Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Пастораль (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Вдруг я уловил какой-то неприятный въедливый запах. Я встал и принялся ходить по комнате, пытаясь определить его источник. Запах то отступал, то вновь накатывал, казалось он повсюду.

А потом в тишине одинокого дома раздался смех. Смех этот был надрывным и болезненным. Я смеялся и не мог остановиться. Несмотря на это, мною внезапно овладел страх. Я испугался собственного смеха. Смеха, вызванного тем, что источник запаха наконец отыскался. Вот уже неделя прошла с того дня, когда я последний раз мылся и менял одежду, а если вспомнить, что и бритвенные принадлежности были забыты в городской квартире... В общем, всё это были весьма странные поводы для смеха. Но, в то же время, это были весьма уважительные причины для того, чтобы съездить в город. Однако я понимал, что стоит мне перешагнуть городскую черту, и сюда я уже не вернусь, а если и вернусь, то ни в коем случае не один.

И странное упрямство твердило мне: «ты хотел этого, ты мечтал об этом, и это было тебе дано, так что плачь, смейся, упади на пол и стучи кулаками по старому паласу, но не смей даже думать о том, что где-то совсем близко, есть железнодорожная станция и зелёная электричка с деревянными скамейками внутри. У тебя будет время вспомнить об этом… через две недели, а пока сиди и дыши воздухом первозданной независимости».

Мой взгляд остановился на спортивной сумке. Придя с пляжа, я поставил её у дивана, забыв убрать спиртное в холодильник. И сок, и пиво, и водка оказались горячими и совершенно непригодными для питья.

Я разобрал сумку. Бросил подлый словарь к остальным книгам. Поставил остывать напитки.

После этого вскипятил воду в небольшой кастрюле. Грязь не доставляла коже неудобств, но её въедливый запах нагонял уныние.

На предметах уже лежал чуть заметный оттенок ранних сумерек. Жар начинал спадать. Лёгкий ветер пах цветущими полями. Мир вокруг меня сделался особенно уютным и немного печальным, но я не ощущал этого уюта и этой нежной печали – одно только раздражение и отвращение к предстоящей процедуре омовения.

Это и впрямь получилась отвратительная, неэффективная и крайне некомфортная процедура и уж точно не стоящая того чтобы её описывать. В общем, на то чтобы помыться и выстирать одежду понадобился целый час времени и целая бездна непечатных ругательств.

Одежду я развесил на перилах. На мне остались лишь джинсы. Запах больше не ощущался и, что самое странное, немного просветлела чёрная, точно мазут туча депрессии. На какое-то мгновение мне почудилось, что мечта совсем рядом, что она, быть может, на расстоянии вытянутой руки и ждёт, ждёт, когда небритый, пропитанный спиртом идиот увидит её. И будет огонь, потрескивающий в камине, будет книга на коленях, и тишина, и аромат сосны, и умиротворение, словом, всё то, что я рассчитывал купить, отсчитывая деньги старику.

Спешно, стараясь не спугнуть момент, я скатился по лестнице.

Рванул белую дверцу. Руки тряслись от нетерпения. Плеснул на четверть водки в стакан, оставшиеся три четверти заполнил апельсиновым соком. Задержал дыхание и не отрываясь влил в себя получившийся коктейль, закрыв глаза от странного мучительного наслаждения.

Холодная горько-сладкая жидкость. Прекрасная жидкость. Единственная вещь, понимающая, где таятся уязвимые места меланхолии. Пусть сварливые, вечно недовольные умники кричат, что глушить меланхолию водкой всё равно, что пытаться утолить голод водой: иллюзия заполненности, не дающая ничего, кроме обострённого ощущения пустоты на финише. Пусть кричат. В мире достаточно воды, чтобы вновь и вновь заполнять полости жизни.

Подействовало очень быстро. Будто мягкая тёплая шаль окутала тело и в теле этом проснулась сила, требующая пищи отнюдь не духовной. Я с лёгкой грустью вспомнил тот день, когда редела соседская поленница и сочное мясо, пропитавшееся дымом костра, таяло на языке. Это время прошло. Настало время эрзац-еды: всевозможных химических соединений, превращающихся под воздействием кипятка в сытные кушанья. Впрочем, я сам этого хотел.

Быстро поужинав эрзац-супом из пакетика с надписью «борщ», я решил, что пришла пора зажечь огонь в камине.

Подготовка прошла в какой-то необычайной торжественности. Точно финикийский жрец я слагал костёр, чтобы наконец-то порадовать своего Молоха. Убрал в пакет пустые бутылки, придвинул поближе к камину кресло и столик, на котором радовали глаз напитки и сигареты. Всё отчетливее проступали контуры старой идиллии на сером холсте хандры.

Сухое дерево занялось сразу. Энергия солнца, впитанная листьями, выпитая корнями из влажной земли бесцельно рассеивалась в темноте. Тяга оказалась превосходной: ни малейшего признака дыма в комнате. Я сел в кресло. Было очень удобно. Смешал отменную порцию водки и сока в стакане. Хорошо, что в доме есть холодильник. Коктейль получился немного крепче, чем в первый раз. Это тоже было хорошо. Я тянул холодную, обжигающую нёбо влагу и слушал шёпот огня.

Веки мои были опущены, точно старый театральный занавес, скрывающий декорации. И я не спешил поднимать этот занавес. Мне было достаточно того, что давал слух и того, что давали рецепторы вкуса.

Потрескивание и сладковатая горечь, и запах сосны, и покой: покой, показавшийся, мне в те короткие минуты безошибочным и совершенным. Словно всё, что случилось прежде, всё это бессмысленное блуждание по коридорам меланхолии, затянутым паутиной быта, всё было лишь смутным и болезненным предчувствием покоя. Не знаю сколько длилась эпоха смешного самообмана, быть может, десять минут, быть может, полчаса: я не смотрел на циферблат. Но точно знаю, что окончилась та эпоха, когда стакан опустел и старый театральный занавес поднялся, открыв взору декорации.

И это было грустное зрелище. Мир, скроенный из бледного картона, мир мутных пыльных стёкол, из-за которых скалятся тёплые статуи.

Я сдавил пустой стакан. Пальцы побелели. Я чувствовал себя кокаинистом, расплачивающимся за минутный рай. Точно я шёл по аллее: тёплая южная ночь, красивое пение птиц и, вдруг, конец тропы, и падение в выгребную яму. И всё это казалось вдвойне страшнее оттого, что не имело объяснения. Внешне ничего не изменилось. Да, огонь потрескивал в камине. Но это был просто огонь. Кучка деревяшек медленно обугливалась в окружении кирпичей и больше ничего. Неужели можно обрести покой оттого, что среди кирпичей обугливается кучка деревяшек? Абсурд… Коктейль. Терпкая горечь. Что это? Счастье? Дешёвая водка, разбавленная оранжевой мерзостью. Шесть дней алкогольного счастья и груда макулатуры на полу.

Тяжело дыша, я поднялся с кресла. Взял первую попавшуюся книгу. Сколько раз я читал эту чушь? Два? Три? Я сжал губы и бросил книгу в камин, с каким-то нелепым воодушевлением глядя на чернеющую бумагу. Огонь читал медленно, но я знал, что нет на свете более внимательного чтеца. Он ничего не пропустит. Ни одна буква не уйдёт от его пристального взгляда. Я засмеялся и одну за одной принялся кидать книги в огонь, без разбора, не глядя на обложки. Огонь бодро загудел. Невесомый пепел взвился над камином.

А потом я опомнился. Опомнился, когда половина книг превратилась в серый прах.Я сдавил голову ладонями и на какое-то время застыл, слушая, как гудит огонь и взбесившаяся кровь стучит в висках. Затем медленно подошёл к столу. Залпом выпил полстакана чистой водки. Вкуса я не почувствовал: обожгло немного. Я не понимал, что случилось, и не хотел понимать.

В психиатрии я не разбирался, но нечто подсказывало мне, что произошедшее книжное аутодафе вполне может иметь какое-нибудь хитрое медицинское название. Впрочем, мне было на это наплевать.

Книг было жаль. Я чувствовал досаду и дискомфорт, но эти ощущения слегка запоздали. Пепел – это итог, а итоги не пересматривают – их подводят.

Стало немного полегче, должно быть, от водки.

Хотел было включить телевизор. Не включил. Мой взгляд споткнулся об идиотскую ухмылку. Валет смотрел на меня, явно издеваясь. Рядом лежала книга. Та самая, которую я обнаружил на полке в кладовой, когда искал топор. Я протянул руку. Вернулся в кресло. Налил и выпил ещё. Быстро пролистал книгу, не вглядываясь в слова. Потом вернулся в начало. Зачем я взял эту книгу с телевизора? Кто забыл её в пыльной утробе кладовой?

Помнится, я хотел полистать её «как-нибудь, при случае». Что ж, случай представился. Я только что спалил в камине половину любимых книг. Прекрасный повод заполнить пустоту чем-то новым, пусть даже это будут стихи. Почему, нет? Я опять ощутил столь частое в эти дни раздражение.

Почему каждому своему действию непременно надо искать обоснование? На кой чёрт все эти прекрасные поводы, удобные случаи, все эти «зачем я взял книгу», «зачем я пью», «зачем я пошёл по той дороге, а не по этой». К чему весь этот идиотизм? Почему ничего нельзя сделать просто так?

Ещё немного водки. Никаких «зачем». Два глотка божественной гадости и все очень просто, слишком просто. Подбросил дров в камин Теперь огонь уже не имел значения, но я не хотел, чтобы он погас. Возможно, это было что-то вроде тени первобытного инстинкта, отголоска времён, когда слово «огонь» и «жизнь» обозначались каким-нибудь одним общим звуком. Впрочем, и сегодня идентичность последних букв указывает на их древнее родство.

Сделав данное филологическое открытие, я отхлебнул божественной гадости из горлышка и закурил. Опьянение, ставшее таким родным и привычным, накатывало и отступало, будто волны прибоя, оглаживающие прибрежные камни. Однако никакой радости я не испытывал. Представил свою знакомую, отплясывающую в свете переливающихся огней. Странно, но зависти не было. В сущности, какая разница. Там такая же водка, такой же апельсиновый сок и сигареты. Музыка? Но кто мешал мне включить магнитофон и заскакать по комнате? Люди? Да, людей здесь нет. Неужели всё сводится к ним? Но я никогда не ощущал такого приторного одиночества как на пляже, где было тесно и шумно. Свои люди? Но есть ли на этой земле хоть кто-нибудь, подходящий под это непонятное определение «свои». Я мутно посмотрел на тумбочку: «свои» молчали, и мне не в чем было их упрекнуть. Ведь я не мог составить компанию на развесёлой вечеринке, не мог одолжить денег, я вообще ничего не мог. Я стал голосом в телефонной трубке, а что такое голос? Звук и ничего больше, а город и без того полон звуков.

Я опустил глаза. Книга лежала на коленях. В бутылке водки осталось не больше, чем на четверть: буквы словно разбухли, и теперь теснились и наползали друг на дружку. Читать мне уже не хотелось. Принялся перелистывать страницы, всматриваясь в названия стихотворений. Шрифт названий был крупным, а что ещё нужно уставшему зрению? Впрочем, мне казалось, что названий вполне достаточно для общего впечатления.

Тут я сделал ещё одно филологическое открытие. Я понял, что стихотворение, в сущности, похоже на пакетик из-под недавно съеденного супа. На пакетике большими красными буквами написано «борщ», а на обратной стороне маленькие черный строчки рассказывают из чего этот «борщ» состоит, но я не читал этих строчек. Что они могли изменить? Разве что – отбить аппетит.

Названия мелькали… «Враг», «Неудача», «Воздаяние гордости», «Искупление», «Отрава». И под каждым названием неизвестный мне автор растолковывал из чего состоят все эти «Неудачи» и «Отравы», но это было не интересно, я без него это знал. По крайней мере, мне так казалось.

А потом передо мной возникло слово «Сплин» и пальцы замерли, потому что это было моё слово, слово, которое мне надо было вывести белой краской на красном полотнище и прибить эту вывеску над входной дверью большими гвоздями.

И это был тот самый единственный «борщ», состава которого я не знал, но хотел узнать чрезвычайно.

Я закурил очередную сигарету и сквозь зыбкую, изменчивую пелену дыма прочёл:

«Из урн потоками льёт черный холод нищий,
А недовольный всем брюзжащий плювиоз
На бледных жителей соседнего кладбища

И на предместия – туман смертельных грёз.

Худой, чесоточный, мой кот во мраке где-то
Всю ночь без отдыха скребёт бока себе,
И, зябнущий фантом, дух дряхлого поэта,
Печально жалуясь, блуждает по трубе.

И плачется сверчок… Дрова в печи дискантом
Аккомпанируют простуженным курантам,
И в кипе сальных карт средь грязных королей –

Одной старухи дар, погибшей от водянки, -
Болтает, хороня былой любви останки,
С зловещей дамой пик пустой валет червей».[1]

Несколько минут, прошедших с момента прочтения, в точности не запомнились, но, кажется, и запоминать-то особо было нечего. Должно быть, я просто сидел с каменным лицом и почти парализованным сознанием, ничего не видя перед собой. Однако, точно помню какой-то странный звук, какой-то скрип, тоскливый и жуткий, будто ржавые дверные петли ворчали по-стариковски на запоздалого ночного гостя.

Теперь я понимаю, что это был лишь треск поленьев, горящих в камине. Треск, неверно услышанный озадаченным мозгом. Теперь я понимаю.

Из того стихотворного ступора я вышел благодаря боли, ужалившей пальцы. Стлевшая до фильтра сигарета упала на раскрытую книгу, оставив на бумаге крохотную подпалину. Я стряхнул сигарету в камин и встал, не обращая внимания на ожог. Короткая ночь солнцестояния медленно наливалась соком. Свет я еще не включал. Стирающая детали полутьма казалась ощутимой физической субстанцией, вяло покачивающейся в такт с оранжевыми лоскутами огня. Скромная комната вдруг обрела зловещий готический колорит.

И мне сделалось страшно и неуютно в этой ожившей полутьме. Вспомнилась городская квартира: как улица нежно светилась за окном, и степенно катились неуклюжие красные трамваи, как соседи бранились за стеной и чьи-то шаги стучали по бетонной лестнице подъезда.

Я поднёс к глазам загадочную книгу. Возможно, какой-то мрачный дух этого дома подбросил её на полку кладовой в утешение новому хозяину. Я смотрел на пять строгих чёрных букв и боролся с искушением бросить их в камин. Мне ясно виделось как «сплин» съеживается и распадается, обращаясь в пепел. Это была заманчивая картина. Она была заманчива в своей простоте. Но я сдержал себя, зная, что это ложная простота. Пойти у неё на поводу, означало уподобиться человеку, перед которым встало нечто ужасное и злобное; и который во имя спасения взял нож и лишил себя глаз. Но какой смысл в этом жесте? Неужели человек надеялся спастись, спрятавшись под покрывалом тьмы? Неужели он не знал, что зверь куда опаснее и страшнее в темноте? Что толку закрывать перед ужасом глаза, если все равно ощущаешь его дыхание и слышишь мягкую вкрадчивую поступь? Что толку играть в прятки со зверем в его собственной норе?

Зверь, тьма, мрачный дух дома… Удивляюсь, как все эти вещи могли прийти на ум, обывательски неизощренный и, если не совсем практичный, то по крайней мере, занимающий весьма ортодоксальную жизненную позицию. Что называется: «он был герцогом, и девиз на его гербе был прост: «Сидя за трапезным столом, гляди в тарелку».

Так я и делал всегда, нанизывая на серую нить жизни одинаковые бусины-дни: не было ни тьмы, ни духов, ни сплина.

«Болтает, хороня былой любви останки,

С зловещей дамой пик пустой валет червей».

Я положил книгу на телевизор и взял карту, найденную под диваном в тот день, когда осела пыль, взметнувшаяся из-под колёс фургона. Ухмылка исчезла. Лицо вальта было бледным, лишённым выражения. Я вглядывался в это лицо, искал в нем знакомые черты. И находил, находил, понимая в то же время печальный комизм этого поиска.

Вспомнил про оставшуюся в городе бритву, провёл пальцами по верхней губе. Да. Всё сходится. Это я. Это зеркало, в которое я смотрю пять дней напролёт. Это зеркало ухмылялось мне. Это я выпал из колоды незаметно для всех. Меня забыли на этой даче и не думаю, что они заметили эту потерю. Не такая уж важная карта валет, к тому же «пустой».

Именно «пустой». Я хотел узнать, из чего состоит этот «борщ». И оказалось, что он пустой, а все компоненты лишь видимость и подделка. Единственное, что оставалось неясным – это «зловещая дама пик».

Не она ли пыталась осторожно войти, пока я в ступоре сидел у огня? Пыталась, но не вошла, наверное, испугавшись ворчания ржавых дверных петель. И кто скажет, выиграл ли я, избежав этой встречи?

Надо уезжать…. Такая простая мысль. Как много надо вытерпеть, чтобы одна простая мысль пришла на ум. Пять дней и одна простая мысль. Надо уезжать. Совсем. Никогда не возвращаться одному, лишь в компании. Жарить мясо, нести разную пошлую чушь, избивать до полусмерти инвалидов, играть в карты и пить, пить, пить, пока жгучая дрянь не встанет поперёк горла, пока проклятый мозг не захлебнётся и не замолкнет. Пить, пока есть силы бороться с тошнотой.

Я схватил со стола водку, с какой-то залихватской злобой выпил всё до капли, и в самое последнее мгновение остановил руку, уже занесённую для того, чтобы расколотить о стену бутылку. Она глухо стукнулась о палас и закатилась под кресло.

Я тяжело опустился на диван и замер, сжав голову ладонями.

Уже почти стемнело. Потухающий очаг походил на луну, мелькающую в прорехах хмурого ночного неба.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.