Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Год восемьдесят шестой (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Конец июня выдался на редкость сухим, знойным; вода в Реке упала до минимального уровня. Галечные плоские косы угрожающе потянулись от берегов к середине русла. Перекаты заблестели лбами выступающих камней. Пассажирские «ракеты» замерли у причалов, не рискуя двигаться по обмелевшему фарватеру.

На водозаборном канале Завода всасывающие трубы астматически всхлюпывали под самым урезом; сотни тысяч кубов в сутки, которые они уже с трудом забирали у обмелевшей Реки, размеренно вливались в организм Завода через его ненасытную водоводную систему.

Охладив всё, что надо было охладить, промыв всё, что требовало промывки, напитавшись отходами производства, вода тяжёлым угольно-масляным жгутом скатывалась в гидроотвал, расположенный вдали от цехов, в безлюдной пойме Реки.

Живым в этой воде оставалось только одно – её движение.
Гигантское озеро гидроотвала, берегами которого служила многометровая насыпная Дамба, постоянно парило. Зимой густая белесая шапка зловеще сползала на окрестные заснеженные поля. Летом над свинцово-чёрным зеркалом отвала шевелился воздух; отвратительный запах фенола, железной окалины, погашенного кокса был такой же принадлежностью здешних пустынных мест, как куртинки чахлых берёзок, полузадавленных Дамбой, как ручей Есаулка, крадучись, бежавший к Реке по сухой осоке в полукилометре от гидроотвала.

К вечеру жаркого июньского дня воздух загустел, остановился. Мгла заката, смешавшись с промышленной дымкой, поглотила солнце. Уже в сумерках западная сторона неба замигала вспышками молний.

К полуночи грохотало и озарялось белым огнём всё небо. Потоки дождя рухнув на иссушённую почву, на Реку, на притихший вдали Город, придавили, расплющили заводские дымы.

Вместе с грозой пришёл штормовой ветер.
На зеркале отвала, взъерошенном дождевыми струями, поднялись, закачались волны. Они были тяжелы и угрюмы. На гребнях тёмных шевелящихся горбов кипела иссиня чёрная пена. В несколько часов волны размыли защитный – из суглинка – экран Дамбы.

Некоторое время Дамба дренировала, натужно покрываясь сочащейся пеной, а потом как-то враз осела и поползла.

Вал ядовитой промышленной грязи выплеснулся на поле, по кочкарнику, по сухим кривулинам болотца устремился к ручью Есаулке. Он поглотил ленточку ручья и по его ложу, замывая прибрежную осоку, заламывая тальники и смородинники, покатился дальше.

Проран с каждой минутой расширялся; вместе с ним расширялось, стеклянно горбясь, вороново крыло потока.

Над ночными окрестностями гидроотвала повис угрожающе-ровный шум речных порогов.

В заволоке туч возник вдруг разрыв, в который глянуло круглое око Луны, на мгновение облив окрестности цинково-мертвенным, угрюмым светом.

И долгую минуту после того, как тучи снова сомкнулись, воздух продолжал полниться этим странным мерцанием…


1.

В кабинете первого секретаря горкома Каржавина[*], несмотря на глубокую ночь, ярко горел верхний свет.

На приставном столике матово отсвечивали сгрудившиеся телефонные аппараты – аспидно-чёрные, зелёные, красный; пульт переговорного устройства; приборы селекторной связи. Сквозь тамбурные двери то и дело доносились телефонные звонки. Сам Каржавин, стоя, прижимал к уху трубку чёрного аппарата, напряжённо слушал, морща лоб. Входили, вполголоса здоровались, садились за длинный стол заседаний ответственные работники служб города.

Главный инженер завода Ротов, молодой для своей должности, лет тридцати семи, с густой, модно подстриженной шевелюрой, расположившись поодаль от других, уткнулся в раскрытую папочку, как будто в ней было что-то очень существенное.

Последней торопливо вошла главврач санэпидслужбы Перепёлкина. Движения и жесты её в отличие от медлительного не по возрасту Ротова были нервны, порывисты. Села, достала из сумочки гребень, махнула по волосам раз, другой, дёрнула молнию на сумочке – затихла в напряженном ожидании.

Каржавин взглянул на часы, наклонился к переговорнику внутренней связи, сказал нетерпеливо:

– Раиса Степановна, время, время! Как там, на селекторной, всё готово, все в сборе?

Вслед за щелчком голос секретарши:

– Юрий Иванович – Храмов в отпуске…

 – Знаю, – перебил Каржавин. – Вызов сделали?

 – Да, конечно. Анохин пока задерживается, звонил недавно, Наверное, что-то серьезное.

– А Куклин? – Каржавин мельком оглянул присутствующих.

 – Не могут найти. – Голос у секретарши был, как обычно, мягкий, со спокойным придыханием, но, казалось, именно это и приводило сейчас Каржавина в состояние плохо сдерживаемого раздражения.

– Что значит – не могут? Он что, дома не ночует? Что говорит жена?

Секретарша – с той же интонацией:

 – Квартира, Юрий Иванович, не отвечает.
Каржавин секунду помолчал. Хотел сказать что-нибудь более резкое: мол, такой ерунды не могут решить самостоятельно – найти человека, руководителя! Но, чувствуя взгляды присутствующих, сдержался.

– Разыщите, – бросил он. – Начнём пока без них. Кто ещё в приёмной? Приглашайте.

Садясь в кресло и придвигая к себе по полированной глади чистого, не заваленного бумагами стола микрофон селекторной связи, Каржавин ощутил вдруг такую внутреннюю усталость, что ему стоило усилия скрыть это от присутствующих.

Карболитовая ножка микрофона холодила подушечки пальцев. Он кашлянул, нажал клавишу и, глядя в круглое сетчато-серебристое брюшко микрофона, сказал:

– Прошу внимания. Прежде всего извините, что поднял в такой час. Причина чрезвычайная… – Он кивнул Ротову, приглашая поближе к себе. – Рядом со мной главный инженер завода Ротов. Передаю ему слово. – И он передвинул микрофон через стол, куда энергично, но не суетливо пересел Ротов, не забыв, однако, прихватить свою папочку. – Глеб Александрович, только коротко, самую суть.

– Постараюсь, – кивнул тот и хорошо поставленным голосом, без словесных излишеств и эмоций, что считалось у руководителей больших производств одним из необходимых показателей их деловых качеств, заговорил в микрофон: – Сегодня в ночь во время грозы и штормового ветра на гидроотвале завода поднятой волной разрушило Дамбу. Отвал этот – вдали от основных цехов, в пойме Реки. В результате из котлована через тело Дамбы выплеснулась масса загрязнённой воды…

– Вынужден уточнить, – перебил Ротова Каржавин: – Главный деликатно называет содержимое отвала загрязнённой водой. Но сейчас не до деликатностей. Выплеснувшийся вал – жидкость с исключительно высокой концентрацией отходов заводского производства. По существу – яд. Для всего живого. – И, глянув хмуро на Ротова, бросил: – Продолжайте.

Тот, ничуть не смутившись от этого уточнения, продолжал:

 – Образовался проран – пятьдесят метров. Мы подняли аварийные команды, рабочих завода, землеройную технику. На помощь пришло военное училище…

Селекторный динамик, стоявший в стороне и, казалось, забытый всеми, вдруг спросил чьим-то далёким, будто заблудившимся голосом:

 – А много выплеснулось-то?

Все повернулись к динамику, как к живому, а Ротов с профессиональной сдержанностью сказал:

– Грубо ориентировочно – несколько сот тысяч кубов.

– …Сот тысяч кубов?! – воскликнул динамик и с простодушной прямотой добавил: – И куда всё это дерьмо подевалось?

Ротов медленно прихлопнул свою папочку, и этот ненужный в данную минуту жест и связанная с ним пауза были восприняты всеми, кто сидел за столом и хорошо знал главного инженера, как признак растерянности.

– Ушло в Реку, – произнес наконец Ротов и замолчал, откинувшись на спинку стула.

Каржавин резко, не считаясь с тем, что услышат все участники селекторной переклички, спросил:

– У вас, Ротов, всё?

 – Да. Всё.
Тогда, подтянув к себе ближе микрофон, он сказал:

 – Главный обошёл главное. Ради чего мы вас экстренно собрали…

Но тут щёлкнул переговорник.

– Простите, – сказала секретарша. – Куклина найти не могут. Телефон по-прежнему молчит. А вот парторг[†] Анохин – на линии, просит – срочно.

…Две минуты назад он ввалился в помещение заводской диспетчерской, к ближайшему телефону, – в тяжёлом мокром плаще, в заляпанных глиной сапогах. Крупная, ухватистая рука его, державшая трубку, тоже была грязна.

Ожидая ответа, он то косился на свои сапоги, с которых на линолеум пола стекали струйки, то на женщину-диспетчера, но видел совсем другое: медленно, как в космической невесомости, переворачивающийся через нож ярко-жёлтый в свете огней красавец «катерпиллер».

Он не был кабинетным работником, Анохин, немало времени проводил в горячих точках этого крупнейшего в отрасли завода, много повидал своими глазами. Но никогда ещё, ни в одной из аварийных ситуаций им не овладевало ощущение собственной беспомощности, отчаяния.

А вот сейчас он был растерян, беспомощен.
Он только что вернулся оттуда, где в узкой щели Дамбы, эффектно подсвеченное прожекторами, шевелилось с глухим ворчанием нечто живое, грязно-маслянистое, неукротимое в своей освобождённой ярости. Люди и техника, сгрудившись на узких концах прорыва, в спешке и бестолковой суете что-то пытались спихнуть или скатить на горбящуюся спину этого чудовища – какие-то балки, бетонные сломанные панели, железный бесформенный скрап, не успевший поступить в переплавку, набитые песком мешки и ящики, автопокрышки…

Всё это, на миг вспоров тугую блестящую поверхность потока, тут же исчезало без следа.

«Демон, вырвавшийся из бутылки», – подумал Анохин. Там, на Дамбе, он тоже не стоял без дела – отдавал распоряжения, что-то помогал тащить, задыхаясь от испарений, куда-то сбрасывать, падал на вязких крутых откосах… И всё же главным чувством, которое владело им всё это время и угнетало, была беспомощность.

Это было тяжёлое, унизительное чувство, и он впервые так остро и болезненно переживал его…

Наконец трубка зашуршала, голос с напряженными интонациями произнес:

– Ну что ещё там у тебя стряслось?

– Юрий Иваныч! – встрепенулся Анохин, отгоняя неприятные видения. – Я только что с гидроотвала. Там чёрт знает что… Бульдозер с Дамбы опрокинулся… Главный на селекторном?

– Да, здесь.

– Он позарез нужен. Пусть возвращается. И Куклин тоже.

– Хорошо, Ротова отпускаю, а Куклина нету. Может, он где-то там, на территории?

Анохин повертел головой вместе с прижатой к уху трубкой, будто Куклин мог прятаться тут, в самой диспетчерской.

– Да не видать что-то. А он позарез нужен. Как-никак его хозяйство…


2.

Глядя пристально в сетчатое брюшко селекторного микрофона, Каржавин говорил:

– …значит, главное в чём? По Реке пошла волна этого ядовитого дерьма, вы верно сказали. Время отпускное, летнее. На берегах – туристы, отдыхающие. Пионерские лагеря, детские дачи… По реке ниже нас – областной центр, с населением в полмиллиона… Да вам ли об этом напоминать?

– Докуда уже дошло-то? – нарушая субординацию селекторного разговора, вырвался из динамика женский голос.

Каржавин не стал одёргивать нетерпеливую:

– По данным бассейновой инспекции, волна в районе посёлка Сонино, – ответил он. – Это ниже на двенадцать километров.

– А когда дойдет до областного?

– Часов через шестьдесят.

– В чём конкретно опасность? – не унимался динамик, но голос уже был другой – мужской, рокочущий бас. Кажется, говорил заведующий гороно.

– А это давайте спросим санслужбу, – сказал Каржавин. – Передаю микрофон Перепёлкиной… Анна Сергеевна, прошу.

Перепёлкина вскочила и с выражением испуга на остроскулом веснушчатом лице быстро пересела на стул, на котором только что сидел покинувший кабинет Ротов. Сумочка упала у неё с коленей, но она за ней даже не наклонилась.

– Как, то есть, в чём? Как, то есть, в чём? – нервно, взволнованно заговорила Перепёлкина, глядя на секретаря горкома, будто это он задал столь наивный вопрос. – Да во всём! Ну ладно – вода для питья… Пионерские лагеря, профилактории, посёлки воду для питья могут взять из скважин, из колодцев. Но ведь утром все полезут к реке купаться, ребятишки особенно…

– А областной? – настойчиво пророкотал динамик.

– Господи, если фильтры его водозабора засорятся, забьются, не выдержат… Это я не знаю. Город без воды! Станут пищевые предприятия, в больницах шприца не прокипятишь… Катастрофа, если хотите, вот что!..

– В общем, суть ясна, а время дорого, – перебил Каржавин, которому не по душе пришлась эта нервная взвинченность Перепёлкиной. Встревожить людей, обеспокоить серьезностью положения надо, конечно, однако не до паники же... И он решительно повернул микрофон в свою сторону. – Первая задача – оповестить Реку. Немедленно задействовать все виды связи. Руководители гороно и горздрава, ваши главные заботы – детские дачи и пионерские лагеря, медпункты...

– А как быть с «дикарями» на берегу, с одиночками?

– Поручим авиаторам, – сказал Каржавин. – Командир авиаотряда у селектора? Когда сможете поднять вертолёт?

– Как только начнет светать, – ответил тотчас динамик.

– Прошу установить мне с экипажем связь.

Каржавин посмотрел на часы.

– Все, кто приглашен к селектору, с этой минуты – члены оперативного штаба. Вам даны полномочия. Действовать решительно. Любое промедление, тем более волокиту, считаю преступлением. Меня держать в курсе всего... Да, и еще. При штабе, на случай непредвиденных обстоятельств, организуется аварийная бригада. Помещение выделено в пристройке этажа. Дежурство круглосуточное. Вопросы?

– Областной центр оповещён?
Вопрос этот почему-то раздражил Каржавина, показался праздным, а может быть, в нём услышался и намёк на его, секретаря горкома, недогадливость. Он ответил, помедлив:

– Это моя забота. Всё Селекторную связь прекращаю...


3.

 ...Подняв машину в воздух и взяв заданное направление, командир Ми-4 Печорин оглядел горизонт. Небо повсюду было холодным и чистым. Ломаная линия на востоке с набором высоты стушевывалась в зареве встающего из-за гор солнца. Однако прямо под ними, на земле, куда еще не упали лучи, было сумрачно и зыбко, и только по бледно-зеленоватым пунктирам огней можно было определить, что внизу – улицы пригорода.

Справа крутой дугой взблеснула речная излука, перечёркнутая толстоногим телом коммунального моста; по габаритам его тоже светились бисеринки огней. И тотчас другой берег, лишившись своих, даже слабых ориентиров, исчез, словно накрытый гигантской тенью. Кое-где в прорывах взметнулось живое пламя, проплыли красными колечками сигнальные лампы на концах дымовых труб,– вертолёт проходил рядом с территорией завода.

Этим направлением экипажу Печорина приходилось летать частенько, когда их машину арендовала экспедиция, работавшая в горах Алатау на разведке железной руды. При восточном ветре завод открывался сразу – чёткая и строгая геометрия цехов, обвитых, как лаокооны, змеями труб; ажурные нити коммуникации; купола ёмкостей, похожие на присевшие дирижабли; хмурые, дышащие нежным парком жерла градирен.

Вся эта индустриальная панорама, тянувшаяся на километры, при взгляде с птичьего полёта поражала глаз, ошеломляла мощью своего живого таинственного дыхания. И, наверное, оттого, что человек с такой высоты был столь мал, что становился неразличим, трудно было представить более впечатляющее доказательство торжества и безграничных возможностей его инженерной мысли.

Однако сегодня ветер был северо-западный и тень, внезапно расползшаяся по ту сторону излуки и закрывшая землю, была не что иное, как согнанная этим ветром к Реке тяжёлая от ночной влаги пелена дымов.

И это тоже впечатляло.
Потом Река отошла круто вправо, а с ней и дымы, и пригороды, и угнетённые июньской сушью, бледно зеленеющие поля, и над крутизной берега – каменные сломы крепости, поставленной ещё сибирскими первопроходцами. Потянулись ленты березняков и вскоре растворились в хвойной шкуре тайги.

Но вертолётчики не меняли направления, зная, что Река сейчас опять сделает поворот и они выйдут на заданную точку маршрута.

По логам глыбился туман, вяло накатываясь на склоны сопок. Солнце уже пронизывало верхушки его пышных горбов, а молочно-белый цвет при этом гас, тускнел, и туман на глазах превращался в клочья, оторванные от дождевых туч.

Перевалив последнюю гряду сопок, они заскользили над речной поймой. Туман здесь стлался низко, по самым зарослям.

На левом берегу – высоком, лобастом, оголённом от леса вырубками – зачернели домики посёлка.

Печорин плавным разворотом снизил машину, пошёл вдоль поймы. Солнце, едва оторвавшись от гор, светило теперь справа и чуть сзади, взблескивало нестерпимо в стёклах приборов. Река же под ними продолжала течь в тени заслонивших её сопок и крутого правого берега, в клочьях тумана, тихая, спокойно-сонная...

Командира стали одолевать сомнения.

– Что-нибудь видите? – спросил он в ларингофон членов экипажа – второго пилота и бортмеханика.

Второй неопределенно пошевелил плечами, всматриваясь вниз. Бортмеханик, который сидел сбоку, уронив ноги в люк грузового отсека, тоже ничего не видел.

Одно из двух: или они каким-то манером опередили выброс, или с воздуха он плохо различим; хотя последнее маловероятно. Лётный опыт подсказывал: даже слегка замутневшая вода в ручье или речке прослеживается отчетливо и со значительно большей высоты, чем сейчас.

Но вот Река стала делать плавный поворот к востоку, горы раздвинулись, ушли с горизонта, и солнечные лучи холодно скользнули по глади вод.

И вода на глазах преобразилась, почернела. Тёмная полоса ее, которую они приняли за береговую тень, так и осталась тенью, слегка взволнованной перекатным течением. Печорин опустил машину ещё ниже, пока лобовые стекла не стали мутнеть от летящего навстречу тумана.

– Командир, – сказал второй пилот озабоченно, – вызывают на связь. Но слышимость дохлая. Может, повыше вскарабкаемся?

Командир качнул головой, поправил наушники. Он с трудом узнал далёкий, в осыпях сухих разрядов голос секретаря горкома Каржавина.

– Печорин, где находитесь, как видимость? Что внизу? Приём.

Блики по Реке от низко висящего солнца бежали впереди вертолёта, мешая обзору.

Печорин:

– Только что вошли в створ. Район поселка Макаровский. Видимость дохлая... Стелющийся туман. Выброс движется лентой во много километров. Цвет ядовито-серый, до чёрного, маслянистый. Чётко просматривается граница.

– Людей видите?

– Пока нет, рано ещё, – сказал Печорин, скользя взглядом по стремительно улетающим под кабину клиньям галечных кос, тальниковым кустам, косогорам, по затянутым жирной зеленью прибрежным болотам. – Но картина сверху мрачная, – не выдержал он своего сухого, деловитого тона. – Будто нефть под водой горит, полыхает – клубами идёт, клубами!

Второй пилот молча, чтобы не мешать радиоразговору, ткнул рукой вниз. Печорин склонил голову, вгляделся. На белую от ила галечную отмель стремительно вынеслось из водяной мути что-то живое, веретенообразное – сверкающее. И теперь лежало обречённо на боку, вздыбливая хвостом мелководье.

– Рыба выбрасывается на берег! – вырвалось у Печорина, когда он сообразил наконец, в чём дело. – Не думал, что в нашей Реке ещё осталась такая! Что же это... А?

– Добро, командир. – Голос Каржавина помрачнел. – Нельзя ли улучшить связь, куда-то пропадаешь.

– Низко идём. Из гор выйдем – улучшится.
Река снова повернула, тени гор погасили блеск воды, стушевав краски, но лётчики теперь шли уверенно. Змеиная густо-серая лента, постепенно размываясь на перекатах, всё шире захлестывала коренное русло.


4.

Тихий уголок этот, тропинку к нему сквозь тальниковые дебри они обнаружили случайно, в середине жаркого мая. У них тогда заглох мотор, Алёша стал копаться в нём, а Вика побрела вдоль придорожных кустов и, увидев просвет, отважно нырнула в него. Шагов через сто слабо натоптанная тропа вывела её на речной бережок с мелкой чистой галькой и узеньким барханчиком песка, намытым половодьем под самыми зарослями.

Сверху и снизу по берегу галечник ограничивали тальники, толпясь над самой водой по каменному обрывчику, а сзади пьяно дыбился перемятый весенним льдом черёмушник.

И никаких следов чужого пребывания; это был подарок судьбы.

Они протащили сюда мотороллер, а тропинку со стороны дороги эгоистично забросали ветками: ни в чьем обществе, они не нуждались.

Уезжая, вновь замаскировали тропку и с тех пор постоянно стремились сюда, радуясь, что есть у них местечко, дарящее им уединение.

Но сегодня с погодой не повезло. Когда они, проскакав на мотороллере уйму километров, свернули с проселочной дороги к Реке, грозовая туча уже тмила небо. Редкие капли стучали по плечам, по шлемам.

Натягивали они палатку впопыхах, в весёлой панике; палатка надувалась пузырём – рвалась из рук. По речному плёсу стелились волны. Редкие капли стремительно превратились в обвальный ливень. Вика первая с писком нырнула в палатку, Алёша следом.

Вытряхнув из рюкзака спальные мешки, они развернули их и легли поверх, прислушиваясь к голосам разбушевавшейся стихии. Вдруг стало совсем темно, тревожно, издалека нарастал гул. Вика перекатилась к Алёше, прижалась к нему. Он поцеловал её в волосы.

– Струсила?

– Молчи, – шепнула она, торопясь просунуть руку ему под олимпийку, чтобы скорее ощутить родное, успокаивающее тепло его тела.

Где-то с треском надломилось дерево. Вихревой порыв ударил в стену палатки, выдернул дюралевые хлипкие колья, и палатка повалилась, прихлопнув их мокрой, яростно трепыхающей тканью.

Алёша вскочил. Бодая головой сырую, тяжёлую ткань, стал нашаривать выход.

– Лежи, не высовывайся! – крикнул он и выполз под ливневое, всё в огненных искрах, грохочущее небо. Куцым туристским топориком стал заново вколачивать колья.

Скользкие шнуры рвало из рук, и он раза два больно заехал себя по пальцам, чертыхнулся.

Тогда Вика тоже храбро выскользнула наружу. Молнии вспыхивали в дождевой неистовой мгле, обгоняя катучие гулы грома. Алёша стоял на коленях, завязывая шнур, точно молился, спина его при этом дымилась от дождевых струй. Вика ухватила прыгающий угол палатки, изо всех сил потянула. Колья были наконец крепко вколочены. Но за эти несколько минут оба они промокли до нитки.

С трудом стащили с себя липнувшую, как пластырь, одежду, бросили у входа и, стуча зубами от охватившего вдруг озноба, полезли в палатку.

– Дураки мы! – засмеялся Алёша. – Надо было сразу раздеться!

Вика нашарила в рюкзачных карманах полотенце, вытерла лицо, волосы. Они сидели рядом, запыхавшиеся от борьбы с оголтелой стихией, тяжело дышали.

В блескучем свечении молний сквозь оранжевый полог палатки, нагие, они оба казались Вике первыми грешными людьми на земле, укрывшимися от гнева богов в пещере. И это ей тоже жутко нравилось.

– Знаешь, кто мы с тобой сейчас? Первобытные люди, когда они еще ни огня не знали, ни одежды, – зашептала она. – Представляешь теперь, как им жутко, как страшно было? Особенно в такие ночи. Собьются в кучку, бедняги, и дрожат, каждый в серёдку норовит, слабых выталкивают... – Она притиснулась к Алёше, зажмурила глаза, но вспышки неба проникали сквозь веки. – Интересно, была ли у них уже любовь?

Алёша привлёк её к себе, стал искать губами её губы.

– Вот уж не думаю... Вряд ли, зачем любовь, если нет одежды...

– Да ты что? – Вика даже слегка отстранилась. – Да если хочешь знать, древние были в сто раз эмоциональнее, чем мы. Чаще смеялись, чаще плакали. И вообще жили больше страстями, эмоциями. А ты…

– Ладно, была, была. Смотри, ты вся трясёшься. А ну марш в мешок! Нет, дай я тебя сперва разотру этим цивилизованным полотенцем.

– Что?.. Ты тоже трясёшься…
Ливень с оглушающим треском рушился на тугую, барабанную ткань палатки.

Шумела, вскипая, береговая зелень. Грома щедро рассыпали свою сверкающую медь по окраинам неба. Озоновый влажный воздух тёк по их горячим, пульсирующим жилам, сгорал на губах...

Вика уткнулась пылающим лицом в Алёшино плечо.

Гроза уплывала. Принесённый её освежающим дыханием сумрак не рассеивался, перетекал сразу в ночь. Великая первозданная тишина объяла землю. Вика, поцеловав уснувшего Алёшу, осторожно перебралась в свой нахолодавший спальник. Лежала, остывая, вытянув руки вдоль бёдер...


5.

Переговорник на приставном столике произнес голосом секретарши Раи:

– Вас заведующий гороно. Соединить?

– Да, конечно, – сказал Каржавин и поднял трубку черного телефона. – Слушаю вас.

– Юрий Иванович, с пионерским лагерем «Кедровый бор» прервана телефонная связь. Связисты говорят – столбы штормом повалены.

– Что предпринимаете?

– Посылаем «газик», но туда такая дорога... – заведующий не скрывал ноток скептицизма. – Всё развезло после вчерашнего... Мостки там хлипкие. У шефов стройтреста так руки и не дошли, – не выдержал, съябедничал он.

– Это как будто в районе Ивановки? – Каржавин повернулся в кресле, посмотрел на карту.

– Да. Выше шесть километров.

– Так позвоните туда, в Ивановку.

– Полчаса висим. Боюсь, что та же беда. А «Кедровый», – добавил он, – наш ближайший лагерь на Реке.

Каржавин перебросил трубку к другому уху, сказал:

– Будьте посамостоятельней. Я пока помочь ничем не могу. И ответственности с вас, имейте в виду, не снимаю. Ищите другие возможности.

– Да какие наши возможности...


6.

 – Лёш, а Лёш? – позвала она в темноту.

– А? – встрепенулся тот.

– Почему тихо так? Даже птицы не щебечут.

Алёша заворочался, удобнее устраиваясь.

– После такого небесного тарарама не скоро защебечешь. Да и далеко еще до восхода... А ты чего не спишь?

– Не знаю, – вздохнула она, к чему-то прислушиваясь. – Аж в ушах звенит.

Темнота становилась непроницаемой, враждебной. Вика ощутила не то чтобы страх, а какое-то беспокойство, лёгкий душевный гнет. Она протянула руку, нашарила в кармашках фонарик. Дымно-оранжевый овал света упёрся в косой палаточный бок. Мир снова обрёл свою успокаивающую реальность.

Взъерошенный Алёшин затылок был совсем рядом.

Ей сразу стало легко, покойно. Она наклонилась, позвала:

– Лёш, а Лёш?

– М-м... – шевельнулся тот.

Вика обняла его, ладонью скользнула ему по животу, рассмеялась вкрадчиво:

– Мышка пробежала…

– О проклятье! – Алёша потянул спальник на голову, но тот был явно коротковат. Вика – обиженно:

– Фу, как ты можешь спать в такую ночь?

– Ночь как ночь...

Тогда она склонилась над ним и вдруг хлопнула его по лбу. Тот сел, осовело завертел головой.

– А?.. Что такое?.. Кто?

Вика сделала большие глаза.

– Комар! Агромадный. Я его убила.

– Ну, ты у меня достукаешься, довыступаешь!

Алёша сидя стал кутаться в мешок, зевнул.

– Глянь в дырочку, Луна есть?

– А зачем тебе Луна?

– Повыть бы! – сказал Алёша и добавил угрожающе: – Дашь ты спать или нет, несносная девчонка!

И обняв её вместе со спальником, борцовским ухватистым приемом перекатил через себя. «Ах, так?» – сказала Вика. Они стали кататься по палатке, вытряхиваясь из своих спальников, – разгорячённые, смуглые от загара, нетерпеливые. Фонарик свалился и деликатно погас...


7.

 Старенький, с брезентовым верхом «газик» тарахтело мчал сквозь ночную темь, выхлестывая лужи. Грязь летела на ветровое стекло, и тогда щётки «дворников» бесстрастными маятниками разгоняли её в стороны. Огни двух передних фар и одной боковой лихорадочно прыгали впереди, высвечивая то кусок расквашенной дождем просёлочной дороги, то никлые по обочинам кусты.

Шофер, парень с круглым и мяклым каким-то лицом, с обвисшими на лоб и уши прядями, зло рвал баранку, вполголоса ругался: попадало от него то дороге, то начальству. Подняли его за полночь с постели и вот пожалуйста – заставили переться хрен знает куда, будто нельзя утра дождаться.

Рядом с водителем сидел мужчина средних лет, в светлом плаще и кепочке курортного фасона – инспектор гороно Бабушкин. Вполуха слушая шофёрское бормотанье, смотрел напряжённо сквозь ветровое стекло: ночная дорога казалась чужой, неузнаваемой. Когда уж очень сильно подкидывало на ухабах, хватался за скобу на щитке, но голоса не подавал.

Два раза буксовали, однако выкарабкались сравнительно легко, даже выходить не пришлось. На третий раз сели крепко.

Задние колеса дымились, в бешеном вращении выбрасывая ошметья глины, передние же, увязнув по ступицу, были неподвижны.

– А почему передние не крутятся? – высунувшись из дверцы, спросил Бабушкин.

– Отключены потому что, – хмуро бросил шофер.

– Так подключи.

– В такой грязюке? Сам спробуй.
Бабушкин заправил штанины в носки, крепче затянул шнурки на туфлях.

– Дай ключ, монтировку, – потребовал он.
Шофёр нашарил под сиденьем инструменты. Ругаясь вполголоса, шагнул из машины в придорожную грязь, глухо чавкнувшую вокруг литых резиновых сапог. Принялся отвинчивать на утонувших по самые оси колесах колпачки, чтобы подключить передний мост...

Из ямы выбрались. Шофёр повеселел, но ненадолго. Вскоре в сполохах дальнего света вырисовалась ложбина, сплошь залитая водой. Теперь они сникли оба. Машина стала.

– Чёртова дорога! Куда тут ехать! – закричал нервно шофёр. – Влипнем по уши – и ваши не пляшут. Поворачиваем!

– Стой! – сказал повелительно Бабушкин и полез из машины. За кюветом выломал тальниковую ветку, ободрал листву, вернулся в свет фар. – Надо бы промерить.

– Вот и давай! А я лично таких указаний не получал – ямы промеривать.

Бабушкин повертел в руках прут и, оскальзываясь, стал спускаться в ложбинку.

Шофёр угрюмо смотрел сквозь стекло на его раскоряченную фигуру. Лязгнув в сердцах дверцей, догнал, выхватил у того из рук злосчастный прут.

Промер показал: вода на пределе, однако дно сравнительно твёрдое. Бабушкин настаивал ехать дальше.

– Завязнем, кто нас тут вытащит? Кому мы тут нужны? – ярился шофёр. Присев на бампер, переобулся: всё-таки черпанул голенищами воду.

Бабушкин отошёл в сторону. Небо уже затлелось. Глаза, обвыкнув в полутьме, различали отдалённые контуры. Сразу за ложбинкой смутно проступал горб – кучка оставшихся при вырубке пихт. Над чёрным горбом, точно каска пожарника над погорельем, качалась Луна. Бабушкин узнал это место – как-то, приезжая на открытие пионерлагеря, останавливался под этими пихтами.

Он быстро вернулся к машине:

– Давай всё же попробуем, рискнём. Осталось всего ничего – километров двенадцать.

– И пробовать не собираюсь, двигатель захлебнётся, что тогда?

– Не захлебнётся. Глубоко будет – сдашь назад.

– Грамотные все стали, – парень нырнул в кабину, но к рычагам не притронулся. Двигатель урчал на холостых оборотах.

– Послушай, Скарюпин, – Бабушкин, изо всех сил сдерживался, чтобы и не наорать на парня. – У тебя дети есть?

– Ну и что? При чем здесь дети?

– А ты представь, что они сейчас в этом лагере.

Парень помолчал, как бы оценивая возможность такого варианта, выщелкнул в окно окурок.

– Нечего на психику давить. Вы сперва дорогу наладьте, а потом требуйте.

– На твою психику не давить надо, а колом по ней, колом! – крикнул, не выдержав, Бабушкин. – Болван! А ну езжай вперёд, я приказываю!

На мяклом лице парня, освещенном лампочками приборного щитка, проступила озлобленная растерянность.

– Да чё я – у бога телёнка съел?! – плаксиво выкрикнул, огрызнулся он. – Нарядятся в туфельки да галстуки и командуют! Толкать щас придётся как миленькому!

Скрежетнули шестерни передач; мотор взревел.

– И учти, если засядем и с детьми случится несчастье, я под любой присягой скажу, что ты засел умышленно, грыжи испугался, – уже спокойней добавил Бабушкин, отметив про себя, что насчет туфелек парень прав. Но не оправдываться же сейчас, что его выдернули из дому спешным ночным звонком и даже не объяснили толком, какого характера поездка.

– Это вы можете, – саркастически протянул шофёр. – Это у вас не заржавеет...

Когда они подъехали к ручью, то увидели только бурлящую полосу воды. Бабушкин выбрался из машины, подошёл к берегу. Брюки, заправленные в носки, были в грязи выше колен. Плащ, ставший похожим на тряпку, о которую в плохую погоду вытирают ноги, он давно сбросил. Двухнакатный мостовой настил, сорванный потоком, разметало по кустам, как спички; с корнем вырванная пихта лежала посреди несущейся воды, взбугривая своим корневищем поток, так что волны выплескивало на оба берега. Меж осиротелых опор бурлили пенистые воронки.

В сумраке рассвета и сочащегося сквозь заросли тумана картина эта предстала столь удручающей, что Бабушкина взяла оторопь.

Сугубо городской житель, общавшийся с природой разве что на садовом участке да – изредка – на грибных прогулках, он сейчас с почти мистическим трепетом взирал на следы той её неукротимой ярости и разнузданности, которые бушевали здесь всего несколько часов назад.

Он наклонился и, зачерпнув горстью воду, стал отмывать с брючин и туфель жирную дорожную глину. Но не смывал, а еще больше размазывал.

Позади остановился шофёр и тоже стоял молча – слова здесь были не нужны. Ситуация на этот раз красноречиво свидетельствовала: приехали...

Бросив наконец бессмысленное свое занятие, Бабушкин снял и положил на сиденье пиджак. Потом забрёл в воду... В легкомысленной курортной кепочке на самом затылке, с болтающимся галстуком, стоящий раскорякой в воде, он вызвал у шофера едкую усмешку. И лишь когда он зашёл по пояс и вода забурлила вокруг, лихо относя в сторону длинный язык галстука, шофёр понял, что тот всерьёз намерен перейти ручей вброд.

– Эй, эй! – крикнул он. – Так не договаривались! Куда тебя черти понесли, смоет!

Бабушкин остановился, с минуту завороженно смотрел на летящую воду, обретшую вдруг тугую неумолимую силу, которая выдирала из-под ног скользкое дно.

Он, по всей видимости, хотел уже повернуть – как вдруг взмахнул руками и исчез. Осталась на поверхности лишь пляжная кепочка, плыла и весело вертелась.

Вынырнул он шагах в десяти ниже, хотел встать на ноги, но его снова сбило, и он, молотя по воде руками, смешно закувыркался. Его отнесло под ивняки, свисавшие с берега на повороте ручья. Там было не так глубоко, и ему удалось нащупать ногами дно. Подбежавший в испуге шофёр подал руку, помог выбраться на сухое.

Вода текла с Бабушкина потоком. Сам он являл вид жалкий, растерзанный. Стоял, отплевывался, мотал ошалело головой. К тому же на одной ноге у него не оказалось туфли – утонула.

– Если бы я умел плавать... – бормотал он.
Снизу от невидимой отсюда, но близкой реки потянуло густым туманом. На глазах он поглотил всё вокруг – тайгу по склонам, расхлёстанную непогодой дорогу, противоположный берег ручья.

Обстоятельство это почему-то ещё сильней подстегнуло Бабушкина. Он постоял, потоптался напротив места, где посреди разбухшего русла лежала, бугря корневищем воду, пихта. Вернулся к машине, спросил шофёра, есть ли топор. Топора не было. Ну – лопата?

Тот нехотя полез в багажник, вытащил лопату с коротким черенком – ржавую, в пластах застарелой грязи.

Бабушкин брезгливо повертел её; ничего не сказав, зашагал в придорожный березняк, подхрамывая разутой ногой.

Забредя в него, он остановился перед тонкой ровной берёзкой. Кажется, то, что надо. Подходящий получится шест. Он потрогал её рукой. Гладенькая, стройная, в пышном наряде зелёной листвы – красавица. Его вдруг охватила растерянность. Сейчас он убьет её, беззащитную. Несколько взмахов ржавой лопатой – и с лица земли исчезнет то, что природа создавала добрый десяток лет. Но это же для дела, пытался он убедить самого себя, между тем как глаза его уже шарили по сторонам, выискивая на земле какую-нибудь годную палку. Однако палки не попадалось. Тогда он пересёк дорогу и, поискав в зарослях черёмушника, нашёл там и выломал стоявшую на корню сушину.

Некоторое время маячил у шумного потока, в туманной росплыви, опершись на черёмуховый шест, точно воин на боевое копье, что-то сосредоточенно соображал. Мокрая, облепившая спину рубашка, галстук болтается на животе, волосы вздыблены рожками – кто бы признал сейчас в этой странной, расхристанной фигуре инспектора гороно Бабушкина!

Шофёр с досады залез в машину, сидел там набыченно, ждал: что еще выкинет этот псих...

Бабушкин сбросил оставшуюся туфлю и решительно шагнул в воду, надежно опираясь на шест. План его был прост: добрести до пихты, перебраться через нее, через её разлапистую крону, а там уж до берега – рукой подать.

Однако напор летящей струи был столь силен, что Бабушкин, подталкиваемый в бок, двигался больше по течению, чем поперёк его. И с тревогой увидал: его сносит, толкает мимо пихты. Надо приостановиться, устоять. Пихтовые ветки, с шипением бурунящие воду, – вот они, рядом. Он изо всех сил оперся на шест – и сухая черёмушина хрустнула. Бабушкин в отчаянном рывке ухватился за ветку. Волна перекатилась ему через голову, он захлебнулся.

Борясь с бешеным напором воды (какая тупая, ужасная мощь! – мелькнуло), он последним напряжением сил подтянулся к стволу, вполз на пихту, слегка её притопив.

Немного отдышавшись, торжествуя в душе, что самое трудное позади, он мельком бросил взгляд на свой берег и оцепенел: берег двигался! А вместе с берегом двигались, удаляясь и медленно размываясь в тумане, и дорога, и машина на дороге, и выскочивший растерянный шофёр.

Пихта плыла, и потрясённый Бабушкин, лягушкой распластавшись на её стволе, тоже плыл, покачиваясь, и странная, космическая тишина объяла его.


8.

Позвонив по прямой связи в область дежурному обкома и скупо, сдержанно доложив о случившемся, Каржавин подошел к окну.

Площадь, освещенная лампами дневного света, была безлюдна, поблескивала влагой.

Один из трех по ту сторону площади тополей белел длинным отщепом – сломанной старой ветвью. Что ж, этот след не из самых гиблых, оставленных на лице города прошумевшим штормом...

Жилые дома стояли тёмные, как скалы, – ни огонька, ни звука. Лишь на верхнем этаже жёлто высветлялся квадратик окна. Кому не спится? А может, просто забыли выключить...

За четыре года, что он занимает этот кабинет, город не скупился подбрасывать разного рода проблем – и крупных, и помельче. Но такой, что встала сегодня, еще не было. Неискушенным людям казалось со стороны: первый секретарь всесилен; по крайней мере, ему в пределах города подвластно многое. Да, многое, он согласен, но как часто он бывал просто на грани отчаяния оттого, что не находил выхода из создавшегося положения. Особенно в первый год. Видеть, что от тебя ждут решения, а у тебя его нет, – эту ситуацию он всегда переживал остро, даже болезненно.

Потом все как-то притерлось, пришла мудрая сдержанность, подсказанная опытом истина, что иное решение может долго зреть, и он по-прежнему быстрых ответов не искал и к быстрым ответам других относился подозрительно.

И всё же главное, чем он втайне гордился и что действительно нынче счастливо пришло к нему, – это умение владеть обстановкой. И вот сегодняшняя грозовая ночь преподнесла жестокий урок.

B городе с многотысячным населением всегда находилось достаточно напряжённых, «узких» мест, которые он держал под контролем, однако о заводском гидроотвале и понятия не имел. Никогда не интересовался им, и никто из аппарата горкома – в первую голову промышленный отдел – к этому третьестепенному объекту тоже интереса не проявлял. Теперь же выброс ползёт по Реке гигантской гидрой, сметая на своём пути все живое. И никто, никакая человеческая сила в мире не способна его остановить.

На приставном столике прозуммерил один из аппаратов, однако Каржавин безошибочно узнал, какой именно. Тот, к которому принято протягивать руку после первого-второго гудка – не позже.

– Слушаю. Каржавин.
Короткая пауза, затем в чистом, без индукционных шумов далеке раздался глуховатый, размеренно расставляющий слова голос:

– А мы живем и горюем, чего нам тут, в областном центре, не хватает для счастья. Спасибо, удружил. Сразу жить веселей стало...

Передавая свое сообщение дежурному обкома, Каржавин не сомневался, что тот, несмотря на позднее время, не замедлит довести его до Первого[‡]. Но сам он звонка от Первого так быстро не ждал.

Выслушав это многообещающее начало, Каржавин промолчал. Он знал разговорную манеру высокого абонента и поэтому ждал прямого вопроса.

– В причинах разобрался?

– Разбираемся, Андрей Андреич. Вообще-то гроза была, шторм... Ураган даже...

– Ой-ой! – с той же иронией в голосе произнес Первый. – В воздух, часом, никого не подняло? – И, не дожидаясь ответа: – Дамбу, надеюсь, залатали?

– Утечка почти прекратилась.

– Утекло, должно быть, всё – вот и прекратилась. Что еще?

– На пути к реке потоком смыто совхозное поле, дачные участки горожан. Снесён дорожный мост. Кажется, пострадал свинокомплекс. Уточняем.

– Нулевые случаи?

– С этим, кажется, обошлось.

– Когда часто «кажется», читай «отче наш» – помогает, говорят. Так-то!.. – дал волю своим эмоциям Первый. – Да виновных, виновных выясняй! – и в трубке раздался холодный щелчок отбоя.


9.

В палатке снова горел фонарик, оранжевый круг на стенке напоминал сказочно огромную Луну.

Вика и Алёша, притихшие, успокоенные, лежали каждый в своем мешке, затаённо молчали.

Взяв в руки транзисторный приёмничек, Вика стала крутить ручку настройки, вздохнула:

– Поймать чего-нибудь весёленькое, что ли...

Сперва вкрадчиво, отдаленно вплыла в палатку классическая мелодия. Вика минуту послушала, затем вновь тронула колёсико. С писком и разрядами ворвалась певучая восточная речь. Исчезла. И снова в приглушенной мгле палатки, на берегу тихой ночной Реки, зазвучал русский голос: «...учёные пытаются найти объяснение одному из самых загадочных и тревожных явлений, с которыми им когда-либо приходилось сталкиваться. Над Южным полюсом в слое озона образовалась «дыра». Размеры её, полученные с помощью спутников, ошеломили. Сегодня «дыра» равна территории США, и она расширяется. Озон – это настоящий панцирь, защищающий всё живое на Земле от гибельного ультрафиолетового излучения Солнца. Исчезновение озонового слоя, предполагают учёные, вызвано загрязнениями атмосферы в результате промышленной деятельности человека...»

– Ну, вот оно и весёленькое... – хмыкнул Алеша.

Вика приглушила транзистор, сказала быстро:

– Лёш, природа мудрая?

– Какая природа?

– Ну, которая всё создала, мир.

– Спрашиваешь! – Алёша закинул руки за голову. – Мудрая, конечно. Хотя бы потому, что нас с тобой создала. А это уже немало!

– Ага-ага, – охотно подтвердила Вика. – Но главная её мудрость, по-моему, в том, что она всех, кого создала... весь живой мир... держит как бы в равновесии.

– Это как? – снова не понял Алеша.

– Ну, если, скажем, волку дала зубы, то зайцу быстрые ноги. Если орлу клюв, то черепахе панцирь... И тэдэ и тэпэ! Явного преимущества – никому. Согласен? – Вика засуетилась в своем мешке, села на пятки – так ей важно было то, что она сейчас выскажет. – А вот ответь, как она, мудрая, допустить несправедливость – дать одному из своих созданий такое оружие, как разум, интеллект? И тем самым сделать владыкой всего живого на земле. Всего! И зубастого, и poгaстoгo, и длинноногого. За что? За какие такие прелести, а?

Алёша рассмеялся:

– А ты что – хотела бы до сих пор отбиваться от пещерного медведя дубинкой?

– Дубинка – тоже оружие ума, – вздохнула Вика. – Недавно читала книжку из нашей библиотеки. Там автор говорит примерно так. Ой, не переврать бы!.. Нас, то есть человечество, должен страшить не экологический кризис, не истощение недр, не атомная война даже, а знаешь что? Не знаешь! Разрыв между умом и чувствами, вот! Это, мол, главная причина всех будущих трагедий человечества...

Алёша хмыкнул:

– Опять не усекаю.

– Ну, – нетерпеливо сказала Вика, – что мощный разум наш далеко обогнал наши хилые чувства.

– Зачиталась ты у меня, гляжу.

– Нет, ты не увиливай!

– Что ж, мысля любопытная, – проговорил Алёша задумчиво. – Но я бы сказал – внесоциальная какая-то.

– О, слышу голос не юноши, а молодого, подающего надежды итээра!

– Крупного завода, – подсказал Алёша.

– Да-да, очень крупного. Гиганта!

– Иронизируешь? Именно гиганта. Когда меня приняли, я знаешь с чего начал? Сел на мотороллер и объехал всю территорию, все цеха и службы. И знаешь, сколько намоталось? Сто двадцать семь кэмэ! По спидометру. Впечатляет?

Вика вздохнула, сникла в своем мешке.

– А сколько дыму на наши головы трубы твоего гиганта выдувают, ты помнишь?

– Не поддавайся обывательским настроениям. Мы все хотим невинность соблюсти и капитал приобрести. А так не бывает...

– Я давно не вижу здесь стрекоз, – сказала вдруг Вика, – А наша школьная биологиня часто повторяет нам: «Ребята, увидите стрекозу - станьте перед ней на колени. Ибо она верный индикатор экологического благополучия.

Наступила пауза, лишь бормотала тревожно транзисторная волна. Вика грустно сидела, обняв колени.

– Купаться пойду! – вызывающе сказала она и выбралась из спальника.

– Ночью? Одна?.. Здесь недалеко карьер, экскаваторы, знаешь, каких ям нарыли? Бульк! И я вдовец во цвете лет... И вообще – муж я тебе или не муж? А ну марш в мешок!

Вика прилегла рядом, тихо засмеялась:

– Ой, Лёшенька, когда ты так говоришь: «муж или не муж» – у тебя морда становится глупая, как в самоваре... Ладно, ладно, – торопливо добавила. – Не пойду никуда. – Притиснулась к нему всем телом, обняла: – Старый муж, грозный муж…


10.

Аварийной бригаде отдано было одно из помещений административно-хозяйственного отдела. Хозяин его был, по всему, большим любителем настенной информации и рекламы. Расписание движения транспорта, репертуары гастролирующих коллективов, графики дежурств по горкому и даже плакат по технике безопасности на стройке.

Слесарь Оськин полулежал в расслабленной позе на кресле у стены, вытянув ноги в заляпанных глиной и черноземом бахилах. Вяло пробегал глазами раскрытую в руках газету. Одна рука была перебинтована. За столом с телефонным аппаратом в стиле «ретро» сидел бригадир участка водоснабжения Тютиков, перочинным ножом ел из банки рыбные консервы, жевал всем лицом.

– Ты чего, говорят, оженился? – глянув на уткнувшегося в газету Оськина, спросил он.

– Говорят, говорят... – буркнул Оськин, не прерывая чтения. – Зря не скажут.

Тютиков прищурился, поджал губу.

– Чего же на свадьбу не позвал?
Оськин захрустел газетой, переворачивая страницы.

– Ты бы, бугор, все равно отказался.

– Это почему же – отказался? – Тютиков даже жевать перестал.

– Так – безалкогольная.

– Вот и брешешь! Кошкин-то был? Был. А со свадьбы куда его на «воронке» доставили? Прямиком под душ. Сам бумагу в конторе видал.

– Враньё – вяло опроверг Оськин. – Не был Кошкин на свадьбе.

– Эхма! Не был!.. – скептически бросил Тютиков и замолчал, сосредоточив всё своё внимание на еде.

Оськин, молодой, узколицый, с длинными волосами, закрывающими уши и лоб до самых бровей, был скуп в словах и движениях, даже как бы нарочито меланхоличен. Рсстёнутая брезентовка надета прямо на майку, по погоде. Над его нечёсаной головой висел плакат: симпатичная белозубая девушка в защитной каске призывала загибать торчащие гвозди.

Тютиков был много старше, потертая кепка морщинила кожу лба, придавала плохо пробритому лицу выражение непреходящей озабоченности. Привычкой его было то и дело задирать левый рукав. Создавалось впечатление, что у него непрерывно где-то что-то «горит».

– А молодая жена как? Соответствует? – спросил он.

– Вполне.

Тютиков вздохнул и произнёс философски:

– Жена, брат, это – радикулит: если приобрел, то надолго... А тёща как?

– Приличная женщина.
Лицо Тютикова ещё больше наморщилось, но сказал он с некоторым даже восхищением:

– А моя Гавриловна – перва змея по Расее!.. Детей заводить думаете?

– Как получится.

– Получится, получится, – заверил Тютиков и заскрёб в банке. – Но не советую.

Оськин выглянул наконец из-за газеты, усмехнулся бригадиру своим узким аскетическим лицом:

– Что, своих надорвался воспитывать?

– Мне еще и на воспитаньях надрываться? Эхма, куда хватанул. Мое воспитанье простое: как чо не по мне, капрызы – по заднице шшолк!.. Ты знаешь, для примера, чо это такое – женские сапоги? Скоро узнаешь... Это, по-культурному сказать, кто с копейки живёт, катастрофия семейного бюджета. – Он повернулся к Оськину и с изумлением на лице, будто только что уяснил для себя этот факт, воскликнул: – А жрут! А жрут!

Оськин, спрятавшийся опять за газету, никак не прореагировал.

Распахнулась дверь, вошёл Анохин. Он был в рабочей куртке, в сапогах и защитной каске, – видать, прямо с завода. Сказал от порога:

– Здорово, мужики. Как дежурство?

– Сурьёзных сигналов, товарищ Анохин, не поступало, – с готовностью ответил Тютиков. А Оськин только шевельнулся, поджал под себя длинные ноги, ничем не меняя меланхолического выражения лица.

Анохин прошел в угол к шкафу с одеждой, стал переодеваться в чистое. Посмотрел на слесаря.

– Что с рукой?

– На дамбе ночью. Об железяку.

– Ты, говорят, на северном участке и раньше бывал?

– Приходилось.

– Ага, ну-ка, ну-ка, – заинтересованно проговорил Анохин, завязывая галстук, причесываясь, – по порядку только.

Тютиков при этом преобразился – вздёрнул плечами, заглянул под рукав, не удержался – фыркнул:

– Да он слова этого отродясь не знает – «порядок»!

– Его тут, в твоей бригаде, никто не знает, – вяло, пренебрежительно отпарировал парень.

Тютиков вскинулся было, но Анохин жестом осадил его, гася возникающую перебранку, – и к Оськину:

– Так я слушаю.

– Надоело уж рассказывать, – капризно протянул тот и стал бережно трогать перебинтованную ладонь.

– Ну-ну, всё же. Давай. Не ломайся, не гармонист на свадьбе.

Оськина самого подмывало рассказать, о чём спросил его секретарь парткома, но он не хотел, чтобы на него упало подозрение, что он «выслуживается перед начальством». Немного покуражившись и подёргав из бинта ниточек, он сказал:

– В общем, сосед у меня, пенсионер местного значения. Рыбак заядлый. Раз встретились с ним дома, сидим. Ну, посидели, он и говорит…

– Во-во! – опять не выдержал Тютиков, встрял, как бы желая обесценить то, что собирается рассказать слесарь. – Посидели. Сообразили. Вздрогнули! Других интересов нету... Нету, говорю, других интересов!

Оськин мельком кинул по нему взгляд, продолжал:

– Хожу на рыбалку, говорит, мимо Дамбы, откосы сплошь в пене. Ты, мол, там скажи, Дима, начальству. Говённый это признак. Я ему (кивок в сторону бригадира) и говорю: «Съездить бы надо, мало ли...» Так не пустил! «Чё там делать, каку собаку?..»

Тютиков при этом аж зарзал на стуле.

– Нет, ты скажи: почему не пустил? Вот секретарю партейному счас прямо и выложь.

– Да отвали ты, – процедил Оськин, отвернулся к окну. – Я, между прочим, беспартийный.

– Ишь ты, не в губу ему! Видали? – глядя на Анохина, Тютиков часто закивал головой в сторону слесаря. – Нет, видали? Чуть чево – сразу отвали. Распустился народ. – Теперь он повернулся всем корпусом к Оськину: – Чево глаза-то воротишь от правды? Не твоя она, выходит, правда-то... Вот то-то и оно! – Опять полный разворот в сторону Анохина – Я перед тем ему и Кошкину, обоим дал летучку с помпой. На компрессорную послал. Кошкин этот, скажу я вам, тоже одного поля ягода (деловито заглянул под рукав). Сёдня на смене еще и не видать... Они укатили – и с концами. Загудели там в лесочке. Вот именно! Загудели, говорю. А у меня тут колодцы залило, помпы нет, вода, тудыт её, во все дырки хлещет...

– И всё-таки, Дима, ты же побывал? – прервав Тютикова, Анохин остановился перед слесарем.

– Само собой. Я что, отпираюсь? Через неделю, – подумал, поглядел в потолок – Или две.

– Ну-ну, – поторопил Анохин.

– Не брехал сосед. Он всю жизнь тут протрубил, разбирается, что к чему. Дамба на одной стороне и вправду в пене метров на сто... – Немного подумал, глянул в потолок. – Или двести. Сверху уже и не пройти. Вода на две ладони от края... Приехал к бугру... доложил. Мол, это... завал дело. Ну, так и далее.

– А вы, бригадир? – спросил Анохин.

– В оперативный журнал внес. Как положено. Начальнику цеха телефонировал. Куклину.

– Ну-ка дайте, – сказал Анохин.

– Кого?

– Журнал.

– Так он это... – засуетился Тютиков, – в сейфе у меня. Тамока

– Распорядитесь, пусть доставят, – сдержанно сказал Анохин, с неприязнью глядя на бригадира, на его лицо, которое, как он заметил, живо менялось в зависимости от разговора и в то же время сохраняло поверх всего стойкое выражение озабоченности. Потом направился к выходу, обернулся. – Вы когда последний раз. Куклина видели?

– Я-то? Да это... кажись, ночью на Дамбе. В самом начале аврала. Он на своем «Жигуле» был.

– А позже?

– Позже – нет. Да в таком вавилоне...
Анохин вышел. Дверь захлопнулась.
Тютиков обернулся к Оськину, на глазах преобразившись. Подмигнул ему, как своему единомышленнику, с которым они так ловко только что обвели третьего.

– Чё я тебе говорил! Нет, чё я тебе говорил!.. Ой, как оно засуетилось!.. А признайся, где Кошкин? Куда отправил? За этим самым, от которого, культурно сказать, фиволет на роже? Придёт опять на развезях – уволю!

– Не вышел он сегодня на работу. Ты можешь понять? –Заболел наверное после вчерашнего аврала.

Тютиков вскипел:

– Не вышел! Заболел! Хворь известная! Начит, опять бумагу жди. Как теперь журнал доставлю, а? Кошкин вчера с им замеры ходил делать...

– Дай машину, я к нему в общагу смотаюсь – и вся проблема. – Оськин усмехнулся. – Но ты же этого не хочешь?

– Не учи, – огрызнулся Тютиков. – Учитель нашёлся... «Заболе-ел»! На это вы мастера. Не умеете чтобы культурно, без фиволета... – Он встал из-за стола – слегка косолапый, приземистый, – шагнул к шеренге сапог у двери. Из одного, заткнутого портянкой, достал термос с бумажной размочаленной пробкой. – Зря ты, Дима, при начальстве – на своего бригадира. Ой, зря. Память стало отшибать – или как?.. Ничё, жизнь тёрку даст – поумнеешь... – Плеснул в кружку, подвинул по столешнице в сторону Оськина. – А чего проще: уважай Тютикова и всегда будешь иметь свою сайку с маслом...

Оськин заёрзал в кресле, зло, как на врага, посмотрел издали на кружку. На длинном лице его отражалась мучительная борьба: послать к чёрту или?.. Тютиков еще ближе подвинул кружку, сам сел поодаль, заговорил доверительным тоном:

– Слышь, Дима... Да ты не тяни, не то всунется кто ненароком...

Оськин встал, молча и решительно, не притронувшись к кружке – вышел из комнаты. Устоял перед подлой!


11.

Кабинет секретаря горкома Каржавина.
Воходит Анохин. Прядь светлых волос прилипла ко лбу, но на лице никаких следов бессонной ночи – только несвойственная ему в обычное время хмурость, озабоченность.

– Доставил пропажу. Звать?
Каржавин сразу понял, о ком речь.

– Погоди. Что с ним?
Анохин провел ладонью по вспотевшему лбу, убирая волосы. Сказал со злой досадой:

– Пусть уж сам. Я не могу... Меня уже трясет от одного его вида. А отыскали гаишники. На въезде в город в шлагбаум врезался, стёкла поколотил. Как еще сам жив остался...

Каржавин откинулся в кресле, привычно потёр лицо.

– Ладно, зови, разбёремся.
Начальника цеха водоснабжения Куклина он лично знал плохо, даже не мог припомнить определенно, как тот выглядит – вроде бы средних лет, полноват. Но когда Куклин вошёл, Каржавин, взглянув только, вспомнил его. Лицо слегка одутловатое, с цепкими маленькими глазами, выпирающий из-под расстегнутого пиджака живот (а ведь сравнительно молод еще).

Кисть забинтована. Костюм – брюки, пиджак, даже рубашка в густых разводах уже подсохшей грязи.

И вообще – вид сильно ошарашенного и еще не пришедшего в себя человека.

Сделал три шага от двери, взглянул исподлобья на хозяина кабинета, стал вяло – больше машинально, чем осознанно – ловить перебинтованными пальцами пуговицу пиджака, застегиваться.

– Садись, – сказал Каржавин, не скрывая своего более чем неприятного удивления. Войти в таком виде в горком – ну и ну... – Что с тобой?

Куклин подошел к длинному вдоль стены столу заседаний, обставленному стульями с высокими прямыми спинками, повернул к себе крайний, тяжело сел.

–  Со мной?.. Со мной-то лично – ничего.

– Ты что, пьян?

– Я не пью.

– А что за вид?

Куклин слабо махнул рукой.

– Э, вид... При чем тут вид...
Отвечал он рассеянно, как человек, который плохо слышит других, потому что его в эти минуты гнетёт какая-то тяжкая мысль или забота.

Анохин, отошедший в это время к окну и хмуро взиравший оттуда на Куклина, поторопил его:

– Ты рассказывай, рассказывай!

Тот сжал виски руками, качнулся, проговорил тихо:

– Труд стольких лет. Все отпуска, выходные... И в одну ночь – всё прахом...

Каржавин вдруг насторожился.

– Ты о чём?

– Если бы кто видел эту картину, – бормотал Куклин. – Только в кошмарном сне... Всё заломано, замыто, загажено. Пустыня. Сточная яма в пустыне! – Он выпрямился на стуле, быстро, нервно понюхал рукав, отворот пиджака.

– А запах... Вонища! Я угорел. Голова, как чурка... Можно воды?

В углу стояла тумбочка с бутылками минеральной. Анохин налил стакан, молча поставил перед Куклиным. Тот жадно, не отрываясь, выпил.

– Земля смыта. Подчистую. А я её багажником... за пятнадцать километров... – Рукой в грязном бинте, не выпуская пустого стакана, провёл по глазам. – Собака захлебнулась в будке. Наказывал жене: отвязывай на ночь. Так нет – «укусит еще кого». А кого ночью кусать? Бича?.. Да собака – что... Дом!.. Окна, веранда – всё выхлестнуто. Насквозь! Грязь шламовая – по колено. По всему этажу... – Вспомнив о платке, полез в карман брюк.

Каржавин:

– Что-то, Павел Иванович, я тебя не узнаю! Ты что, на Дамбе вовсе не был?

Тот тупо и удручённо смотрел на мокрый и грязный платок в руке, не решаясь, должно быть, поднести его к лицу.

– Да был он! – опять не выдержал Анохин. – Бегал там, суетился. Пока слух не прошел, что дачи залило. После этого его как корова языком...

– Что? – переспросил Каржавин. – Сбежал?

Куклин, видимо, нашёл всё-таки в платке сухой уголочек, приложил к носу, сказал:

– Когда я приехал... работы шли вовсю. Руководил главный инженер. И мое присутствие ничего не меняло...

– Присутствие? – перебил Каржавин. – Да, присутствие, возможно, не меняло. Но мы – об участии… Аварийная команда не могла найти планов, чертежей гидроотвала, паспорта Дамбы. Где, чёрт возьми, это всё у вас там похоронено?

– Мне такой документации никто не передавал...

– А сам ты, конечно, не поинтересовался.

Куклин промолчал. Приподняв перевязанную руку, стал затягивать, помогая зубами, ослабевший бинт.

– Ну ладно, – сказал Каржавин. – Достаточно. Мы ещё вернёмся к этому.

Куклин медленно пошёл к выходу. Заскорузлые от грязи брючины терлись одна о другую с картонным звуком... А ведь он сейчас по-настоящему несчастен, подумал вдруг Каржавин, глядя ему в спину, и что-то вроде сочувствия, лёгкой жалости к этому человеку шевельнулось в его груди.

Не дойдя до двери трёх шагов, Куклин нерешительно остановился. Какое-то внутреннее душевное колебание. А может, даже борьба. Мучительная переоценка ценностей. Никому ведь не дано познать до конца даже самого себя. Он обернулся.

– Меня там многие спрашивали... Дачи, сады... Должно же будет государство... возместить?..

Каржавин почувствовал, как в груди, в том самом месте, где только что затеплился огонек жалости, стало подыматься что-то тёмное, неуправляемое, подступило к горлу.

– О других не знаю... Что же касается тебя, то вот что... – Вероятно, в лице его и в голосе проявилось нечто такое, что не на шутку встревожило Анохина. Каржавин перехватил его обеспокоенный взгляд и, совершив над собой усилие, закончил: – Я постараюсь сделать всё возможное, чтобы ущерб твой лично – не возмещался. Возьму грех на душу! Уходи же наконец! А то тут всё... провоняло...

Каржавин встал, прошёл вдоль стены – туда и обратно, то потирая руки, то забрасывая их за спину. Давно такого с ним не было, едва не сорвался, не заорал в бабьей истерике... Нервы... Еще эта подлая ночь... Он остановился у тумбочки с водой, стал, срываясь ключом, открывать бутылку.

Анохин следил за ним сосредоточенным взглядом.

– Удивительно! – Каржавин шумно, со звяком налил минералки, выпил. – Я же отлично вспомнил первую с ним встречу. Как образно тогда он обрисовал свое хозяйство. Сказал примерно так: «Всё, что видите на поверхности завода, – лес труб, джунгли коммуникаций, – опрокиньте мысленно вниз, под землю. Это и будет цех водоснабжения...» А? Здорово?.. Но ведь тут сейчас был не он... В какие закоулки души прячется всё то, что выплеснулось вдруг?.. Судя по возрасту, он родился после войны. Наверняка трудное детство – лишения, голодуха. А ведь собственные страдания обостряют боль чужой беды. Должны обострять!.. Чего, спрашиваю, молчишь, секретарь парткома?

– Но он на самом деле, когда на производстве – энергичный, знающий,– сказал Анохин.

– Да-да, вероятно, – Каржавин, поставил стакан на место, снова пошел вдоль стены. – Пригласил я его в машину, заговорили о том о сем, о заводских неполадках. Знаете, говорит, что самое трудное в нашем техническом деле? В жизни не догадаетесь! Определить истинную причину аварии. Каждый хитрит, темнит, выгораживается. Ищет или других виновных, или «объективные обстоятельства»... Что же он, выходит, – простак человек, самого себя вычислял? Или я уже ни хрена не стал понимать в людях!

– Одно время его даже в главные инженеры сватали, – проговорил Анохин. – Но тут Ротов вывернулся. И между ними с тех пор – узелок. Помню, на совещании Ротов выступил. И, как всегда, чем-то зацепил Куклина. По мелочи. Дела-то у того неплохо шли. Куклин встаёт и – представляешь? – на весь зал: «Глеб Александрыч! Когда у человека случится мелкий непорядок в костюме... ну, скажем, расстегнется, извините, ширинка. Ему же об этом не кричат через улицу. А ему деликатно, на ухо: «Застегни ширинку...» Веришь – в зале от хохота потолок посыпался. А Ротов на трибуне – аж сгорел!.. Реплика эта в наш заводской фольклор вошла... Он далеко не простачок.

– Может, зря я его этак-то, – засомневался Каржавин.

Анохин – с усмешкой:

– Наш наставник – помнишь? – любил повторять: чтобы человек прочувствовал, надо его долбануть малость сильней, чем он того заслуживает.

– Разве? Что-то не помню... – Каржавин сел в кресло, вздохнул. – Ладно, езжай. Сегодня сам побываю на Дамбе. Жди, подъеду.


12.

 Далеко обогнав выброс, винтокрылая машина делала над тайгой широкий вираж, снова выходила на реку и шла уже навстречу ядовитому потоку.

Туман, сгущаясь с восходом солнца, то уползал на прибрежные склоны, и тогда Река открывалась вся, с лодочками островов и желтизной отмелей, с белыми пирамидками навигационных знаков, то молочной пеленой заволакивал пойму. И тогда Печорин, ругнувшись, начинал потягивать ручку на себя. Стрелка высотомера ползла вверх – триста, четыреста...

Горная цепь на востоке темнела в контражуре солнца зубчатыми изломами. С северо-востока, еще дальше горной цепи, километрах в сорока, густо вспухали гейзеры облаков, наливаясь понизу тяжёлой чернотой. Изредка в этой черноте вспыхивали искры: там, без сомнения, формировался новый грозовой фронт.

Река на верхних километрах, где выброс проходил в самые ранние часы, оказалась к удивлению малолюдной. Это было в какой-то мере объяснимо. Горная тайга здесь, распластавшись по крутым, обрубистым берегам не давала подхода к воде автотранспорту. По самой Реке передвижение тоже практически замерло; даже у маломерных лодок на обмелевших перекатах «летели» винты. Пилоты успели заметить два-три туристских бревенчатых плота, застрявших в камнях и брошенных экипажами.

Когда случался разрыв в тумане-ползуне, летчики снижались и тщательно просматривали берега.

На полянке, среди прибрежных пихт, заметили лагерь из пяти палаток, довольно обжитой, с натоптанными тропами. Дымилась печь, кто-то копошился рядом. Предположили – изыскатели. Возможно, радиосвязи не имеют. Бросили им вымпел: чурбачок с длинным хвостом ленты и привязанной к нему предупредительной запиской.

Увидели одинокую палатку, две резиновые лодки. Никто не высунулся – спалось, должно быть, крепко. Пошли дальше. На перекате по колено в воде стоял рыбак с удочкой, на косе рядом дымился костерок. Полетел вниз, на косу, вымпел.

– Проследи, – сказал Печорин второму пилоту.

Тот откинул дверцу и, круто вывернул шею:

– Порядок, бредёт к косе.

В узкой, укрытой зарослями и затуманенной заводи двое, призрачные, как лешие, тащили бредень, третий шёл с ведёрком по берегу. Услышав низко летящий прямо на них вертолёт, все трое замерли, раскорячившись.

– Хоть и браконьеры, но в принципе люди, – усмехнулся Печорин. – Кидай!

Снова закувыркался самодельный вымпел, трепеща красным хвостиком.

– Эх, по башке бы одному, – мечтательно произнес второй пилот, задвигая дверцу.

– Почему одному? – серьезно спросил Печорин.

– Так один же чурбак!

– Понятно.

Целый рюкзак этих чурбачков и кусок полотнища от старого лозунга неожиданно притащил им к машине перед самым взлетом командир авиаотряда. Где они ему подвернулись, такие круглые да гладкие, – разбираться было некогда. Зато бортмеханику теперь было занятие: рвать полотнище на ленты и приматывать шпагатом к чурбачкам. А то летает почти что пассажиром – непорядок...

– Сейчас за поворотом Ивановка, – сказал второй пилот, взглянув на раскрытый на коленях планшет.

– Интересно, есть ли Бог? – спросил Печорин.

– По-моему, нету. – Второй покосился на стрелку высотомера: высота была на нижнем пределе.

– Ты думаешь? А вот проверим.
Туман по створу полёта почти исчез, отдельные клочья уползали в распадковые заросли. Тайга по берегу поредела, потом и вовсе сошла на нет. Зачернели домики посёлка – без дворов, без зелени под окнами, – разбрелись по разъезженному вдоль и поперек тракторными гусеницами косогору.

Только перескочили Ивановку, почти сразу на широкой, веселой от простора луговине лагерь: побелённые павильончики, спортивные площадки, мачта без флага, сгрудившиеся ближе к берегу хозяйственные постройки.

Тумана не было ни над луговиной, ни дальше, где на таёжных прогалинах яркой зеленью цвели травы.

– Ну вот, Саша, – подытожил укоризненно Печорин, – а ты утверждал: Бога нет. – Он до последней минуты боялся, что лагерь будет закрыт туманом, а они в отношении его имели категорический приказ: оповестить!

Лагерь дружно спал, ни одна труба над хозпостройками не дымилась.

И тут пискнула радиостанция, на связь вышел диспетчер авиаотряда, передал: будет говорить секретарь горкома.

– Где находитесь? – спросил Каржавин.

– Как раз над Ивановкой.

– Видимость?

– Сейчас терпимая.

– Оповестили?

– Нацеливаемся вот, грохочем во все лопатки. Спят ещё, как сурки.

– Как ведёт себя выброс?

– Держится в основном левого берега, будто намагниченный. Над горами с востока – грозовой фронт, как бы сюда не двинулся.

– Именно по левому начнутся турбазы, будьте внимательны.

– Есть, учтем! Юрий Иванович!.. – Не договорив, потому что разворот кончился, Печорин выровнял машину и повёл её совсем низко, над самыми крышами белых павильончиков.

– Командир, плохо вас слышу... – Голос секретаря горкома в наушниках истончился и пропал.

– Бросай! – скомандовал второму пилоту Печорин, краем глаза увидев, как от грохота вертолета из дверей и даже кое-где из окон стали выбегать, выпрыгивать ребятишки. Показались и взрослые. Крикнул – и тут же взял ручку на себя, набирая резко высоту. Скоро голос Каржавина снова стал слышен.

– Юрий Иванович, – повторил Печорин, – нужно бы на борт громкоговоритель. А то никаких чурбачков не хватит.

– Не понял.

– Простите, это я так. Мегафон, говорю, нужен, а то чёрт знает, что получается.

– В авиаотряде есть?

– Нету. Но я вам подскажу, где есть наверняка. Вертолёт областной ГАИ этим матюгальником оборудован.

– Добро, командир. Ухожу со связи.


13.

Бабушкина, плывшего на подмытой с корнем пихте, вынесло в Реку и, покружив немного, бережно приткнуло к первой же отмели. Ослабевшими, ватными ногами он по мелководью выбрел к берегу, опустился на гальку. Потом лег на спину, лишённый сил – и физических, и душевных. Пелена тумана над ним то густела, то становилась прозрачной, сквозь неё проступали бледно-голубые, праздничные пятна дня.

Стоило ему чуть смежить глаза – мир вокруг начинал тихую тошнотворную карусель. Видение бушующей стихии, а с ним и ощущение её тупой, равнодушной силы, против которой он, Бабушкин, муравей, ничто, беспомощная козявка, охватывали его, кидали в нервную, обессиливающую дрожь.

Лишь сейчас, когда лежал он всем телом, от пяток до затылка, на земной надёжной тверди, стало до него доходить, как тонка, в сущности, ниточка жизни. «А ведь это всего-навсего ручей, не более», – думал он потрясённо.

Кое-как выкрутив мокрые брюки, рубашку, он снова оделся и в одних носках зашагал через тальниковые кусты на дорогу. До пионерлагеря, он помнил, оставалось тут километра четыре. Дорога пошла на подъем. По мере того как он подымался по ней, туман вокруг истаивал, пропадал. Вскоре он вышел на чистую луговину, где со стороны горного склона подступал хвойный лес, а по другую была Река. Сквозь редкие заросли березняков просвечивали белёные постройки пионерлагеря.

Бабушкин от неожиданности замер. Над лагерем, рокоча мотором, кружил вертолёт, и когда он оказывался против низкого – на самом восходе – солнца, хвостовой винт его превращался в сплошной матово-белый диск...


14.

Вика открыла глаза. Палатку заливал оранжевый свет. Через минуту померк, но вскоре снова вспыхнул – ярко, ослепительно, словно поблизости то разгорался, то притухал гигантский пожар. Она в предвкушении чего-то необыкновенного, какой-то нечаянной радости раздёрнула на входе «молнию».

Картина, открывшаяся ей, привела её в состояние тихого восторга. Над чуть дрожащей гладью плёса кувыркался туман. Сквозь живую толщу его, прозрачно-розоватую по краям, яростно прорывалось раскалённое ядро солнца. Оно-то время от времени и бил всплесками света в оранжевый полог, наполняя палатку трепетным сиянием волшебного фонаря.

– Ой, Лёшенька, утро-то какое! – проговорила она, оглядывая шевелящиеся на воде облака, тяжёлые от влаги кусты черёмушника, матово сверкающий в росе галечник. – Капли на паутине, как бусинки... Того берега и не видать. Вода дымится, как чай. Пошли искупаемся, пока никого. А то скоро эти противные моторки зашмыгают, загрохочут... А?.. Ну, не хочешь – как хочешь.

Вика нашарила в рюкзаке полотенце и, голенькая, выскользнула из спального мешка.

Сырая галька, обжегшая подошвы холодом, мягко хрустела, вдавливаясь в песок. Она спустилась к самой кромке воды. Кинула у ног полотенце. От свежести речного воздуха тело обнялось гусиной кожей.

…Золотой сон детства. Телесная радость первого прикосновения – к морозному узору окна, солнечному лучу, тёплому шарику одуванчика. Вика прижала к груди скрещённые руки, шагнула в воду. Серебром брызнула из-под ног стайка мальков. Забредя по пояс, боязливо-радостно охнула и поплыла – навстречу летящему сквозь редеющий туман раскалённому ядру...


15.

Зоя вступила в кабинет тихо, вкрадчиво – обе тамбурные двери не издали звука. Каржавин заканчивал телефонный разговор, глядя в окно, и когда повернулся, Зоя замедленными шажками уже шла по ковровой дорожке. Вельветовые серые брючки, небрежно обвисающий серебристо-серый блузон, на ногах побитые «адидасы». Через плечо мятая в гармошку сумочка. Симпатичная стройная девочка, одетая скромно, даже чуть аскетично. Ничем, пожалуй, не отличимая от своих сверстниц.

– Зойка? – Каржавин поднял брови. – Могла бы и позвонить...

Дочь его впервые пришла к нему сюда, в горком.

Зоя окинула взглядом деловую кабинетную обстановку, задержалась на блестящем, никелированном пульте переговорного устройства. Усмехнулась уголком губ:

– А что? Это обязательно?

Каржавин поднялся навстречу.

– Просто могла не застать. – Он всмотрелся в её лицо: глаза насторожённые, и вокруг глаз тени. Не косметические, а настоящие, от переутомления, конечно, – нелегко в девчонку идут науки. Кольнула жалость. Спросил: – Что с тобой? Что-то случилось? – И уже шутливо: – Сессию небось завалила?

Зоя – скупо, сдержанно:

– С сессией в порядке.

– Давно из дому? Как мама?

Зоя остановилась поодаль.

– Из дому давно. С самого утра. Мама ночь не спала, а ты не звякнешь даже.

Каржавин охотно покивал, принимая этот упрек.

– ЧП у нас серьёзное. Ты, конечно, знаешь. Весь город уже знает. И все мы тут вроде мобилизованных... Да ты что как бедная просительница? Проходи садись, садись. – Он выдвинул одно из кресел. – Молодец, что зашла. Сейчас чаю попрошу, попьём вместе. Когда уже вместе не пили!.. – Сам подсел рядом, наклонился к ней. – Вид мне твой, подружка, не глянется. Мама не спит, переживает – понятно, на то она и мама. А у тебя что, тоже бессонница? Или много зубрить приходится?

Дочь подняла на отца по-прежнему насторожённый, даже строгий взгляд. Взгляд этот озадачил Каржавина.

– Папа, – сказала она, – Андрей исчез.

Каржавин поколебался.

– Какой Андрей? – И тут же по её лицу понял: допустил оплошку. – А-а... – протянул он, – такой бровастый и продолговатый. Помню хорошо. Знакомились... Так что с ним?

Исчез, говоришь?

– Ты всё перепутал, – сказала Зоя. – Бровастый – это Игорь, бывший одноклассник. Он полгода как в армии. А это Андрей. Мы с ним как-то шли, а ты проезжал на своей «Волге». Увидел нас и предложил подбросить. А Андрей отказался.

– Теперь вспомнил! – Каржавин засмеялся оттого, что сумел действительно вспомнить этот мимолётный эпизод. – Гордый такой. Вихры дыбом. Заикается. Верно ведь?

– Да, гордый. Да, заикается, хоть и совсем немного, – вызывающе подтвердила Зоя. – Но разве сейчас это важно? Он исчез. Пропал. Его нигде нету, я везде обегала.

– Ты не волнуйся, ты же у нас тоже гордая… Давно исчез-то?

– Вчера вечером.

Ответом этим дочь слегка расстроила Каржавина. Мне бы твои заботы, подумал он.

Вошла секретарша, вся в светлом, лёгком, и показалась Зое моложе, чем в приёмной и до неприятного привлекательной. Несла на маленьком подносе два стакана с чаем, накрытые салфеткой, и две вазочки – с сахаром и печеньем. Поставив поднос, сказала уходя:

– Возьмите трубку, речная инспекция.

Тот взял, сказал «слушаю» и тут же оглянулся на карту, переспросил:

– Прошёл Златогорку? Хорошо. Что говорят посты?.. Еще ничего?.. Понятно. – Повернулся к дочери: – Так, говоришь, вчера? И уже такая паника?

– Но это очень серьёзно. Как ты не можешь понять? – Зоин голос дрогнул. – Звонила его сестрёнка. Он не пришёл ночевать.

– Да, действительно, – Каржавин, подавил шевельнувшееся было раздражение. – А не мог он... Андрей, говоришь? Не мог парень заночевать где-нибудь? У друга, например. Мне лично в студенческие времена частенько...

– Не мог! – отрезала Зоя.

«Гляди ты!» – неприятно удивился этой убежденности Каржавин, а вслух:

– Откуда такая завидная уверенность?

Тут снова зазуммерил один из аппаратов, и Каржавин привычно потянул к нему руку.

– Папа! – с тихим отчаянием, исказившим её губы, проговорила вдруг Зоя. – Ты можешь хотя бы на две минуты оставить в покое эти идиотские телефоны?!

Каржавин с удивлением посмотрел на дочь: в её глазах блестели слезы! Он вернул трубку на аппарат, нажал клавишу переговорника.

– Рая, со мной никого не соединять.

Вышел из-за стола, подсел к дочери. Та отвернулась.

– Извини, – вздохнул он. – У нас в самом деле ЧП... Я слушаю.

Зоя помолчала, успокаиваясь. Каржавин ждал, смотрел на полудетский мягкий профиль дочери, на обвисающий, казавшийся ему мешковатым блузон, скрывавший малоразвитую ещё грудь, и какая-то неосознаваемая пока тревога за неё царапнула сердце.

– Когда поднялся ветер... гроза, Андрей сказал, что ему надо слетать на завод, срочно. Там у него лаборатория... Привязать её надо, что ли... закрепить. Она на каких-то трубах плавает...

– Плавает? – не понял Каржавин.

– По озеру. Ага... Рица они его называют... Для смеха, наверно. У Андрея дипломная работа... Я, честно, в этом мало что смыслю.

– А кто он?

– Инженер, химик. Будущий, конечно.

Каржавин встал.

– Погоди-ка. – Шагнул к пульту. – Рая, мне диспетчера завода. – В наступившую паузу оглянулся, пытливо посмотрел на дочь. – Так, говоришь, Рица?.. Но-но... – И уже в трубку:

– Диспетчерская? Прошу выяснить, что за лаборатория стояла на заводском гидроотвале... На понтонах, вероятно. И что с ней теперь? Я жду. – Вернулся к дочери, показал на чай.

– Пей, а то стынет. – Сам взял стакан, отхлебнул глоток. – Много осталось сдавать?

– Не очень, – сказала Зоя, не притрагиваясь к чаю.

– Что значит не очень? Один, два?

– Один.

– В стройотряд записалась?

– Попробуй не запишись.

Каржавин усмехнулся, позвенел ложечкой в стакане. Чего бы еще такого спросить – нейтрального, отвлекающего?

– Стипендию-то сберегаешь?

– Складываю.

– Умница, – похвалил Каржавин. – И в стройотряде заработаешь. Я, конечно, добавлю, сколько нужно будет, но основа чтобы была твоя, кровная... – Раздался звонок, он встал, быстро взял трубку. – Так... Понятно. Сведения точные? Смотрите мне! И главный инженер подтверждает?.. Хорошо. – Вернулся за столик с чаем. – На заводе одно лишь «озеро» – гидроотвал, – сказал он. – Это, да будет тебе известно, стоки всех промышленных отходов. Угрюмая клоака, никакой лаборатории там близко нету.

– Нету?..

– И сроду не было. Твой Андрей, по всему, великий фантазёр. Или примитивный, но с большим юмором конспиратор.

– Неправда это... – прошептала Зоя.

Каржавин отставил стакан, прошёл по дорожке до двери и обратно, остановился, руки за спину. Сказал жёстко, иронично, как он это умел в минуту, когда чувствовал, аргументы его уже отработали своё, а собеседник, подчиненный, просто упрям:

– Может, нам с тобой, подружка, лучше медвытрезвители обзвонить?..

Секретарша – в переговорник:

– К вам Перепёлкина.

– Приглашай! – Каржавин взглянул на дочь, развёл руками. – Извини, но мне, сама видишь, ужасно некогда. – Он указал в сторону узкой и малозаметной двери позади себя. – Там моя комната отдыха. Пройди, пожалуйста, в неё. Посиди пока, успокойся, чаю выпей... – Взял со столика поднос, протянул Зое.

На лице дочери проступила такая озлобленность, какой Каржавин никогда у нее не видел. Она вскочила с кресла.

– Да не надо мне твоего чаю, господи! – И так пиханула протянутый ей поднос, что с него полилось и посыпалось. – Врёте вы всё! И диспетчеры ваши врут! – Прижав ладонь ко рту, пробежала к комнатной двери, с гулким стуком скрылась за ней.

Каржавин был обескуражен, раздосадован. Несколько капель пролилось на костюм. Он машинально стряхнул. Потом – делать нечего! – наклонился, стал подбирать с ковра кусочки сахара, печенье, ложечку.

Вошла главврач санэпидслужбы Перепёлкина.

– Что опять стряслось? – спросил хмуро Каржавин, стоя посреди кабинета в нелепой, растерянной позе, с залитым подносом в руках. Но как он ни был обескуражен возмутительной выходкой дочери, он сумел все же заметить, сама Перепёлкина взволнована. Сумочку на длинном ремешке нервно комкали пальцы с розовым маникюром.

Перепёлкина сделала несколько шагов, остановилась.

– Ой, Юрий Иванович, кажется, беда.

– Присядьте, – подсказал Каржавин, ища глазами, куда бы сунуть чёртов поднос. – Что ещё за беда?

– Не знаю, как и сказать. Но обязана поставить в известность... – Перепёлкина послушно села – бочком на ближайший к ней стул, но тут же встала.

– Не тяните, говорите как есть... Да сядьте вы наконец!

Перепёлкина села.

– Дело в том, что потоком с гидроотвала залило хозяйство пригородного свинокомплекса...

– Знаю, – перебил Каржавин, сунул наконец поднос за штору окна, вернулся к столу.

– Ой, вы не всё знаете, – тихо, панически воскликнула Перепелкина. – Залило пруд, переполнило, и часть воды выплеснулась в Реку.

– Так. И что?

– Очистные весной не справлялись с нагрузкой. И они часть стоков спустили в пруд.

– Ну и что? Что? – Каржавин начал уже терять терпение. Эта женщина с аккуратным маникюром на худых длинных пальцах и блёклой на губах краской вызвала в нем лёгкое раздражение – тем, что ходит вокруг да около, что ли?

– Май стоял жаркий, в пруду была обнаружена лептоспира... возбудитель опасного заболевания… смертельно опасного, – сказала она.

Каржавин на секунду прикрыл глаза.

– Куда смотрела ваша служба?!

– Мы не смотрели! Мы еще в марте дали предписание приостановить комплекс.

– Дали предписание! Но там же десятки тысяч голов. Как вы себе представляли – «приостановить»? А?.. Как, спрашиваю? Не поить, не кормить, что ли?

Перепёлкина молчала.

– «Приостановить»... «закрыть», – повторил Каржавин – только это и знаете. Других мер нету. Что теперь?

– Есть угроза эпидемии.

– Это я уже сам понял. Реальность – большая?

Та полезла в сумочку за платком;

– Кто контактировал в Реке с... загрязнённой водой, надо на месте госпитализировать, изолировать... Ну, до выяснения... – пробормотала она.

Каржавин даже привстал.

– Да вы сознаёте хоть, что говорите?

– Мы взяли несколько проб из Реки, пока чистые… – заторопилась санврач, справившись в конце концов с растерянностью, выбивавшую её из колеи.

– Пробы чистые, без особенностей. Но этого мало. Выплеск-то был. Брать надо постоянно, по всему ходу волны.

– Так и берите!

– Мы стараемся. Все на ногах. По Реке создаём карантины. Но нашей лаборатории нужен катер с мелкой посадкой... Глиссер. Хорошо бы с радиостанцией.

– Катера есть у гидрогеологов, у лесобазы. Рацию в геологоуправлении попросите.

– Юрий Иванович, – Перепелкина посмотрела на него умоляющими глазами, – нужна команда сверху. Так не дадут.

– Анна Сергеевна, – проговорил Каржавин сдержанно-укоризненно, – какая команда, с какого верху?

– Понимаете...

– Не понимаю! Вы член штаба, у вас права. Пользуйтесь ими, действуйте, а не хнычьте! И установите опредёленно – да или нет. – Он замолчал, с силой провёл ладонью по глазам, добавил: – Предупреждаю: пропустите... провороните... мы вас под суд отдадим! Вместе с дирекцией комплекса.

Он встал, давая понять, что разговор окончен. Перепёлкина медленно пошла к выходу. Едва за ней закрылась дверь, из комнаты позади Каржавина быстро вышла Зоя.

– Папа, я тебя никогда ни о чём не просила, – сказала она умоляюще, прижимая к груди сжатые в кулачки руки. – Первый раз пришла к тебе. Больше мне идти некуда. С Андреем несчастье. Я чувствую. Не мог он так вот, не позвонив домой. Понимаешь?.. Тебе неправду сказали. Он больше полугода ездит в эту лабораторию. Он мне рассказывал. Как собирал по кусочкам...

Вспомнив гримасу озлобленности на её лице, поразившую его, Каржавин взял дочь за плечи и вполуобнимку повёл назад в комнату. Силой усадил на кушетку, пружины пискнули.

– Ну вот что, подружка... Я знал, вернее, догадывался про твои... увлечения. Но не знал, что ты с ними стала истеричкой... Откуда в тебе? – крикнул он, не сдержавшись,– что ты себе тут позволяешь?!

Зоя вся напряглась, ощетинилась.

– А что ты вообще про меня знал? И знаешь? – Взгляд её снизу вверх стал презрительно-вызывающ, насмешлив. – Про нас с мамой... Что?!

– Всё. Что следует знать человеку о своей семье, – отрезал Каржавин.

– А что – следует?! – крикнула Зоя.

– Ты чего орёшь?

– А ты чего орёшь?!

«Что это с нами?» – мелькнуло у Каржавина. С тяжёлым чувством он отошёл к окну, обернулся на дочь. Она уже сидела, откинувшись на спинку, в небрежной позе, нога на ногу – перемена в ней происходила на глазах, мгновенно. Он постарался сказать тихо, убеждённо:

– Не хочу слов, но если бы вас с мамой у меня не было... мне было бы очень плохо. Поверь.

– Ха! – вскинулась Зоя. – А вот если бы тебя у нас не было, нам с мамой было бы всё равно!

– Ты серьезно?

– Вполне!

– Ну, дочь, ну, спасибо...
Каржавин с минуту смотрел в окно. Эту неожиданную обиду он скрыть не мог. Девчонка развинтилась, точно... «Нам с мамой»!.. Вот они, плоды материнского либерализма...

Зоя на кушетке за его спиной завозилась вдруг, завздыхала. Сказала сникшим голосом:

– Дура я набитая. Идиотка. Ненавижу себя. Прости...

Каржавин – сухо:

– Сейчас я вызову машину, отправишься домой. У тебя же сессия. Тебе отдохнуть надо. Смотри, на кого ты стала похожа. Глаза, как в яме.

Зоя – в ответ:

– Я ушла из института!

Каржавин обернулся. Он сразу поверил. В эти минуты он поверил бы чему угодно.

– Та-ак. Уже забавно. И давно?

– Не имеет значения. Порядочно.

– И мать не догадывается?

– Мама-то догадывается...

«Либерализм, либерализм... Далеко, однако, зашел. Где же она время проводит?» – Спросил холодно:

– Чем собираешься заняться? Если не секрет, конечно.

Дочь, склонившись, угрюмо молчала, тщательно изучая носки своих плотно сдвинутых адидасов. Эта её манера была Каржавину, слава богу, хорошо знакома и сейчас, как ни странно, даже вроде успокаивала. Он покачал головой:

– Знаешь, подружка, мы с мамой в твои годы,..

Зою на диванных подушках аж подбросило:

– Знаю! Полком командовали! Надоело! И не зови меня подружкой!.. – Она обернулась к нему, снова умоляюще прижала к груди руки. – Прошу тебя, запроси ещё раз. Это какая-то ужасная ошибка. Они там всё перепутали.

Ее упрямство переходило уже, кажется, всякие границы. Но сейчас не время и – главное – не место заниматься терпеливым исправлением её характера.

– Не ставь меня в глупое положение, – сказал он. – Дважды одного и того же вопроса я не задаю. Все знают.

Зоя заплакала:

– Умоляю тебя, измени своему правилу. Ради меня. С Андреем беда. Употреби всю свою власть – у тебя же её здесь больше всех! Я для тебя всё сделаю... В институт вернусь...

Каржавин направился к двери.

– Мне надо идти, – сказал он холодно. – Работа.

Уже вслед ему Зоя крикнула:

– Ну хочешь?.. Хочешь, я на колени перед тобой встану?.. Твоя гордая дочь!..

У порога он всё же оглянулся. Зоя действительно стояла на коленях. Тонкие руки в складчатых, вздернутых рукавах блузона висели, как пощипанные крылья.

По лицу текли молчаливые слёзы, она их даже не вытирала.

– Без Андрея мне не жить, – прошептала она.

Каржавину в мгновенье вспомнился эпизод детства. Они с матерью едут к отцу в отдаленный гарнизон. Морозный вечер, степь. Они стоят на обочине, голосуют редким машинам. Ни одна не тормозит. Если их никто не подберёт, им просто околевать здесь, в этой пустыне. Но вдали ещё фары. Последние? И тут мать опускается на колени – заставляет и сына. Он упрямится. Мать сперва зло дёргает его за рукав, потом умоляет. И вот они – коленками в снег и оба плачут. Мать – от последней надежды на человеческую порядочность, а сын – от унижения (на груди у него под ватной фуфаечкой – пионерский галстук...).

И водитель, узрев посреди дороги две коленопреклонённые фигурки, дрогнул, притормозил...

Но тогда речь шла о жизни. О жизни двух! А тут-то чего?..

– Проживешь, – сказал он. – И в институт вернёшься. Как миленькая. Я за тебя возьмусь. Встань немедленно, дрянь такая! Умывальник – там! Приведи себя в человеческий вид... Машина будет ждать внизу.

Он взялся за ручку двери.

И тогда Зоя, не поднимаясь с колен, в отчаянии:

– У меня ребенок будет, ты понимаешь?!


16.

 – А вот и первый любитель раннего купания, – сказал Печорин.

Они снова летели вверх по течению, навстречу выбросу, который, по их расчетам, должны были встретить с минуты на минуту.

Было около шести. Солнце приподнялось уже настолько, что тень от высокого правобережья, укорачиваясь, открывала высветленную воду Реки местами до середины, а где и всю. Только что под ними проплыл остров, широкие галечные берега его были изрисованы вензелями следов трелёвочных тракторов. Кустарник посреди острова щетинился холмом молевого леса, замытого сюда полой водой, и трелёвочники, спихнув в Реку крайние брёвна, ушли, бросив остальное до следующего половодья.

Выше острова тянулся многокилометровый плёс. Он был глубок. Глубину его подчеркивал цвет – густозелёный, отстоявшийся; лишь у самой кромки берегов, где просвечивали донные камни, – с кирпично-красным оттенком.

Посреди этого-то могучего плёса и бултыхался, пуская вокруг себя по зеркальной глади круглые морщинки волн, одиночный пловец.

Они прошли над ним метрах в двухстах, на большой скорости, и пловец, запрокинув голову, помахал им вслед.

– Общительный товарищ, – усмехнулся второй пилот Саша, оторвав взгляд от окна, и к командиру: – оставим на потом?

Печорин хмуро и показал вперёд. Плёс заканчивался, и вода, втекавшая в него широким перекатом, стала стремительно, на глазах, из зеленовато-густой, взблескивающей превращается в серую и радужную до черноты, угрюмую.

Это шёл выброс. Голову его уже довольно сильно размыло, разжижило (что довольно отчётливо виделось с высоты), но основная масса продолжала нагло тяготеть к струям левого берега.

Разогнавшись на перекате, тяжёлые взвеси, клубясь, подымались ото дна – грязно-дымчатые, радужные, игривые, – вторгались в тихую воду плёса, и плёс зловеще мрачнел, точно на него наплывало тенью грозовое облако.

Пролетев немного ещё, до широкой части поймы, Печорин плавно развернул машину, вывел опять на Реку, пригасил скорость. Когда они – теперь уже с другого конца – «подкрались» к плёсу, тень выброса щедро растеклась по его глянцевой поверхности. Пловец, ни о чём, должно быть, не догадываясь, продолжал держать середину.

На этот раз они прогромыхали над ним совсем низко, тот обеспокоенно завертел головой, тут же повернул к берегу. В зарослях черемушника и тальника лётчики только сейчас заметили палатку.

– Как думаешь, успеет? – проговорил Печорин готовясь пойти на разворот.

– Навряд, – пробормотал Саша, следя за пловцом и неожиданно оживился: – Командир, лопни мои глаза, если это не девушка!

Вертолёт, очертив крутой вираж, завис над плёсом.

– Девушка? Помаячь ей, чтобы держалась к правому. К своему ей явно поздно, – приказал Печорин.

Саша откатил дверцу, стал энергичными жестами показывать плывущей – к правому, к правому давай, к левому нельзя! Но та, явно не понимая и, должно быть, уже по-настоящему испугавшись странного поведения вертолёта, изо всех сил замолотила руками и ногами, торопясь к своему берегу.

– Вот дура, – разочарованно констатировал Саша. – Что будем делать, командир?

– Готовьте трап!
Механик скатился по ступенькам в грузоотсек, отстегнул дверную защёлку. Подтащил скрученный в рулон верёвочный трап. Закрепив конец, катнул рулон в двери грузоотсека.

Грохочущая машина с болтающимся хвостом трапа зависла метрах в десяти над водой, стала скользить боком, приближаясь к плывущей. От бешено вращающихся лопсатей стелилась по плёсу мелкая густая рябь. Саша, высунувшись из кабины, вёл корректировку.

В машине стал чувствоваться резкий, удушливый запах фенола.

– Ни хрена себе ароматец! – Саша закрутил носом, заморщился. – Командир, чуть правее, ещё… Так, хорош!

Конец трапа чиркнул по воде, почти на пути плывущей; той оставалось только несколько взмахов, чтобы ухватиться за перекладину. Она даже не подумала этого сделать, проплыла мимо. Хотя уже не могла не ощутить накатившие отвратительные запахи и не заметить, как резко изменила цвет, побурела и почернела вокруг вода, заколыхалась грязной пеной.

– Она что, совсем уж того! – удивлённо протянул Саша, решив, что девушка с перепугу или не увидела брошенного трапа, или – скорее всего – просто не поняла его назначения. – Командир, сдвинемся ещё чуточку вперед, рыбка капризничает что-то. – Минуту наблюдал за происходящим внизу, потом обернулся к Печорину своим возмущенным лицом: – Она оттолкнула трап! Психованная!..

Следом раздался в наушниках тревожно-весёлый, простодушный возглас бортмеханика:

– Братцы, да она, гляньте, голенькая!
Второй пилот Саша так быстро «глянул», что чуть не выпал наружу – ремни удержали.

Вертолёт по-прежнему висел низко над водой, и Печорин с большим напряжением сил держал машину в экстремальном  режиме.

– Что, так и не желает? – сдержанно поинтересовался он, не сводя глаз с радиовысотомера.

– Нет! – в один голос дружно подтвердили второй пилот и бортмеханик.

– Тогда, значит, ничего не попишешь, женщина есть женщина. Она скорее на дно пойдет... – хладнокровно подытожил Печорин. – Хватит таращиться, жеребцы, отходим, не то еще потопим воздушной струёй девку.

И вертолёт, задрав хвост, заскользил в разгоне вдоль плеса, устремился круто вверх. Девушка плыла, кажется, из последних сил. Но вот она наконец коснулась ногами дна. Побрела к берегу. Остановилась. И вдруг села в пяти шагах от берега, на мелководье, ткнулась руками в песок.

И еще летчики успели заметить: из одиночной в кустах палатки выскочил парень, ринулся к Реке, к сидящей в воде девушке.

– Здоров дрыхнуть гусь, – презрительно кинул второй пилот Саша, глянул на бортмеханика: – Подай, Василий, чурбачок, я ему щас уж точно по темечку врежу...


17.

В помещении аварийной дежурки, в пёстром окружении планов работы, рекламных плакатов и инструкций бригадир слесарей Тютиков разговаривал по телефону, косясь на аппарат в стиле «ретро» (из которого вместо звонков – писклявые вопли клаксона).

– Мотопомпу вам направил. И сварщиков двое... Чево?.. Ково?.. Эхма!.. А дороги туда щас какие? Вон с неба опеть хлещет... Вобчем, ждите.

Осторожно положил трубку на высокий голенастый рычаг. Хмыкнул. Такой допотопный с виду механизм, а слышимость – прямо будто позвонивший в ухе сидит.

Показался Оськин, всё в той же, надетой прямо на майку брезентовке. Тютиков собрал на лбу морщины непреходящей озабоченности:

– Привез?

– Нету в общаге.

– А где?

Оськин прошёл к графину с водой на подоконнике, глотнул из горлышка.

– Откуда мне знать? Никто не знает. Может, у этой... у своей отлёживается.

– Отлёживается! Нашел время! Кобелина! Ежжай к ней немедля!

– А куда? Куда?

Озабоченность на плохо пробритом лице бригадира сменилась искренней растерянностью:

– Дак как же я теперь в сейф?.. Анохин щас тут будет... Ну Кошкин-Мышкин... без ножа, стервец, режет... Получит он у меня в энтом месяце... ноль целых хрен десятых! Ежжай, приказываю!

– Куда?!

– Куда хошь, но чтобы с глаз...

– Пошёл ты! – Оськин сел в кресло, в привычной позе вытянув ноги на середину комнаты: – У меня ответственное дежурство, понял?

– Всё ж даки поедешь!

– Отвали. Не поеду. Хватит!

Вошёл Анохин, сразу взялся за телефон, стоя стал крутить диск.

– Что за шум, а драки нет? – Взглянул на бригадира. – Журнал доставили?

– Товарищ Анохин, Александр Петрович! – Тютиков засуетился, глянул под рукав. – Щас доставим, Щас, ментом! Заминка тут произошла. Вот Оськина посылаю, он надёжный парень... – Приблизился вплотную к слесарю и – тихо, зловеще: – Ежжай, сделай милолость, исчезни!

Оськин, кипя в душе, молча встал и, презрев бригадира взглядом, вышел из дежурки.

Тютиков, удовлетворённый, уселся на его место. Секретарь парткома говорил в трубку:

– ...На Дамбе только экскаваторы и самосвалы. Людей нет. Но с вас-то спрос особый, не обольщайтесь – И резко оборвал разговор. Сел за стол, вынул из внутреннего кармана какую-то бумагу, стал читать.

Тютиков деликатно сказал:

– Я так своим умом кладу. За эти дела статья гласит, а? Как ваше мненье?

– За какие дела? – Анохин поднял голову.

– Это... за отвал. Беды нанёс сколь...

– Думаю, что да.

– А кому в перву голову?

– Это надо разобраться. – Анохин снова уткнулся в бумагу.

– Надо, надо! Ой, надо! – Тютиков энергично закивал, полностью соглашаясь. – Распустились люди, языками забрякали. – Разговаривать с начальством такого ранга ему приходилось нечасто, и он не мог упустить момента.

– Случай взять. Сижу в полуклинике. Женчина рядом, такая из себя... лахудренькая. Ругается: «Полгода хожу лечу болячку – никакого результату. И ещё сиди под дверьми до посиненья!..» А я возьми и ляпни. Гражданочка, полгода – зато бесплатно, а вот, мол, за границами – читаете небось – леченье... ого! Помереть дешевше. Так-то!.. Она, лахудра, как разбрунделась тут: «Мне плевать, что за границей платное, мне чтобы в нашей полуклинике оно было качественным!..». Говорю же, распустился народ, надо бы уж и поприжать.

Писклявые вопли клаксона прервали Тютикова, заставили поморщиться Анохина. Он потянулся к трубке. Это был Каржавин.

– Выходит, лаборатория всё-таки была, – произнёс он. И неясно было по тону – спрашивает или констатирует. Но Анохин понимал: конечно же, констатирует – спрашивал-то два часа назад, через диспетчера. – Была! Но ни главный, ни водоснабженцы – никто о ней понятия не имеет. Невероятно!

– Какая там лаборатория? Фанерная будочка на поплавках. Просто никто всерьёз не принимал.

– А что принималось всерьёз, если речь шла о гидроотвале? – Голос Каржавина уже гремел. – Что?

– Я все выяснил, – Анохин попытался деловым тоном пригасить секретарский гнев. – Копошился там один наш техник, студент-заочник. Опыты по очистке стоков проводил. Электролизным путем.

– Там же вонь кромешная, – усомнился, хмуро бросил Каржавин. – Вместе недавно дышали.

– В респираторе приходилось бедолаге работать, – сказал Анохин. – Его, говорят, так там и звали: Трёхнутый.

– А клоаку отвала – озером Рицца?

– Остряки!

– Та-ак... – сказал Каржавин. – Куда же она могла деться?

– Кто?

– Будочка мать вашу-перемать!..

Анохин пожал плечами.

– Да куда. Наверное, штормом в проран вынесло.

– Там человек был!

– Не было никого. Что ему там ночью делать?

– Но ведь сам говоришь – Трёхнутый!

– Это не я говорю...

Трубка коротко запищала отбой, и Анохин кинул её на высокие рога аппарата.

* * *

Каржавин в своем кабинете перешёл к столику, на нём была установлена рация, стал щёлкать переключателями. Трубка сеяла треском разрядов, значит, грозовой фронт снова приближался.

– Командир... Командир... На связи Каржавин. Где находитесь? Приём.

Пересыпаемый разрядами, то всплывал, то как бы погружался в воду голос Печорина:

– Прошли турбазы, село Варюхино. Выброс расползся, как дерьмо, по всей Реке... За пастухов пришлось вот поработать, стадо из воды ракетами выгонять...

– Слушай внимательно, – сказал Каржавин. – Скоро вас сменит вертолёт областной ГАИ. Разворачивайтесь немедля назад. Немедля! Ищите плот из заваренных труб, вроде понтонов. Будка на нём, домик такой... Там человек должен быть.

– Понял, Юрий Иванович. Будем искать человека на плоту...

Каржавин замедленными движениями отключил рацию, раздёрнул галстук. Глазок индикатора подмигнул последний раз и потух.


18.

В комнате отдыха, позади кабинета, звучала тихая, тревожащая музыка. Зоя лежала на кушетке, укутавшись пледом. Время от времени её начинало трясти, но потом всё проходило.

Вчерашнюю ночь дома она спала плохо, тревожно. С вечера ещё громыхал свирепо гром, и сквозь залитые дождём стёкла временами было видно, как над решёткой ливневого колодца бешеной воронкой вьётся вода.

Среди ночи она проснулась. За окном спальни тихо. И когда снова задремала, на её веки легли чьи-то холодные пальцы. Она встрепенулась, открыла глаза. В окне висела Луна

– только и всего. Правда, была она огромна, необыкновенно, и высвечена до последней жилочки. Такой большой и вызывающе яркой Луну Зое видеть не приходилось. Сон окончательно отлетел, и она стала рассматривать светило, его расписанный кабалистическими письменами лик. Что бы они все значили?.. А вскоре пронзило её ошеломляющее предчувствие: она «непременно умрёт». Господи, от родов?!

Утром, едва рассвело, в квартире – звонок. Звонила сестрёнка Андрея, младшая школьница. Спросила дрожащим голоском, не знает ли тётя Зоя, где Андрей, он не пришёл ночевать, и маме очень плохо. Зоя прекрасно понимала, не вернуться Андрею на ночь нельзя, больная, в параличе, мать без его помощи не могла сделать шагу. Выслушав девочку, Зоя ахнула и похолодела. Сбылось проклятое предчувствие! Услышать такую весть было хуже, чем умереть самой, – без всякого сомнения.

...В комнату из кабинета вошёл отец, Зоя подняла голову, напряжённо села. Со страхом и надеждой ждала его слова.

Каржавин сказал:

– Его найдут. Обязательно. Летчикам дана команда. Наберемся терпения. – Он пристально посмотрел на дочь. – Кофе сварить? У меня тут всё есть. (Зоя отрицательно качнула головой.) Но ты вся дрожишь.

– Это, наверное, от другого.

– Всё же приготовлю, попьём.
Каржавин открыл сервант, выставил на стол электрочайник, банку с кофе, две чашки. Он не знал, как теперь вести себя с дочерью, был растерян и удручён одновременно.

– Мать и здесь в курсе? – спросил он. Зоя молча стала кутаться в плед. – Прямо заговор какой-то... Выходит, я уже давно не отец?.. Чего набычилась?

Отдалённо звучала музыка – беспокоила Зою. Она смотрела, как отец включает в сеть чайник, насыпает в чашку кофе, перемешивает с сахаром, тщательно растирает ложечкой. Поймала себя на мысли, что видеть отца за таким занятием ей непривычно. С горькой усмешкой, тихо заговорила:

– С детства помню свои наивные вопросы: «Где папа?» – «Встречает делегацию». – «Где папа?» – «Готовится к отчетной конференции». То выбивает фонды. До сих пор фонды для меня – это такие пыльные перины, по которым надо бить палкой... И тут тоже вон – отгородился!

Каржавин приостановил свое занятие, недоуменно посмотрел на дочь.

– От кого? Чем?

– От меня! – сказала Зоя. – Постовым милиционером. Комнатой пропусков. Секретаршей, вооружЁнной до зубов оргтехникой и вежливостью. Двойными дверями. Сдохнуть! – Усмехнулась, натягивая плед до самого подбородка. – Пришлось паспортом доказывать, что дочь... Теперь-то я понимаю: должность ответственная. Но когда последний раз ты был дома в субботу?.. Сейчас наговоришь, что работа твоя – долг... или что-нибудь такое... А мы с мамой – что?.. Да я теперь не о себе... Вы же с мамой разучились ходить в гости. Вот маму жалко. Как-то у нее вырвалось: «Сижу, – говорит, – все вечера у телевизора, как собака у костра...». Не пойму: или ты карьеру делаешь, или такой добросовестный...

– Между прочим, мой отец, а твой дед, был военным. – Каржавин отставил чашку, взялся за другую. – Мы с матерью его почти и не видели. Но я не помню, чтобы мы упрекнули его за это... И мы не стали с отцом чужими от того, что редко виделись.

Он умолк, а Зоя сказала:

– Господи, а как я не любила школу. Все неприятности дома, скандалы – из-за неё, подлой. Не так ответила, не с тем дружу. Не то написала в сочинении, что требует программа. А дневник! Записи: «Ваша дочь грубила...», «Ваша дочь читала постороннюю книгу», «Зайдите в школу». Не дневник, а ябедник! И обязательно в конце – «Учти все замечания». Я однажды сверху написала: «Дневник закрыт на учет». Ой, что было!.. И с младших классов – всё строем, всё под команду. Чтобы все были гладенькие, одинаковые, как шарики в лотерейном барабане. Если в буфете заказ на обеды, то всем сорока – кисель! Так всем классом и в комсомол загнали...

Каржавин отставил чашки, сел в кресло, рядом с кушеткой, с тревогой и недоумением смотрел на дочь.

– Поражаюсь: откуда в тебе этот... винегрет.

Но Зоя, разволновавшись, ушла в дальний угол. Будто близкое присутствие отца мешало её вдруг прорвавшейся откровенности. Его самого она не услышала.

– ...И эти бесконечные «нельзя», – сказала она из угла. – Нельзя мне носить длинную юбку. Нельзя короткую. Нельзя  слушать записи Высоцкого. Читать стихи: «Когда румяный комсомольский вождь на нас, поэтов, кулаком грохочет и хочет наши души смять, как воск, и вылепить свое подобье хочет...» Если сегодня верно одно, а завтра уже другое, – значит, нет ни истины, ни правды?.. – Прошла комнату, остановилась перед отцом. – Я, папа, должно быть, заново учусь называть вещи своими именами. Вот откуда...

Каржавин молчал. Зоя продолжала:

– Мучаюсь вот: за что погиб Игорь, соклассник? Не отвечай. Знаю. Сто раз слышала! Интернациональный долг. Но скажи – кому он в свои 19 успел так страшно задолжать? Кому – в этой чужой каменной пустыне?

Помнишь, был в городе суд над работниками рыбной базы. От жиру лопались. Икру поварёшками жрали. У директрисы дома четыре японских телевизора – по одному на комнату. Фантазия её, во что бы ещё вбить деньги, дальше не шла... А тут как-то захожу в кондитерский... Папа, от голода у нас вроде бы не умирают... Захожу и вижу своими глазами. Женщина, пожилая уже, скромно одетая, берёт конфет-подушечек на семь копеек. На семь копеечек! Ты можешь представить?..

Каржавин расстроился, что не сразу нашёлся что сказать.

– Но пойми, Зоя, наша страна не столь богата, чтобы всех одеть и накормить по первому, так сказать, разряду.

– Нет, столь! – бросила Зоя. – А тут случайно услышала разговор двух наших доцентов. Мне, говорит один, сегодня некому ставить двойки: за всех просили!.. Скажи, как при этом сохранить веру, что надо жить по совести?

– Но за тебя же не просили.
Зоя остановилась у противоположной стены, молчала. И тогда Каржавин повторил настойчивее и уже с вопросом:

– Но за тебя, надеюсь, не просили?

– Просили. И за меня.

– Кто же?!

Зоя поморщилась от его голоса, ответила устало:

– Не возникай, не кипятись. Не ты, конечно.

– Кто, мама? Я же ей категорически запретил подобные вещи! И ты знала?

– Узнала, когда уже ушла. И не жалею, что ушла. Потому что поняла: не сделаться мне у этих доцентов учителем.

Сквозь полуприкрытые двери комнаты из кабинета то и дело зуммерили прямые телефоны. Это беспокоило Каржавина, не давало сосредоточиться.

– Дожил, называется. Мама знает всё, я – ничего!

– Успокойся. И мама не всё знает.

– Успокоила... А ты, оказывается, у нас злючка. И скрытная.

Зоя строго взглянула на отца:

– Это не злость. Ты, как всегда, во мне ошибаешься... Скрытная, – повторила она, и губы её некрасиво напряглись. – Попробуй перед вами раскройся. Сразу начнёте воспитывать. Тебе, правда, как всегда, будет некогда…

Каржавин потёр лицо, вздохнул:

– Тут ты в точку. Вон телефоны – на разрыв. Надо идти. Отправить тебя домой?

– Нет-нет, – быстро сказала Зоя. – Я тут подожду. Можно?

– Ну хорошо. – Каржавин поднялся. Чайник уже кипел вовсю, оба о нём забыли. Дёрнул шнур. – Выпей кофе, всё приготовлено. И приляг всё же. Во всяком случае, лежи тихо, не высовывайся. Будет результат – скажу.

– Пап, а как понять? Наступит время, когда женщина будет счастлива постирать мужчине рубашку.

– Откуда это ты?

– Вычитала. Слышится намёк на что-то тревожное, а?

Каржавин не нашёл, что ответить, потом проговорил:

– Может быть, ты и права. Тревожное...

Он задёрнул на окне плотную штору, вышел из комнаты. И тотчас же, как только Зоя осталась одна, невесть откуда, из какого источника, выплыла та же тихая, тревожащая мелодия. Зоя уткнулась в подушку.


19.

 Куклин припарковал свой старенький «Жигуль» на площадке позади горкома, рядом с чёрной «Волгой». Ни машины Ротова, ни машины Анохина ещё не было. Не торопясь прошёл к главному входу.

В лепных извилинах фронтона стрижи ухитрились налепить гнёзд и теперь в паническом писке носились над входом, диссонируя со строгим ликом этого дома. Куклин с минуту понаблюдал за суматошными птицами. Усмехнулся: ведут себя, будто у них тоже прорвало Дамбу…

Постовой отыскал в списке его фамилию, кивнул. По ступеням, покрытым мраморной плиткой, Куклин поднялся на третий этаж.

В приёмной никого из приглашенных не было. Секретарша узнала его, предложила сесть, подождать – еще рано. Куклин ответил: погуляю в коридоре.

Густой ворс дорожки мягко глотал шаги. Во внешности Куклина и в его поведении была разительная перемена. Строг, подтянут. Отличный с зеленоватой искрой костюм. Однако сидел он на нем мешковато, «провинциально». Что делать – нестандартная фигура, всю жизнь приносящая ему мелкие неудобства.

Появился главный инженер Ротов, в руке чёрная изящная папочка. Увидев Куклина, направился к нему. И – с ходу:

– Слушай, что там за лаборатория у тебя плавала?

– Да ну! – Куклин махнул рукой. – Анохин из меня душу вынул. А я, убей, не соображу, о чём речь. Ну не врубаюсь. Туалет на два очка, а в нём гидролизная установка. «Лабллатория»!

– Слышал, брат, слышал, ты тут с дачкой лажанулся. Или языки приукрасили?

Куклин ироническим жестом поправил Ротову галстук:

– Слушай, Глебушка. Не забывай, мы же с тобой из одного студенческого котла кашу скребли. Где-нибудь уж я тебя знаю. В этой папочке – что?

Ротов не спеша убрал папку за спину.

– Твое «знаю», Паша, звучит так сакраментально, будто ты только что вылез из-под моей кровати.

– Полегче! He погляжу, что начальство, – врежу... Под все твои кровати лазить – коленки сотрёшь.

Главный инженер засмеялся:

– Остёр как всегда. Но нервишки у тебя, Паша, ни к чёрту стали. Когда ещё тебе говорил – не связывайся с этой дачной заразой.

– Говорил, говорил, – фыркнул Куклин. – А хочешь знать, почему ты сам не связался, когда все тут повально с ума сходили, детей-жен закладывали, чтобы участок отхватить?

– Ну-ну?

Куклин поискал глазами урну, бросил окурок, вернулся.

– Не намерен здесь якорь бросать. А не потому, что дачная суетня отвлекла бы тебя от государственных дел, как ты тонко любишь подчеркивать.

Куклин наклонил голову, как бы желая заглянуть Ротову за спину. – Все-таки, что тама? Голову на отруб – компромат на меня.

– Ну, Паша, да ты чистый экстрасенс!

– Ты мне мозги своими импортными словечками не пудри. – Паша был в своей истинной форме. – Знаешь, как одна потерпевшая давала показания? «И никакого насилования, гражданин следователь, промеж нами не было. Только он говорит, что это было в экстазе, а я точно помню, что в сарае...»

Ротов сдержанно засмеялся, но тут же нахмурился:

– Ты, друже, выходит, в местные патриоты вступил.

– Я родился здесь,– сказал Куклин хмуро,– здесь и подыхать буду. Во всяком случае, не на Ваганьковском.

– Что же ты тогда, патриот, Дамбу прокакал?

– А то, что ты мне продыху не давал!.. Как на уборочную – так моих людей. Разгрузку вагонов – тоже Куклин изворачивайся. А потом чуть в водосистеме сбой – кого на ковёр?.. Я тебе что, в затылок дышу? Да на кой ляд ты мне сдался! – Сказав это, Куклин стал не торопясь вынимать из карманов какие-то мятые, затёртые листки, расправлять, пробегать глазами.

– Но учти, однокашничек, если решил на мне тут отоспаться – просчитаешься. Мне терять вроде уже нечего. – Он снова бегло перебрал сложенные в пачку листки, вполголоса:

– Так... Копия докладной о состоянии Дамбы главному инженеру... Еще аналогичная бумага... Протокол комиссии... Хватает – Как видишь, твой покорный слуга – он тоже не в дровах найден.

– Паша, да с чего ты разбухтелся, бумажками затряс? Ты ли это?

– Я, я, можешь пощупать... В нашей жизни как? Одни служат делу, а другие –начальству. Так вот ты, Ротов, – из других.

– Да утихни ты, неврастеник! Вон на нас уже косятся.

Из приёмной выглянула секретарша, увидела их, позвала: «Входите!»

Они пошли бесшумной мягкой дорожкой в приёмную. Ротов шутливо и примирённо положил на плечо Куклина руку.

– Но ты же согласен, что предшественник твой был специалист с куриными мозгами?

– С этим-то согласен.

– А взлетел! И куда! – воскликнул Ротов. – Вопреки твоей любимой присказке, что труднее всего взлететь с куриными мозгами...


20.

За столом заседаний в кабинете первого секретаря сидели семеро: главный инженер завода Ротов, секретарь парткома Анохин, начальник цеха водоснабжения Куклин, главврач санэпидслужбы Перепёлкина, двое заведующих отделами горкома – и сам Каржавин. Он побывал в районе гидроотвала и теперь, удручённый всем, что увидел своими глазами, был мрачен, раздражён и даже не пытался скрыть этого.

Подъездной дороги практически не было. Посыпанный когда-то в полотно горельник был втрамбован в грязь, так что и следов его не осталось. Ухабы, выбитые колесами тяжёлых машин, залиты водой. Делая вынужденные объезды, шофёры раскатали пойменный луг на пятьдесят метров в обе стороны. Грейдер здесь, похоже, никогда не гулял.

На вездеходном «уазике» Анохина им удалось добраться только до пульпоперекачивающей станции, сиротливо стоящей в этом унылом, в редкой щётке кустарника, краю. Анохин вытащил из багажника две пары резиновых сапог. Они переобулись и пошли дальше пешком.

В полутора километрах, под грядой сопок, дымилась городская свалка. Белесый дым стлался над землей ползучим шлейфом, достигая чаши гидроотвала, сливался с его влажным тяжёлым запахом. К месту промыва самосвалы с гравием шли по самой Дамбе. Один из них забуксовал на подъёме, и шофёр, матерясь, сыпанул груз под колёса.

Как тут в ночь прорыва работали сотни людей, что вынесла техника – можно только догадываться...

Каржавин раскрыл папку, стал медленно, внутренне сосредоточиваясь, перелистывать собранные по его распоряжению документы. Все они касались работы завода, главным образом его сточной системы, гидроотвального хозяйства.

Потом оглядел собравшихся. Разговор предстоял трудный. Ротов сидел, склонив голову, крутил в пальцах авторучку. Этот человек умел держать свои эмоции в узде. Нельзя было угадать истинное его душевное состояние: возмущен он или расстроен, или ему всё по барабану. Качество это Каржавин готов был признать в ряду несомненных достоинств специалиста, «технаря» лишь в том случае, если оно приходит к человеку с возрастом, в результате делового и жизненного опыта. Ротов же был сравнительно молод – и по возрасту, и как руководитель. Поэтому стиль его поведения казался Каржавину, да и, возможно, всем окружающим, нарочитым, искусственным. А значит, не вызывающим особых симпатий.

Рядом с Ротовым, плечо в плечо, хотя свободных стульев было достаточно, облокотился о стол Анохин. Но эта «сплочённость» в данном случае – Каржавин отлично понимал – была чисто внешней, случайной. Главный инженер и секретарь парткома душевной близостью похвастаться не могли. Взаимоотношения их вполне вписывались в их деловые, служебные рамки. Анохин был постарше. В нём было больше открытости, что импонировало людям, в гуще которых ему приходилось работать, но что частенько приносило ему и неприятности. Открытость ценит открытый же человек. Иной другой видит в ней прежде всего чужую слабость. И поступает соответственно. Может быть, именно здесь, в столь очевидной разности их характеров, крылась причина того, что в определённой среде деликатно обозначается как отсутствие дружеского контакта.

Перепёлкина примостилась поодаль. Светлая кофта с длинным рукавом, глухой ворот, перламутровые горошины клипс. Она всегда старалась держаться особняком.

Ее вмешательства как санврача в производственные процессы предприятий мало кому приходились по душе. Чаще вмешательства эти ни к чему не приводили. Производственники имели богатый арсенал средств обойти, оспорить, а иногда и просто игнорировать её предписания. И это при всём том, что Перепёлкина, будучи санврачом, обладала большими правами. Если предприятие не выполняло её требований, она могла «запломбировать» его, остановить работу. Но тогда она должна быть готовой выдержать такой шквал звонков и протестов, такой натиск инстанций, что, прежде чем решиться на этот шаг, ей надо было крепко подумать.

Двойственное, а то и ложное положение, в которое попадала санврач Перепёлкина, накладывало на её деловые отношения печать отчуждённости, болезненной готовности принимать выпады и одновременно самой наносить их – иначе «выжить» было бы трудно.

Каржавин захлопнул наконец папку, остановил свой взгляд на начальнике цеха водоснабжения.

– Павел Кузьмич, как получилось, что за последний добрый десяток лет дамба не ремонтировалась?

– Почему же? – возразил Куклин. – Латали ее. Только так... Кустарно.

– Кустарно?

– У нас же нет специализированной ремонтной бригады.

– Почему?

– Да таковой нету и на всей очистной системе завода,

– Но ведь в техническом проекте она заложена. Авторы его были, должно быть, не глупее нас.

– В проекте, – усмехнулся Куклин. – По проекту Дамба из гравия. А она – сами могли убедиться – из шлака. И гребень ниже проектной отметки. И защитного экрана во многих местах нету. Сигнализаторы не смонтированы... Многое можно перечислять.

– Опять же почему, чёрт возьми! – не выдержал, повысил голос Каржавин.

– Потому что к победному рапорту торопились, к орденам и премиям опаздывали... Да об этом лучше вон – главного инженера.

Ротов при его последних словах раскрыл было свою тоненькую сафьяновую папочку. Куклин, сидевший почти напротив, демонстративно вынул из кармана кипу потёртых бумажек. Ротов захлопнул папочку. Этой их пантомимы не понял никто.

– Я всё это готовенькое получил, – сказал Ротов.– По наследству, так сказать.

– Ну, Глеб Александрович, – протянул Анохин- с укоризной. – Ну что вы – за предшественника? Он-то разве тут работал? Болел за эту землю? Он Москву высиживал, ваш предшественник. Теперь оттуда ценные указания шлет...

Каржавин полистал документы, взглянул на Ротова.

– Вот копия директорского приказа. Уже в ваше время. Вам предписывалось в прошлом году нарастить Дамбу до проекта.

– Простите, каким месяцем он означен? – спросил тот.

– Какая разница? Августом, пятым числом, если угодно.

– Угодно, – сказал Ротов. – Ибо это ответ. В августе и сентябре люди и транспорт вспомогательных цехов были отправлены на сельхозработы... Приказ издать легко.

– Ну, а позже?

– Позже свалилась зима. А какая она была – все помнят. Вагоны с агломератом отбойными молотками разгружали.

– А пляжи – главная защита от волнобоя?

Ротов покачал головой;

– Для намывки пляжей нужен земснаряд. Министерство из нашей заявки его выбросило. Дорогая, говорят, для вашей ямы игрушка.

Тут уж не выдержал Анохин:

– А вы бы еще раз включили. Да потверже, понахальней. Не вас учить! Хватка-то у вас – ого! Ваши подчинённые её очень даже хорошо ощущают... Вы знаете, во что обошелся выплеск этой ямы? И во что еще наверняка обойдется?

– Лучше, если бы это узнал наш министр, – не поворачиваясь к секретарю парткома, с которым они сидели бок о бок, хмуро бросил Ротов.

– Так за чем дело стало? Просигнальте – и узнает! Да в таких тонах, чтобы вам лично выговор пришёл, а заводу – земснаряд. – Анохин в упор на главного инженера. –У вас же нет ни одного министерского выговора! Как ухитряетесь?.. Директора ждёте, Храмова? Чтоб за его подпись спрятаться?.. – Он перевел взгляд на сидевшего напротив Куклина. – Павел Кузьмич, вам бригадир Тютиков сообщал о состоянии Дамбы накануне прорыва?

– Не помню... нет.

– Но оперативный журнал читаете?

– Просматриваю.

– В нём об этом же – была запись?

– He помню такой.

Анохин усмехнулся:

– Это, наверное, удобно – ничего не помнить?

Куклин сощурился, произнес с ответной усмешкой:

– О, да. Французы говорят: счастье – это хорошее здоровье при плохой памяти...

Анохин повернулся к Каржавину:

– Юрий Иванович, разрешите? – И тут же секретарше: – Раиса Степановна, зови приглашённых.

Секретарша вышла.

– Как случилось, что к стокам завода подключилась обогатительная фабрика? – спросил Каржавин.

И тут Ротов впервые, кажется, не нашёлся, что сразу ответить. На секунду заколебался, и это заметили все. Перепёлкина в другом конце стола нетерпеливо шевельнулась, сдерживаясь, но не сдержалась – нанесла выпад:

– А, как говорится, «по знакомству»! У фабрики засорились отстойники, и она стала гнать отходы в соседнее озеро, в старицу. Мы в судебном порядке добились приостановки работ. Тогда фабрика подключила свои шламы к гидроотвалу завода.

– Ну, деятели... – зло усмехнулся Каржавин, с возникшей вдруг неприязнью покосившись на санврача, и снова, теперь уже напрямик обращаясь к Ротову: – Чьё это распоряжение?

Ротов на этот раз не отвел взгляда.

– Храмова, – сказал он. – И... ваше, Юрий Иванович...

– Мое? – с неприятным удивлением переспросил Каржавин. – Каким образом?

Он действительно не помнил, чтобы когда-нибудь вмешивался в дела завода, связанные с его гидроотвальной системой... Да и какое он мог давать распоряжение в этой сугубо производственной сфере, о которой он и понятия не имел!

– Могу напомнить, – сказал Ротов, – вам позвонил Храмов: у завода только трехсуточный запас концентрата, практически работаем с колёс. Если встанет обогатительная – остановятся наши печи. Вы ответили: этого – ни в коем разе! Но и озеро, имейте в виду – отпадает. Мол, вы инженеры – думайте!

Каржавин тяжело навалился на стол:

– И вашей инженерной думы только на это и хватило?..

Ему в ответ ледяное молчание.


21.

Вошла в кабинет Рая, за ней бригадир Тютиков и слесарь Оськин. Оба остановились у самой двери. Тютиков зачем-то держал в руках защитную каску.

– А где журнал? – спросил Анохин. Бригадир пожал плечами. – Но я же вам напоминал!

– Вчера Кошкин замеры вносил, – забормотал тот. – А сёдни на смене нету... – Повернулся к парню: – Оськин, подтверди!

– Нас не Кошкин интересует, – напомнил Анохин.

– Журнал... это... в сейфе. Как положено.

– А ключ?

– Обратно же у Кошкина. Он замеры вносил...

– Послать кого не догадались?

– Дома нету! – Он ткнул парня каской в бок. – Оськин, подтверди... Разве можно с такой публикой работать? Они гуляй, а ты об деле нервничай.

– А с каской-то сюда зачем? – разозленный его хитрой простоватостью, спросил Анохин. – Думаете, тут по голове бить будут?.. – Он кивком показал на Куклина. – Вот начальник цеха не помнит, чтобы ему говорили о Дамбе.

– Как же! – искренне удивился Тютиков. – Позавчера. Как счас помню. По телефону.

– Позавчера в тоннеле главных водоводов задвижку выбило. Я оттуда весь день не вылезал, – сказал Куклин.

– Значит, запозавчера!
Каржавин не выдержал, оборвал этот дурацкий диалог:

– Так была запись или её не было? Или, может, взорвем сейф?!

– Товарищ секретарь! – Тютиков вытянул вперед руку. – Вот этой самой рукой!.. Как мне Оськин доложил... я тут же!.. Кошкин, сволочь такая, в загуле... Фиволет жрёт, а я тут выстаивай... Оськин, подтверди! Чего молчишь, как тюрьма?

Анохин подбодрил парня:

– Дима, в самом деле, скажи.
Слесарь запахнул на груди брезентовку, скосился на Тютикова, сказал угрюмо:

– Бригадир, не забивай тут баки. Не делал ты в журнале никакой записи.

Тютиков аж оторопел.

– Ты чё?.. Нет, ты, Оськин, чё? Как так – не делал? А кто? Может, ты?

– Нечего Кошкина топить, – так же угрюмо пробубнил парень. – Ты весь тот день тяжбу со студентом вёл. У него понтон потёк, и он попросил вытащить на берег, чтобы заварить. Пообещал четвертную. А потом вместо четвертной десятку протянул. Говорит, больше нету. И ты её – забыл уже? – швырнул ему. И скомандовал трактористу спихнуть понтон обратно в воду.

Тютиков сморщился, горестно покачал головой.

– Эхма, рожа твоя фиволетовая. Ни стыда ни совести. Всё дотла пропил.

– Стоп-стоп, – перебил Каржавин. – Так вы что, знаете этого студента?

– Студента-то? Трёхнутого которого? Как не знать! За какой-нить железякой – к Тютикову. За какой-нить резинкой – обратно же к Тютикову. А Тютиков не собес...

Узкая дверь комнаты отдыха за спиной Каржавина внезапно распахнулась. Зоя! Она буквально ворвалась в кабинет, короткие волосы встрепаны. Захлопнула дверь, прижалась спиной.

Появление её было для всех полной неожиданностью, в том числе и для самого Каржавина.

Минута обоюдного молчаливого созерцания. Слышно стало, как мягко, умиротворяюще жужжит в окне кондиционер.

Зоя смахнула со лба прядь, сказала тихо, сдавленно:

– Это кто – Трёхнутый?.. Кто?.. Это Андрей? Трёхнутый?.. – И вдруг губы её исказились в крике: – Да вы тогда сами – знаете кто? У вас уже наверное глюки полетели?!

– Зоя! – попытался остановить её Каржавин.

– Господи... – Как бы враз остыв от крика, Зоя покрутила головой.

– Ну о чём вы тут все... Протоколы пишете! Толчёте в ступе: была запись, не была запись! Насыпали Дамбу, не насыпали Дамбу! Какое это щас имеет значение! Там человек! Понимаете?.. Ему в эту минуту помощь нужна! Чума по Реке! Вы это-то хоть понять можете? – Она снова нервно ударила ладонью по чёлке.

– Кто из вас Тютиков?.. – Остановила взгляд на бригадире с каской в руках. – Вы?.. – И тут же подтвердила самой себе, торжествующе:

– Вы! Откуда вы беретесь, хищники мелкие, недострелянные! Вы же должны были еще в революцию вымереть! Учебники нас так учили!.. У Андрея зарплата сто пять. Половина в ваш подлый карман уходит. За «железячки»!..

Тютиков, уязвлённый этим выпадом, но прекрасно понимая, где он находится, со сдержанным достоинством на лице сказал:

– Ты, девка, не знаю уж, кем ты тут доводишься, по-культурному сказать, галиматню несешь... Учебники её, слышь, учили. Чем? Оговорам? Оскорблениям старших?.. Какая зарплата, какие сто пять? Кто это тебе в уши навертел?

– Если из-за вас... – заплакала Зоя. – Если вы... Андрея... за десять рублей... – Повернулась и скрылась снова в комнате, пристукнув крепко дверью.

Тютиков недоуменно развел руками, забормотал, засуетился:

– Она чё ко мне вяжется, а? Девка эта, а?.. Да у меня самово дома таких заполошных – целых три штуки. И ещё Гавриловна – перва змея по Расее! Тоже чуть чево – сразу горлом!..

Каржавин сидел каменно-молчаливый, обескураженный Зоиной выходкой. Поднял на суетящегося Тютикова взгляд, кинул:

– Оба! Вон!
Тютиков, а за ним и слесарь исчезли из кабинета. Наступила пауза. Все смотрели – кто на Каржавина, кто мимо.

– Это моя дочь, товарищи, – сказал он. – Уж не судите строго... такое тут дело... – Потёр лицо, с усилием заставляя себя вернуться к прерванному. Вспомнил, взглянул на Перепелкину. – А что всё же с озером?

– Озеро мертво, – сказала санврач. – Поздно мы... Сейчас они к другому подкрадываются.

– Мертво! Поздно! – Он снова ударил ребром ладони о стол. – Вашей службе вмешиваться бы не когда «мертво» и «поздно», а когда только «подкрадываются»... Сидите там, ждёте... дождётесь!.. – Нервы секретаря горкома, натянутые выходкой дочери, нашли, кажется, повод, сорвались.

– Мы сидим?  – воскликнула Перепёлкина и вскочила с места. – Это мы-то дожидаемся? – Причём она так резко мотнула головой, что её короткая, жёлтая причёска прыгнула зонтиком. – Да вы хотьзнаете, чего стоит добиться судебного решения? Или хотя бы штрафа из личного кармана?..

– К чему это сейчас? Сядьте! И придержите ваши эмоции! – прервал её Каржавин, ощутив на мгновение сладость чувства от своей власти над этой крикливой и упрямой женщиной. – Я дам слово, когда надо будет!

Перепёлкина растерянно села, слепо зашарила в сумочке. Повисла тяжёлая, всех придавившая пауза. Кое-кто отвел глаза к окнам, за которыми густо чертили воздух стрижи.

И тут Анохин тихо, но достаточно твердо проговорил:

– Юрий Иванович, так нельзя. Анна Сергеевна дело говорит.

Каржавин бросил исподлобья:

– Может, ты Александр Петрович, займешь моё место? Раз уж взялся за меня решать!

– Она женщина, – сказал Анохин, – и эмоции ей простительны. Не будем рабами регламента. Я настоятельно прошу дать ей высказаться... Как член бюро прошу.

– Сейчас не бюро, – буркнул Каржавин. Потянулась свинцовая пауза. Наконец он переборол себя. – Продолжайте! – бросил, не глядя на почти раздавленную Перепёлкину.

Та, поколебавшись, заговорила сухим, осевшим от обиды голосом:

– ...У нас есть законы. Но почему они такие беспомощные? Взять тот же завод. Сколько заступников, высоких покровителей. Ну как же – «промышленный гигант». «Железная держава». Секретарши в приемных – на козе не подъедешь! Был сброс в ливневую систему завода. Оттуда всё в Реку. Рыба серебром плыла! Моя сотрудница три дня просидела с актом в приёмной Ротова. Три дня! Он её так и не принял. А она государственный врач. Понимаете, Ротов, государственный!..

– Было тяжёлое положение с конвертерным. Потом иностранная делегация, – бросил Ротов, не отрывая взгляда от своих сцепленных на столе рук. – Ей же объяснили.

– Объяснили! – снова вскинулась Перепелкина, и в голосе её опять зазвучали утраченные было после грубого окрика первого секретаря, прежние твердость и непримиримость; она как бы воспарила над склонённой шевелюрой главного инженера. – А когда мы добились судебного рассмотрения, вы нашли-таки время! И на целый день отложили ваши неотложные дела, чтобы отсудить штраф, наложенный на вашего директора Храмова. – Она нервно выхватила платочек, приложила к носу, углы губ её в блёклой краске мстительно опустились. – И штраф-то по сравнению с ущербом – копеечный...

– А именно? – поинтересовался Каржавин.

– Сто рублей. Сумма стандартная.

– И что – отсудили? – оживился тот.

– Отсудили!.. Если хотите, непогода, шторм только ускорили то, что должно было случиться. На заводе вообще никто ничего не хочет знать. Снег с территории цехов весной надо в отвал – не вывозится. Хуже того. Чтобы таял быстрей – поливают водой, жгут паром, а это категорически запрещено. Отработанные масла должны на базу сдаваться – никто не сдаёт. Льют, где приспичит. Станёшь требовать порядка – «нужды производства»... Скажешь просто, по-бабьи: мужики, гегемоны, дьяволы чумазые, стыд у вас есть? «Откудова! – гогочут. – С ним наработаешь!» Взять тот же отвал. Отнесли куда подальше – и шабаш. С глаз долой – из сердца вон! И ничего – ни инструкции, ни приказа, которые бы чётко сказали: кто? за что?.. Поди разберись...

Перепёлкина села. На тонком, остроскулом лице её рдели пятна.

…Чёрт побери, думал Каржавин, глядя на эту желтоволосую женщину, одетую в жаркий день в кофту с рукавами, прикрывающими веснушчатые руки (веснушки аж на запястья высыпали). Он еще помнил того сытого мужика с плечами штангиста, которого она сменила на посту руководителя санэпидслужбы. Фамилия его уже выветрилась из головы, но вот стиль работы его помнится: никому не создавать неудобств, быть гоголевской «дамой, приятной во всех отношениях». Он умел выступить на каком-нибудь активе с речью, не приведя ни одного серьёзного факта, не назвав ни одного имени, и при этом еще каламбурами вызвать «оживление в зале», а то и «аплодисменты». Директора предприятий здоровались с ним за руку. Но именно при нём резко подскочила кривая выбросов в атмосферу, а районные очистные, перегруженные «партизански» подключенными стоками, пришли в бедственное состояние.

Каржавин нахмурился, посмотрел на Ротова.

– Опять хотите отмолчаться? Обвинения-то серьёзные.

– Нет, – отозвался главный.

– Теперь, пожалуй, скажу... Теперь-то уж – скажу, хотя и не открою Америки. – Он встал, от привычной сдержанности его, кажется, и следа не осталось.

– Известно давно: в тысячу раз легче строить, чем перестраивать. Особенно такую материю, как психология. А она у нас, у наших, как выразилась главврач, гегемонов, как бы слегка деформировалась. Не знаю, правда, отчего это произошло. От нашего сибирского дефицита рук или?.. На работу – заманиваем! Приходи, пожалуйста, получи зарплату, коэффициенты!.. Тут как-то иду по цехам, на ступеньках ремонтник развалился, такая мордень, «отдыхает!». Говорю: дай пройти, подбери ноги. Глаз не открыл, через губу: «Перешагнёшь, не споткнёшься...».

Всё, в чём тут меня обвинили, – это не техническая проблема. А я инженер, технарь. Меня в вузе учили, в какую сторону гайки крутятся, а не как вдолбить взрослому человеку, что он человек, не свинья... Нету приказов и инструкций? Бросьте! Уж этого-то добра сколько угодно, еще не на одну Дамбу хватит. Разве они панацея? Никто не мочится, прошу прощения, в штаны, хотя инструкции, это запрещающей, нету!.. На заводе тысячи вентилей, заслонок, масляных пробок. И я не могу возле каждого поставить стражника с алебардой. Чтобы чуть чего – по рукам р-раз!.. Да, был сброс фенолов в канализацию. Кто это сделал? Я даже следователя пригласил: кто, конкретно? Не нашли!.. Что ж, давайте теперь за каждый тайком открытый вентиль – директора в суд? Разве в ста рублях дело? Дело в принципе. В глубокой порочности системы...

Он еще хотел что-то сказать, но, вероятно, сообразив, что и так слишком поддался порыву обиде, – махнул рукой, сел.

На этот раз тишина в кабинете была продолжительной и всеобщей. Первым нарушил её Куклин, проговорил задумчиво, как бы про себя:

– Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь...

Каржавин покосился на него, ничего не сказал, долгим взглядом обвел присутствующих. Заговорил. И чувствовалось: слова эти даются ему вслух нелегко, непросто:

– Сибирь нашу со времен Ермака подтачивало два недуга: дороги и временщик в губернаторском кресле... Который мог не моргнув дать долгосрочное обещание, уверенный, что ответ держать уже не ему... Но вот от чего по-настоящему страшно становится, так это... Многие знали – Дамба в аховом состоянии. И никто, ни одна живая душа не забила тревогу. Не забила аврала!.. Кто-то знал – и не ударил пальцем о палец. Кто-то не знал – потому что не хотел знать! Выходит, всё равно нам – какую воду пить, каким воздухом дышать. Какую землю топтать ногами… А теперь ещё и Реку убили…

* * *

Первым вышел из приёмной Ротов, поправил на ходу по привычке узелок галстука. Каблуки его туфель чётко и одиноко застучали вниз по мраморным ступеням пустынной в эту минуту лестницы. Следом за ним вышли два заведующих отделами – свернули вглубь бесшумного коридора.

Куклин остановился на площадке, закурил, стал медленно спускаться, скользя ладонью по перилам. Его нагнала Перепёлкина. В руке она держала пачечку потертых бумажек.

– Павел Кузьмич, вы документы на столе оставили.

Куклин оглянулся:

– Спасибо, Анна Сергеевна. – Взял протянутые ему бумажки.

– Это мои старые заявки в госснаб. – Усмехнулся, подошел к урне в углу. – Все как-то недосуг было выбросить...

Из дверей горкома вышли вместе. На крыльце, обведённом парапетом, остановились.

В воздухе пахло нагретым камнем, заводскими, прибитыми к земле неустойчивой погодой дымами.

– К грозе идёт, – сказал Куклин.

Перепёлкина оглядела засмурневшее небо.

– А я опять зонтик забыла.

Помолчали.

– А девочка эта, кажется, кстати ворвалась. Не считаете? – сказала Перепёлкина.

– Может быть... может быть... – покачал головой Куклин. – Во всяком случае, мы в её возрасте на такое не были способны, это уж точно, без булды, как говорят нынче.

Перепёлкина улыбнулась грустно. Они кивнули друг другу и разошлись.


22.

Больница бревенчатая, одноэтажная, но по сельским меркам вместительная, с новой пристройкой. Стояла в центре посёлка, отгороженная от улицы палисадом. Пихты, березы, высаженные в унылом порядке, росли густо, однако из окна всё же видно кое-что, а именно: угловая часть пристройки, за ней – штакетник и жилой дом с синими ставнями, дальше – огороды, огороды и километрах в двух – затянутый хвойной тайгой склон горы.

Под горой Река, хотя отсюда о ней можно только догадываться – по вырубленной на склоне проплешине с белеющими многоугольниками навигационных знаков.

Когда Алёшу и Вику поместили сюда, в эту крохотную комнатку, наскоро приспособленную под лечебную палату (мест не хватало), и они остались вдвоём, Алёша подошёл к окну с двойной рамой и мутными квадратиками стёкол, окинул сквозивший в них вид, сказал бодро:

– Ну вот, накупались, теперь будем тут загорать, пока не облезем.

Фраза эта так понравилась Вике, что она предложила написать её на открытке, и с помощью медсестры – отправить домой, в город.

Однако по прошествии долгих суток во многом непонятного, всё более пугающего и совершенно бессмысленного, как им стало казаться, сидения в этих стенах – настроение их резко пошло на спад. По шумам, сквозь двери и дощатые стены, по обрывкам разговоров медперсонала они понимали: больница переполнена. А сознание того, что не одни они влипли в эту кошмарную историю, утешало слабо.

Первой стала проявлять беспокойство Вика. Вернулась с утренних процедур хмурая, молчаливая, и когда сестра привычно щёлкнула за ней ключом, Вику передёрнуло, точно щелчок ударил ей между лопаток; прошла и тихо легла на свою койку.

От ужина она отказалась, встала на минуту только чтобы хлебнуть из стакана киселя. Глоток этот вызвал на её лице такую гримасу отвращения, что Алёша не выдержал, спросил обеспокоенно:

– Что с тобой?

У Вики прыгнули губы, она не ответила, снова влезла с ногами на койку, отвернулась к окну. А там – тот же дом с ядовито-синими ставнями, те же чахлые подсолнухи по краям огородов, бор на дальнем берегу, грязно-зелёный, как стенная панель. Ветер болтал макушками пихт, и сквозь пасмурное небо, грозившее снова пролиться дождём, нет-нет да и промелькивало, подмигивая, злобное око Луны.

Была Вика в своём пляжном халатике из набивного яркого ситца, и когда она ложилась так, поджав под себя ноги, ситчик туго облегал обрисовывал её бёдра, талию, и Алёше в такие минуты она особенно нравилась.

Он сел рядом. Становилось сумеречно. Лампа на гибком кронштейне бросала из-под абажура грубое, желтовато-расплывчатое пятно. Вика прислонилась к мужу спиной. Он обнял её, касаясь подбородком её затылка.

Минуты протекли в молчании. Две-три капли туго ударили в оконное стекло. Глядя, как следы их напитываются отраженным светом, Вика заговорила тихо:

– Помню, в детстве, мне было лет десять, мы с моей подружкой купили арбуз. Причём выбрали самый большой, я еле подняла. И тут пошёл дождь. Арбуз стал выскальзывать из рук. Чтобы не уронить, я опустила его на мостовую, и мы его покатили! Прохожие бегут под зонтиками и смеются, а мы катим. Представляешь, как два жука-скарабея... – Она вздохнула. – Сейчас думаю: господи, детство – какое_ искреннее, какое простодушное время...

Из коридора проникали какие-то глухие, казавшиеся Вике загадочными шумы. Будто против них двоих тайно готовился заговор. Кто-то шёл, шёл – и внезапно остановился, замер. Тележка прокатилась. Звякнули ключи на связке...

– Чем так воняет? Чувствуешь? – спросила она.

– Да ничем вроде, – сказал Алёша.

– Нет, воняет! Точно, луком жареным. На сале! Фу, как гадко... – Она шевельнулась в его руках, вздохнула обиженно: – Я уколов боюсь, а эта мне уже четыре всадила. Больно, ужас. Укола толком не может! Спрашиваю: на ком училась? На себе, говорит, а что? А я думала, говорю, на покойниках... Так обиделась! Подумаешь... – Вика с капризной гримасой вдруг оттолкнула его руку. – А ты на неё всё таращишься. Что в ней, кроме мордашки? Хотя удивительно даже, что в такой дыре... Ты о чём с ней вчера шептался?

– Да ни о чём. Хотел узнать, надолго ли нас сюда.

– Так она и сказала! Да она сама ни фига не знает. К тому же глупа. Обиделась – и сразу: «Больная, не напрягай ягодичную мышцу, иголка не лезет...» Какая я ей больная?

– Ну, раз мы в больнице, значит, для них больные. – Так принято, – сказал Алёша примирительно. – А ты, между прочим, ей понравилась.

Вика усмехнулась недоверчиво:

– Так уж...

– Точно. Она сама мне сказала: какая славненькая у вас жена.

– Правда?.. Гм. – Вика задумалась. – А ты знаешь, кто-то верно заметил: когда дурак похвалит нас, он уже не кажется так глуп... – Засмеялась, теснее прижимаясь спиной к Алёше.

Тот прикоснулся губами к её затылку.

– Э, да ты, кажется, трусишь?

– Ни капельки, с чего взял? – Вика окинула глазами комнату. – Вот только сидеть тут арестанткой противно... Эти отражения в окне... Эта лампа, как кобра. Луком воняет! – Она прислушалась. – Кто-то всё ходит. К нам что, в самом деле охрану приставили?

– Это дежурная прошла, – успокоил её Алеша.

– А почему всегда на ключ?

– Ну... наверно, чтобы кто случайный не ввалился.

– Так всё серьезно?

– Просто такой порядок. Да ты не думай об этом.

– Лёш, a Лёш, у тебя голова не болит?

– Нет.

– А температуры не чувствуешь, не лихорадит?

– Нет, нисколько.

– И не тошнит?

– Абсолютно. А что?

Вика потрогала рукой горло.

– У меня что-то немножечко тут... подступает.

– А голова? Температура?

– Это нормально. – Она затихла, как бы прислушиваясь к себе, вздохнула затаенно: – Знаешь, самое ужасное, что я ни фига не понимаю. Что все-таки произошло? Ты что-нибудь понимаешь?

Алёша не ответил.

– Почему ты все молчишь? Это же твой завод.

– Да, мой, – сказал Алёша. – И я бы дорого дал, чтобы оказаться сейчас там. И увидеть своими глазами... Тому, что тут кругом говорят, я не верю. Какая-то обывательская чепуха... Тошнит?

Вика кивнула:

– Ага... – Поднялась, прошла к тумбочке, на которой стоял их транзистор. – Может, поймать что?

Алёша внимательно посмотрел на Вику, с ней что-то происходило – непонятное, тревожное.

Неожиданно в глазах её заблестели слёзы.

– Я обманула тебя, Лёшенька, что не боюсь... Мне страшно...

– Да какая ерунда. Что страшного-то?

Вика обхватила себя за плечи, сжалась:

– Я вдруг подумала: а что, если мы больше не выйдем отсюда?

– Ну ты даёшь!.. Да почему? – Он опустился на колени рядом.

– Не знаю. Тогда в палатке, на берегу, совсем ведь не страшно было. Это я так. Чепуху всякую молола. Просто я была такая счастливая, а ты дрыхнешь. Я всё спрашивала себя: да за что мне такое счастье, это неспроста... Лежала и думала: мы будем старенькими, и я всё равно буду любить тебя, страдать, если ты не рядом... И даже не так страшно было в Реке, когда она вдруг запенилась, заблестела чёрным, как змея. И я из сил выбилась, и ты ко мне кинулся. А вот тут сейчас... – Она склонилась к нему, обняла за шею. – Скажи: с нами ничего не случится?

– Абсолютно. Ты веришь мне?

– Еще спрашиваешь!

– Вот и всё, – сказал Алеша. – И не надо больше. И успокойся... забудь. Смотри, ты вся дрожишь. Что с тобой? Ты ж была молодцом. Мы оба смеялись над этим приключением. Весёлую открытку домой сочинили...

Он на полуслове умолк, поймав на себе её встревоженный взгляд. С нарастающей подозрительностью Вика вглядывалась в Алёшу:

– Ты врёшь... Ты что-то знаешь.

– То же, что и ты.

– Нет. Ты шептался! А теперь скрываешь, – Оглянулась на дверь, помяла рукой горло. – Я не могу больше здесь... этот отвратительный лук!.. Открой окно!

Ничего не понимая, обескураженный, Алёша послушно прошёл к окну. В стёкла уже давно били струи косого с ветром дождя.

– Не открывается, – проговорил он растерянно. – Глухая рама.

Вика скорчилась на койке, заплакала:

-– Разве здесь тюрьма?! Меня тошнит!

Алёша быстрыми шагами вернулся. Присев рядом, привлек к себе:

– Сейчас это пройдет... Ты переволновалась.

Вика с силой, которая неизвестно откуда взялась у неё, оттолкнула его, кинулась к двери. Ударила в неё кулаком, навалилась плечом – раз, другой.

– Откройте!.. Выпустите нас! Мы не больные... и не преступники! Я не могу больше здесь!..

Алёша схватил её за плечи, затряс, пытаясь хоть как-то привести её в чувство.

– Не надо… не смей! Успокойся, прошу… Мне стыдно за тебя! Ты всю больницу на ноги...

Вика – сквозь спазмы рыданий:

– Не трогай меня... Не прикасайся! Не могу больше... – Притиснутая к двери, изо всех сил долбанула в неё пяткой. – Откройте нас!

– Спят же! Ну Вика!

– Пускай спят... ненавижу... – отбиваясь, выдыхала она. – Пусти руки... этот твой завод... Сколько помню, только и делает... дымит... отравляет воздух.

– Замолчи! – в бессилии остановить этот дикий, непонятный ему взрыв, Алёша вдруг хлестнул её по щеке.

Вика, ошеломлённая, враз смолкла. Глазами, полными слез, потрясённо уставилась на мужа.

– Наш завод в войну страну спас! А ты!.. – добавил тот в запале.

Вика – шопотом, в ужасе, еще не до конца веря:

– Ты?.. Меня? – и дрожащим пальцем ткнула себя в щеку. – За что?

– За то!.. Не знал, что ты такая... истеричка.

С тихими всхлипами Вика спиной сползла по косяку, села на порожек, уткнув лицо в ладони. Бугорки позвонков на её оголившейся худенькой шее отрезвили Алёшу, явили ему всю боль её беззащитности, всю непоправимость его собственного проступка.

– Ну пойми, не одни мы здесь. Полная больница. Почему другие могут, а ты нет...

Вика – плача:

– Выходит, я для тебя всё равно что другие? Да?

«Час от часу...» Алёша, окончательно обескураженный, обнял её:

– Вика... родная. Ты сама не понимаешь что кричишь. Кругом же люди... больные. Ну прости. Ударь меня, если хочешь... – Повел к койке, усадил на одеяло. Она молчала в трансе, безучастно подчиняясь. – Успокойся, всё будет хорошо. Я идиот. Сейчас попытаюсь поднять дежурную, у неё что-нибудь найдется...

Вика болезненно сморщилась, затеребила ворот халатика.

– Никого ты не подымешь, все спят. А мы под замком. Лёшенька, – сказала она вдруг глухим, изменившимся голосом. – Мне плохо... мне в самом деле плохо. Задыхаюсь... тошнота... Я умру тут... – И уже с отчаянием: – Да сделай же хоть что-нибудь!

Алешу снова охватила растерянность – что? Что, чёрт побери? Оглядел лихорадочно комнату – ничего не попалось. Схватил с тумбочки транзистор. Размахнулся и с силой, как кирпич, швырнул в окно. Зазвенели стёкла. Вместе с ночной свежестью на подоконник, на половицы вихревой ветер бросил пригоршни дождя...


23.

Отпустив людей (и попросив задержаться Анохина), Каржавин некоторое время ходил по кабинету. Раза три подошел к окнам, взглядывал вверх, где опятъ насупливалось небо. Много выпало ему передумать и перечувствовать за последние сутки, на многое, что представлялось прежде очевидным, взглянуть по-иному – не напрасно, как выясняется. Но неужто для этого надо платить столь высокой ценой?..

Анохин продолжал сидеть на прежнем месте, за длинным столом заседаний, опустив голову, явно расстроенный; курил, тщательно сбивая о ребро пепельницы пепел.

Телефоны странно молчали.

Перестав наконец ходить, Каржавин подсел к Анохину.

– Ах, дьявол, занесло, – сказал он, и поморщился. – Знаешь, Саша, слушаю Перепёлкину, смотрю на её веснушки, а сам думаю. Ведь она – одна из немногих, кто болеет за дело сердцем. Но как же неуютно, должно быть, живётся ей. Не раз ловил себя: чем-то задевает, больно царапает, вызывает... душевный неуют, что ли? Да и просто иногда раздражает. Вот как сегодня. Чем же? Неуж этой самой прямотой?.. Неуж, Саша, стареем?. Душа уюта просит? Покоя? А давно мы распевали: «Только нам по душе непокой!» – Он отодвинул по столу дымящуюся пепельницу. – Ладно, замнём. Скажи лучше, как твои близнецы-короеды? Седьмой закончили?

– Юрий Иваныч! – протянул Анохин укоризненно – В техникуме уже!

– Фу, черт! Как чужие-то растут... Женихаются, поди, уже во все лопатки?

– Это, брат, скрытый процесс.

– Скрытый – это уж точно, – засмеялся Каржавин.– Ох, какой скрытый. А потом – ох, какой раскрытый... Кем захотели быть?

– Программистами. Не тяп-ляп!

– Оба? Ну молотки. Трудные – честно – ребята?

– Да как тебе... Бывают, конечно, сбои с курса, но – в пределах... Они у нас с женой, считай, с самого детсада – как самонаводящиеся ракеты. Только общего направления требуют, – усмехнулся он.

– Завидую. Как вам удалось?

Анохин прищурился, затягиваясь сигаретой.

– Тут больше жена.

– Вот и у меня – жена... – Каржавин покачал расстроенно головой. – А в результате?.. Эх!..

– Я уже понял, – сказал Анохин. – С дочкой что-то. С Зоей...

– Побеседовали мы тут... по душам. – Каржавин с силой провел ладонью по столу, будто пытаясь стереть что-то. – Ты же меня знаешь. Могу два часа держать любую аудиторию. С родной дочерью – спасовал. На какие-то её откровенные вопросы не смог... ну честно – не знал, как ответить. На какие-то – впрямую – не решился. Инерция проклятая. Как стронций в костях.

Анохин тщательно мял в пепельнице окурок.

– Просто мы ещё самим себе не прояснили правду прошлых лет... – сказал он. – Что всё-таки случилось?

Каржавин – с горькой усмешкой:

– Дома-то – измена...

– Чего-чего?

– Да не в том смысле... В тылах-то – прорыв. А силёнка-то уже не та!.. И я – веришь, нет – запаниковал. Элементарным образом... Возьмём мотор. Самую большую нагрузку испытывает он – когда? В пусковой момент! Именно тогда горят предохранители… Меня временами охватывает ощущение, что все годы моей тут работы – это сплошной пусковой момент...

Он умолк. Анохин длинно вздохнул, и неясно было – согласен или просто по-товарищески сочувствует.

– Ты случайно не знаешь, – спросил вдруг Каржавин, – что это значит: наступит время, когда женщина будет счастлива постирать мужчине рубашку.

Анохин поднял на него озадаченный взгляд, подумал – усмехнулся:

– Наверное: берегите мужчин!

– Я серьезно.

– А если серьезно – что-то библейское, иносказательное. Аллегория, словом.

– Библейское? Ты хочешь сказать, что ты читал Библию?

– Читал.

– Библию?!

– А почему тебя это удивляет?

Каржавин встал, пошел вдоль стола, сосредоточенно поправляя стоящие вкось и вкривь стулья. Потом так же молча вернулся, будто важное дело сделал, покачал головой:

– Да нет, ничего. Это я так.

Анохин тоже поднялся – чтобы идти. Сказал сдержанно-ободряюще:

– Не казнись. Перемелется.

Каржавин, идя с ним до двери, взял его за локоть.

– В гости бы с женой заглянули когда, – сказал он.

– Скоро День металлурга, – поколебавшись, ответил Анохин.

– Да нет, ты не понял. Просто так. Без дня.

– Просто так?.. Гм... Лады. Созвонимся.

– А если без звонка?

Анохин засмеялся:

– Чтобы твоя жена нас за сумасшедших приняла?

Зашуршал динамик переговорника, и голос Раи, как всегда спокойно, с легким придыханием:

– Юрий Иванович, прошу извинить, но это очень важно. Возьмите трубку радиотелефона.

Каржавин пожал руку Анохину, вернулся, поднял трубку.

– Командир?.. Алё-алё! Слушаю, командир. Да-да, Каржавин... Так... Так... Даже двоих? А кто второй?.. Ясно. Понял. Какая больница?.. Хорошо. Молодцы, парни. Экипажу – моя личная благодарность. Камень с души. – Нажал клавишу переговорника, наклонился: – Рая, мне главврача больницы гидростроителей.

Через минуту Рая сказала:

– Линия на гидрострой на повреждении. Пообещали минут через тридцать-сорок.

– Хорошо.


24.

Каржавин посидел, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза. Потом встал, прошел в комнату, где на кушетке полулежала, поджав ноги, Зоя. Одним ухом в подушку. Другое ухо зажимала крепко ладонью.

Он присел к ней на край кушетки, она повернулась к нему с гримасой на лице, убрала от уха ладонь. Тотчас же комната тихо наполнилась беспокоящей Зою загадочной мелодией. Звучала она из самых стен, из мебели, из свисающей с потолка стеклянной люстры.

Каржавин сказал хмуро, но с явным облегчением:

– Нашли твоего химика-изобретателя. Живой, живой... Воды нахлебался. Летчики передали в больницу гидростроителей.

Зоя торопливо села, прислонила голову к отцову плечу.

– Папа, дай машину!

– К нему всё равно не пустят.

– Значит, все-таки серьезно?

– Он в изоляторе, – пояснил Каржавин. – На карантине теперь посидит.

– На чем? Какой ужас. Опасность заражения?

Каржавин приобнял дочь одной рукой:

– Сейчас меня соединят с больницей, и всё выясним. Потерпи.

Возникшая пауза снова наполнилась мелодией, мягкой, синкопической. И это уже было свыше сил. Зоины губы жалобно искривились.

– От одной музыки спятишь. Дураки какие-то! Остолопы!..

– Музыка? – удивился Каржавин. – Откуда?

– Да вот же! Через улицу. Из кафе. – Она капризно передёрнулась. – Позвони им, козлам, пусть заткнутся... Два часа пилят одно и то же, кретины.

Каржавин, недоумевая, подошел к столику с телефоном, взял трубку, но тут же положил:

– Но я не слышу никакой музыки.

Зоя вскочила на ноги. Откинув с окна тяжёлую штору, захлопнула форточку. Вернулась. Однако мелодия продолжала звучать с той же силой.

Каржавин спросил:

– Он у нас хоть дома-то бывал?

– Нет, – сказала Зоя. – Ни разу.

– Что, тоже гордость мешает? Обмануть тебя – не помешала... Узнаю молодых да хватких.

– Папа, не впадай в занудство.

– Как ты всё-таки огрубела.

– Не обижайся. Я просто, наверное, изменилась. А ты проглядел...

Зоя положила ладонь на руку отца:

– Только честно. Есть в твоей работе место, ну... вдохновению? Скажем так. Испытываешь ты хоть иногда душевное удовлетворение? Какое испытывает, скажем, художник, изобретатель?

– Я удовлетворение своё, дочь, испытываю в другом. Я радуюсь, когда удаётся снести барак, а людей переселить в новый район...

Ответ Зою не удовлетворил, но всплывшая пауза чем-то счастливо сблизила обоих.

– Я знаешь, чего боюсь? – сказала она. – Остаться на всю жизнь серой. Одеваться, как все. Думать, как все. Выйти замуж, а потом сидеть на лавочке и нянчить детей... Боюсь страшно равнодушия, недоброты. Рыбьих глаз из-за прилавка... С кем бы я могла делиться всем этим? С мамой? С тобой?.. А он меня понимает. Что я хочу многое увидеть, прочитать, сделать открытие...

– У тебя ребёнок будет, а ты – увидеть, сделать открытие. Дорожку между детской кухней и консультацией скоро открывать будешь... Идеалистка.

– Папа, да обманула я тебя. Не будет у меня никакого ребёнка. Не беременна я...

Каржавин от этого её признания оторопел. Совсем сблажала девка. И посмотрел на нее таким взглядом, что она поспешила объяснить:

– А чем я еще могла тебя пробить?.. Скажи!..

– Пробить, – буркнул он. – Словечко откопала. Я что же – крепостная стена?.. – Он вздохнул, убрал руку из-под её руки. – Ну ты и артистка! Выходит, всё остальное – тоже обман?

Возникшая после этих слов пауза теперь уже чем-то опять их отдалила. Сидя рядом с отцом на краешке кушетки, Зоя обхватила себя за плечи, сжалась.

– Всё остальное?.. – сказала она. – Я люблю Андрея. Не было в моей жизни ничего счастливее и больнее его. И если с ним что-то... я не переживу... Поверь, это самое серьёзное из всего, что я тут нагородила. – Она провела по горлу ладонью, призналась: – Мне как-то неспокойно сейчас, нехорошо. И ещё идиотская музыка эта. Знаешь, я, пожалуй, пойду. Ты мне позвонишь домой? Только сразу-сразу, ладно?

– Погоди, вызову машину.

– Нет, хочу пройтись, подышать воздухом.

Он проводил её до дверей кабинета.


25.

На приставном столике коротко гуднул красный аппарат. Каржавин отвел взгляд от окна, в стёкла которого постукивали первые капли. В голове у него тяжелело, и глаза были точно запорошены песком. Если он сейчас же не приляжет, он просто-напросто уснёт за столом.

Взял трубку, услышал:

– Ну-ка признавайся, какому сейчас богу молишься?

Каржавин – с той же ироничной интонацией:

– Да уж на этот случай, Андрей Андреич, у меня один остаётся – бог везения. Выходит, ему.

– По-русски он называется «авось»? – уточнил Первый. – А надо бы молиться матушке Реке. Опять она нас, грешных, выручает. Мы её хлещем, родимую, а она выручает... В горах хлынули ливни, притоки выносят в Реку массу воды. Это, к счастью, разжижило ваш подарочек. Но всё равно – танки наших водозаборов работают на износ. Город как в осаде. Городской пляж, берега пустынны. Ещё один такой залп – и нас тут нету. Ты понял, Юрий Иванович? Нас с тобой... Всё. Меня Москва по прямому... Ты, кстати, не подскажешь, как мне ей отвечать?

Каржавин молчал.

– Вот то-то и оно... Виновных выяснили? Разобрались?.. Что в молчанку играешь? Имей в виду, всех в шеренгу построю. Лицом к области. И глаз не дам опустить! Всех, начиная с тебя.

Каржавин почувствовал: кровь прихлынула к лицу. Этот тон с безапелляционностью хлёстких, накатанных фраз вместо дельного совета (их и в Каржавинском арсенале было предостаточно)... Еще вчера он воспринимал этот тон, как должное, почти что ритуальное в их иерархии отношений. Иного вроде и не дано было.

Но сегодня...

Он снова глянул в окно, дождь полоскал уже всерьёз, грозя новыми пакостями. И проговорил в трубку с тяжёлой, непривычной, слегка пьянящей раскованностью:

– Если всех – слишком длинная шеренга получится. Аж до области… А то и до самой Москвы.

– Что-что?! Как это понимать?

И Каржавин – уже твёрдо, решительно, будто беда, вставшая за его плечами, не пригибала, а наоборот –выпрямляла его:

– Так и понимать – один буду!

Первый на том конце неожиданно замолчал, засопел – прикидывал. Как же он сейчас прореагирует, какое словцо ввернёт? Похлеще, почувствительней, что означало бы: всё привычно, ничего не произошло. Или всё же попытается всерьёз оценить «нештатность» ситуации? Во всяком случае, заминка эта работала на него, на Каржавина.

Однако Первый произнёс самое непредсказуемое:

Упористый ты тип, Каржавин. Один так один. Выстрою одного!..

В мембране раздался щелчок брошенной на рычаг трубки. Каржавин медленно положил свою.


26.

И в этот момент в кабинет без стука вошла секретарша Рая. Остановилась у дверей. Глядела на него строго, как бы ждала. Каржавин поднял голову. Разве он вызывал? Что это сегодня у всех женщин такие стылые лица?

Рая сказала:

– Сейчас позвонили, просили передать... Ваша дочь, Зоя... подобрана на улице «скорой помощью»...

– Зоя?.. – Каржавин ничего не мог понять, сообразить. – Она же только что... Да что с ней?!

Секретарша – с запинкой:

– Сказали: обморок... на почве беременности...

Первое, что мелькнуло сделать, – крикнуть: враньё! Откуда ты взяла?! Но это было бы глупо.

Он был потрясён, обескуражен.

Рая у дверей не уходила, медлила.

– Машину! – кинул он и шагнул к гардеробу, сдёрнул с вешалки плащ.

На сердце было тяжело, недобро.

Ещё час назад он слышал другое... другие слова. И он поверил им. Не потому ли, что хотел, болезненно желал поверить? Что это желание написано на нём?.. За что же его так-то вот, наотмашь?..

Едва только просунул руку в рукав – на пороге Анохин. Мокрые от дождя, сплюснутые на лбу волосы, тёмные пятна на груди, плечах. Вымок, пока, должно быть, бежал от машины до дверей горкома.

– Юрий Иванович, дежурный пост на гидроотвале подаёт тревогу. Через тело Дамбы снова угрожающая фильтрация в двух местах.

Каржавин отступил от гардероба, продолжая одеваться.

– Та-ак... Гляжу, не Дамба у вас, а тришкин кафтан. – Он остановился перед Анохиным, ловя болтающийся сзади пояс. – Что с подсыпкой?

– Идёт работа. Медленней, правда, чем хотелось бы.

– В чём же дело?
Анохин смахнул с бровей капли, глянул на ладонь, полез в карман за платком.

– Мост и дорога к карьеру разрушены потоком. Самосвалы вынуждены делать большой крюк.

– Добавьте машин.

– С транспортом сверхнапряжёнка: конец квартала.

– Та-ак... – снова протянул Каржавин. – Выходит, заткнули дырку на скорую руку и опять – российская тишь и благодать!

– Почему же сразу – благодать, – нахмурился Анохин. – Делается всё, что в силах...

– Далеко не всё! – оборвал Каржавин. – Где Ротов?

– На Дамбе. Принимает меры.

– А именно?

– При мне дал команду – часть воды, её верхний осветленный слой, сбросить через сифоны за пределы отвала. Чтобы ослабить давление на Дамбу и выиграть время... Считаю, он прав. Иного выхода нет.

Каржавин насторожился:

– Что значит – «за пределы»? Ты что тут передо мной дипломатничаешь? Это значит – опять в Реку?

Анохин крепко вытер платком лоб, шею, скомкал в крупном своём кулаке, вздохнул:

– А куда там больше...

Шум дождя за окнами нарастал, где-то мягко, перекатисто громыхнуло.

– Мать вашу!.. – не выдержал Каржавин, дёргая перекрутившийся за спиной пояс. И после напряжённой паузы, тоном ниже, что, впрочем, не обещало ничего хорошего:

– Александр Петрович, уважаемый. Я не хочу в тебе разочаровываться. Не хочу, понимаешь? Но ты – прости меня – вынуждаешь к тому... Запомни: Дамба сейчас – наш фронт. Днём и ночью… Наша честь и совесть, наконец!.. Или и тут вспомнишь наставника?!

Анохин, хмурясь, зашуршал сигаретной пачкой.

– Катер карантинной службы, – сказал он, – обнаружил на речной отмели тело. В спецовке заводской пропуск, но в нём всё размыто... Привезли к нам на опознание.

Оба помолчали. Стучал по карнизам дождь.

– Значит, говоришь, из ваших? – переспросил Каржавин, глядя в пол.

– Из наших, Юрий Иванович, из наших. Как видишь, вина наша – и расплата наша.

– Опознали хоть?

– Опознали. – Анохин, морщась как от боли, вытряс из пачки сигарету, но та оказалась подмоченной; с ожесточением, ломая, стал запихивать обратно, повторил: – Да, опознали. Тот самый. Андрей. По прозвищу Трёхнутый...

Каржавин вскинул голову.

– Что?! Не может быть!!.

– Андрей Васильевич Наймушин. Я заглянул в личное дело. Двадцати шести лет... не женат... не судим... не имеет... не состоял...

Каржавин был потрясён.

– ...Развернул я пропуск, а в нём десятка...

Каржавин смотрел на Анохина, не понимая его.

– Саша, дорогой ты мой, да как же так?!

– ...Денежная купюра достоинством в десять рублей... Боюсь, та самая…

Каржавин с усилием отошел к окну, за которым нависла густеющая сетка дождя. Рая с порога: «Машина у подъезда». Он не услышал. Стоял, клоня плечи, сцепив за спиной побелевшие пальцы. Смотрел.

Ломающиеся сквозь водяную пленку контуры проспекта. Зыбью плывущие по сторонам чёрные кроны тополей. Истекающие матовым блеском округлые спины автомобилей. Качающиеся пьяно по стеклу «дворники». Мокрые суетливые зонтики прохожих. Дрожащий в зеркале асфальта красный огонь светофора. Неуклюжий рогатый троллейбус, сыпанувший на повороте горстью белых тяжёлых искр...

Всё неустойчиво, зыбко, и в то же время за всем этим – деловая, будничная жизнь города, в каменном лике которого вряд ли можно было угадать его напряжённые, болевые точки.

Его города...


27.

Июльские ливни, пришедшие на смену затянувшемуся зною, освежили никлую зелень полей, обморочно дремавшую в мареве тайгу. И Река в яростной своей самоочистительной силе, подпитавшись ожившими бурно притоками, стала заполнять древнее, исконное русло, заново просасывать усохшие в завалах плавника проточки, захлёстывать угнетённые болотным ржавцом старицы.

Косяки смытого сплавного леса заблестели ободранными боками, игриво закувыркались в бешено кипящих каньонах.

Вечерами сквозь пелену промышленных дымов прорывалось Солнце, опоясывая небо огненными лентами закатов.

Водозаборный канал Завода сыто ворчал, всхлюпывал, отбрасывая на заградительные решётки ошмётья вздувшейся пены, прихваченный с речных берегов хлам и мусор.

Стоически расчищая пробки замытых родников, нешумливо, робко крался к Реке ручей Есаулка –трепетная жилка на теле Земли...

К перелому влажной и душной ночи заволок туч вдруг рассекся, и оцепеневшему под обвальными ливнями Городу явился лик Луны – безмолвно-насторожённый, холодно мерцающий, расписанный тайными кабалистическими, знаками.

И долгую минуту, как тучи сомкнулись, воздух продолжал полниться этим зыбким мерцанием.

1985, 2007


[*] Горком – городской комитет Коммунистической партии. Г. О. Каржавин – фактический глава города.

[†] Парторг – партийный организатор коммунистов завода.

[‡] Первый секретарь обл. комитета Коммунистической партии. Фактический хозяин области.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.