Мелодия текущего тока (повесть)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Арнаутов Виктор Степанович

Просмотров: 6027

2009 год, Выпуск № 6

-5-

Промозглое серое, так медленно приближавшееся, утро облегчения Серафиму Каюмову не принесло. Ни физического, ни душевного. Не выспавшийся, уставший, продрогший, с саднящей щекой и больным глазом – пребывал он в подавленном состоянии. К тому же, отысканная ночью, горстка кедровых орехов лишь разжигала его голод. Правда, с этим-то он как раз пока ещё и мирился.

Гораздо поганее было у него на душе. Он лишь на какие-то минуты переставал размышлять: как там без него Андрей? Как переживает жена? Что подумают и скажут о нём сослуживцы?

Ещё горше становилось ему, глядя на беспросветное небо и непрекращающийся сеющий дождь. Вставать со своего места и куда-то двигаться ему не хотелось. А главное, мучило: куда идти? Как выбираться отсюда? Как угадать единственно верное направление – вот вопрос вопросов.

Дождавшись, когда окончательно рассветёт, он встал и, прихватив под мышку спасительный пакет, побрёл наугад. Как ему показалось, - в нужном направлении. Серое небо не подавало никаких признаков прояснения. Отовсюду, куда ни глянь, было одинаково хмарно. Где север, где юг – определить абсолютно невозможно.

Повсюду было сыро и мокро. Уже минут через пять ходьбы, брюки его намокли, прилипая к голому телу. Каждая ветка, встреченная на пути, норовила сбросить и вылить на него всю накопившуюся за ночь влагу. Не спасала и лёгонькая ветровка, совершенно спокойно впитывающая и пропускавшая воду.

Довольно скоро в сапогах его зачавкало, будто там поселились десяток лягушек, устроивших в журкотне весенние брачные игры. Он остановился. Попытался стянуть сапог, стоя на одной ноге. Покачнувшись, потерял равновесие и упал на сырую землю, больно ударившись. Упираясь носком левого сапога в пятку правого, удалось освободить ногу от резинового плена. Лёгкий ситцевый носок весь напитался вонючей жижей. Стянув его с голой ноги, в скрутку отжал. Перевернув сапог, струйкой слил из него воду. То же самое проделал он и с другим сапогом. Кожа на его ступнях сморщинилась от сырости и покраснела. Натягивать мокрые носки на застылые ноги было противно. Однако, выхода иного не было.

Переобувшись, Серафим не без усилий поднялся с земли. Побрёл далее. Промокшая ветровка беспрепятственно пропускала воду. И вот уже по спине его потекла холодная струйка, продвигаясь ещё ниже, к трусам и ягодицам. Оставивший на какое-то время озноб, видать, снова вспомнил про него. Спасением от трясучки являлось движение.

Вчерашняя относительно ровная поверхность рельефа, сегодня сменилась какими-то затяжными спусками и подъёмами. Чтобы хоть как-то согреться, Серафим выбрал направление, ведущее вверх. Сплошные дебри не давали ему никакой возможности просмотреть: что же там, впереди него, хотя бы метров на сто. Да какие сто? В двадцати шагах уже всё тонуло в непроглядной мрачной тёмно-сырой зелени. Ему подумалось, что, взобравшись на вершину перевала, оттуда он сможет разглядеть: что же там, впереди, и куда двигаться дальше? Скользя и спотыкаясь, он механически, уже с одышкой, переставлял ноги, поднимаясь по косогору всё выше и выше. Увы, виднее от этого не становилось. Всё те же деревья и кустарники заслоняли собой обзор.

Серафима посетила мысль: взобраться на высокое дерево и уже с него основательно осмотреться. Ему показалось, что косогор выровнялся. Озноб отступил. От него самого уже исходил лёгкий парок. В сапогах, однако, опять накопилась вода.

Попадавшиеся кедры были сплошь нелазовыми. До нижних веток не менее пяти-семи метров. Терять силы на преодоление такого большого голого кедрового ствола ему не хотелось. Да и не отличался Серафим особым мастерством лазанья по голым стволам деревьев. Взор остановился на высоченной мохнатой пихте - как ему показалось, выше всех остальных растущих в округе деревьев. Огромной пирамидой-пикой возносилась она к самому небу. Он подошел к ней вплотную, положил рядом с комлем мешок, стащил сапоги и, оставшись в носках, стал продираться вверх.

В отличие от кедров, на этой пихте сучья росли от самой земли. Зато так густо и часто, что ему приходилось ужом извиваться, чтобы протиснуться вверх на очередные двадцать-тридцать сантиметров. Метров через пять такого продирания вверх его руки покрылись липкой пихтовой смолой. Всякий раз, освободив из сучкового плена своё тело и отыскав между мохнатых хвойных лап хоть небольшой просвет, он пытался высмотреть что-либо вдали. Ничего, никакой перспективы не намечалось.

Сучком опять зацепил вчерашнюю рану. И снова, как ночью, из неё засочилась кровь. Только вот остановить тут её было нечем. Измазанными липкими смоляными пальцами он осторожно стирал со щеки красящую жидкость. Передохнул минуты две. Как совсем недавно от озноба, только теперь - от напряжения и упадка сил, почувствовал дрожь в ногах. Потом эта дрожь переметнулась и на руки. Стараясь не смотреть вниз, чтобы от высоты и слабости не закружилась голова, и не потерять сознание, он поднимался всё выше и выше. Вот уже стали видны внизу, под ним, верхушки лиственных деревьев. Сиреневато-малиновый гладкий ствол пихты становился всё тоньше. Пореже пошли и сучки. Совсем рядом – рукой подать - грудились набрякшие тугие тёмно-зелёные, слегка похожие на новогодние, пихтовые шишки. Только пользы от них Серафиму было никакой. Не белка и не щегол какой-нибудь. Как кедровые орешки, не пощелкаешь. Где-то ему не раз приходилось слышать, или читать, что в долгие сибирские зимы охотники-таёжники, в своих зимовьях, спасаясь от цинги, варили и пили пихтовые отвары. Цинга, слава Богу, Серафиму в ближайшее время не грозила.

Когда до самой верхушки оставалось всего метра три, а ствол уже можно было спокойно обхватить пальцами обеих рук, верхолаз остановился. Вот теперь уже почти ничто не мешало ему оглядеться вокруг. Переведя дыхание, с надеждой и волнением, он глядел вперед. В сизом мареве просматривался увал, за ним другой, третий, а там – и вовсе всё сливалось в сплошной пелене. То же самое оказалось слева. И справа – всё те же таёжно-голубоватые уступы. Осторожно переступая ногами, судорожно цепляясь дрожащими руками за сучья у самого ствола, развернулся. Боже! И там просматривалась до самого горизонта точно такая же картина. И на небе – ни признака светлого пятна, по которому можно было бы определить, где же находится солнце.

Очередная волна паники накатила на Серафима. Он понял, что заблудился окончательно и основательно. И как отсюда выбираться – ответа на этот вопрос он не находил. Тем не менее, в одной из сторон, по самому распадку, заприметил он, как будто, извилистую речушку или какой-то ручей. Запомнив, на всякий случай, где он течёт, Серафим стал осторожно спускаться с дерева. Спешить было некуда. А для восполнения сил источников не подворачивалось. Обратный путь с пихты занял у него минут пятнадцать.

Спустившись, рухнул прямо у комля хвойного дерева, успокаивая дыхание и пытаясь унять дрожь в руках и ногах. Было тихо-тихо, лишь доносился монотонный миллионноголосый шепот дождинок. Порой он совсем переставал обращать внимание на этот шумок. Лишь какие-то тревожные, беспорядочные мысли обрывно-лихорадочно мелькали в его голове. А ещё – привязалась песня «Мне приснился шум дождя…». Две-три строки так и колобродили внутри его сознания, чередуясь с тревожной обречённостью.

В каких-то полутора метрах от себя, обнаружил Серафим старый, рассопливившийся, с буровато-зелёной широкой шляпкой, гриб-моховик. Сорвал его и, как скользким обмылком, принялся разминать в руках, стирая с ладоней и пальцев налипшую пихтовую смолу. Выбросил превратившуюся в пасту грибную слизь. Запустил руку в грибной мешок, где всё ещё сохранялось тепло, достал горстью опят и продолжил занятие по очистке рук от смолы. Потом вытер почти чистые руки о сырые пучки травы. «Пора бы и обновить содержимое мешка,- подумал он,- греют всё хуже и хуже…». Потом вдруг поймал себя на том, что в тайге, по которой он бродил сегодня, ему совсем не попадались никакие грибы. Или, может быть, он не обращал на них внимания? Да что грибы? Не было тут почти никаких ягод. Совсем голыми стояли черёмухи. Может, где на верхних ветках, что-то и осталось, но там, где бродил он – не попадалось ничего. Даже горькая, обычно рясная, калина – встречалась редко, да и та была без ягод. Где же те заросли чёрной смородины? Или кислицы? От представления вкуса кислицы, у него и впрямь во рту сделалось судорожно-кисло.

«Это только невежды считают, что в тайге всё есть,- горько констатировал по своему опыту Серафим. – Тайга-матушка прокормит. Как же, разевай рот пошире: приготовила она тебе тут и стол, и дом… Всё, чем богата она – вблизи от людского жилья. По соседству с человеком. А в глуши – нет ничего такого. Там действуют иные правила и законы...» И припомнились ему рассказы про беглых каторжников да зэков. В побег, если удавался, отправлялись через тайгу, обычно втроём. Втроём и брели, по-звериному опасаясь и хоронясь. Делились поровну, покуда продуктов припасённых хватало. И уже потом, отощав и обессилив, кончали одного из беглецов, что был попроще и придурковатей. Отъедались человечиной, восстанавливая силы. Дальше брели… Случалось, и второго, более слабого, беглеца ожидала участь предыдущего…

Обув сапоги и просидев под пихтой с полчаса, Серафим меланхолично побрёл в ту сторону, где, как он считал, в низине протекал ручей. У него появился хоть какой-то план: пробираться во что бы то ни стало вниз по ручью. Куда-нибудь да должен вывести. Пусть будет петлять, как собачонка рыскающая на охоте, но всё одно: когда-никогда, а к более широкой речке он непременно выведет. Это – закон. А те – либо к Томи приведут, либо к Барзасу, Яе или Кие. Ну, а там-то – уж обязательно какое-нибудь жилище да встретится! Ну, не мог же ведь он за вчерашний вечер и сегодняшний день так далеко упороть в глубь тайги! Этот, хоть и призрачный план, выбраться из глухомани, приободрил Серафима. Поселившаяся в нём паника стала притупляться.

Ему захотелось пить. Жажда стала соперничать с чувством голода. Спускаясь вниз, силился на своём пути отыскать хоть какую-то горстку ягод. Сорвал несколько красновато-янтарных, сладковатых бусинок шиповника. Разжевал вместе с косточками. Потом попалась боярка. И с неё удалось сорвать, цепляясь за колючки, с десяток ягод, начинающих уже размягчаться. Выплюнул косточки. Чувство голода не исчезало.

Тревожно зацокав, коричневато-бусым продолговатым пушистым комом, метнулась вверх по кедёрке белка. Затаилась, свесившись с ветви, наблюдая за пришельцем. Скрылась на другой стороне ствола. Серафиму припомнился случай, как однажды, припозднившись в тайге на охоте, пришлось ночевать у костра. В сумке лежала пара добытых выкунившихся белок. Чтобы скоротать время, ободрал тушки, снимая шкурки чулком. Решил попробовать беличье мясо, слыхал от кого-то: будто бы оно диетическое. А, и впрямь – чем белка питается? Исключительно чистой пищей: орехи, грибы сушеные, ягоды. Насадил обезглавленные и выпотрошенные тушки на ошкуренные палочки, как шашлык на шампуры, над углями пристроил. Пропекал, переворачивая с боку на бок. Через некоторое время уловил приятный запах. Попробовал на вкус, сначала брезгливо поморщиваясь. Разжевал – понравилось. Да так и уплёл обе эти тушки, обсасывая и даже разжевывая тоненькие мягкие косточки. От этого воспоминания у него аж слюнки потекли…

Чем ниже спускался он к ручью, тем труднее было продираться сквозь дикие заросли кустарников тальника, цепляющейся акации, шиповника, перепутавшегося черемошника. Всё сырее становилось и под ногами. Он уже перестал обращать внимание на сеющий дождь, на то, что вся его одёжка промокла до последней нитки. Добрался-таки до ручья. Отыскал небольшую заводёшку, рухнул на мягкий бережок, прильнул к воде. Пил в несколько приёмов воду, отдающую прелью и болотистой тиной. Утолив жажду, присел на кочку. Та подогнулась под тяжестью, норовя сбросить седока с себя в ручейную жижу.

Посидев минут пятнадцать, поднялся, двинулся вниз по течению. Идти было трудно, гораздо труднее, чем по тайге. Ручеёк, петляя, то исчезал где-то под кочкарником и корнями, то растекался несколькими руслицами, то обнажался на небольших плёсиках, то замедлял свой непрестанный бег на омутках и ямках – в метр-полтора шириной. Возле одного такого омутка Серафим остановился передохнуть, вглядываясь в воду. И ему показалось, что мелькнула какая-то тень, похожая на продолговатую рыбёшку. Он затаился. Вскоре и впрямь, откуда-то из тёмной воды к самой поверхности юрко всплыла серебристая рыбёшка. Тут же послышался характерный чмок и всплеск. На испещрённой дождинками воде остался небольшой кружок в том месте, где сидела не то мошка, не то комар, не то какой паучишко. «Хариус!- догадался Серафим.- Харюзишка…Эх, леску бы с крючком…- мечтательно подумал он,- можно наверняка было бы поймать… И даже сырым бы съел, безо всякой соли… Мясо у хариуса нежное, сладковатое, с едва уловимым запахом свежего огурчика… Ну, как я так облажался?!- в который раз корил он себя. Обычно, в карманах всех ветровок и курток, у него обязательно лежал хоть небольшой, но моточек лески с грузилом и парой крючков. А то и вовсе – готовая снасть на мотовильце. Привязывай такой настрой на удилище, насаживай на крючок – и лови».

Метров через сто от того омутка, из невысокого ельничка, что подступал к самому ручью, вспорхнули несколько птах. По специфическому, частому, шумно-фуркающему, похлопыванию крыльев Серафим безошибочно определил: рябчики! Штук семь, не меньше – целый выводок уже выросших рябчат. Расселись метрах в двадцати-тридцати от него. Затаились, сливаясь с сучьями и ветвями. Ему удалось рассмотреть одного, заприметив, куда тот уселся. Пёстренький, с хохолком на голове и мохнатыми лапками-галифе, едва просматриваемыми красными надбровными пятнышками, молодой рябчик минут через пять подал свой голос – высокий пиликающе-переливистый, трелью, с затяжной кодой на одной ноте. Ему тут же отозвался собрат, потом другой. И этих рябчиков успел разглядеть Серафим среди естественной маскировки. И опять подступило чувство досады на себя, за свою беспечность. Ему припомнилось, как в юности, со своими сверстниками, такими же заядлыми охотниками, как и он, вели они разговоры. Уж откуда взял, из каких гурманских рецептов, дружок его Санька - что деликатесом считается сырое белое, непременно с грудки, мясо рябчика – с чёрной смородиной вприкуску? Но разговоры такие они не раз вели, пока и впрямь не отведали сырую рябчатину с кисловато-сладкой чёрной смородиной. Дрянью оказалось такое блюдо. Плевались после него, зато попробовали. Потом долго поддразнивали Саньку за его рецепт. Сейчас бы этого рябчика…

Сорвав несколько уже сморщившихся ягод чёрной смородины, безо всякой рябчатины, Серафим отправил их в рот. И, как от красной, недозрелой кислицы, во рту сделалось кисло, слюна стала жидкой, и даже свело челюсти. Он, приподняв обшлаг на левой руке, глянул на запястье, узнать время. Часов там не оказалось. Даже ремешка от них. Вот досада… Где и когда мог их потерять – Серафим не заметил. Скорее всего, когда лазал на пихту, продираясь сквозь частые ветви и сучья. А, может быть, когда тянулся за кисточкой ягодок на колючей боярке. На всякий случай он похлопал по карманам – там тоже было пусто. Беда к беде – беды не прибавляет. Он тут же смирился и с этой утратой. Да и к чему теперь ему точное время?

«Сколько же теперь, однако? Наверняка перевалило за обед… Должно быть, уже часа три дня… Как там дома? Ищут ли его? Наверняка ищут… Ну, и зачем было вчера, да и сегодня, с утра, самостоятельно шарашиться по тайге? Эх, дурак я, дурак! Форменный дурачина! – корил себя Серафим. – Мне бы вчера ещё, как только с пути-то сбился, - остаться на одном месте, и сидеть-дожидаться. Наверняка бы теперь уже нашли! Пусть и стыдно… Да, уж лучше стыд – чем вот так плутать. И сколько ещё предстоит мыкаться, как ёжику в тумане? Не мог ведь, нет, не мог Андрей бросить его одного. И, если не вчера, то сегодня-то – уж обязательно приехали на поиски. А где меня теперь сыщешь?» Выбрав место посуше, устроился Серафим под пихтой, затосковал… И опять, от безысходности, накатил на него приступ апатии и безволия…