Мой друг Генка Лютиков

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Михаил Анохин

Просмотров: 5021

2009 год, Выпуск № 1

Общение с Генкой Лютиковым было для меня судьбоносным, поскольку заразило меня настолько, что я стал неизлечимо болен Лютиковым.

После потрясших СССР шахтерских забастовок Генка оказался не нужным ни народу, ни властям, а был в 1989 году на таком гребне народной стихии, что очень даже походил на Емельку Пугачева.

Обитателей кабинетов горкома партии и других кабинетов рангом поменьше имя Лютикова вводило в дрожь, а сам он стал «телезвездой» местного «розлива». Да что там местного! Центральное телевидение полчаса на всю страну вещало бредовые и благородные… да, да! благородные идеи Лютикова. Они и на самом деле были благородны, как любые идеи идеалистов-романтиков, но как всегда было и, наверное, будет всегда, доброго ничего не получилось.

Документы засвидетельствовали факты в этой части биографии Лютикова. Запечатлели на всю оставшуюся жизнь в истории государства под названием СССР. Но я не хочу «расчесывать» и «посыпать солью» еще не зажившие раны, так что описание полгода бурной общественной жизни Генки я оставляю до лучших времен, когда осядет «пена жизни» и мы увидим дно, от которого только и можно оттолкнуться в поисках «положительного героя». При ближайшем рассмотрении, Генка Лютиков далеко не дотягивал до положительного героя. Даже до «героя нашего времени», и то вряд ли потому, что Лютиков ничего героического в своей жизни не совершил. Да и на самом деле, как сказано в одной древней книге; «Величается ли секира пред тем, кто рубит ею? Пила гордится ли пред тем, кто двигает ее? Как будто жезл восстает против того, кто поднимает его; как будто палка поднимается на того, кто не дерево!»

Кто же такой Генка Лютиков? Почему и с какой такой стати он стал и «пилой» и «секирой» шахтерского бунта? Откуда и как появился Генка на небосклоне нашей провинциальной, землекопо-шахтерской, почти кротовой жизни – для многих остается загадкой и по сей день. А след Лютиков оставил яркий, значительный и неоднозначный, по крайней мере в моей личной судьбе. Что же касается до других… то, что ж он был и остался «экзотическим фруктом Востока»: одни без ума от него, других тошнило и рвало от одного вида и «запаха» Лютикова.

Работал Генка в дорожном управлении (ДУ) на автогрейдере и, по отзывам его знавших, был неплохим специалистом. Истины ради, следует сказать, что «объявился» он там по договору с этим ДУ, который предоставил ему двухкомнатную, благоустроенную квартиру. Из чего следовало, что на прежнем месте жительства, Лютиков квартиры не имел.

Росту Лютиков был около метра восьмидесяти, плотный, чуть сутуловатый, лицо евроазийского типа. Такие лица часто встречаются в Сибири. Волос курчавый и к старости стал седой до блеклости. Я его еще помнил по тем временам, когда у него была густая шевелюра. На работе Генку называли по имени известной американской коммунистки – Анжелы Дэвис. Курносый нос был слегка поврежден, видимо, то были следы кулачных разборок молодости. Глаза маленькие, спрятанные под набухшими от плохой работы почек, веками. Ладони рук большие и всегда горячие, даже в стужу. Руки сильные, хотя пренебрегал элементарной гимнастикой. А полное его имя: Лютиков Геннадий Михайлович.

Попытка реконструировать прошлое, да и ту часть жизни Лютикова, которой я был свидетелем и даже участником, вынуждает меня к переходу на художественную прозу с её неизбежными вымыслами и домыслами, чего крайне не хотелось бы, но без этого неизбежного приема образ Лютикова останется схемой. Да простит он меня там, на небесах, за мои художественные вольности.

“Написать правдиво историю своей жизни или искреннюю исповедь, то есть рассказать о себе не то, чего ждет и что нужно обществу, а то, что действительно с тобой было, значит добровольно выставить себя – при жизни или после смерти, это почти все равно – к позорному столбу.» – сказал любимый философ Генки Лютикова, когда я пожаловался на то, что у меня в очерках о конкретных людях всегда присутствует изрядная доля вымысла.

Но Генка этим авторитетом не ограничился, да и был бы он Лютиковым, если бы одним авторитетом исчерпал свою эрудицию? Нет, одного было ему мало!

– Сократ жаловался на Платона: «Много наврал на меня этот юноша». Так что не переживай. – И словно в воду глядел: – Вот умру, тоже много чего наплетешь на меня, но я, как и Сократ, в обиде на тебя не буду.

Кто не знает Генку, услышав подобное заявление, подумал бы, что у мужика самомнение раздуто до невообразимых пределов, но я то знал, что не только Сократ и Шеллинг были его собеседниками, но и неведомые мне философы тоже входили в круг его интересов. Кстати, «собеседник» – его словечко, его определение беспрерывного образовательного процесса, который не прекращался до самой его смерти.

– Они все мои собеседники, – говорил он, упоминая этих философов.

Теперь-то я знаю из своего скромного опыта писательства, что любая правда о человеке – уже «позорный столб», поскольку мы горазды судить других по «гамбургскому счету», но себя судим по совсем иным «счетам» и чаще всего «применительно к подлости» и «исходя из обстоятельств». По крайней мере, так происходило и происходит со мной.

Генка Лютиков появился на свет в поселке Кондобе, что под Таштаголом, в вагоне пассажирского поезда, загнанного в тупик и приспособленного под роддом. Это было первое поколение детей от отцов, вернувшихся с войны. Детей, в генах которых отложилось все пережитое их отцами. Матери Генки было всего семнадцать лет

– Лидка, – сказала акушерка, – дай закурить.

Руки её были в крови и она губами ухватила зажженную “Беломорину”, поднесенную ей санитаркой.

– Это второй за сегодня и тоже не жилец.

При этих словах, она жадно и глубоко затянувшись, пыхнула дымом в раскрытое окно вагона и кивнула головой в сторону только что родившегося малыша, не подававшего признаков жизни. Фронтовичка, она с неприязнью смотрела на роженицу.

– Мы там воевали, а они здесь тешились. – Эта мысль все время подспудно сидела в ней. И вдруг, малыш пискнул, а потом заорал, словно не соглашаясь с приговором, только что вынесенным ему.

– Ого! – Санитарка Лидка кинулась к новорожденному. – Марья Алексеевна, товарищ капитан, не согласен он, не согласен!

И это – “не согласен”, по всей видимости означало, что новорожденный не согласен с мыслями Марьи Алексеевны, капитана запаса медицинской службы. Не согласен относительно того, что он не жилец на этом свете.

– Ну не согласен, так не согласен, пусть живет, – буркнула Марья Алексеевна и ловко “щелкнула” докуренной папиросой, отправляя её с большого пальца в окно вагона. Слова санитарки, о его “несогласии”, стали пророческими. Генка с малолетства стал ни с чем не согласным, даже с самим собой.

В шесть лет, полюбилось ему слово – “возможно” и чем-то пленило его детскую душу. Откуда и у кого он подобрал это слово, неизвестно, но с той поры озадачивал Генка этим словом взрослых, даже шокировал.

В первом классе, учитель Борис Ефимович, вызывая мальчика к доске и показывая ему букву “Б” спрашивал: “Гена, скажи нам, какая это буква?”

Гена, шмыгнув вечно простуженным носом, отвечал: “Возможно, это буква, “Б”. И Борис Ефимович только разводил руками в удивлении от такого ответа.

Это “возможно”, сводило с ума не только школьных учителей, но и родителей Генки.

– Генка, – кричала мать, – это ты слизал сметану в крынке?

– Возможно, – невозмутимо отвечал Генка, налаживаясь исчезнуть из дома.

– Я тебе дам, “возможно”! Я тебе дам! – полотенце в руках матери скручивалось в жгут, а задница Генкина, привычная к порке, покорно оттопыривалась, понимая, что покорность снимает половину материнского гнева. Мать шлепала полотенцем и приговаривала: “Это тебе за “возможно”, а это тебе за издевку над матерью”.

Генка и не думал издеваться, просто проклятое слово, “возможно” раньше других срывалось с языка, а слово обратно не вернешь. Частенько мать упрекала, сына: “Ты мне этого слова не говори, ты сознайся, если что сделал, или же скажи, что не делал. Понятно?”

Но язык, произносил: “Воз… Да, мама, конечно, понял”. – Отвечал Генка и давал себе зарок ни когда не говорить “проклятущего” слова.

Борис Ефимович, школьный учитель, пытался объяснить мальчику значение этого слова и правильно, к месту употреблять его, но и тут слово выскакивало прежде, чем Генка осознавал, что к чему.

***

В тот 1946 год, в ту весну, когда Генка появился на свет, ранним утром во двор Лютиковых вошли двое мужчин в малиновых лампасах и увели отца неизвестно куда. Вскоре гвардии лейтенанта осудили на десять лет лагерей. По причине своего младенческого возраста Генка не заметил этого факта своей биографии, а мать редко и скупо говорила на тему Генкиной безотцовщины. Но вот какая странность: Генка с младенчества не переносил оттенки красного и особенно малиновый цвет. Вот и рассуждай после этого, что “генетически”, а что с “молоком матери”. Уже давно милиционеры не носили брюк с малиновыми лампасами, а ненависть Генки к ним продолжала жить.

Помню, он говорил: “Я лучше встречусь на узкой дорожке с бешеным псом чем с милиционером”. – Нужно было видеть выражение его лица, словно ему нашатырного спирта дали понюхать. Все говорило в нем: «Фу, гадость какая! Непереносимая гадость!»

Помнил же Генка только теплые, пахнущие молоком, материнские груди, а запах отца – этого Генка не помнил. Когда через десять лет в их дом пришел мужчина и сказал ему: “Я твой отец”, Генка настороженно смотрел, силясь вспомнить все, что мать ему рассказывала об отце. Тогда он, своим “возможно”, привел отца в изумление.

– Возможно… – сказал Генка и тут же навострился дать деру.

– Я тебя дам – возможно! Я тебе дам, – взъярилась мать и по привычке замахнулась на Генку тем, что было под рукой, на этот раз березовым веником, а Генка отлично знал разницу между веником и полотенцем и потому, вертко крутнувшись, выскочил в сенцы и дальше, по крутой лестнице, выбежал вол двор.

– Вот и возьми с него. – Говорила мать, ластясь к отцу. – Надо же, вылепил! Выходит, это ты-то, “возможно” его отец?

– Он еще не понимает, что говорит. – Сказал отец, прижимая к себе Генкину мать.

Учение Генке давалось из рук вон плохо и в особенности плохо – русский язык. Генка писал так, как слышал, как произносил слова сам и потому все диктанты и все изложения-сочинения оценивались жирной единицей. Язык у Генки был, что называется, “без костей” и сочинял он свои ребяческие сочиниловки мастерски. Он выдумывал небывальщины так реалистично и ярко, что через некоторое время сам же свято верил в них. И еще, в Генке жила неестественная для детей жалость к живому. Однажды, он до истерики рыдал, увидев на дороге раздавленную лягушку, хотя этого добра вокруг было больше чем надо. Генка не рвал цветы и не тащил охапками в дом букеты черемухи, ему было жалко.

Такое поведение сына беспокоило отца и он пытался внушить ему, что в жизни нужно быть “не слюнтяем”, не “жалостливой размазней”, а человеком решительным, волевым. Постепенно усилиями общества и стараниями родителей, из Лютикова вытравили жалость и, как всегда бывает в таких случаях, жалость ушла, а на смену ей пришла жесткость, граничащая с жестокостью.

Но до того как в Генкином характере зазвучали металлические нотки, был в его жизни особый период, связанный с тем, что после возвращения из мест заключения в доме Лютиковых поселился дед Григорий, отец его отца. И с этой поры все в доме изменилось.

***

Разгоряченный игрой в лапту, Генка влетел в избу. У Генки от холода свело ступни ног, потому что вокруг дома еще лежал снег, осевший под весенним солнцем, но от этого не ставший теплее. Траверз железнодорожного полотна оттаивал раньше и потому деревенские пацаны, ранней весной собирались там, лишь только сходил снег и показывалась прошлогодняя увядшая трава, сквозь которую уже пробивались зеленые побеги новой. Когда становилось невмочь, то выбегали на само полотно и отогревали ноги на головках рельс. К полудню рельсы нагревались от солнца.

Вся семья уже сидела за столом. Во главе стола дед, позади деда, в углу на треугольной полочке, икона. Лик Христа проступал из тьмы и сурово смотрел на мальчонку. По правую руку деда сидел отец Генки, а мать управлялась с чугунками у зева русской печки.

Отец месяц как вернулся из заключения. Шел – одна тысяча пятьдесят шестой год от Рождества Христова.

Генка плюхнулся на своё место, напротив деда и тут же дедова ложка ударила по столешнице. Это была особая ложка привезенная им из австрийского плена еще в первую мировую войну. Звук был резким и неожиданным, даже Генкин отец Петро вздрогнул и посмотрел недоуменно. Дед Генки Григорий месяц тому назад приехал к сыну с двумя деревянными, с кованными уголками, сундуками. Это все, что осталось от зажиточного некогда семейства из трех сыновей и четырех дочерей. Коллективизация, “подгребла” двух старших, и они сгинули в приобских болотах, остался младший – Петро, да еще дочь, которую, вместе с зятем, те же не милостивые ветры истории загнали в Таджикистан.

Все это рассказал ему дед в перерывах, научения молитвенному слову и Христова Евангелия. Генка видел, что в одном, меньшем сундуке хранится дедова одежда: рубашки, кальсоны, словом не интересное, а вот во втором, под тяжелым шерстенным одеялом лежали книги, в черных и серых обложках с тесненными крестами, отливающими лунным светом. Было там еще что-то, но дед как приехал, так никого к своим сундукам не подпускал, закрывая их на висячий замок. Когда деда дома не было, Генка пытался его открыть, но был застигнут отцом и отделался легкой поркой. Отец сказал, что если бы за таким занятием его застал дед, то быть ему нещадно поротому. Однако по-настоящему его еще не пороли, а он знал, как это «по-настоящему” порют. Видывал на спинах и на задницах своих друзей следы воспитательного процесса

После удара ложкой по столу последовал окрик деда: “А лоб кто крестить будет?”

Генка вскочил и, как научил его дед, перекрестился трижды на икону. Кстати икона была вынута дедом все из того же сундука, уже в первый день его приезда.

– Живете, как басурмане, ровно не крещены. – Ворчал дед. – Ты-то, Петро, ровно не в христианской семье рощён? Как это можно в доме без образа Божьего жить? Совсем осатанели.

С той поры началась у Генки, новая жизнь. Дед требовал соблюдения ежедневных норм православной жизни: краткая утренняя молитва перед завтраком, в обед и вечером, отходя ко сну. И еще, он стал обучать мальчонка чтению по церковнославянски. Это была сущая пытка но, заканчивая первый класс, Генка уже разбирался в “титлах” и “фите”.

На этот раз дед ничего не сказал. Он протянул свою узловатую, ширококостную руку к чугунку и взял из него, жаром пышущую картофелину в полопавшейся кожуре. Следом к чугунку потянулись руки других. Сигнал к обеду был подан.

Генка, как ни голоден был, смотрел в рот деду, его удивляло, как он, вместе с едой, не съест свои усы и бороду, поскольку усы и борода были так густы, что скрывали собой губы, а дед ел так, что не открывал рта больше, чем того требовалось. Дед ел медленно, чинно, не спеша, не выказывая своего удовольствия, или неудовольствия едой и всем приходилось примеряться к неспешному ритму, поскольку встать из-за стола раньше деда не дозволялось. Это тяготило не только Генку, но и его отца, но власть деда была сильнее их совместного недовольства.

Дед только после трапезы, после того, как повернется спиной к столу и лицом к иконе, и прочтет благодарственную молитву, скажет: “Невестка, ты хлеб-то нынче недоквасила, пресный хлебец-то получился”. Или еще что-нибудь, по его мнению, важное и нужное, касательно пищи.

Чуть больше года прожил дед в семье младшего сына, собрал свои сундуки и уехал ближе к солнцу, в Таджикистан. Там и помер в семидесятых годах не дожив до ста лет полдесятка.

Уехал, как он сказал, “от греха подальше”. Потому что не по его воспитывают детей, да и сын “отпал” от православной веры и ему, де, стало в тягость жить с сыном под одним кровом.

Сильнее всего в душу мальчонки запали дедовы рассказы о Боге, о страданиях крестных, об адских мучениях грешников. Пылкое воображение ребенка, раскаленное дедовскими рассказами, лишало сна и в долгие, зимние ночи заставляло рыдать, от осознания своей безграничной греховности, а особенно от прилипшего к нему неотвязного слова – “возможно”.

После того, как дед уехал, обычай утренних, обедних и вечерних молитв исчез из обихода, хотя за спиной отца висела все та же икона, оставленная дедом в подарок сыну.

В третьем классе, уже после отъезда деда, движимый любопытством, Генка снял икону и стал осторожно отгибать резной металл оклада, пока не распотрошил весь оклад. В этот раз он узнал, что такое настоящая порка. Отец пришел в неописуемую ярость, прибежавшая на истошные вопли сына мать едва отняла Генку. Губы его посинели, и глаза бессмысленно смотрели на мать. Три дня Генка лежал пластом, душа не желала возвращаться из заоблачного полета, в его тело.

Отец не вставал с колен перед разоренной иконой и призывал на свою голову все мыслимые кары, а мать шептала сыну на ухо: “Не уходи, родной, не уходи!”

Генка к пятнадцати годам так и не осилил семилетней школы, и отец принял решение отдать его в строительное училище.

– Пусть профессию приобретет. Вон Захар-то Демин, какие шкафы делает? Выучится на столяра, всегда с куском хлеба будет.

Однако и тут ничего путного из Генки не вышло. С горем пополам сделал экзаменационную работу – прикроватную тумбочку в масштабе 1: 2, получил зачет, но зато все остальные экзамены сдал на «отлично». Любая теория в отличие от практики давалась ему легко.

Именно, к этому времени у Лютикова, появилось уникальная способность запоминать текст. Достаточно было прочитать ему книгу, и он мог почти дословно пересказать десятки страниц текста. Правда, эта способность не давала ему особого преимущества в точных науках и потому в вечерней школе, он едва вытягивал по математике на трояк, а по русскому языку все так же не мог подняться выше двойки.

И странно было то, что, выполняя работу над ошибками, он точно называл правило, по которому следовало писать. Правила помнил хорошо, вернее вспоминал хорошо, когда ему указывали на ошибки в тексте.

Чтобы закончить тему образования Лютикова, скажу, что среднюю школу он осилил в возрасте 27 лет, уже будучи женатым. И самым удивительным было то, что Лютиков сдал экзамены по математике и геометрии на твердые пять, а что касается сочинения, педсовет собирался дважды, поскольку оно в смысле “раскрытия образа” тянуло на пятерку, хотя “идеологически было неверным”, а вот по русскому языку не вытягивало и на двойку.

Выдали Лютикову аттестат, позже других, благодаря настойчивости директора школы, не раз ходившего в Гороно. Впрочем, Лютиков этим аттестатом так и не воспользовался, не к чему он был автогрейдеристу Лютикову.

***

Как у всякого гражданина СССР мужского пола, у Генки Лютикова за плечами была трехлетняя служба в армии. И началась она у Генки не так, как рассказывают о службе разные умные книжки, призванные воспитать в подрастающем поколении советских людей патриотизм.

– Подъем! – Словно кипятком обварило Генку. Он спрыгнул с кровати и сбил с ног старослужащего. В казарме, дембеля и второгодки спали на нижних кроватях, а “салаги”, как Лютиков, занимали верхние “спальные места”. Лютиков только что вернулся из учебки, три дня прошло как принял присягу. Старослужащий, ефрейтор Тулькин, ткнул кулаком салагу в бок и злобно прошипел: “Зубы выбью!”

И тут кровь бросилась в голову Лютикова, как бывало с ним и раньше. В казарме завертелся вихрь тел. Лютиков был силен, но не обладал верткостью и надлежащей реакцией и потому стремился подмять под себя противника. Это ему удалось без труда. Когда на помощь ефрейтору пришли товарищи, то Генка уцепил за бок наиболее ретивого и уложил рядом с Тулькиным. Он не столько их бил, сколько по-медвежьи “ломал”. Поверженные выли на всю казарму, а Лютиков словно не чувствовал обрушившейся на него град ударов. Взять и оттащить Лютикова оказалось непростым делом, поскольку сопротивляясь он хватал пальцами, как клещами, кто подвернется. В пальцах у Лютикова была воистину дьявольская сила. “Кузнечными клещами” прозвали Генкины пальцы его сверстники. Даже лошади не выдерживали Генкиной хватки и начинали жалобно ржать, когда он ухватывал их за бок.

Генку таки одолели, кому-то в голову пришла спасительная мысль, накинуть на него одеяло. Потом навалились скопом, скрутили и… всех пострадавших отправили не на гауптвахту, а в лазарет. У Генки сломали два ребра. У тех, кого он “ломал” и “хватал” своими пальцами, оказались вывернутыми суставы рук; у одного в плече, а у другого в локте. А на боках и спинах тех кого “похватал” Генка, долгое время “цвели” кровоподтеки.

Воинская часть стратегических бомбардировщиков была образцовой и потому дело замяли. Генку перевели в другую роту, “проработали”, но Лютиков так и не осознал своего проступка и упрямо твердил, что это не он начал. Слава о мертвой хватке Лютикова быстро распространилась по части и Генка, для развлечения, “гнул подковы” и раздавливал принесенные из медчасти “рессорные динамометры”, но завязывать узлом стальные пруты не мог – вся сила Генки была только в его кисти, но не в руках. Тут, он не мог похвастаться ничем особенным.

Однажды, в задушевной беседе с политруком, Лютиков сказал: “Не нужно меня трогать. Я сам себя боюсь, если тронут. Кровь в голову шибает, ничего не соображаю”.

Его не трогали, и Генка три года от звонка и до звонка исправно выводил свой автогрейдер и чистил от снега взлетку, подъездные пути к многочисленным складам с авиабомбами и другие транспортные магистрали в приморском городе Хороль. Закончил он службу в сержантском звании.

Поскольку не все знали, что у Лютикова, “кровь в голову шибает”, то в его жизни было несколько случаев, когда только чудо спасало Генку от тюрьмы.

Однажды в “голову шибануло” оттого, что он увидел, как трое подростков нещадно бьют мужика. Лютиков вступился, получил в глаз и вовсе озверел. Мужик удрал, как только почувствовал свободу, а Лютикова вечером из дома забрала милиция.

Был суд “за нанесения увечий средней тяжести”, но судья вопреки требованию прокурора заартачилась и признала, что в условиях, когда трое на одного, “была вынужденная самооборона” и “вообще, дело должным образом не расследовано”, что “уже не первый случай, когда в суд предъявляют “сырые дела”.

Личный конфликт судьи и конкретного прокурора, был тем “счастливым случаем”, который избавил Лютикова от лагеря.

Когда Лютикову было уже за шестьдесят лет, он мне говорил: “Ты меня не знаешь, я в молодости был жестоким. Дурная кровь в голову шибала. Удивительно, как Господь меня берег, а зачем берег – не пойму. Останавливал меня на какой-то тонюсенькой грани от преступления. Сгнил бы давным-давно в лагерях, если бы не его Промысел относительно меня”.

Осталось-таки в нем дедова закваска, хотя и краткое время бродила она в душе мальчонка.

– К верующим не пристал и от атеистов-безбожников отстал. Понимаешь ли ты, друг мой, – говорил он, дружески похлопывая меня по плечу, – что во всё нужно вначале поверить, а с этим у меня плохо. И авторитетов для меня нет, и ничего такого доказанного нет, разве что “дважды два равно четырем” убеждает меня непреложно и повелительно. Да еще азбучные истины как надпись на трансформаторной будке: “Не лезь, бо убье!” Вот и получается что я промежуточный человек, между религиями и атеизмом, то есть тоже религией, нахожусь. Может быть, я самый неверующий человек из всех! Я и своему разуму не доверяю, подозреваю, что он у меня с “гнильцой”, то есть завсегда готовый принять сказку за правду.

***

Познакомился я с Лютиковым таким образом. Я работал журналистом в городской газете и в потоке корреспонденции, обнаружил письмо-статью Лютикова. Оно поразило меня (но не редактора!) оригинальностью суждений и широтой взглядов. В то время (1984 год) такая раскованность мышления была в диковинку, особенно в нашем провинциальном городишке. С этой поры и пошли в редакцию одно-два “послания” Лютикова. В этих сочинениях “В никуда и никому” (так он их озаглавливал) Генка всегда указывал свой номер телефона. Я позвонил чудику и договорился о встрече.

Согласиться же с тем, что “никуда и никому” я не мог, поскольку посылал Лютиков свои письма и в центральные газеты, а ответы из этих газет аккуратно складывал в папки. Что еще раз говорит: Лютиков не был равнодушен к происходящему и занимал активную гражданскую позицию. А гражданская позиция была востребована как тогда, так и нынче и подразумевает безграничное доверие к власти и такое же безграничное обожание её. У Лютикова с этим обожанием было как раз не просто, можно сказать, что было совсем плохо. Не обожал Лютиков никакие власти и относился к ним не с доверием, а, напротив, с подозрительностью.

Так вот, редактор, “не понял” Лютикова, что и не удивительно для редакторов и раньше, и нынче. Когда я основательно “наехал” на редактора, то получил от него, как и предполагал, хороший “втык в заднее место, чтобы не чесалось”. Так образно выражался мой шеф относительно несвоевременных и подозрительных идей.

Но “втык” я получил позже, когда настаивал на публикации опуса Лютикова относительно Афганской войны.

А в начале, как положено долготерпеливому отцу, мой редактор объяснял принцип партийности газеты: “Газета партийная, значит должна быть “никакой”, а если печатать твоего, доморощенного Сенеку, то газета станет “какая-то”, чего нам никто не позволит?”

Через десятилетия, я услышал уже от другого редактора, теперь уже частной газеты, очень похожее высказывание: “Газета частная и в этом смысле она “ни какая”, а ты мне талдычешь об объективности и приносишь материалы, заведомо не годные для газеты, материалы в которых есть “твоя позиция”. За “твою позицию”, мой хозяин деньги платить не будет, нужна его и только его “позиция”! Не маленький, тебя ли учить?”

Вернемся в прошлое. Пришел я к редактору со статьей Лютикова об Афганистане. Напомню, что на дворе была весна 1984 года и с полос центральных газет не сходили имена провинций, где доблестные воины советской армии, героически исполняли свой интернациональный долг. В лучшем случае нам разрешалось перепечатывать эти статьи, но больше “нажимали на местную тематику”, опять же специфического характера: где, кто “стал на трудовую вахту”, кто “перевыполнил”, “убрал” и “посеял”. Редакционный план определялся “памятными датами” и выступлениями партийного начальства, приуроченными к этим датам.

Модный нынче “мотивировочный повод” всегда был налицо, только у газеты “лица” своего не было. Так и жили – обезличенные, но с полном набором “мотивов”. Так и нынче живем.

И вот, я заявляюсь со статьей “нашего постоянного читателя” к редактору. Со статьей в которой этот самый читатель вопреки всем постановлениям партии и правительства доказывает, что мы “обязательно бесславно уйдем из Афгана. Что после нашего ухода, в Афгане разгорится межплеменная война” и при этом ссылается на источники империалистические, цитирует какого-то отставного британского генерала Чарлза Ульяма Гекертона, жившего в прошлом веке.

Самое любопытное, что редактор материал Лютикова прочитал самолично, чего он делал чрезвычайно редко, берег зрение.

Прочитал и велел выбросить его куда подальше. Однако же рукопись Лютикова не отдал, заныкал. Когда уже при власти большевиков, теперь уже иной формации – либеральной, заполыхал Северный Кавказ. Тогда все, от мала до велика узнали, что такое “ваххабиты”. Многие за это знание голову сложили. Тогда я вспомнил о той статье Лютикова про Афган. Особенно запомнилась мне цитата того самого британского генерала. Теперь все можно в Интернете найти, но где в советские времена раздобыл Генка эту книгу – остается для меня тайной. Так вот Интернет и освежил мою память.

Вот что пишет генерал: “Около 1740 года появился в Недже магометанский реформатор, по имени Абдул Вагаб, и завоевал большую часть Аравии от турок. Он умер в 1787 году, основав секту, известную под названием ВАГАБИТЫ; она завладела Меккою и Мединою и почти вытеснила турок из земли Пророка. В 1818 году власть этих свирепых реформаторов стала слабеть в Аравии, однако они появились в Индии с новым предводителем, Саидом-Ахмадом, который прежде был безбожным ратником в грабительских шайках Амира-Хана, первого нувваба в Тонке. В 1816 году он отправился в Дели изучать законы, и его пылкое воображение жадно поглотил новый предмет. Он погрузился в размышление, которое перешло в эпилептические экстазы, и ему стали являться видения.

Через три года он удалился из Дели, как новый пророк, и направился к Патне и Калькутте, окруженный восторженною толпой народа, впивавшего в его слова и с энтузиазмом внемлющего божественному учению – убивать неверных и гнать из Индии чужеземные войска.

В 1823 году он отправился в через Бомбей в Рогилькенд и, собрав там войско из правоверных, прошел страну Пяти Рек и опустился, как громовая туча, на горы к северу от Пешевара.

С той поры стан мятежников, основанный таким образом, постоянно снабжался из главного центра в Патне толпами фанатиков и деньгами, собранными с правоверных. Двадцать кровавых компаний против этой мятежнической рати мы предприняли и даже при помощи окрестных афганских племен не могли вытеснить эту рать с занятой позиции, и она остается там, как предупреждение для всякого, кто вторгнется в пределы Афганистана”.

Лютиков редко что писал без того, чтобы сделать какой-нибудь прогноз и почему-то всегда этот прогноз шел вразрез с прогнозами партийного и государственного руководства, хотя всегда сбывался.

Когда толпы журналистов встречали войска генерала Громова и ставили ему – справедливо, в заслугу, – что вывел без потерь воинскую группировку, Генка сказал: “Ну, теперь, когда общий враг исчез, начнут “крошить” друг друга. Это у них в крови, особенно у пуштунских племен. И в Библии подмечено, что скотовод будет брать дань с земледельца”.

По обыкновению своему Лютиков принялся обдумывать сказанное, а потом глубокомысленно заявил: “Все дело в богах. Да, все дело в представлении народа о божествах. В родоплеменных образованьях не существует индивидуальных богов, там бог родовой. Жизнь отдельного человека – ничто, благополучие рода – всё. Бог современной цивилизации – бог каждого. Как там: “… кто не бросит отца и мать ради Меня…” Для родоплеменных образований такое – невозможное дело! И вот, к таким племенам, с резко сниженным инстинктом самосохранения, попадает современное оружие… Душевно-духовно, они еще в “колыбели”, а им подсовывают оружие старости, дряхлости, ожирения… Детям не дают в руки колющие, режущие, взрывающиеся, обжигающие предметы, если, конечно, не желают намеренно их гибели… Да и себе. Ведь дом могут поджечь умышленно или нечаянно, из-за любопытства ножом пырнуть. Нет ничего страшнее взрослого ребенка».

Когда произошла Чернобыльская катастрофа, он только скептически хмыкал, комментируя официальные версии и нес, как мне казалось, околесицу насчет грозовых разрядов, которые “бьют не с небес в землю, а из земли в небо”

– Сатана “отстреливается” от Господа, – говорил Лютиков и по своему обыкновению тут же начинал опровергать собственную мысль, поскольку, “видишь ли, любая подлинная истина содержит в самой себе своё полное и окончательное отрицание”.

Я это категорически не понимал, называя такой способ мышления “тихой шизофренией”, но на мои замечания по поводу состояния его ума, Лютиков только смеялся.

– Шизофрения – вернейший признак гениальности! Так что не льсти мне, не надо, дружище, лести! Ну не нравится тебе сатана, назови это явление “плазмоидом”, порожденным тектоническим разломом, физикой и химией недр. Между прочим, Эмпедокл считал…

И Лютиков принялся мне объяснять представление Эмпедокла о появлении на земле рода людского, когда “божественная пневма (душа) упала на Землю и проникла в её центр, а потом “проросла” в образе человека…” Закончил же Лютиков свой экскурс следующим: “Человек боится называть вещи своими именами и потому придумал наукообразную форму описания явлений. И это бы еще ничего, сошло бы как практическое руководство, но ведь он пытается объяснить наблюдаемое! И вот когда силится объяснять, то придумывает по сути дела, все ту же религию, но без Бога”.

Помнится, я ушел в тот раз от Лютикова поздно вечером и, как всегда бывало после разговоров с ним, перо журналиста вываливалось из моих рук, точнее говоря, выводило из обычного информационного повода, из обычной газетной статейки в неприемлемые для “общественного темперамента” обобщения и длинные экскурсы в историю вопроса. Раз от разу мне все труднее и труднее было отделываться от лютиковского влияния, и как-то редактор заметил мне, что я “начал терять профессионализм”. Вот так, тридцать лет был “профессионализм”, а теперь его стал терять?! Не скажу, что это было приятной новостью.

Сейчас, перечитывая подшивки газет и читая свои прежние материалы, испытываю чувство стыда и раздражение на самого себя. И почему-то все чаще встает совсем уже лютиковский вопрос: с чем я приду к Господу? Уж не с этим ли, “информационным поводом” так любимым редактором?

– Ты бы это, того… поменьше обобщал, – выговаривал мне в очередной раз редактор. – Факты они, знаешь, сами за себя говорят, а ты ударился в философию фактов.

Это означало только одно в устах моего редактора – философствовать может только тот, у кого “крыша поехала”. Нормальный человек не философствует. А разве я не то же самое думал до встречи с Лютиковым? Разве меня не раздражало, на первых порах, его манера разговора? Еще как! Но вот странность, не только раздражала, но и притягивала к себе!

Как-то раз я сказал Лютикову: “Ты как лишай на коже, все время хочется расчесывать это место. Ты зудишь – и сладостно, больно “расчесывать” тебя”.

– Вот как? – Лютиков удивленно посмотрел на меня, а потом помрачнел, замкнулся. Я пожалел о своей несдержанности. Но Генка на меня не обиделся, он, похоже, не мог обижаться надолго и всерьез.

– Какой я лишай! Я – заноза! А занозу всегда пытаются вытащить, но я и человек, и потому мне больно. Очень больно! Я не могу встроиться в течение жизни, и меня все время вышвыривает из неё.

Этот мотив, “лишнего человека” еще не раз всплывет и ошарашит меня своим личным трагизмом на фоне, казалось бы, вовсе не трагичного, всеобщего бытия. Конечно, шла война в Афганистане и “черные тюльпаны” заносило ветром и в наш городок, но… но… А что “но”? В том-то и дело, что на этот вопрос я нашел для себя ответ, только после смерти моего друга Генки Лютикова!

Мы все и я, в частности, не подпускали к себе трагизм бытия, отгораживались от него, а если он самочинно проникал в нас, то душили его в себе обычным для русского человека способом – водкой. Душили по той же самой причине, по которой неприлично было философствовать. Как неприлично говорить в праздничное застолье о смерти. Все хотели быть оптимистами. Хотелось смеха, шуток, женщин, вина и легкого, искрометного разговора, обо всем и ни о чем! Хотелось не обременительных для совести вопросов, практичных, как утренний чай с бутербродом. Одним словом – хотелось жить, а тут – этот странный человек Лютиков, послушаешь его, получается, жить, как все живут, вроде как быть в постоянном, хмельном угаре и себя как человека не осознавать. Заноза? Так ведь и на самом деле, заноза!

***

Лютиков не говорил – он “мыслил” и тем сильно отличался от всех, кого довелось мне знать и до, и после Генки. А “мыслил” он совершенно оригинально, просто бесподобно по своей свободе. К примеру: сказал я как-то раз, что у его соседа по лестничной клетки кот необычайной породы, словно кто по “морде лопатой ему заехал” и тут же получил от Лютикова целую лекцию. Сначала о домашних кошках, потом вообще о кошачьих, с многочисленными отступлениями в “случаи” и в особенности повадок, с ремарками в сторону и в бок, с экскурсами в область религиозно-мистических учений, где кошки играют не последнюю роль и опять ремарками, и отступлениями. Так я узнал, что крысы и кошки сыграли решающую роль в эволюции человека.

– Между прочим, – говорил Генка, – если бы не кошки, то еще неизвестно, был бы на земле человек, поскольку в экологическую нишу человека вполне вписываются крысы. Это социально-организованные животные, необычайно умные, а агрессии у них ни чуть не меньше чем у человека. Кстати и психические расстройства у них типично человеческие. Ни одно сообщество крыс не выдерживает рок-музыку, особенно “металл”. Нервный стресс. Падает рождаемость от сексуального бессилия. По-моему, более тонкая психическая организация крыс вынудила их уступить пальму первенства на земле предку человека.

Дальше последовал краткий экскурс в “крысиную иерархию”, в её “социальные связи”. Он поведал мне о том, как крысы-матери “бережно” и даже “трепетно” выхаживают свое потомство, “не в пример некоторым особям человеческого рода”.

И вдруг не с того не с сего спросил: «Ты знаешь что такое «вага»?

Я немного растерялся: «Вага – рычаг такой… Обычно толстая жердина…

Ну да, еще её называют – «ослоп».

– А теперь приставку к слову вага сделай – «от». Что получится? – Генка прищурился, словно прицеливался в мой лоб из мелкашки.

Чувствуя какой-то подвох я робко произнес: «Получается – «отвага».

И тут Лютиков прочел мне целую лекцию по этимологии слова «отвага».

– В древности оружия не было, а люди дрались вот такими толстыми жердями, которые в некоторых диалектах назывались «ослопами». Увернуться от такого оружия и самому нанести удар – нужна была ловкость и смелость. А увертывались от чего? От ваги! Понял теперь откуда корень этого слова?!

Что мне оставалось делать? Я мотнул головой, словно лошадь. А что вы хотите? Меня так же одолели генкины мысли, как её назойливые мухи. Разговаривать с Генкой это вам не на лавочке болтать с пенсионерами. Тут эрудиция нужна. Орудие эрудиции, как бы непременно скаламбурил Генка.

– Понимаешь, – говорил Лютиков, – слово является символом смысла, а не самим смыслом. Смысл выразить символом полностью невозможно. Все смыслы во тьме лежат. Вот почему мы так трудно, так сложно договариваемся даже по очевидным вещам! И уже полная трагедия происходит, когда нет одинакового понимания слов. А это одно и тоже, что мы внутри себя в мыслях своих внутренних не понимаем друг друга!

Он прервался и поймал мои глаза в прицел своих глаз. Захохотал, ударил ладонями по своим коленям:

– Да, да! Именно так! Мы мыслим исключительно словами! То есть мы мыслим символами понятий! Я всегда удивлялся точным переводам с иностранных языков! Ну ладно по немецки бабушка – «большая мать», куда еще ни шло, но перчатки – «ручные ботинки» – это прости меня, наводит на мысль, что истинный смысл «ботинок» на немецком языке, скорее всего не «обувь», а «одежда». «Одежда» для ног, для головы и так далее… Это всё простые понятия, а если вступить в область морали и нравственности? Если в душу человеческую заглянуть? Тут себя то не понимаешь, а как поймешь того же пуштуна? Как поймешь абхаза, алеута? Не поймешь. Соседа не понимаешь, а ведь с ним на одном языке, казалось бы, мыслим, но весь фокус в том, что у него за словом одни понятия, а у меня пусть чуть-чуть, но иные!

Русский язык, вообще то расплывчат, туманен, двусмысленен. «Люблю» все говорят, но всяк любит по своему! Вот, к примеру, матерок в русском языке. В нём нет смысла – это эмоция, выраженная в словах, а любой иностранец, даже знающий русский язык понимает матерок буквально. Сколько на почве этого бытовых ссор? Не сосчитать!

К Лютиковскому «мышлению» нужно было привыкнуть, как привык к нему я, но и меня «пронимали» до печенок его «уходы», «отступления» и «комментарии» самого себя. Вот почему так трудно перевести его устную речь в письменную. Соблюсти логику, связность. У Лютикова было постоянное желание все объять, и это «объятие» он начинал частенько от «сотворения мира» и до наших дней. Его всегда, как бы распирали изнутри, бог весть откуда почерпнутые знания, самым неожиданным образом, объединенные Генкиным «мышлением» в причинно-следственные связи. Эти знания распирали его, толпились возле языка, отталкивали друг друга, выкрикивали через голову других знаний, перебивали. На всё, про всё у него были свои причины.

– Истина не очевидна, – Говорил Генка, потягивая крепкий чай, – а напротив – скрыта. На поверхности лежит примитивное: «Щелкни кобылу по носу, она махнет хвостом». Увидеть связь явлений, кажущими далекими друг от друга, вот метод истинно мыслящего человека! Вот колбаса стала не мясом, а травой пахнуть, от чего бы это?

– Ну и от чего?

– А оттого, что у директора мясокомбината совести нет!

Тут уж я не выдержал Генкиной алогичности и дал волю своему сарказму.

– А совести у него нет потому, что он Пушкина не читал?!

– Вот именно! И Достоевского не читал, и Библию не читал! И твоя ирония совершенно не к месту! Когда из общества, как из проколотого воздушного шарика, улетучивается мораль и нравственность, то вся его материальная ткань начинает расползаться по швам! Тогда колбаса начинает пахнуть травой, а от ботинок отстают подошвы! Тогда ржавая, «мертвая вода» течет из крана, и дети ни в грош не ставят своих родителей! Это же элементарно, друг мой! Жаль, что не обозвал меня Ватсоном, с него бы это стало.

***

Генка, такой манерой общения, начисто извел свою жену, и они часами, и днями не разговаривали между собой, что нисколечко его не волновало. Но это волновало Дашу и она жаловалась мне: «Михаил Иванович, Вы бы хоть как-нибудь на него подействовали, ведь с ним ни о чем невозможно говорить! Вот вчера, сказала ему, что розетка не работает, так он, прежде чем взять отвертку в руки минут десять рассказывал мне о том, что розетки в цепь подключаются параллельно и почему именно так, а не иначе! Ну, как с ним жить?!»

Однако же, прожили более тридцати лет. Случилось мне быть свидетелем примечательного диалога между Лютиковым и его женой.

Даша принесла из библиотеки книжку В. Пикуля «Фаворит». Генка покрутил её в руках а потом глубокомысленно изрек.

– Слово «фаворит» происходит от горы Фавор, где по преданию Христос преобразился перед тремя из двенадцати своих учеников. Избранные из избранных – фавориты. Это было своеобразное время в истории российской государственности, весьма характерное для всех царств, где короны носили женщины…»

– Ну и к чему ты мне это говоришь? – Спросила Даша. – На что намек делаешь? Что я дура, а ты – умный?

– Почему обязательно в таких категориях мыслить?

– А то я тебя не знаю, «мыслитель», видишь ли. Учишь, учишь, сам бы поучился. Кто действительно ученые, так в институтах сидят, а не дома. Хоть постороннего человека спроси, он тебе то же самое скажет, – она кивнула в мою сторону и ушла на кухню.

– Вот и возьми с неё… – сказал Генка таким тоном, словно извинялся за свою жену. – Редкая женщина способна к мышлению. Глупости, что женщины тонко чувствуют и глубоко мыслят. Конечно, они очень тонко чувствуют, но что? Только не абстрактную красоту, нет, это самые прагматичные из рода “Хомо сапиенс” и объясняется всё тем, что в женщине сильнейший и всё подавляющий инстинкт к продолжению рода. Она остро и тонко чувствует опасность для семьи и выгоду для семьи. Она остро и тонко чувствует и выбирает себе партнера с перспективой социального роста. Она любит лиц с положением, и отбирает еще в незрелом возрасте, сильных доминантных самцов. Мышление её предметно и конкретно, предельно приземлено. В эволюционном смысле, в женщине закрепляется все положительное, что накоплено в процессе биологической и социально-политической эволюции. Мужчина на два шага идет впереди женщины, он – экспериментатор во всем и потому любознателен, активен и потому мыслит. У него намного снижен инстинкт самосохранения… Ты видел в природе, чтобы самка себя украшала? И не увидишь! Только мужчине дано по настоящему, глубоко и тонко постигнуть красоту мира и, в том числе, красоту женского тела…”

Этот монолог, с перерывами разумеется, растянулся на полчаса и закончился тем, что Лютиков принялся цитировать Мопасана и доказывать, что все войны в истории человечества случались из-за женщин, начиная от троянской и заканчивая второй мировой. Что самые жестокие следователи в НКВД были женщины, а вовсе не мужчины.

Жить с таким человеком – сущая кара божия, поскольку Лютиков не умел разговаривать как все. Всегда что-то обобщал и доискивался первопричин. А ведь мы, по большей частью говорим не затем, чтобы выяснить суть дела, а затем, чтобы “обменятся информацией”. Мы говорим потому, что есть язык и нам привычно им пользоваться, как пользуемся руками, не особо задумываясь, зачем и как. Сам же Лютиков называл это – “болтовней” и быстро “увядал”, когда попадал в компанию “болтающих людей”. Ему было не только скучно, такое общество его угнетало.

Я не знаю, существовала ли такая область науки или религии по которой бы Лютиков не мог прочитать лекцию. Он мог рассуждать часами по поводу “струнной структуры” Вселенной, или об “островах стабильности трансурановых элементов”. Такое “всезнайство” и постоянная готовность поучать каждого, попавшего в его поле зрение, со временем сделало из Генки изгоя. На этот счет у него, как всегда, было объяснение: “Люди не желают ничего слышать и слушать, что не соответствует их представлениям. Они хотят одного, лишний раз убедиться в том, что правильно все понимают и верно все оценивают. Вот возьми мою соседку Аллу Кузьминичну? Приходит ко мне и говорит, Геннадий Михайлович, я решила купить акции “Первого инвестиционного фонда”. Тогда просто помешательство было на покупке ценных бумаг. Я ей говорю: “Дорогая Алла Кузьминична, если у Вас появились лишние деньги, то купите на все мыла, или придумайте что-нибудь еще. Мыло и через сто лет будет точно так же востребовано человеком и на одну помывку пойдет ровно столько же, сколько его идет нынче”. Так ведь обиделась! Она ведь хотела, чтобы я ей сказал: “О да! Дорогая Алла Кузьминична! Разумеется, Вы правы, деньги должны работать и приносить доход!” Или что-то в этом роде. А я сказал совершенно не то. Как же на меня не обидеться? Я ведь, получается, усомнился в её умственных способностях, а это веская причина для обиды. Это я раньше ко всем с советами лез, убеждал до хрипоты, нервы себе и людям портил, а нынче смотрю, любуюсь со стороны на человеческую тупость-глупость”.

Что “любуется”, Генка хватил лишку. Я теперь доподлинно знаю, что не было такого события в жизни страны, по поводу которого Лютиков смолчал. Да что там смолчал?! Он кричал, истошно и надрывно все эти годы, которые я знал его.

Однажды, кажется, за год до своей смерти он сказал: “Вот ты только что помянул, что я то и то предсказал, вроде как комплимент мне сделал, а хочешь знать… – И тут он перешел на какой-то свистящий шепот. – Хочешь знать, так я ненавижу себя за карканье! Веришь, нет, иногда вижу себя в образе черного ворона, расхаживающего по трупам! Невыносимо мерзко!

– А что ж ты… кто ж тебя… – Но Лютиков оборвал меня: “Кабы знать кто!? Не могу я врать! Не получается и болею, если все же не скажу так, как мне в голову пришло и на сердце легло! – И вдруг, совершенно неожиданно, вне, казалось бы, связи с предыдущей мыслью, говорит: – Думаешь это легко? Радостно правду, что в тебе есть, людям говорить? Знаешь, что я тебе скажу: не только евреев через своих пророков Бог ослепил, чтобы они своей судьбы не знали, он всех нас сделал слепыми. А если бы мы были зрячими, то вид жизни стал бы для нас настолько невыносим, что…”

По обыкновению своему Лютиков замолк и ушел в себя. Я минут пять ждал, а потом не выдержал и спросил: “Ну и что, что?

– А? – Он словно вынырнул из океанских глубин и походил на диковинную рыбу: выпучив глаза, уставился на меня.

– Ты говорил, что если бы мы были зрячими, то вид жизни стал бы для нас невыносим.

– Думаю, что это так, но доказать этого не могу. К сожалению самое главное, самое важное для человека, не доказуемо! И потому не доказуемо, что там, в глубине смыслов, не за что уцепится и не от чего оттолкнуться! Там – вера! И ничего, кроме веры!

– Веры в то, что мы слепые!

– Кабы эта вера была, а то ведь и веры-то цельной нет, а всё обрывками, урывками, да толкованиями разными, зачастую бессмысленными. Ладно оставим эту “скользкую тему”, её ведь в разуме, как обмылок, в руках не удержишь – выскальзывает, а если хочешь – ускользает от рассудочного постижения.

Был в его жизни период, аккурат в горбачевскую перестройку, когда Лютикова усиленно вербовали в “партию”, но он благополучно пережил соблазн, хотя жена очень соблазнилась перспективой получить взамен двухкомнатной квартиры трехкомнатную. Это потом, после смерти жены, Генка продал приватизированную квартиру и купил себе поменьше, однокомнатную, а тогда он посмеивался над супругой: “Пусть сначала дадут, а потом в партию забирают”.

Я к тому времени хорошо узнал Лютикова и думаю, что в партии он бы недолго задержался. Он сам по себе был совершенно отдельной партией, название которой трудно придумать, хотя больше всего подходит определение: “Партия свободно мыслящего человека ” Однако, как создать партию, в которой бы всяк по своему “свободно” мыслил – ума не приложу.

***

Так вот, я знал Лютикова совершенно иного, в ярости. Однажды, в силу своей профессии, я присутствовал на одном “совещании с народом” высокопоставленного лица из правительства. Нужно ли говорить о том всеобщем раболепии, которое окружало это “лицо”?

(Поставил вопросительный знак и тут же вспомнил Лютикова, цитирующего Монтеня: “Власти, самой по себе, свойственно возвышать человека в наших глазах и на что раньше мы не стали бы смотреть из-за стеснения быть оскорбленными одним только его видом, но волею судьбы, мы его превозносим как величайшего человека”.

(Это беда какая-то со мной творится, все время слышу его голос. Он постоянно врывается в мое повествование и разрывает на части весь “план” рассказа. )

Речь тогда шла о реструктуризации угольной отрасли. Генка Лютиков сидел в зале, представляя “рабочие массы” и их интересы. Он, как и многие в начале девяностых годов, был захвачен политическим безумием и частенько появлялся в самобытной и довольно оригинальной организации под названием – “Городской рабочий комитет”.

Так вот, «высокопоставленное лицо” вышло на трибуну ДК им Горького и стало объяснять “прелесть” реструктуризации для граждан города. “Пел” он славно и плавно, завораживающе “пел”, почти всех усыпил и убаюкал. Отцы города, так просто млели от его слов. И вот в усиленную динамиками речь, врывается зычный, натуральный голос, слегка шепелявящий.

– Перестаньте молоть чепуху! Вы хоть понимаете, о чем говорите? – Все замерли и обернулись. Лютиков говорил и медленно приближался к трибуне. Весь зал напрягся как струна, готовая лопнуть и выплеснуть в своем разрыве такую стихию звуков, которая либо сметет с лица земного Лютикова, либо весь этот, побледневший и растерянный президиум. – Вы хоть понимаете, что говорите? Да будет вам известно, что реструктуризация означает изменение структурного характера, а Вы ведете речь о закрытии угольных предприятий. Чего же вы тень на плетень наводите? А вы, угольные генералы, слушаете эту чепуху и не смеете сказать, что это чепуха!? Вы подрываете доверие народа к демократическим ценностям!

И тут случилось то, что случается с Лютиковым постоянно, он задумался и в этой задумчивости остановился. Президиум взорвался: “Это неслыханно! Наглость! Дерзость! Кто он такой?!”

Зал так же взорвался – “струна лопнула” и закружились воронки, смерчики звуков. Срочно объявили перерыв. Я видел, как Лютиков, в своей поразительной для такого случая задумчивости, вышел из зала и никто его не остановил, не попытался с ним заговорить, он шел и никто не мешал его шествию. Я кинулся догонять его, но бурлящая толпа отрезала меня от Генки.

Я был свидетелем, как “высокопоставленному лицу” объясняли, что это был один из тех, кого при всеобщей демократии, видимо, выпустили из психушки. Что шахтерские массы с пониманием и удовлетворением восприняли идеи реструктуризации и что городские власти, со своей стороны… Дальше я не стал слушать, материала было достаточно для срочной газетной заметки. Запах денег МВФ уже кружил головы власть предержащим. Предвкушение “манны небесной” завораживала и самых стойких, но только не Генку!

Вечером я спросил Лютикова о причине срыва “пламенной речи”?

– Знаешь, мне внезапно пришла в голову мысль, что западные демократические ценности у нас ни когда не приживутся, и я обдумывал, как об этом сказать. Сейчас я знаю, что все дело в православном характере нашей культуры. Кровь наша не того состава.

У меня глаза на лоб полезли: “Так ты, поэтому тогда замолчал?

– Ну да. В голову пришла мысль о том, что мы на себя чужой костюм напяливаем. Что носим мы обноски западной политической и экономической мысли.

– Ты что, серьезно думаешь, что права человека для нас неприемлемы? Ведь ты же сам горой стоял за них? Вспомни, что говорил в 1989 году? Забыл? Напомнить?

– Я ошибался. – Сказал так убийственно спокойно, словно ошибаться так же естественно, как по утрам умываться. Я опешил, а Генка невозмутимо продолжал “развивать” свою мысль: – Иван Ильин совершенно правильно считал: “Право и государство возникают из внутреннего духовного мира человека, создаются именно для духа и ради духа и осуществляются через посредство правосознания”. А у нас, несмотря ни на что, душа православная, как же она воспримет католическую идею “прав человека”? Погоди, мы еще станем свидетелями возвращения к прошлому, к жесткой вертикали власти, к цензуре в средствах массовой информации, ко многому тому, что сейчас яростно оплевывается адептами католических ценностей.

Лютиков прервался и через минуту заявил: “Жалко”.

– Что “жалко”?

– Да вот этого и жалко. Горбачев нам волю и свободу дал, а русскому человеку свобода тяжкое бремя, обуза. Вот поиграют свободой, пограбят вдов и сирот, а потом, как всегда, совесть начнет грызть. А что пограбят, так это всенепременно! Когда на Руси свободу дают, то обязательно грабят, а потом, как Емелька Пугачев: “Простите меня, православные... ” Свободы жалко. “Прав человека” жалко. Жалко, что из нас, в ближайшие лет двести европейца не получится!

“Емельку вспомнил, а сам-то…” – Хотелось сказать в ответ на этот монолог Лютикова, но я промолчал. Мало что уже осталось от того прежнего Лютикова, напоминавшего враз и Степана Разина, и Пугачева, можно сказать – ничего!

Генка ушел в себя и теперь присутствуя в комнате, отсутствовал минут пять. Неожиданно Лютиков засмеялся: «Дружище! Тут диалектика! Нельзя быть нравственным человеком, обладая избытком жизненной силы, а ведь и первое, и второе одинаково нами ценится. Ты не найдешь никого из разумных, который стал бы отрицать безусловную ценность нравственных качеств? Точно так же никто не скажет похвальное слово человеческой немощи. Но вот беда, вопреки поговорке, что в “здоровом теле – здоровый дух”, в здоровом теле обнаруживается только тот дух, что исходит из заднего места. Диалектика! Кто-то созрел для свободы, а значит для ответственного отношения к жизни, а кто-то нет и это противоречие не устранимо. Вот почему для “созревшего человека” ущемление прав и свобод – трагедия, тогда как для “несозревшего” – благо. И продекламировал: “…Скотине нужен кнут?/ От демократии скотов / Хорошего не ждут”. Вот так-то. Хочется быть мудрым, как шестидесятилетний и одновременно полным сил и энергии, как двадцатилетний, и попробуй оспорь, что это не так? В народе эта диалектика тонко подмечена: “Если бы молодость знала, если бы старость могла”. Потому-то человек “разорван” в самом себе и нет ему покоя. Жить хотим, как я Европе, но душа наша не может поступиться своими ценностями. Плоть тянет в Европу, а душу на Восток, откуда “пришел свет”.

***

Вскоре он лег на свою вторую операцию на почке, после чего “затворился” в стенах своей квартиры, получил инвалидность и жил на средства от заработка жены, да на переводы от старшего сына из Ленинграда.

Дочь заканчивала институт в Москве и работала в какой-то фирме консультантом, кажется по информатике. Генка пробовал работать в газетах, но статьи его принимали редко и выбрасывали, как он говорил “самое существенное”.

О статье Лютикова про Афган я вспомнил в середине девяностых годов, через десять лет с лишком, когда заполыхал Северный Кавказ. Тогда Степашин, с благословения президента решил помочь оппозиции и с помощью наемников свергнуть Дудаева.

Мы сидели и разговаривали. Помнится, я сказал ему, что в Чечне нового Афгана не будет.

– Ты думаешь? – Это было его любимое начало, любимый комментарий к моим рассуждениям и в его устах это звучало весьма двусмысленно.

– Дружище!

“Дружище” – его любимое и самое интимное обращение ко мне.

– Дружище, революции без гражданских войн не бывает, вот и мы получили свою войну, усугубленную исламом. – Он возвел свои очи к потолку словно там было ему какое-то знамение и несколько минут, по своему обыкновению, молчал, а потом продолжил неожиданным, как всегда выводом.

– Все войны начинаются в душах людей и искупаются так же душами людей. Потому что – государство есть идол, божество, а божество не уходит в небытие просто так, оно борется за свое существование. Если есть душа у человека, то сумма душ людей, объединенных одним языком, одной культурой, одной идеологией и есть идол, бог и его земное воплощение – государство. Заметь сходство в словах идол и идеология? В обеих присутствует корень – эйдос.

И Лютиков пустился в объяснение платоновского понятия “эйдос” из чего следовало, что в начале всех вещей лежат эйдосы. Завершив экскурс в плотоновскую философию, Лютиков закончил неожиданным выводом: “Эта война растянется на десятилетие, пока мы не искупим кровью грех прошлого идолопоклонничества”.

Я присвистнул, поскольку был убежден в том, что не только крупномасштабной войны не будет, но и гражданской-то её называть не следует. Словом, я был, не меньше героя Афгана, генерала Грачева, убежден в том, что хватит одного полка элитных десантников на всю Чечню, что и высказал Лютикову, тыча в карту пальцем.

– Чечню за световой день из конца в конец проехать на танке можно. За сутки! Это не Афганистан, тут вопрос размера территории, может оказаться решающим! – доказывал я Лютикову. Он рассеянно меня слушал, а когда поток моих аргументов иссяк спросил: – Ты так думаешь? – И опять погрузился в свои размышления, прерывать которые не разрешалось, Лютиков кровно возмущался такой “бестактностью”, хотя ничего не имел против, когда прерывали его речь.

– Видишь ли, – Лютиков потер подбородок правой рукой – обычный жест, когда он возвращался из “странствий дальних” – Видишь ли, христианский этнос стар, ему две тысячи лет, а этносы, по Гумилеву, живут полторы тысячи лет. Как известно в начале 11 века произошел раскол единой христианской церкови на восточную и западную – этот момент можно считать рождением двух новых этносов, западно-европейского и восточно-европейского. А тут еще монголы со своей “пассионарной кровью”… Хотя это и спорно.

– Что спорно? – Вклинился я

– Да то спорно, что в 11 веке возникло два новых этноса. Спорно в отношении Западной Европы, особенно её юга… С Русью все ясно, потому что монголы, пассионарии… Хотя Северная Европа, особенно скандинавские страны приняли христианство в десятом веке, так что им, как этносу, не более тысячи лет, к тому же Реформация, последующие войны в самом центре Европы, показывают, что был большой уровень пассионарности. В этих и последующих войнах, особенно таких крупных как наполеоновские, первая и вторая мировая, большая часть пассионарных личностей “выгорела”, так что остались одни “старики”. Нас это тоже коснулось и не крылом, понятное дело, потому и нет в нашем народе деятельной энергии, потому у нас психология старцев. Исламский этнос моложе христианского на полтысячи лет, его не так перемалывали войны, как народы европейские. А полтысячи – это молодость на четверть века! Немало, если поглядеть применительно к человеку.

По своему обыкновению Лютиков свернул с тропы гумилевского этногенеза и перешел к природе исламского фундаментализма, но и этим путём далеко не ушёл. Потом, не закончив, спросил меня: “Чем отличается молодость от старости, в смысле своей деятельности?”

– Многим. . – Я попытался отшутиться, – ну, например тем, что им не лень заниматься женщинами, как тебе.

– Я серьезно, а ты. . Так вот, молодость не боится смерти и вовсе не потому, что ей сладостно умирать, а потому что считает себя недоступной для неё. Старость смерти боится, потому что она рядом. Но я не об этом. На Землю периодически падает узкий луч странной энергии, он описывает на поверхности земли длинные, в тысячи километров полосы. Народы, попавшие в эти полосы, бурлят, клокочут, словом лезут на рожон, словно у них начисто исчез инстинкт самосохранения. Они отказываются от традиций, свергают старых богов и провозглашают новых. Забывают традиционные приемы и навыки ведения хозяйства. Если уходят из материнского ареала, то изобретают новые навыки, резко меняя уклад жизни. Одновременно меняются политические и социальные институты, происходят глубокие изменения в языке. Они, как голодные волки, нападают и рвут тела “старых государств”, а если нет выхода, то разрывают на части материнское тело. По Гумилеву это пассионарии, это рождается новый этнос внутри старого.

В тот “заход” Лютиков изложил популярно теорию этногенеза Гумилева и вернулся, с чего начали, к чеченской теме.

– Возможно, Северный Кавказ когда-то попал в зону “пассионарного толчка”, на это четко указывает дуга исламского терроризма с выходом на Ирландию. Если так, а я думаю что это так, то война там не кончится, пока там будут рождаться или имплантироваться в этот регион, пассионарные особи. Решение тут одно: вторично расселить чеченцев по территории России с тем, чтобы этот пассионарный огонь притух бы, “растворившись” в особях не пассионарных.

Он опять задумался, а я ждал, предчувствуя, что сейчас последует контрдовод, сметающий только что сказанное.

– Ошибочно думать, – продолжал Лютиков, – что пассионарии – зло. Если в обществе нет таких людей, оно превращается в жирного упитанного, робкого кролика, ждущего корма от хозяина. Это общество дряхлое, старческое, всеми четырьмя лапами цепляющееся за блага жизни, накопленные многолетним трудом. Оно дрожит над своими сундуками, как скупой рыцарь, и пьет по ночам младенческую кровь, в тщетной надежде продлить своей жалкое существование. Ты посмотри какие обороты набирает торговля детскими органами? Современное людоедство! Про кровь не говорю, Европа на примере Гитлера показала “свой уровень цивилизации”. Свой рациональный прагматический подход. Сталин в лагерях гноил, а эти, прежде чем сгноить, кровь высасывали. Европейская цивилизация рядится в юношеские одежды и устраивает немощные оргии, еще более гнусные и отвратительные…

– Но это всего лишь гипотеза, о “пассионарных толчках”, кстати, не очень-то поддержанная научной общественностью, а человеку без разницы, как погибнуть. Выкачают из него кровь и потом “сгноят”, или сгноят вместе с кровью…

– Для жертвы, да, всё равно как гибнуть! Но не для тех, кто “вставит” себе в дряхлое тело новую печень, новые почки, введет в кровь биостимуляторы, добытые из детских тел! С новой то печенью еще сколько можно марочного вина выпить, если деньги есть? Жалко ведь, денег полно, а растратить их красиво, здоровья нет! Под эту “жилетку” подвели идейный базис – это называется: рациональное использование биологического объекта! Человеку все равно помирать, так зачем же добру, что в нем есть, пропадать? А пассионарное излучение ни кто не искал, так что может быть, тут дело вовсе не в излучениях! А что не гипотезы, что не суждения?!

– Однако же то, что мы с тобой сидим на диване и разговариваем, это все-таки не суждение, а факт.

– Факт для тебя и для меня очевидный, а для человека, в другом городе, в другой квартире, это еще не факт. Если наше “сидение” затрагивает его интересы, то придется “попотеть”, чтобы доказать, что этот факт имел место. И уж совсем не “факт”, если мы углубимся в причины “сидения”, а наука, как тебе известно, только о причинах и беспокоится. Гипотеза хороша только тогда, когда она объясняет большинство известных (достоверных) фактов и предсказывает новые. Научные сообщества в каком-то смысле, схожи с клещами, присосались к одному месту и посасывают “кровь”. “Одно место” и есть одно из суждений, одна из гипотез. Охота ли потерять кровоносную жилу?

– Генка! У тебя есть что-нибудь святое? Тебя нынче тянет на какие-то каннибальские сравнения!

– Вот всегда так! – Лютиков всплеснул руками. – Даже ты не переносишь правды! Страшно, да? А святое… Святое есть – Бог, но я от него “отпадаю”, когда начинаю мыслить. Но ты погоди, я ведь до конца еще не развил тему о “клещевидности”, в данном случае науки, применительно к практике…

И Лютиков пустился в объяснения причин засилия в мире традиционных двигателей внутреннего сгорания, тогда как, по мнению Генки, уже давным-давно по городам и весям ходили бы автомобили электрические.

– Корпоративные интересы ставят неодолимую преграду на пути альтернативных двигателей. Тут все воедино связано: интересы нефтедобывающих отраслей, переработки, гигантские заводы моторостроения… Сотую долю средств, которые тратятся в традиционной автомобильной промышленности, если бы их пустили в развитие “кремневой отрасли” хватило бы на серийное изготовление солнечных батарей… Отраслевые институты, да и академические, говорят: “Не-зз-я-яя-!

После, третьей операции Генка вовсе перестал выходит из квартиры. Вскоре схоронил свою жену и вовсе замкнулся, как устрица в раковине, в стенах.

Если вы подумаете, что Генка Лютиков никогда не жил обыкновенной человеческой жизнью с её повседневными заботами, с утреннем похмельным синдромом, когда нужно идти на работу, а не только не хочется – сил нет, но силы всегда находились, то вы жестоко ошибетесь. Сам Лютиков, уже когда остался как перст один, сказал: “Три страсти, было у меня в жизни. Они сочетались во мне с разной силой, в разные периоды жизни, но постоянно присутствовали. Эта тяга к книгам, к женщинам и к вину. Чего смеешься-то?

– Да нет, Гена, с чего ты взял, только это банально.

– А все что подлинная правда о жизни, то банально! Ишь ты, оригинал нашелся! А женщины меня любили, но того больше – я их любил. Сейчас вино не так пьянит, а на женщин я ленив стал лет с сорока и не по здоровью они мне…

Но Генка не был бы сам собой, если бы не развил тему женщины:

– Женщина похожа на скрипку, на ней не только нужно уметь играть, но самое главное, её нужно уметь настраивать. Своего рода – иметь от природы “музыкальный слух” на женскую натуру. Говорят, у меня этот слух есть, только вот настраивать лень.

– Все поизносилась, а ему, – Генка недвусмысленно указывал взглядом на ширинку, – хоть бы что! А ведь ему-то самое время пойти на пенсию да по-пустому не беспокоить меня.

Генка усмехнулся: “Как вспомнишь – так вздрогнешь. Сколько же душевных сил и нервов на их поистрачено… А любил я женщин с маленькими грудями, как яблоки, чтобы в ладонь… Странно, природа женщину создает для деторождения, а мужчина ищет в них страсть, темперамент, а это плохо сочетается. И вот что прелюбопытно, такую “заводную” ревнуешь, поскольку все время мерещится тебе, что и другого она вот так же стискивает в объятиях и другой может ей дать то же самое наслаждение. И та ревность подхлестывает тебя почище кнута”.

И на самом деле Генка Лютиков в смысле мужских возможностей в свои 57 лет мог бы дать фору иному двадцатипятилетнему. Я это знал точно, поскольку, сострадая к его одиночеству, как-то привел к Генке одну знакомую женщину, сильно обиженную на своего мужа по этой части, предварительно предупредив её, что мужик этот ленив на ухаживания, а в остальном, – “проверь и доложи”.

Эта невинная шутка едва не кончилась трагедией, “развалом” её прежней семьи. Так что Генка Лютиков, мог бы и не говорить мне, что ленив к женщинам стал “не по здоровью”.

Ну, разве это не странный человек! Живет бобылем, когда любая женщина, обеспокоенная “постельной проблемой” нашла бы утешение рядом с ним?

Тогда состоялся примечательный разговор, очень характеризующий Генку, хотя все разговоры были “примечательными”, каждый по своему.

– Несправедливо, получается, – сказал я в ответ на Генкино кивание в интимную область. – Кто что хочет, тот того не имеет.

– Ты так думаешь? – Генка был искренне удивлен моим несогласием с природой.

– Именно так и думаю.

– Напрасно. Господь Бог видит человека глубже, чем он сам о себе что-то знает. Видит и удерживает его от греха, отнимая какую-то часть здоровья, лишая излишнего богатства, словом, всего, к чему стремится земная его часть, чего она так жаждет… Если честно, то я настраивать женщин умел, но это занятие мне никакого удовольствия не доставляло. А больше попадались мне вот такие, “запущенные” дамы… Может потому и надоело… А может на то воля Божия, чтобы лень меня обуяла, прежде сроков и больше времени оставалось на то, чтобы жизнь обдумать?

– Генка, ты жизнь обдумываешь, а она от тебя уходит. Другой ведь жизни не будет?

– Да брось, ты! Экклизиаста читай! Тот всего перепробовал, а итог один: ра-зо-ча-ро-ва-ние. – Это слова Лютиков произнес по слогам, дважды, чтобы прочувствовать каждый слог и звук. – Чары. Колдовство. Когда наступает разочарование, тогда человек видит мир в его истинном свете, просыпается от чар.

– Так может лучше и помереть сонным?

– Ты так думаешь? – И прочитал стихи. (разбивка на строфы моя. ) – “Завидую – беспечности веселой/ Сеюминутной радости живой/ И мысли не глубокой, небольшой/ и от того столь действенной, / и скорой!/ Завидую удачливым друзьям/ И жизни праздной юного повесы… /Все это так, / когда бы смерть была/ Последним актом/ этой/ скорой/ пьесы. /”

Мне до сих пор кажется, что Лютиков писал стихи, но в его бумагах я не обнаружил даже намека на это. Впрочем, такое цитирования стихов являлось редчайшим исключением, поскольку Генка, когда я особенно настойчиво добивался авторства и намекал ему, что это он сам сочинил, цитировал Аристотеля: “Много лгут певцы”. А я, разве лгун?”

– Представь себе, – говорил Лютиков, – вдруг человек проснётся? Очарование спадет, и глаза откроются? Мне все время представляется такая картина: я что-то сделал вполне обычное, прошел день, даже час и вдруг, оказывается, что это “простое” и “обычное” повлекло за собой трагедию. Эта мысль, даже образ такой мысли всегда меня преследовал и в первый раз, словно ожег сердца. Послал пятилетнюю дочь в магазин за сигаретами, тогда я еще курил, а через пять минут, во дворе, завыла сирена машины “Скорой помощи”. У меня руки, ноги отнялись, почему-то подумал, что с дочерью, что-то случилось. Глупо? Наверное, но страшно. Страшно оттого, что уже ни чего не исправишь. Так и тут, пока жив, можешь исправить, если спадет с глаз пелена колдовская, а если умрешь сонным… Всё! Соломины не переложишь. С чем умер, с тем и пришел к Господу.

Нужно сказать, что Генка очень часто прибегал к авторитету Бога, даже в атеистические времена, а в последние годы его жизни, он больше и чаще читал Библию, чем работы Платона и своего любимого Плотина. .

Как-то, еще в начале нашего знакомства, мне надоели его экивоки в сторону трансцендентного Существа, я прямо спросил: “Ты в Бога веришь?”

– Верю! Только я церквям разным не верю. В попов не верю. В посредников разных не верю, и пуще того не верю “объясняловкам”, – Так Генка называл попытки объяснить неизвестное непонятным.

Ответ Генки меня смутил. Это сейчас стало модным ходить в церковь, а тогда признаваться в своей вере, даже другу, было как-то не принято. Вроде, как признаться, что у тебя с головой не в порядке. Генка признался, только он не был бы Лютиковым, если бы не развил целую теорию собственной – да, да! Собственной – веры в Бога.

– Когда я мыслю, я мыслю как человек неверующий, – начал Лютиков, – потому, что верующий человек строго говоря, мыслить не может.

– Вот-те новости! Он что же, в животное превращается по-твоему?

– Ну почему в животное? Животное веры иметь не может, животные чувствуют Бога, а человек верит. Большая и существенная разница! У человека в мозгу есть специальный “центр веры”…

Я слушал его и думал, сколько же еще удивительных открытий я сделаю в Лютикове? Ну, кто он? Простой советский рабочий, едва закончивший среднюю школу, да и то вечернюю, в возрасте двадцати пяти лет. Что бы из него вышло, попадись он вовремя, в “добрые руки”?

– Бог везде, где есть человек, верящий в него. – Продолжал Генка свою очередную “лекцию”. Храмы нужны для церкови, а для Господа нужны только искренность обращения к нему и глубина этой искренности. Сам человек храмина Божия. Вера, по моему глубокому убеждению, возникает только в момент молитвенного состояния, в момент “слияния” с тем, что мы называем Богом.

– Выходит, что мы его “не так представляем”, хотя, как я знаю, его невозможно представить. Эта троичность… и все такое…

– Что нельзя – это точно! Он принимает образы, когда считает нужным вступить в контакт с человеком, вот почему он столь разный в религиях разных народов, – пояснил Генка, не довольный тем, что я прервал “полет” его мысли.

– Ну, а ты-то, ты – как его себе представляешь? – наседал я.

– Никак. – Сказал Генка и рассмеялся. Он бывал, иногда, до невыносимости смешлив.

– “Никак” – это знаешь ли…

– Вот именно, “это знаешь ли”… Ты себе представляешь, что такое бесконечность? Самое существенное человек представить себе не может. Ну как к примеру представить себе любовь, ненависть, дружбу? Что это такое, в смысле “разглядеть” и “пощупать”? Это можно только описать и описать исключительно метафорически, образно!”

Я смотрел на него, наверное, с очень глупым выражением на лице, поскольку не понимал связи между абстрактными понятиями и тем, во что можно верить. Это я ему и сказал.

– В абстракцию, как раз и нужно поверить. Поверил же ты учителю геометрии, что “точка есть то, что не имеет длины и ширины”? В то, что доказано, нормальные люди не верят – это они знают. Зачем мне верить в то, что ты сидишь на диване и задаешь мне глупые вопросы?

Я обиделся за “глупые вопросы».

– Если “никак” верх твоей мудрости, то конечно, мои вопросы глупы. Если твой Бог…

Генка перебил меня: – Наш, наш Бог! Ты забываешь, что он Творец мира, а значит Он тебя сотворил!

– Да ты же мне, вчера только талдычил битый час, о “сингулярности”, о теории, как её… ну этого, “взрыва” из которого и “родилась” Вселенная, о торсионных полях вакуума?

– Верно. Я тебе рассказывал об одной из гипотез, рассказывал как человек мыслящий и в границах мысли. И когда я говорю, что Бога не могу представить, я так же говорю, как человек мыслящий. Когда я верю, то мне не нужно его никак представлять – я верю.

– Но в что же ты, дубина, веришь, если не представляешь объект своей веры?! – Тогда он вывел меня окончательно и помнится мне, я хлопнул дверью и ушел.

На следующий день я пришел к Лютикову, почти примирившись с тем, что вера каким-то странным образом заменяет собой процесс мышления и с тем, что нельзя одновременно верить и мыслить. Я утешал себя тем, что в жизни мы верим в еще большие глупости и нелепости.

Лютиков по своему обыкновению что-то читал и как всегда рядом лежала авторучка и большая общая тетрадь. Такими тетрадями были забиты антресоли в квартире. Он считал пустым занятием чтение без подчеркиваний карандашом в тексте книги и выписки отдельных мест.

– Здорово, старик! – Он встретил меня на пороге квартиры в неизменном поношенном трико.

– Зря ты вчера психанул и убежал, – сказал Лютиков едва мы уселись на любимый нами диван – “диван для разговора”, а было еще у Лютикова святое место, “кресло для мышления” перед небольшим, низеньким столиком в углу комнаты. Жена по обыкновению, уходила либо на кухню, либо закрывалась в спальне. Она не могла понять, чего я нашел в этом “болтуне” – так она называла своего мужа.

– Знамо дело, зря. – Согласился я, потому что не соглашаться значит не дружить с Лютиковым, не любить его, а я любил его, иначе бы вынести наши диалоги было бы невозможно.

– Может, и Бога нет ни какого.

Я обомлел.

– Вот те раз! А в что же ты веришь?

– Как ты, в точку, в линию, в бесконечность и мнимые величины. Может мы, как жемчужные устрицы в садке. Вложили моллюску, под мантию песчинку, чтобы она раздражала его и тот вырабатывал перламутр, так и в нас вложили песчинку-душу, чтобы мы в течении жизни такой же “перламутр” вырабатывали. .

– Ну и? – Спросил я.

– Да, вот думаю, какое сравнение, какой образ не примени, все отдает грубейшей фальшью. Да и то сказать, ежели человек та самая устрица, по отношению к тому, кто в неё в момент рождения душу вложил (а может и раньше вложил, еще там, в утробе матери), то какого разумения, какого понятия от нас можно ждать? Есть международная программа по поиску внеземных цивилизаций, а что ищут? Ищут не цивилизации, а человека ищут! Цивилизации нам не нужны, мы себя во Вселенной ищем. Если бы цивилизации нам нужны были, то их полно на земле. Вот, скажем, муравьи чем не цивилизация? Войны ведут, пленных захватывают, дороги строят, информацией обмениваются, сельское хозяйство имеют, домашний скот разводят. Те же дельфины, киты, крысы…

И опять Лютиков ушел в себя и опять предстал с неожиданным “заявлением”.

– Знаешь, почему молитвенники, Библию, словом все церковные книги нельзя на полку ставить вертикально?

– Понятия не имею.

– Вдумайся! На церковных книгах изображен крест, а если поставить книгу вертикально, то случайным образом можно поставить и так, что крест окажется перевернутым. Когда книга плашмя лежит, как её не поворачивай в плоскости, крест только меняет свою ориентацию в системе: “Север-Юг, Запад-Восток”

– Ну и что из этого следует?

Да то и следует, что перевернутый крест в вертикальной плоскости – знак сатаны!

Так вот, Генка Лютиков не всегда был такой затворник “книжный червь”, источивший своими глазами гору разнообразной литературы без какой-либо системы и не меньшую гору научно-популярной литературы. (Я у него находил журналы “Техника – молодежи”, “Вокруг-света”, “Наука и жизнь” за пятидесятые годы!)

В приснопамятные советские времена, когда Генка работал в ДУ, для него не чужда была тяга к “общественной деятельности”. Собственно, и статьи, которые он время от времени посылал в редакцию газеты, были актом его “гражданской позиции”, как любил он говорить.

Друзья-товарищи, “трудящиеся”, в период затяжного перекура, просили Генку “трепануть” что-нибудь “насчет политики”. И Генка вдохновенно “трепал”. И хотя в штате ДУ был человек, который проводил регулярно политбеседы, разъясняя постановления партии и правительства, Генку слушали куда с большим интересом, чем его.

Но не понимали. Это непонимание раздражало и Генка медленно дрейфовал от “демолюбия” к демофобии”. И однажды выдавил из себя “признание”: “Нельзя любить наш народ, чтобы не прийти к ненависти к нему. И вообще народ нельзя любить – это не нормально. Нормально – любить отдельного человека… Хотя… Святые и “угодники Божии”, что-то такое знают о всех нас, что любят и “обижающих” их. . Может, требуется время, чтобы возненавидеть народ так сильно, всем сердцем и душой, чтобы полюбить его. Ведь известно, что “от любви до ненависти один шаг…”

За эти политбесседы, по “просьбе трудящихся”, Лютикова не раз вызывали в партком, но так как Генка от рождения не “состоял” и “не привлекался”, то отделывался “нотацией”.

Органы, призванные блюсти интересы идеологии “единственно-верного учения” и интересы государственные, что практически было одно и то же, Генкой не интересовались, видимо, в его суждениях не находили ни чего взрывоопасного, подрывного. Сам же Генка посмеивался: “Дальше Колымы не сошлют, а я там бывал, колымскую трассу в молодости строил. – И заканчивал эту мысль тем, что и “там люди живут и там жить можно”.

Лютиков стал разительно меняться после операций на почках, а было таких ровно три. Но умер он от инсульта, а не от почечной недостаточности, хотя постоянное высокое венозное давление, как говорят – “почечное”, заставляло Лютикова злоупотреблять крепким чаем, “поднимать верхнее давление” к 200 миллиметрам. За свои последние десять лет он изменился больше, чем за всю свою жизнь, и не внешне, а внутренне: стал мягче в суждениях и терпимей к человеческим слабостям.

Последняя операция, как он говорил, “изменила его душу”.

– Как я попал в клинику к знаменитому в области хирургу-урологу, опущу, хотя сама по себе тема очень показательна, очень характеризующая наше время. – Генка обычно так и начинал, “отказываясь” и “опуская”, чтобы на самом деле и “не опустить” и не “отказаться”. Так что я сам в этом рассказе много чего “опускаю”, иначе бы он весь состоял из сплошных Генкиных монологов. Впрочем, я не уверен, что от этого рассказ потерял бы смысл. Яркость красок и особый Лютиковский колорит, придал бы ему своеобразную привлекательность для любителей неспешного чтения. Скорее я не уверен в своей памяти, в своих способностях воспроизводить удивительную стихийную речь Лютикова. Тут ведь, как в театре, хоть пьеса одна и та же, а каждый раз актеры играют её по разному. Это вам не кино, а жизнь. Останови жизнь и всё – фото. Мертвое фото!

– Вечером, в четверг заходит в мою палату ГВ и говорит: “У вас правая почка не рабочая, её нужно удалять. ” – И сует мне под нос бумагу, мол “распишитесь, что вы согласны на удаление почки. ” – И смотрит на меня, как удав на кролика. Словом, все подписал, а вечером меня выбрили, “выскоблили” мои муди, подготовили к операции. Утром ввели наркотики, чтобы не особо боялся, замерили давление – это очень важно! Давление даже ниже моей обычной нормы, почти детское для меня давление 150/100. Через пару часов, уже у голого, на “каталке”, накрытого белой простыней, еще раз замерили – давление то же самое 150/100, и я поехал в операционную. Дорога известна, детали знакомы, последствия дважды испытаны и пережиты.

– Ну что ж, думаю я, живут же люди с одной почкой, значит, судьба такая. В общем вполне нормально воспринял предстоящее, ни мандража, ничего такого, чем удивил медсестру, которая устанавливала на моих руках датчики пульса и давления.

– Ах, ах! Как Вы удивительно спокойны и даже шутите!

Лежу на операционном столе, распятый как Христос, даже раскинутые в стороны руки затекать начали, а сестра ушла за анестезиологом. Дождался, входит мужчина, командует: “Садитесь”. Для меня все ясно: “отключат спинной мозг”, чтобы сигналы боли не дошли до мозга и значит не чувствовались. Процедура известная – вводят анестезию в междисковое пространство и точка. Даже любопытно стало, поскольку раньше испытал два вида наркоза – закисью азота и общий, через вену, а тут новый, новые ощущения, новый жизненный опыт. Интересно.

Вот так – “интересно”! И Лютиков не рисовался, ему и на самом деле было “интересно”! Я что-то буркнул по этому поводу и Генка тут же отреагировал.

– На самом деле, чертовски интересно и к тому же почти безопасно! Пойми, как это много дает для понимания самого себя! Безмерно много! Так вот. Сел. Жду. Вижу, сестра что-то ему шепчет. Тот уходит из операционной и через минуту возвращается с ГВ.

– Я Вам операцию делать не буду. – Заявляет ГВ – У вас очень высокое давление.

– Какое? – Спрашиваю я, как будто это так важно в моих-то обстоятельствах и даже, честно скажу, разочарован был таким неожиданным поворотом дела. Пытался сказать, что мол с утра…, что мерили. . А сестра уже отключает датчики, я встаю с операционного стола и всё продолжаю какую-то нелепую, бессмысленную, состоящую из вопросов и междометий, полемику с доктором.

Через полчаса, уже в палате, ГВ говорит:

– Подлечитесь, сбейте давление, а потом приезжайте на операцию.

Как-то суетливо, быстро отдает мне все документы о выписке, какие-то рецепты на лекарство и вдруг, уже на пороге палаты, уходя, роняет будто не по своей воле:

– Конечно, я бы мог “спустить” кровь и сделать Вам операцию, но лучше приезжайте, когда давление “устаканится”. Так и сказал – “устаканится”.

А операцию я сделал через две недели и почку удалять не нужно было, рабочая почка была. Очередной камень, с ноготь большого пальца из почечной лоханки удалили и жить стало куда как веселей. Так вот, что тогда случилось со мной и с ГВ? Почему давление скакнуло со ста пятидесяти до двухсот двадцати?

Генка замолчал, но я знал, что замолчал он вовсе не потому, что все сказал, он часто во время своих “лекций” вот так, неожиданно замолкает и очень не любит, когда в такие минуты “свободного полета мысли”, его прерывают. Прерывать Генку можно, когда он говорит, но когда вот так молчит, в задумчивости покусывая краешек нижней губы, прерывать нельзя. Генка прислушивается к своему внутреннему голосу, Генка мыслит. Наконец он разлепляет свои уста и произносит: “Бог мне и тому эскулапу какой-то урок дал, знать бы точно какой? Чего-то я в этой жизни недоделал...

– Ну, уж и прямо, “урок”? – Вклинился я со своими комментариями к его рассказу. – Ну и жил бы ты с одной почкой, как сейчас с двумя? Вечно ты знаки и знамения высматриваешь, видишь их там, где обыкновенная случайность.

– Случайность только в голове у дурака, старик. В мире нет ни чего случайного. Даже материалисты утверждают что “случайное есть не познанная закономерность”.

Не берусь судить насколько “лекции” Лютикова были научными, насколько фактически верными, но слушать Генку было одно удовольствие, если к нему привыкнешь. Говорить он умел. Голос был громкий, правда, от отсутствия половины зубов во рту и какого-то природного дефекта особенно сложные слова он плохо выговаривал, запинался на них, но с завидным упорством не отступал.

– Это термин такой – “гносеология”, а сказать – “теория познания”, значит ничего не сказать, потому что…

И Генка начинал развивать мысль, попутно излагая “особенности” иных теорий познания. Имена Кьеркегора, Кроче, Камю, Гуссерля и еще каких-то, мало известных мне и почти неизвестных “светил мысли”, проходили чредой, оставляя в моем сознании, один-единственный вопрос:

– На хрена это Генке нужно знать? Да и на самом ли деле он знает, а не “выпендривается” передо мной?”

Мысль, что Генка на самом деле только “выпендривается”, время от времени появлялась у меня все годы моей дружбы с ним. Я пытался вникнуть в её истоки и к своему удивлению обнаружил, что “исток” лежит на поверхности – Лютиков не был общепризнанным авторитетом и логика, что “умные люди сидят в институтах”, подспудно сидела и во мне. И хотя я соображал, что далеко не всегда социальный статус соответствует уму человека, что-то мешало мне доверяться Генкиной эрудиции. Сам то я не способен был к таким вольным переходам от темы к теме, к широким и всеохватывающим обобщениям. Пожалуй, было бы невыносимо жить и подчиняться законам, если бы не верилось, что написаны они самыми умными и самыми знающими из людей. Аксиома, что жизнь выносит на самые верха людей умных и знающих, сидела во мне прочно и все время скептически улыбалась Генкиным монологам!

Вот и сейчас, когда Генка пытался рассказать мне о теории познания Гуссерля и его “чистых сущностях”, а половину слов он не мог отчетливо выговорить, комкал, пыхтел, сопел и шамкал, как я мог поверить в то, что в словах Лютикова есть-таки смысл? И все-таки меня тянуло к нему, и я терпел эти многочасовые монологи из года в год. Может быть потому, что здесь, у Лютикова, я утолял голод по интеллектуальному общению?

Я не понимал своего скептицизма в отношении Лютикова, но подозрения, что “питаюсь” сомнительными блюдами с его интеллектуального стола, каюсь, были!

Словом, у меня отношение к Генке колебалось от восторженного почтения к откровениями его ума, до откровенного скепсиса, переходящего в тихое, зудящее раздражение. Когда, Генка и вовсе не мог что-то выговорить, то смеялся: “Ничего! Моисей тоже косноязычен был!”

И тут же, словно удивившись только что сказанному, замолчал, а когда вышел из задумчивого состояния, то начал развивать «тему Моисея”.

– Загадка для меня. Отчего Господь не сделал его красноречивым, как брата, Аарона? Почему Он выбирает всегда юродивых и косноязычных? Я так думаю, что есть нечто такое в сознании, что мешает контакту с Богом. А знаешь, что? И сатана отбирает среди особей человеческих таких же “тронутых”! Как и Господь, он не может работать со “здраворассудочными!”

Генка радовался своей “находке”, словно и на самом деле, совершил эпохальное открытие, с далеко идущими последствиями для всего человечества. Он и так и этак, “рассматривал” “здраворассудочность”, словно ребенок подаренную игрушку. А мне вдруг показалось, что и сам Лютиков помимо косноязычия на “иностранные слова” мало чем отличался от Моисея, только у Лютикова не было “своего народа”. Это пришло ко мне так же внезапно и так же мощно, как и сомнения относительно “мудрости” и “прозорливости” лютиковского мышления. Меня как кипятком обварило!

– Я часто думаю, – говорил Лютиков, – откуда приходят мысли и самое главное, почему именно эти мысли приходят, а не какие-то другие?

– Думаешь, вот и приходят, а когда нужно действовать, то некогда думать, – ответил ему я в простоте своей не представляя себе какую ловушку он расставил.

– Хорошо сказано! – Лютиков от удовольствия даже потер руки. – В самую точку попал. Итак, начнем пожалуй “от яиц Леды”, скажем от Фукинида. Вот что он говорил о “действующих” и “размышлящих”: “Кто был слабее мыслью, тот обычно и брал верх, сознавая свою недальновидность и проницательность противников. (…), а потому приступал к делу решительно. А те, кто свысока воображали, что ими все предусмотрено и нет нужды в силе там, где можно действовать умом, сплошь и рядом погибали по своей беспечности. ”

Но Лютиков не был бы Лютиковым, если бы тут же не принялся с увлечением толковать о роли “физической силы” и роли “разума” в истории человечества:

– Мы живем паскудно и будем жить еще паскуднее, хотя всего будет в доме вдосталь, потому что к власти всегда и везде приходят не люди мысли, а люди действия, люди грубой силы. – Подвел итог этому рассуждению Генка, чтобы тут же и поставить под сомнения только что доказанное с таким жаром, и при помощи “мировых авторитетов”. – Но если еще глубже подумать, так ведь мыслящий человек и с места не сдвинется, пока не исчерпает все следствия и последствия своего шага, вправо ли, влево ли, прямо или назад, да еще на сколько шагов, да и возможно нужно сделать шаг вправо, а потом два вперед и полшага налево и только тогда все будет хорошо! Да тут же и усомнится, а на самом ли деле хорошо?”

Последовал продолжительный перерыв. Я сходил на кухню и поставил чайник на плиту, а когда вернулся, у Генки “созрело” продолжение этой темы.

– Старик, дело все в том, что величие духа противоположно величию дела. Понимаешь? Как только апостолы религий становятся политически деятельны или, упаси Боже, узурпируют светскую власть, всё – хана! Религия вырождается и извращается, экономика приходит в упадок. Для экономической жизни нужна не духовность, а деятельность!

Лютиков опять впал в задумчивость, а когда я вернулся с горячим чаем у него уже готова была “первая поправка” к своему тезису.

– Разве что протестанты являются исключением из правила, но они коренным образом изменили сущность христианства и по сути дела свели рай с небес на землю. Опять же и там церковь отделена от власти, так что мой тезис эта “поправка” не меняет, а усиливает.

Конечно, я вступил с ним в полемику, поскольку мне лично хотелось бы жить так, как живут на Западе, а вовсе не так, как живем мы – одним днем. Но я не стану приводить собственные соображения, поскольку я-то еще жив, а его нет и куда важнее вспомнить, что говорил Генка.

– Не помню, у кого прочитал, что “любая деятельность убивает мысль”, – продолжал Лютиков. – Совершенно верное суждение! Однако, ещё в большей степени она убивает веру. Вот почему Ницше выкрикнул: “Бог умер!” Да и как было не кричать об этом, когда западный мир охватила “лихорадка” деятельности? Вначале Декарт, а потом Спиноза, так Богу “крылья подрезали”, что он не только закон причинности нарушить не смел, но и провоцировать человека, как это делал с Авраамом, уже не имел “морального права”! Вначале на Бога накинули узду “мировых законов” физики и химии, а потом надели на горло удавку моральных принципов!

Последовал обычный перерыв в Генкином монологе. Я потянулся за иллюстрированной “Всемирной историей исчезнувших цивилизаций” и успел полюбоваться рекламной картинкой египетских пирамид, до того как Лютиков, заговорил.

– На самом деле вопрос о том, откуда приходят мысли и чувства, – вопрос о свободной воле человека, вопрос о мере его автономности, а значит, о пределе его ответственности. Тот, кто хоть раз задумывался над этими вопросами, не может не заметить, что мысли и чувства приходят к нему вне связи с обстоятельствами. Внезапно падает настроение, человек погружается в состояние депрессии и так ходит, угнетенный, день, два. Ничего в окружающем мире, в его жизни не изменилось и вдруг на человека накатывается эйфория, безудержный и так же ни на чем не основанный оптимизм, как только что был безосновательный пессимизм. И первое и второе побуждают человека к действиям. Настроение принимает материальный облик, воплощается в дела. Конечно, есть люди воли, но много ли их и так ли уж их воля неколебима от внезапных, немотивированных появлений чувств и мыслей? Воля – барьер, порог, если угодно – плотина и потому “сброс накопившейся энергии ” во вне у таких “волевых” людей, куда мощнее и сокрушительней, чем у обычных. Трава, под ураганном ветром не ломается, она стелется даже от слабого ветерка, ломаются несгибаемые. Конечно, это не ответ на вопрос о свободе воли, об ответственности, однако, однако…

Лютиков погрузился в себя, а я пошел на кухню разогревать уже остывший чайник и тоже подумал о своей ответственности в этом мире и как журналист, и как отец семейства, и прочая, прочая… И мне стало тоскливо от осознания того, что вся моя жизнь была плаванием по течению, разве что с небольшим выбором: к какому из двух берегов реки быть ближе, “притормаживать” или “задрав штаны бежать за комсомолом”.

Когда я вернулся из кухни с горячим чаем, то у Генки “созрела” новая мысль.

– Древние греки, как дети, собирали на развалинах бывших цивилизаций блестящие осколки знаний и выкладывали из них причудливые мозаики. Свобода воли, автономии личности, едва ли не центральное место в их картине мироздания…

Лютиков, минут двадцать вводил меня в мир древнегреческих мыслителей, излагал их взгляды и сокрушался, что приходится доверять “переводам переводов” и “комментариям комментариев”.

– Вся трудность, старик заключается не в том, чтобы понять смысл текста, того же Эмпедокла, а в том чтобы проникнуть “по ту сторону текста”. Тут, сам текст выступает, как тибетская мандала, как икона, как центр медитации, а понимание придет или же не придет все от туда же, откуда приходит всё внезапное…

– И опять же непонятно, истинное пришло понимание или ложное, – вклинился я в Генкин монолог, предчувствуя очередной уход его в область размышлений.

– Совершенно верно. Такое знание еще нужно доказать, чтобы оно стало общепризнанной истиной. В том и дело! Ты – знаешь, что оно истинное, но это знание в себе и для себя. Кстати, такое состояние среди мыслящих людей не новость. Немецкий математик Гаусс, как то сказал: “Решение у меня уже есть, но я еще не знаю, как к нему прийти”. Или другой математик, Пойа: “Когда вы убедитесь, что теорема верна, вы начинаете её доказывать”. У Эйншейна, Бора много подтверждений, что чувство истинности приходит прежде, чем что-либо доказано. Но есть области, в которых доказательство невозможно принципиально, области объяснений Poct faktum, анализа “после того”, как событие уже произошло. Это области, где человек является одним из главных действующих факторов. Кстати, ты не читал книгу Джоржа Сороса “Алхимия финансов”?

– Нет.

– Жаль, очень поучительная книга, особенно в первой трети. Так вот, причина, почему ничего нельзя доказать в тех областях, где присутствует человеческий фактор, как раз заключается в спонтанном появлении мыслей и чувств. В том, что человек ведет себя в критических ситуациях, как единое стадо, охваченное не мотивированным чувством… Это и Ортега понимал…

– Ну и как же свобода индивидуальной воли?

– А никак! – Генка рассмеялся и потянулся к остывшему чаю.

– Городил, городил, чтобы сказать – ничто?

– Старик! Вся прелесть не в том, каков результат мышления, вся прелесть в том, как мыслил! Не одну тысячу лет человек разрешал этот вопрос, но он так и остался неразрешенным! Его не разрешат и через тысячу лет и через две, но мыслить не перестанут. Вот смотри. На одних весах случай с еврейским юношей Савлом, ставшим по промыслу Божьему апостолом Павлом. На второй чаше весов десятки тысяч подвижников христианского учения, и итог этого подвижничества подвел Серафим Саровский: “Бывает иногда так, здесь, на земле, и приобщаются, (благ Господа – авт. ), а у Господа остаются неприобщенными”! Пелагий с Августином до хрипоты спорили: делами человек спасается, или же только промыслом Божьем? То есть вопрос стоял так: ответствен ли человек за свои поступки, или же ответственности никакой не несет. Согласиться с последним, означало бы разрушить общественный уклад в самом его цементирующем центре – законодательстве, принять тезис об ответственности, означало бы исключить Бога из жизни людей. Как всегда, приняли компромиссное решение, “сварили” в одной кастрюльке вместе рыбу и мясо; сказали, что спасается и делами и благодатью. Меру дел и меру благодати, оставили на усмотрение Всевышнего и на том примирились.

Так вот, как я уже говорил, после смерти его жены мы сошлись с ним на столько близко, что моя благоверная устроила скандал и предложила перебраться “к своему пустомеле на постоянное жительство”. Я ответил ей по-учебнику, то есть так, как говорил мудрый отец малыша по поводу кота “Матроскина”, что он кота видит “в первый раз”, а её, то есть жену, “знает уже много лет”. Так что выбирает, конечно, её, а не кота. Вечно правило общения с женщиной: когда она на тебя нападает – уступи, пройдет азарт нападения и сделаешь так, как хотел. Метод проверенный в моей жизненной практике. Если что-то тебе нужно, то никогда не говори, это мне нужно, напротив, говори, что навязывают – глядишь и получишь желаемое.

Я обозвал Лютикова про себя самыми жуткими прозвищами, а вслух заявил, что ноги моей не будет в его доме и что ты, моя дорогая, как всегда права и прочая, прочая…

На следующий день я наказал жене, чтобы на его звонки она отвечала, что меня нет дома, что я в ванне, что гуляю…

Но уже после второго звонка Лютикова супруга стала выговаривать мне, что среди мужчин дружбы не бывает, если они не сексуальные извращенцы, что она не ожидала от меня такой подлости по отношению к одинокому человеку…

Мог ли я тогда предполагать, что жить Лютикову оставалось несколько дней? Конечно, вечером на второй день я был у него и пил чай с булочкой. Он был неестественно возбужденный, даже встревоженный и неожиданно заговорил о своей смерти.

– Я тут пару ключей от квартиры заказал для тебя и к нотариусу сходил, завещание написал. Знаю, мои тряпки-деревяшки никому не нужны, а вот книги, да еще мои бумаги, о которых я пока умолчу, тебе пригодятся. Хотел было отдать в какой-нибудь интернат, да ведь что получше, то персонал по себе растащит, а самое ценное, увы, никто не оценит.

– Да, ты что, Генка? Сдурел, что ли? На тебе еще пахать можно!

– Ну, “пахать” – ты загнул, а смерть-то каждый из нас за плечами носит, так что позаботиться вовремя о кое-каких вещах все-таки следует. Я написал детям насчет квартиры, так они отмахнулись, да и что за деньги нынче можно за неё получить. Однако квартиру на их усмотрение оставил.

– Да, что случилось-то? Заболел что ли? Почки?

– Да нет, с почками как обычно, “стабильно плохо”, дело вовсе не в моем здоровье…

– Да не томи ты? То не остановишь, говоришь, говоришь, а то клещами тянуть…

Он развел руками: – Сказать-то мне нечего, дружище, вернее много что есть сказать, да вот как сказать, ума не приложу.

– Это ты-то, “ума не приложешь”? Ты-то, сказать “не знаешь как”?

– Есть вещи о которых чем больше говоришь, тем меньше о них скажешь, пока и вовсе за словами всё потеряется.

– А ты скажи мало!

– Так в том-то и дело, что о таких вещах в двух словах не скажешь, а в трех – уже ложь.

– Ты сегодня загадками говоришь

– Так и для меня загадка. Вот как рассказать о предчувствии? Могу, как ты это называешь, “лекцию” на этот счет прочитать и буду читать, а в глубине души, все время будет скрести, что пустое говорю. Так всегда бывает с личностными фактами. Кстати, принято считать, что факты, подтвержденные практикой жизни, являются основой знаний. Однако пристальный взгляд на факты и отношение к ним человека… Словом, такие убеждения, по меньшей мере, представляются чересчур смелыми. В хаосе фактов человек, в первую очередь, обращает внимание, запоминает, систематизирует, классифицирует и т. д. только такие факты, которые представляются ему существенными с точки зрения “пользы” и “вреда”. Однако человеку приходится сталкиваться с фактами, которые “выламываются” из осмысленной им системы фактов и представляют, в глазах человека, как некие курьезы, “случайное”, вплоть до недостоверного. Ведь так и говорят: “померещилось, послышалось”. В силу этого, он не может точно сказать: “вредные” или “полезные” эти факты и отправляет их на периферию своего сознания и памяти…

– Да постой ты! На хрена мне твоя теория фактов и их классификация?!

Генка недоуменно уставился на меня, словно я сказал какую-то очевидную глупость.

– Но ведь ты же сам только что просил рассказать меня о том, что побудило написать это завещание, словом, о моем предчувствии, и… и сердишься?

– А без предисловий, отступлений и всего того, без чего ты никак обойтись не можешь… Ты, ты! – выкрикнул тогда я, – Ты помирать будешь, как в паршивой опере, часа два рассказывая о том, как тебе больно и что ты думаешь по этому поводу, с перечислением всех сопутствующих твоей смерти причин и обстоятельств, начиная с того момента, как мама тебя на пол головкой уронила!

В тот раз, я был по настоящему взбешен и не столько манерой Лютикова говорить “не по делу”, сколько тайным страхом, поразившим меня, что завещание Лютикова не к добру, что Генкины предчувствия, это вам не “хурды-бурды”. Я испугался, что останусь один, без него. Мы расстались не самым дружеским образом, правда, ключи от квартиры он все-таки сунул мне в карман и быстрое суетливое движение обожгло меня. Эта была предпоследняя встреча с Лютиковым,

Больше суток я не мог выдержать, хотя наказал жене, чтобы она говорила, что меня нет дома. Позвонил, а потом сидели с Генкой и пили крепчайший цейлонский чай. Слушали новости по телевидению, единственное из всего, кроме в “Мире животных”, да кажется – “Диалоги о животных”, что регулярно смотрел Лютиков. Сообщалось, что Борис Николавич в очередной раз “передумал” со своим преемником и вместо Степашина выбрал какого-то офицера КГБ – Путина. Лютиков прокомментировал “новость”:

– В России устанавливается наследственная форма правления, этакий аналог царской власти. Никого не должны вводить в заблуждение выборные демократические процедуры. Помяни мое слово, скоро примут закон, разрешающий губернаторам избираться на три срока подряд, да и сами срока увеличат лет до семи. Практика передачи власти, своему правопреемнику, станет повсеместной и примет самые бесстыжие формы. Н-да. .

Лютиков по обыкновению задумался. В комнате установилась не привычная, звенящая тишина, которая исходила из глубин моей души и заполняла собой квартиру.

– А с другой стороны, – Лютиков вышел из задумчивого состояния и, кажется, не замечал этой, внезапно наступившей, звенящей тишины. – Дальше уж некуда, обожрались свободой. – И снова ушел в себя. Я сходил на кухню и принес горячего кипятку.

– Чай-то остыл у тебя! – Лютиков болезненно сморщился: – Погоди ты с чаем… Я вот что думаю, может это и благо для нынешнего поколения, что “свободе” головку скручивают? Много ли среди нас готовых принять на себя бремя свободы? Узел, узел какой-то! Где конец, где начало – не понять! Свободен ли западный человек? Нет! Его свобода – иллюзия! Его бог – закон! И все же мы говорим: “Там свобода!” Если закон – свобода, то, что цепи? Русский суперэтнос практически лишен генов пассионарности. Со времен Иоанна Васильевича “вырубались” и “пропалывались” носители этих генов. Мы, в массе своей – рабы, так как же нам без “царя”? А если бы в нас были гены пассионарности? Если бы в нас ключом била жизненная энергия, гнавшая нас на протяжении веков навстречу солнцу? А? Представь себе современного Стеньку Разина, захватившего атомный ракетоносец, или несколько шахт с баллистическими ракетами? Вот бы рванул на груди рубашку, да так, что мир бы вздрогнул и Чернобыль с Хиросимой показались бы сущей чепухой. Терпение наше в отсутствии у народа пассионарности. Обескровленная нация, вялая, с рыбьей, рабской кровью в жилах.

Он опять замолчал и мне показалось, тоскливо поглядел в окно, где потухал закат.

– Надоело.

– Что надоело?

– Жить надоело, старик. Я как “шут гороховый”, лишний и никому не нужный человек. Обломок империи, которую никогда не любил. Я надоел всем самим фактом своего бытия….

– Да что на тебя нашло сегодня?

– Ты погоди, не перебивай меня. Новизны в жизни нет, познавать нечего. Все по кругу, по кругу, как лошадь, в конной молотилке. И мелется одна и та же мука. Время, старик, течет все быстрее и быстрее, куда быстрее, чем мы успеваем состариться и умереть. Дети уже в десять лет сомневаются в ценностях своих родителей, а в двадцать, – смотрят на них с удивлением: “Вы еще живы?” Раньше, в мое время, мы начинали сомневаться в двадцать лет, а отрицать лет в сорок. Ускорение времени стало ощутимым, его можно потрогать руками, как предмет. Оно сидит в сердце и когда начинаешь шевелиться, сердце кровоточит. Я вчера письмо от детей получил, сообщал им насчет завещания, так вот вежливо дали понять, что в моей “рухляди не нуждаются”. Они никогда меня не понимали, да и мать не понимали, хотя мы с покойницей были полными противоположностями. Я отжил свое историческое время, и она отжила, только раньше меня на десять лет! Вот так, старик!

– Ты сегодня мне решительно не нравишься, Генка!

– А разве я сам себе нравлюсь? Я не нравиться хочу, я хочу всю свою жизнь, чтобы хоть одна-единственная душа меня поняла! Одна!!

– Ну, я-то тебя, понимаю!

– Понимаешь? Ни хрена ты не понимаешь! Так, любопытный человеческий экземпляр! Ты – любопытничаешь. Если бы понимал, то давно бы уяснил, что между наличием колбасы в гастрономе, её качестве и между тем, какую музыку мы слушаем, какие книги читаем, какое телевидение имеем, существует четкая связь. А я вот читал твои “размышлизмы” в газете, на этот счет, так ни хрена ты не понимаешь!

– Ну, ты по газетным статьям не суди, газета, она знаешь ли…

– Потому что знаю, и говорю. Ладно, проехали. Ты бы на кухню смотался за чаем.

Когда я вернулся с чаем, Генка быстро спрятал в карман какой-то пузырек, но по стойкому запаху, определил, что пил он валерьянку или валокордин. Это было для меня нехорошей новостью. Генка никогда не жаловался на сердце. Я не стал расспрашивать, раз спрятал так поспешно, то явно не хотел, чтобы эта сторона его жизни обсуждалась. Я уважал Генкину свободу, в том числе и его право на такую бесхитростную тайну. И, видимо, напрасно. Я разлил чай в стаканы, Генка любил пить чай из стаканов, тонких, чтобы виден был цвет чая.

– Так вот, старик, человек умирает не сразу, то, что мы называем смертью, – это финал, смерть его растягивается на десятилетия: теряется вкус к жизни, к её цвету и запаху. Мы как-то с тобой говорили об этом. Этнос умирает в течении тысячи, полторы тысячи лет. Цивилизации живут 6-7 тысячелетий и по всему видно, что время их жизни раз от разу сокращается, “уплотняется” время. Время ускоряется, так, как будто оно материально и падает в пропасть. Всё спрессовано временем! Я застал первый телевизор, первую атомную бомбу и первую атомную электростанцию, первый спутник земли – все это в неполные пятьдесят лет! Что произошло на земле в предыдущие пятьдесят лет? Сравни? И вот что поразительно! От того, что вместо арифмометра на столе у чиновника компьютер, суть бюрократии, русской бюрократии, не меняется. Кто завод приватизировал, а бюрократия – государство. Орут – “сильное государство”! Мы – “государственники!” Эка невидаль на Руси! Я сейчас Салтыкова-Щедрина читаю, так вот история города Глупова – это история на века. Смотри, как народ к Путину потянулся. Конечно, тут явление контраста, но не только. Потянулся, потому что устал от самого себя. Непереносима стала для народа собственная дурь, и он в душе своей возолкал отца, как евреи золотого тельца, дабы было кому поклоняться.

– Ты о народе плохо думаешь, он мудр.

– Сказки все это, сказки, старик! Какая уж мудрость, если повально, в миллионном исчислении поверили, что прибыль на вложенный капитал может достигать астрономических величин в 200 с лишним процентов годовых! Словно в жизни никогда не читали о Буратино и “Поле чудес”? О каком уме ты толкуешь? Не было его в народе и нет! Есть отдельные экземпляры, но и они червивы, порочны, наглы, а кто не червив, не порочен и не нагл, те сидят на помойках, брошенные в нищету, и нищета ест их, как овца траву, выщипывая с корнями, с землей.

Ушел я от него затемно, в подавленном настроении, даже в раздражении этим «дремучим пессимизмом», «карканьем». Дети, внуки скоро… , и, что? Нет! Душа моя не принимала такую уничижительную характеристику народа. Ведь, если он прав, то… то… Нет! «Пассионарии», «хренарии», «рыбья – рабья», «крабья кровь!» Пошел ты к черту! Хрыч, ты старый! Пророк гребаный! Должен быть выход из этого замкнутого круга, должен быть! Сам же говорил, что в конце века и в конце каждого тысячелетия развиваются апокалипсические чувства? Одно скажет и тут же, сказанное опровергнет. Путаник! Диалектика, видишь ли…»

Всю дорогу до дома, я как мог «распалял себя» и контуры будущего России вырисовывались совершенно не такими, какими представлял их Лютиков. «На этот раз, ты ошибся! Ошибся! Дурак ты старый, а не пророк!» Но все равно, в самой глубине, куда не мог пробиться мой рассудок, что-то вопило истошным голосом, как вопят на похоронах матери.

Утром он не ответил на мой звонок, а в обед я обнаружил его мертвым, сидящим в «кресле для мышления». Все. Осиротел я, осиротело кресло, осиротел наш диван.

Схоронили его тихо, семейно. С той поры затосковала моя душа, и все краски жизни притухли. И стали мне противны веселые, бравурные мелодии, смех молодости, и понимал я насколько не прав, но что поделаешь, если плачет душа?

Перестает она плакать, когда я заглядываю в его тетради с не опубликованными статьями-размышлениями, в которых за годы вперед все было сказано и предсказано. Читаю и как будто слышу его голос. И думаю, что теперь-то он знает все ответы на все вопросы, ответы исчерпывающие и окончательные. И вспоминаются мне его слова, что «есть магическое очарование в смерти, что смерть притягивает к себе и зачаровывает своей многообещающей тайной». И теперь эта тайна ему известна, но не придет он и не расскажет мне о ней: жди мол, рано или поздно, узнаешь сам.

Иногда открываю толстенный том Библии, доставшийся мне от Лютикова. Из многочисленных закладок выделяется одна, с кроваво-красной надпись фломастером: «Важно!» Открываю её и читаю отчеркнутые карандашом строки из книги пророка Иезекиля, я уже их выучил наизусть: «Я посылаю тебя к сынам Израилевым, к людям непокорным, которые возмутились против Меня; они и отцы их изменники предо Мною до сего самого дня. И эти сыны с огрубевшим лицом и с жестоким сердцем; к ним Я посылаю тебя, и ты скажешь им, “так говорит Господь Бог!” Будут ли они слушать, или не будут, ибо они мятежный дом; но пусть знают, – что был пророк среди них». Последние строчки, в тексте, подчеркнуты несколько раз. Видимо, Лютиков чувствовал в себе пророческий дар, иначе бы так старательно не подчеркивал места, где Господь Бог говорит о пророках и судьбах людей и народов, не следующих им. Наверное, он глубоко и даже трагически переживал свою невостребованность, но эта сторона его жизни, как-то ускользнула от меня и не затрагивалась нами в беседах. К центру своей боли Лютиков никого не подпускал, в том числе и меня. Да не в том числе, а наверное – в первую очередь!

Нет, один раз все-таки мы заговорили об этом. Мы тогда смотрели какую-то передачу о животных. В сюжете снежный барс – ирбис вспугнул стадо горных баранов.

– Как это похоже на людей, – прокомментировал Генка. – Впереди вожак, лидер, а за ним все остальные. Не надо думать, куда бежать, в какую сторону – он за всех думает и решает. Ошибется – все пропадут. Допустим один из баранов в стаде знает, что впереди обрыв, что губительно бежать в эту сторону. Заблеет: «Не бегите туда!». Два-три барана его услышат, повернут к нему на бегу головы: «Кто ты такой?» И дальше, дальше!

– Это ты о себе, Ген?

– Ну, о себе… Я же человек, поди… Да и не в этом дело! Вот ты видишь, что ребенок лезет в реку и знаешь – там омут. А теперь оцени свое самочувствие, когда видишь все это, а тебя ни родители, ни сам ребенок не слушают?

Генка задумался. А я попробовал «оценить», и стало мне жутко. Он всегда умел подобрать такой образ, поставить в такую ситуацию человека, когда все предельно обнажено, словно «на кол садит».

Однажды он мне сказал: «Знаешь, очень часто человеконенавистнические законы принимают люди, не способные мухи убить. Разве не поразительно, что суд приговаривает к расстрелу, а в исполнение приговор приводят люди к суду не имеющие отношения? Пусть бы сам судья поставил виновного перед собой и влепил бы ему в лоб семь граммов свинца! Я бы поглядел, как он после бы жил и судил».

И вот, Генки Лютикова нет. Отчего я так был слеп? От чего мы так слепы? Только Лютиков мог бы ответить на эти вопросы, но его нет. Может быть, где-то есть некто, кто, как Лютиков, наделен даром видеть дальше и глубже тех, кто призван к этому по роду своей профессии, но кто он такой, чтобы верить ему? Кто он такой? Да – откуда такой? Вот в чем дело!

Даже я, хорошо знавший Лютикова, не верил ему, хотя и удивлялся, предсказаниям Лютикова. Удивлялся после, а не до того! До «того», я как раз сомневался. Мы узнаем, что был пророк, только тогда, когда пророк уходит, а пророчества его сбываются. Но даже тогда, не «посыпаем головы пеплом».

Его тетради с их «вольным полетом мысли», так раздражающим ум, привыкший к строгости и скупому рационализму мышления, перегруженные вроде бы ненужными, случайными отступлениями, все-таки притягивают к себе, завораживают.

Читая их, я вижу, как Лютиков, внезапно прерывает свой, обычно страстный монолог и уходит в себя, замыкается на три-четыре минуты и возвращается вновь, с очередным отступлением от «темы разговора».

Как выделить из этого потока сознания, самое главное? Я не знаю. Думаю, и сам Лютиков этого не знал. Мы должны были знать. Мы. Однако же не знаем и не хотим знать, не умеем знать. Потому будет нас бить и бить молот Божий, пока не вколотит в оставшихся свои, конечные, истины.

Я уже хотел поставить точку, расслабился, открыл уши миру внешнему, и тут, по радио, внешний мир вломился в мое сознание жарким спором об «ядерных отходах». Я вспомнил о недописанной статье на эту тему и моих обязательствах перед редакцией. И опять во мне зазвучал голос Генки.

– Это же смехота! Отходы?! Кому отходы, а для кого доходы! Запомни, дружище, и не повторяй глупостей: все, что синтезировано природой, даже трансурановые элементы – отходами не являются! Есть вещества синтетические, не имеющие к органике отношения, но и они не отходы чего-то, а вещества чуждые природе! Улови разницу! Опасно и вредно всё без исключения, даже гречневая каша…

Он по своему обыкновению не окончил фразы и замолчал, чутко прислушиваясь к чему-то, ему ведомому. Прошла минута, другая и Лютиков как ни в чем не бывало, продолжал:

– Любопытный обычай описан, кажется у Афанасия Никитина в его «Хождении за три моря». В Индии, чтобы узнать, правду говорит или врет человек, его заставляли съесть определенное количества рисового зерна. Считалось, что у лгуна нарушается слюноотделение и он не может съесть рис. А? Каков «детектор лжи»? Вот я и говорю, этим, кто с трибун да с экранов об отходах чушь несет, прежде надо дать рис пожевать…

Он опять погрузился в себя.

– Правда, если говорит набитый дурак, то он говорит искренне, так что, будь уверен, сжует рис и не подавится! Такого и рисовым детектором не прошибешь, не уличишь.

Сколько раз я буду вспоминать Генку Лютикова? Теперь уже до конца дней своих. Я начал замечать, что и сам стал походить на него. На меня, как раньше на Лютикова, люди стали поглядывать косо, временами перешёптываясь за моей спиной, что стал я говорить темно, бессистемно, общо и все чаще и чаще мои статьи стали заворачивать с резолюциями: «Говори по делу», «Подсуши!» «Сократи!» «Полно отступлений!» «Опять ты Плиния и Сенеку цитируешь!»

Похоже, что «заразился» я Генкой и Генкина душа шепчет в мою душу “несвоевременные мысли”. Точнее сказать сейчас время такое подошло, – бессмысленное, а я просто выпал из него. Генка-то раньше меня это понял. То есть понял, что «выпал» из общего течения времени.

– Знаешь, дорогой мой друг, на чем я себя все чаще и чаще ловлю? – Спрашивал меня Генка незадолго до своей смерти. – Да и не силься ответить, не угадаешь. Это я с риторического вопроса начал, чтобы была причина-зацепка. В чем причина того, что я всю свою жизнь прожил с чувством ожидания чего-то прекрасного, значительного, что вот-вот должно случиться со мной. Случится непременно и в скором времени? Я сейчас оглядываюсь назад и вижу, что если что-то было в моей жизни прекрасного и значительного, то всё это в прошлом. И ты не угадаешь, какая наибольшая для меня радость была? Так вот отвечаю. А такая радость, когда почтальон приносил мне очередной номер журнала от этих прежних журналов осталась только пустая оболочка. Середки вкусной нет в них. Поразительно, наука вперед идет семимильными шагами, а рядом с ней ноздря в ноздрю шпарит откровенная херня в глянцевой обертке! А ты «отходы»… Вот они отходы помраченного разума, а это пострашнее радионуклеидов!