Кроссинговер

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Виктор Пянзев

Просмотров: 5338

2009 год, Выпуск № 5

Зимние гнездовья

Туман...

Свежий снег.

Запах хвои.

Шум воды на перекатах.

Кружит снег.

Дурманит голову запах хвои.

Свирелью звучит вода в теснине каменной трубы.

Туман.

Время утеряно и утеряны все ориентиры.

Одинокий автобус на ощупь пробирается во мгле. Серое пят­нышко среди гор. У высоких елей на крыльях лап оплавленный туманом снег.

Иногда в просвете мелькают черные стены рубленых церквей, пропитанных туманом столетий и снова — пелена за пеленой, накат за накатом, волна за волной.

Вертится спираль дороги и качается маятник дня. Кто вспом­нит — что за спиной, кто загадает — что впереди? Только белесые клочья тумана да капля за каплей по горизонту стекала.

В поселке без названия из тумана вынырнул угол дома кирпич­ного или деревянного. Суть не в этом, суть в тех людях, которые внутри. Кто скажет, кто они сегодня и кто — завтра? Только угол дома да сухие цветы под шапкой мокрого снега.

У каждого своя судьба. И в этом дне связующим звеном между прошлым и будущим остаются — чистый снег, белый туман, запах елей и мелодия воды на перекатах времени.

— Вам плохо? — Это трясет плечо соседка по автобусу.— Вы бледны и что-то кричали во сне.

Кружилась голова, тошнота теснилась в горле.

— Спасибо,— ответил я,— укачало в ржавой коробке.

— А вы умойте лицо снегом, полегчает,— посоветовала женщина. Автобус проваливался в белые озера, тонул в глубине и выныри­вал сквозь промоины среди серых стволов и зеленого лапника.

Жизнь уходила, сочились годы, как песок между пальцами. Блек­ли закаты, и ветер раздувал огни рассветов. Казалось, что лучше там — за горизонтом, а оно было тут, в реальном времени, которым мы дышали, в котором жили. Тут нас любили и ненавидели.

Мы пытались забыть прошлое, но прошлое становилось нашим будущим.

Ибо приходит время, когда на этой земле остается все меньше и меньше дел, и тогда мы обращаемся к памяти и начинаем жить прошлым, понимая, насколько прекрасны были те минуты и дни, насколько наивны были наши мысли и чувства. Как светлы были лица знакомых и друзей. Как чисты были наши помыслы.

Сквозь туман в голове и мрак в душе прорастают нежные побеги потерянных зерен на поле поспешной жатвы. Карабкаясь по жизни, мы ищем в прошлом зацепки, чтобы удер­жаться на гладкой стене грядущего времени.

Зима. 17.25. 2002 год.

Яблонецкий перевал, гостиница "Беркут".

Темнеет.

Отказавшись от дальнейшей поездки, поднялся по обледеневшим камням лестницы к провалу гостиничной двери. Она неуютно скрип­нула, но открылась. Холл освещала тусклая лампочка, затянутая пау­тиной. В глиняных расписных тарелках, служивших плафонами, чернели битые электропатроны. Дерюжка с незамысловатым орнаментом зас­тилала продавленный диван. Мусор по углам и покрытые пылью стекла на окнах.

— Дежурная! — крикнул я.

В ответ эхо — урная,... урна,., ур... и тишина.

На втором этаже — тишина. На третьем — полная.

Приоткрыта дверь в ресторан. В темноте пространство огромно­го помещения сжалось до узкой дорожки к витой лестнице по центру.

По ней опустился в кафе и там у стойки увидел женщину не-определенного возраста. За спиной в треснутом зеркале отража­лись бутылки со спиртным. На подносе черствели бутерброды.

— Що пан хоче, та кого вш гукае? Невже добродій не бачить, що навколо пусто. Ми зимою не працюемо, та літом теж мало хто заходить. На морозі потрощились труби. Ні води, ні тепла. — И она устало махнула рукой.

Я ответил, что хочу переночевать и, если возможно, — покушать. Ибо завтра снова дорога.

— То пане неможливо,— грустно ответила женщина. — Замер­знете зовам, а Тети — ось все, що залишилось.

И она кивнула в сторону алюминиевого подноса, где на черствых кусках хлеба неуютно застыли колбасные обрезки.

— Якщо не бажаете оту бурду,— и она показала на витрину,— то є келих файного домашнього вина та й ковбаса з хлібом розм'якне в ньому. Сдайте пане! Я б теж випила б склянку. Холодно. Вітри провівають душу на цьому перевалі часу.

Женщина налила пивной бокал красного вина и протянула мне. Свой стакан согрела в ладонях, а потом наполнила до серебряного пояса. Тонкие, но припухлые пальцы, следы маникюра на ногтях. Обветренное лицо и сожженные временем губы.

— Будьмо,— тихо сказала женщина и отхлебнула глоток вина. Я ответил:

— Будьмо!

Терпкое каберне, всасываясь в кровь, обостряло память, согрева­ло тело. Смещались акценты в словах, тени становились полутенями. Свет отодвигал темноту. Черствый хлеб оказался вкусным. Посушен­ная колбаса — добротным сервелатом.

Слова рождались сами, и я начал издали, как путник, ступивший с асфальта на зыбкую поросль бывшей тропы.

Десятки лет тому я бывал на перевале. Светились огни, горели дрова в колыбах. Смеялись счастливые люди. В метельные новогод­ние дни это был праздник для души. Переполненная гостиница качалась от легкого хмеля и, пылая окнами по фасаду, плыла в глубоких снегах к островам далекого марта.

Прекрасные дети высоких селений были щедры на добро и улыбки.

Чаша ресторана выплескивала гостей на веранду и они танцевали под светлым снегопадом.

Воздух был настоянный на хвое смерек, свежих еловых досок, пропитан туманом и чувством возможного счастья.

На смену усталой музыке трио, приходили гитара и песни, под которые мы целовались, клялись друг другу в бесконечной любви. И песни, которые учили нас добру и отваге.

Неистовый Володя и печальный Булат, ироничный Саша и изящ­ный Юра. Как благодарны мы им, что в исполосованых травмами сердцах всегда был лучик надежды и горела свеча.

Было это давно, а, возможно, вчера.

И, возможно, помнит та девушка из далекого города, как ты возвра­тился Ночью с горы, которую победил в злую метель. Как ввалился днем обмороженный в "Беркут" и согревая руки стаканом с горячим вином, рассказывал ей, как спал, зарывшись в сугроб, как ослеп от низких звезд и брел наугад по крутому склону, как падал в обрыв, скользя по обледенелому ручью.

Она готова была слушать и верить каждому слову.

А потом мы танцевали в сутолоке свитеров и штормовок, среди небритых ребят и отчаянных девчонок, обожженных ветрами пустынь и обмороженных дыханием гор.

Потом пели — хрипло и неуверенно, но весело и громко. Цело­вались, как будто хотели надышаться друг другом и не задохнуться.

Какая гулкая пустота!

Но в ней слышится музыка.

Как призрачен огонек далекой лампочки!

Но как прожектора слепят глаза.

Какая тишина!

Но я ловлю твои слова. Они как шелест первого ручейка, прорываются из-под снега.

В ручейке твоих слов, как беззаботный пацан, чалю бумажные кораблики к берегу оттаявших губ.

Свет, исходящий от вершин Свидовца, подсвечивал деревянные лица на барельефах, украшающих стены. В темных углах ресторана уснули все звуки и затаились тени, ибо они рождаются светом. Черная тишина, в отличии от белой, имеет свою партитуру,

— Іще келих, пане?

— Не откажусь.

— Та й собі склянку доточу.

И женщина проворно разлила вино из пластиковой бутылки.

— Будьмо!

— Будьмо! — ответил я.

— Не хвилюйтесь, пане, десь притулю вас. Глаза, наполненные грустью, чуть-чуть оттаяли.

— Я тут недалеко живу, в Яблонці. Посидимо, та й піду. Хоча в стінах хати живе самотність, а я у неї постійно в гостях. Човен перевернувся на середині тої річки, що кличуть життям. Розбився об скелю на Тісі, та й на Чорній Тісі.