. Но ты и меня пойми: у меня день рождения, а ты мне делаешь такой облом.

Ничего она не поняла.

– Мы с тобой совершенно разные люди, как будто из разных эпох! – с горечью проговорил он. – Мы даже говорим на разных языках и не понимаем друг друга.

– Перестань, все я понимаю, стараюсь, по крайней мере, понять. Вот принять могу не все. Ты действительно иногда странный, непонятный, будто и в самом деле с другой планеты, мне бывает трудно с тобой.

– Поля, а может, нам лучше расстаться?

Она приблизила свои губы к его щеке:

– Ну что ты выдумываешь? Ты же прекрасно понимаешь, что я без тебя не проживу, мне тогда лучше утопиться. Да и ребенок у нас будет, твой.

– Так зачем же ты его еще в чреве гробишь? Зачем пила, зачем закурила?

– Да дура потому что. Обида накатила, вот и не выдержала. Но все, с этим покончено.

* * *

На место Анатолия пока никого не приняли. Роман работал один, хотя по всем инструкциям это было недопустимо. Когда начальникам было нужно, они требовали исполнять каждую букву какого-нибудь нормативного документа, а где выгоднее было закрыть глаза на нарушения – делали это без церемоний. Роман даже сварочные и газорезательные работы производил один. Гладков все прекрасно знал и видел, но работы выполнялись, доплаты никто не требовал, и это его вполне устраивало.

На большие работы Роману, конечно, давали помощников, слесарей с других участков, но потом и ему приходилось помогать им. С начальником цеха он теперь общался лишь в меру необходимости и очень коротко.

Роман ждал отпуска. По графику – в июне.

* * *

Девятого мая приехала теща, и Роман повез всех к своим родителям.

Старики рады гостям, как всегда, госте-приимны. Была, конечно, и выпивка. Мама с опаской посматривала на Полину, но сноха пила только домашний компот и вообще вела себя очень благопристойно. Теща водочкой угостилась, но в меру, с мамой они поладили быстро и вскоре уже увлеченно о чем-то беседовали.

Позже приехала Галя. Она душа всякой компании, ее широкое лицо, раскрасневшееся от спиртного и веселья, было прекрасно искрящимся добросердечием. Галя знала много русских народных песен, любила военные песни, они с Романом даже исполнили дуэтом несколько романсов. Вспоминали деда, Савелия Яковлевича, вспоминали всех родных, погибших и живых.

Вечером, когда уже вернулись домой, позвонил Анатолий, поздравил. Он нашел постоянную работу и сейчас возит уголь. В свободное время ремонтирует домишко, хочет за лето залить фундамент под новый дом.

А еще позвонил Сергей Петров, с Днем Победы не поздравил, голос с самого начала был ноющий.

– Ну, здравствуй, Рома.

– Здорово, Сергей.

– Что ж ты, Рома, забыл совсем своего старого товарища? У меня больное сердце и диабет развивается, лежу никому не нужный, а ты даже не позвонишь, не поинтересуешься.

– Прости, Серега, замотался.

– Тебе хорошо, ты здоровый, мотаешься, а тут до туалета без помощи дойти не могу.

Роману не верилось, что мужика так быстро скрутило.

– Что, так плохо? Ты же недавно еще вполне был. Когда я в больницу к тебе приходил, ты вон каким бодрячком выглядел!

– А сейчас уже почти не хожу. Думаю: то ли в окошко выброситься? Надоело все.

Роман подумал, что Сергей шутит.

– Серега, брось такие шутки!

И тут из трубки понеслось с надрывом:

– Какие шутки?! Надоел я всем, и мне все надоели. Одним разом с этой житухой поганой покончу!

Стало ясно: это серьезно. И возникло у Ромы очень сильное желание обложить Сергея Петрова многоэтажным матом, но он тут же опомнился: как бы не озлобить человека окончательно и тем самым не подтолкнуть к непоправимому. Роман хоть и повысил голос, но без ярости, и слова его звучали увещевательно.

– Серега, не дури! Не бери на душу такой страшный, неискупимый грех. Ты попробуй понять, что страдания даются нам для искупления грехов наших и для вразумления. Если тебе дано страдание, значит, Господь готов тебя помиловать. Терпи, Серега, терпи.

– Да иди ты со своими сказками, без них тошно!

– Какие сказки, дурило?

Все же не выдержал Роман и заговорил со злым напором.

– В конце концов, будь ты мужиком, а не слюнтяем! Умри достойно, по-людски, когда время подойдет, а не как трус последний. Если ты покончишь с собой, я приду на твою могилу и плюну на нее, так и знай!

Вышла из спальни Полина в халатике (видно, говорил он очень громко), смотрела недоуменно.

Зато на Сергея такие слова подействовали. Помолчав, он сказал тихо:

– Ну ладно, ты меня почти уговорил. Только ты ко мне приедь, пожалуйста, через недельку, попрощаемся.

Непонятно прозвучало последнее слово, но не стал Роман заклиниваться на этом.

– Ну а как же, обязательно приеду. Ты еще поправишься, какие твои годы. Ты ведь не старый, чуть больше полста?

– Какие полста? Мне сорок восемь всего!

– Ну, какие это годы! Держись, Серега.

– Спасибо, Рома. Значит, через недельку, после праздников.

– Я тебе предварительно позвоню.

Когда он закончил разговор, Полина присела рядом:

– С кем это ты опять так разговаривал?

– С товарищем одним, работали вместе.

– А почему так сурово?

– Собрался самоубийством жизнь закончить.

– А если человеку невмоготу?

– Не поверю. Бог не дает страданий выше сил человека. В фашистских застенках наших подпольщиков уж как пытали, а никто не кончал с собой. А если и были такие, то их очень мало.

Поля положила голову ему на плечо.

– Ох, Ромка, Ромка, ты наивный, как ребенок. Неужели веришь всей этой совковой пропаганде?

Роман так резко повернулся к ней, что голова жены, оставшаяся без опоры, мотнулась вниз и Полина едва не повалилась набок. Он успел подхватить ее за плечи, отвлекся и потому смог удержаться от грубости.

– Наслушалась подлой брехни! Ты хоть маленько думай. Неужели не понятно, что люди, погубившие Советский Союз, будут всегда шельмовать его героев? Они просто вынуждены так поступать, иначе народ очень скоро очухается и выметет их из власти. В войну психология у людей была другая, они думали о Родине, а не о себе.

Поля зевнула и махнула на него ладонью:

– Да ну тебя с твоей политикой. Пойду-ка я лучше спать, время уже позднее.

Она еще раз – длинно и со сладким стоном – зевнула, потянулась. При этом выгнула спину и стал очень заметен полнившийся жизнью живот. А напоследок бросила ему на ходу:

– Ты тоже не засиживайся.

* * *

На другой день Роман и Глеб поехали на рыбалку. Даже не столько на рыбалку, сколько просто на природу. Правда, сначала с утра они съездили к теще, копали огород, а потом уж отправились на берег реки.

Полина, как обычно, уклонилась от поездки, отговорилась недомоганием. А зря: погодушка стояла просто великолепная, было тепло и безветренно. Мальчишка расспрашивал отца обо всем: о реке, о рыбе, которая здесь водится, об окружающем мире. И как-то незаметно разговор подошел (или, скорее, Роман его подвел) к вопросу о Создателе всего земного великолепия. Затем отец коротко, но емко рассказал сыну о жизни Иисуса. Говорил горячо, убежденно. Ему хотелось направить мальчишку к православию, дать твердое основание всей последующей жизни, настроить дух ребенка на восприятие Божественной симфонии любви, потому что сам был убежден в том, что состояние духа определяет личность человека. И ясно понимал, что приходить к Богу в юном возрасте гораздо лучше: тогда человечек еще не подмят пороками и еще мал груз грехов, которые с годами сильно тормозят человека на его пути к Господу.

Впечатлил сына Роман, это было очень заметно и радовало его.

Пробыли они на реке до вечера – даже несмотря на то что рыба клевала вяло, поймали мало. Загорали, жарили шашлыки. Глеб хотел искупаться, Роман отговаривал, но потом и сам окунулся в еще очень холодную воду.

Следующий день Роману пришлось работать в гараже. Ильич позвонил и попросил изготовить ему мангал для шашлыков. Роману и прежде доводилось их делать, хотя сам он обходился кирпичами – как, например, вчера. Глеб напросился с ним, а Поля ворчала: она нашла в интернете информацию, что такие операции, какую делали Глебу, производят бесплатно. Значит, Ильич бессовестный, содрал с них деньги.

К обеду подъехал Ильич, навез всяких вкусных продуктов.

А вечером опять с тревогой смотрели вести с Украины. В Донецке и Луганске прошли референдумы, народ не хотел быть с Украиной в ее теперешнем виде. В Мариуполе «правосеки» бэтэ-эром давили людей. Под Славянском шли уже настоящие бои. Сгусток ненависти в сердце Романа Купавина напитывался и набухал.

* * *

Где же ты, Малороссия, воспетая Гоголем и силою его таланта влюбившая в себя всю Россию, казалось, на века? Где вы, милые хохлушки и хохлы, наивные и хитрованные, щедрые и прижимистые? Где вишневые садочки у хаток, протяжные и грустные малоросские песни? Куда все кануло?

Дым пожарищ все гуще заволакивает небо Украины. Но неужели погибнет она? Неужели не одумаются люди, неужели ради призрачного европейского праздника живота продадут общее со всем русским народом великое и горькое прошлое, совместную жизнь, общую Победу?! Не хочется верить в это. А верится, что встрепенется Украина, одумается и вновь вольется в необъятный, как космос, Русский мир. И останется этот страшный, обморочный отрезок ее истории уроком для всех, увы, бывших республик Советского Союза, наглядно показывающим, что нельзя предавать самих себя. И станет катализатором объединения всех в новое единое государство. Но раньше надо добить вновь поднявший голову живучий фашизм.

* * *

Вечерело, густо-румяное солнце умаялось катиться по высокому летнему небушку и наконец склонилось к верхушкам пихт на краю горизонта на западе, туда, куда мчался поезд.

Настюха пошла в свой вагон, она и так толкалась рядом целый день, Роман даже устал от нее немного. Хотелось побыть одному, подумать. Он ехал на Украину, в Славянск, где с каждым днем все яростнее разгорались бои. Ехал, чтобы помочь ополченцам Донбасса в их борьбе против профашистской киевской власти.

Сгусток ненависти в нем так набряк, что стало невыносимо жить в безопасной дали, невозможно дышать полной грудью, начало тошнить от людского смеха, от проявлений обычной радости. Все казалось неуместным, гадким и предательским.

Сгусток рос на человеческом горе, бух от слез избиваемых стариков в городках и поселках Новороссии, от крови раздавленных пьяными боевиками на бэтээрах мирных жителей, от мук изорванных осколками детишек.

Через неделю после праздничных дней Роман поехал на вокзал. Надежды купить билет на прямой поезд до Ростова-на-Дону было мало: сезон отпусков начался. А билеты продавались уже за сорок пять дней до отправления. Он хотел попасть именно в Ростов, надеясь найти там попутчиков, ведь не могло же быть такого, чтобы добровольцы не откликнулись на беду соотечественников.

Была и еще одна причина, а точнее мечта, которая тоже тянула его в Донбасс. В Новороссии люди не только стремились избавиться от власти националистов, они еще и жаждали социальной справедливости. И Роман втайне надеялся, что там, в огне сопротивления, зародится новый Союз, объединяющий людей на основе справедливости, на законах любви, а не капиталистических джунглей. Вот бы поучаствовать в построении такого Союза!

Ему повезло, он купил билет до Краснодара (еще оставались билеты на верхние и боковые места). Ничего, оттуда до Ростова недалече, доберется как-нибудь. И вот он стоит в тамбуре вагона один, а вагон трясется-покачивается, везя его в неизвестность.

Роману стало грустно-прегрустно. Возможно, он никогда больше не вернется в родной город. Хочется поговорить с кем-то близким по духу, излить свою грусть, выслушать искренние слова поддержки. Но нет рядом такого человека. Почему так? Неужели он действительно такой – не располагающий к дружбе? Да, скорее всего, он сам виноват в этом. Его стремление видеть мир только в двух цветах, черном и белом, без полутонов, оттолкнуло от него очень многих. А люди-то в подавляющем большинстве состоят из сочетания этих цветов. Но тогда и христианство его не совсем правильное: оно-то учит прощать людям их слабости, а он часто не мог этого сделать. Не мог спокойно наблюдать, как окружающие погружались в трясину златолюбства. И как Церковь русская выхолащивает в себе веру чрезмерной заботой о мирском, о внешнем благолепии. Осуждал за это и окружающих, и священников. Да и жену, Полину, он так, по сути, и не понял, не смог для нее стать тем, о ком она мечтала.

Одна Настюха его поддерживает, она вообще видит в нем героя, причем героя ее романа. Вспомнил, как днем она попросила его выйти с ней в тамбур покараулить, пока она курит. По новым правилам за курение в поезде полагается штраф, поэтому Насте приходилось прятаться. 

Быстро выкурив сигарету в переходе между вагонами, она вышла и дохнула на него табачным перегаром:

– С этими сучьими запретами туго мне придется, путь-то дальний.

Они отошли к вагонной двери.

– Ром, а ты как бросил? Вроде, сколько тебя помню, курил же?

Она еще утром, когда пришла к нему в вагон, сказала, что будет называть его просто Романом, а то неудобно все время «дядькать».

– Ну как? Понял, что это вредно, кашлять сильно стал по утрам. Понял и запретил себе.

– Ты вообще молодец. Другие мужики свои жопы от дивана не могут оторвать, а ты все бросил и поехал на войну.

– Да брось ты меня нахваливать, это нормально.

Она повернулась к нему, немного придвинулась, и ее объемистые груди мягкой массой вдавились Роману в живот.

– Если б ты не был моим дядькой, – вдруг призналась она, – я бы тебя увалила в койку.

Роман отшатнулся к стенке отгородки, уперся спиной в ручку:

– Настя! Ты сдурела?!

Она рассмеялась.

– Да не пугайся, Рома, я шучу, – с усилием свела крашеные губы. – Хотя в каждой шутке только доля шутки... Ты мне в самом деле нравишься, так нравишься, аж сердце заходится. Но я понимаю, что нельзя, все ж ты мне родня близкая. Да и Полинке подлянку делать не хочу. Хотя, может, война все спишет? Мы же на войну едем...

Роман понимал, что такие сладко-липучие слова-нити необходимо отжигать сразу, иначе потом из сплетенной паутины вырваться не получится. И он постарался сделать это как можно мягче: светящиеся нежностью глаза Насти не дозволяли грубить.

– Больше такого чтобы я от тебя не слышал. Это было бы подло и по-скотски. Поняла?

Нежность в глазах погасла, они потускнели. Настя отвернулась к входной вагонной двери, взялась за поперечный пруток.

– Ладно, замяли. Только вот что я тебе скажу. Не пара тебе Поля.

– Это почему? – спросил он, тоже повернувшись к двери.

– Она совсем другая, у нее интересы другие.

– Какие же, по-твоему?

– Рома, я с ней много общалась и по скайпу, и по переписке. Она часто вспоминала, как они с Олегом, мужем бывшим, шиковали, как в кабаках устраивали банкеты. Еще она вспоминала какого-то Потапа, кривого или косого, рассказывала, какие он ей подарки дарил, как баловал...

– Ну и что? – глухо произнес Роман. – Это еще ничего о человеке не говорит.

Они разговаривали, глядя не друг на друга, а в мутноватое стекло. Наверное, обоим так было легче, не надо было смотреть в глаза собеседнику. Вагон плавно качало, щелкали на стыках колеса.

– Говорит, Рома, очень много говорит. Не любит она тебя, это факт. Просто прилепилась к тебе, поняла, что ты надежный, с тобой не пропадешь. А мечтает она о другом, который бы баловал ее и издевался над ней. Натура у нее такая, и ее не переделаешь...

– Брось, Настя, брось! Я ее переделаю – добром и лаской. Я любовью сотру у нее воспоминания о прежней жизни.

Настя медленно повернулась к нему. В глазах – печаль бездонная.

– Если жив останешься. Не забывай, куда мы едем...

И тут же по лицу ее пробежала судорога прорвавшейся душевной боли.

– Почему все в жизни так несправедливо?! Если б кто-нибудь мне сказал такие слова, да я б за него в огонь кинулась! – Потом попыталась совладать с собой, словно размышляя вслух: – Ну, ничего. Я думаю, среди ополченцев найдется похожий на тебя. Должны же там быть настоящие мужики.

Быстро повернулась и пошла к межвагонной двери.

– Постереги, я еще покурю.

Роман смотрел, как она шла, похудевшая почти до стройности, покачиваясь в такт движению поезда, и думал: зачем она все это ему рассказала? Неужели лишь для того, чтобы он разозлился на Полину и ответил Насте взаимностью? Отчасти, конечно, так. Но все же, несмотря на все ее выверты, у Насти было здоровое начало, она тоже многое не приняла в навязанных принципах жизни.

Ничего, все у них с Полинкой наладится. Скоро родится сын, и есть Глеб, а это уже неразрываемо.

* * *

Вспомнил Роман и вечер, когда решился сказать своим домочадцам об отъезде. Они с Глебом смотрели советский военный фильм, он пристрастил сына к такому кино. Вышла Поля из спальни, где в последнее время проводила большую часть времени – спала или сидела у компьютера.

Сейчас шла на кухню или в туалет, но Роман, неожиданно приняв решение, позвал ее:

– Поля, подойди.

Она остановилась, оглянулась. Смотрела вопросительно.

– Ну, подойди, сядь, разговор есть.

– Да некогда мне.

– Подойди, разговор серьезный.

С неохотой подошла, присела на самый краешек дивана:

– Говори.

– Я скоро уезжаю в Донбасс.

Припухшее лицо жены не выразило удивления или волнения, лишь рука взялась за широкие отвороты халата и заперебирала пальцами ткань. А вот заданный ею вопрос поразил Романа, показался ему абсолютно неуместным, совершенно из другого измерения жизни:

– У тебя там кто-то есть?

– В каком смысле?

– В прямом. Ты же едешь к женщине?

Чтобы совместить разные измерения, видимо, надо говорить медленно и очень отчетливо.

– Я еду в Донбасс воевать против украинских нацистов.

– Папка, ты поедешь убивать фашистов? Ур-ра! Пап, возьми меня с собой, я тоже хочу стрелять в буржуинов, как Мальчиш-Кибальчиш!

Глеб тянул его за руку, требуя к себе внимания. Роман обнял сына за плечо:

– Сынок, ты должен сначала вырасти. Я думаю, твоему поколению тоже придется защищать Родину.

А Полина мыслила какими-то своими категориями:

– Значит, ты нас бросаешь?

– Ты говоришь глупости. У меня скоро отпуск, и я решил на время отпуска поехать помочь ополченцам. Я же тебе сто раз говорил, что, если мы не остановим фашизм на Украине, он придет с войной сюда.

Но разрушить стереотипы ее мышления невозможно.

– А как же мы – я, Глеб и наш ребенок? Тебя же могут убить! Значит, ты нас все же бросаешь?

Встала и медленно пошла из комнаты. А Глеб засыпал Романа вопросами, он был возбужден, будто действительно собирался с отцом в поход. Но вдруг лицо его побледнело, глазенки округлились, он замолчал.

– Глебушка, что с тобой?

Слова сына прошелестели тонко-жестяно, как крылья мертвой стрекозы от дуновения ветерка:

– Папа, а если тебя убьют?

Роман привлек головенку Глеба к себе и гладил ее, прижавшуюся доверчиво:

– Ну-ну, сынок, меня не так просто убить, я же ловкий, верткий. Нет, не убьют. Мы с тобой еще порыбачим по-настоящему, когда я приеду. Ага?

Про рыбалку Глебу всегда интересно, но не сейчас. Сейчас он лишь вяло поддакнул:

– Ага.

Выпростал голову из-под отцовской руки и задрал ее вверх, ища его глаза.

– Пап, скажи, а за Родину умирать не страшно?

Роман рад: растет человечек в духовном плане, раз задал такой вопрос. И ему, отцу, подсказал ответ.

– Умница ты у меня, сыночек, ты задал самый важный вопрос для любого мужчины. И я тебе отвечу серьезно, как мужчина мужчине. За Родину умереть не страшно, если ты любишь Родину. Не страшно умереть за мать, за отца, за тебя, за друга, потому что ты их любишь, а любовь сильнее страха, сильнее смерти. Любовь, сынок, сильнее всего на свете. Она правит миром, точнее, должна править.

Я вот недавно прочитал одну очень хорошую статью, там как раз есть мысль о трех категориях людей, вынужденных воевать. Запомни эти слова, Глеб. Первая категория – обыватели, ну, то есть люди, которым свое брюхо дороже всего на свете. Так вот они, когда их заставят защищать страну, всегда будут жестоки и беспощадны, потому что постоянно боятся за свою шкуру. Вторая категория по природе бойцы, эти воюют достойно, но очень любят награды и почести, для них это едва ли не главное. А есть третья категория – воины. Лишь они являются настоящими носителями воинской доблести. Для них погибнуть за Отечество и за своего товарища – высшая честь. У них нет ненависти к конкретному противнику, потому что они уничтожают не его, а носителя зла. Вот и я хочу стать таким воином.

Глеб слушал так внимательно, что Роман был уверен: он запомнит эти слова навсегда.

Полина, когда Роман пришел в спальню, тихо лежала на спине, укрытая простыней до подбородка.

Роман лег, положил руку ей на грудь, но тело жены осталось каменно-неподвижно.

– Полюшка.

– Не трогай меня, пожалуйста. Ты предатель.

– Ну, опять ты за свое.

– Да, самый настоящий предатель! Ты предал меня и нашего ребенка.

– Да чем я предал-то?

– Тебя убьют, и останемся мы одни.

– Ну что ты меня заранее хоронишь? Я погибать не собираюсь.

– Ну, тогда найдешь себе ополченку, горячую хохлушку, они наверняка слетятся туда в поиске женихов.

– Ты подумай, о чем говоришь. Там стариков и детишек убивают, а у тебя одни амуры в голове. Плетешь, не зная что.

Она резко повернула к нему голову:

– Ах, я плету?! Убирайся отсюда, я спать хочу!

Роман рывком поднялся с постели, ушел в зал на диван. Он там спал, когда они ссорились.

* * *

Всплыл в памяти и разговор с начальником цеха, случившийся где-то в середине последней недели мая. Мыслями Роман был уже там, в Донбассе, работал по инерции, его уже мало трогало окружающее. А Гладков зашел в слесарку во время регламентированного отдыха, когда Роман, как обычно, пил чай.

– Здравствуй. – Начальник поднял на лоб защитные очки.

Но руки, подойдя, не подал.

– Здравствуй. Садись попей чайку с травкой, полезно очень.

– Спасибо, не откажусь.

Обычно отказывался (знать, серьезный разговор предстоит). Снял каску, провел рукой по короткой седине от затылка ко лбу, налил себе чаю. Пили, молчали, но недолго. Ясно, что не чай пить зашел Гладков.

– Ты у нас скоро в отпуск идешь? – спросил наконец начальник.

– Да, ту неделю отрабатываю и ухожу.

– Просьба у меня к тебе есть, Роман Борисович.

– Говори.

– Я прошу тебя поменяться отпуском с Иваном Колотанским. Ты же понимаешь, что оголяешь участок. Кстати, за такое распределение отпусков я еще взгрею Моловатова. Лето на носу, всем отдыхать хочется, а о плане я один должен думать. План для нас главное, от него ваши зарплаты зависят. Я ж о вас забочусь, а никто этого понять не хочет...

Начиналась старая, давно всем надоевшая песня. Роман поморщился:

– Валерьич, не говори так пафосно. Скажи прямо: «Я сократил людей по требованию некомпетентных владельцев, жаждущих только прибыли для себя. А сейчас пытаюсь латать дыры, как Тришка свой кафтан, потому что хочу еще поработать начальником». А я не хочу, чтобы из меня выжимали все соки люди, для которых мы лишь рабочий скот. Я не хочу этих паразитов обогащать. А за политику уничтожения комбината владельцев надо судить, они целый регион лишают средств к существованию. И тебя заодно, как пособника...

Теперь поморщился Гладков:

– Ну, Рома, это не разговор, это демагогия. Вы сами в девяносто первом голосовали за демократию, вот и получили то, что хотели. И между прочим, зря ты так на работодателей, они как раз за социальное партнерство.

Роман иронично хмыкнул:

– Ага, тут ты прав. Волк при встрече с ягненком тоже выступает за социальное партнерство, причем очень тесное...

Гладков дернул усиками:

– Давай по делу. Я подал в отдел кадров заявку на слесаря, так что должны принять. Ты его малость подучишь, а осенью пойдешь в отпуск. Договорились?

Не стал Роман обострять дискуссию, он все же понимал начальника: тому сверху стучат по голове, и не он определяет политику комбината по кадрам. Он всего лишь исполнитель.

– Даже если я бы и хотел, то уже не смог бы пойти тебе навстречу.

Гладков отставил стакан:

– Это почему же?

– Уезжаю я.

– Разве это проблема? Сдай билет, делов-то.

– Нет, туда, куда я еду, билеты не сдают.

– Куда же это ты едешь, если не секрет?

– Не секрет. Еду на Украину воевать в рядах ополченцев.

Выражение лица у Гладкова странное, рас-терянное.

– Серьезно?

– Очень даже серьезно.

– У тебя же, я слышал, жена беременна и сын появился? Как же ты можешь бросить семью? Семья – это главное для человека!

– Нет, Валерьич, главное для человека – быть человеком. Образом и подобием Божьим. То есть жить по совести.

– Роман, не говори пафосно.

– Если совесть для тебя пафос, тогда мы не поймем один другого никогда.

– Ну, это же глупо! Тебя могут убить или, того хуже, искалечить. Ты готов к этому?

Роман ответил коротко:

– Да.

Больше говорить было не о чем. Гладков молча встал и вышел.

* * *

Вот и заканчивалась последняя перед отпуском смена. Рома сидел один в слесарке, глотал горячий чай и оглядывал все вокруг. Многое здесь сделано его руками: обшивка стен, стеллажи под инструмент, полочки, ящики. Раньше всего было еще больше, с изрядным запасом, однако в последний год хозяева начали внедрять программу «Шесть эс» и немало доброго инструмента и запчастей пришлось просто выкинуть в металлолом. Делал это Роман с зубовным скрежетом, считая подобную «оптимизацию» расточительством и головотяпством, но сверху настаивали на исполнении и по цеху нередко шныряли разные проверяющие.

«Я будто прощаюсь со своей слесаркой, – думал он сейчас. – Да глупости это, нет у меня никаких скверных предчувствий. Просто уезжаю в неизвестность, и сознание хочет запечатлеть в памяти милые сердцу места».

В приоткрытую дверь развалистой походкой вошла Гуля – так он назвал прибившуюся с конца зимы голубку. Умная птица, пару раз покормленная крошеным хлебом, поняла, что здесь ее привечают, и прижилась в цехе. Когда Роман приходил после раскомандировки, она уже ждала его у двери. Торопливо склевывала утреннюю порцию и куда-то удалялась, но строго к моменту прихода Романа из столовой уже была тут как тут. Третий раз являлась она перед концом смены. Иногда, если Роман работал в ремзоне, Гуля садилась на трубу вентиляции или на какую-нибудь деталь оборудования и наблюдала за ним.

Вот и сейчас Роман хотел встать, достать хлеб и покрошить гостье, но не успел. Гуля довольно проворно подошла к нему, неожиданно взлетела и села на колено. Растроганный, Роман замер, а голубка смотрела на него и ворковала. Она вытягивала шею, поворачивала головку в стороны, а потом снова смотрела на человека.

Роман осторожно протянул руку и провел пальцами от головки голубки по шее и ниже. Птица не испугалась, она будто ждала этого, под ладонью человека она еще сильнее вытянулась и шагнула к нему ближе.

– Ах ты, моя хорошая, добрая Гуля!

В ответ прозвучала нежнейшая рулада.

«Неужели она чувствует, что в понедельник меня уже не будет? Возможно, тогда она прощается со мной».

* * *

В последний вечер перед поездкой Роман долго молился. Он не просил сохранить ему жизнь. Он просил укрепить дух его, даровать ему мужество и терпение. Горячо молил Спасителя не оставить его престарелых родителей, его жену, сына и еще не родившегося ребенка.

Поезд отходил в девять часов утра, и встали они рано – невыспавшиеся после бурной ночи. Тяжкой еще и из-за резких перепадов в настроении Полины. Она то безудержно ласкала Романа, то заливалась слезами и обвиняла его в предательстве, повторяя: «Убьют же тебя, дурака, убьют».

На перрон они вышли сразу после объявления о начале посадки в поезд. Глеб нес пакет с продуктами отцу в дорогу.

Все последние дни он не отходил от Романа. Вместе они вскапывали землю под грядки у тещи, вместе чинили теплицу. Глеб даже на улицу перестал убегать. Долгими теплыми раннелетними вечерами они беседовали. Отец рассказывал ему о великих русских полководцах, ученых, писателях – обо всех, кто составил славу России. Сын внимал благоговейно, зернышки попадали на благодатную почву, и Роман был счастлив.

За два дня до отъезда он отогнал машину в гараж, и там Глеб вволю покрутил руль и попипикал звуковым сигналом. Потом они поехали к старикам. Мама загостилась у бабы Груни из соседнего дома, отец остался один, и так было даже лучше: меньше слез.

Роман отдал ключи от машины и гаража. Отец все же расходил свою ногу и собирался даже сесть за руль, был весел, угощал их пирогом с рыбой. Но дрогнула рука Бориса Савельевича с чайником, плеснул он кипятком на клеенку, а одутловатые бледные щеки враз покрылись нездоровой краснотой, когда сын сказал:

– Все, батя, послезавтра уезжаю.

Отец не глядя поставил чайник на стол и грузно осел, хорошо, хоть не мимо стула.

– Все ж таки едешь? А я надеялся, что передумаешь.

– Нет, бать, нельзя передумывать.

– Я телевизор гляжу: там войнища начинается серьезная. Боюсь я за тебя, сына.

Отец как-то сразу поник, голос печален и тих. А Роман старался говорить бодро:

– Батя, мне нельзя погибать. У меня жена молодая да вот и сынишка малый, мне из него еще надо человека вырастить. А на подходе еще один. Так что я должен жить долго.

Но не убедишь отца одним только бодрым голосом.

– Там же не разбирают, у кого жена, у кого сын, косят всех подряд, – сказал Борис Савельевич. – Вон вчера показывали: в Славянске и Донецке много мирных людей погибло. Страшно мне, опять Россию в войну затянут.

– Вот я и еду, чтобы война до нас не дотянулась.

– Не обученный ты войне, а такие первыми погибают.

– Научат немного, а так-то я ловкий.

При этих словах Глеб отвлекся от вкусного пирога:

– Папка у меня самый ловкий, самый сильный!

Дед с любовью посмотрел на мальчишку.

– А его не жалко оставлять? – спросил он у сына. – Он, гляжу, прям прирос к тебе.

– Батя, не рви душу! Я просто поеду в отпуск и через месяц вернусь. Матери пока не говори ничего, я сам ей позвоню с дороги.

Отец достал начатую чекушку, они выпили.

А когда уже уходили от стариков, Роман задержался в двери и тихо сказал отцу:

– Ну, а если все же со мной что-то случится, не бросайте мою семью. Хорошо, батя?

Борис Савельевич обшлагом рукава клетчатой рубашки вытер мокрые глаза.

* * *

У вагона скопился народ, ждали проводника. Роман стоял с Полей и Глебом. Настю он увидел издалека, когда та еще шла по деревянному настилу между рельсами. Да ее трудно было не заметить: одета она была в куртку и брюки камуфляжной окраски, за плечами тоже пятнистый рюкзак. Волосы коротко острижены, на ногах ярко-синие кроссовки. И шла Настя твердым мужским шагом, отмахивая в такт рукой.

– Ну что, дядь Ром, всыпем бандерлогам? – сказала она, подойдя.

– Не понял! – оторопел Роман. – А ты куда собралась?

Настя рассмеялась, сняла рюкзак с плеч, поставила у ног.

– Что непонятного-то? Я еду с тобой, мне очень не нравятся бандеровцы. Я когда увидела, как сжигают людей в Одессе, сразу решила: еду туда. У папаньки своего карточку банковскую стырила, пароль я знала, сняла двадцать пять штук и на вокзал. Переплатила, но билет взяла. Это какой вагон? – повертела она головой, ища номер. – Третий, а у меня пятый.

– А как же Машенька, мать, отец, парень твой? – продолжал недоумевать Роман.

– А как же Поля, Глеб и тот, неродившийся? – в ответ спросила Настя.

– Но я-то мужик! А ты что там делать будешь?

– Вас, мужиков, перевязывать, если ранят. А если научат, так и воевать буду не хуже тебя. Ладно, пойду определюсь с местом, потом подойду.

Пришла проводница, проверила билет. Роман с Глебом зашли в вагон, а Поля осталась на перроне.

Внутри он нашел свое место, убрал рюкзак под нижнее сиденье, снова вышел. Глеб все это время крепился, хотя на его чистое личико то и дело набегала хмарь душевной тревоги.

Оставалось пять минут до отправления поезда, проводница предложила зайти в вагон. И тут детское сердчишко не выдержало.

– Папочка! – пронзительно вскрикнул Глеб. – Во вскинутых глазишках – бездна отчаянья. –  Как же я без тебя?!

Полина кусала скомканный носовой платочек, молодая проводница указательным пальцем смахнула со щек слезинки.

Роман подхватил сына, посадил на левую руку, тот прижался к его щеке, ручонкой крепко обхватил за шею. Молитвенно-жаркие слова ребенка кромсали отцовское сердце:

– Папочка, ну возьми меня с собой! Я буду тебя всегда слушаться и помогать тебе! Мы же с тобой так мало были! Мне плохо будет без тебя...

У щеки Романа разразились рыдания. А он катал желваки по скулам, кусал губу, глотал и никак не мог проглотить ком в горле – надо было самому удержаться от слез.

Наконец совладал с собой, повернул голову Глеба к себе, поцеловал в мокрые глаза:

– Сынуля, ну перестань, ты ж у меня мужик, будущий солдат. Ты остаешься за старшего, должен теперь маме помогать во всем. А я через месяц приеду, и мы с тобой сразу поедем на рыбалку, с ночевкой. Ух и натаскаем хариусов. Договорились?

Отчаянье нелегко покидало детские глаза, но все же ушло. И сквозь пелену слез заблестел интерес:

– Здоровенных?

– Само собой!

– Гражданин, пройдите в вагон, поезд отправляется! – напомнила проводница.

– Все, сына, пора.

Роман поставил Глеба, обнял Полину, ткнулся губами в ее губы – жестко сжатые:

– Через месяц с небольшим приеду.

Она кивнула головой спокойно, словно была уже далеко от него.

– Он вас как на войну провожал, – заметила проводница, закрывая вагон на ключ.

– А мы на войну и едем, – откликнулась Настя из-за спины Романа.

Взгляд у обернувшейся проводницы был тягучий и скорбный – как у русских женщин в сорок первом году.

* * *

«Так, вроде все сделал, что нужно было», – думал Роман, стоя у вагонной двери.

Банковскую карточку он оставил Глебу, записал ему код. Денег им должно хватить. Себе на пропитание и обратную дорогу он снял двадцать тысяч. Немного, но надо думать о семье. Позвонил Галине, просил помочь Полине и Глебу, если в том будет надобность. Пришлось ей сказать, куда он едет.

Галя кричала в трубку:

– Рома, братишка ты мой ненаглядный! Я буду молиться за тебя. Будь спокоен, Ромочка, я все сделаю, только возвращайся живым!

Насколько он знал, Галина в Бога не верила.

«Вот Толяну забыл позвонить», – спохватился он. И тут же звонок, будто его мысли услышали:

– Ромка, дружище, привет!

– Привет, Толь!

– Слушай, Ром, ты уже в отпуске?

– Да.

– Тогда у меня есть предложение. Собирай семейство, садись на свою «четверку» и дуй ко мне. Гарантирую, Ром, отдохнете прекрасно. Ну, как тебе мое предложение?

– Замечательное, и я бы с радостью так сделал.

– Погоди, Ромка, только не отговаривайся делами. Мы вам уже и комнату приготовили, так что никаких возражений не принимаю.

Голос Анатолия напирал, в нем бурлила радость от предстоящей встречи. Тяжело давались Роману ответные слова, да еще и связь была плохая.

– Алло, алло, Толя!

Тишина. Потом голос из тягостной пустоты:

– Ром, ты слышишь меня?

– Да, да, Толя, слышу. Прости, друг ты мой, но я не смогу к тебе приехать.

– Ром, ну что за дела?! Так хочется повидаться, поговорить! Почему не сможешь?

– Я еду в поезде.

Связь опять пропала.

– Алло, Толя!

– Да, да, говори.

– Я еду в поезде!

– Куда?

– На Украину.

– У тебя там родня?

– Нет, Толя, я еду воевать за Родину, бить фашистов.

После паузы у далекого друга осекшийся голос:

– Тебе это очень нужно?

– Мне это жизненно необходимо.

Связь снова прервалась.

– Алло, алло, Толя!

Долгая-долгая пауза. Наконец снова голос Анатолия:

– Да, Рома, я слышу. Возвращайся живым. – Голос обретал силу, полноту звучания: – Я горжусь тобой, Роман, друг ты мой единственный. Я очень тебя прошу: вернись живой. Слышишь? Живой!

– Слышу. Я не могу обещать, там же война, но я постараюсь.

Сказано все.

– Прощай, Толя.

– Нет, не прощай, до свидания.

«Вот, оказывается, кто друг мой настоящий, – подумал Роман. – А понял я это поздно, лишь когда расстояние разделило нас».

* * *

Роман Купавин стоял в тамбуре вагона. Солнце уже скрылось, синева летнего неба из ярко насыщенной постепенно переходила в мягкую просинь, напитываясь крадущейся темнотой, а ближе к горизонту отдавала зеленоватым. Тайгу сменили степи, невдалеке проплывали длинные озера, они сливались в темнеющем воздухе с плоской равниной, поросшей молодой травой.

И все это есть Россия.

Внезапно мощно и жарко затолкалось сердце. Эх, крылья бы! Взмыл бы он тогда в поднебесье и еще выше – так высоко, чтобы увидеть всю Россию от края и до края, великую и прекрасную, родную и любимую!

Роман сильнее сжал пальцами металлический пруток. Если бы ему сейчас сказали: «Ты готов умереть за Родину свою, умереть в муках и страданиях?» – он бы, не промедля ни секунды, ответил: «Да, я готов. Это же счастье – погибнуть за Отечество, за землю родную и приложиться к народу своему русскому, которого тьмы и тьмы сложили головы в битвах с ворогами».

Он ехал туда, где ворог снова огнем и мечом пытается завоевать землю русскую. Вагон сильнее потряхивало, поезд вкатывался в ночь, пришедшую с запада.

2016

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.