Колдунья Азея (роман) ч.2

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Переводчиков Владимир Андреевич

Просмотров: 5624

2009 год, Выпуск № 2

Дуня

Ждала Азея и в этот день вызова к Венцову. Но вызова не было. Колдунья озаботилась: как там у нее дома, как птицы, как домовница Дуня. Управляется ли она с ее большим хозяйством? Доит ли корову, кормит ли птиц? Тоска у Азеи высосала всю душу. Уж скорей бы знать развязку, на которую она сознательно не может пустить дар ясновидящей. Она поняла, что пособница во всех ее делах злых и добрых была….

Дурней мужика Варухи Репиной поискать надо: гулеван гулеваныч. Да был-то бы уж по трезвости ни уха, ни рыла, а то ведь по делам снабжения – сквозь игольное ушко верблюда протащит. Но как «загудит» - все нипочем. Рублишки треском трещат…

И вот после очередного опорожнения карманов принялся блажить. Резиновые рожи стали ему мерещиться, а он им войну объявил. Призвала Варуха на помощь Азею, шумнула и соседу, новоселу Афоне Дылде полоумному. Свалили на койку Михайло Репина, прикрутили ременными вожжами. Напоила Азея тошнотворным зельем.

Очнулся Михайло, понять ничего не может. Ни пошевельнуться, ни слова сказать. Как до жирафа, еле дошло, что лежит дома. Слышит, очеп зыбки поскрипывает – Фенька Котьку качает. Ходики чакают. Кажется, была Варуха, постучала по ситному обечку – муку просеивала; потом вылила из лохани в ведро чушечий бурдук, из кади в лохань – отстой; поскрипела пальцем по сырой картовной муке, на дне кадушки.

Помнит Михайло, кому-то говорила Варуха: «У Феньки катанченки на ладан дышат, а он, гли-ко, чо вытворят – денежки-то ухайдакал с какой-то выдрой».

Кто-то был, чем-то муторным поил Михаила, не иначе пойлом с добавлением куриного помета: во рту, как в курятнике. Чувствует он лихота подкатывает к горлу – блевать охота. На ногах чугунные бахилы, грудь сдавлена, руки занемевшие. В ушах стоит звон вперемешку с тягучей надоевшей до рвоты мелодией из песни «Дума про казака Голоту».

Клятвой подзадоривает себя Михайло Репин: будет он жить, никому воды не замутит, только бы все прошло. Неужели соседушко его жучит? Михайло про себя читает заклинание: «Дедко-Соседко, не дави тело, не трави душу, поди, в лебеду, я туда приду. Там бабка со ступкой табак толчет, тебя зовет. Поди, покури, а со мной не дури». Кто и придумал эту тягомотину?.. не отпускает Соседушка. Не доходит до Михайлы Репина, что привязан.

Новая рожа полезла в лицо с наглым прищуром, ухмылку шаньгой не прикроешь. Надвинется, бестия, лопнет – другая, еще почище навяливается…

Уснул Котька, ушла Фенька. Ничего не слышно, а тишины нет. Нашел мужик в себе малость силенки пошевельнуться, да уж лучше бы не выскакивал с ней: внизу живота, вроде как чем-то садануло! Снопы искр из глаз, наверно и брови подпалили… «Сделала, стерва!!!» - Жалость к самому себе пронизала беднягу навылет: кровь на дыбы, в груди как в бучиле забухало. «Дунька – боле некому. После чайной к ней наладился…. Вот паскуда… «Будешь приставать, отсажу под корень». Другим доступна, как ворота без притвора, а ему, экспедитору… вот что удумала, чушка!.. «Поднимусь, порешу гадину!» - поклялся Репин.

Скрипнула дверь, Михайло закрыл глаза. Из пристройки избы, бывших сеней, вошла Варуха, наклонилась над самым его лицом. «Не очухался», - кому-то тихо донесла и вышла. Долго с кем-то в полголоса разговаривала, а потом Михайло услышал: «Да ты чо, осатанел?» – не то зло, не то весело возмутилась она. Послышалась возня, Варварин нутряной бесстыдный смешок. Что-то упало на пол…. Затихли. Осторожно прикрыли дверь. Прошла целая вечность, мучительная…. В пристройке Фенькина кровать, сундук, мешки с охвостьями – куриным кормом. Неужели на кулях?.. Вот так ловко!.. Тоже попотчевала обещанным: «Не устанешь кобелировать – сама учну»… Захныкал Котька. А его ли парень-то?.. вроде смахивает на него. «Мужской грех из дому, бабий – в дом». До мужика, хоть и не шибко, но и это стало доходить: носил в чужие дома грех, а оказывается, и тут чужого полон свой дом…. Нет, осталось задавиться, теперь-то вовсе калека… Котька заревел, через минуту вошла Варуха.

- Чо зепаешь?! – недовольствовала она, - опрудился, успел? Ой, тиран!.. ой, тира-ан, весь в этого…

Перепеленав, унесла ребенка в пристройку, плотно притворив за собой дверь. Слышит Михайло, напевает в нос жена: «О-о-о, о, о, баю-баю-бай! – Сначала медлила, потом стала убыстрять Варуха. Баюканье постепенно превратилось в восторженное постанывание. Михайло плюнул про себя - стало тошно: «Кто про что, а ей вынь да положь песню про казака Голоту.»

Вдруг в сенную дверь постучали. За стеной послышалась воровская шебутня. Стук повторился.

- Мама, ты чо заложилась-то? Мам…

- Фенюшка, ты чо так скоро? – сдержанно спросила Варуха.

- Отвори, мам.

- Доча, сбегай к Быловым за Азеей, она у них ночевала. Скажи, мама звала. Варенья тебе за то дам. Живей, бравенькая.

Минуты через три ниткой по сердцу Михайлы прошел Варухин странный вскрик. Кого-то, провожая, хлопнула сенная дверь. Принеся спящего ребенка, Варуха опустила его в зыбку и стала мурлыкать веселую песенку. Михайло с усилием открыл глаза.

- Очухарился? – издевательски игриво спросила жена, не утруждая себя заправить под кофту замусоленную грудь. – Остепенился? Еще буянить будешь или отвязать?

Михайло диковал на нее как сквозь туман; может, все, что он слышал, как и те рожи, померещилось? Нет: придя, Фенька потребовала варенья. Варуха достала банку.

- Три ложки наклади в блюдце, моя бравенькая, - она ласково погладила дочь по голове.

«Растыка! Скурвилась…» - мысленно обозвал жену Михайло. Азея, придя, удивилась: «Ты чо, Варвара, все-то его не распутала?» - «А как буровить зачнет?» - «Утушился Аника-воин. Помоги-ка его отвязать».

По губам Репина Азея поняла – что-то хочет сказать. Приблизив к его рту свое ухо, долго слушала. Подняв голову, покачала ею сбоку набок, потом сверху вниз:

- Сходи-ка, Варвара, принеси чистой воды из колодца, а ты, Феня, поди в ту избу, сюды не пускай никого. Папка у те хворает. - Колдунья принялась обследовать пострадавшего:

- Все на месте у тя, Михайло…. Впервые эко диво вижу: руку-ногу новóй раз, ломают-вывихивают, кто дак шею своротит…

Ее сообщение придало Репину толику сил, он заговорил в полный голос: «Варухе не просвистись». - «Будет тебе, ладить надо».

Азея вышла из дома Репиных. Идти долго. За ней увязалась и шла на почтительном расстоянии Дуня Голованова, отчаянная красивая деваха, за которой давно тянется хвост худой славы. В молчанку играли больше часу. Колдунья молча, взглядом скользнула по Дуниной фигуре и продолжала шествовать. На пустыре, отделяющем Азеин дом от прочих перед мостом, Дуня приблизилась: «Можно к тебе, Елизаровна, затти на па-папару слов?» «На пару слов, на кучу делов… идешь дак чего спрашивать».

Переступив порог и вытерев о соломенную подстилку ноги, ни с того ни сего Дуня задалась: «Пошто не белишь эти две стены. Ковды м-маюсь, спросить, да за-забываю». - «Тебе-то которо дело? Затем ли пришла? Разболокайся лучше, да пользой займись, а я сбегаю в одно место. У те, смекаю, не минутное дело? – Азея бросила Дуне кулек с травой, - перетолки сон-траву вот с этими вот корешками. Ступка под лавкой, пест на припечке».

Из погреба колдунья принесла кусок льда и полные карманы пузырьков с настоями, пучки трав. Посмотрев на Дунину работу, ушла и вернулась только через час. Вешая плюшевую дошку на деревянную спицу, вбитую в стену, с ходу начала отчитывать гостью:

- Дунька, ты идоло! Пошто же на одном годе вдругорядь брюхатишь? Блудь какая-то, а не девка. Вижу: выпростаться пришла. Так-то бы принесло тебя… как же. Приспичило? – вопрос требовал ответа.

- Приспи-пичило, - Дуня виновато пожала плечами, а потом улыбнулась, - каво де-делать?…

Из загнетки русской печи ухватом хозяйка достала чугунок, с помощью отымалки, сделанной из конского волоса, сняла с него сковородку, служащую крышкой. В деревянные миски деревянным же черпаком налила щей, бросила расписные ложки на скатерку:

- Подвигайся к столу, щец свеженьких отведай.

- Спасибо, сыта. Скажи-ка ты лучше трень-брень…

Дуня хотела спросить, что с Михайлой Репиным – это ее главное заделье, за чем она пришла: ведь он в ее домишке взбеленился: приставать припёрся. Еле вытолкала за огороды к яру. «Изуродовалась», когда у него там в штанах хрустнуло.

- Садись, садись, а потом скажу, если знаю, да захочу. У меня под ложечкой сосет. Перцу, горчицы у меня нету.

От кислых щей по избе разнесся вкусный запах. Пар из мисок не шел - щи были жирные. Азея нарýшала пшеничного хлеба подовой выпечки. Щи хлебали с присвистом, молчали. Потом Азея прямо в лоб:

- Другие разы бы не спрашивала, а теперь надо. – Она передником вытерла губы, и глядя прямо в глаза Дуне, - кто твой восиянный?

- Сухарник, что ли? – склонив голову набок, белозубо улыбнулась Дуня.

- Ну. - Азея любовалась ее чистыми, чайного цвета глазами.

- Не все ли те одно? - звонко захохотала девка, не понимая, зачем колдунье знать виновника ее положения. – Как же мо-можно узнать, от кого брюхатишь? – почти серьезно выразилась она, - многим глянусь. Мужики на вид все одинаки. Только один сладкий, ду-другой желанный, третий интересный. У кого-то баба красивая – завидки. У кого-то ху-худа - отомстить.

- Смешно?

- Нет хохотно.

- Тьфу, срамина! Опупела. От взгляда, что ли, завязывается? Не гневи меня, Дунька! – Стукнула по столу деревянной ложкой хозяйка. – Либо чеши отседова, халда.

- Вай! Закипела как холодный са-самовар, добро - было бы с чего. – Дуня хотела отделаться шуткой, но наткнулась на острый взгляд Азеи. – Пошто ты пустобаешь, Азея-птица? – кокетливо состроила ямочки на щеках гостья. – Я те чи-чистую правду говорю. Чистую…

- Но, не с тюри же брюхо растет.

- Само собой… - в улыбке сжала губы девица и кокетливо отвела взгляд в сторону.

- Сотри ухмылку-то с рожи да говори.

- А говорить-то чо? Ой, чуть ли не забыла. В Нерчинске была на дедушкиных сороковинах. Там попала нечаянно на бал. В меня один влопался. Шимми мы с ним плясали. Это такой танец, ровно тебе загривок клопы накусали. Прямо смехотища: все вот эким фертом плечами дергают - ухохочешься. - Дуня сделала серьезную мину. - Ну, с этим вон… с Кешкой, Анькиным му-мужиком в кабинке за Осиновкой покаталась трень-брень маленько. Ой, и страшно и сладко: машина уржит, дорога шатливая, того и гляди, вверх тормашками окажешься. Анька-то у его пигалица, хошь и голос толстой. Может, с ëм… может, с отчимом… - Дуня даже испугалась своей смелости: сказать такое! И решив не выдать испуга, запросто вещала: - Тоже охальник прицепился, как банный лист к холке. Со вторыми петухами нарисуется… лежишь в постели как пареная репа - не то, чтоб отбиваться – шевелиться неохота. Плюнула на все – пущай, если нужда.

Азея еще чего-то ждала.

- Этот страшной бабай Касатников тоже выжил из ума,.. – Дуня помолчала. – А может, с ëм и не было. Не было,… кажется. Косую затащил на печку. Рядом спала. Но не опустюсь же я до деда Касатникова, будь он хошь трижды наглым. По спору с бабами залезла к нему.

- В тятьку своего пошел, - Азея отнесла в чашке щей в другую комнату для птицы, а вернулась, продолжила, - отца-то его на прииске тоже звали дедом Касатниковым, крепкущий старик был. Злой.

- С Тишкой за огородьями стояли, - продолжала Дуня, - но тама ничего… так…. Замуж бы за него – пятки бы лизала. Долит душу к Тишке-то. Да разве такую Тишке надо… трень-брень и… - Дуня замолчала надолго, потом чуть не плача протихонила, - Тишка хороший.

Она внимательно посмотрела на Азею, поняла её усмешку.

- Нет, сурьезно, Тишке я не далась. Совестно мне его. Посуседничали на завалинке поперетыкивались. Да ну все в дыру! Ослобони от завязи. Может, и я чем при-пригодюсь.

- Комолой корове всегда рога снятся, - вздохнула Азея, ступку со стола переставила на кутную лавку, пестик бросила на припечек, грохнув ухватьём. – Сударыня Дуня, а могла бы ты охвостать мужика, который мне ладный был бы? - вкрадчивым голосом спросила.

Залилась Дуня колокольцем:

- Скажи богово, с кем кого рассучить хошь?

- Сдичала? – Азея подошла к столу, наклонилась ближе. Мазь мне нужна из мужского соку. Но мужик должен, особо гож: чернявый волосьями, голубоглаз. Глаза, можно сказать, синие. Понимай, ну понимай. Понимай…

Пауза. Азея в упор смотрит на свою гостью, глаза ее расходятся: левый смотрит в правый, а правый в левый Дунины глаза. Дуня хочет отвести свой взгляд, а не может, что-то начинает понимать. Она почти видит.

- …Высокий, матерый, - продолжает Азея, - есть на примете?

- Дак два таких видю, - через паузу медленно говорит Дуня, - нет, я с ими не ходила, но обхвостать, доле того… Можно.

- Не самохвалься, дева, ладом подумай. Баю – дело важно!

- А с Тишкой можно перекинуться компельментом? – по-детски радостно хохочет Дуня, - ох бы поманежила его!

- Поехала по сено рубить дрова. Ей про одно – она про Тишку балаболит. На кой он нужен твой Тишка. Бери за рога…. Двое, гыш, есть? Обоя пригодятся.

- Один-то приезжий с рудника, а другой военруком в школе робит. Но жена учительша. Можно ли грамотеев-то расчикатить? А он военрук Мурзин.

- Вот и постарайся.

Азея из ступки в крынку отсыпала бурого порошка, накрыла холщовой тряпкой, сложенной вчетверо. Из бычьего пузыря сверху плеснула противно пахнувшего взвара, прикрыв деревянной дощечкой, поставила на кутную лавку.

- Дунька, а через чего ты стала такой беспутной?

Дуня на этот вопрос не оскорбилась, а, уставившись в пол, стала тереть свой сморщенный нос.

- Арака-то есть?..

Она выпила полный стакан мутноватой жидкости, похрустела капустой. Демонстративно сняла косынку-самовязку. Другой чело­век: залюбуешься.

"Несчастная, - подумала знахарка, - баская, мужики липнут. Замуж взять - молвы пужаются - и вкось потешаются, а там хоть трава не расти. Изведут деваху, ироды».

- Матушка Азея, - вспорхнув крылами базальтовых волос и про­ведя пальцами по бровям, вздохнула Дуня, и половодье откровения полилось из источника дьявольской силы, - тебе хорошо: ты не пытала сладости, даденной нам смертным в награду за расплождение... Плесну-ка еще... - Она вновь выпила. - Не знаю, что бы отдала, кабы не тянуло любить. Да я бы саму жизнь не пожалела за это... А ты чо не пьешь? Быть, дак в одних дураках. Ты глотни, глотни...

Азея накрыла наполненный до половины стакан рукой, подержала, а когда убрала руку, стакан оказался пустой.

- Ух ты... а когда ты успела выпить, я что-то не за-заметила. Арака-то у те самогонка? Как ты ее гонишь?

- Бог с тобой. Мне еще самогонку творить не хватало. Питок я никудышный. Ты видела меня когда-нибудь бухой? Приносят мне. В боковушке у меня и банчки со спиртом. Если дают от сердца, отказываться нельзя.

- Вот и я не отказываю, ко-когда от сердца. Меня ить, как хомунной* овцы пужаются бабы - не дай бог, я их мужиков до себя прислоню. Они же бабенки-то разутыми шарами смотрют. Есть у меня это!!! - рявкнула Дуня, Азея аж вздрог­нула.

Девка вскочила со стула и, повернувшись к хозяйке спиной, похлопала себя по бедрам.

- Есть эвот это! - она сделала сильное движение, опасное отрывом грудей. - А под ими, под молосными кто-нибудь заметил душу-то. Под такой толщиной, рази, нашаришь?..

Она села на лавку, раскачиваясь взад-вперед, стала говорить спокойнее:

- Тишку люблю, а он смотрит на меня как на по-поганку. Уви­жу дура, дубею, хорохорюсь перед ëм для модежа. А хорохорство мое настолько дурно, что после вот так себя по щекам бы излупила. Сама думаю, облизала бы своим языком все твои ноготочки на паль­цах... А он туда же за всеми... с тем же запросом. - Она вздыха­ет со стоном. - Порченая я девка, как твой глаз. Да какая я девка - разбабеха. Уродовали меня и матушка родимая и дорогой отчим-тятенька.

Уродовали все, а правиться надо самолично. Плесни... Хва!.. Была, не была - все, как на духу!..

Азея будто не слушает, а Дуня словно себе: «Отец-то живой был, а матушка моя, когда его забрили, по второму году подкосилась. А через месяц - похоронка, в тайге лесиной задавило, виню: от ее измены. Часть военных стояла возле деревни - конники...»

- Кавалерия?

- Ага, кавалерия. Был водовоз татарин, Малаем звали. Голодно было, а у нас в огородчике огурцы проклюнулись вот такусенькие, - она показала "вполпальца", - я отыскала самый ядреный пупырыш, отщип­нула. Слышу, калитка пикнула. Я - бух за грядку горошника. Огурец-то меченый сперла: попадет, хорониться надо до конца. Шел мне, кажется, седьмой. Такое дело в диковину... Думаю, чего же она борется, ежели хохочет? Поняла - баловство. Между жердин на охап­ке ополки-лебеды. Головами-то в ту сторону от меня. Расстегнулся Малай. Хотела выдернуть из горошника прут и ожгнуть его. Нет, вижу, мамочка моя сдается: подняла белы кочерыжки в тапочках. Им потеха, а мне жуть, снова растянулась меж грядок.

Дуня разболтала бутыль, налила чуть меньше полстакана, выпила охлебком, хукнула:

- Трясусь, а любопытки под микитки. Им не видно, а мне... Ну, думаю, сучка, - на мать - чо ты бесстыдница позволяешь?!.. Натешились, встали. Он ей, веришь ли, до плеча. С того разу морговать* стала ею. За что бы ни взялась, а руки-то те же...

загребущие. А уж большенькая стала - интересуюсь: "Мам, а пошто дядя Миша, сосед, меня то по сюда хлопнет, то по сюда?" Она на меня: "Ах ты, ко­была, чо удумала спрашивать!" - Запретила к соседям ходить и на дух не стала пущать Михайлу Степаныча.

---

*Хомунной - паршивой (забайкальское)

*морговать - брезговать (заб.)