Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Пастораль (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Но небо хмуро распласталось над лощиной, подобно тяжёлому мокрому одеялу и под этим одеялом мне было душно и холодно. И никого вокруг, никого, способного разделить со мною тяжесть небес.

Взял было в руки телефон, но тут же отбросил, брезгливо и злобно усмехнувшись. Неужто я хотел позвонить какому-нибудь другу или подруге, что ещё хуже, и рассказать им, снующим по пыльным проспектам ,о меланхолии, тишине и пустоте.

Включил телевизор. На одном канале шла передача о том, как изобрели телевидение: это уже походило на издевательство. По второму каналу показывали комедию, которую я видел, должно быть, десяток раз, и я подумал, что покупка дома у чёрта на куличиках в целях одиннадцатого по счёту просмотра комедии – это апофеоз глупости.

Выключив телевизор, я тоскливо перебрал горку книг, лежащих на полу.

Читал я немало, но за всю жизнь сам не купил ни единой книги. Всё, что я имел, перешло мне по-наследству и, в большинстве своём, было давно прочитано. Поиском новизны я не занимался, вполне удовлетворённый тем, что в любой момент могу взять в руки одну из старых книг и освежить в памяти любимые места. Здесь, передо мною лежали самые зачитанные . Да, они бесспорно были хороши, они были блестяще написаны, это были, что называется, книги на все времена, но я смотрел на эту груду, где каждая строчка известна наперед и челюсти сводило в болезненной зевоте.

Часы показывали половину четвертого по полудню. Близились дни летнего солнцестояния, устрашающего своей продолжительностью. Всю эту продолжительность предстояло чем-то заполнить, а у меня имелось лишь два канала, да кучка старой бумаги.

Я оставил книги и принялся бесцельно ходить по комнате. Ходил, пока не поймал себя на том, что шёпотом считаю шаги. Это был скверный признак. Пепельница, опустошенная накануне, вновь была полна окурков. Густой сизый дым причудливо клубился вокруг меня, резал глаза и вызывал тошноту, но не курить я не мог.

Всё это кончилось тем, чем и должно было кончиться: я пошел в магазин. При этом твердил себе, что курить эти сигареты больше нет никакой возможности и необходимо купить другие – помягче и поароматнее. Твердил и в то же время – опять эта проклятая двойственность – скептически над собой посмеивался, изумляясь в какую несусветную чушь иногда хочется верить.

Дождь всё не начинался, но небо выглядело настолько грузным и набухшим, что казалось невероятным, как вся эта многотонная влага способна висеть в воздухе. Казалось, небо не прольётся, а рухнет, точно бетонная плита и придавит меня вместе с моей меланхолией. Ощущение было не из приятных, к тому же я вдруг решил, что магазинчик обязательно окажется закрытым и непременно на огромный амбарный замок, покрытый ржавчиной безысходности, и мне придется ходить вокруг и считать шаги до тех пор, пока какой-нибудь сердобольный дачник не вызовет «скорую помощь».

На моё счастье оказалось, что в беспросветности всеобщей бессмысленности, ещё теплятся очаги здравого смысла, по крайней мере, на один я набрёл в своём невеселом паломничестве. Очаг был гостеприимно открыт. Здравый смысл задорно поблёскивал на деревянных полках, а посреди всего этого на обшарпанном табурете сидела богиня здравого смысла в засаленном халате и очках на одутловатом лице. Да, богиня была нехороша собою, но я всё равно любил её и гордился одутловатостью её лица, символизирующей квинтэссенцию бытия.

Преисполненный благоговения, я купил пять литров чудного разливного пива, быть может слегка разбавленного цветущими водами местного пруда, но всё равно чудного и душистого. При этом, восторженно глядя на янтарную жидкость, не заметил, как богиня нагло меня обсчитала. Впрочем, я не огорчился, ибо своим поступком она укрепила царящий в этих стенах здравый смысл, в существовании которого я совсем уж было усомнился минувшей ночью. О каких-то там сигаретах я и думать забыл, и вспомнил лишь выйдя из магазина. Вспомнил, надо сказать, с совершенным безразличием (сигарет дома было предостаточно) и бойко зашагал по ухабистой дороге в надежде успеть домой до того как прохудится терпеливое небо.

Разумеется, я не успел. Непроницаемая, будто Ниагарский водопад масса воды обрушилась на меня где-то на середине пути. Не успев даже удивиться, я промок так, будто меня взяли за ноги и вниз головой окунули в пруд. Сигарета, еще мгновение тому назад струившаяся затейливыми завитушками, раскисла и, обломившись, исчезла в чёрной, противно чавкающей при каждом шаге жиже. Холодные потоки заливали глаза, я почти ничего не видел: только ревущую стену ливня и громоздящиеся за нею расплывчатые контуры домов. В кроссовках омерзительно хлюпало, скользкая неровная дорога уезжала из-под ног. Всё это было странным образом нелепо и одновременно потрясающе логично и в моём сознании воцарилось злобное почти мазохистское удовлетворение. Два дня алкогольного буйства, избиение незнакомых дачников, красное пятно, бессонная ночь, передача об истории создания телевидения и мутное небо, жалящее чавкающую землю ледяными бичами накануне солнцестояния: джентельменский набор для идиотов-отпускников, придумавших себе идиллию. Если бы не боязнь распластаться в грязи, я бы, наверное, рассмеялся: до того забавным показалось мне всё происходящее. Однако самое забавное ожидало меня дома. Оказалось, что мне абсолютно не во что переодеться. В пылу буйного переезда я как-то упустил из виду этот момент и вся имеющаяся в распоряжении одежда была на мне, вызывая во всём теле ощущение печали.

Ливень бойко колотил по крыше, но старые представления о романтичности этого звука казались несколько неверными и наивными.

На часах маленькая толстая стрелка подползала к шестёрке. Мокрое одеяние я отжал на крыльце и развесил на спинке дивана. Соседские дрова были сложены под открытым небом: мертвая пасть камина глядела насмешливо и недобро, точно спрашивая, что я намерен делать во имя спасения от холода. Укутавшись в старое одеяло, я забился в кресло и включил телевизор: передавали новости. Я прибавил громкости, и стук ливня стих. На столике стояла посудина с пивом и стакан. Пиво было холодным, но этот холод имел странное свойство – он умел согревать.

После четвёртого стакана я обнаружил, что вид мокрой одежды уже не вызывает особого отвращения. Это было хорошо. Это означало, что вышеупомянутое свойство начинает проявляться и у меня появляется шанс пережить грядущую ночь без ущерба для нервной системы.

Новости закончились, началось что-то другое. Какие-то малознакомые личности, развалившись в пёстро оформленной студии на кожаных диванчиках, обсуждали достоинства и недостатки однополой любви. Не знаю, какому болвану могло показаться интересным это словоблудие, но звуки работающего телевизора умиротворяли и я, выпивая стакан за стаканом, проникался постепенно симпатией к малознакомым личностям, понимая, что не от хорошей жизни сидят они на кожаных диванчиках и несут разную чепуху, которая, по-видимому, им самим глубоко противна.

Так я просидел до половины десятого, отвлекаясь лишь тогда, когда организм настойчиво требовал сходить во двор – проверить, не наладилась ли погода.

Так и не дождавшись прекращения дождя, я выключил телевизор и, не покидая кресла, закрыл глаза.

Той ночью мне что-то снилось, кажется, сновидение было долгим и красочным, но, проснувшись я не смог отделаться от ощущения, похожего на зловещее предчувствие.

Стакан, наполненный до краёв, стоял на столе, посудина была пуста. Я протянул руку. Пиво выдохлось, сделалось теплым и безвкусным. За окном, в просвете между соседними домами виднелось яркое чистое небо. Одежда высохла, влажными остались только кроссовки. Вчерашней меланхолии не было, но была какая-то апатия: ничего не хотелось делать. Если бы смог, то предпочёл бы ещё уснуть, но я и без того проспал уже двенадцать часов .

Оделся и вышел из дома. Трава уже успела обсохнуть, но в углублениях дороги блестели большие лужи. Вечернее пиво не оставило последствий, кроме кислого, неприятного привкуса на языке, но чистить зубы я не стал и вообще умываться.

Доел последний кусок колбасы, запивая чаем без сахара. Хлеб совсем зачерствел. Кроме банки сардин в холодильнике ничего не осталось. Я взял большую спортивную сумку и отправился в царство богини здравого смысла. Оно казалось очень далёким. День ещё не разгулялся, но, судя по всему, через пару часов подкрашенный спирт термометров мог закипеть.

Богиня узнала меня и даже соорудила подобие улыбки на своём одутловатом лике. Мне пришлось с нею поздороваться. Помнится, ещё в городе я мечтал о том, как буду рыбачить на заре, а потом варить ароматную уху. Какая чушь. Кажется даже собирался купить удочку. Что ж теперь я знал место, где всегда можно наловить десяток другой сардин, причём голыми руками и за кратчайший срок. Впрочем, реалии дня были ещё проще: ни о каких изысках вроде ухи не хотелось даже думать, да и вообще думать не хотелось. Я просто набил сумку всякой дрянью быстрого приготовления; всем тем, что можно залить кипятком и через десять минут препроводить в желудок под скорбные звуки икоты. В городе я питался подобными «деликатесами» только в минуты лютой нехватки времени. Здесь у меня только и было, что время: огромный бездонный колодец времени, заполнять который изготовлением кулинарных шедевров почему-то не имелось желания.

До своего участка я дошёл с трудом, поминутно ставил сумку на дорогу, чтобы отдышаться. Воздух медленно неотвратимо накалялся, высохшая одежда вновь пропиталась влагой и влага эта была куда хуже дистиллированной воды. Руки ныли от тяжести, но тяжесть создавали отнюдь не пачки с лапшой и картофельным пюре: поверх этой малосъедобной продукции лежали четыре бутылки дешёвого портвейна. Я купил их в последний момент под влиянием какого-то непонятного и нелепого куража, который исчез без следа, едва за мною захлопнулась дверь магазина. Возникло побуждение возвратиться и сказать, что я пошутил или что-нибудь ещё более глупое, но, естественно, я этого не сделал.

Уже потом, в уютном кресле, вспомнилось, что точно такой же портвейн пили в памятный день переезда избитые дачники. Однако к тому времени никакие воспоминания меня абсолютно не волновали.

Недалеко от дома я в который раз поставил распроклятую сумку на дорогу, тяжело отдуваясь и утирая ладонью лицо.

Немного придя в себя и осмотревшись, я приметил в траве около чьей-то неухоженной ограды отменный кусок сухого берёзового ствола. Разумеется, посещать соседскую поленницу было бы и удобнее и проще, но мне вовсе не нравилось это пробуждение мелкоуголовных инстинктов, которое могло закончиться очень неприятными объяснениями.

В общем, я ухватил берёзу за шершавый сук и, изнемогая от напряжения, поплёлся к дому.

О том, что у меня нет топора, я соизволил догадаться, когда деревяшка уже лежала у крыльца и нести её обратно не было никакого смысла.

Портвейн оказался отвратительным, впрочем, иного я и не ждал, хотя этикетка утверждала, что сделан он из отборных сортов винограда.

Под его воздействием в желудке начались какие-то сложные химические реакции, едва не вызвавшие спазмы. Я сидел в кресле и отважно боролся с рвотным рефлексом, а потом вдруг как-то незаметно всё кончилось: в груди потеплело и это животворящее тепло медленно набухло, охватив постепенно всё тело и породив в нём необычайную жажду деятельности.

Я поднялся на второй этаж в надежде отыскать в кладовке топор и был вознаграждён. Топор лежал на боковой полке, здесь же лежал молоток, коробка с гвоздями и старенький, но ещё пригодный брусок для заточки. Да, старик оставил щедрое наследство. Я взял топор, и совсем уже было затворил дверь, как вдруг заметил, что с верхней полки выглядывает уголок какой-то книги. Этот дом был теперь моим и я должен был знать, что за книга лежит в моём доме на верхней полке кладовки. Я протянул руку… Оказалось, что это даже не книга, вернее уже не книга. Она начиналась с двенадцатой страницы и оканчивалась на двести шестнадцатой: ни обложки, ни вступления, лишь двести четыре страницы стихов, после каждого из которых был указан автор перевода. Но ни языка, с какого был выполнен перевод, ни автора или авторов, которыми были написаны эти стихи, узнать я не мог.

Я не был любителем стихов, хотя и не имел против них предубеждения. Решил, что просмотрю книгу как-нибудь, при случае, не особо, впрочем, в это веря и, спустившись вниз, положил её на телевизор рядом с червонным вальтом, прячущим гнусную ухмылочку под щеголеватыми усами. После этого я о книге забыл и, открыв вторую бутылку, вышел на крыльцо.

Воздух плавился над неровной линией холмов. Похоже, начинался пляжный сезон. Вчерашний ливень и чёрная бурлящая жижа, по которой я брёл, увязая и спотыкаясь, казались воспоминаниями из прошлой жизни.

Я сделал добрый глоток. Портвейн больше не вызывал отторжения. Отборные сорта винограда приятно щекотали горло.

Поставив бутылку на крыльцо, я поплевал на руки и с решимостью взялся за топор.

Рубил я с редким воодушевлением, останавливаясь только для того, чтобы выкурить сигарету и выпить. Бутылка скоро опустела. Удары становились всё более вялыми и неточными. В результате я едва не отрубил себе ногу и, засунув топор под крыльцо, вернулся в дом. Кажется, собирался посмотреть телевизор, а потом пойти прогуляться, завести какие-нибудь приятные знакомства или что-то в этом роде…

Проснулся я от мучительной огненной жажды. Из-за оконных стёкол на меня внимательно смотрела ночь. Стрелки показывали половину второго. Телеэкран мерцал раздражающей черно-белой рябью. Я щёлкнул кнопкой отключения и зажёг свет. Болела голова, но не сильно: немного ныло в висках, слегка отдавало в затылке, чуть-чуть резало в глазах; должно быть, виноград и впрямь был отборным.

Чтобы напиться, надо было идти к колонке. Я сделал проще: взял со стола третью бутылку и прямо из горлышка выпил её до дна.

Через полчаса я снова уснул и на этот раз со стопроцентной уверенностью могу сказать, что сновидения меня не посещали.

Боль пришла вместе с восходом. Всё то, что вчера немного ныло и слегка отдавало, теперь взрывалось и пульсировало. При каждом повороте головы возникало ощущение, точно в череп вкручиваются десятки старых тупых шурупов. Хотелось кричать и кататься по полу. Полузадушенный голос рассудка хрипло пытался подсказать, что надо перетерпеть: умыться ледяной водой, положить на голову компресс и добрую половину дня лежать на диване, стеная и мучаясь, пока отборное виноградное похмелье не пощадит лопающийся от боли мозг. Это был жестокий, но очень умный голос. Однако в унисон с ним слащавый сатанинский голосок напевал о том, что не стоит идти на поводу у рассудка. Он лукаво нашёптывал, что глупо лежать с мокрой тряпкой на лбу, вздыхая и охая, когда весь мир вокруг веселится и танцует. Эти два голоса сыпали бесчисленными аргументами в свою защиту, а боль между тем росла и крепла, и вместе с нею набирали вес аргументы сатанинского голоска, потому как он обещал немедленное избавление, не требуя никаких жертв, не требуя даже, чтобы я встал.

«Боль – это зло, - нашёптывал голосок, - неужто ты согласен мириться со злом, неужто ты опустишь руки и позволишь злу глумиться над тобою: терзать твоё тело, унижать твой дух? Будь мужчиной, не поддавайся, борись до конца. Всё в твоей власти. Протяни руку и убей зло. Ведь это так легко: взять бутылку со стола и разбить её об ухмыляющуюся морду боли. Сделай это и ты увидишь, насколько замечателен восход и поймёшь, что мир без боли – это прекрасный мир».

Я неподвижно сидел в кресле. Небо за окном медленно окрашивалось в дневной цвет. Громко щебетала невидимая птица: звуки падали на мозг, точно увесистые капли кипятка. А слащавый голосок продолжал убедительно шептать и мне начинало казаться, что я действительно слышу его, что это не мои сокровенные мысли, а некто, стоящий позади меня, нашептывает, обдавая гудящий от боли затылок тёплым дыханием. И голос рассудка постепенно стихал, будто удаляясь.

Я открыл последнюю бутылку и, запрокинув голову, сделал несколько чудовищных глотков. Почти в ту же секунду мощнейшая волна тошноты накрыла меня, лишив возможности дышать. Я сдавил горло руками, отчаянно и шумно ловя воздух широко раскрытым ртом. Боль померкла. Царственный мозг потерял власть. Желудок-плебей бунтовал, не желая выполнять директивы высокого начальства. Моё лицо покрылось испариной. Это были жуткие гротескные минуты. Минуты, в которые мне чудилось, что тошнота вокруг меня, что она внезапно заполнила собою все полости мироздания, и я барахтаюсь в ней, захлёбываясь и взывая о помощи, которой ждать неоткуда. А потом всё прошло, внезапно, точно кто-то перерубил кабель, питающий тошноту энергией. Организм смирился со своей участью. Долгожданный кислород хлынул в лёгкие, расправив их точно старые ссохшиеся кузнечные меха.

Я утёр лицо футболкой и в два приёма вылил в себя содержимое бутылки, после чего закурил и какое-то время сидел неподвижно созерцая пространство. Сатанинский голосок не солгал: самочувствие было восстановлено, однако мысли почему-то поползли в весьма невесёлом направлении. Впрочем, слово «почему-то» содержало в себе больше иронии, чем удивления.

Я вдруг подумал, что моя ситуация схожа с той, в которую господин Дефо поставил своего находчивого персонажа.Безусловно, можно в любое время сесть в электричку и вернуться, но это поступок означал бы, что я признаю несостоятельность собственных мечтаний и свою слабость. А что может быть страшнее, чем осознание слабости. Возвратиться в город, сказать друзьям, я такой же как они и не могу без этих огней, без этих трамваев и ночных клубов. Нет, этого я сделать не мог. Если героя Дефо окружал океан воды, который он не мог переплыть физически, то меня окружал океан собственных комплексов, который я не мог преодолеть психологически, и ещё неизвестно кому из нас было сложнее.

А потом я вспомнил, как в минуту особо мощного приступа тоски герой Дефо решил провести психотерапевтический сеанс и, разделив бумагу на две колонки, перечислил в одной плохие, а в другой хорошие стороны своего положения, после чего проанализировал написанное и несколько воспрял духом.

Авторучка у меня была, и имелось немного обёрточной бумаги для растопки. Я оторвал солидный клок и провёл на нём вертикальную линию. Слева написал слово «плохо». Внимательно поглядел на него, будто впитывая зловещую энергетику этих пяти букв и, поставив двоеточие, начал перечислять:

1) Я сижу посреди дачного комплекса, никого из его обитателей не знаю и знать не хочу;

2) Мне абсолютно нечем себя занять;

3) Все мечты, которые в городе казались сказкой, здесь кажутся бессмысленными и глупыми;

4) Я здесь уже пятый день и уже пятый день я пью без остановки и поводов для остановки не вижу;

5) Всем своим друзьям я сказал, что проведу здесь не менее трёх недель, что мне и придётся сделать, а потом врать, как мне здесь было замечательно.

Что ж, пять букв и пять полновесных пунктов. Я безрадостно усмехнулся. В слове «хорошо» на одну букву больше: многообещающий факт.

Через полчаса я сжёг бумагу в камине. Руки тряслись от злости. Правая половина осталась чистой. Я не смог ничего придумать, кроме единственной выдающейся фразы: «Хорошо, что здесь есть магазин». Разумеется, её я записывать не стал. Я проклинал Дефо и описанного им идиота и думал, что при всём своём показном реализме литература похожа на жизнь не больше, чем вишнёвое варенье похоже на органические удобрения.

Хотел было вздремнуть ещё немного, но вспомнив какой болью ознаменовалось последнее пробуждение, не решился.

Потом внезапно осознал, что уже сутки как я ничего не ел, если не считать едой дешёвый портвейн. Голода я не ощущал, это меня насторожило. Пошёл на кухню и заварил картофельное пюре. Редкостная гадость, но удобно, посуда идёт в комплекте – не надо мыть. Съел до последней ложки.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.