Ломбард или древние одежды (повесть)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Ябров Анатолий Степанович

Просмотров: 5418

2009 год, Выпуск № 3

C годами все больше и больше убеждаюсь, что земля скреплена не только силой гравитации. Она вдоль и поперек прошита самыми крепкими нитями на свете – корнями. И продолжает штопаться. Растения неустанно вяжут, ткут все новые и новые рубашки, свитера, праздничные одежды. Человек тоже пронизан корнями, но иными – духовными

. Когда их нет, когда не связан с родной землей ничем, он подвергается своеобразной эрозии, духовное отмирает, плотское костенеет и то ли гонится ветрами судьбы, как перекати-поле, то ли укладывается настом, как серая речная галька. Срыв, первые-первые шаги перерождения, ухода в мертвую жизнь, усиленно возбуждаемую и сдабриваемую водкой, наркотиками, сексом, новейшими анаболитическими средствами, непрост, а зачастую и трагедийный.

В центре города, в одно из величественных зданий, стоящих на перекрестье улиц, в современные парадные двери из легкого алюминия, стекла которых были запорошены снегом, стучалась молодая женщина – лицо отяжелено отчаяньем: выплаканное, вымученное, кажется, безвольное, ожидающее лишь одного – душевной мужской поддержки. Она была обременена вещами, будто недавно сошла с дальнего-дальнего поезда. Зимний день короток и, большей частью, сер. А в этот ранний вечер еще бушевала непогода. Казалось, ту живую одежду, которую упомянули выше, земля надежно и заботливо укрывала от морозов толщей снега.

Стук женщины вроде умирал здесь же, на улице. И одинокий буран забавлялся ею: или обегал так, будто желая обернуть, словно редкий цветок, снежным тончайшим слоем-фольгой, или с маху накрывал своим облаком, и сухой снег тогда, как песок, торопливо, тощими струйками, стекал по беличьей шубке, или пытался (точь-в-точь, будто пьяный игрун!) завернуть полы и подол да с той же лихой щедростью поддать вверх снегу. Мало этого, буран готов был и повалить ее на сугроб, как в кровать. Да и парапет справа точно сбил и округлил именно для своих любовных утех. Но женщина крепко держалась за ручку двери и отворачивалась то в одну, то в другую стороны. Буран и ее чемоданы (исподволь, исподволь!) присыпал так, словно их и не было вовсе.

Маленькой вязаной перчаточкой женщина оттерла пятачок в заледеневшем стекле, глянула – за дверью, в нише, не мешая никому, обычно сидела за тесным ученическим столом дежурная. На привычный телефон, как на подставочку, опирала книгу и читала днями напролет. У входящих, не сразу отрываясь от страницы, спрашивала как бы вдогонку: простите, вы к кому? И, зачастую, услыхав лишь знакомый голос, поднимала голову с протяжно-радостным возгласом скучающего человека: а-а-а... И ждала рассказа, как подаяния. Сейчас за столом никого не было, хотя стрелки настенных часов только-только достигли семнадцати.

На вывеске, слева от дверей, было написано: ДОМ ТВОРЧЕСТВА им. А.П.ЧЕХОВА. Величественное жилое здание на перекрестье отводило этому заведению, известному в обиходе как "Дом Чехова", весь первый этаж. Окна здесь – во всю стену и напоминали скорее витражи, всегда закрытые непроницаемыми портьерами. Сегодня они, таинственные, вроде бы сонно и равнодушно лицезрели на происходящее: что до того, что небо оставило город и в нем властвует неукротимая стихия – остановились трамваи, автобусы, а реденькие цепочки людей, пригибаясь и закрывая лицо то ли воротником, то ли просто рукою, тянутся сиротливо? Да что город, стихия овладела всей глубью пространства и этакой мощью с гулом несется куда-то в вечность!

- Да здесь он, Шанель! Я это чувствую, - словно оправдываясь невесть перед кем, сказала женщина. И ей стало жарко. Два песца, свесив задние лапки, плотно облегали ее шею. А на голове (скорее для форса и чтобы не помять причудливо-пышную прическу!) накинут легонький шарфик крупной узорчатой вязки. Она расстегнула ворот и пошла почти нараспашку во двор, но в следующий миг вынуждена была уткнуться в мягкий спасительный мех. Так, почти вслепую, она обогнула это неприступное здание. Окна светились лишь до третьего этажа – дальше все меркло в плотной серой мгле. Прикинув: вот здесь кабинет мужа! – она пошвыряла снежки. Но куда там! Пожалуй, лишь кирпич да звон разбитого стекла могли привлечь сюда внимание. Женщина, не теряя надежды, побрела дальше: с другого торца еще один вход в железобетонную крепость – в выставочно-демонстрационный зал и в магазин антикварных изделий.

Что я взывала... к ветру? Да прохвост-антиквар и в полночь принимает ценные вещи, тут я наверняка достучусь и пройду по внутреннему коридору. Ох, Шанель, Шанель! Кажется, у меня у самой суматошит непогода в сердце.

* * *

Снежная буря, вернее, ее другая, невидимо сопутствующая часть – магнитная! – начавшись, с раннего утра зацепила и эмоционального Олега Борисовича Зарчикова – маленькую клеточку на необозримо-большой биологической панели. Вьюном вертелся он, пустой медовый сотик, среди массивных (так и хочется сказать, ожиревших, тучных!) кресел, обтянутых красным кожзаменителем – двадцатый век кончился потрясающей жаждой роскоши и неги. Уроки восемнадцатого века, преподанные чернью Франции и Германии, как ни странно, забылись. Олег Борисович предпочитал и ночевать в этом служебно-аристократическом кабинете. Иногда, как сегодня, со снотворным. Натыкаясь на кресла, он тяжело (с хлопком!) опускал свои жесткие, цепкие руки на их спинки, словно на развернутые плечи своих матерых родственников – на живой мотор НЛО: помогите же, я не могу сдвинуться с места! Несмотря на внешнюю интеллигентность: холеную бородку, белый узорчатый свитер без глухого облегающего ворота, свободный длиннополый пиджак нараспашку, алый шифоновый бант вместо бабочки, - он был жёсток, упруг, точно каленая пружина, и скорее напоминал изготовленный зэками складень. Красивые материалы, узоры и внутри спрятанное (невидимое ни с какой стороны!) лезвие, которое, при надобности, эффектно выстреливается пружиной. О глазах давно привыкли говорить: это зеркало души. Зеркала Олега Борисовича – не трюмо, ничего, как ни приглядывайся, не покажут. И дело не в их качестве. Долгие годы носивший очки, он увидел однажды рекламу: если ты современный активный человек и хочешь выглядеть неущербным, испробуй вместо очков, этих неуклюжих протезов вчерашнего дня, контактные линзы – они мягкие, не запотевают, не бьются, не заметны для окружающих, удобны (если хотите поцеловаться, вам не нужно снимать очки и спешно определять их куда-то!). Олег Борисович быстро оценил рекламку. Главный режиссер театра-студии, донжуан модного эстетско-психологического мазохизма, он запасся линзами на все случаи театральной (образной!) жизни. Так что глаза сластолюбца сцены могли быть пугающе-оранжевыми, как у кролика, темными, напряженно-застывшими, с полоской-курсором, как у рептилий. При этом форма их была умопомрачительной – то ли глядящего кристалла с множеством четких граней и углов, то ли глаз-радуга, то ли клок мха с птичьим гнездом и яйцом – зрачком-ядрышком. В это буранное беспокоящее время у него были вставлены темно-темно-каштановые линзы с красными протуберанцами вокруг зрачка – глянешь на него и представляется: у человека катастрофа – полное затмение солнца, потерял свет. В салонах красоты такие глаза называют нарядными. Отсюда пошло: сделать наряд, надеть наряд... Что касается центра линзы – десяточки! – приходящейся на зрачок, то здесь допускается лишь легонькая-легонькая тень.

Не далее, как вчера вечером, в художественном зале (это второй, неторговый, зал Дома Чехова) открылась выставка картин красноярца Николая Рыбакова. Так Зарчиков и явился на открытие столь претенциозным: он сам – авангард с головы до пят, а с труппой – куда значимей всех их картин! Только не может подобрать горючее, на котором бы его "Ракета "АРГО" оторвалась наконец-то от земли и устремилась на международные просторы – за золотым руно.

Думаю, понятно без слов, главный режиссер, волей-неволей взявший судьбу аргонавтов, исходил черной завистью, слушая об успехах сибирских художников-авангардистов. Ведь явная пачкотня! Местные – их сердцевина – еще совсем недавно, чтобы прожить, квадратными километрами (не кистью, а валиком, лохматым валиком!) мазюкали высоко-патриотические плакаты для горкома партии. И кто бы подумал, что они смогут за одну-разъединую пятилетку свободы завоевать всю Западную Европу! Мало того, точно в свои российские края переселяются в Голландию, Бельгию, Данию, самые богатые страны мира, и отсюда, опять же, как в родные города, ездят выставляться в Париж, Лондон, Вену, Тампере, Стокгольм, Рим... Резчики по дереву (слава Сибири!), основу которых составляли художники-оформители, не найдя применения у себя, снялись всей своей артелью и поселились в одном из лучших местечек Бельгии.

Где же его Эя, священная роща?..

Повторюсь: Зарчиков жаждал славы, точно пустынник воды. Отмечая двадцатилетие своей творческой деятельности, он устроил в Доме Чехова свой бенефис. То, что это было грандиозное шоу, не суть важно. Вот как он взнялся на ракете прошлого в небо! С телетайпа центральной гостиницы (да, да, не ошибка, именно с устаревшего аппарата), отойдя каких-то полтораста шагов, он передал на факс, в свое родное заведение, поздравительные телеграммы от именитых артистов России, главных режиссеров московских театров, министра культуры и даже от европейского представительства Юнеско. Стен фойе недостало, развесили цветные телеграммы и в коридоре.

Желание блистать за кордоном России стало болезнью. Даже дети, выходя на сцену еженедельной телевизионной конкурсной передачи "Утренняя звезда", поют уже на английском, французском, итальянском, испанском языках. Никогда еще русский язык русским народом (не знатью, а именно народом!) не презирался до такой степени.

Хотя Зарчиков и расстреливал мысленно картины: пачкотня, пачкотня, - он с пристальностью сыщика осматривал каждую: в чем секрет успеха? Таинство не давалось. Досадуя, начал серчать. С тем же пристрастием обозрел и самого художника. Уже немолодой, с простым, не броским славянским лицом, обильной сединой – он (без современных модных прикрас!) тянул не больше, как на безвольного чеховского учителя Медведенко. И, подойдя инкогнито, авангардный Зарчиков начал было задираться. Но публично раздеть наголо красноярца не пришлось – мгновенно получил щелчок по носу: да не разгадывайте вы смысл, если ни знаниями, ни интуицией не обладаете, наслаждайтесь красотой, в ней, кстати, тоже бездна смысла! Зарчиков позеленел, чуть не выдав себя: это я-а, главреж, не обладаю ни знаниями, ни интуицией?! Но почувствовал, что соперник подкован лучше, в глазах – превосходство мастера большой руки, оттого в их зале держится недоступным хозяином. И совсем гаденько стало на душе: вроде как скушал плюху-с? Для отмазки совести, что ли, начал утешать сам себя: он – гость, при таком-то стечении народа надо ль устраивать базар? смиримся... до первой возможности.

А утром в нем вновь очнулся внутренний сыщик. Возбудившись коньяком, он более основательно занялся неразгаданным художником. Теперь к услугам Зарчикова были свежая городская газета, красочные буклеты и в них – панегирики, каких не слышал, пожалуй, другой красноярец – выдающийся, Василий Иванович Суриков. В какой-то момент главреж уловил, что в нем, главкоме аргонавтов, свершилась непростая сцепка, как на тотами, барахтаются... его знойно-жаждущий высшей власти Пелий, убийца, и убиенный царь Эсон, его сводные братья: что же, я раскололся?! Непроигрывающий, он спохватился: да ведь это начало непростого сюжета! Давай-ка озвучим их голоса. Это, пожалуй, и есть мой поход... в страну Психея.

Не медля, Зарчиков включил репортера и, мало напрягаясь, понес монолог за монологом.

* * *

Пелий (держась за спинку кресла, он вроде стоит на задочке кошевой, сопровождая царя Эсона, время у них остановилось, и едут они в никуда). Сегодня у меня, главрежа, неодолимые духовные трудности – опять я раздираюсь, царь, на части. А причина древняя, как мир: я безумно завистлив. Или жаден. Я не живу – я терзаюсь постоянно, когда соприкасаюсь с чьим-то успехом. Кажется, на языке скапливается яд, и я сатанею. Этим ядом я больше отравляю самого себя: как открыть формулу удач, побед, триумфа? Сегодня мало таланта, даже высочайших оценок: великолепный, восхитительный, бесподобный. Я выложился, ставя музыкальный спектакль "Эвридики".

Эсон (лениво, настраиваясь) И что же?

Пелий (с мучительным огорчением). Сказали: всем взял Зарчиков. А успеха нет. Почему? Не переплюнул короля танцев старика Моисеева. Но только ли его? Сейчас даже у захудалого певца за спиной столь же изощренно выдрюкиваются намуштрованные эвридики – люди приходят в экстаз. Чем мне, главрежу, взять зрителя? Весь мой репертуар... дежа вю – это уже было, это уже было...

Эсон (голосом, словно из толщи веков). Ты, захвативший власть, не меняешься от времени. Сегодня, как и вчера, ты изменил своей крови – и зависть стала направляющей чертой характера: владеть землей имеем право, но паразиты – никогда! Она идет от гимна, она глобальна. Тебе остается одно – мириться. И бездарно владеть землей.

Пелий (возвышая голос). Отброшенная мудрость, не заступай через порог! Открой мне, узурпатору, формулу удач, побед, триумфа.

Мой финиш – горизонт, а лента – край Земли,

Я должен первым быть на горизонте!

Эсон. Из этой песни я могу тебе напомнить и другие слова: узнай, а есть предел там, на краю Земли? и можно ли раздвинуть горизонты? Так ты дерзнешь раздвинуть горизонты? А формула успеха Рыбакова – в искреннем (и честном!) самовыражении. Не больше. У тебя есть личные – не карманные! – сокровища? Тропа Рыбакова – не купеческая. Он – паломник в нашу страну вечности. Воображение (ты не скользи глазами, читай буклет!) устремлено к безбрежному, недостижимому, если хочешь, и непознаваемому. Он не хватает чужую вкусненькую жвачку. Недостойно! Ведь он – потомок архетипа. И его мир – это не реальности, вроде твоих бескрылых, бесчувственных (и ненужных новой России!) учителей, как Медведенко, а символы, рожденные древним сознанием. Символы, завещанные потомкам (но похороненные вами!). Художник оживляет этот мир своими – не худосочными!- а сильными страстями, легенды воспринимает то ли с ликующим чувством обретения, то ли с трагической скорбью потери. Мы видим у него силуэты предков и признаки древних верований и ритуалов, намеки, ассоциации, будящие фантазию и побуждающие к творчеству. Или не так? Живопись, если говорить на таком уровне, ассоциируется не только с неведомым самому автору бессознательным, но и с темой полифонического ряда музыкальной симфонии. Ты видишь, как передается на полотне чувственность цветовой материи. Она достигает порой у художника абсолютной осязаемости стремительного движения. Это движение тем более интересно, что не имеет заданной точки отсчета: оно – вырванный для наглядности кусочек, пульсирующий, как живой орган, и вызывает метафорический образ Космоса в миниатюре. Ты кривишься при виде местной архаики. Для тебя она примитивна. Тебе подай европейскую, которая истоптана вдоль и поперек. А Николай Рыбаков разрабатывает своеобразный сибирский стиль, используя и соединяя архаическую знаковость древнего сибирского искусства и достижения авангарда ХХ века. Сибирь предстает у него как место духовной встречи Запада и Востока, Севера и Юга, архаики и современности, устойчивого и переходящего...

Пелий (воспаляясь). Слова, громкие слова! Претензия на философско-космическое обобщение. Тема архаики (не считайте меня глупым!) для него – всего лишь повод к возврату назад, якобы в те глубины человеческого Бытия, когда Добро и Зло еще не разграничены, когда нет еще Трагедии и нет Драмы, а Добро и Зло еще не разграничены. Пусть так, Мир целостен и чист, будто младенец. Абстрактно. А я хочу конкретики, я хочу подержать ее, как в щепотке соль. Почувствовать, увидеть в конце концов. Паломник в нашу страну вечности! Да я его "Остывающий остров"...

Эсон (прерывая стоящего за спиной, словно в вечной засаде). Ничего, что в буклете говорят о картине тягуче, именно с претензией на философско-космическое обобщение: густой, плотный цвет затягивает глаз в бездну и глубину таинственного Бытия Вечности, богатая, почти скульптурная лепка красочной фактуры утяжеляет плоскость, сообщая всей композиции экспрессию сдержанного движения... Но ты своими глазами взгляни на нее. Это сгусток – его бессонные, его мучительные ночи, довлеющая, но отстраненная тьма. Судя по огненной смуте, отстранена не просто, а вырвана, как больной зуб, с кровью. Не оттого ли и столь светлое лицо у художника? Мягкое, умудренное жизнью. Посмотри на его фото в газете. Стоит с рабочей конягой, как с душевным приятелем.

Пелий (возмущенно, стараясь качнуть кресло-кошевую). Я не принимаю это! А все сказанное приводит к одной мысли: авангардизм – элитное искусство. Раз так, и успех лишь частичный – элитный. Да, я коммерсант от искусства, лицо зарабатывающее! И я, практик, лучше вижу: обычный человек убог и ждет от искусства целительные лекарства – чувства радости, красоты, совершенства или, на худой конец, зова к лучшему. Истинную славу (и сборы!) приносит он, массовый зритель.

Я и другое не приемлю, бестелесный царь. (Ернически). Меня зовете в те глубины человеческого Бытия, когда Добро и Зло еще не разграничены, когда еще нет Трагедии и нет Драмы, Мир целостен и чист, будто младенец, поэтому и материя цвета чиста и открыта чувствованию, она не осознается, а ощущается, осязается через сплав фактуры. Милые мои, я – диалектик. Жизнь рождается во тьме. В тиши. Эмбрион прячется в материнском лоне. И нет там разноцветья. Черепашата, вылупившись из яиц, выкарабкиваются из глубокого слоя песка. Да и зачем вслепую ходить в раннюю Беспредельность? Майский жук откладывает яйца тоже в толщу жирной унавоженной земли. Нарождаясь там из личинки, думаю, он выбирается из беспросветной тьмы (своей Беспредельности!) непросто. И нужна она ему?

Эсон (подначивающе). Ты резюме, резюме подай, прибегнувший к бестелесному царю. Против твоих примеров я ничего не имею. Мир расцветает после родов.

Пелий. Что ж, пожалуйста. Резюме простое: там, где нет света, мы, творцы, ищущие новых форм в искусстве, хотели бы того или не хотели, должны знать: цвета не играют. Там – мрак! И привнесенное – ложь! Материи нужен гнет, чтобы она могла сжаться до красок воспаления, даже взрыва, как грубый шахтерский терриконик.

Другая блажь, царь. Время, как и материя, невидимо, неощутимо, неосязаемо. И, опять же, бесцветно. Философы с мировым именем не могут его передать словами: что же это такое? Даже Энгельс, все знающий диалектик природы, здесь публично сознался: бессилен. А художник – господин Рыбаков! – пытается изобразить на полотне и то, и другое. Ты хочешь, чтобы я поверил мазне и восхитился?

Эсон. Это вызов мне? Доводилось ли тебе видеть, как рыбаки стопарят лодку в реке? Они бросают на веревке большой камень.

Пелий (с гневной, кровной обидой). Я ни на что не гож, я – камень на рыбацкой веревке?! Я не принимаю и твою формулу триумфа – самовыражение. Я не хочу в жизни лишь одного – публично раздеваться. Духовный стриптиз – у нас не в моде.

Эсон. Грязный? Пакостный? Кровавый? Пугает?

Пелий. Не больше других. Но я готов сделать все, чтобы... Укажи мне, бестелесный, ту лестницу, которая ведет на Парнас, и я вскарабкаюсь на эту мифическую гору.

Эсон. Тогда раздеваться все-таки придется. Иначе как же карабкаться по духовной лестнице в бездуховных доспехах? Положительное электричество, соединяясь с отрицательным, дает вспышку, которая называется Вольтова дуга, а в обиходе - замыкание.

Пелий (серчая). Не понимаю тебя. Я, поставивший столько светлых спектаклей, и облачен в бездуховные одежды?! У нас все-таки единая кровь! (Пытается сесть на спинку кресла-кошевой, но она высока, не удается).

Эвон (несколько теряя равновесие от напоминания единой крови). Ты, поднявший руку на брата и захвативший лишь физическую власть, скрываешь главное, что продал себя сатане. Твой дух, хочет того или нет, имеет цвет упомянутого шахтерского терриконика. А символ художника Рыбакова – огонь. И огонь – не только метафора, но и стиль его живописных полотен, душа его колорита. Огонь то вырывается на поверхность /ослепительно, языками-трепетом!/, то греет /жжет прямо-таки!/ изнутри его непростые гармонии, то прорывается в холод лунной голубизны, то скрывается под белью снежных покровов. Потому он и сам – огненный паломник во Вселенной, видимый-невидимый герой картин. Ты, коммерсант от искусства, тоже начал с огненного героя – Бегущий с факелом. Твой доменщик – и ростом, и силой, и сноровкой взял! – от старого завода трусцой пронес к новому горящий факел и его огнем зажег отстроенную домну. С твоей легкой операторской руки на голубых экранах зазвучало: бегущий с факелом, бегущий с факелом. Но он, не созрев, побежал... к власти. Когда погас факел – тебя уже не интересовало. Закозлил домну, то есть на ходу, в чреве, остудил кипящий металл – не интересовало. Осрамившись, погасивший факел с производства переметнулся на партийную стезю. Пригрел, обласкал тебя: пой, соловушко, пой. И ты ненасытным перестроечным голосом с его телеканала так старался, так громыхал телегой древности, что у самого, точно у лошади, от натуги селезенка ёкала. И он полюбил тебя: предан, а какой запах исходит, будто от волнующей женщины! Соблазняя будущим, отправил в Высшую профсоюзную школу – на курсы режиссеров. И встретил тебя после куда лучше отца родного – сграбастал, будто ватный тюк, с пылом обцеловал лицо, голову, точно ты, даже не пасынок, вернулся не из Москвы, а с афганского фронта, позволил набрать труппу и поставил на муниципальный кошт.

Пелий. Да что в этом плохого? Преданность чего-то стоит? Я заслужил и не подведу. Первый чувствует, он и в сердце моем первый, куда ближе родного отца.

Эсон. Ты, мой вероломный убийца, наивен. Отец никогда не требует полной платы. А первый, погоди, взыщет. К твоим словам, сказанным раньше, добавлю: там, где нет света, вы, творцы искусства, ищущие новых форм, хотели бы того или не хотели, теряете и духовные чувства. Пал режим. Что делает погасивший факел? Закозлил экономику всего города. Его секретари райкомов возглавили районные биржи, а он – городскую. Свидетельствую как историческая личность: в России начался невиданный грабеж. В богатейшем промышленном городе были горы остаточных материалов, скрытого оборудования, техники. Русский человек не живет без запаса "на черный день". Это – автокраны, экскаваторы, автопогрузчики, электродвигатели, токарные и прочие станки с числовым программным управлением, самое различное оборудование, сырье, металл (цветной и черный!), нефтепродукты – теперь все поплыло через их руки. Брали у предприятий по госцене (сами хозяева!), почти бесплатно, а гнали по рыночной, взвинченной. Больше всего в зарубежье – Монголию, Китай, Корею, Вьетнам и страны СНГ. Нет денег – давай тряпки. Аппетит разыгрался не на шутку. Стали отбирать у предприятий "излишки", а потом, уже обнаглев до превосходной степени, и все самое лучшее, работоспособное, всюду нужное - от шагающего экскаватора до пассажирского автобуса (и не кольнуло сердце, что горожане остаются на бобах, впору хоть заводи рикши на резиновом ходу). Надо полагать, действовали синхронно со всей партократией России. По сути дела распродали страну с потрохами – и она рухнула во тьму. Биржи распустили за ненадобностью. Эйфорию, кутеж – пир вторично захвативших власть! – не могу передать. Испражнялись вы, Пелии, на природе не успевавшим свариться в желудке мясом, обильно услажденным лучшими сортами вин – пьянели птицы и друзья человека – собаки.

Теперь, имея на руках бешеные деньги, жулики кинулось организовывать свои фирмы. Но что умели делать? Лишь заправлять арапа. И прогорели со свистом. Грошевский-Чванов (твой духовный папочка!) огорчался недолго. Помчал дальше - объявил себя генеральным директором городского акционерного общества. 400 миллионов уставной фонд – замах-то! Эту гигантскую сумму ("Жигули", в зависимости от марки, стоили еще семь-одиннадцать тысяч) внесли предприятия-учредители. Они же обязались десять процентов своей продукции отчислять новорожденному обществу, то есть ему - себе – ему, ежемесячно. Грошевский-Чванов (под твой барабан!) пообещал за это завалить всех горожан дешевыми продуктами и товарами. И опять наколол. Понятно, теперь с компанией. А дальше и партнеров наколол. Ссылаясь на хлынувшую инфляцию, раз за разом перерегистрировал уставной фонд, снижая его и сокращая соучредителей. Бензоколонки, магазины, которые акционерное общество приватизировало (опять же за так), генеральный директор сбыл не за так...

Пелий (про себя: это я знаю не хуже тебя!) И все-таки при чем здесь я, директор маленького театра?

Эсон. Розовый ретушер. Смог бы он водить за нос людей без ваших лживых телевизионных прикрас? Вот недавно завершились выборы. Грошевский-Чванов рвался в губернаторы. И ты с театром мотался по области. Каждый день два спектакля: ребята, настал наш час платить долг за хлеб-соль! Измотал труппу. Даже спектакль "Эвридика" прерывали, как на телевидении, для рекламы. И артисты-агитаторы, незадействованные в спектакле, изощрялись с мест, со сцены: какой же хороший человек – Бегущий с факелом! Даже вот до чего дошли: город без него рухнет, точно армянский Спитак. Избирайте, избирайте, Грошевского-Чванова! Но с треском провалились!

Так резюме: ты всем своим строем – алчный раб на сцене. И забудь о Парнасе.

Пелий (задумчиво, больше себе, чем оппоненту). А что? Пожалуй, тут есть сермяжная правда. Положим, я разделся уже... Да, да! (мягко хлопает по безропотному репортеру). Помощник мой, я разделся? На этом... На эт-том, пожалуй, мы и капиталец заработаем. Только запустить табунок Эвридик на сцены. Бестелесный царь, бестелесный царь, ты исчез, что ли? Я бы еще с тобой хотел поторговаться (ждет какое-то время. Ответа нет). Его изначальные слова: довольно одного самовыражения. Будет нагота! Но чтобы идти дальше, как давно понял, нужна какая-то чертовщинка. Или сам черт? Да он, похоже, есть, коли брошено обвинение: продал душу. И, похоже, этот черт рядом. Только я не мог о том и подумать. Но, раздевшись-то, я ведь бросаю ему вызов?! А выдержу ли? (Непроизвольно гладит спинку кресла, словно нагое, грубое тело). Хочу я того или нет, получается, черт и впрямь моя опора. (Не знает, куда метнуться). Фу, кажется, жарко стало! Открыть форточку? Но ведь вселенская вьюга. (Прислушивается). Вот она как играет! Без натуги, легко, естественно, будто хорошо отлаженный симфонический оркестр. И под руководством экспансивного режиссера. А напряженность – браво, брависсимо!

(Вновь взывает). Бестелесный царь, бестелесный царь, ты что, бросаешь меня? (Ждет, какое-то время прислушиваясь. И опять в его кресле-кошевой тишина. Дует, как на горящую свечу). Что ж, тебе и следует быть там, куда выдворен. (Садится на пухлый облучок, по-крестьянски, лишь нет вожжей). А если все откинуть – стриптиз, омовение, весьма возможную дуэль (конечно, через киллера) и подсмотреть: как в обычной, не театральной, жизни добиваются успеха? Об этом стоит поразмышлять. Господин репортер, я тебе поставлю вторую пленочку, крутись-вертись. Воспользуемся опытом тех же художников, но из когорты реалистов: поищем колоритную натуру. У меня сегодня, по гороскопу, удачный день. Правда, с оговоркой: не зарываться. (Смотрит на часы и сует репортер в карман). Кажется, мне пора и поесть основательно.

* * *

В Доме Чехова, на первый взгляд, совмещалось несовместимое: с одной стороны располагались офисы музыкантов, художников, артистов, писателей, журналистов, выставочный и концертный залы, а с другой – изгнанные из роскошных городских дворцов коммунисты, которые, известно, никаким боком к творчеству не прикасались. Здесь же уютно размещался их фонд помощи, магазин антикварных изделий с торгово-рекламным залом, по сути дела скрытый от налоговой полиции ломбард, принимающий ни тряпки, ни меха, ни предметы быта, а все тот же бесценный, малогабаритный антиквариат. Слева царствовал Зарчиков, являясь, по совместительству, и директором Дома творчества, и художником-осветителем, и звуковым оформителем спектаклей. Правым крылом владел Грошевский-Чванов со своей испытанной, когда нужно, глухонемой командой.

На своей половине Зарчиков имел еще шикарный бар, который сдавал в аренду, а деньги, втихую, тратил, как собственные, не приходуя их ни в бухгалтерии театра, ни в бухгалтерии Дома творчества. Также поступал и с денежной помощью спонсоров. Появляясь в баре, Зарчиков вел себя, как властелин:

- Бармен, я пришел – корми! – Наевшись, не имел обыкновения платить или даже сказать "спасибо". Но без замечания не уходил, будто отвечал перед людьми за кухню: - Сегодня у тебя вкусно приготовлено, однако горщица... брр! Смени. Поищи зелени – не жмоться, не роняй нашу марку!

Сегодня проголодавшийся сунулся в дверь слишком рьяно – утонченный нос эстета перехватило: баня здесь по черному?! Крутые, обедая, считались меж собой и, не желая, чтобы видели их лица, казалось, не курили, а жгли дымовую шашку. В синем вонючем сумраке маячили лишь круглые стриженые головы. И говор, соответственно, был столь крут, солен, что... отечественному читателю нет возможности показать даже в изложении. А что касается зарубежного... Есть анекдот про императрицу Екатерину Вторую. Наградила она за выслугу лет неизвестного ей генерала и решила познакомиться в неофициальной обстановке. Окруженная фрейлинами, попросила: расскажи-ка нам, женщинам, что-нибудь из вашей жизни. Тот, преодолев стесненность, увлекся и понес по-русски. Чем дальше, тем гуще. Аристократические дамы повяли, как цветы. И генерал, видя, что не туда гребет, и сам начал вянуть. Но императрица-немка поправила дело: продолжай, продолжай, генерал, я в ваших военных терминах все равно ничего не понимаю. Так нужно ли и перед непонимающими иностранцами (внутренними и внешними!) играть военными терминами?

Зарчиков хотел было отступить, но вспомнил о включенном репортере и ему захотелось срежессировать, что он имеет над преступным миром власть.

- Крутые!- вскинув по-большевистски руку, будто с трибуны произнес Зарчиков. И те притихли, не ожидая ничего подобного. Повернули в его сторону свои глобусы: что тут за пес тявкает? – Вы под моей крышей гнездитесь уже третий год, а помощи пока не вижу.

- Замочить кого, шеф?

- На первый случай, как пыльный коврик, похлопать в субботний день. Есть тут журналист один – расскажешь им, бармен, о местном баснописце Иване Крылове. Язык у него в портмоне не держится: все оклады, трезвонит, я захапал себе. И еще одна мелочь, крутые. Мне спешно нужен современный передовик производства. Чтобы у него все планы выполнялись на сто процентов. Пусть он будет не генералом, но полноценным валетом обязательно. Я хочу записать его рассказ для сцены. Чтоб и вывеска у него была сценическая – толкнул бы на вдохновение.

При таком дыме и словесном грохоте эстет, конечно же, есть не стал. Распорядился, отыскивая глазами кого-то:

- Бармен, пошли ко мне с обедом свою красавицу.

- Да нет, шеф. Я пока еще в силе. Минута – и сам возьмешь поднос: я, видишь, занят.

Выёживаться при таком контингенте было слишком опасно. Зарчиков обождал, с кислой миной принял поднос и, как рядовой столовский посетитель, направился с ним к месту трапезы. В коридоре столкнулся со своим администратором:

- А я тебя ищу, Олег Борисович. Жена твоя, Фаинька, звонила. Ты творчески работаешь, отключился, что ли? Она в слезах. Горе какое-то. Звякни, успокой ее.

-Бабье горе – не ночует дома супруг. Пусть выплачется, вечером приду, пожалуй. А тебя сегодня-завтра уволю. Ты помнишь свое обещание? Где три юных англичаночки? Спектакль на английском языке срывается.

- Через полчаса у меня встреча в пединституте – тороплюсь. Месяц кончается – самый момент, когда идет клев на голодненьких студенточек. Обещаю, с пустыми руками не вернусь. Где еще-то нам взять англичанок?

Пообедав, Зарчиков только-только успел утереться бумажной салфеткой, как прицельной артболванкой влетел в кабинет смугляк-огарыш в хромовой куртке. Немолодой уже, кожа лица гладкая, туго натянута, округла, вроде как с подкачкой – не иначе футбольный мяч, которому никакие пинки нипочем. Крепыш вроде бы и радовался этой своей неистребимой силе, а глаза – духовный калорифер, поблескивая, холодно и властно посмеиваясь, окутали режиссера влажной леденящей простыней, будто он предстал ему нагим. Зарчикову стало душно. Чувствуя, что перед ним человек непростой, он сунул руку в карман пиджака, торопливо щелкнул кнопкой репортера, словно снял с предохранителя револьвер и тем самым защитил себя.

- Принимай, думная голова, меня прислала крутая братва. Никак хочешь прославить строителя? Прежде наливай! Или считаешь, паровозы сняли, так ни кочегаров, ни топок нет? Я не потяну, если в моей топке температура опустится ниже сорока градусов, - заявил пришелец, при этом он раза три или четыре упомянул с военными эпитетами слово "мать". – Сам-то на сухую, что ли, ел? Несовременно. Ты завязал или старорежимный? Доставай! – Смугляк-огарыш небрежненько покивал в сторону сейфа.

Зарчиков, удивляясь себе, повиновался. Достал чуть начатую бутылку коньяка и, сняв с графина стакан, налил половину. Указал взглядом: пей. Передовик производства накрыл стакан ладонью и, тотчас подняв руку, скривился: не замочил, посмотри...

- Пей, коньяком руки не моют.

- Думная голова, я не приемлю пустоты!

Не стану больше упоминать, что убираю военную терминологию, щадя читателя. Режиссер дополнил стакан до выпуклого мениска: спробуй тронь руками, пьянь ты паровозная! Но тот ничуть не растерялся. Посверкал тихой радостью, как перед ярким лесным костром, и, легко присев до уровня столешницы, сказал благостно:

- Схлебнем любовь и воздадим должное. – "Схлебнул" единым швырком. Остальное выпил уже распрямясь, с достоинством аса своего дела. Пожевал хлеб недовольно, обиженно глядя на пустые тарелки в подносе: - И это твой фуршет? Хреновый ты хозяин. Под коньяк у тебя должна быть самарская закуска – шоколад с маркой "Россия – щедрая душа". А у тебя на кусок хлеба даже соли нет. Зачем сейф держишь?

Зарчиков, словно соглашаясь, поднял руки.

- То-то же, м...! Теперь слушай, интеллигент занюханный! Выпить он со мной, первым прорабом города, не захотел. Приглашает, а ни соли, ни самарской закуси под коньяк. Я уже не говорю о московской, первосортной с фабрики "Волшебница". Теперь слушай, м..., как мы работаем. Строю я, дурная думная голова, шоссейные дороги. Один километр – один миллион. Это то-оненькие и прозрачные, как твой стакан. Потолще слой асфальта – потолще цена. На гамбургеры – зеркальную! – ни у кого денег нет. Ты расспрашивай, не молчи: кто у тебя, то есть у меня, работает? Ты вот с этими холеными ручками (фу, кажется, и тонким дамским одеколочиком пахнут!) пойдешь бетон укладывать (а на цену и подушка-основание тоже играет роль)? Или хочешь, я тебе черный огонь покажу? Запах – Шанель умрет. Иначе-то как обо мне со сцены станешь рассказывать? Мужики у меня – отборные: алкаши, зэки, бомжи – козырная шваль. Городские подвалы, кутузки – вот где прошли они закалку. Я – частник. Никаких штатных расписаний. Есть работа – набираю людей: пашите, мужики! Нет работы – разгоняю по домам: ждите!

Ты что рот закутал в бороде? Спрашивай, говорю: как я добиваюсь передовых результатов труда? Иду заказывать бетон, заявляют: нет бетона и не ожидается – на лапу вымогает суслик. В наше время без НАЛа – наличности! – даже щебенки не отпускают. Ухожу с мыслью: мне зажал – моим солистам отпустишь. И командирую дуэт "Белые орлы". Приходят – пачки вот такие, - первый прораб города ладонями на расстоянии объял свое лицо. – Что, гражданин начальник, суслик нашпигованный, говоришь, у тя нетути сегодня бетона и не ожидается? Ты кровно обижаешь нашего пахана. – Садятся, один с одной стороны, другой – со следующей. – Может, скажешь, у тя и ребрышек нетути? – Жесткий, проспиртованный, наглый и улыбчиво-довольный собой, смугляк-огарыш, будто и к режиссеру пришел за асфальтом, схватил его за бок. – Есть ребра? А, целенькие! И проблема стройматериалов исчезает, думная непутевая голова. Время нынче какое? Там что-то взорвали, здесь кого-то убили – и народ очень пугливый. Сидят мои полномочные представители, как в парламенте, дремлют смену, лишь изредка, сверяясь, позванивают мне по сотовому, дорогому: бугор, идут камешки, адская повидла? Отвечаю: о`кей, белые орлы! продолжайте петь "Как упоительны в России вечера"... В конце смены подбиваю бабашки – при столь явных издержках план выполнен на 150-170 процентов!

Хочешь, и жареным угощу? Месяц назад уму-разуму учили железнодорожников. Порожняк дали, а увезти щебенку не можем: нет окна и нет! Сесть белым орлам в кабинете нельзя – своя милиция их бережет. А вымогают. И за простой вагонов, сволочи, дерут втридорога. У меня же обязательства перед заказчиком. Я, частник, человек слова. Повез несколько вертушек в малое окошко – и на перезде устроил им аварию. Засыпал к чертовой матери все тут! А что значит остановить у нас центральную железнодорожную магистраль? Начальника станции взяли за энное место. Мои зэки называют его грубо, а я, воспитанный, ласково – гузкой. И он заорал по их внешней связи на всю округу: дайте этому р...р...р...(со сцены это можно сказать так: размахаю) порожняк и вышвырнете вон с его щебенкой! И поехал я, напевая: "как упоительны в России вечера". Двадцать километров отсыпной дороги построил вовремя – без НАЛа. В войну как было? Не может пехота прорвать оборону – кидают на труднейший участок морской десант с криком: полундра! А на мирном фронте – меня с белыми орлами. И я тут без отступлений. Выливай остатки – и я слиняю. В такую пургу мы всем участком пьем. А с тобой, думная голова, мне неинтересно. Ты, кажется, проглотил язык и кряхтишь от удовольствия: насытился! Прими от меня напоследок бесплатный совет: пей не эту армянскую мочу, а настоящую сибирскую водку – она 52 градуса. На спирт ты не потянешь.

* * *

Подтачивая ногти пилочкой, режиссер Зарчиков откровенничал с малюткой-репортером, точно с приятелем, хотя приборчик мешал ему, так как с помощью липкой ленты был приклеен к ладони левой руки.

- Никого не жду, а включаю и включаю чайник. Судьба стучится? Чувствую, сегодня что-то изменится: набухает душа. Как я жажду перемен, свежести! Буря не помеха. Придет та, которая озарит мою жизнь? Не упусти случай.

Поднес руку к чайнику, мысленно говоря: вот он как шипит – дышит жаром ожидания, сейчас щелкнет автомат и... Вот они чашки с золотыми розами, вот он растворимый кофе – наливай, радуйся! Но щелкнул электрочайник, а заря перемен все выжидала. Лишь симфонический оркестр бурана талантливо передавал беспокойство природы. И тем не менее Зарчиков готовился к встрече. Закрыл коробку с туалетными приборами и устремил взгляд в зеркало. Бережно повозился с бородой, приглаживая ее волны. Что ни говори, а вид его невольно призывал на ум известные слова известнейшего поэта: как денди лондонский одет. Казалось, та, кого он жаждет, уже здесь, уже обнимает его. И Олег Борисович прижимает к груди вовсе не роскошный бант, а ее мягкую, прелестную руку. Голова его всегда приподнята. Бородка – несомненная чара для женщин: короткая, холеная, разведена на две дольки и кончики той и другой плавно загнуты вверх. Казалось, и бородка живет в едином ритме с хозяином – устремлена ввысь.

Кабинет был тоже с не меньшей претензией на возвышенное. Русский стиль, какой бы ни взяли, то ли народный с разными уклонами, то ли под древнюю старину, то ли аристократический, где даже обои (гобелены!) смотрятся, как произведения искусств, вышел в родном отечестве из моды. Денежный люд спешно переходит на европейский лад: выбрасываются гладкие, без каких-либо затей, двери, выламываются перегородки, сдираются и выбрасываются выключатели, розетки, а ставятся новые, импортные, после хозяева мучаются (как же без нервотрепки-то?) – бытовые приборы русского производства не стыкуются с европейскими, рыщут-ищут переходники, стачивают вилки. Двери, привозимые из-за рубежа сметливыми торговцами и продаваемые втридорога, в России испокон веков называли филенчатыми. И не ездили в Германию. Режиссер Зарчиков тоже нацелен на европейский лад. Его кабинет стилизован под замковую древность. Серые стены – вроде бы из крупных тяжелых камней гранита. Декор! Большой помпезный камин с готическими колоннами и мелкими изощренными рисунками. С обеих сторон от него – неглубокие ниши, имитация, что здесь некогда были окно и дверь. В каждой из них – украшение: то ли это хищный орел-тетеревятник с распластанными крыльями, терзающий жертву, то ли чарующий и своим видом, и танцем шаман-кукла. На камине часы с ажурной вязью и статуэткой – вечно юным богом любви, пускающим стрелы. С боков – свечи с подсвечниками. А что стоит настольная лампа! Колпак над земным шаром. При этом земной шар – не пестрый глобус с океанами, горами, зеленью континентов, голубизной рек, отнюдь, всего лишь ребрышки параллелей и меридианов на двух подставочках. Как же иначе может держаться скелет с лампой над ним и колпаком, похожим на сачок? Что же, неистребимые временем и земными катаклизмами скорпионы источили всю твердь? Для чего нужен этот символ? Тут же две маски – никак, все, что осталось и от человечества.

Нельзя не сказать о картине, которая висит над камином. Казалось, мирное крылатое население земли, точно спасаясь с той вычурной лампы, взмыло сюда, на экстренные режиссерские смотрины. Космическая птица, подобие нашему сказочному фениксу, но только изысканно-белая, с длинным пышным хвостом, который, извиваясь и облегая неровности места, словно хвост кометы, терялся в далях за картиной, принесла в клювике белый цветок. Куры (все до одной!) отвернулись от диковинной гостьи: подумаешь, раскрасавица! не для нашего курятника! Но петух, донжуан и гордец, вскинув голову, фонтаном распушив разноцветье хвоста, словно говорил: ты мне, ко-ко-ко, подари цветок, вот я какой бравый! Индюшка, воинственно вытянув шею, бежала сюда со всех ног: да ты кто такая, я те дам, ты откуда заявилась к нам? Белое небесное диво с головкой горлицы, не понимая их, подавало цветок онемевшему лесному глухарю-красавцу, но самочка, ревниво нахохленная, встряла меж ними: не смей, не позволю! На своем юбилее, том, когда главреж "Арго" желаемое выдал за действительное через телетайп, если кто-то обращал внимание на эту картину, пояснял охотно: моя вестница, ее неземной цветок – путевка в большое-большое искусство.

Он еще рассматривал, разминал морщинки, чуть не всовываясь в зеркало, когда дверь европейского вида распахнулась лихо, пьяненький от угоды, нахального удовольствия, администратор-рыбак впихнул в кабинет девушку:

- Шеф мой, Аполлон мой, вот какую ирисочку я привел к тебе! Хороша? Шоколад с молоком! Это мне чего-то стоило...

Режиссер бросил на нее быстрый взгляд – и маятник сердца качнулся: она?! Администратор помешал определиться. Он был еще молод настолько, что не нуждался в допингах. Липкий, как паутина, от которой (попади только!) ни одна муха не ускользнет. Он, почувствовалось, держал ее в своей невидимой сети. Олег Борисович загорелся ревностно, стараясь определить неопределимое: а не побывала она в его руках? Закричал, раздражаясь:

- Замолчи! Я заждался. Идет запись... для будущего радиоспектакля. Золотце, ты пришла на пробу, сразу – быстренько, мигом, с радостью, захлебом – раздевайся: я дома! я, наконец-то, добралась до тепла! фу, как я замерзла... каждая жилка трясется, надо же! слово толком не могу выговорить! Ты готова, золотце? Поехали! Сбрасывай с себя тряпки – все недостойно! Донага, донага и... с радостью, словно из волн выскакиваешь: вот я какая! - Зарчиков поднял левую руку с приклеенным "репортером" и щелчком постучал: идет запись – играй! – Милый, как хорошо, что у тебя готов горячий кофе!

Студентка была ошарашена. Четыре мужские руки мелькали перед лицом. И голос – непростой, требовательный, увлекающий, голос повелителя- режиссера, - пока не мог растопить ее скованность и побудить хотя бы к маломальской (ученической!) игре. Цигейковую шубку, вязаную кофточку она дала снять с себя свободно, но когда администратор, прислуживая, точно в хлебницу за булочкой, сунулся за пазушку, она так дернулась и, невольно, отвесила такую затрещину, что сама напугалась. Но ему хоть бы что.

- Ах, как вкусно угощаешь! – почесал щеку и за свое. – Дина, Диночка, дичу-уля... Мы же с тобой говорили: без постельки, сексуальных прелестей не смотрится сегодня ни кино, ни пьеса. Деток приучаем с экрана всем тайностям. И ты, умненькая, ведь согласилась: печально, всем большеньким хочется щекотки... А что делать без этого? Отставать от жизни?

Она вроде бы присмирела: что делать? призналась, хотим того – не хотим, нас о том не спрашивают, а раздевают, оголяют, публично безобразничают – студят и убивают совесть. А как жить? Нет выбора. Рыночное время – и мы, как фрукты, отбираемся: эта – знойный персик, бело-румяная антоновка, эта – таящая во рту груша, приторно-сладкая смоква-инжир, а эта... сибирская полукультурка, кислая ранетка... Стипендия – два с половиной простых карандаша можно купить, что касается импортного, мягкого, и на один приходится одалживать...

Ступая за порог, она враз объяла всю обстановку, все возможности, даже на миг почувствовала себя одной из тех чарующих удачниц, которым тайно завидовала: и у нее есть проходной балл, она ничуть не хуже тех жирных натурщиц из бесконечного сериала "Санта Барбора". Но эта базарная бесцеремонность... Бдительный режиссер понял ее и тотчас поправил положение:

- Александр, до чего ты неловок! Разве так обходятся с самостоятельной девушкой? Кыш, кыш отсюда! Унеси поднос в бар и передай дежурной: она свободна, ей придется идти пешком по такой погоде на край света. А за тобой (помни!) еще две ласточки. Только тогда, считай, будет обеспечена премия и продлен контракт. Кыш, говорю!

Точно браслет, Зарчиков снял с руки коробочку-репортер и похлопал призывно, будто перед ним была в сборе вся труппа:

- Внимание! Продолжим занятие. Золотце, не с постельки начинается современный театр для новичка. Нет и еще раз нет! Сначала отбросим стыд. Стыдливый артист – ни больше ни меньше, спутанный конь: далеко не ускачешь. Не удивляйся, новичкам мы внушаем эти азы, как только они избирают сцену. Вот и повторяй за мной без церемоний, эффектно: успеху и таланту актрисы стыд – первый враг, успеху и таланту актрисы...

Мято, совсем без выражения и по-своему ответила дебютантка:

- Успеху на сцене стыд – первый враг. Он – путы на ногах, бег в мешке, - так поняла я.

- Вот и чудненько! Актрисе нужно понимать режиссера с полуслова и трудиться усердно. А теперь продолжим радиоспектакль. На ходу лови судьбу и раскрывайся. О чем мечтала? Ты, возможно, уже добилась кое-чего: сорвала первые аплодисменты, показывая свою работу. А сама действуй. Ты же пришла к любимому – домой, в родной уголок! Мы долго были в разлуке. Ты сгораешь любовью. Но выражай это словами, междометиями... Юбочку – долой! И поясочек нагрудный, который люди ветхозаветные называют бюстгальтером. В наших кругах он немоден вовсе.

- Я н-не могу. И язык... не слушается мой язык, - умоляюще, с напряжением произнесла дебютантка. – Наверно, я впрямь жутко замерзла...

-Так, та-ак! Чудненько, - обрадованно поддержал режиссер и сам вмиг сорвал с нее лифчик, как ненужную обертку. – Да у тебя прелестное тельце! Ну конечно же ты озябла, золотце мое. Вон какими пупырышками покрылась! Да я ведь тебе обещал: согрею... согрею... – Он поспешил к сейфу, достал бутылку: - Есть у меня, дорожный ты стройкаток, болванка ты бесколесная, прекрасный коньяк и московская закусь – тает во рту пористый шоколад.

Раскупоривая бутылку, он пояснил ей:

- Я пикируюсь, золотце, с посетителем, который побывал здесь перед тобой. Тоже участник радиоспектакля. Да я, когда начну монтаж, проиграю тебе. Он еще и слова не произнес, а я понял – дорожник. Горячим асфальтом дышит на тебя не только одежда (хотя она цивильная), но и само человеческое поле. Асфальтом! Если с ним пообщаться денек, он заасфальтирует тебя с головы до пят.

Наполнил маленькие граненые стопочки – искристый хрусталь, шелестя фольгой, развернул шоколад: ну, золотце мое, выпьем за большой, озаряющий успех! И выпили стоя. С туалетного столика Зарчиков взял флакончик импортных духов с головкой пульверизатора. Сел, взглядом показал на колени:

- Садись-ка, чудо мое юное. С совестью, будем считать, мы покончили. Я преподам тебе другой урок. – Привлек и обнял ее левой рукой, сжав упругую грудку, словно грушу своего пульверизатора. Воздействие было столь эффективно, что дебютанточка, как птица, чуть не выпорхнула из рук. – Побереги огонек, золотце. – Основательнее устроил ее на коленях. – Мы еще не готовы испить эту радость. Ты какими духами воспользовалась, идя навстречу?

- Кажется, "Бисер".

- Вернешься, выбрось эту дешевку! – И режиссер побрызгал на нее холодно-пряной росой шанели. Покусывая, пощипывая зубами, обнюхал плечики – губы, как у быка, сами собой завернулись от удовольствия, и голова, и бородка с волнами прибоя поднялись вверх. – Шанель... Лучшая шанель... Мы с тобой, чудо мое юное, в Париже... Шанель – запах Парижа. И никогда не мелочись. Духи для женщины – та же красота, обаяние. Внимай каждому моему слову. У всех, кого ни возьми, есть ароматическое поле. С шанелью – самое благоуханное. Мужчины мгновенно ощущают его. С запаха духов (тоже мгновенно!) возникают симпатии или антипатии. Но чуть перебрала – уже кошмар для окружающих, особенно, золотце, в зимнее время. Мы ведь, посмотри, закрыты наглухо в помещениях. Потому мера и еще раз мера! Запах должен быть столь же деликатным, как твой взгляд, голос. – Увлекшись (попал, попал режиссер на свой конек!), он от единого перешел к общему: - Духи, милые прелестницы, самой природой предназначены быть тайным послом вашего женского очарования...

Конек-то коньком, но Зарчиков почувствовал, что внутри стало опасно сквозить: где огонь? Радовался: набухает душа, жаждет перемен, свежести... Спички у него давно отсырели, а первобытное средство – длительное трение и возгарание, требовало особого старания. Он мило уклал свое юное чудо на правую руку и поглаживал ее прелести, ожидая, как шофер, желанной искры. И, больше маскируясь, вещал:

- Но чтобы очаровать окружающих, прелестницы, ваше благоухание, которое распространяете вокруг себя (и губами коснулся грудки дебютанточки), должно воздействовать тонко и нежно. Сколько б вас много ни было, а каждая найди свой собственный запах. Как? Да путем проб, лишь только проб. И пользуйся им постоянно. Для меня, режиссера, и для вашего партнера или избранника это станет условным рефлексом. Собственный запах, как и личный наряд, прическа (даже фигура!) должны подчеркивать неповторимость. Вы – цветы наши, радость наша, потому и дома старайтесь, когда даже принимаете ванну, не нарушать пеной, мылом или шампунью свой бесценный запах. Подбирайте идентичный. Иначе пчелы не полетят. Это нужно еще вот для чего: чтобы избежать какафонии ароматов. А подбирая идентичный, вы создаете с помощью этих средств стройную душистую атмосферу – альпийский покоряющий луг.

Один из московских учителей, проницательный старик, тет-а-тет преподал ему урок: на любовь-де тоже должна быть своя среда и пятница – то есть пост. Ты не всю высшую школу огулял еще? Не перекорми сердце. Сытость сердца – это катастрофа личности. Почему вдруг всплыло это? Обеспокоен, как мальчишка?! Да чепуха! У еврейского царя Соломона было шестьсот жен и триста наложниц. А он еще увлекался и Белкидами, красавицами своего уровня. Мой огонь отнял бестелесный Эсон. Я не должен был раздваиваться...

На столе режиссера, чуть правее экстравагантной лампы, возвышалась еще одна – крестьянская, лампа-семилинейка с чистеньким, как роса, стеклом. Но вместо керосина, изощренный знаток и любитель запахов заправлял ее каким-то ароматическим снадобьем и оно, испаряясь через фитиль, всегда поддерживало в кабинете благовонный запах.

- Такое благовоние, чаровницы наши, исцеляет души людей. Если хотите, и помогает изменить к лучшему даже судьбу. А то, что приятный запах усиливает чувство счастья, можете не сомневаться. И ты, золотце мое, заведи такую ароматницу.

* * *

В собственной квартире жена Зарчикова, тоже актриса, вела беспощадную борьбу с его аромолампами – вышвыривала их в мусоропровод, свое неприятие засилья парфюмерии она вкладывала и в сына: дерись на ринге, готовься иметь дело с техникой, на сцену – никогда! Пусть хоть от тебя одного у нас пахнет не пудриницей, а настоящим мужчиной. Однажды, идя на прием к Грошевскому - Чванову, Олег Борисович признался жене:

- Что он ко мне принюхивается украдкой? Так принюхиваются к новым купюрам – быстро, с тайным довольством: вот и у меня что-то появилось! Ты подобным образом обласкиваешь купленную книгу: до чего ж приятна! А я тычусь иногда в твои волосы: магнолия моя... Проверь-ка, может, от костюма, который надеваю редко, пахнет нафталином?

И "магнолия" ответила:

- От твоего нетесаного чурбака от самого давно уже пахнет нафталином. Его шокирует твоя парижская шанель – воспользуйся шипром и посмотришь на его реакцию. Он встретит тебя как брата. Ох, уж эта мне партийная аристократия!

- Тогда я лучше вспрыснусь ацетоном.

Радиоспектакль продолжался не очень активно, вернее, односторонне. Лекция кончилась, Зарчиков, незаметно для себя, увлекся интимной игрой и, как режиссер, ловил кайф, наблюдая за горячей, страстной мимикой, жестами, вскриками, нервным цепенящим ознобом. А собственные нарядные глаза ничуть не возгорались страстью, словно и впрямь внутри свершилось полное солнечное затмение. Он растравил девушку до того, что она, порывисто обхватив его руку, словно шею, цапнула пребольно и сникла вовсе. Боль обрадовала и несколько оживила режиссера. Потряхивая рукою, он спихнул с коленей дебютанточку и пожурил:

- Ах ты, шалунья! Крепись, не спеши изливать чувства. Ты еще должна пройти третий о-очень важный для меня урок – пластики, ритмики, хореографии. И тогда только мы, два совершенства, сблизимся в страсти.

Она не ответила. Она вроде потухла, как свеча. Зарчиков, видя это, придвинул стопочки, шоколад и налил коньяка.

- Выпьем, золотце мое. И продолжим занятие. Тебя же Диночкой звать? Пей по глоточку, только по глоточку и наслаждайся.

Девушка, непривычная к манерничанью, захлебнулась и, осматриваясь измученным взглядом: где ее одежда? как-то бы одеться, - направилась было, но Зарчиков, чувствуя, что теряет инициативу, остановил ее и посадил на коленочку, говоря: ну-ка открой ротик! ротик, ротик мне, золотце послушное! И, отламывая дольки шоколада, покормил юную дебютантку, словно птичку. Потом, дотянувшись до ячейки журнального столика, взял великолепно изданный международный журнал PLAYBOY трехлетней давности. Обнимая девушку за талию, начал листать, то и дело прерываясь для того, чтобы выпить и коньяком разогреть, сдобрить свое оскудевшее сердце.

- Ты хороша, чудо мое юное, но до чего же еще неловка! Есть свежесть, искренность, но не вижу пока твоей картинности – привлекательной, зовущей. Того, что называют в большом смысле слова шармом. Ты фея. Ты должна врываться в сердце с легкостью. Появилась – дергаешь, раздвигаешь тюль окна и звенишь, и светишься счастьем, обаянием. Ты – хозяйка положения. А у тебя (не прошло и часа!) исчез голосок, потух взгляд. Баиньки хочется.

Она слушала и не слушала его. Видимо, голодная, теперь и сама осмелилась отломить дольку шоколада. А он, проследив за ее робким движением, и это обратил в свою пользу:

- Вот истинная-то сладость! Красота движения, жеста – этого и хочу добиться от тебя. Тут ты, в колебании, боязливости – сказочная Золушка. – Энергично листая журнал, Зарчиков нашел-таки, наконец, то, чего желал. – На живых примерах убеждаю тебя. Очаровательная Танечка, звезда Новосибирского театра шоу-моды. Пожирай глазами, впитывай. Как она изящно обнажается! А мимика, поза! Вот – от смущенья, что ли? – закрыла губки кофточкой, пряча улыбку, но при этом, вроде случайно, открыла грудки. И глаза – согласись! – чарующие. Лукавушка – вот как ласкают таких в народе.

Ничто так не разрушается ныне, как человеческое целомудрие. Кино, телевидение, печать так изобретательно, так красочно свершают это, что меркнет перед ними и сам древний дьявол. Превзошли его. С разинутым ртом смотрит страна ежедневно на извечно запретное, тайное. Экс-символы эротики прямо на кроватях делятся своим опытом, бахвалятся похождениями. Кого раньше презрительно величали ловелас, юбочник, кобель, волокита, развратник, распутник, сладострастник, потаскун, беспутник, блудник, греховодник (сколько неприязни выражал народ к ним!), сегодня на экранах почитается, как герой. Встречается и провожается аплодисментами. Что касается целомудрия, то защитное средство его убито полностью и само оно самоправно вычеркнуто из жизни.

- Или посмотри, золотце, на другую девушку – эта импорт! – продолжал листать журнал потерявший вторую, бестелесную половину. – Дрю Берримор – голливудская актриса нового (заметь: нового, современного!) поколения. Как она раскинулась! В белых мехах, будто в мыльной ванне, купается. На животе бабочка – татуировка. Безделица? А взгляд липнет. Распластайся так – вон тебе диван, мех рыси с ушками...

Дебютанточка, сжимаясь, лишь вскликнула на это: ой, ой! Захарчиков, не настаивая, перевернул страницу:

- Дрю Берримор в кресле. Голенькая, как нимфа. И у ней та же улыбка – шалуньи, юной шалуньи. И ножки вскинуты на столик – иди ко мне! А луночка (самое сокровенное, заметь!) обрамлена лавровой веточкой, как государственный герб. Вот как надо привлекать зрительский глаз! Ты готова заняться этим практически? Выпьем для храбрости! У меня, если хочешь знать, и трафаретки есть – покрасимся...

Когда они подняли стопки, дверь растворилась столь медленно, столь тихо, что, казалось, кто-то, стремясь сюда, уже истратил силы и, стоит переступить порог, лишится чувств. Вошла жена. Увидев их, она отнеслась к эротике, словно к детской забаве, не больше, и воскликнула по-матерински мягко:

- О-ля-ля?! – Но острый взгляд, но тонкий слух за этой мягкостью уловил бы совсем другое: сам барс, не снежный, морозный, с гор, а женский внутренний, вошел сюда неслышимо, как может войти лишь зверь на своих лапах с коварными подушечками. Приноравливаясь, примеряясь к жертве, не зарычал, не бросился с лету, а с изощренным человеческим сарказмом произнес это: о-ля-ля! – Я целый день звоню – тут пустыня! Я кричу во все концы: нужны деньги, сын в опасности! – а папа... отключился!

Как бывалый охотник, он набросил на зверя сеть:

- Тсс! – подняв палец, сказал с угрожающим предыханием. Черного огня оказалось с избытком! – Только посмей открыть рот – крах тебе. Тсс! Только посмей еще плеснуть словом – ты больше не жена режиссера. У меня театр, я всегда с женщинами, пора тебе привыкнуть. – Схватил пульт, нажал кнопку. – Садись к телевизору и смотри. Иначе за те деньги, которые получаешь, придется каждый день ходить на службу. А на экране идет то же самое, что делаю я, правда, за границей. Да мы учимся у них.

Не раздевая, прямо в шубе, грубо, спешно, подталкивая, усадил жену в ближайшее кресло:

- У меня репетиция, не смей вмешиваться. – И обратился к дебютанточке, которая вознамерилась уже одеваться. – К домашним сценам актрисе нужно относиться с предельным спокойствием. Положи юбочку и продолжим занятие. Смотрим журнал. Вот секс-металл. Позы для статуй. Но ты внимай им, будущая звезда сцены. Придется делать это. Я выбираю для тебя три упражнения. Девушка лежит на боку с легким поворотом туловища. Чуть приподнявшись на локотках. Юная грудка, бедра, изогнутый позвоночник в легком напряжении – все живо и все прелестно...

А жену колотил нервный озноб: идиот! те несчастные грошики, которыми попрекаешь, если буду вести себя, как ты, жалкий развратник, мне принесут в постель... С букетами! За час-полтора милости... Ей было душно и жарко в шубе. Откинула нежные, обнимающие лапки песца, путаясь, едва-едва расстегнула пуговицы на груди. Купил он меня, я – вещь... запасная!

- Вот поклон. Линия, линия-то – никто не останется равнодушен. Я бы сказал: зовущая поза... – Хлопнул дважды ладонями: - Попытаемся сделать

Огонь ревности жены, на том, что выплеснулось, вроде бы погас. Возможно, лишь на время. Шло иное: страшное слово "крах" пропахало внутри глубокую борозду, и от боли, оскорбления рождалось нечто большее, пока смутное, что – этого она пока и сама не могла понять, но уже ощущала всем своим внутренним, до предела отточенно-обостренным оружием женщины, прошедшей непростую и не короткую стезю жизни, в муках рождается ответный протест-крах. И сейчас обращали на себя внимание не ее одежда, простая, но все-таки изысканная, о которой уже говорили, не те богатые волосы, над которыми еще помудрили мастера-парикмахеры и, в придачу, сама она, чтобы не повредить непогодой изысканную прическу, словно снежком, припорошила легонькой шалью. Нет, не внешний вид определял ее характер, а наружу проступающие нервы, утонченные эмоции, большущие, кажется, пульсирующие светом глаза и своеобразно отражающие жизнь духа и сердца. А чего ждать человеку у пропасти в компании с красноглазым гробовщиком? Чего мне ждать? – навязчиво, под барабанный ритм телевизионного шлягера, стучало в ее висках.

- Пока движения твои скованны, Диночка. А нужно добиться легкости, чтобы воздушные гимнасты завидовали. Я тебе, юной, когда успешно освоишь это, дам ведущую роль в "Чайке". Мы ее поставим на английском языке. Но перейдем к третьему упражнению. Прогиб с выступом левой ноги. Все тело кричит, взывает, манит: приложись, поцелуй грудку, этот цветок на человеческом теле...

Фаина и сама не поняла, что произошло с нею в этом отяжеленном и вещами, и грехом кабинете. "Чайка?" Он поручит этой детке ведущую роль? Да она не на сцене – в жизни (сейчас, сейчас!) сыграет эту роль! И то, что подспудно рождалось, выстрелило вдруг:

- Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли, - пылая лицом, сердцем, произнесла она, невесть к кому протянув слабые руки. – Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь.

Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит... И вы, бледные огни, не слышите меня... Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни. Боясь, чтобы в вас не возникла жизнь, отец вечной материи, дьявол, каждое мгновение в вас, как в камнях и в воде, производит обмен атомов, и вы меняетесь непрерывно. Во вселенной остается постоянным и неизменным лишь один дух. Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где и что меня ждет. От меня не скрыто лишь, что в упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли...

- Нина, Нина, чайка – белая космическая моя птица! – словно обезумев, слушая, говорил бесперечь режиссер Зарчиков. При этом с большим замахом, редко-редко, хлопал в ладони. - Белая космическая птица моя... Ты была со мной и дома, и здесь. Да я разорвал тебя, отобрав картину и повесив здесь. Слепец, слепец! Теперь-то я поставлю "Чайку" и с триумфом объеду мир – он распахнется мне.

Жена, не слушая, перешла к обычному бабьему делу: залепила оплеушку сопернице-дебютантке:

- Уходи, прелестная дурочка, отсюда! И послушайся моего совета: живи естественной жизнью, не кривляйся перед куклами, не обольщайся их посулами. – Выпихала ее в пустой коридор и начала швырять туда одежду.

* * *

Олег Борисович не заступился за свое юное чудо: ну что за радиоспектакль без легкой потасовки женщин? Он взял последнюю вещичку – вязаный шарфик, и, выйдя в коридор, накинул на голую шейку дебютанточки с игривыми словами из сказочки:

- Это горе – все не горе. Отплачу тебе добром, сослужу тебе потом, - чмокнул в щечку. – Не отчаивайся и, если серьезно, послушай теперь мой совет: полюби театральную жизнь, она вот такая – за кулисами мерзкая и сволочная, но когда блещешь талантом со сцены, очень радостная. И кружит голову до сладости, золотце мое. Завтра продолжим занятие. Я даже пригрожу тебе словами Маяковского: не думай бежать! Найду. Загоню. Доконаю. Замучу!

В кабинете, оставшись вдвоем, Олег Борисович хотел было и жене потрусить словами-сенцом из той же известной сказочки: за морем житье не худо, - но увидел то, что, при всем своем просвещенном сверхнахальстве, не посмел прервать. Его жена, очистив (хотя лишь частично) окультуренный вертеп, спустила с плеч шубку и встала на колени. Зажмурясь, она подняла голову вверх, какое-то время побыла в таком отрешенном состоянии, то ли настраиваясь на молитву, то ли возносясь мыслью в бескрайнее небо. Потом осенила себя крестом, поклонилась и, не прерывая того духовного настроя, той духовной связи, произнесла, пожалуй, с большей страстью, чем недавно монолог из пьесы:

- Боже милостивый, помоги мне, одной из грешных матерей земли! Я в отчаянье, Боже. Мой единственный сын – настоящая радость и забота, моя будущая опора – на грани гибели. Я думаю (хотя он, и честолюбивый), наши, родительские, грехи переплеснулись через допустимый край на его молодую судьбу. Сыну требуется срочная (срочная-срочная!) операция головы – сверхдорогая, сто двадцать три тысячи. Мне, актрисе, нужно расплачиваться двенадцать лет, если не есть, не пить, отказаться от одежды. Но ведь это не все. Еще нужно платить за анализы, давать чаевые – иначе замучают. Вчера, чтобы взять направление, чтобы найти семь тысяч и провести обследование головного мозга сына, я, Боже, отняла у тебя полдня. И сейчас прошу не ту сумасшедшую сумму – пришлось срочно заложить на целых десять лет одной из алчных коммерческих контор свою квартиру. Люди у меня отняли все, Боже, но ты, милосердный, не отними у меня последнее – сына. Все грехи, те родительские, что переплеснулись, возложи на меня. Пусть я, хрупкая, согнусь, но я, с твоей же помощью, безропотно вынесу их. Пошли, Боже, удачу. И в дороге, и на операционном столе, и в жизни. Сын готовился быть бойцом, пусть он и станет им, а не напудренной, надушенной матрешкой. И последнее, не менее важное (ведь нам отведен определенный срок – три-четыре дня) – пошли нам погоду, чтобы мы не потратили это время полностью или частично в аэропортах. Иначе не вынесу, Боже, я исчерпалась полностью...

Сын, Всеволод, Володушка, - яблоко раздора в семье. Крепенький, пухленький, ковыльно-светленький (симпатяжка!) с детства рос в окружении девчонок. Обласканный, обруганный, оплаканный, исцелованный, крашенный разноцветно помадами. Родители отсутствовали, в квартире свершались оргии: гитара, песни, пляски, музыка через усилители. Мать, застав однажды такое празднество, пришла в ужас: да ты у меня весь в папу! это что такое? с таких-то лет?! А папа, вызываемый не раз в школу, таил эти оргии. Даже способствовал, приглашая бесплатно всю ораву на свои выступления и даже на концерты приезжих артистов. И лишь когда мать подняла шум, открылся: он-де готовится играть юного Диониса у меня, ты посмотри – даже пострижен кружком, на старинный манер! а какие прелестницы вокруг – истинные вакханки! искать не нужно. Даже глаза, тогда еще не украшенные линзами-декорацией, разгорелись не на шутку: это будет потрясающее шоу! Сверкну, а после отправлю всю юную труппу в театральное училище. Мать пришла в ярость:

- Девицы, вино и балдеж?! Я знаю, ради славы ты угробишь кого угодно. Но чтобы сына бросить в такой ад?! Только посмей! И ты... И ты, - устрашающе пригрозила сыну пальцем, - посмей еще ступить за порог театра – я тебе такую баню устрою, век не забудешь!

Женщина решительная, она не ограничилась лишь угрозами. Только отец ушел в театр, поволокла сына в парикмахерскую. Улыбаясь, сказала: наголо, Володушка, под крутого! но играть его – тоже не смей! Улыбка улыбкой, а смотрела на него твердо, повелительно, готовая и постоять за свое решение. Он, паинька, и не подумал сопротивляться: мать, я с тобой, надоело лизать губную помаду. И Фаина Романовна стала делать из юного Диониса крутого мужчину: казалось, того требует современная жизнь. Взяла из школы документы и переложила в индустриальный колледж. Встретилась с руководителем физвоспитания и перед ним поставила задачу: очень сырой у меня мальчик, но хочу, чтоб он стал настоящим мужчиной... Тот глянул на него и сказал более чем сдержанно: что ж, начнем с бокса, то есть мордобоя; возьмите путевку в спортивный лагерь и не станем терять время, если не испугается, к осени не узнаете его. По пути домой мать посетовала: этот остолоп думает, что ты – балласт для него. Сын, привычный к девичьему окружению, взял мать под руку: обещаю тебе, я нигде не буду балластом.

Одну за другой мать оставляла роли и полностью занялась воспитанием сына. Среди боксеров его группы стала самым желанным человеком – Фаинькой Романовной. На соревнованиях, какого бы ранга они не были, мальчишки видели свою Фаньку Романовну в первых рядах, в трудную минуту он слышал ее страстный, подстегивающий (и само собой подкрепляющий!) клич: сыно-ок, сынок! а ну... а ну поддай жару! Володушка, победы, победы, побе-е-еды-ы! Через полтора года он вышел уже на ринг драться со взрослыми. И стал мастером спорта. То, что у него открывалась большая перспектива, можно говорить и не говорить. Тут он переоценил силы и зарвался: начал сверхактивно бороться за очки международного мастера спорта. Этот "форсаж" и подвел его – однажды унесли с ринга на носилках. Отлежал с сотрясением мозга, а вскоре увезли в нейрохирургию – уже на уроке потерял сознание. Тогда в городе еще не было японских электронных приборов, чтобы достоверно определить болезнь. Высох в больнице, как щепка, и его выписали домой умирать. Для матери это была трагедия. Он погасал в затемненной комнате, в душном, застойном воздухе. Из Коломны примчалась бабушка. И распетушила всех врачей по-русски: пошли вы туда-то! Распахнула театральные списанные портьеры, открыла окна, вымыла помещение: иди к нам, здоровая жизнь! С базара принесла зелень – лесную колбу, лук, редиску, молодой укропчик. Не шоколадками – салатами с постным маслом стала кормить внука. И вернула ему утерянные соки – осенью парень пошел на занятия. Любимым спортом занимался пока лишь слегка. Следующее лето провел снова в спортивном лагере, окреп и решил испытать счастье – полез на ринг добывать желанные очки. И вот снова увезли с занятий – потерял сознание. Около часа пролежал в коме. Анализ показал: в черепной коробке, после травмы, растет опухоль и сдавливает мозг. Доброкачественная или злокачественная – ответ на это даст лишь операция. Но пока это не имеет значения: та и другая одинаково отводят для жизни лишь считанные дни.

- С Володушкой, значит, опять беда? Замаливаешь грехи? Так кто из нас погубил сына? Я – радостным Дионисом или ты – кровавым боксом? – сорвался Олег Борисович, выслушав молитву. О совместной постановке "Чайки" уже и мысли не осталось. – Эти нокауты, нокдауны... Можешь не возить – убит парень! И все из-за чего? Дурости. Духи мои (гляди ты, к Богу уже звучат) – поперек горла: пудрюсь, душусь и потому не что иное, как матрешка. В таком случае ты сама- то кто?

- Я женщина, Шанель! Не смей кричать на меня. Мужчины нашего рода никогда не были душистыми тряпками. В Отечественную войну в ополчение записались даже глубокие старики. Сама Коломна – для нас святость. – Жена дотянулась и подняла с пола телефонный шнур. – Ты отключился от нас. Сегодня я с горем пополам все-таки достучалась до администратора, но увы... И через посредника ты не счел нужным поинтересоваться: что же у нас произошло? Ты потерял право возмущаться, отец. – Она бережно сняла с шеи старинное аметистовое колье, с руки – перстень, держа их в пригоршке, посмотрела-посмотрела и положила на стол. – Унеси, сдай своим нафталиновым отставникам. Заодно принесешь и мои чемоданы. В Москве мне где-то и на что-то нужно будет жить. Я все сделаю, чтобы спасти сына!

Олег Борисович стоял, не двигаясь: колье и перстень – это было их рекламой, которой он, в каком бы они высоком обществе не бывали (и в той же Москве во время учебы и театральной практики!), всегда гордился. Жена не поняла его жалости:

- Скупец! Я знала, что от тебя, мота, и рубля не получу. А вещь моя, сдай. Ждать нам некогда, мы вылетаем ночным рейсом.

- Зачем? Здесь прекрасное нейрохирургическое отделение. Признайся, тебе представился случай убежать от меня на месяц-другой к твоему чичисбею из театра "Маяковского"? – Олег Борисович глядел не в лицо жены, а поверх – на картину с белой космической птицей, которая принесла ему белый райский цветок.

- Шане-ель, ты, никак, еще способен ревновать? Полноте! У тебя чувств – с наперсток разве что. – Постучав перстнем, Фаина Романовна придвинула к нему свои украшения. – Сдай, сдай, не мне же идти и торговаться с твоими прохвостами.

Режиссер, едва сдерживаясь, одной рукой смахнул их на другую, как осколки разбитой чашки, и пихнул в карман пиджака. Но не поспешил в ломбард. Перед зеркалом погладил свою холеную бородку: левую часть – волной налево, правую часть – волной направо. И, присев на стол, начал звонить:

- Бармен, у тебя есть нал? Кусков двадцать-двадцать пять. В счет погашения будущей арены. – А левая рука в кармане, кажется, перебирала частички ожерелья, словно четки, с которыми, известно, не расстаются. – Что-то мне не верится, ты всегда при деньгах. Жаль, жаль, очень жаль, я, пожалуй, процентов пятнадцать уступил бы тебе с этой ссуды.

Фаина Романовна, чуть качнув головой, взяла у него трубку:

- У меня, дружище, тоже к тебе просьба: трезв, можешь сесть за руль? При таком заносе только твой японский джип может нас увезти в аэропорт.

- Я всегда готов услужить Анке Чапаева! Но что "Ракета Арго"? Не фурычит?

- Для "Ракеты Арго", символа, нужны, прежде всего, свои крылья. А где их взять?

- Да, такие крылышки и в Америке не продаются. Хочешь, я тебе расскажу последний анекдот про Василия Ивановича?

- Прости, любезный друженька! Но я не в настроении – везу сына в Москву на сложнейшую операцию. Срочно, срочно!

- Понял. Ты своего жлоба заставь позвонить в бюро погоды. Если буря не утихнет, я готов увезти вас и в Новосибирский аэропорт. Смотрю телевизор – там тихо. Но мне нужно на бездорожье часа три, не меньше.

* * *

Режиссер Зарчиков, ругаясь, и это записал на пленку. Прежде чем отправиться в ломбард, он поставил в "репортер" новую кассету. Ему казалось (даже когда был с юной прелестницей!), что вроде бы забыл нечто важное для себя. И вот сейчас, у порога кабинета, словно споткнулся: ах, да-а! этот асфальтовый каток... до чего ж виртуозно он схлебнул коньяк! нужно непременно научиться этому... Вернувшись, сделал на перекидном календаре пометку.

В длинном, пустом коридоре Зарчиков вдруг смалодушничал и о том (для спектакля это было очень важно!) опасении поведал "репортеру": если я захочу показать своего патрона – иначе, не как в минувшей предвыборной кампании, он не проглотит меня, как глотали экскаваторы, бульдозеры с тяжелым ножом-челюстью или машины с мигалками? Пожалуй, проглотит – и пуговицы для современного Шерлока Холмса не оставит. Владыка...

Звонить в дверь пришлось раза три, пока впустили в коммерческо-смотровой зал, пестрый от висевших картин. Тихо-тихо, но живо, возбуждающе, звучала западная музыка – с кастаньетами, лихими вскриками. Ростовщик – стриженый наголо, в белоснежной сорочке и мышиного цвета куртке с множеством карманов и золотых бляшек, встретил его недоброжелательным взглядом: шаришься еще... И, повернувшись, торопливо пошагал к столу: заноза! даже не затворил за ним, все-таки директором всего Дома творчества, дверь! Одергивать его сегодня не имело смысла.

Возле стола, чуть в стороне от входных дверей, Олег Борисович увидел свои, то есть жены, матерчатые чемоданы и трех посетителей, один из них был местный художник.

- Да я опоздал всего-то на одну неделю! – взволнованно, с вкрадчивой оробелостью говорил он. А правая рука прилипла к сердцу. – Это мои лучшие картины... Я их не продаю... за бесплатно. Временно в залог положил.

- Какая мне разница, насколько ты опоздал? Ты заложил их до седьмого декабря. Сегодня какое? Для меня достаточно и одного дня. Гуляй, друг ситный!

- Да ведь я был в Германии. Это тебе о чем-то говорит? Я готов доплатить, как в камере хранения, даже марками, валютой!

- Не мешай. Меня – видишь? – ждут деды.

Ища сочувствия, художник обратился к подошедшему директору Дома творчества:

- Помоги, Олег Борисович. Две картины захапал. Что делать – ума не приложу...

- Я вам не судья в тайных сделках, - Зарчиков, приподняв руки до уровня груди, отгородился от просителя и жестом.

Ломбард, известно, заведение непростое. Он начал свое шествие из итальянской провинции Ломбардия в средние века – конец четырнадцатого – начало пятнадцатого. Построен по дьявольскому принципу: заложи что-то – получишь средства, конечно, минимальные, а вернуть заложенное – извини и подвинься, не каждому удается. Сам же дьявол, главный ростовщик, играет по крупному: требует заложить не шубу, золотую цепочку или дорогое украшение (зачем князю тьмы тряпье и побрякушки?), а саму душу, само сердце, лишь тогда он даст тебе нечто взамен. И ты станешь его вечным угодником.

Те, кого тайный ростовщик назвал дедами, были, довольно одного взгляда, беженцами из Средней Азии – лица морщинистые, темные, прокаленные южным солнцем, одеты в длинные стеганые халаты. Хозяйка по-мусульмански приставила руки к груди – своей мыслью и сердцем настраивается на удачу. Возможно, и просит помощи у своего аллаха.

- Что у вас? Быстро показывайте, - и тайный ростовщик, не желая присутствия Зарчикова, кивнул ему на чемоданы: вот, мол, ваши вещи, забирай. Но артист сыграл, уныло разведя руки:

- Увы и ах, я занял очередь, ваша милость.

Ростовщик какой-то миг смотрел на него непонимающе, но, заметя, что старик вывалил из кисета кусок золота, быстро и жадно схватил его обеими руками – то была внушительная голова рогатого быка с человеческим обличием – и с той же торопливостью начал обдувать от табачной пудры, которой пользуются нюхальщики. Однако спохватился, опомнясь, царапнул слегка и, присматриваясь, покатил на лицо хмарь, зауросил, будто ему возвратили долг не той монетой:

- Что ты мне предлагаешь? Это золотишко даже на зубы не пойдет. Куда, прикажешь, употребить его? На пайку самоваров? Исчезли они. Использовать так в качестве сувенира? Но в бычьей голове еще меньше прелести, чем истинного золота. Две тысячи дам – и ни копейки больше!

- У меня внук раздеты, поесть и на лепешка муки... пусто. У меня сноха раздеты. Терпим. На работа устроиться – денег много, много имей. Комиссия пройти – дай. Новый пачпорт – дай. Куда ни сунься – все дай и дай. А где взять? Помоги во имя вашего аллаха!

- За такую дурацкую бычью голову?! – Так и сяк вертел он редкостную статуэтку оккультного божка. – Внуки раздеты, лепешек нет... Скажи ты беда какая! Олег Борисович, сколько стоит медкомиссия при устройстве на работу?

- В наш бар устроилась девушка, тоже беженка, только русская. Медкомиссия – больше двухсот рэ. Фото – пятьдесят пять рэ. Оформление паспорта – семьдесят рэ. Это в течение месяца. Нужно быстрей – доплати еще. Тут уже целая лесенка.

- Скажи ты, как мы растем! Аппетитно. Хотя и в ущерб себе, но добавлю еще тысчонку, старик. Жаль мне вас, потерявших кров. – Ростовщик, радуясь музыке, ее барабанному, электризующему ритму, подергал плечами. – Олег Борисович, оцените новый диск. Художники привезли презент из Каталонии. Где только не носит их черт! Уступлю. Знойная Испания. – Достал из кармана тощенький бумажник, отсчитал шесть новеньких купюр, бросил барски, как игральные карты, выигрышную взятку, - раскидисто, веером, с торжествующей радостью. Они послушно покатились по лакированному столу. Казалось, вырвались под каталонскую огневую музыку на танец. – Бери, старик, и гони на работу снох, чтоб лепешки появились.

Беглый южанин помялся, раздумывая: не возмутиться ли? Но молодой ростовщик, понуждая, захлопал ладонью по деньгам под ритм барабана и кастаньет:

- Бери, бери, несчастный, пока я не передумал! В госбанке тебе и половины этого не дадут. Если не отнимут вовсе. Скажут: золото принадлежит государству! – и поспорь с ними.

- Сахтир! – глухим, убитым голосом молвил старик. Непослушными руками спихал большие купюры в тот же кисет, где недавно еще хранилась золотая голова рогатого божка. Кисет, казалось, тоже протестовал, не принимая нищенскую плату. Когда старик управился, он и жене сказал: - Сахтир. – Теперь оба, кивая друг дружке в знак согласия, шаркающей походкой направились к двери.

- Вот и благодарны мне: сахтир... сахтир... У тебя-то что за дело? Жена в дорогу собралась – одолжиться решил? Не те времена, Зарчиков, не те времена. Только под залог-с и на четко определенное время.

- Дай-ка я тебе на ухо шепну, что такое "сахтир". Это во все времена – в старые и в новые – звучит по-персидски одинаково: жестокое сердце.

- Да ну-у?!

- Именно так. Догони и отлупцуй беженцев. – Режиссер был столь доволен разве что днем, когда администратор только-только привел прелестную студенточку. Сейчас его распирало другое: за этим радиоспектаклем, дай время, ты с визгом будешь гоняться за мной. Но в баре, при крутых, обдерем подлеца, как липку. И готов был запеть: белая птица, прекра-асная-а птица...

На белую птицу, как в именитом балете (накликал беду?), появился коршун-чародей, чирей из легиона вторично взявших власть. Дверь его кабинета находилась рядышком, справа и была полуоткрыта. Вроде самого и не было на месте (телефон-свидетель молчал), а тут словно из-под земли объявился. Плоский, сероликий, тощий – папка-скоросшиватель и только. Судя по образу жизни, у него вроде и ленточки-пружины, фиксаторы, внутри действовали: все приходящее он протыкает, нанизывает и замыкает навечно, распиная эти ленточки-пружины, как руки, на римском кресте.

- Дай-ка мне рогатенькую вещичку, - протянул он свою плоскую длань к ростовщику. Видимо, наблюдал из-за косячка за своим служивым. – Ты, пройда, (присматриваюсь и прислушиваюсь) давно стал надувать меня.

Сложные чувства пережил ростовщик в долю секунды. Успел побагроветь и даже бросил взгляд на дверь: а не уйти ли ему? Но отдал-таки Грошевскому-Чванову голову золотого быка. Олег Борисович тоже при этом поскорбел: уплыла от нас вещичка! чем теперь привлечь крутых? А новый владелец, даже чуть светлея лицом, дразняще покидал реликвию на ладони:

- Хороша, мужики? Пожалуй, все его московские поклонники будут теперь моими! Ты-то, пахучий, что здесь принюхиваешься? Делать нечего?

- Деньги нужны, Сергей Иванович. Сто двадцать тысяч! Причем срочно, завтра-послезавтра в Москве делают сыну операцию со вскрытием черепа. Одолжи. На год-полтора.

- Ты с ума спятил? Просрали власть, когда делали операции бесплатно, а теперь... Иди к тем, кто в Кремле засел

Конечно, ему обидно (да что там!): путо с петлей, но без утраченной головки, узла-начала, уже не путо и рано или поздно его придется выбросить. Но что было делать при этой двойственности?!

- Я всегда был с тобой, Сергей Иванович, и никому ничего не уступал. Мне непонятны твои слова. Тогда возьми и нашу семейную реликвию, - рассерженный Зарчиков достал из кармана колье и потряс его перед самым лицом патрона. Это же вещь. Чудо из чудес!

- Вещь из серии француза Де Бирса? Где искуственное – дешевое! – выдается за естественное – дорогое? И ты думаешь, я отвалю тебе за него полный альпинистский рюкзак с полозьями?!

- Да этому колье ни одна сотня лет! – вспыхнул от такой неожиданной наглости режиссер. – Оно украшало, если хочешь знать, жену сибирского губернатора князя Матвея Петровича Гагарина.

- Это не того, что повесили за жульничество?

- Его самого.

Упомянутый губернатор заступил на должность 8 октября 1712 года. Тоже хапал сильно, бессовестно. Жил на широкую ногу. Через семь лет попал-таки в застенок, два года шло дознание. Подвергался и пыткам. 16 марта 1721 года губернатора казнили. Так когда-то в России поступали с титулованными обирателями.

Плоский, иссохший человек поморщился, словно от зубной боли, взял колье и засунул режиссеру в нагрудный карман, точно сопливый платок:

- Не примасливайся! Пусть твое колье Де Бирса украшает Фаину Романовну – от него пылью пахнет. А от тебя самого... – Понюхал с одной стороны, с другой: - Вот ты какой... тюльпанчик! Даже глазки подкрашены. Я не вещь, тебя самого в залог возьму. Но денег не проси. С этой минуты будешь моим смотрителем коммерческого зала и нахапаешь за неделю. Какие это деньги – сто двадцать тысяч! Один вот такой бычок десять раз покроет операцию. – И опять, любуясь, побросал золотую реликвию на ладони. – А ты, пройда, не мертвей. Я продал тебе бензоколонку – и гуляй, друг ситный! Как сам любишь говорить.

Когда сверзнутый ростовщик вышел, тоже бросив президенту городской компании персидское словечко: сахтир! – Грошевский-Чванов ничуть не обиделся:

- Глупости какие-то швыряет походя. – И вновь обратил свой непростой взор на режиссера, теперь уже издали вдыхая аромат "тюльпанчика". – Зайдем-ка ко мне, закрепим нашу сделку.

Олег Борисович понял, что он разумел под этим, но пошел за ним, как пес за хозяином, поманившим его. И в кабинете Грошевского-Чванова свершилось то, что свершалось в его собственном, правда, без изысканных поз, телячьих лизаний, а грубо, по-уличному, когда оглушают и валят человека внезапно, волтузят почем зря, мнут и обирают бессовестно.

Жена, само воплощенное ожидание, встретила его... Невозможно выразить взгляд умной женщины, пребывающей в своей самой лучшей поре, и что-то понимающей в психике человека. Казалось, ей хотелось вскочить и заслониться рукой. Пожалуй, княгиня Тараканова, какой она нам помнится всегда по известной картине, в свой последний час такими трагическими глазами смотрела на потоп. Актриса – на человеческий крах. Красные глаза и полное затмение внутреннего солнца еще больше усиливали отталкивающее впечатление. Надо было что-то сказать, разрядиться, чтобы не остановилось сердце. Но она поосторожничала:

- Ты не в регби играл там с отставниками? Затылок, вижу, как телята изжевали. С игрового поля порядочные люди выгоняют животных...

И культурный человек заревел медведем:

- Ты, инспектор доморощенный! Все не то видишь, не то!, что нужно. От твоих выкрутасов у меня башка кругом идет. И вот такая! В охапку не вберешь. И горит огнем. Снежком охлаждал. – Швырнул ей на стол колье, с которым так внезапно осрамился. – Ничего я для тебя не сделал.

- То-то и оно – ничего...

- Не придирайся к словам! – Зарчиков резко опрокинул бутылку, целя в граненую хрустальную стопку – не рассчитал, коньяк хлынул поверх и залил стол. Режиссер присел мгновенно и, ворочая нарядными глазами, раз, другой, третий схлебнул излишки и настольный разлив да так лихо, что, пожалуй, теперь ему позавидовал бы и передовик дорожного строительства.

Дежа вю... Дежа вю... Все это уже было. Фаина Романовна, ненавистный инспектор, верно, досаждала, приезжая сюда внезапно. Недремлющая дежурная у входа тотчас сообщала: Олег Борисович, гостя... Птички улетали из кабинета с той резвостью и прытью, когда их атакует ястреб. Муж, паинька, встречал ее словами: с чем приехала? не дефицит выбросили?

Сейчас Зарчиков медленно пил коньяк, мысленно разрешая опаснейший вопрос: с кем бритые? то бишь крутые? С ним (ведь так охотно вызвались днем: кого замочить?) или с этим коршуном, генеральным директором компании? Примерялся: что будет, если он не станет пачкаться в его лживом коммерческо-смотровом зале и выйдет из-под юрисдикции? Казалось, жена даже своим безмолвным присутствием, путает мысли. Зарчиков, чувствуя, что и оставшаяся половинка его – Пелий! – начала рассыпаться, снова пошел в атаку на жену:

- Где же мои вещи, позволь спросить тебя? Ты оставляешь меня ни с чем!

Фаина Романовна давно приготовила вчетверо сложенную бумажку и, поигрывая ею, ожидала, когда же хозяин кабинета обратит внимание.

- Вот договор, - подала ему документ. – Здесь есть и телефон квартиросъемщиков. Третья комната, твой кабинет, заперта. Созвонись, приди – там все твои вещи в сохранности. - Зазвенел телефон, находясь рядом, она подняла трубку:

- Фаина? Я готов в дорогу. Заходите ко мне, в бар, напою горячим кофе, расскажу все-таки один-другой анекдотец про Василия Ивановича. Растопим тоску и помчимся. Нельзя унылость брать с собой в дорогу.

Фаина Романовна, не приглашая Зарчикова, встала с мыслью: Боже, я все это, что произошло и происходит, принимаю, как твою бесценную помощь, бесценное вразумление, и только ты знаешь, насколько я благодарна тебе.

Олег Борисович, только что атаковавший жену: где мои вещи, ты оставляешь меня ни с чем! - оставшись один, вроде как обессилел и онемел. Он долго стоял, тупо уставясь на картину: белое небесное диво с головкой горлицы, в клюве – неземной цветок и встреча... с крылатым населением земли. Ревность, зависть, куриное высокомерие, индюшья воинственность – как сценично все здесь проявилось! И совершенство – вроде не совершенство. И красота – не красота. Зачем этот укор им, имеющим все, что дано полноправной птице? Стиляжка?! За таким придворным хвостом, чего доброго, последуют еще пажи?

- Вот сюжет, который ищу! – Рука (затаенная, до пота!) сжимала в кармане коробочку репортера, будто живое счастье. И теперь, когда он очнулся, когда ощутил это всей глубиной сердца, выдернул руку с доминошным прихлопом и словесным жаром: - А вот и краски! Бегом (бегом, бегом!) отсюда в заветную долину Эя, Олег Борисович! Ты, чистая космическая птица, я понял, даешь мне шанс вырваться из болотной цепкой тины на твои просторы. Я тебя, небесное озарение, понесу с собой, как талисман, цветок твой будет сиять ярче Плеяд на каждом спектакле. Да, да, я подниму мою древнюю многовесельную лайбу, и она еще как засверкает своими гранями! Куда Плеядам! Ни минуты на раскачку. – Режиссер схватил трубку и, покрутив диск, заорал заполошно своему администратору: - Сашка, сволочь, свистать всех наверх! И мигом ко мне. Юную фею, что приводил, хоть на руках, но принеси. Контракт, считай, подписан, премия – двойная! И художников сюда – двух, трех. Ни реалистов, ни оппортунистов – фантазеров-насмешников. Чтоб кур, п...дюков, кречетов сказочно могли подать. Для наших костюмов. И чтоб они, тьма ты беспробудная, курили и сморкались в Голландии или в Белом доме США, как в Сибири, - смачно, изысканно. И реверансики, реверансики, кому надо, могли отвесить, как во Франции. Чтоб мужики беленели. Что открыто у костюма, должно быть открыто. Свою половину можешь не тащить в театр, путь дома учится кудахтать – на десять, двадцать минут запалом. Зачет сдавать будет на птицефабрике. Никаких вопросов ко мне. Здесь все услышите. Я вам фрагменты такого текста зачитаю – сам импортный Миллер померкнет!

Положив трубку, Олег Борисович мысленно продолжал подгонять себя: бегом в заветную долину Эя, только бегом! Белая небесная птица, не оставляй мое сердце, я готов, готов бежать бегом - прощай, болото! И вы, живые куры, и вы, воинственные индюки, прощайте! "Арго" покидает вас навсегда. Я буду и рулевым, и кочегаром в жизни. Мой купеческий товар не оставит никого равнодушным. Я понял то, что люди называют изюминкой...