Кроссинговер

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Виктор Пянзев

Просмотров: 5339

2009 год, Выпуск № 5

Из уголков глаз полились слезы. Женщина смахнула их рукой.

— Якщо пан не заперечуе, то я розкажу. Легше стане на серці, коли поділюся своїм лихом.

Був день, як день. Сонця було досить й щастя теж. Чоловік робив побережником. Кохались ми до безтями, та й викохали доньку. Було їй п'ять років, п'ять пелюстків у нашої квітоньки.

Ось так вона сидйла на бережку, а води було — гусці по лапки. А ми вийшли на дорогу тай забарились. Почули крик і побігли до потоку. А навала вже несла нашу квтоньку. Чоловік кинувся в річку — та де там. Повінь двохметровою стіною неслась з гір, як потяг у прірву.

Ось як зараз бачу жах в донькиних очах, як зараз — а потім загубила свідомість.

Добрі люди знайшли нашу крихітку на румунсьюй стороні та й віддали на поховання.

А!

Давайте, пане, ваш келех. Пом'янемо.

И только сейчас, присмотревшись к лицу, увидел, что женщина совсем молодая, но непомерное горе согнуло ее, скомкало веки, опустило уголки губ, расписало морщинами лоб и щеки.

— Гарна була в дівках,— заметила она мой взгляд. — Гарна, та колюча. У нас кажуть так: "Файна стучна одданиця та дзьобчата, як сениця. А до цього ще й пайстричи латки розсіяли, а я не стереглася,— и улыбнулась. — Підемо, покажу вам палати.

Из кафе по темной лестнице мы поднялись в ресторан, а даль­ше — на первый этаж гостиницы.

Свисала паутина в темных углах. Проемы коридоров слегка под­свечивали лампочки. Пахло сыростью и бедностью. Сквозь обо­дранную драпировку стены зияли ранами красные кирпичи. С две­рей были сорваны номера. На ламинированых досках пестрели надписи на русском языке. Паркетный пол гулял волной под подо­швами ботинок.

Остановились у двери с номером восемь.

Вспыхнула тусклая лампочка. Остатки былой роскоши обрисова­лись в темноте. Кресла и диван в гостиной продавлены. Пружины торчали, как ребра у дистрофиков. Лоснились жирно подлокотники. Чернели дыры, прожженные сигаретами на гобеленовой ткани.

Пыльная пепельница и два окурка. Один со следами помады на фильтре. Сухие цветы прошедшего лета были случайной деталью на фоне обнищавшего интерьера.

— Ось так, пане, I живемо — холодно та гірко. Гасіть світло та й лягаймо спати. Може зінріємо один одного.

Проснулся от холода. Сквозь оконное стекло, покрытое изморо­зью, на наши тела смотрела луна. Желтый диск, изъеденный оспин­ками кратеров, вечный спутник мудрецов и бродяг, запутался в вер­хушках темных елей.

Пульсаром в тридцать один слог звучали слова старика Мёэ:

Зимняя луна.

Ты вышла из-за туч,

Меня провожаешь.

Тебе не холодно от снега?

От ветра не знобит?

Шум в коридоре заставил подняться с постели. Женщина спала, разбросав смоляные волосы по подушке. Я вышел.

Лунная дорожка пересекала холл. Суетились тени. Попадая в желтые лучи неземного света, обретали контуры и рельеф. Звучала гитара. Знакомые песни подпевал нестройный охрипший хор. Из-за угла вышел Алексей, мой старый друг, и остановился: —- Привет, старик! — рука коснулась плеча. Я не удивился, потому что ожидал эту встречу десятки лет. Десятки лет носил вину в груди и не растратил эту грусть сегодня.

— Брат, как попал сюда? — спросил я.

— А разве это важно,— ответил он. — Важно другое — мы встретились.

— Брат, я не успел сказать, прости, на Ка-хеме, в пятом пороге. Гребни вырвало из моих рук и выбросило тебя в поток. После аварийной чалки я плакал, как ребенок, но ты не видел этого, брат. Плот ушел, а мне досталась другая судьба — искать тебя. Искать, когда глухой распадок в Саянской тайге злобно молчал, вглядыва­ясь серыми скалами в мои глаза.

Искать, когда дожди заливали палатку, а от ягод и травы ночами изводила рвота.

— Ты прав, брат. Я был рядом. Чуть глубже, у самого дна, вдавлен­ный в расщелину отбойным потоком.

Один среди рыб и камней. Так рядом и так бесконечно далеко от тебя.. Тень друга колыхнулась и я почувствовал холод глубины вод и запах водоворота у дна.

— Прости, брат! Пошел снег и лед вцепился в кромку берега. Кончилась еда, ел мышей и пил еловые отвары.

Когда сухой снег бритвой резал лицо, в каких-то углах сознания наткнулся на мысль, что потерял тебя. И ушел. Ползком, на корточ­ках. Потом кубарем, колесом. По рысьим следам, под волчий вой. На двух бревнах, связанных репшнуром. Наледью прикованный к шер­шавой кедровой коре. Зло и напористо плыл из той беды. И, про­сти,— выплыл!

— Брось о грустном, все равно ничего не изменишь.

И тень смешалась с лунным светом, а голос продолжал звучать:

— Как там жизнь, как светит солнце, как там девочка наша из Рязани? Расскажи мне тихо, не пугая других, которые толпятся у плеча и далее.

И я вспомнил, какая неистовая весна в нашем городе на улице Весенней. Я вспомнил тот день Театра, когда мы полюбили ее. Тот день, когда уходила зима и девочки надевают туфли, и юбки стано­вятся короче, и перестук каблуков бросает в дрожь нас, не оттаявших после февральских холодов.

Сцена.

Бархатный занавес.

Идет прогон зачетов.

Корявый задник.

Полустанок.

Обгоревший вагон.

Вздыбленные рельсы со шпалами, уходящими в небо.

Безумный Велемир сжигает рукопись, чтобы согреть больного ребенка.

Людмила играет мать.

Тучный Давид — провинциальный сценарист и режиссер.

— Помнишь брат? Кричит, больше эмоций и слез. Слезы не должны высыхать. А она смеялась и копна соломенных волос вы­бивалась из-под сатинового платка.

Оставив ребенка у костра на рельсах, ведущих в небо, догнала Велемира и сунула в руки обгоревшие листы, где было пророческое: "На глухом полустанке с надписью..." — дальше — прожженная в бумаге дыра... Потом: — "Ветер дикий трех лет, ветер, ветер." Даль­ше снова дыра в бумаге — и продолжение: "вот ваша жизнь". Давид махал кулаком, а она качала ребенка, смотрела в зал огромными глазами и причитала: "Велемир, Людомир". Над ней, поднятые вен­тилятором, летали клочья бумаги, где чернилами бисерным почерком усердно выведено — "темец, земец", на следующих листах — "и море речи", а самый высоко летящий — "и ты, далече!"

Она поймала лист и, глядя на нас, прочла:

"А я

Из вздохов дань

Сплетаю

В Духов день".

Ты помнишь, брат, ее глаза? В них было столько сини от бездон­ного нашего неба, и так глубоки были звезды в черных колодцах зрачков.

Я спал, как собака, у ее дверей на резиновом коврике лестничной площадки. Меня сторонились люди и кошки. Не было прощенья мне за то, что я пришел один из глухого Саянского распадка.

Случилось так, что через многие годы мой самолет застрял в аэропорту города. Я скупил все гвоздики на рынке у старого ста­диона и украсил ими площадку перед ее дверью.

Нажал звонок.

Долго ожидал.

А уходя, услышал в спину:

— Алексей!

Она ждала тебя, брат!

Яблонецкий перевал.

Гостиница "Беркут".

2 часа ночи.

Холл первого этажа.

Продавленный диван.

Пустота, разделенная ярким светом лунной дорожки.

Тени и тихий перебор шестиструнки: "ты ж ведь большая умница, вытри с лица слезу".

На фоне панорамных окон — далекие зазубрины Свидовецкого хребта. Танцующие пары.

Твоя голова на моем плече. Запах сосновых иголок, запах молока и жар приоткрытого рта. Наша лодка качается бризом тихой музы­ки и любви.

Это было вчера или совсем недавно. У истоков большой реки деревянный сарай с табличкой "Прокат". Рядом вторая "Лыж нет". Внешне угрюмый, но добрый душой, старый Иштван бормотал что-то под нос.

Бормотанье усилилось при виде мокрых ботинок, принесенных мной для сдачи.

Боже, а на улице светились снежинки, их полет был непредсказу­ем. Зависнув на твоих длинных ресницах, они таяли. Влага неба смешивалась с влагой твоих глаз.

За спиной темнел деревянный каркас турбазы "Эдельвейс".