Мелодия текущего тока (повесть)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Арнаутов Виктор Степанович

Просмотров: 6027

2009 год, Выпуск № 6

-1-

На улице парило уже к полудню. Лето едва пересекло свой перевал. С северо-запада, на горизонте, пока ещё робко, кучевели облака, полоня кусочки синего неба. То и дело сквозь балконные застеклённые окна четвёртого этажа я высматривал внизу, у своего подъезда, старенький светлый «жигулёнок» шестой модели. Мой набитый до отказа походно-рыбацкий рюкзак уже с полчаса, как томился в кармане-прихожке, словно застоявшаяся охотничья собака в предчувствии скорой охоты.

В который раз мысленно я перебирал: не забыл ли чего и что бы следовало ещё прихватить с собою.

Вообще-то я и не собирался сегодня ни на какую рыбалку. К тому же, бестолково затянувшееся производственное совещание после ночной суточной смены не придавало радужности моему настроению. Правда, впереди были три свободных дня. Однако едва я переступил порог своей квартиры, раздался настойчивый телефонный звонок.

- Афанасьевич!? Наконец-то! Ты где это запропастился?

По возбуждённому глуховатому голосу в трубке я узнал своего давнего приятеля и бывшего коллегу по институту, где я когда-то преподавал Серафима Петровича Каюмова.

- С самого утра тебе звоню! Уже и телефон весь раскалился, а тебя всё нет и нет…

- Что стряслось? – насторожился я.

- Да ничего не случилось,- успокоил он меня. – Едем на рыбалку!

- Какая рыбалка?! Я только что с работы вернулся… На совещании задержали, будь оно неладно, - начал отговариваться я. - Да и смена выдалась беспокойной. Устал, спать хочу…

- Ладно, в дороге отоспишься,- требовательно брал на себя инициативу Каюмов. - Час тебе на сборы – и никаких отговорок!

- Ну, ты даёшь, Петрович! В кои-то веки… Да у меня сегодня и каша на прикорм не варена, и червями не запасся…

- Кашу на месте сварим, а червей по дороге копнём.

- Чего так спешно? – всё ещё пытался отнекаться я от незапланированной рыбалки, капитулянтски сдавая свои позиции.

- Сын, Андрей, с сегодняшнего дня в отпуск пошёл. Короче, едем до понедельника.

- До понедельника?- не то обрадовано, не то огорченно отозвался я приятелю. - Не получится. Мне в воскресенье на смену выходить. В семь утра уже отбываем на объект. Так что в субботу вечером – край как дома быть нужно… Поезжайте уж лучше одни, без меня. Ладно, как-нибудь в другой раз…

- Афанасьич, ну, мы же договаривались,- огорчённо поник голос Каюмова.- Знали бы, что такое дело – с утра бы ещё уехали. Звали нас с собою… Мы ж из-за тебя…

- Так ведь не было договора – когда конкретно. Могли бы хоть дня за три предварительно позвонить мне. Глядишь, я бы ещё на денёк подменился. А куда ваши-то поехали?- всё же поинтересовался я.

- Под Ново-Романовку.

- Это вниз по Томи, что ли? Петрович, ты же знаешь: ниже Кемерова я не рыбачу из принципа!

- А ты куда предлагаешь?- оживился Каюмов.

- Ну, хотя бы в Крапивино, в Зеленогорск… А лучше – в Змеинку или Ивановку, – называл я излюбленные свои рыбацкие места.

- Так мы через час к тебе подъедем,- обрадовано-утвердительно, не оставляя мне уже никакой возможности для отступления, резюмировал Серафим Петрович.- Готовься!

Наскоро перекусив тем, что сготовила мне на завтрак жена, сварил всё же по-походному быстро пшенную кашу на прикорм. Когда на месте там варить, время терять только да нервничать? Привычно быстро проверил все свои снасти, взял запаски – мало ли что? Осмотрел надувную двухместную лодку, снаряжение. В отдельный пакет – неизменных своих спутников по сплавам и многодневным рыбалкам – закопчённый чайник и полуведёрный дюралевый казан. Минут через сорок я был уже в полном сборе. Выгулял собачонку, оставил жене записку, что уехал до субботы на рыбалку с Каюмовыми и стал ждать, ежеминутно бросая взор на часы и высматривая в окна попутчиков.

Их отведённый час обернулся для меня двумя томительными часами ожидания. «Прикорнуть бы успел за это время»,- сетовал я. Наконец-то машина подъехала, я спешно спустился вниз, и мне предстали сияющие лица моих спутников.

Ещё более получаса потратили мы на заправку «жигулёнка» бензином и затаривание багажника продуктами в торговой «Палате», что находилась на окраине города, как раз по нашему пути. А затарились мы, надо признаться, весьма основательно. Целую тележку загрузили всевозможными крупами, макаронами, концентратами, консервами, колбасой, соками, минералкой, хлебом и прочими продуктами. Чем-то это напомнило мне педантичную джеромовскую троицу, отправлявшуюся в путешествие по Темзе в конце девятнадцатого века. Не было с нами лишь собаки Монморанси, а своего пуделька пустобрёхашного Джессику я оставил дома за сторожа. Зато для походной комфортности, общения и сугрева взяли полдюжины белоголовых в рекламно-красочных этикетках мариинского розлива.

- Серафим Петрович,- глядя на груду продуктов и спиртное, интригующе предложил я, - а, может, ну её, эту рыбалку, к водяному?! С таким-то «боезапасом»!? Доедем до Смолина или Смирновки, ну, до Буяна или Кедрового острова – и хватит… Палаточку раскинем, дастарханчик у костра организуем. И лодки даже накачивать не станем… Чего лишние километры на колёса наматывать?

- Да разве это много?- искренне изумился Андрей, оставляя без внимания вторую часть моего ироничного предложения.- Я же в отпуск пошёл! Сегодня – первый день! Отметить надо! Да я снастей одних накупил почти на две тысячи! Спиннинги, катушки, блёсны, мушки всякие… Гидрокостюм вот даже… Сетёшек-путанок китайских пяток взяли… Хочу по перекатам пошастать, харьюзишек поискать…

Андрея Каюмова после предыдущей с ним рыбалки я не видел уже года два. Заматерел, раздался вширь, остепенился, на радость родителям. В самом возрасте Иисуса пребывает. Высок, за метр восемьдесят пять. Уверенность, инициатива во всех его жестах и поступках так и выпирала наружу. А ведь и то верно – пора нам, пятидесятипятилетним, передавать уже вожжи своим повзрослевшим чадам. И за рулём отцовского «жигулёнка» восседал сегодня, разумеется, Андрей.

- Ну, тогда надо в Змеинку,- компетентно заявил я своим спутникам.

- Там перекаты есть? – поинтересовался Андрей.

- Там всё есть… А ещё лучше – в Ивановку! Дней десять назад были мы там с Саней Ларионовым да Шеврикукой. Две ночи стояли. Как раз в том месте, где Банновская протока с Томью сливается. Место, скажу вам… - Я аж зажмурился от представленного. - Чистейшая гравийно-песчаная коса! И – весь берег был усеян снулыми хариусами, что селёдка, и налимами, кило по два-три… Траванули, видать, снова… Но – есть там рыбка, есть! И щука, и окуни, и хариус, не говорю уж про всякую белую шелуху… А прошлую осень – хвалился мне один писатель, что там живёт, Естамонов Геннадий – не слыхали такого? Так вот, говорил мне, что щук как-то за раз столько наловил с того берега спиннингом, что дважды приходилось домой возвращаться, чтобы весь улов унести. Хариус сам на закидушки засекался. А ещё – тайменя там он взял! Именно в том месте. Представляете: на пуд! Не таймень – поросёнок! И всё – на спиннинг! В Ивановке!

Я видел, как у моих спутников всё жарче разгорались глаза, и накалялся рыбацкий азарт – в предвкушении интригующей рыбалки и беззаботного отдыха.

- Ну, и лещ хапал две ночи,- продолжал подливать я масла в огонь.- Только мне около трёх десятков взять посчастливилось. И каждый – на кило, не меньше. Это вам – не Берёзовские ямы…

Андрей вёл машину легко и даже профессионально. Рядом, на переднем сиденье степенно и неназойливо штурманил Серафим Петрович. Загруженный «жигулёнок» приземисто и натужно вскарабкивался на затяжную пологую гору, приближаясь к аэропортовской развилке и посту ГИБДД. Без задержки миновали и эту «полосу препятствия». Дорога за поворотом вниз побежала, и машинёшка покатила значительно веселее. Из полураскрытых стёкол дверец туго бил напитанный жаром предгрозовой воздух. Всё чаще я задерживал свой взгляд на наползающих тучах, от которых мы пытались убежать.

- Единственно, чего побаиваюсь: не расквасило бы ливнями дорогу. Есть там одно место, уже перед самой рекой, километра в два – сплошные рытвины да нырки с ямами. Правда, почва в основном песчаная. В случае чего – вытолкаем…

От услышанного Андрей с Серафимом Петровичем переглянулись уж как-то озабоченно. Затем, Каюмов-старший, полуобернувшись ко мне, произнёс:

- Не желательно бы… Машинёшка старенькая уже. Да и сам я… Короче, неважный из меня теперь толкач-помощник.

- Что так?- удивлённо глянул я на Серафима – круглолицего, розовощёкого, с голубыми глазами, плотненького крепыша. Здоровье, казалось, само так и просилось из него наружу.

Каюмовы опять интригующе молча переглянулись. Вопрос мой завис без ответа. По гладкой трассе мы катили со скоростью километров под девяноста. Впереди, над тёмным асфальтом струилось марево, и создавалось впечатление, что асфальт уже мокрый, как от дождя. Миновали Панфилово с постом ГИБДД, и опять благополучно. Свернули налево, на Крапивино-Зеленогорск, серпантинно поднялись в затяжную гору с маячившей наверху вышкой-антенной. Далее шоссе было совершенно пустынным – ни попутных впереди или обгоняющих, ни встречных.

Я озабоченно всматривался в даль, боясь проскочить свёрток на Банново. Повернули вовремя, и там, где надо. Ещё пара километров асфальта – а далее пыльная гравийка. До конечного пункта оставалось каких-то километров двадцать. В полчаса управимся, даже и по ныркам. Успеть бы только до дождя. О том, как будем выбираться назад, думать не хотелось. Ещё и червями запастись надо – минут сорок, не меньше потеряем…

- Сейчас будет Михайловка, там скотные дворы. Лучше места для копки червей не сыскать,- сообщил я Каюмовым.

Справа, отделённые глубоким и крутым распадком, на взгорье, виднелись водонапорная башня, огромные пирамиды сенных скирд, сложенных из круглых прессованных тюков, и с пяток продолговатых построек, доживавших своё, - белёных кирпичных коровников, под шиферными крышами. Сразу за скотными дворами грудились горы неперепревшего навоза, перемешанного с объедьями и опилками.

Вооружившись лопаткой и палками, прихватив по паре пустых банок из-под растворимого кофе, мы приступили к заготовке червей. Червей тут было много, хотя и мелковатых. Изрядно вспотев, минут за пятьдесят мы управились, наполнив банки отличной универсальной насадкой. Теперь бы только ещё и сохранить их при такой-то жаре.

Со стороны Кемерова на Банново, отрезая нам путь в Ивановку, маршево, побатальонно, надвигались грозовые тучи. Я с тревогой поглядывал на них, поторапливая своих спутников. В голове назойливо всплывали зловеще-тревожные звуки нашествия из «Ленинградской симфонии» Шостаковича.

- Сколько ещё нам ехать?- поинтересовался Андрей.

- Да, километров двадцать осталось,- отозвался я. – Должны бы успеть проскочить… А вообще-то, пошевеливайтесь, хлопцы.

- Воды бы где набрать, - озадаченно произнёс Серафим.

-Так вон она,- указал я на башню. - Лучше и не придумаешь. Артезианская, скважинная. Там и руки свои отмоем и лица всполоснём… Я мокрый весь от жары и пота…

- Лучше уж от жары, чем от промозглого осеннего дождя,- усмехнувшись, отозвался Серафим.

Мы вернулись к машине, что оставили на обочине дороги, достали из багажника пару канистр, и я с пустой двадцатилитровой пластмассовой ёмкостью первым поспешил к водонапорной башне, через верх которой водопадом стекали алмазные струи чистейшей студёной воды. Тщательно вымыв руки и освежив лицо, я подставил под струю узкую горловину канистры. Вода обжигала мои пальцы, которые начали краснеть, как у гусака лапы.

Метрах в пятидесяти от меня, отделившись от машины, как-то резко, валясь на бок, присел Серафим. К нему тут же метнулся приотставший Андрей, спешно доставая на ходу что-то из своих карманов. До меня инстинктивно дошло: что-то неладно. Я с полунаполненной канистрой бросился к ним.

Серафим Петрович обеими ладонями держался за щеку, прикрывая и глаза. Андрей дрожащими руками распечатывал аптечные стандарты, какие-то баночки, пытаясь всунуть в рот отцу таблетки. В растерянности, я не знал, что же делать мне. Оставалось одно: брызгать водой на голову и лицо Серафима.

Его голубые глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. На покрасневшей, напряженной шее вздувались вены и бугрились сухожилия. Лицо сделалось пунцовым. Было видно, что Серафим испытывает невероятные боли.

Попервости я подумал, что у него сердечный приступ или какие-то иные спазмы. И в самом деле – приступы были, только не сердечные. Они повторялись через полторы-две минуты. Стягивало судорогой лицевой нерв. Серафим резко хватался за перекошенное болью лицо. После третьего-четвёртого приступа настало небольшое затишье.

- Что это? В чём дело? – испуганно вопрошал я своих спутников.

- Судороги лицевого нерва,- ответил взволнованный Андрей.- Этого-то я и боялся больше всего…

- Надо срочно везти его в больницу,- предложил я Андрею.- В Банново. Нет, лучше в Крапивино… Тут недалеко, километров пятнадцать всего…

Почему-то я всё ещё надеялся на то, что приступы прекратятся, боль отступит, и мы ешё успеем добраться благополучно до реки. К тому же, таблетки, что предусмотрительно положила жена Серафима, и которые настойчиво отправлял в рот отцу Андрей, возымели своё действие. Приступы стали реже. Каюмов-старший, расслабившись, сидел уже на переднем сиденье, куда мы его препроводили.

- Ну, что будем делать?- спросил я, обращаясь к обоим Каюмовым.- Может, всё же в Крапивино, в больницу заедем. А там, если всё нормально – ещё успеем в Зеленогорск. У плотины неплохое место. В прошлое лето, когда сплавлялись от Салтымакова, стоянку там делали. Неплохо тогда половил я там подлещиков.

- Не-ет,- глуховато-болезненно отозвался Серафим Петрович.- На реку мне теперь нельзя.

- Порыбачили, называется,- закурив, с горечью констатировал Андрей.- В Кемерово, в больницу надо везти его. Пап, ну, как ты? Ещё немного подождём или поедем?

- Ехать надо,- мрачно отозвался Серафим, вновь хватаясь ладонями за лицо от очередного приступа. – Неврит, будь он неладен…

Я попытался представить себе: какая же должно быть это адская боль! Вспомнил свои ночные судороги икр ног - сделалось не по себе: судороги мышц лица, должно быть, несравнимо болезненней. Через полминуты его отпустило.

- Да-а, ладно, хоть не успели до реки доехать,- уже примиренчески и сочувственно согласился я.- Хорошо, хоть не выпили там…

- А, может, и зря, - возразил Андрей.- Пап, надо было тебе ещё в городе стакан жахнуть, глядишь – и пронесло бы. У тебя ведь никогда не бывает приступов, если выпьешь…

Серафим, горьковато усмехнувшись, кивнул:

- Испортил я вам, мужики, нынче всю рыбалку… Извините…

- Да что ты, Петрович?! – с неподдельной искренностью завозмущался я.- Какая может быть теперь рыбалка? Даст Бог, съездим ещё как-нибудь.

Переждав ещё минут десять, мы тронулись в обратный путь.

- И часто у него такое случается?- поинтересовался я у Андрея.

- Да нет,- отозвался тот, успокаиваясь.- Когда раз, когда два – в год.

- А в чём причина-то? Ну, что служит поводом?- подыскивал нужные выражения.- Когда это происходит, что провоцирует на приступ?

- Когда как…,- уклонился он от прямого ответа. – Толком и понять не можем до сих пор. Может – нервный стресс, может погода, давление… А, может, сегодня в дверцу надуло… Скорее всего – последнее. Вроде, всё нормально-нормально, и раз – на тебе…Судороги…

- Да-а, дела… Ну, и когда всё это впервые началось? Давно? Что-то не припоминаю за ним такое.

- Да лет семь уже, пожалуй. Так, пап?

У меня мелькнула случайная догадка:

- Да уж не после того ли злополучного блукания по лесу?

Серафим Петрович молча кивнул в ответ. Потом добавил:

- Правда, не сразу, а после того, как мне сделали операцию.

- Вон оно что…Бесследно, значит, не прошло.

Машина наша мчалась к городу, навстречу ливням, попадая в них полосами. Приходилось даже включать фары, чтобы хоть как-то пробить свет под колёса и на дорогу, превратившуюся в сплошную бурлящую реку.

- А, может, - и к лучшему, что не успели до реки доехать,- утешали мы друг друга.

-2-

Случилось то в самой серёдке девяностых годов, в смутное для россиян время. Стояло самое преддверие осени. Серафим догуливал свои отпускные дни перед началом нового учебного года. Что-то уж слишком быстро и как-то малозаметно стали пролетать в последние годы эти два отпускных месяца. И отдохнуть-то нормально не успевал.

Раньше, по молодости, ему всегда казалось: два месяца – это ж сколько много! Надоедало безделье, скучал по работе, институту, занятиям, студентам. Всюду успевал: и выбраться на море всей семьёй – куда-нибудь в Пицунду или в Сочи, а то и вовсе – за границу. В Болгарии отдыхали, в Чехословакии, Польше. И с рыбалкой получалось неплохо: то на Обь махнут с приятелями, то на Томь, то на озёра – с ночёвками да посиделками у рыбацкого костра под горячую свежую ушицу и охлаждённую водку. А уж разговоров…

Но через месяц, с начала отпуска, Серафим начинал уже тяготиться таким праздным времяпровождением. Тогда дома он вынимал из футляра свой концертный баян и принимался играть. Сначала что-нибудь лёгкое, для разминки пальцев, проверяя в глиссандо всю клавиатуру. Потом как-то само собой выводило его на импровизации. Выскользнет откуда-то из-под сознания какая-нибудь музыкальная фраза из песни или классического произведения, и начинает Серафим уже развивать её, варьируя и импровизируя – до самозабвения. И ничего уже не существовало тогда вокруг него, кроме заполонившей его музыки. Казалось, что Серафим, баян и музыка – единое и неразделимое. Потом он переходил на серьёзные произведения, тренируя музыкальную память, и разыгрывая свои заскучавшие по басовым и голосовым кнопкам пальцы. Иногда лажал, сбиваясь. По лицу Серафима, словно от нервного тика, пробегала едва заметная недовольная гримаса, в молниеносной горькой ухмылке кривились губы. Он возвращался к неудавшемуся пассажу раз, другой – пока не выходило гладко, и играл, играл. Часа по два-три кряду, почти не прерываясь и не отвлекаясь ни на что.

Наигравшись, довольный, Серафим застёгивал снизу и сверху на кожаные петельки меха баяна и аккуратно укладывал его в тёмно-малиновый бархатистый изнутри футляр. И чувствовал себя, словно отлично выспавшись после тяжелого трудового дня. И хотелось ему тут же податься в институт, пообщаться с коллегами, провести пару-другую индивидуальных занятий со студентами-народниками, а то и вовсе самому посолировать в учебном оркестре…

Всё это уже оставалось где-то там, в прошлом. Теперь, в свои пятьдесят с хвостиком, всё больше времени Серафим Петрович Каюмов стал проводить на даче-огороде, в шесть соток. Копался на грядках, бесконечно борясь с надоедливыми сорняками, поливал, что-то подвязывал, укрывал от ночных заморозков и града, подкармливал удобрениями, собирал урожай…

А ещё, последние лет десять подряд, его отпуск постоянно половинили, рассекая работой в приёмной комиссии по специальности. Там и времени-то уходило на приём экзаменов всего дня два-три, а отпуск разрывался, как верёвка, которую надо непременно связывать, и которая уже никогда целой не станет.

Вот и казалось теперь Серафиму Петровичу, что он недополучает чего-то своего, чтобы отдохнуть и вволюшку отвлечься, восстановить, набраться сил на очередной учебный год и успеть соскучиться по любимой работе.

Лишь изредка удавалось теперь выбраться с выросшим сыном Андреем куда-нибудь на озеро или реку, самозабвенно проведя утреннюю или вечернюю зорьку – половить карасишек или сорожняк с ельцами, покидать в парящую воду спиннинг.

Однако, по-детски радуясь, душу отводил Серафим в дождливое и грибное лето, когда вдруг появятся ранние лисички, накатит первая волна маслят с обабками, потом пойдут сырые грузди. За белыми и груздями любил Серафим съездить подальше, к своему приятелю-баянисту Матвею Петину на дачу – в Глухаринку, за семьдесят километров от города. В урожайные годы за одну поездку затаривал он там груздями да белыми полностью багажник своей машины. Случалось натакаться на полянку из только что развернувшихся белоголовых шампиньонов или поздних, по покосной отаве, белянок. Всякие там рядовки, свинухи, коровники, подтопольники вызывали у Серафима брезгливость, и собирал их он лишь тогда, когда больше никаких других грибов в засушливые года и не появлялось из земли.

Особую страсть всегда вызывали у Серафима Каюмова опята. Нет, не ранние летние, а осенние, когда все другие грибы уже отойдут…

Было самое преддверие осени. По установившейся за четверть века традиции, перед началом учебного года в институте проводили общее собрание преподавателей и сотрудников. Собрание началось с опозданием и тянулось нудно, неинтересно, дежурно. Ответственный секретарь приёмной комиссии и деканы сухо сообщали о результатах набора студентов. О перспективах и задачах вуза, спотыкаясь, вещала белокурая моложавая, новая ректорша.

Доцент Серафим Петрович Каюмов сидел рядышком с сокафедрянами, время от времени перешептываясь и комментируя между собой речи выступающих. Явно скучали и остальные преподаватели. К нему вдруг наклонился Матвей Петин и, взахлёб, стал рассказывать о том, что пошла вторая волна опят. Да каких! Что пуговки на баяне! У Серафима сразу же пропал и последний деланный интерес к очередным задачам института. Его сознание переключилось полностью на грибные полянки, валежины и пеньки, усеянные желтыми заплаточками грибных шляпок.

Собрание закончилось уже в шестом часу вечера. Коллеги-мужчины в нерешительности кучковались, перекуривая – в фойе, на просторном, под мрамор, крыльце. Оживлённо беседовали, в основном – о проведённом летнем отпуске. Всё это предвещало, опять же по установившейся традиции, перерасти в межкафедральные пирушки-межсобойчики. Одно беда: в карманах у многих преподавателей после двухмесячного отпуска было пусто, словно в закромах крестьянина времён продразвёрстки. Однако, при желании, а оно почему-то было всегда, отыскивались средства хотя бы на пиво – благо, стало его теперь всякого в любом ларьке, не говоря уж про пивбары или магазины.

Серафим Каюмов собрался, уже было, примкнуть к стихийно формирующейся группке философов во главе с профессором Сашей Карабановым, как заметил повернувшую к институту с улицы Ворошилова знакомую легковую машину. Свой «жигулёнок». Его замкнуло от нехорошего предчувствия: что-то дома стряслось. За рулём сидел сын Андрей, у которого сегодня был выходной. Лихо развернувшись перед крыльцом, машина остановилась. Из неё выбрался Андрей, хлопнул дверцей, направился спешно к отцу. Серафим отделился от собеседников, подался навстречу сыну.

- Что случилось?- встревожился он.

- Да ничего, пап. Не волнуйся,- успокоил отца Андрей. – Знаешь, я только что из леса приехал. Опята пошли! Представляешь - какие?...

- Слыхал уже от Петина,- отозвался, расслабившись, Серафим. У него словно гора с плеч свалилась.

- Пап, я там оставил тебе плантацию, рядышком с дорогой. Может, сгоняем? Тут недалеко, за Осиновкой. Ещё успеем, а?!

Серафим, прикидывая – что к чему, уже соглашался внутренне:

- Давай, только домой заскочим, переоденусь. Ну, и тару под грибы прихватим.

- Пап, да я уже всё взял. Чего время зря терять? Разгрузился – и за тобой! Мать озадачил, пусть перебирает… И сапоги я тебе прихватил. Поехали?!

- Ладно, сгоняем на часок, до темноты ещё успеем,- произнёс Серафим, поглядывая на небо.

Там ещё с утра было ясно и безоблачно. К обеду появились облака, потянул ветерок. Теперь всё небо было серым, хмарным. Не пробивалось даже солнечное пятно. Вот-вот грозил зарядить мелкий нудный дождь, засентябрит – тогда съездишь за грибами… Нет, надо непременно сегодня, теперь.

Выехав за город, за новым мостом свернули направо, миновали Красновку, что улеглась у подножия горы вдоль берега Томи, повороты на Сосновый бор и Журавли. Навстречу им попадались груженые легковые машины грибников и ягодников. Свернули с трассы на Осиновку. И – под горку, под горку, мимо дачных домишек, зазевавшихся селян и дачников. Сразу за мостом через харюзовую речушку Промышлёнка асфальт закончился, дорога повела в гору. По бокам уже затемнела тайга. Хотя, нет, пока ещё не тайга, - смешанный лес: осинник, берёзы, разросшийся кустарник. На этом фоне резко выделялись тёмно-зелёные высоченные пирамидальные кроны пихт и елей да редкие шаровито мохнатые кедры.

Проехав от моста километров десять, за бывшей пасекой, свернули с гравийной трассы на разбитую дорогу, уходящую влево. Машина заныряла по глинистым рытвинам, в которых стояла вода. Серафим с тревогой поглядывал то на сына, то на дорогу: не зарюхаться бы где, тогда – прощай и грибы, и спокойствие. До темноты бы самостоятельно выбраться.

- Андрей, лопата-то хоть есть в багажнике?

- Кажется, была. Да не переживай ты, всё в ажуре. Я же тут проехал и туда, и обратно. И осталось здесь всего-то – метров триста. Почти приехали уже.

Нырнув ещё раз пяток, «жигулёнок» остановился, прижавшись к обочине. Андрей выключил мотор.

- Ну, вот и прибыли, считай, полдела сделали - сказал он, глядя на ручные часы. Было половина седьмого. – Часа тебе должно хватить, чтобы нарезать корзину с пакетом. А я тут, рядышком поброжу ещё. А то – грибники, бомжи с бичами давче шарашились. Бережёного, как говорится…

- Ладно,- согласился Серафим, переобуваясь в резиновые сапоги. – Так где, говоришь, оставлял мне заначку? Не опередили меня ещё, случаем?

- Сейчас иди по тропке. Перейдёшь просеку с высоковольткой. Увидишь здоровенный кедр,- пояснял Андрей. - От него повернёшь на три высоких пихты. Около них будет поваленная старая берёза. Вот с неё и вокруг – и напластаешь… Хватит тебе… На вот: ножик, корзину, пакет.

Андрей предложил Серафиму старенькую ветровку. Отыскал в бардачке машины ситцевый летний картузик, подал отцу.

- Куда мне эта ветровка?- буркнул тот,- в плечах тесновата. Ладно, вроде тут негде сильно испачкаться. Хотя, давай…

- Пап, ты – это, в случае чего – кричи. Ну, и я посигналю через часок.

И как был Серафим в своём тёмно-сером костюме, белой рубашке и тёмно-синем галстуке в косую полоску, легкомысленном летнем тряпичном картузике на голове, так и отправился по указанному сыном направлению. На согнутой правой руке – плетёная корзина, ведра на два, в ней – ножик, ветровка да полиэтиленовый толстый полумешок, на всякий случай.

Шёл, поторапливаясь и спотыкаясь. С трудом пересёк широкую, поросшую кустарником и подлеском, допревающими корнями с остатками деревьев, просеку.

Влево и вправо, словно солдаты, в одну шеренгу, выстроились опоры высоковольтной линии. Сверху доносилось мелодичное пощёлкивание от бегущего тока по четырём провисающим слегка проводам. Почему-то Серафиму эти провода напомнили листы чистого ещё пока нотоносца. А висящие у опор гирлянды тёмно-коричневых изоляторов – басовые и скрипичные ключи.

Мелодия текущего тока звучала - как нескончаемый шум осеннего моросящего дождя…

За просекой в лесу как-то сразу стало темнее. Было тихо-тихо, даже пичуги замолкли. «К дождю, наверное»,- подумал Серафим. Уже по-осеннему пахло прелью, тянуло какой-то грибной сыростью. Он смотрел под ноги и по сторонам, выхватывая намётанным глазом одиночные шляпки желтоватых опят на высоких ножках. Пропускал их, не нагибаясь и не срезая. Знал – впереди будет их, хоть косой коси. По крайней мере, так уверял сын. Попался навстречу старый берёзовый пень – с полностью срезанными грибами. Лишь желтые срезы грибных ножек опят оставались на нём, как веснушки на лице студентки-первокурсницы. «Должно быть, Андрея работа,- удовлетворённо подумал Серафим.- Так, значит, от этого кедра – на три пихты надо ориентироваться». Он осмотрелся. И точно, вдали, метрах в ста, увидел высоко поднявшиеся над кронами подлеска конусовидные тёмно-зелёные вершины пихт. А вон – ещё пихты, и там, и там… «Куда же дальше?»- озадачился Серафим и, сделав выбор, подался напрямую, подминая под себя цепляющийся и колющийся кустарник шиповника и желтой акации.

-3-

Пронзительно цвиркнув, молнией сиганул от подножия кедёрки по ветвистому кусту черёмухи неугомонный полосатый заготовитель бурундучишка. Затаился, глядя на человека-пришельца. Проходя мимо, Каюмов задел неосторожно лицом ветку черёмухи с редкими смоляными бусинами ягод.

Сорвав на ходу пару кисточек, отправил ягоду в рот, отделив губами от плодоножек. Ягоды были уже созревшими, мясистыми, сладкими, чем-то напоминающими вкус заграничного ликёра «Амарето». А ещё он вспомнил, как в детстве бабушка пекла пироги с мелкопомолотой и круто-запаренной черёмуховой начинкой. В начинку она добавляла немного сахара. Но всё равно та похрустывала на зубах и терпковато горчила. Он хотел, было, выплюнуть косточки, но, вспомнив пироги, хрумко разжевал их, ощутив во рту вяжущую горечь.

Ему снова попался на пути пенёк с недавно срезанными грибами. И какое-то лёгкое беспокойство овладело им: да уж не вырезал ли кто за это время и предназначенную ему делянку? Ищи тогда по тайге новые, а время-то уходит… К предвечерним таёжным сумеркам глаза Серафима стали уже привыкать, однако ему казалось, что с каждой минутой в лесу становится всё темнее и темнее.

Наконец-то Серафим наткнулся на ту самую грибную валежину, к которой направлял его Андрей. Лет, должно быть, пять-семь назад ураганным ветром или грозовой молнией переломило постарелую берёзу – метрах в полутора от земли. Рухнув, она так и осталась лежать вершиной и ветвями уже на земле, а комлем ещё держалась за оставшийся стоять пень, как изогнутая рука в локтевом суставе. Её ветки позасохли, пообломались, почернели, торчали теперь обрубочно-сучковато. Берестяной ствол потемнел, покрываясь мелкими замшевыми мхами и лишайниками.

И вот теперь эта самая берёза на какое-то время дала новую жизнь, уже совершенно иным организмам – грибам опёнкам. Те, словно только вчера вылупившиеся желтобокие цыпушки, как наседку, облепили её почти по всему омертвелому стволу. Особенно у основания пня – будто сплошной лисий воротник женского пальто опоясывали они берёзовый комель.

Серафим повеселел: не успели ещё всякие там грибники опередить его. Достав из корзинки ветровку, натянул её на себя, шевельнул плечами – тесновата, неудобна. Снимать, однако, не стал, но и не застёгивал на молнию. Складной ножик привязал тесёмочкой к запястью правой руки. Выложив пакет, свернул, словно бумажный лист, сунул его в карман ветровки. И принялся аккуратно, и даже как-то любовно, срезать молоденькие грибочки. Те росли семейками, по четыре-пять штук от одной грибнички, сросшиеся у основания ножек. Иногда ему удавалось так и срезать их всем кустиком. Время от времени подносил к лицу эту прелесть, любуясь совершенством природы, потом опускал на дно корзины.

Грибы источали едва заметный специфический опёночный аромат, от которого у Серафима начиналось лёгкое головокружение. А, может, всё это было от чистого, напоенного озоном, лесного воздуха. У него всегда в лесу происходило блаженное помутнение в голове, как от бокала выпитого красного сухого вина или от кружки холодного, горьковато-резкого пива. Появлялся лёгкий шумок в ушах, переходящий и в голову. И становилось спокойно на душе, умиротворённо. Все бытовые проблемы и неурядицы отступали куда-то на задний план, временно забывались - как от хорошей музыки.

А ещё его частенько незвано посещала какая-то знакомая навязчивая мелодия. Она крутилась внутри его сознания, как испорченная старая заигранная пластинка, периодически соскакивая на два-три витка назад. Сначала эту мелодию даже развивал Серафим в своей музыкальной памяти, восстанавливая до самых мельчайших нюансов, доводя до абсолютного совершенства. Потом уже старался отделаться от неё, отгоняя всячески прочь, как приставучую брехливую собачонку, но уже иной мелодией. И порой это удавалось ему, но та назойливо возвращалась к нему снова и снова. А сейчас у него почему-то зазвучала в голове мелодия текущего тока, что появилась совсем недавно, при пересечении высоковольтной линии.

Опята были и впрямь едва проклюнувшимися, день-два от роду. И лишь редкие экземпляры достигали в шляпке размера старой пятикопеечной монеты. Больше было в «трёшку» или даже в «двушку» - ещё неразвернувшиеся, походившие на маленькие желтовато-коричневые шарики. У них и шейка-то ещё была прочно соединена белёсой плёночкой с упругой, ядрёной, чуть толще спички, коротенькой ножкой.

Серафим, срезая грибы, невольно поглядывал по сторонам. И примечал то там, то здесь очередные семейные желтоватые полянки. Не обрезав полностью «свою» наклонившуюся валежину, он перешёл дальше. Всего-то метров на десять-пятнадцать. Грибов было и впрямь много. Но из-за своего микроскопического размера, корзину наполняли они медленно. Гораздо медленнее, чем сгущались сумерки.

Серафим вошел в какой-то необъяснимый волнующий азарт грибника самозабвенно, как токующий глухарь. Он уже ничего не слышал и не замечал, кроме своей целенаправленной страсти. Срезал, опускал в корзину. Резал и складывал, резал и складывал. Наконец наполнив её до самых краёв, почти под плетёную рукоятку, он, передвигая в очередной раз, почувствовал приятную тяжесть. Попробовал слегка примять, утопить в корзине грибную массу – та упруго вернулась назад.

Достал из кармана ветровки полумешок – из чёрной полиэтиленовой глянцевой прочной плёнки. Стал наполнять и его. Чтобы не перетаскивать всякий раз отяжелевшую корзину, оставил её у обрезанного пенька. Заприметил вроде –как, где оставил. Перешёл дальше, ещё метров на десять, потом ещё. О том, что он собьётся с ориентира и с места оставленной корзины, ему даже и мысли в голову не приходило. К тому же, он не сомневался, что Андрей, оставшийся там, на разбитой дороге, перед высоковольткой, обязательно подаст ему сигнал. Как не услышать?!

Чем дальше удалялся Серафим от оставленной корзины, тем крупнее стали попадаться ему опята. И не так много, как поначалу. Он уже не резал их под самые замшелые ножки, а выбирал семейки, легонько захватывая в горсть левой руки, и срезал одни упругие ещё шляпки.

«Ну, ещё вон ту полянку обрежу – и назад. Хватит. И так до полночи возни с ними дома ещё … Хотя, эти можно и до утра на балконе оставить. Не успеют, поди, прелью пойти,- рассуждал Серафим.- Да и Андрей, должно быть, уже заждался его. Сейчас сигналить начнёт, на звук и подамся».

Наполнив наконец-то полумешок, Серафим распрямился. В спине заныло от наклонной работы. Он вынул из кармана ветровки какую-то тряпицу, должно быть, старый носовой платок, оторвал от него полоску и завязал полиэтиленовую тару с грибами. Огляделся. Кругом, куда ни брось свой взор, сплошная серость, пробивающаяся над потемневшей зеленью крон деревьев и кустарников.

«Так, что же это Андрей-то не сигналит?- озадачился Серафим.- Аккумулятор не должен бы подсесть, не так давно заряжал. Ну, да ладно… Сам выберусь. Та-ак. Значит, просека осталась позади меня. Стало быть, с северной стороны. Вот на север мне и нужно возвращаться. Где же у нас север-то? В том направлении. Туда, похоже. Там и корзинку я оставил. Ну, конечно, вон и пенёк мой предыдущий…»

И Серафим торопливо подался в обратный путь, зажав подмышкой разбухший, как небольшая подушка, мешок с грибами. Нести было не тяжело, хотя и не совсем удобно. Скользкий полиэтиленовый мешок всё время норовил сползти вниз. И тогда Серафим вновь поправлял его, возвращая на прежнее место.

Дойдя до того места, которое в сумерках Серафим принял за обрезанный им опёночный пень, к своему удивлению, он не обнаружил следов срезанных грибов. Да и пенёк был совсем иным, незнакомым ему. Не было тут, разумеется, и его наполненной корзины. «Надо же, как – обознался,- огорчился Серафим.- Что ж, бывает…»

Случалось, ох случалось ему, не раз ходившему в тайгу ещё пацаном с отцом поохотничать и за грибами, сбиваться с пути. Но всегда ненадолго. Полчаса, от силы час и теряли всего они. Потом непременно выходили в нужное место. Да и отец, в которого он безо всякого сомнения верил, был рядом. Ориентировались по солнышку. А ночью – по звёздам. Потом и один хаживал. А в последние годы не раз приходилось Серафиму водить в тайгу грибников или ягодников. Бывало, заплукают, а в тайге такое случается почти всегда, остановятся. Начинают совещаться: куда, в какую сторону выходить надо. И показывают – кто куда, до хрипоты споря… Чаще совсем в противоположную сторону. И тогда Серафим брал инициативу на себя. Вёл уверенно, интуитивно по каким-то своим внутренним приметам, как по хорошему компасу; как замысловатую мелодию, сквозь многочисленные вариации – от начала и к финалу. И выводил, победоносно поглядывая на тех, кто предлагал идти в ином направлении. Нет, совсем не зря слыл он и среди своих знакомых не только классным музыкантом, но и авторитетнейшим поводырём-таёжником.

Сегодня не было видно ни солнышка, ни звёзд. Солнце ещё днём упрятали облака. По тем же причинам не виднелись на небе и звёзды. Хотя и стемняло уже. Было бы чистое небо – враз отыскал бы он Полярную звезду – и на неё, на неё, на самый север. Не было и тех, с кем можно, остановившись, посоветоваться. Он шёл, натыкаясь на ветки и сучья. Снизу за ноги цеплялись какие-то корни. Он спотыкался, подаваясь по инерции вперёд. Пару раз уже едва не завалился, успев коснуться рукой замшелой земли. Нога подвёртывалась на невесть откуда взявшихся яминах и даже трясинках. И тогда сапоги начинали почавкивать, выжимая жижу.

Минут через двадцать, должно быть, им стала овладевать паника. «Да где же эта просека-то?! Ну, не мог же я так далеко отдалиться от неё?! - мелькало в голове Серафима. – Стоп! А не шпарю ли я вдоль профиля? Надо повернуть градусов на девяносто…»

Он и впрямь резко взял влево, шумно, напропалую продираясь, сквозь таёжные заросли. Прошло ещё минут пятнадцать. И – никаких признаков приближающейся высоковольтки. Тьма окончательно заполонила таёжное пространство. Уже ничего не было возможно различить и в каких-то десяти шагах, потом – в пяти. А он всё упрямо, панически брёл напропалую, как медведь-шатун.

Внезапно Серафим почувствовал острую пронзающую боль - от мякоти левой щеки, через выпирающую скулу, к глазу. В глазах потемнело. Он зажмурился. Потом инстинктивно схватился рукой за то место, где почувствовал боль. Открыл глаза. В левом была какая-то пелена, чувствовалась резь, как от сварочных «зайчиков». И под рукой заскользила тепловатая, липкая жидкость…

«Доходился, тудыт-твою…- Серафим даже матерно выругался.- Неужто, глаза ещё лишусь? Вот будет штуковина… Нарочно и не придумаешь… Под стать своему дружку Павлу, ещё по музыкальному училищу…»

Горько усмехнувшись, Серафим и впрямь припомнил своего закадычного друга Павла, с которым они вместе проучились четыре года, живя в одной комнате общежития. Высокий, красивый, с приятным чистым и поставленным за годы обучения тенором, Павел был любимчиком не только всех преподавателей, но и у сокурсников. А сколько девичьих сердечек томились по нему… Но выбрал одну. И навечно. Четверть века уже почти вместе, к серебряной свадьбе дело приближается. Квартиру новую получил Павел в новом микрорайоне – Шалготарьяне, лет десять тому назад. И радость, вроде: как же, отдельная, двухкомнатная. Сколько можно по общагам студенческим да малосемейным гостинкам мыкаться? Да только, как и в любом новом доме, недоделок и строительных безалаберностей – для новосёлов край непочатый. Зиму кое-как ещё одолели, в спальне температура выше тринадцати градусов не поднималась. Батареи – для южных городов – поставлены были махонькие, с тоненькими пластинами-рёбрышками. Труба – и та едва на ощупь отзывалась, какое тепло в комнате? Удумал летом Павел батарею поменять - на нашу, сибирскую, ребристо-чугунную. Пусть, и не так фасонно будет смотреться, зато тепло. И трубы – с обратки на прямую, перекинув, решил переварить. Заварил, вроде как. Да окалина от сварки осталась, свисала некрасивыми потёками, напоминающими детские сопли. Молотком окалину ту сбить собрался. Тюкнул раз, другой. Окалина отскочила – и прямо в глаз. Вот и ходит теперь Павел постоянно в тёмных очках, скрывая от посторонних свой дефект. На голос и музыку, правда, это никак не повлияло – и то, слава Богу.

Серафим остановился. Отыскал в кармане ветровки тряпицу, приложил к ране. Та сразу пропиталась кровью. Нашарил в темноте какие-то широкие листья, приложил их, холодящие, к горящей ране, поверх – всё той же тряпицей прижимал. Сменил один окровавленный лист, другой, третий. Постепенно кровь стала сочиться из раны медленнее, загустела. И с глаза пелена начинала спадать, хотя рези ещё полностью не проходили.

«Всё. Стоп! Хватит мыкаться в темноте да наобум. Чего доброго – ещё куда подалее нелегкая занесёт… Ночевать где-то надо устраиваться.

-4-

Приходилось Серафиму, и не раз, ночевать в тайге. Считай, под открытым небом. Хотя – как под открытым небом? Обычно заранее, ещё посветлу, выбирал он место для ночлега. Хорошо, если стожок какой сенной или скирда соломенная оказывались на случайной опушке или лесной полянке. Тут только нору в сухой слежалой траве проделать надо, натеребить тугих пучков. Потом, поглубже зарывшись, завалить вход всё той же травой. И – спи себе, пока не надоест, вдыхая разнотравный сухой аромат. Душновато только бывает. Труха сенная за шиворот непременно насыплется. И колется, как ни странно, со всех сторон. Да мышами попахивает. Зато – тепло!

Иное дело – в глухой тайге. Топориком или охотничьим ножом срубал Серафим несколько небольших берёзок или талинок. Ставил их под углом друг к дружке – в рогатки, сооружая подобие шалаша. Сверху наваливал веток, лапника, травы – какое-никакое укрытие да получалось. И на землю сырую никогда ложиться не приходилось. Тоже всегда подручную подстилку сооружал. Если и дождь случится, всё одно не промокнет, скатываться вода станет по веткам шалашика.

А ещё лучше, когда спать (ну, спать-то слишком громко сказано – ночь коротать в забытьи) приходилось на месте кострища. Распалит костёр, да пошире чтобы. Часа два возле него посидит, глядя на огонь, задумавшись о своём. Музыка, опять же, какая-нибудь прицепится – и уже веселее. Потом разбросает или перенесёт он головёшки в сторонку, а на место кострища траву подручную, или лапник пихтовый настелет – и ложись, как на духмяную печку. Так спину да бока греет, будто в детстве, в деревенской избе на русской печи полёживает. И запах от лапника, как в бане от пихтового распаренного веника… И по спине – испарина… Благодать! Хорошо, если и накрыться есть чем, брезентушкой какой или плёнкой.

А, если по таёжному, как отец учил, то на ночлег надо останавливаться всегда всерьёз. Осмотревшись, выбрав место повыше. Срубить сушину или сухую валежину отыскать. Раскряжевать её метра по два с половиной. Топором пройтись повдоль каждой, выбрав паз поглубже и пошире. Сложить эти две сушины друг к дружке, паз к пазу. А между ними хворост или те же щепки – на растопку. Бывалые таёжники такой костёр нодьёй называют. Разгорится – на всю ночь хватит. Пламени сильного не будет, а тепла достаточно. Над нодьёй котелочек какой приспособить у самого пламени, зачерпнув водицы. В него смородного листа или веточек бросить. Можно и чаги берёзовой кусочек – для цвета да навара опустить туда же. Белоголовник не повредит, или веточка душицы – смотря по сезону… Попил такого парящего взвару, и - как народился заново. Можно и расслабиться. Смотри только повнимательней, чтобы от искры не загореться самому, если сушина та пихтой или ёлкой окажется. Обязательно потрескивать станет, словно какой разговор с тобой ненароком учинит, да в дремоту тебя погрузит. И от тех щелчков – крупные искры стрелять начнут метра на полтора от костра. Тут уж – куда улетит… Бывает, и на одёжку угодит, до самой наготы ужалит.

Топора с собой Серафим сегодня никакого не взял. Он хватился ножика – на руке болтался лишь обрывок верёвочки, которой привязал свой складень. Когда потерял – и не обратил внимание.

Серафим с надеждой похлопал по карманам – не завалялся ли случайно коробок спичек или какая-нибудь зажигалка. Хотя, откуда там им было взяться? Сам он не курил. Да и Андрей при нём – тоже по каким-то старинным кержацким обычаям всё ещё дымить стеснялся. Не оказалось и спичек. А вот это – пожалуй, похуже, чем остаться в тайге на ночь без топора или ножа. И как это он так опростоволосился сегодня?!

Крупного зверя, вроде медведя-шатуна или рыскающего волка, Серафим не боялся. Не то пока ещё время. И без того в тайге есть кем зверью поживиться. А вот перспектива ночь коротать без огня – его мало привлекала. Однако, куда деваться? Были бы камни какие – можно ещё, отыскав на хвойных деревьях сухой бородой свисающий зеленоватый лишайник, попытаться высечь искру и раздуть её до пламени. Камней тут ему никаких никто не припас. А идею добыть огонь верченьем сухих палочек в ладонях он считал уж очень примитивной и дикарской. Не для доцента сие занятие.

Невдалеке, метрах в семи, просматривался в темноте силуэт дерева, похожего на кедр, а под ним – какая-то куча-копёшка. Поначалу Серафим хотел, было, устроиться под кедром, но около него не было такой травы, как там, где он остановился.

Положив на землю мешок с грибами, Серафим принялся рвать папоротник - высоченный, почти в его рост. Папоротник уже был жестковат, но всё ещё хрумко ломался, пучком в кистевом обхвате. Нарвав охапку, бросил её на землю, возле мешка. Потом ещё охапку, и ещё, и ещё. Складывал в ворох. Ему показалось, что нарвал с целый стол высотой. Разровняв, рухнул на кучу навзничь. Та как-то враз просела почти до самой земли. Нащупав руками мешок с грибами, Серафим поднял его и прижал к животу. Через минуту ему показалось, что от мешка, как от грелки стало сочиться тепло. Потом всё сильнее и сильнее.

«Надо же,- удивился он,- хоть тут повезло. Грибы-то, прижатые и размятые, преть начинают, выделяя тепло…И комарья никакого. А то бы заживо загрызли без костра да укрытия… »

В каком-то полузабытьи, отгоняя от себя мрачные и тяжелые мысли о том, что он так позорно заблудился, Каюмов как будто успокоился. И даже увидел сон. Словно со стороны, зная, что его там нет, наблюдал он заседание своей кафедры.

Собрались все преподаватели и даже концертмейстеры с лаборанткой. Расселись, в ожидании. Сначала тихо, потом загалдели. Принялись выяснять: где он, Каюмов? Почему до сих пор нет? Его стол и кресло занял Николай Царёв. Будто председатель профкома института, на своём заседании, держался уверенно и даже вызывающе. Требовал немедленно найти и привести сюда прогульщика и нарушителя трудовой дисциплины Каюмова.

- За грибами уехал,- шептал на ухо баянисту Задорожному Матвей Петин.- Это я его вчера туда отправил…

- Давайте распределять его нагрузку,- почему-то предложил восседавший за его столом старший преподаватель Николай Царёв. – Я оркестр возьму!

- А мне – его индивидуальные занятия, на полставки,- поддержала Царёва жена, аккордеонистка Наталья.

- Профессора ждём пятнадцать минут – и расходимся,- скороговоркой выпалил концертмейстер Женя Васенков и почему-то лихо заиграл на гармони «Цыганочку».

- Может, поищем всё же сходим нашего Серафима Петровича,- робко предложил Петин, поправляя очки с толстыми линзами.

- Зачем искать? Да я его за такие штучки…- заартачился баянист-композитор Задорожный и показал, как он уделает Каюмова приёмом у-шу. Но почему-то вместо обещанного приёма стал из огнетушителя пускать в угол комнаты клубы холода. И они каким-то образом достигали уже Серафима.

Каюмову сделалось студёно, и он задрожал, прикрываясь от клубов стужи своим мешком с грибами. И лишь там, куда он пытался пристроить этот спасительный мешок, становилось теплее. Он даже повернулся боком, потом скрючился калачиком, чтобы холод из огнетушителя меньше доставал его.

Пришла лаборантка Светлана и принялась поливать из садовой большой лейки цветы, что стояли у них на кафедре на подоконнике. Потом развернулась – и уже стала брызгать из лейки на него, Серафима Петровича.

«Я вам покажу, как распределять мою нагрузку,- негодующе возражал им Каюмов.- Подождите только, вот выберусь из этой чёртовой тайги… Да прекратите вы меня поливать, Светлана Семёновна! Я вам что – кактус?»

Барабанщик-преподаватель Митя Бузуйко напялил на голову красную пионерскую пилотку со свисающей на лоб кисточкой и стал выстукивать ритм мелодии «Полюшко-поле» на каких-то маленьких там-тамчиках.

На ксилофоне-колокольчиках подключился к нему и седовласый доцент Гаврила Лугаков. И почему-то оба они перешли на монотонный «Болеро» испанца Равеля, затем затеяли греческий «Сиртаки». Потом и вовсе в эту музыку вклинился всепроникающий шум-шелест, словно ток от высоковольтных проводов…

Серафим очнулся от спячки. Его и впрямь потряхивало в дрожи от пронизывающего холода. «Надо же, приснится ведь такое…». Откуда-то со всех сторон, и сверху доносился едва слышимый шумок, даже не шумок – шелест. А на своём лице он ощутил – будто меленькие мошки тычутся в него, не кусая.

«Дождь,- догадался он.- Дождался… Как бы не затяжной. Совсем тогда худо моё дело. Вот тебе и заседание кафедры. Ладно, что хоть меня там ещё, во сне, холодом да водичкой, а не грязью поливали. Могли бы и грязью… Хотя, за что? Ничего плохого никому не делал. Держался со всеми по-деловому, насколько предписывали этикет и учебный процесс. И требовал, что положено, от каждого. Даже помогал, особенно молодым, свой опыт передавал. Ненавязчиво, деликатно… Нет, так до утра мне тут не пролежать. Надо искать какое-то укрытие… Чего же меня это так колбасит-то, как собачонку шелудивую на морозе? Не заболеть бы… Тогда выберусь…»

Утихшая, было, с вечера тревога за своё неопределённое положение стала проявляться вновь, но уже с нарастающей силой. А от этого ещё пуще накатывал пронизывающий все его мышцы трясущий озноб. Неловко повернувшись, Серафим зацепил твёрдыми стеблями папоротника левую щеку – там, где была рана. Пелена с глаза постепенно спадала, а вот боль, по живому, опять отозвалась резью. И под ладонью снова он почувствовал липкую жижицу.

Серафим поднялся с примятой папоротниковой подстилки, отыскал в темноте какой-то широкий лист травы и опять приложил его к кровоточащей ране. Желание его укрепилось: надо перебираться под кедр. Прихватив охапку слежавшегося папоротника, он подался к кедру. Метрах в трёх от его ствола, но всё ещё под кроной, он обнаружил какую-то округло-коническую кучу, высотой с полметра. Бросил на неё папоротник, вернулся назад, забрал остальное, потом своего спасителя – мешок с греющими грибами, натянул на голову отсыревший уже капюшон штормовки. И как с вечера, рухнул на изготовленное ложе. И так мягко и комфортно показалось ему теперь здесь, словно на кровати в своей спальне. А ещё ему почудилось, что откуда-то изнутри кучи исходит тепло.

В темноте он силился разглядеть на своих часах время – и никак не удавалось ему это сделать. На циферблате всё сливалось в единое тёмное пятно. «Должно быть, сейчас уже часа два ночи. До утра коротать придётся, пока не рассветает, - прикидывал он. О том, как и что он будет делать с рассветом, Серафиму думать не хотелось. А ещё, где-то под ложечкой, засосало от голода. - Этого только не хватало…»

Издавна внутри Каюмова будто раз и навсегда подключили какой-то невидимый хронометр. Поэтому во времени он ориентировался не хуже, чем в пространстве своей трёхкомнатной квартиры, в абсолютной темноте. Даже индивидуальные занятия-сорокапятиминутки он всегда распределял очень чётко, всё по тому же внутреннему хронометру. Редкий случай – когда не хватало каких-то трёх-пяти минут, чтобы завершить запланированное.

Под шелестящий, непрекращающийся дождь, успокоив себя и перестав дрожать, Каюмов снова провалился в небытие. И опять попал почти в тот же сон, что и получасом ранее. Снова шло заседание его кафедры. Только уже никто не играл ни на каких инструментах. Зато в руках барабанщика Мити Бузуйко вместо щёток-палочек появилась почему-то «болгарка». Он предлагал распилить учебную нагрузку Серафима Петровича на шесть равных частей, а зарплату за неё - ежемесячно пересылать президенту Борису Николаевичу Ельцину, с убедительной просьбой, чтобы тот не ложился своей головой на рельсы.

«Неужели и впрямь – распилят?- удивлялся Каюмов, но, почему-то заведомо зная, что спит.- Ума хватит – переслать и зарплату его этому златоусту-краснобаю, обещавшему народу всеобщее благо от приватизации. Только зарплата-то его, доцентская, смех один – голый четырнадцатый разряд ЕТС. Все надбавки за должности и звания сняли, перестали доплачивать за спецлитературу, несчастных мизерных льгот – и тех лишили. Вузовского преподавателя уподобили в зарплате пьянчужкам-вахтёршам. Даже и педстаж институтский не приравнивается к школьному или техникумовскому. Вон, Павел, в культпросвете преподаёт. Через два года на пенсию выйдет по выслуге лет. Ну, не на пенсию, допустим, - с пенсии той не протянешь, так хоть будет получать её… К тому же - проезд бесплатный по городу и на дачу. А тут, хочешь - не хочешь, а до шестидесяти лет «голяшку» дёргать придётся…»

А Митя Бузуйко уже приладился к какой-то медной трубе или валторне. Зачищает-шлифует визжащей «болгаркой» до невероятного блеска раструб инструмента. И искры, искры – так и летят веером! Да почему-то всё на Серафима! Опять достали – ведь его ж там и нет вовсе. Как с каплями от лейки Светланы. И уже эти самые искры начинают жечь лицо Серафима, потом руки, тело, даже в паху.

Серафим просыпается, а искры, что пригрезились, до сих пор и в самом деле продолжают ожигать всего его. Он вскакивает со своей лежанки и никак не может понять, что же происходит с ним. И тут до него доходит: муравьи это! А та мягкая и тёплая копёшка под кедром – самый настоящий муравейник! Вот угораздило, так угораздило! И впрямь, из огня да в полымя…

Уныло, в трясущемся ознобе Серафим отошёл от муравейной кучи. Привалился спиной к шершавому комлю кедра. Устроился на корневище. Правая рука непроизвольно соскользнула вниз, и наткнулась на что-то твёрдое. Он взял это в руку, поднёс к глазам. Оказалась шишка кедровая. Нынешняя, но уже подсохшая. Шишку эту бурундук полностью раздел от чешуи. Чуткими подушечками пальцев Серафим покрутил в руках шишку, пытаясь отыскать в ней хоть несколько орешков. Он наткнулся на один, вынул из гнездышка, раскусил – пусто. Други орешек – пусто, третий – пусто. Хотя и без того ему было прекрасно известно, что, выбирая из шишки орехи, и набивая ими свои защёчные мешочки, бурундук никогда не возьмёт пустой. Даже и не вынет из гнёздышка. Так, поочерёдно ощупывая пустые гнёздышки шишки, добрался он до самой её верхушки. Там, под оставленными мелкими чешуйками, он обнаружил четыре орешка. На сей раз – целых. Расщелкнул скорлупки по очереди, медленно разжевал сладковато-маслянистые ядрышки. И лишь раздразнил свой притухший голод.

От нечего делать, Серафим принялся на корточках ползать вокруг кедра, на ощупь выискивая случайные шишки. Они попадались ему. Сначала он ощупывал каждую найденную, потом стал собирать в горсти по три-четыре штуки и складывать их вместе около мешка с грибами. С каждым кругом он всё дальше отдалялся от ствола кедра. И, чем дальше он отходил, тем сырее становилось вокруг. Его брюки, выше голенищ сапог, уже стали намокать.

Вернувшись на место, Серафим присел. Скрупулёзно перебрал все собранные шишки. Вместе с пустыми набралась добрая горсточка целых орехов. Расщёлкивал не торопясь, всё одно спешить было некуда – до рассвета, по расчётам Серафима, оставалось ещё никак не менее трёх с половиною часов. Каждую порцию ядрышек разжевывал тщательно, как гурман-дегустатор.

«Сейчас бы хоть сухарь какой ржаной,- мечтательно размышлял Серафим.- Ну, как же это я так: в тайгу – и без спичек, без куска хлеба,- продолжал корить он самого себя.- И впрямь говорят: запас карман не тянет. А ещё не раз доводилось слышать ему наставления бывалых людей: «Идёшь в тайгу на день, бери запасов на трое суток». Всем этим так беспечно пренебрёг ещё вчера Серафим. За то и расплачивался теперь.

Брать с муравейника оставленный папоротник он не решился: непременно с травой перенёс бы и муравьёв. Идти в мокреть за новой порцией ему никак не хотелось. Зато взамен папоротника, он горстями сгребал прошлогоднюю хвою, вместе с мелкими веточками, до земли оголяя корни кедра. Хоть и бедновато, но получилась небольшая, зато сухая подстилочка. По-собачьи свернувшись в клубочек, натянув капюшон на голову, спрятав руки под мышки, улегся он на подстилку. Через каждые десять-пятнадцать минут он переворачивался – то на один бок, то на другой, то на спину, то на живот. Наплывала какая-то апатия. Становилось безвольно-безразлично. К тому же периодически, через минуту-другую, на него накатывала дрожь. Уже и зубы принимались мелко и ритмически клацать, как испанские кастаньеты.

Серафим принимался про себя считать сначала до шестидесяти, тем самым исключая из своей бесконечной ночи минуты. Потом это занятие он перенёс на сотни. Сотни складывались в тысячи. На какое-то время забывался, теряя точный счёт. Потом возобновлял заново. А ещё он попеременно прикладывал к замерзающему месту живородное тепло мешка. И так благодарен был он теперь этим преющим грибам – единственному своему верному сегодняшнему союзнику…

-5-

Промозглое серое, так медленно приближавшееся, утро облегчения Серафиму Каюмову не принесло. Ни физического, ни душевного. Не выспавшийся, уставший, продрогший, с саднящей щекой и больным глазом – пребывал он в подавленном состоянии. К тому же, отысканная ночью, горстка кедровых орехов лишь разжигала его голод. Правда, с этим-то он как раз пока ещё и мирился.

Гораздо поганее было у него на душе. Он лишь на какие-то минуты переставал размышлять: как там без него Андрей? Как переживает жена? Что подумают и скажут о нём сослуживцы?

Ещё горше становилось ему, глядя на беспросветное небо и непрекращающийся сеющий дождь. Вставать со своего места и куда-то двигаться ему не хотелось. А главное, мучило: куда идти? Как выбираться отсюда? Как угадать единственно верное направление – вот вопрос вопросов.

Дождавшись, когда окончательно рассветёт, он встал и, прихватив под мышку спасительный пакет, побрёл наугад. Как ему показалось, - в нужном направлении. Серое небо не подавало никаких признаков прояснения. Отовсюду, куда ни глянь, было одинаково хмарно. Где север, где юг – определить абсолютно невозможно.

Повсюду было сыро и мокро. Уже минут через пять ходьбы, брюки его намокли, прилипая к голому телу. Каждая ветка, встреченная на пути, норовила сбросить и вылить на него всю накопившуюся за ночь влагу. Не спасала и лёгонькая ветровка, совершенно спокойно впитывающая и пропускавшая воду.

Довольно скоро в сапогах его зачавкало, будто там поселились десяток лягушек, устроивших в журкотне весенние брачные игры. Он остановился. Попытался стянуть сапог, стоя на одной ноге. Покачнувшись, потерял равновесие и упал на сырую землю, больно ударившись. Упираясь носком левого сапога в пятку правого, удалось освободить ногу от резинового плена. Лёгкий ситцевый носок весь напитался вонючей жижей. Стянув его с голой ноги, в скрутку отжал. Перевернув сапог, струйкой слил из него воду. То же самое проделал он и с другим сапогом. Кожа на его ступнях сморщинилась от сырости и покраснела. Натягивать мокрые носки на застылые ноги было противно. Однако, выхода иного не было.

Переобувшись, Серафим не без усилий поднялся с земли. Побрёл далее. Промокшая ветровка беспрепятственно пропускала воду. И вот уже по спине его потекла холодная струйка, продвигаясь ещё ниже, к трусам и ягодицам. Оставивший на какое-то время озноб, видать, снова вспомнил про него. Спасением от трясучки являлось движение.

Вчерашняя относительно ровная поверхность рельефа, сегодня сменилась какими-то затяжными спусками и подъёмами. Чтобы хоть как-то согреться, Серафим выбрал направление, ведущее вверх. Сплошные дебри не давали ему никакой возможности просмотреть: что же там, впереди него, хотя бы метров на сто. Да какие сто? В двадцати шагах уже всё тонуло в непроглядной мрачной тёмно-сырой зелени. Ему подумалось, что, взобравшись на вершину перевала, оттуда он сможет разглядеть: что же там, впереди, и куда двигаться дальше? Скользя и спотыкаясь, он механически, уже с одышкой, переставлял ноги, поднимаясь по косогору всё выше и выше. Увы, виднее от этого не становилось. Всё те же деревья и кустарники заслоняли собой обзор.

Серафима посетила мысль: взобраться на высокое дерево и уже с него основательно осмотреться. Ему показалось, что косогор выровнялся. Озноб отступил. От него самого уже исходил лёгкий парок. В сапогах, однако, опять накопилась вода.

Попадавшиеся кедры были сплошь нелазовыми. До нижних веток не менее пяти-семи метров. Терять силы на преодоление такого большого голого кедрового ствола ему не хотелось. Да и не отличался Серафим особым мастерством лазанья по голым стволам деревьев. Взор остановился на высоченной мохнатой пихте - как ему показалось, выше всех остальных растущих в округе деревьев. Огромной пирамидой-пикой возносилась она к самому небу. Он подошел к ней вплотную, положил рядом с комлем мешок, стащил сапоги и, оставшись в носках, стал продираться вверх.

В отличие от кедров, на этой пихте сучья росли от самой земли. Зато так густо и часто, что ему приходилось ужом извиваться, чтобы протиснуться вверх на очередные двадцать-тридцать сантиметров. Метров через пять такого продирания вверх его руки покрылись липкой пихтовой смолой. Всякий раз, освободив из сучкового плена своё тело и отыскав между мохнатых хвойных лап хоть небольшой просвет, он пытался высмотреть что-либо вдали. Ничего, никакой перспективы не намечалось.

Сучком опять зацепил вчерашнюю рану. И снова, как ночью, из неё засочилась кровь. Только вот остановить тут её было нечем. Измазанными липкими смоляными пальцами он осторожно стирал со щеки красящую жидкость. Передохнул минуты две. Как совсем недавно от озноба, только теперь - от напряжения и упадка сил, почувствовал дрожь в ногах. Потом эта дрожь переметнулась и на руки. Стараясь не смотреть вниз, чтобы от высоты и слабости не закружилась голова, и не потерять сознание, он поднимался всё выше и выше. Вот уже стали видны внизу, под ним, верхушки лиственных деревьев. Сиреневато-малиновый гладкий ствол пихты становился всё тоньше. Пореже пошли и сучки. Совсем рядом – рукой подать - грудились набрякшие тугие тёмно-зелёные, слегка похожие на новогодние, пихтовые шишки. Только пользы от них Серафиму было никакой. Не белка и не щегол какой-нибудь. Как кедровые орешки, не пощелкаешь. Где-то ему не раз приходилось слышать, или читать, что в долгие сибирские зимы охотники-таёжники, в своих зимовьях, спасаясь от цинги, варили и пили пихтовые отвары. Цинга, слава Богу, Серафиму в ближайшее время не грозила.

Когда до самой верхушки оставалось всего метра три, а ствол уже можно было спокойно обхватить пальцами обеих рук, верхолаз остановился. Вот теперь уже почти ничто не мешало ему оглядеться вокруг. Переведя дыхание, с надеждой и волнением, он глядел вперед. В сизом мареве просматривался увал, за ним другой, третий, а там – и вовсе всё сливалось в сплошной пелене. То же самое оказалось слева. И справа – всё те же таёжно-голубоватые уступы. Осторожно переступая ногами, судорожно цепляясь дрожащими руками за сучья у самого ствола, развернулся. Боже! И там просматривалась до самого горизонта точно такая же картина. И на небе – ни признака светлого пятна, по которому можно было бы определить, где же находится солнце.

Очередная волна паники накатила на Серафима. Он понял, что заблудился окончательно и основательно. И как отсюда выбираться – ответа на этот вопрос он не находил. Тем не менее, в одной из сторон, по самому распадку, заприметил он, как будто, извилистую речушку или какой-то ручей. Запомнив, на всякий случай, где он течёт, Серафим стал осторожно спускаться с дерева. Спешить было некуда. А для восполнения сил источников не подворачивалось. Обратный путь с пихты занял у него минут пятнадцать.

Спустившись, рухнул прямо у комля хвойного дерева, успокаивая дыхание и пытаясь унять дрожь в руках и ногах. Было тихо-тихо, лишь доносился монотонный миллионноголосый шепот дождинок. Порой он совсем переставал обращать внимание на этот шумок. Лишь какие-то тревожные, беспорядочные мысли обрывно-лихорадочно мелькали в его голове. А ещё – привязалась песня «Мне приснился шум дождя…». Две-три строки так и колобродили внутри его сознания, чередуясь с тревожной обречённостью.

В каких-то полутора метрах от себя, обнаружил Серафим старый, рассопливившийся, с буровато-зелёной широкой шляпкой, гриб-моховик. Сорвал его и, как скользким обмылком, принялся разминать в руках, стирая с ладоней и пальцев налипшую пихтовую смолу. Выбросил превратившуюся в пасту грибную слизь. Запустил руку в грибной мешок, где всё ещё сохранялось тепло, достал горстью опят и продолжил занятие по очистке рук от смолы. Потом вытер почти чистые руки о сырые пучки травы. «Пора бы и обновить содержимое мешка,- подумал он,- греют всё хуже и хуже…». Потом вдруг поймал себя на том, что в тайге, по которой он бродил сегодня, ему совсем не попадались никакие грибы. Или, может быть, он не обращал на них внимания? Да что грибы? Не было тут почти никаких ягод. Совсем голыми стояли черёмухи. Может, где на верхних ветках, что-то и осталось, но там, где бродил он – не попадалось ничего. Даже горькая, обычно рясная, калина – встречалась редко, да и та была без ягод. Где же те заросли чёрной смородины? Или кислицы? От представления вкуса кислицы, у него и впрямь во рту сделалось судорожно-кисло.

«Это только невежды считают, что в тайге всё есть,- горько констатировал по своему опыту Серафим. – Тайга-матушка прокормит. Как же, разевай рот пошире: приготовила она тебе тут и стол, и дом… Всё, чем богата она – вблизи от людского жилья. По соседству с человеком. А в глуши – нет ничего такого. Там действуют иные правила и законы...» И припомнились ему рассказы про беглых каторжников да зэков. В побег, если удавался, отправлялись через тайгу, обычно втроём. Втроём и брели, по-звериному опасаясь и хоронясь. Делились поровну, покуда продуктов припасённых хватало. И уже потом, отощав и обессилив, кончали одного из беглецов, что был попроще и придурковатей. Отъедались человечиной, восстанавливая силы. Дальше брели… Случалось, и второго, более слабого, беглеца ожидала участь предыдущего…

Обув сапоги и просидев под пихтой с полчаса, Серафим меланхолично побрёл в ту сторону, где, как он считал, в низине протекал ручей. У него появился хоть какой-то план: пробираться во что бы то ни стало вниз по ручью. Куда-нибудь да должен вывести. Пусть будет петлять, как собачонка рыскающая на охоте, но всё одно: когда-никогда, а к более широкой речке он непременно выведет. Это – закон. А те – либо к Томи приведут, либо к Барзасу, Яе или Кие. Ну, а там-то – уж обязательно какое-нибудь жилище да встретится! Ну, не мог же ведь он за вчерашний вечер и сегодняшний день так далеко упороть в глубь тайги! Этот, хоть и призрачный план, выбраться из глухомани, приободрил Серафима. Поселившаяся в нём паника стала притупляться.

Ему захотелось пить. Жажда стала соперничать с чувством голода. Спускаясь вниз, силился на своём пути отыскать хоть какую-то горстку ягод. Сорвал несколько красновато-янтарных, сладковатых бусинок шиповника. Разжевал вместе с косточками. Потом попалась боярка. И с неё удалось сорвать, цепляясь за колючки, с десяток ягод, начинающих уже размягчаться. Выплюнул косточки. Чувство голода не исчезало.

Тревожно зацокав, коричневато-бусым продолговатым пушистым комом, метнулась вверх по кедёрке белка. Затаилась, свесившись с ветви, наблюдая за пришельцем. Скрылась на другой стороне ствола. Серафиму припомнился случай, как однажды, припозднившись в тайге на охоте, пришлось ночевать у костра. В сумке лежала пара добытых выкунившихся белок. Чтобы скоротать время, ободрал тушки, снимая шкурки чулком. Решил попробовать беличье мясо, слыхал от кого-то: будто бы оно диетическое. А, и впрямь – чем белка питается? Исключительно чистой пищей: орехи, грибы сушеные, ягоды. Насадил обезглавленные и выпотрошенные тушки на ошкуренные палочки, как шашлык на шампуры, над углями пристроил. Пропекал, переворачивая с боку на бок. Через некоторое время уловил приятный запах. Попробовал на вкус, сначала брезгливо поморщиваясь. Разжевал – понравилось. Да так и уплёл обе эти тушки, обсасывая и даже разжевывая тоненькие мягкие косточки. От этого воспоминания у него аж слюнки потекли…

Чем ниже спускался он к ручью, тем труднее было продираться сквозь дикие заросли кустарников тальника, цепляющейся акации, шиповника, перепутавшегося черемошника. Всё сырее становилось и под ногами. Он уже перестал обращать внимание на сеющий дождь, на то, что вся его одёжка промокла до последней нитки. Добрался-таки до ручья. Отыскал небольшую заводёшку, рухнул на мягкий бережок, прильнул к воде. Пил в несколько приёмов воду, отдающую прелью и болотистой тиной. Утолив жажду, присел на кочку. Та подогнулась под тяжестью, норовя сбросить седока с себя в ручейную жижу.

Посидев минут пятнадцать, поднялся, двинулся вниз по течению. Идти было трудно, гораздо труднее, чем по тайге. Ручеёк, петляя, то исчезал где-то под кочкарником и корнями, то растекался несколькими руслицами, то обнажался на небольших плёсиках, то замедлял свой непрестанный бег на омутках и ямках – в метр-полтора шириной. Возле одного такого омутка Серафим остановился передохнуть, вглядываясь в воду. И ему показалось, что мелькнула какая-то тень, похожая на продолговатую рыбёшку. Он затаился. Вскоре и впрямь, откуда-то из тёмной воды к самой поверхности юрко всплыла серебристая рыбёшка. Тут же послышался характерный чмок и всплеск. На испещрённой дождинками воде остался небольшой кружок в том месте, где сидела не то мошка, не то комар, не то какой паучишко. «Хариус!- догадался Серафим.- Харюзишка…Эх, леску бы с крючком…- мечтательно подумал он,- можно наверняка было бы поймать… И даже сырым бы съел, безо всякой соли… Мясо у хариуса нежное, сладковатое, с едва уловимым запахом свежего огурчика… Ну, как я так облажался?!- в который раз корил он себя. Обычно, в карманах всех ветровок и курток, у него обязательно лежал хоть небольшой, но моточек лески с грузилом и парой крючков. А то и вовсе – готовая снасть на мотовильце. Привязывай такой настрой на удилище, насаживай на крючок – и лови».

Метров через сто от того омутка, из невысокого ельничка, что подступал к самому ручью, вспорхнули несколько птах. По специфическому, частому, шумно-фуркающему, похлопыванию крыльев Серафим безошибочно определил: рябчики! Штук семь, не меньше – целый выводок уже выросших рябчат. Расселись метрах в двадцати-тридцати от него. Затаились, сливаясь с сучьями и ветвями. Ему удалось рассмотреть одного, заприметив, куда тот уселся. Пёстренький, с хохолком на голове и мохнатыми лапками-галифе, едва просматриваемыми красными надбровными пятнышками, молодой рябчик минут через пять подал свой голос – высокий пиликающе-переливистый, трелью, с затяжной кодой на одной ноте. Ему тут же отозвался собрат, потом другой. И этих рябчиков успел разглядеть Серафим среди естественной маскировки. И опять подступило чувство досады на себя, за свою беспечность. Ему припомнилось, как в юности, со своими сверстниками, такими же заядлыми охотниками, как и он, вели они разговоры. Уж откуда взял, из каких гурманских рецептов, дружок его Санька - что деликатесом считается сырое белое, непременно с грудки, мясо рябчика – с чёрной смородиной вприкуску? Но разговоры такие они не раз вели, пока и впрямь не отведали сырую рябчатину с кисловато-сладкой чёрной смородиной. Дрянью оказалось такое блюдо. Плевались после него, зато попробовали. Потом долго поддразнивали Саньку за его рецепт. Сейчас бы этого рябчика…

Сорвав несколько уже сморщившихся ягод чёрной смородины, безо всякой рябчатины, Серафим отправил их в рот. И, как от красной, недозрелой кислицы, во рту сделалось кисло, слюна стала жидкой, и даже свело челюсти. Он, приподняв обшлаг на левой руке, глянул на запястье, узнать время. Часов там не оказалось. Даже ремешка от них. Вот досада… Где и когда мог их потерять – Серафим не заметил. Скорее всего, когда лазал на пихту, продираясь сквозь частые ветви и сучья. А, может быть, когда тянулся за кисточкой ягодок на колючей боярке. На всякий случай он похлопал по карманам – там тоже было пусто. Беда к беде – беды не прибавляет. Он тут же смирился и с этой утратой. Да и к чему теперь ему точное время?

«Сколько же теперь, однако? Наверняка перевалило за обед… Должно быть, уже часа три дня… Как там дома? Ищут ли его? Наверняка ищут… Ну, и зачем было вчера, да и сегодня, с утра, самостоятельно шарашиться по тайге? Эх, дурак я, дурак! Форменный дурачина! – корил себя Серафим. – Мне бы вчера ещё, как только с пути-то сбился, - остаться на одном месте, и сидеть-дожидаться. Наверняка бы теперь уже нашли! Пусть и стыдно… Да, уж лучше стыд – чем вот так плутать. И сколько ещё предстоит мыкаться, как ёжику в тумане? Не мог ведь, нет, не мог Андрей бросить его одного. И, если не вчера, то сегодня-то – уж обязательно приехали на поиски. А где меня теперь сыщешь?» Выбрав место посуше, устроился Серафим под пихтой, затосковал… И опять, от безысходности, накатил на него приступ апатии и безволия…

-6-

Когда Андрей остался один, по генетически-шоферской привычке, он открыл капот «жигулёнка», разглядывая ещё не остывший мотор и трогая руками свечные колпачки, трамблёр, клеммы на аккумуляторе. Потом достал из салона тряпку, принялся протирать промасленные и запылённые внешние детали мотора.

У ожидающего на одном месте человека, время течёт значительно медленнее, чем у страстно увлечённого. Ну, просто – томительно медленно. Побродив вокруг машины, Андрей забрался в кабину. Привычно и удобно устроился на сиденье, положив руки на руль. Слегка покрутил баранку, насколько позволял люфт. Завёл мотор. Маневрируя на узкой, прорезанной колеями, дороге, развернулся в сторону дома. А перед глазами у самого, как у любого, вошедшего в азарт, грезились пеньки да валежинки с грибами. И самому захотелось туда, куда отправил отца. Ладно, можно будет, в случае чего, и завтра приехать. Хотя, куда их – столько грибов? И так работы – на день почти: перебери, отсортируй, обрежь, промой. И потом ещё – часть сушить на зиму, часть – пустить на икру, часть – на маринование и засолку. Ну, и свеженькие, с картошечкой да с маслицем…

От представления вкуса тушеных грибов с картошкой у него проклюнулся аппетит. А ведь и впрямь: и в обед-то толком не перекусил, и теперь – ужин уже подоспел. Внутренний червячок, как по расписанию, требовал своей очередной порции. «Отец-то, ведь, тоже ничего не ел. И ушел без куска хлеба. Ничего, скоро уже должен бы и выйти…»

Андрей глянул на ручные часы. С тех пор, как приехали, прошло минут пятьдесят. Пора уже и отцу появиться. Медленно, но неуклонно, вокруг становилось всё сумеречнее. Откуда-то со стороны просеки, прилетела парочка ворон. Расселись на ближайшей осине, наблюдая за машиной. Раскаркались. Хоть и не раз приходилось ему даже в городе слушать противно-скрипучие вороньи граи, почему-то припомнилась примета: «Ворона запела – дождя жди». Андрей надавил на сигнал. Машина издала пронзительный сиренообразный гудок. Вороньё испуганно и ворчливо сорвалось с дерева, скрылось из вида.

Стало опять одиноко. Миновал уже час, ещё десять минут, двадцать, полчаса. Открыв стекло, сидел Андрей, облокотясь левой рукой на дверцу. Напряженно, с какой-то нарастающей тревогой, высматривал спереди и справа выныривающую из темного леса фигуру отца. И вновь подал сначала один, потом два протяжных сигнала. Округа наполнилась какими-то совершенно посторонними гулкими звуками. Даже самому стало неуютно. Потом выбрался из салона, громко хлопнув дверцей. Закричал:

- Па-па! Па-па-а-а. А-у-у-у...

Раскатистым эхом отдалось со всех сторон – ещё одна примета: быть ненастью. Сумерки сгустились совсем. «Да где же он там?- нарастала тревога в душе Андрея. - Не заблудился ли? Ну, быть того не может… В первый раз, что ли, отец в тайге?» А в противовес этим доводам мелькнули откуда-то из его подсознания слухи о недоброй славе Осиновской тайги. Каждый год тут плутали и терялись грибники или приехавшие пошишкарничать горожане. И хорошо, если день-два кто проблудит… Некоторые и по неделе скитались… Поиски тогда всем миром устраивали. Случалось, и не находили. Они с отцом редко когда в эту сторону за грибами ездили – чаще по Анжерской или Мариинской трассам. Там-то им все грибные места были знакомы. К тому же, более населенные. Да и дороги, просеки-профиля встречались значительно чаще.

Несколько раз он уже удалялся от машины по тропе, которой ушел Серафим. И всякий раз всё глубже, дальше от машины. Звал, кричал. Прислушивался: не отзовётся ли отец. Или, может, сам кличет его? Кроме своего тревожно-пугающего голоса больше никаких звуков в округе не разносилось. С надеждой и волнением возвращался назад. Там по-прежнему одиноко беловато-серым пятном маячил «жигулёнок».

Стемнело. А отец всё не возвращался. Снова и снова Андрей принимался поочерёдно аукать или подавать сигнал машиной. «Как бы аккумулятор не посадить, - тревожился он.- Тогда уедем. Придётся ещё тут ночевать. Да и завтра – где здесь искать подзарядку, разве что, какой вездеход занесёт случайно…» Часы показали уже девять вечера, потом десять. После одиннадцати заморосил дождь. Сначала едва заметный, потом усиливаясь. Наступила полночь. Всё. Дальше ждать возвращения отца было бессмысленно. «А, может, он - где на трассу вышел и дожидается его на ней?» - мелькнула хоть какая-то призрачная надежда.

Андрей завёл машину, минут пять дал ей поработать вхолостую, пару раз ещё гуднул в абсолютную темноту, включил фары, осторожно поехал в обратную сторону. Пучки желтоватого света почти отвесно пронизывались частыми пунктирными линиями дождинок. Благополучно миновав все рытвины и ухабы, выбрался на гравийку. Мелькнула мысль: «А что, если отец выбрел на трассу где дальше, в противоположной стороне от дома?» Повернул, автоматически бросив взгляд на спидометр. Километров через семь понял: отца там нет, не мог он за это время так далеко убрести. Развернулся. Назад покатил. И опять вглядывался в темноту, не единожды принимая выхваченный фарами машины стоящий впереди пенёк за фигуру человека. Миновал свёрток с трассы, куда они поворачивали за грибами. И до самой Осиновки его не оставляла надежда: а вдруг да и поджидает его где-нибудь на обочине отец? И ещё теплила душу догадка: может, подобрал кто отца по дороге, и тот уже давно дома, в тепле. Тогда уже, должно быть, они с матерью беспокоятся за Андрея.

Выскочив на мокрый асфальт, погнал машину домой. Перед самым мостом притормознул – впереди виднелась освещенная постовая гаишная вышка. Могли и остановить, выясняя личность, или придраться к чему-либо, намекая на штраф, а лишних денег у него не было. Выждав случайный попутный грузовик, пристроился почти вплотную за ним. Проскочив пост, резко ушел на обгон. Миновал спорткомплекс «Окрябрьский», свернул на залитый фонарным светом проспект Ленина. Обгоняя одинокие ночные машины, доехал до дома. Остановился у подъезда, поставил на сигнализацию машину, открыл ключами дверь. В квартире горел свет. Тут же к дверному проёму ему навстречу направилась мать.

- Ну, слава Богу, вернулись… Чего так долго–то? Я уже испереживалась вся. Раздевайся. Поди, голодные…- она захлопотала, направляясь на кухню, собирать на стол поздний ужин. И уже оттуда: - А где отец?

- Мам, а что, он разве не вернулся ещё?- отозвался Андрей, ему опять стало тревожно-нехорошо. Даже всякий аппетит разом пропал.

- Не-ет, - растерянно отозвалась мать. – Да что с ним?

- Замешкался, должно быть, он с грибами-то...- принялся успокаивать мать Андрей.- Мам, да ты не переживай – рано стемнело, вот он, наверно, и побоялся в темноте выходить из тайги, чтобы не заблудиться… Завтра непременно отыщется.

- Андрей, признайся честно, с ним ничего серьёзного не случилось?- не на шутку обеспокоилась женщина.

- Да нет же, только то, что я сказал… К тому же, он и сам мне наказывал, на всякий случай: если допоздна не выйду – езжай, дескать, домой. Дома ночь пережди, мать успокой… Нет, правда, мам, - ну, что, отец – ребёнок какой, или впервые в тайге оказался…

Несмотря на молодой, ещё не потрёпанный нервами организм, спалось Андрею плохо, тревожно. И обрывки снов были тоже мрачными, сумбурными. Едва стало пробивать за окнами серую пелену, поднялся он с постели. Не спала и мать.

- Звонить надо Семёну, - сказала она. – Что-то надо делать… Народ собирать на поиски, что ли…

Семён, женатый на сестре Серафима, работал начальником отдела снабжения на «Автоагрегате». В его подчинении находилось порядка полутора десятков грузчиков-разнорабочих. Помимо них – пять автомашин – три грузовых и парочка легковушек.

- Дядя Сёма, здравствуй,- начал Андрей. И тут же перешёл к сути.- А у нас проблемы: папка потерялся…

- Как потерялся?- перебил его Семён.

- Поехали мы с ним вчера за грибами, вот он и не вернулся…

- Та-а-к, - озадаченно отозвался тот.- Ну-ка поподробнее: где, когда?

- Вчера ездили с ним под вечер. За Осиновку…

- Нашли куда ездить,- укоризненно прервал племянника Семён.- Да там же медведи с лосями – и те заблудятся… Ну, и что дальше?

- Я остался у машины, на дороге, он пошел в лес. Договаривались с ним, что часа через полтора он вернётся. Я прождал его до полуночи. И кричал, и сигналил – бесполезно. Что-то делать надо…

- Что делать? Что делать?! Искать! Ладно, сейчас я на работу еду, разберусь там со своими, а через часок-полтора перезвоню. Ждите, никуда не уезжай без меня…

Часов в девять утра раздался в квартире Каюмовых телефонный звонок. Звонил Задорожный. Спросил Серафима Петровича.

- Нету Серафима дома. В тайге заблудился…- ответила женщина и передала, что знала со слов сына.

- Что, так и не нашелся? – возбуждённо-встревоженно отозвалось в трубке.

- Нет… Искать собираемся…

- Тогда и нас ждите. С Петиным поговорю, с Бузуйко…

Около десяти утра подъехали на мотоцикле Петина «Урал» трое сокафедрян Каюмова. Одеты и обуты все по погоде и по-походному: в резиновых сапогах, непромокаемых плащах-дождевиках. Почти следом за ними подкатила иномарка-внедорожник Семёна. И в ней оказалось тоже трое мужчин.

Вышли Андрей с матерью. Наскоро поведав собравшимся на поиски мужикам ещё раз про всё вчерашнее, Андрей сел в машину дяди. Туда же перебрался и Бузуйко. Поехали. Следом – мотоцикл, с двумя музыкантами.

За ночь лесную дорогу изрядно расквасило. Ехали осторожно, боясь зарюхаться. До высоковольтки добрались за час. Остановились во вчерашнем месте. Вышли из машины. В руках у Семёна и ещё одного мужчины были мегафоны – позаимствованные у спортсменов завода. Мотоциклисты, изрядно промокшие и продрогшие, нехотя спешились со своего стального коня.

- Вот отсюда я и отправил его вчера вечером.

- Ну-ка, гаркни,- предложил Бузуйко Семёну.- Может, отзовётся.

- Серафим! Серафим! Каюмов! – хриповато-усиленно выплеснул мегафон искаженным голосом Семёна.

Прислушались. Отзыва не последовало.

- А ну, дай-ка я попробую,- сказал Задорожный. - Ка-ю-мо-о-ов… Се-ра-фим Пет-ро-в-и-и-и-ич… От-зо-вись!

И опять – лишь металлическое гулкое эхо в ответ. Постояли, посовещались.

- Значит, так, мужики,- взял инициативу на себя Семён.- Сейчас идём до того места, где Серафим собирал грибы. Оттуда уже будем действовать по обстановке.

Минут через десять, они оказались около той самой валежины, куда направлял отца Андрей.

- Вот здесь он вчера должен был и напластать опят,- указал место Андрей. – Видите: обрезано…

- Срезано, да не полностью,- заметил Петин.- Что-то помешало ему полностью очистить валежину.

- Должно быть, другие грибы…- предположил Бузуйко.

- Точно. Смотрите: вон ещё видны срезы,- поддержал барабанщика Задорожный.

Искатели принялись кричать, аукать Каюмова. И по очереди, и хором. Даже одновременно двумя мегафонами. Тайга наполнялась безответными звуками, как филармонический органный зал. А между короткими перерывами отдельных частей музыкальной композиции – не взрывы аплодисментов, а наступала мертвенная тишина.

- Так. Прежде всего, нам надо прочесать всё в округе,- распорядился Семён. - Мало ли что… Осматривайте потщательнее каждый подозрительный куст, вывороток, закуток. Ищите следы. Расходимся по двое. И постоянно аукаемся. Не хватало только ещё нам самим тут растеряться… Андрей остаётся здесь, на этом месте. Всё, мужики, двинули… Через полчаса, нет через сорок минут, – если что… - возвращаемся все назад. Сюда.

Три пары разошлись по разным направлениям. Петин с Задорожным, как опытные таёжники-грибники, не спеша, шли от пенька к полянке, внимательно высматривая следы срезанных грибов.

- Смотри,- сказал напарнику Петин.- Корзинка с грибами… Его, должно быть…

- Похоже, что он её наполнил и увлёкся…- отозвался тот.- Андрей говорил, что Серафим брал ещё и мешок с собой.

Время от времени доносились мегафонные крики Семёна, то приближаясь, то удаляясь от них. Уже по второму, третьему кругу обошли музыканты свой сектор обследования. Им уже перестали попадаться новые пеньки и полянки со срезанными грибами. Лишь свежие молоденькие опята дразнили их взоры, отвлекая от основного. Наследив и изрядно вымокнув, вернулись они к Андрею, прихватив с собой корзину с грибами.

- Его это корзина, отца,- сказал Андрей.

Безрезультатно вернулись и другие поисковики.

- Может, попробовать с дерева покричать в мегафон,- предложил Петин.- Здесь, в лесу, всё глушит… Там – дальше будет слышно…

- Кто полезет?- резонно отозвался Бузуйко.

Все, словно сговорившись, посмотрели на Андрея.

- Самый молодой, - подытожил Семён.- Давай-ка, племяш, во-он с той пихты попробуем.

Выделив на фоне остальных деревьев самую высокую пихту все, гуськом, сбивая с веток влагу, направились к дереву. Прикрепив к поясу мегафон, Андрей стал карабкаться вверх, цепляясь им за частые ветви и сучки. Взобравшись почти на самый верх, держась правой рукой за ветку у ствола пихты, поднеся ко рту мегафон, Андрей, набрав воздуху побольше, гаркнул:

- Э-ге-гей! Па-па-а-а-а! От-зо-ви-ись…

И покатился по таёжным увалам звуковой волной поисково-призывный клич. Напрягая слух, Андрей с надеждой ожидал хоть какой-то отклик. Не дождавшись отзыва, повторил, потом ещё, и ещё.

- Что там? – донеслось до него снизу.- Не слыхать?

- Глухо,- отозвался Андрей.

- Гаркни ещё разок напоследок и спускайся,- крикнул Андрею Семён.

Запыхавшись, Андрей спустился вниз. Встретили его озадаченно-растерянно.

- Может, всё же он услыхал наши крики,- предположил Задорожный.

- Вот-вот,- поддержал его Петин, поправляя очки.- Только нам его голоса не слышно.

- Будем ждать, что поделаешь,- констатировал Семён. – Мужики, у меня тут есть немного. Хоть согреемся. Да и костерок не мешало бы распалить.

Под пихтой насобирали они сухой хвои, мелких веточек. От спички заплясал огонёк. Потом перекинулся на хвою и тоненькие сушинки. И уже затеплился, разгораясь и набирая силу.

Семён достал фляжку спирта, свинтил колпачок, наполнил его. Протянул первому, рядом стоящему с ним, Петину:

- Неразбавленный.

- Я ж за рулём,- отозвался тот.

- Я ж не предлагаю тебе стакан – для сугреву…

- На, вот, запей,- подал Петину пластиковую бутылку минералки Бузуйко.

- И закуси,- кто-то из работяг протянул ему кусок сала с хлебом и свежий огурец.

Вдохнув в себя воздух, Петин выпил, крякнул, отхлебнул из горлышка минералки, хрумкнул огурцом.

- У Серафим Петровича-то хоть спички с собой были?- спросил он Андрея.

Тот виновато пожал плечами:

- Не курит он, вы ведь знаете… И в карманах ветровки, кажется, тоже ничего не было.

- Что и куска хлеба с собой даже не взял?- включился Семён, выпив спирт и наливая в колпачок следующему.

- Нет,- ещё виноватей отозвался племянник.

- Ну, вы даёте, мужики… В тайгу – и без спичек, без сухаря…

- Так мы же не собирались тут ночевать…

- То-то, что не собирались. Ладно, ты – пацан ещё, но Серафим-то…- укоризненно комментировал Семён.

Пройдя по кругу, замолчали. Вслушивались в тайгу. В ответ – доносился лишь шелестящий шорох дождя. Костерок прогорал. Подбросили в него ещё веток. Опять принялись кричать и аукать – а вдруг да Серафим уже услыхал их и идёт на зов. Допили остатки спирта. Прождали ещё часа полтора. Время уже давно перевалило за обеденное.

- Ну, что, мужики, будем делать? Похоже, здесь нам торчать больше нет смысла,- вопрошая, констатировал Семён. – Да и на работе мне надо бы ещё появиться. Поехали-ка назад. Может, он уже на трассу выбрался. Или дома чаёк попивает…

- Хорошо, если так,- отозвался Петин. – А ну, как по тайге в такую мокреть да слякоть плутает…

-А что ты предлагаешь? Здесь на месте торчать? Не вижу в том пользы. Всё, мужики, до дома. Впрочем, кто хочет – можете ещё и остаться…

На том и порешили: домой возвращаться всем. А там - виднее будет.

-7-

Сколько времени Серафим просидел меланхолично под пихтой, в каком-то полузабытьи и апатии, не определил бы даже он сам: может, час, может - полтора. Его опять стал трясти «колотун». Это и заставило Серафима подняться и продвигаться хоть куда-то, лишь бы согреться. Усталость только на какое-то время обманчиво затаилась рядом с ним. Теперь она, словно тень, вновь сопровождала его. Ручей, вдоль которого он намеревался выбираться из тайги, явно не торопился выводить к какой-либо речушке или реке. Идти вдоль него было настоящим мученьем. Мало того, что ручей петлял и терялся, его берега были настолько заболочены и заросшие всяким кустарником, что Серафиму не единожды уже приходилось проваливаться почти по пояс в кочкарнике или искать обходы. Зачерпнув в сапоги воды, он уже не стягивал их, а ложился навзничь, поднимал по очереди ноги, и вода сама стекала по ним.

Наконец занятие сие ему надоело. Вновь усилилось желание выбраться отсюда. А ещё как-то само собой он мысленно обратился за помощью к Богу. Молитв Серафим не знал, никаких. Уж так воспитали его. С раннего детства всё было на то направлено – в детском саду, школе, музучилище, консерватории. Особенно, в последней: на лекциях по философии, научному коммунизму и атеизму. Нет Бога – и всё тут. И – никакой тебе первопричины, трасцендента или абсолютного разума. Всё было всегда! И будет всё всегда! Разве что, переходя из количества в иное качество! Тут уже действовал закон диалектики, который исторический материализм взял на вооружение у идеалиста Гегеля.

Зато теперь Серафим стал задерживаться на мыслях о Боге. Или – чего там ещё… Ну, не может ведь всё существовать так вот, само по себе. Есть, должно быть, нечто разумное во всём этом мироздании. И, должен же хоть кто-то, да следить за судьбами человеческими, за их поступками, делами, мыслями. Должна же быть хоть какая-то логика, закономерная справедливость на этой грешной земле. Недаром ведь говорят, что каждому воздастся по его заслугам…

«Господи, Боже… - шептал Серафим,- помоги отыскать мне дорогу. Многое я и не прошу. Не дай мне сгинуть в дебрях таёжных, как распоследнему несмышлёнышу… Выведи хотя бы на тропу какую-нибудь… Ещё одну ночь в тайге мне не сдюжить… Боже, Боже, спаси и сохрани меня… Дай мне силы и всели в меня надежду…»

Он остановился возле кедра. Большая коричневая куча, наподобие соломенной копёшки, расположилась метрах в пяти от ствола дерева. Почти все отверстия-ходы в ней были закупорены. Лишь единичные рыжевато-коричневые муравьи, казалось, хаотично и бесцельно передвигались по муравейнику.

«Им-то хорошо,- подумал Серафим.- Дом – рядом. А ещё они всегда отыщут путь назад, не то, что я… Ведь есть же у них какой-то внутренний компас, или передвигаются они по каким-то своим приметам? А вдруг у них имеется память? Или им тоже кто-то помогает отыскивать дорогу?»

И тут, непонятно откуда, почудилось, будто кто подсказал: «Ищи стороны света, определяй направление и не блукай по кругу…» Ему припомнились наставления отца: деревья обрастают мхами с северной стороны! А муравейники – спутники почти каждой кедры, - находятся с юга – там светлее и теплее… «Да это же – природный компас! - с запозданием дошло до Серафима. – Надо только уметь им пользоваться!» А ещё ему припомнилось, что на деревьях с южной стороны всегда больше мохнатых сучьев…

«Та-ак, - рассуждал Серафим, - если и впрямь муравьиные кучи располагаются с южной стороны, значит, юг должен находиться именно там! Но насколько точно указывают они на южное направление? Может, есть отклонения? Нет, надо поверить по другим приметам…»

Он обследовал ближайшее дерево. Никаких особых признаков на нём не обнаружил. Вроде, везде одинаково ровно: нет ни сухих сучьев, ни особо мохнатых лап. Предположив, что юг именно со стороны муравьиной кучи, выцелив «с севера» ближайший кедр, Серафим подался к нему, ища спасительный муравейник. Увы, там его не оказалось.

«Надо искать отдельно-стоящее дерево, лучше лиственное – берёзу,- припомнилось ему.- С северной стороны у старого дерева всегда обнаружишь моховое покрытие. А, и впрямь, какая-никакая, а зимняя одёжка для дерева…»

И он побрёл, как ему показалось, к берёзе, что стояла несколько на отшибе от других деревьев. Подойдя к ней, внимательно обошел вокруг. И – о радость! С одной стороны он и впрямь обнаружил бурую замшелость. Ну, не совсем, чтобы именно с одной только стороны, а всё же – и впрямь один бок берёзы сильнее зарос мхами и лишайничками.

«Та-ак, - повеселел Серафим.- Стало быть, север находится в той стороне.- Только не спеши, не торопись. Надо убедиться в истинности предположения. Кучу муравейную надо поискать поблизости». Нашёл. И точно, она оказалась с другой стороны – с юга, там, где больше солнышка бывает. И ещё на одну примету наткнулся Серафим: свисающие длинными седовато-зелёными бородами лишайники с пихт и елей. И они указывают на север. Так, три признака у него уже имелись. И он почти со стопроцентной уверенностью мог определить теперь тот самый искомо-злополучный север!

А ещё ему пришли на память наставления отца: если заблудился в лесу – не паникуй! Осмотрись. Анализируй каждый свой шаг. Выбери направление и – строго по нему – по азимуту! От одного ориентира – до другого. При этом, таёжники ещё и затеси оставляют, чтобы потом можно было отыскать дорогу или вернуться назад. Затеси делать Серафиму было нечем. Да и не стал бы он их оставлять – силы были на исходе.

Постоянно, ни на минуту не прерываясь, его, как зубная боль, мучил голод. К голоду стала примыкать ещё одна спутница – жажда. Как ни странно: он мёрз от стужи этой ранне-осенней порой, как какой-нибудь эфиоп летом в промозглом Питере, его трясло в ознобе. Вокруг была сплошная сырость, а жажда никак не покидала Серафима. Пока пробирался вдоль ручья, несколько раз припадал к воде. Сейчас ручья рядом не было. Не было и никаких лужиц, вода впитывалась в сухую почву и пружинящий ковёр из травы, хвои, мелких кустарников и листьев. И в ямках корневищ-выворотков тоже ещё не успела скопиться вода. Тогда он принимался обсасывать мокрые листья деревьев, на которых собирались капельки дождя, а, накопившись, тяжело срывались вниз. И ему казалось, что жажда немного притуплялась. Но ненадолго. Он стал повторять свои приёмы утоления жажды, как какой-нибудь воробей или синица.

Пройдя азимутный отрезок пути, метров сто-сто пятьдесят, он останавливался у избранного ориентира. Запоминал, откуда пришёл. Пытался отыскать очередные признаки, указывающие на север. Частенько на берёзе мхом было покрыто почти половина окружности. Тогда он делил этот полукруг пополам, определяя «север», отыскивал очередной ориентир, и двигался далее.

И опять, время от времени, мысленно обращался к Всевышнему – всё видящему и всё знающему. Давал клятвенные заверения: если выберется – непременно поставит свечку в новом Храме.

Таёжный морок, между тем, как и вчера, стал сгущаться. Сеющий, противный дождь, казалось, не прекращался ни на минуту. «Надо, надо сегодня же выбираться из тайги,- стучало в голове Серафима.- Ещё одной ночи в сырости и мокрым мне не осилить…»

Очередной отрезок пути как-то неожиданно вывел Серафима к небольшому обрывчику, с корневыми обнажениями. А совсем рядом, метрах в десяти-пятнадцати друг от друга, стояли аж четыре кедра. И, как всегда, нелазовые. Но то, что увидел возле одного из них – обнадёживающе обрадовало Серафима. Тут явно совсем недавно побывали люди! Шишкари!

Во-первых, к одному из кедров, внаклон к его стволу, была приставлена сучковатая сушина – признак того, что по ней взбирались на дерево. Во-вторых,- невдалеке он обнаружил брошенный старый колот – на высоком, метров в пять, прочном шесте – поперечный берёзовый чурбак, которым с размаху ударяют по стволу кедры, сотрясая дерево. От таких ударов спелые коричневые шишки сыплются сверху, словно град.

Но самое главное – он обнаружил стоянку шишкарей. Здесь была целая куча, почти с муравьиную, только пониже и пошире, нынешних ошелушенных шишек. Серафим пал на колени перед нею. Запустил в кучу свои озябшие и мокрые пальцы. Взметнул вверх ворох шелухи. И тут же почувствовал ни с чем не спутываемый кедровый аромат. Именно аромат, не запах. А ещё (о, радость!) руки его ощутили внутри кучи – преющее тепло! Мало того, среди шелухи попадались спелые и совершенно ядрёные кедровые орехи. Пусть и не так много, но попадались - гораздо больше, чем в тех шишках, что находил он на земле. И орешки тоже были слегка тёплыми и липковатыми от смолы. Торопливо расщёлкивая скорлупки, Серафим извлекал ядрышки и разжевывал их, распаляя свой голод, как костерок порцией сухих веточек.

Оставив у кучи свой мешок, Серафим решил обследовать ближайшие места от стоянки шишкарей. Внимание его привлёк тот самый обрывчик, в метр-полтора – с обнажившейся желтоватой супесью и корнями кедра. Ему показалось, что тут что-то нарыто. Он приблизился. И впрямь, натакался на тайничок, замаскированный ветками. Тайничок уходил под обнажившиеся корни. Серафим осторожно убрал маскировочные ветки, запустил руку в темнеющий зев углубления. Его рука упёрлась во что-то твёрдое - скользкое и гладкое, похожее на крупный округлый камень. Однако, это оказалось не камнем, а трёхлитровой банкой. Банка была тяжелой и наполнена чем-то беловато-серым. Сняв крышку, сыпнул на ладонь содержимое. Понюхал, лизнул, сплюнул. Содержимое банки было… обычной крупной солью.

Поставив банку в сторонке, Серафим запустил в тайник руку повторно, надеясь извлечь оттуда что-либо из съестных припасов. И опять рука почувствовала что-то прохладно-скользкое, но уже не твёрдое. Он извлёк свёрток полиэтилена – нового, ещё неиспользованного отрезка «рукава» тепличной плёнки. Когда Серафим развернул его – в отрезке было метра полтора на два.

Сколько ни обследовал он тайничок далее, больше в нём ничего иного не было. Соль и кусок плёнки – вот и всё содержимое. «Ну, плёнка – понятно,- размышлял Серафим,- подстилать под шишки или орехи. Или укрывать ею кучи заготовленных шишек, оставляя на какое-то время. А вот зачем столько соли? Что с нею одной делать-то? Может, грибы солить на месте. Или для засолки рыбы? Если рыбы – то невдалеке должна быть речка или озеро…» От этих размышлений Серафиму стало веселее, хотя и огорчился он, не обнаружив в тайнике ни куска сухаря. Эх, с каким бы удовольствием он сейчас погрыз сухарик! Ещё лучше, если бы в тайник положили хоть коробок спичек… Ну, да и плёнка – уже божий подарок!

То, что он находится где-то не так далеко от дороги, Серафим уже почти не сомневался. Однако, и на явную близость от неё он тоже не надеялся: вряд ли стали бы делать стоянку шишкари рядом с трассой или дорогой. И тут в него вселилось сомнение: идти ли сейчас же, в надвигающуюся вечернюю темноту и выбираться на трассу или переждать ещё одну ночь? А, ну, как собьёшься с пути и опять заплутаешь? Можно ведь и по новой очень даже запросто уйти в другом направлении… С другой стороны – ещё ночь в тайге, без огня и пищи?

И Серафим, как некогда Робинзон Крузо, попав на необитаемый остров, стал своё нынешнее положение делить на «Худо» и «Добро». Опасение заблудиться повторно и надежда выбраться на дорогу уже завтра, пересилили в нём лихо - коротать под дождём ещё одну ночь в тайге.

Приняв решение остаться здесь на ночь, Серафим взялся устраиваться на отдых и ночлег. Прежде всего, он выбрал место посуше, под кроной кедра, где было поменьше выпирающих корней и прочих сучьев с кустарниками. Хоть и неприятно, но пришлось идти в мокреть – заготавливать всё тот же папоротник. Притащив охапки три, разложил их, выравнивая ложе. Затем сгрёб насколько можно рыжую старую кедровую хвою, очищая её от сучков и посторонних веток. Хвою набросал поверх папоротника. Затем принялся перетаскивать с помощью полиэтиленовой плёнки парящую кедровую шелуху. Правда, пока было ещё светло, пытался он отыскивать в ней оставшиеся орехи. Насобирал горсть, другую, третью, ссыпая в мокрые карманы ветровки.

Как ни неприятно было находиться в мокрой одежде – другой у него не имелось. И обсушиться было не на чем. Пришлось сначала снять резиновые сапоги, стащил носки, уже совсем драные, отжал их насколько можно, переобулся. Потом снял ветровку, пиджак, галстук, рубашку. Скручивая их, вода стекала струйками с мокрой одежды. Тело его тут же покрылось пупырышками, как у купавшихся пацанов в непрогретой ещё весенней воде и греющихся у костерка. Зубы его принялись лязгать, а мышцы тела сокращаться в дрожи. Дрожь эту он не унимал, знал, что так организм сам борется с ознобом и простудой. Одевать на себя сырую и холодную одежку было очень неприятно, а куда деваться.

Серафиму почему-то припомнилось, как после консерватории, пришлось служить ему год на Дальнем Востоке в гарнизонном оркестре. При этом, жили оркестранты в обычных армейских ротных казармах. Он попал к морским пехотинцам. Как и всем остальным молодым морпехам осеннего призыва, выдали комплекты новенького повседневного нижнего белья, которое тут же досталось казарменным и ротным «дедкам». Ему оставили лишь один бэушный хлопчато-бумажный бессменный осенний тельник. Стирался он раз в неделю, во время скорых утренних субботних помывок в гарнизонной бане. Наскоро пожулькав тельняшку с хозяйственным мылом, прополоскав и отжав, после бани натягивал её Серафим мокрой на голое тело. И – ничего, даже зимой, когда морозы доходили за минус двадцать, а приморские ветра пронизывали насквозь. Уже к обеду тельняшка полностью высыхала. И что интересного – ни разу не простудился, не пришлось даже и дня сачкануть в санчасти.

Вот и теперь, Серафим надеялся на то, что удастся хоть как-то согреться на подпревающей куче и под плёнкой. Он разъединил «рукав» полиэтиленовой плёнки. Получилось нечто похожее на большой мешок, только без днища. Как в палатку при зимней рыбалке, забрался Серафим в «рукав. Свернувшись калачиком, прижав к животу мешок с грибами, устроился на приготовленном ложе. Чтобы сохранить своё же тепло, как в парнике, заделал отверстия в плёнке, оставив лишь небольшенькую щелку, чтобы можно было дышать. Он – то расслаблялся, давая дрожи бесчинствовать над собой, то напрягался, унимая её.

В голове не было почти никаких мыслей – так он устал, продрог и хотелось есть. Он вспомнил про орехи, что насобирал в куче и ссыпал в карман ветровки. Достав горсточку, принялся расщелкивать их, набивая рот. Потом долго и тщательно пережевывал, ощущая приятный живительный сладковатый вкус кедровых ядрышек. Так проделывал он это, пока в кармане не закончились, хоть и мизерные, но запасы. Ему показалось, что голод немножко, да притупился. Захотелось пить. Но выбираться из нагретого места наружу было выше его сил, даже пошевелиться лишний раз ему не хотелось. Зато он перестал дрожать, как распоследний цуцик. Приятное тепло подогревало его уже снизу, от кучи. «Боже, дай сил пережить ещё одну ночь», - обращался он к Всевышнему. С этими мыслями Серафим забылся и незаметно заснул.

-8-

Сон, как и в предыдущую ночь, был неглубоким, прерывистым, тревожным. Перед глазами, как наяву, вставали беспокойные гипертрофированные картины минувшего дня: он всё бредёт и бредёт в усталости и не может никак отыскать верное направление. Всё какие-то буреломы, валежник, петляющий ручей, и – бесконечный дождь, дождь, дождь, напоминающий перешептывание тока по проводам высоковольтной линии…

Просыпаясь, он первым делом пытался глянуть на небо: не появились ли звёзды на нём. Всё было по-прежнему серо. А с верху никак не унимался сеять противный нудный дождь. Плёнка полиэтиленовая внутри уже стала отпотевать, покрываться капельками надышанного конденсата и испарениями от сохнущей сырой одежды. Да и снаружи на неё попадало мелкое сеево, вперемежку с крупными, сорвавшимися с веток кедра, дождевыми каплями.

Он опять и опять, глотнув свежего воздуха через оставленное в плёнке отверстие, проваливался в тревожное забытье – вынужденное коротанье бесконечно длинной ночи. И снова внутренний хронометр подсказывал Серафиму: половина двенадцатого ночи, час, около трёх, четыре… После пяти часов он уже лежал, ворочаясь, без сна. В седьмом часу утра ночной мрак стал медленно расползаться. Очертания деревьев и кустарников становились всё контрастнее, освобождаясь от поволоки.

В который раз за ночь Серафим принимался проигрывать мысленно план дальнейших действий. Он пытался анализировать все свои вчерашние поступки, особенно после того, как принял решение: идти по азимуту. Теперь у него возникла дилемма: дальше ли продвигаться в том же направлении – строго на север, по азимуту, или выходить на торную дорогу тропами шишкарей? Ещё вчера он обратил внимание на то, что от места стоянки тропинка уходит в разные края. И вот теперь он размышлял: а в какую же сторону двигаться по ней? Можно ведь упороть и вглубь, где тропа непременно истончится и затеряется. Тогда… О том, что будет тогда, Серафим даже предположить боялся.

Он выбрался из плёночного мешка, поёжился от сырости и холода. По его телу, как по всему лошадиному торсу – приходилось наблюдать в детстве, пробежали волны мелких судорожных мышечных сокращений. Взяв плёнку в обе руки, встряхнул её несколько раз от накопившейся влаги, расстелил ровненько на земле и стал, перегибая пополам, сворачивать в небольшой прямоугольник. Оставлять её здесь, в тайнике, он не собирался – мало ли что… А вот грибы он решил выбросить, те начисто перестали его согревать, кончилась у них та спасительная энергия, что так помогла Серафиму в первую ночь.

Часов в восемь утра, испросив благословения у Господа, Серафим направился по тропе шишкарей. Как ему показалось, - уводящей на северо-запад, а стало быть, к дороге, к дому. И снова, как вчера, с веток деревьев и кустарников, его стало обдавать холодным «душем». Он развернул плёнку, накинул её на плечи, будто дождевик, узлом завязав концы полиэтилена на груди. Минут через десять он потерял тропу. Запаниковал, костеря себя всякими словами. Покружил, наткнулся на потерянную тропу и пошел в обратном направлении. Когда вернулся на место ночлега – обрадовался, словно вышел на торную дорогу. Уселся на сиротливую лежанку, обхватив и сжав голову руками.

Просидев минут двадцать в размышлениях: как же двигаться дальше, принял решение – попробовать выйти тропой в другую сторону. Продираться по азимуту, как вчера, сквозь сырой лес и валежник, ему никак не хотелось.

Пересиливая себя, поднялся и пошагал в другую сторону тропы. Ему всё чаще стали попадаться стоянки шишкарей, такие же, как и та, где пришлось коротать прошедшую ночь. А тайга всё никак не собиралась ни отступать, ни редеть. У него снова с нарастающей силой стали возникать сомнения: правильно ли он идёт? «Надо бы сверить направление»,- апатично-устало думалось Серафиму. По привычным уже ориентирам, он определил: тропа, петляя, ведёт на северо-запад. Туда ли? Засомневался… «Боже, да сколько же мне ещё блудить в этой тайге?!»

И тут ему почудилось, что где-то вдали раздался глуховатый собачий лай. «Что это? Галлюцинации или и впрямь собака лает?! Не внутри ли его эти звуки, как непрерывно сопровождающая музыка, как мелодия текущего тока?» Он даже запустил в ухо левый мизинец, часто потряс им, вынул. Прислушался. Шелестящие звуки дождя переросли в какой-то звон. И опять померкли, как не замечают на кухне тиканье часов-ходиков. И вдруг снова его ухо уловило лай собаки. Уже громче, но почему-то с той стороны, откуда он шел. Получалось: как бы в его спину.

«Наверное, охотник какой: на рябчиков или глухарей… А, может, белку загнала собака и облаивает её на дереве.» Серафиму стало повеселее. Услыхав ещё раз заливистый собачий голос, Серафим развернулся и побежал тропой на лай. «Только бы не прекратились эти чарующие звуки! Только бы не перестала она лаять! Лай, собаченька, лай…»

А вскоре, через несколько минут, увидел он и саму собаку – чёрно-белую лайку-полукровку. Она выскочила по тропе перед ним, остановилась метрах в пятнадцати настороженно, гавкнула несколько раз, держа под прицелом своих глаз таёжного бродягу. Её хвост-каралька был далёк от миролюбивого помахивания. Лишь стоящие, треугольничками, уши - локаторами реагировали на его движения.

От такой встречи Серафим чуть ли не заплакал от радости: знал сама по себе, одна собака в тайге вряд ли будет шастать. Стало быть, невдалеке где-то и хозяин. И точно, на тропе вскоре появились две фигуры, бомжеватого вида. Мужчина, лет сорока, и женщина, немного моложе своего спутника. Одеты они были в дешёвые полиэтиленовые плащи, на ногах – резиновые сапоги. За их плечами виднелись тощие мешки, перехваченные спереди верёвочными лямками.

- Здравствуйте, люди добрые,- произнёс Серафим, когда те подошли к нему, а у самого из глаз покатились слёзы радости.

- Здорово, коли не шутишь,- отозвался мужчина, шедший первым.

- Вы меня извините, не подскажете: до трассы далеко?

- А ты чего здесь делаешь?- подозрительно осмотрев Серафима, поинтересовался мужчина. Похоже, выглядывавший из-под плёнки галстук-самовяз на шее встречного никак не вязался с местом, где они повстречали этого обросшего уже щетиной человека.

- Заблудился я, - начал пояснять Серафим. - С позавчерашнего вечера по тайге плутаю… За грибами пошёл, вот и сходил…

- Вона что, - сочувственно произнесла спутница.- Да, тут не мудрёно и заблудиться… А ночевали-то где же?

- До трассы, говоришь? – перебил напарницу мужчина.- Так километров семь, однако, не меньше. А вот до линии электропередачи недалече будет – всего с километр-полтора. Но это – если сразу, напрямую, на неё выходить, а там уже – профилем, вдоль проводов…

- Спасибо,- отозвался Серафим, потом справился: - А вы что, тоже за грибами, в такую погоду?

- Не-ет, мы – по шишку, - опередила мужчину женщина.

- И не пошли бы, да запас у нас там остался, уже готового ореха. Как бы бурундуки не повытаскали весь… Сейчас вот сходим, затаримся ведра по два и – назад.

- А вы, что? Пешком сюда, что ли, или машина какая есть?

- Да какая у нас машина? На велосипедах до высоковольтки доезжаем, а там – пёхом. Жди нас, если хочешь. Часа через два будем возвращаться. Вместе пойдём до профиля…

- Спасибо,- ещё раз признательно отозвался Серафим, которого передёрнуло в сыром ознобе.- А у вас, случайно, пожевать ничего не будет? Третий день без еды…

Мужчина с женщиной переглянулись. Затем женщина, нехотя, стащила из-за спины котомку, развязала её, достала оттуда полбулки хлеба, шматочек сала и луковицу. Отломила половину, протянула Серафиму. Тот жадно вцепился зубами в немного черствоватый хлеб. Кусанул сало, затем луковицу, набивая до отказа рот. И до того же вкусной показалась теперь эта простая еда! Те стояли, с любопытством поглядывая на Серафима.

- А как вы на кедры-то взбираетесь? – жуя, спросил тот, поддерживая разговор, по которому успел так соскучиться.- Ведь они же все нелазовые…

Мужчина загадочно усмехнулся:

- Есть и у нас свои профессиональные хитрости. Где – сушину какую подставим. А чаще - верёвочная лесенка… Главное – забросить и закрепить её на первом прочном сучке… Потом – баба вот придерживает её внатяг снизу, а я – лезу наверх до первых сучков… Так и колотим шишку, пока сама падать не начнёт. Нынче вот пока ещё не падает сама, не вызрела до конца, не вытопило солнце из шишки всю лишнюю смолу… Приходится лазать, куда деваться. А орех – уже подходит, дозревает. В куче полежит дня три-четыре, шишка преть начнёт – хорошо уже шелушится… Так вот и живём, тайгой промышляем, начиная с колбы… А куда деваться? Без работы оказались, кому теперь нужны? Ни денег, ни хрена нету…

- Может, у вас это – спички лишние есть, коробок? - тихо спросил Серафим.

- А ты, что, в тайге - и без спичек?!- удивился мужчина.- Ну, ты, мужик, даёшь! Сразу видать: горожанин. А чего один-то попёрся в тайгу? Или растерялись с кем?

- С сыном разминулись,- виновато комментировал Серафим.- Не думал я, что так вот придётся три дня по тайге плутать…

-9-

… На подъезде к Берёзову, атаки грозовых туч стали выдыхаться. Появились хоть редкие, но синие просветы между бесформенными косматыми облаками. Машина перестала зарываться колёсами в сплошной водный поток, рассекая его, словно моторная лодка. И Серафим как будто успокоился, даже повеселел. Лицо зарозовело, разгладилось. Лицевые спазмы полностью прекратились.

- Петрович,- обратился я к нему, припоминая его позапрошлогодний рассказ о блуждании по тайге, - так выходит, что с теми шишкарями ты и вышел на дорогу?

- Не совсем так,- ответил он, полуобернувшись. Голос его ещё оставался глуховатым, слабым.- Конечно, встреча с ними мне здорово помогла. Главное - уверенность вселила, что теперь-то уж я и сам выберусь на дорогу. Да и устал я блуждать. Домой поскорее хотелось попасть, родных успокоить… Шутка ли – третьи сутки пошли… Потом – бомжи эти, чёрт его знает: что у них там на уме…

Дали они мне всё же, значит, коробок спичек. Так я ему обрадовался! Даже больше, чем куску хлеба. А не стал ведь сразу же костёр разводить, чтобы хоть как-то обсушиться и согреться. Какой смысл, если через пять минут опять бы весь вымок. Очень уж хотелось выбраться к дороге, или хотя бы к высоковольтке.

Короче, пошел я в том направлении, которое они мне подсказали – к линии электропередачи. На косогор какой-то вышел. Поредела тайга, отступила. Глянул вниз – вот она, ЛЭП! И шепоток текущего тока, который внутренне преследовал меня, как навязчивая мелодия. И снова пронзила меня радость неописуемая. Как при встрече с теми шишкарями. Присел я на какой-то пенёк и от радости даже заплакал. Не поверите: слёзы так сами из глаз и потекли. А ведь не такой уж я и сентиментальный. Уж и не помню, когда в последний раз плакать приходилось. Пацаном, разве что ещё… Перешёл просеку, влево подался тропинкой вдоль линии. Как и указывали они мне.

- Ну, и долго ещё шагал? – вклинился я, чтобы поддержать разговор.

- Да не особенно, - ответил Серафим.- С полчаса, может, чуть поменьше. Представляешь: что-то впереди замаячило, каким-то тёмно-фиолетовым пятном, навроде избушки какой. И как будто голос детский послышался. Ну, думаю, доплутался, уже и грезиться начинает. Нет, опять голосок послышался. И ещё один, женский.

И точно, вышел к машине-иномарке. Джип крутой оказался, прямо у обочины просеки, фиолетового цвета. Женщина возле него молодая, лет двадцати семи, девчушка с ней, лет пяти. Костерок дымит. Подошел к ним, поздоровался, чтобы не испугать их. Видок-то у меня, понимаешь, не городской. Сам весь уже щетиной зарос, грязный, мокрый…

Серафим улыбнулся горьковато. Замолчал. Было видно, что вспоминать всё это даже сейчас было ему не из приятого.

- Они-то как там оказались? Ну, женщина с ребёнком? – опять попытался вернуть Серафима я в то злополучное время.

- Вот поначалу и я понять-то не мог никак. Спрашиваю женщину: дескать, вы-то что тут делаете?

- Так мой-то, дурак, как только машину эту получил на работе, так на следующий день и уговорил меня с отцом за грибами поехать. Ещё и дочку с собою взяли. Припёрлись сюда – ближний свет… Ненормальные. Пару раз уже застревали дорогой, лебёдкой себя и вытягивали. Видите ли, ему обязательно надо было до этой ЛЭП доехать. Кто-то наговорил ему, что тут опят, мол, – море. Ну, добрались досюда. Ну, мой-то, придурок, с отцом - так и сиганули сразу в тайгу. А нас с дочкой оставили здесь. Ненормальные…

- И давно уже вы тут одни? – спрашиваю у неё.

- Да часа три, однако, не меньше.

- А чего же вы в машину-то не сядете?

- Чего не сядем?- отвечает мне, с ехидцей так.- Дверцы-то он захлопнул, а ключей нам не оставил. Ненормальный… Вот и кукуем тут вдвоём. Ребёнок уже весь изнылся. Хорошо, хоть зажигалка у меня в кармане оказалась, костерок едва развели, отсырело всё кругом. Уже и кричали им – никаких результатов. Боимся, как бы не заблудились.

- Тут не мудрено и заблудиться, - поддакнул я, ссылаясь на собственное горе, приближаясь к костерку.

Ну, думаю, теперь-то уж я точно в тайге ещё одну ночь коротать не стану.

- Меня с собой до города не возьмёте?

- Чего ж не взять? Места всем хватит. Только ведь ещё и этих, ненормальных, дождаться надо.

- Выйдут, - почему-то с уверенностью произнёс я.- Сейчас мы костерок подживим, покричим вместе.

И точно, хоть и устал я, двигаться не очень-то уж и хотелось, а пересилил себя: натаскал валежника, что посуше. Распалил костёр, сам к нему поближе. Пар от меня так и заструился. Согреваться стал, разомлел. Кричать, звать принялись. Минут через пять, как будто отозвались нам. Мы ещё громче кричать принялись. Выходят двое. Ох, уж и покостерила та девица муженька своего да батюшку…

Короче, взяли они меня с собой. И не только до города довезли – спасибо добрым людям – накормили, как следует, чайком напоили из термоса. И аж до самого дома доставили. Вечером, потемну уже. Такие- то вот дела…

- Да-а… Ну, и что,- поинтересовался я.- Сразу после этого у тебя и начались эти приступы?

- Да нет, не сразу. Хотя оправился от такого стресса я не вдруг. Стал замечать за собою: слышать начал всё хуже. А для музыканта слух – сам знаешь что такое – почти то же самое, что и руки, если не главнее. Пошёл по врачам. Обследовался. Операцию предложили. Даже две перенёс… И вот после них первый раз-то и схватило меня. Скрутило так, что всерьёз испугался. Думал: глаза лопнут от напряжения… Такие боли…

- Пап, ну, что, сразу в больницу поедем, или сначала Афанасьевича до дома довезём? – спросил молчавший всю дорогу Андрей.

- Давай, его завезём домой, - отозвался Серафим. Потом ещё раз добавил: - Извини, испортил я вам всю рыбалку. А с больницей – повременим. Кажется, и без неё обойдёмся. Вот вам и сказ мой весь… Удастся ли ещё когда на рыбалку выбраться?

- Съездим, - успокоил его я, как мог, - непременно съездим ещё. И не раз.

- Да, уж, - виновато вздохнул Серафим, прощаясь со мной. И как будто не к месту, о чём-то своём произнёс: - А ещё, с тех пор не даёт мне покоя мелодия текущего тока. Так-то вот…