Мелодия текущего тока (повесть)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Арнаутов Виктор Степанович

Просмотров: 6026

2009 год, Выпуск № 6

-2-

Случилось то в самой серёдке девяностых годов, в смутное для россиян время. Стояло самое преддверие осени. Серафим догуливал свои отпускные дни перед началом нового учебного года. Что-то уж слишком быстро и как-то малозаметно стали пролетать в последние годы эти два отпускных месяца. И отдохнуть-то нормально не успевал.

Раньше, по молодости, ему всегда казалось: два месяца – это ж сколько много! Надоедало безделье, скучал по работе, институту, занятиям, студентам. Всюду успевал: и выбраться на море всей семьёй – куда-нибудь в Пицунду или в Сочи, а то и вовсе – за границу. В Болгарии отдыхали, в Чехословакии, Польше. И с рыбалкой получалось неплохо: то на Обь махнут с приятелями, то на Томь, то на озёра – с ночёвками да посиделками у рыбацкого костра под горячую свежую ушицу и охлаждённую водку. А уж разговоров…

Но через месяц, с начала отпуска, Серафим начинал уже тяготиться таким праздным времяпровождением. Тогда дома он вынимал из футляра свой концертный баян и принимался играть. Сначала что-нибудь лёгкое, для разминки пальцев, проверяя в глиссандо всю клавиатуру. Потом как-то само собой выводило его на импровизации. Выскользнет откуда-то из-под сознания какая-нибудь музыкальная фраза из песни или классического произведения, и начинает Серафим уже развивать её, варьируя и импровизируя – до самозабвения. И ничего уже не существовало тогда вокруг него, кроме заполонившей его музыки. Казалось, что Серафим, баян и музыка – единое и неразделимое. Потом он переходил на серьёзные произведения, тренируя музыкальную память, и разыгрывая свои заскучавшие по басовым и голосовым кнопкам пальцы. Иногда лажал, сбиваясь. По лицу Серафима, словно от нервного тика, пробегала едва заметная недовольная гримаса, в молниеносной горькой ухмылке кривились губы. Он возвращался к неудавшемуся пассажу раз, другой – пока не выходило гладко, и играл, играл. Часа по два-три кряду, почти не прерываясь и не отвлекаясь ни на что.

Наигравшись, довольный, Серафим застёгивал снизу и сверху на кожаные петельки меха баяна и аккуратно укладывал его в тёмно-малиновый бархатистый изнутри футляр. И чувствовал себя, словно отлично выспавшись после тяжелого трудового дня. И хотелось ему тут же податься в институт, пообщаться с коллегами, провести пару-другую индивидуальных занятий со студентами-народниками, а то и вовсе самому посолировать в учебном оркестре…

Всё это уже оставалось где-то там, в прошлом. Теперь, в свои пятьдесят с хвостиком, всё больше времени Серафим Петрович Каюмов стал проводить на даче-огороде, в шесть соток. Копался на грядках, бесконечно борясь с надоедливыми сорняками, поливал, что-то подвязывал, укрывал от ночных заморозков и града, подкармливал удобрениями, собирал урожай…

А ещё, последние лет десять подряд, его отпуск постоянно половинили, рассекая работой в приёмной комиссии по специальности. Там и времени-то уходило на приём экзаменов всего дня два-три, а отпуск разрывался, как верёвка, которую надо непременно связывать, и которая уже никогда целой не станет.

Вот и казалось теперь Серафиму Петровичу, что он недополучает чего-то своего, чтобы отдохнуть и вволюшку отвлечься, восстановить, набраться сил на очередной учебный год и успеть соскучиться по любимой работе.

Лишь изредка удавалось теперь выбраться с выросшим сыном Андреем куда-нибудь на озеро или реку, самозабвенно проведя утреннюю или вечернюю зорьку – половить карасишек или сорожняк с ельцами, покидать в парящую воду спиннинг.

Однако, по-детски радуясь, душу отводил Серафим в дождливое и грибное лето, когда вдруг появятся ранние лисички, накатит первая волна маслят с обабками, потом пойдут сырые грузди. За белыми и груздями любил Серафим съездить подальше, к своему приятелю-баянисту Матвею Петину на дачу – в Глухаринку, за семьдесят километров от города. В урожайные годы за одну поездку затаривал он там груздями да белыми полностью багажник своей машины. Случалось натакаться на полянку из только что развернувшихся белоголовых шампиньонов или поздних, по покосной отаве, белянок. Всякие там рядовки, свинухи, коровники, подтопольники вызывали у Серафима брезгливость, и собирал их он лишь тогда, когда больше никаких других грибов в засушливые года и не появлялось из земли.

Особую страсть всегда вызывали у Серафима Каюмова опята. Нет, не ранние летние, а осенние, когда все другие грибы уже отойдут…

Было самое преддверие осени. По установившейся за четверть века традиции, перед началом учебного года в институте проводили общее собрание преподавателей и сотрудников. Собрание началось с опозданием и тянулось нудно, неинтересно, дежурно. Ответственный секретарь приёмной комиссии и деканы сухо сообщали о результатах набора студентов. О перспективах и задачах вуза, спотыкаясь, вещала белокурая моложавая, новая ректорша.

Доцент Серафим Петрович Каюмов сидел рядышком с сокафедрянами, время от времени перешептываясь и комментируя между собой речи выступающих. Явно скучали и остальные преподаватели. К нему вдруг наклонился Матвей Петин и, взахлёб, стал рассказывать о том, что пошла вторая волна опят. Да каких! Что пуговки на баяне! У Серафима сразу же пропал и последний деланный интерес к очередным задачам института. Его сознание переключилось полностью на грибные полянки, валежины и пеньки, усеянные желтыми заплаточками грибных шляпок.

Собрание закончилось уже в шестом часу вечера. Коллеги-мужчины в нерешительности кучковались, перекуривая – в фойе, на просторном, под мрамор, крыльце. Оживлённо беседовали, в основном – о проведённом летнем отпуске. Всё это предвещало, опять же по установившейся традиции, перерасти в межкафедральные пирушки-межсобойчики. Одно беда: в карманах у многих преподавателей после двухмесячного отпуска было пусто, словно в закромах крестьянина времён продразвёрстки. Однако, при желании, а оно почему-то было всегда, отыскивались средства хотя бы на пиво – благо, стало его теперь всякого в любом ларьке, не говоря уж про пивбары или магазины.

Серафим Каюмов собрался, уже было, примкнуть к стихийно формирующейся группке философов во главе с профессором Сашей Карабановым, как заметил повернувшую к институту с улицы Ворошилова знакомую легковую машину. Свой «жигулёнок». Его замкнуло от нехорошего предчувствия: что-то дома стряслось. За рулём сидел сын Андрей, у которого сегодня был выходной. Лихо развернувшись перед крыльцом, машина остановилась. Из неё выбрался Андрей, хлопнул дверцей, направился спешно к отцу. Серафим отделился от собеседников, подался навстречу сыну.

- Что случилось?- встревожился он.

- Да ничего, пап. Не волнуйся,- успокоил отца Андрей. – Знаешь, я только что из леса приехал. Опята пошли! Представляешь - какие?...

- Слыхал уже от Петина,- отозвался, расслабившись, Серафим. У него словно гора с плеч свалилась.

- Пап, я там оставил тебе плантацию, рядышком с дорогой. Может, сгоняем? Тут недалеко, за Осиновкой. Ещё успеем, а?!

Серафим, прикидывая – что к чему, уже соглашался внутренне:

- Давай, только домой заскочим, переоденусь. Ну, и тару под грибы прихватим.

- Пап, да я уже всё взял. Чего время зря терять? Разгрузился – и за тобой! Мать озадачил, пусть перебирает… И сапоги я тебе прихватил. Поехали?!

- Ладно, сгоняем на часок, до темноты ещё успеем,- произнёс Серафим, поглядывая на небо.

Там ещё с утра было ясно и безоблачно. К обеду появились облака, потянул ветерок. Теперь всё небо было серым, хмарным. Не пробивалось даже солнечное пятно. Вот-вот грозил зарядить мелкий нудный дождь, засентябрит – тогда съездишь за грибами… Нет, надо непременно сегодня, теперь.

Выехав за город, за новым мостом свернули направо, миновали Красновку, что улеглась у подножия горы вдоль берега Томи, повороты на Сосновый бор и Журавли. Навстречу им попадались груженые легковые машины грибников и ягодников. Свернули с трассы на Осиновку. И – под горку, под горку, мимо дачных домишек, зазевавшихся селян и дачников. Сразу за мостом через харюзовую речушку Промышлёнка асфальт закончился, дорога повела в гору. По бокам уже затемнела тайга. Хотя, нет, пока ещё не тайга, - смешанный лес: осинник, берёзы, разросшийся кустарник. На этом фоне резко выделялись тёмно-зелёные высоченные пирамидальные кроны пихт и елей да редкие шаровито мохнатые кедры.

Проехав от моста километров десять, за бывшей пасекой, свернули с гравийной трассы на разбитую дорогу, уходящую влево. Машина заныряла по глинистым рытвинам, в которых стояла вода. Серафим с тревогой поглядывал то на сына, то на дорогу: не зарюхаться бы где, тогда – прощай и грибы, и спокойствие. До темноты бы самостоятельно выбраться.

- Андрей, лопата-то хоть есть в багажнике?

- Кажется, была. Да не переживай ты, всё в ажуре. Я же тут проехал и туда, и обратно. И осталось здесь всего-то – метров триста. Почти приехали уже.

Нырнув ещё раз пяток, «жигулёнок» остановился, прижавшись к обочине. Андрей выключил мотор.

- Ну, вот и прибыли, считай, полдела сделали - сказал он, глядя на ручные часы. Было половина седьмого. – Часа тебе должно хватить, чтобы нарезать корзину с пакетом. А я тут, рядышком поброжу ещё. А то – грибники, бомжи с бичами давче шарашились. Бережёного, как говорится…

- Ладно,- согласился Серафим, переобуваясь в резиновые сапоги. – Так где, говоришь, оставлял мне заначку? Не опередили меня ещё, случаем?

- Сейчас иди по тропке. Перейдёшь просеку с высоковольткой. Увидишь здоровенный кедр,- пояснял Андрей. - От него повернёшь на три высоких пихты. Около них будет поваленная старая берёза. Вот с неё и вокруг – и напластаешь… Хватит тебе… На вот: ножик, корзину, пакет.

Андрей предложил Серафиму старенькую ветровку. Отыскал в бардачке машины ситцевый летний картузик, подал отцу.

- Куда мне эта ветровка?- буркнул тот,- в плечах тесновата. Ладно, вроде тут негде сильно испачкаться. Хотя, давай…

- Пап, ты – это, в случае чего – кричи. Ну, и я посигналю через часок.

И как был Серафим в своём тёмно-сером костюме, белой рубашке и тёмно-синем галстуке в косую полоску, легкомысленном летнем тряпичном картузике на голове, так и отправился по указанному сыном направлению. На согнутой правой руке – плетёная корзина, ведра на два, в ней – ножик, ветровка да полиэтиленовый толстый полумешок, на всякий случай.

Шёл, поторапливаясь и спотыкаясь. С трудом пересёк широкую, поросшую кустарником и подлеском, допревающими корнями с остатками деревьев, просеку.

Влево и вправо, словно солдаты, в одну шеренгу, выстроились опоры высоковольтной линии. Сверху доносилось мелодичное пощёлкивание от бегущего тока по четырём провисающим слегка проводам. Почему-то Серафиму эти провода напомнили листы чистого ещё пока нотоносца. А висящие у опор гирлянды тёмно-коричневых изоляторов – басовые и скрипичные ключи.

Мелодия текущего тока звучала - как нескончаемый шум осеннего моросящего дождя…

За просекой в лесу как-то сразу стало темнее. Было тихо-тихо, даже пичуги замолкли. «К дождю, наверное»,- подумал Серафим. Уже по-осеннему пахло прелью, тянуло какой-то грибной сыростью. Он смотрел под ноги и по сторонам, выхватывая намётанным глазом одиночные шляпки желтоватых опят на высоких ножках. Пропускал их, не нагибаясь и не срезая. Знал – впереди будет их, хоть косой коси. По крайней мере, так уверял сын. Попался навстречу старый берёзовый пень – с полностью срезанными грибами. Лишь желтые срезы грибных ножек опят оставались на нём, как веснушки на лице студентки-первокурсницы. «Должно быть, Андрея работа,- удовлетворённо подумал Серафим.- Так, значит, от этого кедра – на три пихты надо ориентироваться». Он осмотрелся. И точно, вдали, метрах в ста, увидел высоко поднявшиеся над кронами подлеска конусовидные тёмно-зелёные вершины пихт. А вон – ещё пихты, и там, и там… «Куда же дальше?»- озадачился Серафим и, сделав выбор, подался напрямую, подминая под себя цепляющийся и колющийся кустарник шиповника и желтой акации.