Евгения Борисова. Рассказы

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Евгения Борисова

Просмотров: 370

2022 год, Выпуск № 3

Три жены и одна любовь доктора Филиппова
 
Петр Иванович Филиппов умер ровно через полгода после своего пятидесятилетия. Темным декабрьским утром он бодро зашел на кафедру, где уже много лет преподавал, как он сам шутил, в статусе «приглашенной звезды». Небольшая комната в два окна была наряжена к Новому году: по углам висела мишура, на стену лаборантка Анечка прицепила на скотч универсальное «ПОЗДРАВЛЯЕМ!» Петр Иванович зашел, оглядел всю эту красоту и, раскатисто хохотнув, сказал:
– Как у вас нарядно! Сразу чувствуется: скоро праздник!
Через 15 секунд после этих слов доктор Филиппов сначала побелел лицом, потом посерел и, пока Анечка бегала за водой и в деканат за помощью, умер. Знал бы он заранее, что ему, кардиохирургу, суждено умереть от обширного инфаркта, рассмеялся бы такому совпадению. Петр Иванович всегда много и охотно смеялся, и любые совпадения его забавляли.
Организацией похорон занимались сразу все: и друзья Филиппова, а было их у него много, и старший сын – гордость и опора отца, и руководство клиники, в которой доктор работал последние пятнадцать лет своей жизни, и заведующий той самой кафедры, на которой завершился земной путь известного в городе хирурга.
На прощание пришло, казалось, полгорода. Были тут и многочисленные ученики Петра Ивановича, и благодарные пациенты, многих из которых он вытащил буквально с того света, и коллеги. Друзья, однокурсники, соседи. Все его обожали и хотели проститься. Филиппова невозможно было не обожать. Большой, громкий, веселый и жизнерадостный мужик одним своим появлением создавал ощущение праздника. Он был умен и остроумен, и безгранично обаятелен, и по-мужски красив, и внимателен к другим людям. И еще он был отличным врачом. О таких говорят «врач от Бога», но сам Филиппов не любил ни эту фразу, ни подобные банальности.
Четверо братьев Филиппова, похожие на покойного высоким ростом, значимостью фигуры и посадкой головы, держались чуть в стороне в окружении жен и детей (счет племянникам доктор Филиппов потерял уже после первого десятка). Братья Филипповы – пятеро погодок – выросли одной дружной бандой и считали, что именно такая комплектация семьи и есть нормальная, единственно правильная. Петр Иванович был старшим в этой банде, соответственно – главным. И огромные мужики, младшие его братья, стояли заплаканные в большом зале для прощания городского крематория и выглядели осиротевшими мальчишками.
Три бывших жены покойного стояли по разным сторонам гроба, образуя собой вершины равнобедренного треугольника. Удивительный дар Филиппова жить в мире со всеми сделал так, что все три его жены были знакомы и в случае необходимости даже общались, зла друг на друга не держали. Смерть Петра Ивановича обнуляла и все то недоговоренное, что, возможно, было припрятано у каждой из них в глубине души.
На первой своей жене, Наталье, Филиппов женился в 19 лет с мотивацией «а вдруг уведут». Наталья была самая красивая девушка на курсе, высокая и статная брюнетка, с длинными волосами и большими голубыми глазами. Она позволяла себя обожать. И Филиппов обожал ее, любил истерически. Ревновал к одногруппникам, подругам и старым друзьям. Ревновал к ее увлечению танцами, и когда она задерживалась на репетициях, устраивал ей сцены. Наталью такое поведение мужа сначала смешило, она не верила, что он всерьез. Потом стало раздражать. Потом она начала огрызаться и бить посуду. И в какой-то момент, после очередного визгливого скандала Филиппов сам понял, что с него хватит. И дело было даже не в постоянной ругани, а в страшных и изматывающих подозрениях. Слишком уж она была красивая, слишком независимая, душа влюбленного Пети Филиппова была изорвана в клочья. Он плохо спал из-за этой своей иррациональной ревности, начал курить, да и вообще – не узнавал себя. И с хирургической решительностью он решил избавить себя от этой любви, которая, как опухоль, пожирала его изнутри. Филиппов ушел от жены, и через месяц они уже были разведены. Брак продлился всего полтора года, и впоследствии оба называли его главной ошибкой молодости. Однако Наталья на всю жизнь осталась Филипповой, не взяв фамилии трех своих последующих мужей. И Петр, переболев, перестрадав, пережив состояние, близкое к ломке, снова смог общаться с бывшей женой. Они стали не то чтобы друзьями, но приятелями.
К выбору второй жены Филиппов решил подойти спокойно и взвешенно. Хотелось стабильности, семьи, детей, а скандалов – не хотелось. До окончания обучения в мединституте и потом в интернатуре он пережил несколько быстротечных ярких романов и в конце концов остановился на Нине. Нина – основательная, как ее имя. Умница, отличница, хорошая хозяйка. Скромная, серьезная. Нина пошла учиться «на врача», потому что так решила ее мама – фельдшер сельской больницы. Вообще же, со временем понял Филиппов, Нина людей не любила и даже старалась избегать их, профессия доктора была ей буквально противопоказана. Поэтому сразу, как только представилась возможность, она сбежала на административную работу – в отдел здравоохранения тогда еще горисполкома. И стала заботиться о здоровье людей, так сказать, на расстоянии – без приемов и личных встреч, зато сразу обо всех.
Во втором браке у Филиппова родилось двое детей: сын Иван и дочка Маша. Иван да Марья. Сыном он гордился, тот пошел в мать, был серьезен и тих, но чрезвычайно уперт в своих стремлениях с младенчества. Марью Филиппов обожал, она была его породы – хохотушка и вертунья, открытая людям и миру, высокая, почти на голову выше матери.
Дождавшись, впрочем, того момента, когда детей можно уже было охарактеризовать как «взрослых», Филиппов развелся с Ниной. «Просто удивительно, как я мог прожить столько лет с женщиной, которая никого не любит», – сказал он после одному из братьев. Нина не возражала, она за эти годы устала от человеколюбия мужа, его готовности всем всегда помогать и бежать в больницу, наплевав на выходные, отпуск и семейные торжества.
Третья жена звалась Татьяна и была коллегой Филиппова, оперирующим хирургом в отделении гинекологии. «Нас связывает любовь, – шутил в очередной раз новобрачный Филиппов, – любовь к медицине!» И это была правда. Оба пропадали на работе, и никто не чувствовал себя при этом виноватым. Хирург хирурга поймет. Петр преподавал, Татьяна ездила по области с лекциями о женском здоровье. Бывали недели, когда они впервые виделись и могли поговорить только на выходных. И вся родня с удивлением констатировала, что, похоже, это и есть идеальный брак для неугомонного Петра. Невероятно, но факт. Почти за восемь лет брака громадное филипповское семейство видело Татьяну не больше десятка раз, и ни одна сторона не страдала: ни Филиппов, имевший возможность безоглядно напиваться с братьями, ни Татьяна, не любившая громкие их посиделки с песнями и танцами, ни родня, получавшая своего главу в полное распоряжение.
Детей в третьем браке у Филиппова не было. Братья и снохи иногда подкалывали, спрашивали про потомство, но тот отшучивался, что двоих старших ему вполне достаточно, а когда хочется понянчить младенцев, то на что ему полтора десятка племянников? Так родня и многочисленные друзья постепенно отстали от Филиппова.
А потом он умер. Внезапно, неотвратимо и совсем на себя не похоже. Филиппов был воплощением жизни, ее энергии, и мертвый не помещался в сознании, как, казалось, не помещалось его тело в тесный гроб. Поэтому прощание с профессором было еще и церемонией общего потрясения обманчивостью жизни: случилось то, чего случиться не могло.
Зал при областном крематории был большой, высокий, гулкий. Набилось много народу, поэтому новое лицо заметили не сразу. Вернее, два лица.
Возле гроба стояла и не мигая смотрела на покойного стройная моложавая брюнетка в черном платке и такой же черной, словно траурной, лоснящейся шубе. Была она бледная, но очень сосредоточенная и даже строгая. За локоть ее держал мальчик-подросток, высокий, большой, широкоплечий, но совершенно растерянный. Брови сведены домиком и закушена до крови розовая нижняя губа. Этих двоих никто не знал, и их безмолвное стояние вытянуло некоторых присутствующих из пучины собственной скорби.
Пристальнее других на мальчика смотрела Наталья Филиппова, та из жен покойного, которая помнила его еще в нежном послешкольном возрасте. Глаза ее цепко бегали по лицу подростка: нос, лоб, брови, подбородок, а вот и ямочка, цвет глаз, уши... Татьяна подошла к Нине и встала рядом с ней.
– Ты его видишь? – спросила она тихо и таким тоном, словно они были не на похоронах, а в центре детективного сериала. – Мальчишку этого видишь?
Подслеповатая Нина сощурилась, долго смотрела в сторону странной пары, а потом открыла рот, но тут же прикрыла его рукой с безупречными красными ногтями. Метнула взгляд в сторону филипповской родни, и там тоже уже прошел ветерок перешептывания. Братья с женами, имея 17 детей на пятерых (теперь уже на четверых), «свою» породу определяли сходу и безошибочно. И никому не знакомый подросток с трагически задранными к челке бровями, несомненно, был из своих, из Филипповых.
К незнакомке с сыном решилась подойти жена младшего брата покойного – Наталья, бойкая и обычно громкая. В перерывах между декретами Наталья работала инспектором по делам несовершеннолетних и славилась в кругу семьи тем, что не тушевалась ни перед бомжами, ни перед миллионерами, ни перед трудными подростками всех мастей – в общем, была безупречным переговорщиком.
– Здравствуйте, – осторожно начала она, приблизившись к брюнетке. – Вы коллега Петра Ивановича?
Та подняла холодные сухие глаза и посмотрела настолько отсутствующим взглядом, что Наталье стало не по себе. Потом молча отвела взгляд. Наталья повернулась к мальчишке:
– Ну, а ты кто будешь?
Помимо воли вопрос прозвучал так, будто перед ней стоял беспризорник, пойманный за руку, но пока не опознанный. Нижняя губа у подростка задрожала, глаза налились слезами.
– Слава, успокойся, иди сядь, – брюнетка почувствовала волнение сына, даже не глядя на него. Когда мальчик послушно отошел, она сказала Наталье сухо, но не враждебно:
– Это Вячеслав, сын Петра Ивановича. Вячеслав Петрович Филиппов.
И Наталья, движимая каким-то непонятным ей самой порывом, притянула к себе незнакомку в дорогой шубе и крепко обняла ее.
* * *
Ее звали Вероникой. После погребения она была утянута вместе с сыном на поминки. Там, в большом зале университетской столовой Филипповы усадили Веронику с ее Славой с собой за один стол. И смотрели, смотрели во все глаза на эту отстраненную, словно замороженную, но очень красивую женщину. Вероника была неразговорчива, почти не ела, пила белое вино и подкладывала еды сыну. Часто озиралась, осматривала помещение столовой, погружаясь в свои мысли. Сын ее, Вячеслав Петрович, был фантастически похож на своего теперь уже покойного отца. Братья Филиппова наблюдали, как мальчик поворачивал голову, как откидывал челку со лба, как держал ложку, – и не могли поверить. Потеряв брата, они вдруг обрели его почти точную копию, только помолодевшую, и от этого у взрослых мужиков бежали по спине мурашки – то ли восторга, то ли ужаса, не разобрать. Ни один из двух детей Филиппова – ни Иван, ни Марья – не были похожи на отца, унаследовав материнские мелкие черты лица. Слава же, этот великовозрастный найденыш, словно был нарисован размашистой кистью щедрого художника: хотите копию Филиппова – получите!
Вдова доктора Филиппова, Татьяна, единственная, казалось, не заметила пришествия из ниоткуда взявшейся парочки. Она была так погружена в свои переживания, что, сидя за столом, молча смотрела в тарелку. Внебрачный сын покойного мужа прошел по краешку ее сознания, не задев сердца, не ранив, не шокировав. А вот две «старшие» жены находились в странном возбуждении. Бывший муж, такой простой, понятный и открытый, после смерти предстал для них каким-то неизвестным человеком, с двойным дном, с параллельной жизнью. Наталья даже хотела поговорить с бледной женщиной – матерью копии Петра, но это не представлялось возможным: Вероника с сыном были окружены Филипповской родней, как крепостной стеной.
Поминки заканчивались, друзья и коллеги Петра Ивановича, прощаясь, по одному исчезали из столовой. Две девушки в передниках ходили между столами и собирали посуду. А Филипповы так до сих пор и не выяснили, откуда взялась эта парочка – Вероника и Вячеслав. Как мог Петр – открытый, душевный, откровенный со своими братьями и верный своим женам – спрятать от них целого сына?! Да и мать его... Как он урывал на них время в бешеном потоке своей жизни? Почему скрывал? Видел ли сына вообще? Знал ли о нем?
И снова спасла положение младшая Наталья. Она вышла вместе с Вероникой на крыльцо университета, они закурили, и та, кутаясь в свою шубу, сказала:
– А ведь я училась здесь. И с Петром Ивановичем тут познакомилась.
Наталья навострилась:
– Ты студенткой его была?
– Нет, он у меня не преподавал. А познакомились... в столовой этой, в которой сейчас его поминаем. Господи, какая странная штука жизнь... Подсел ко мне за столик как-то, мест не было свободных. А он с булкой и компотом. И говорит мне: я, говорит, очень столовский компот люблю с детства! Не могу устоять перед искушением. Ну, и разговорились.
– Сколько лет Славе?
– Четырнадцать.
Впрочем, и без того было понятно, что мальчик родился тогда, когда Филиппов был женат еще на предыдущей жене, на Нине.
– Он про сына знал?
– Конечно. Очень любил его. Они часто общались.
– Слава знает, что он его отец?
– Да, знает, – ответила Вероника и выпустила длинную струю дыма. – Петр Иванович был для Славы... очень важным человеком.
– А для тебя?
– И для меня тоже. Филиппов был... глыба.
Вероника задрала голову и посмотрела на возвышавшееся над ними здание университета. Или на небо? Наталья не могла разобрать. Сигарета истлела почти до фильтра, но она так и не поняла главного.
– Вероника, ты была любовницей Петра? Сколько лет?
Та опустила лицо в воротник шубы, задумалась. Потом невесело улыбнулась:
– Он мне говорил: «Ника, ты мне не любовница, ты моя любимая женщина». Ну, лет 16 мы жили так: он своей жизнью, я своей, он к Славе приезжал часто.
– Так почему ты замуж за него не пошла? Не звал? Ты знаешь, что за эти 16 лет он развелся и опять женился?
– Конечно, знаю. Он несколько раз звал меня замуж, но... Я не люблю его. Не любила, – поправила себя Вероника и горько усмехнулась.
Наталья потрясенно уставилась на собеседницу. Она не представляла, что Филиппова можно не любить. Его с детства обожали все, с кем он так или иначе соприкасался: родители, братья, одноклассники и учителя, однокурсники, коллеги, студенты и пациенты. Наталья сама души не чаяла в старшем брате мужа. Филиппов создавал вокруг себя энергетику безусловной любви и сам был в центре ее, и все тянулись к нему. А тут – «не любила». Как это – не любила?!
– Да как не любила?! Его все любили! – почти обиделась за родственника Наталья.
– Как бы это сказать... Его было слишком много для меня. Как только мы стали близко общаться, он решил, что может заменить мне всех – родителей, друзей. Буквально изводил меня своей заботой. Говорят: «окружил заботой», а меня он душил этой заботой. А мне не надо было этого, понимаешь? Я протестовала. Ладно, купил мне шубу, снял мне квартиру, не посоветовавшись даже. Просто привез меня туда с вещами – вот, говорит, будешь жить здесь. А там почти сто квадратов, и я там одна. Ну, зачем мне это? Так он даже сапоги мне покупал. Сапоги! Я их не надела ни разу, просто видеть их не могла.
Вероника затянулась и выдохнула дым в морозный воздух. Наталья молчала, боясь спугнуть разговорчивость собеседницы, и смотрела на свои сапоги, прикидывая, знает ли ее муж, как и когда она покупает себе сапоги. Замечает ли?
– Как мужчина Филиппов был, конечно, невероятный, – продолжала Вероника. – Я сразу решила, что хочу себе такого же сына, он был рад. Я забеременела. Суеты вокруг меня и моего живота стало еще больше, но потом родился Слава, он перетянул на себя часть этой любви и заботы. Петр Иванович очень любил сына. Находил время, приезжал практически каждый день. Потом он решил разводиться. Говорит мне: «Ника, выходи за меня, будешь как сыр в масле кататься». А я себе представила, что его будет еще больше, что я буду с ним в одном доме, что каждое утро и каждый вечер только с ним, и мне даже... страшно становилось. Душно, что ли. Я, наверное, единственная любовница в мире, которая не хотела становиться женой, – тут Вероника коротко и невесело рассмеялась.
Сигареты погасли. Но женщины продолжали стоять на высоком мраморном крыльце и вглядываться в наступающий вечер, думая каждая о своем. Наталья не могла поверить, что деверь ухитрялся прятать такой огромный кусок своей жизни от всех. Как легко он жил и здесь, с ними, и там, в своей секретной реальности! Как его хватало на всех?
– Не могу понять тогда, – пробормотала она, – зачем он женился на Татьяне. Если любил тебя, то зачем?..
– Я не уверена, – сказала Вероника, – но, мне кажется, назло мне. Когда я отказалась от его предложения, он исчез на несколько месяцев. Молча скидывал деньги на карту, но ни звонков, ни сообщений, ни визитов. Я все равно чувствовала, что под присмотром, не знаю, как объяснить. А потом приехал: «Я женюсь». Ждал, что я отвечу. Я говорю: «Поздравляю». А он так, знаешь, даже за голову схватился: «Что ты за человек такой, Ника? Что тебе надо? Как так получилось, что именно тебе я не нужен?» Потом пропал, появился уже после свадьбы. Мы в последние годы с ним все отдалялись друг от друга. Мне хотелось отдельной жизни, своей. Но не хотела Славу лишать отца. Приходилось... балансировать.
Наталья смотрела на собеседницу и пыталась угадать в ней то, во что влюбился брат ее мужа. И не просто влюбился, а любил, страдал, скрывал. Красивый четкий профиль, большие глаза, четко очерченные скулы и подбородок. Наталья догадывалась: Филиппова-старшего зацепила женщина, которая хотела жить сама по себе, как та кошка. Окруженный теплом и любовью, купающийся во внимании женщин, он не мог разгадать ту, которая его не любила. И поэтому он был в ее плену, в ее власти. Наталья не могла этого понять, но чувствовала – так оно и есть, так бывает.
– Я вообще думала, что мы со Славой так и останемся в тени, – продолжала Вероника, – никто никогда ничего про нас не узнает. Сын уже почти вырос, станет жить своей жизнью, будет общаться с отцом без меня. Я наконец стану независимой, свободной. И тут вижу в новостях: доктор Филиппов умер, прощание там и тогда. И вдруг так страшно стало. Как будто мы совсем одни остались. И ладно я, но Слава... Я же знала, что у Петра Ивановича есть дети, огромная родня, много братьев, про племянников он часто рассказывал – вот, новый племянничек народился! И я подумала: если вдруг со мной что-то случится, то Славка совсем один на этом свете останется. А ведь у него есть братья и сестры, дядья и тетки. Имею ли я право лишать ребенка родных людей?
Ника растерянно смотрела на Наталью, словно ища поддержки.
– Все правильно сделала, – сказала Наталья, дотронувшись до узкой холодной руки собеседницы. – Как бы ни было, а все же родная кровь. Ну, и Славка твой похож на Петра... Слов нет, как похож.
Вероника усмехнулась, кивнула:
– Я в этом тоже вижу какую-то издевку судьбы: вот тебе, Ника, двойник Филиппова. Он теперь навсегда с тобой.
– Жизнь покажет, издевка это или благословение, – возразила Наталья. И не смогла удержаться от вопроса: – А у тебя сейчас мужик-то есть?
– Нету, – сказала Вероника просто. – У меня только работа и сын. И все. Раньше мне казалось, что вот Филиппов исчезнет из моей жизни, и я вздохну спокойно, полной грудью. А я знаешь что? Не представляю: как мы теперь? Как я одна? Как я без него-то?!
Вероника вдруг закрыла лицо руками и заплакала, сразу громко и надрывно, как потерявшаяся девчонка.
Наталья почувствовала, как покатились по ее щекам крупные, горячие слезы. Слезы скорби по любимому родственнику и жалости к его, оказывается, не такой уж и счастливой жизни с горькой тайной. И она, самая младшая в их семейном клане, почувствовала себя предводительницей этого клана.
Наталья обняла Веронику и зашептала ей на ухо:
– Не одна ты, не одна. Вы теперь наши.
 
Договоренности
Бабе Кате пора было помирать. Она сама это знала, чувствовала. Но каждое утро, сотворив короткую молитву и договорившись с Богом, начинала торговаться со Смертью. Проводила разъяснительную работу. Просила повременить – еще бы годков семь, чтобы Надюшка закончила школу. К тому же через семь лет бабе Кате исполнялось 90 лет, цифра солидная, красивая, и помереть не жалко.
Правнучка Надюшка – высокая, худая, с непомерной длины пальцами на руках и ногах – походила на бабушку свою, Василису, дочку бабы Кати. От этого обезоруживающего сходства иногда перехватывало дыхание: вот девчонка так же наклонила голову, хлебнула чай, поправила косу, почесала нос, чихнула. Баба Катя замирала и от любви, и от восторга перед непонятным этим природным механизмом наследования людских штрихов.
Абсолютно счастлива баба Катя была недолго – после рождения Василисы и до ее замужества. Эти 20 лет безоблачного, хоть и трудного, счастья и наполненности каждого дня затерялись в долгой жизни. Но баба Катя часто это время вспоминала. И была она тогда, конечно, не баба Катя, а Екатерина Сергеевна, молодая красивая женщина, заведующая поселковым детским садом. Жив был муж Иван, комбайнер, отличник труда, щедрый на ласку и острое слово мужик. Работы было много: и дом строили, и в колхозе работали, и две коровы держали. Но баба Катя, думая о молодости, вспоминала только модные туфли на невысоком каблучке, с пряжкой, платье нарядное в крупный пышный цветок, Ивана с губной гармошкой, сидящего на крыльце субботним вечером после бани, цветущую яблоню под окном и маленькую Ваську, неуклюже шлепающую в калошах через двор к летней кухне.
Василиса вымахала в длинношеюю и длинноногую девицу, грациозную и неторопливую, как породистая кобыла. Но наивную и лишенную хоть какой-то житейской хитрости или изворотливости.
– Простодырая ты, Васька, как есть простодырая, – говорил Иван. – Быстро на такую дуру умник найдется.
И он нашелся. В 19 лет Василиса, учившаяся в институте в городе, объявила, что выходит замуж. Приехала сразу с ним – нахальным, громким, веселым, курившим без перерыва самокрутки. Звали будущего зятя Василием, и совпадение имен – Василиса и Василий – веселило его невероятно. Каждую шутку будущая жена поддерживала тихим, но искренними смехом. Родителям невесты Василий не понравился. «На кота, который сожрал чужую сметану, похож», – говорила Катя. «Прохвост», – считал Иван. Но вскорости оказалось – алкоголик.
Через полгода после скромной свадьбы родилась у Василисы с Василием дочь Тамара. Шустрая, глазастая девчонка. Вырвавшаяся в город в гости к дочери Катя застала страшную картину: зять валялся поперек маленькой общажной комнаты и храпел, Василиса, кое-как одетая, явно только проснулась и потирала опухшее лицо, пытаясь перед матерью обрести хоть какой-то человеческий вид. По невероятно грязному полу ползала голая и давно не мытая Тамарка. Катя осмотрелась, заглянула в стоявшую на плите кастрюлю (в той оказался самогон), заметила на стене не особо пугливых тараканов. И, кое-как найдя одежду для внучки, забрала девочку с собой. «Проспишься – заберешь ребенка», – сказала дочери и сдержалась, чтобы не ударить ее.
Следующие несколько лет запомнились изматывающими приездами Василисы из города – то пьяной, то трезвой, то устроившейся на работу, то бросившей работу и отчаянно нуждающейся в деньгах. Баба Катя, которая к тому времени сжилась с этим сочетанием слов (Тамарка «бабакатила» по сотне раз за день), плакала и умоляла дочь бросить Василия. Та мотала головой упрямо: нет, люблю. А когда мать умоляла ее не пить, Василиса говорила: «Пусть ему, паскуде, меньше достанется». Тамарку родители несколько раз пытались вернуть в город и в свою жизнь, но неизменно баба Катя забирала девочку назад. Пока ребенок жил без ее надзора, она не могла ни спать, ни есть – представляла себе голодную Тамарку и валяющихся в пьяном мареве родителей. Внутренности выворачивало от беспокойства и тоски.
В школу внучка пошла в поселке, так и определилось само собой место ее постоянного жительства. И, вроде бы, все продолжалось по-прежнему: Катя с Иваном работали (было им едва за 50), Тамара ходила в школу и успевала почти по всем предметам. Но черная ненависть к зятю, затянувшему в свою бездну непутевую Василису, регулярные приезды дочери, которая в свои тридцать с небольшим превратилась в дряхлую старуху с потухшим взглядом, и самое главное – тоска внучки по родителям – все это мучило бабу Катю. Словно не давало полностью вдохнуть. По вечерам она разговаривала с Богом, как умела. Просила его «решить вопрос», облегчить ее, Катину, маяту. Сделать так, чтобы Василиса рассталась со своим благоверным и бросила пить.
Бог решил вопрос по своему усмотрению. Василий и Василиса ограбили соседа-пенсионера, ветерана войны! Еще и избили дедка так, что тот преставился через неделю в больнице. Супруги получили разные сроки и расстались навсегда: Василий через год умер в тюрьме от цирроза печени, Василиса следующие десять лет провела в колонии, а куда делась после освобождения – никто не знал. В жизни родителей и дочери она больше не появилась.
Баба Катя украдкой плакала весь тот месяц, что шел суд. Но никому не призналась – да и себе не сразу – что за горем маячило облегчение. Однако передышка оказалась короткой, всего-то пару лет. А потом заболел Иван. Сначала просто худел, серел, чах и сгибался. Когда баба Катя уговорила упрямого мужа доехать до врача в городе, оказалось, что уже не спасти. Но и тут Бог присмотрел за Катей: Иван умер быстро и безболезненно, дома, лежа на своей кровати, глядя на старую яблоню, которая словно для него цвела в ту весну буйно и отчаянно.
Осталась баба Катя с Тамаркой-школьницей. Продала корову, заколола свиней, оставила только кур да гусей. В год ее шестидесятилетия внучка закончила школу и поступила в тот же институт, который так и не закончила ее мать. Тамара сохранила с детства шуструю свою натуру, но была серьезная и целеустремленная. Училась лучше всех на курсе, дисциплинированно приезжала в родной дом раз в месяц, увозила (а точнее сказать – еле утаскивала) с собой сумки с едой. В жуткие 90-е годы Катя сделала все, чтобы внучка ее была сыта, хорошо одета и выбилась в люди. Ни о какой пенсии и не помышляла, продолжала заведовать детским садом, хватку не теряла. Разваливался колхоз, рушилась страна, нищала деревня, но баба Катя видела впереди светлое будущее своей внучки и уверенно шла на этот ориентир.
После окончания института Тамара поступила в аспирантуру, дневала и ночевала в лаборатории, продолжала жить в институтском общежитии. И если бы не бабушка, нищенствовала бы аспирантка и младший преподаватель кафедры органической химии Тамара Васильевна. Баба Катя, с трудом вставая утром с кровати и лишь к обеду расхаживаясь, продолжала вести свои переговоры с Богом. Вот защитит Тамарка кандидатскую, станет получать больше – и можно помирать. Глядишь, и мужика себе найдет, – добавляла она и крестилась быстро, словно скрывая от пустого дома свои неумелые молитвы.
Тамарка защитила кандидатскую и на радостях свозила бабушку в Москву. Шумная, грязная, спешащая огромная столица совершенно очаровала бабу Катю. Стоя на Красной площади, она крестилась и кланялась сразу и Собору Василия Блаженного, и Спасской башне, и Мавзолею. Тамара хохотала, глядя на бабушку и прижималась щекой к ее цветастому платку. «Рановато помирать, однако, – заключила баба Катя, когда возвращались домой. – Ничего не видела, считай, может, что еще и успею поглядеть». – «Конечно, рановато, – горячо поддерживала свежеиспеченный кандидат химических наук. – Тебе еще правнуков надо дождаться!»
Но и с мужем, и с правнуками для бабы Кати Тамарка тянула. Нет мужиков нормальных, объясняла она в свои по-прежнему дисциплинированные регулярные приезды в поселок. Баба Катя тяжело вздыхала: ну как тут помереть, дите совсем одно на свете останется. Было ей уже за 70, но она по-прежнему работала в своем детском саду и с удовлетворением отмечала, что заменить ее некем.
А потом Тамарка приехала с пузом. Румяная, с округлившимися щеками и щиколотками, хорошенькая до невозможности. «Рожу для себя, баб Кать, – сказала твердо. – Мне уж тридцать почти, куда тянуть». К внучкиным родам Екатерина Сергеевна спешно ушла на пенсию и пустила под нож последних кур, чтобы по первому зову сорваться в город на помощь. Специально для этого Тамарка купила ей мобильный телефон. В последние недели перед рождением правнучки баба Катя держала телефон всегда в руке, даже спала с ним.
Телефон действительно позвонил, и незнакомый мужской голос попросил приехать в роддом. Там бабе Кате показали крошечного ребенка с наморщенным лбом и скорбно поджатыми губами – Надюшку. Тамара умерла от открывшегося во время родов кровотечения, но успела дать дочке имя. Отбив младенца у государства (чтобы показать свою дееспособность и энергичность, пришлось даже устроить в маленькой комнатке опеки большой скандал), баба Катя через две недели забрала правнучку домой. Тамарку записала матерью, а покойного мужа – отцом. Получилась целая Надежда Ивановна.
Так в 73 года с розовым теплым кульком в руках она поняла, что помирать опять никак нельзя. И что Бог, пожалуй, на сделку уже может и не пойти. Пора договариваться со Смертью. То, что старуха с косой ходит кругами вокруг ее дома, баба Катя не сомневалась. За последние пять лет одна за другой умерли соседки – давние подружки, и даже кое-кто из их детей уже отбыл на тот свет. У бабы Кати тоже болело то одно, то другое, и частенько кружилась по утрам голова, и пальцы на руках уже почти не сгибались. Но сдаться – означало обречь Надюшку на абсолютное вечное одиночество и взросление в детском доме. Такого баба Катя позволить не могла никому – ни себе, ни Богу, ни Смерти. Снова купила цыплят и козу. В третий раз начала жизнь заново.
Правнучка росла быстро, дни мелькали перед бабой Катей, как калейдоскоп, складываясь в года. Вот села, вот пошла, вот первый раз свалилась со стула вниз головой (как забыть этот глухой звук бьющегося о доски пола детского лба?), вот заговорила. Болела мало, шалила много, пользуясь нерасторопностью дряхлеющей родительницы. В школу Надюшу баба Катя отдала в неполные семь лет – торопила время, хотела успеть, дотянуть девчонку до выпускного класса. Та училась средне, но без двоек, любимым предметом была «технология», которую баба Катя по привычке называла «домоводством».
Надюшка действительно уродилась домовитой, унаследовав эту черту, рассуждала баба Катя, от предков по неизвестному ей отцу. Она освоила всю домашнюю работу годам к десяти. Пекла тончайшие кружевные блины, мыла полы, доила козу, быстро и пританцовывая окучивала несколько рядов картошки, которую они сажали. Копала тоже одна, к старшим классам уже и без руководства прабабки. Та все чаще чувствовала себя беспомощной и бессильной, хотя каждое утро вставала с кровати и находила себе занятие дома или в огороде, но днем больше сидела, разминая ставшие деревянными пальцы. Каждый день баба Катя мысленно считала месяцы до окончания Надюшкой школы. Ждала этого дня, чтобы, проводив девчонку в город, в большую жизнь, тихонько помереть.
Но Надюшка, окончив школу, решила никуда не уезжать. «Куда я от тебя, баб Кать?» – говорила. Ни об институте, ни даже о техникуме и думать не хотела, отмахивалась. Погуляв лето после школы, устроилась нянечкой в тот же детский сад, в котором всю жизнь проработала прабабка. А через год выскочила замуж за пришедшего из армии соседа Кольку, который в детстве качал ее на качелях и обещал жениться. Женился.
95-летие Екатерины Сергеевны праздновали всем поселком. Не было тут человека, которого юбилярша не помнила бегающим в сад малышом. Даже главу поселка, который вручал грамоту и скромный конверт долгожительнице, баба Катя называла не иначе как «Богдашкой», а Богдашка сам уже был дед. Виновница торжества уже почти не ходила, но ум ее оставался совершенно ясным и разве что чаще сетовал на капитулировавшее перед возрастом тело.
Стол накрыли большой, народу было много, бегала вокруг стола Надюшка – после родов поправившаяся, но не потерявшая изящности и величественности в повороте головы. Муж ее Колька сидел рядом с именинницей и держал на руках Витьку и Митьку – годовалых близнецов. Баба Катя время от времени гладила мальчишек по пушистым макушкам и по гладким розовым ладошкам, щекотала их. Близнецы одинаково морщили носы и смеялись.
Юбилярша была с гостями до самого конца застолья. После проводила Надюшку с семьей, вышла с ними к калитке, чего давно уже не делала. Расцеловала правнучку, поцеловала ладошки Витьки и Митьки, умаявшегося Кольку ласково потрепала по щеке. «Баб, завтра заскочу с утра», – пообещала Надюшка и на секунду прижалась щекой к бабушкиному виску.
Баба Катя стояла у калитки, смотрела вслед удаляющимся фигурам, пока они не скрылись в проулке. Подняла глаза: небо было закатное розовое, красивое, бездонное. Потом добрела до дома, тяжело поднялась по ступеням крыльца, на котором полжизни назад Иван играл ей на губной гармошке. Прошла в дом и не раздеваясь легла в постель.
«Устала я, Боже, – сказала в потолок, – устала и состарилась. Нечего мне больше желать. Спасибо, не подвел ты меня, Отче».
Серело небо, темнело в замершем доме, только тикали часы. Баба Катя лежала и с облегчением чувствовала, как к порогу ее дома, мягко ступая, подходит другая старуха – гораздо более древняя, чем она сама, мудрая и милосердная.