Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Пастораль (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Я попросил подождать минуту. Пошел в комнату и спрятал ружье с патронами под диван. Потом вернулся и открыл дверь, не чувствуя ничего кроме усталости и желания уехать.

Она зашла нерешительно и стыдливо замерла на пороге, нервно потирая тонкие ладони.

Я отступил, открывая путь и делая пригласительный жест. Она вошла, глядя на старый палас. Я опустил крюк и вошел следом.

Когда нас разделяла дверь все было проще, теперь возникла неловкость. Впрочем, неловкость испытывала она, а не я.

Я просто молчал и смотрел. На ней были джинсы и белая футболка: типичный дачный наряд. В нем она выглядела не столь отменно, как на пляже в купальнике, к тому же во всем: в растрепанных волосах, в выражении лица, в осанке сквозила какая-то потерянность, как мне казалось вовсе ей не свойственная.

Я подумал, что еще пять минут тишины и я просто сяду в кресло и буду дальше пить водку с томатным соком и смотреть на разноцветные пятна, быть может, разожгу огонь и включу телевизор, словно никого в доме нет. Пусть себе стоит и потирает ладони хоть до утра, или ложится на диван и спит, мне все равно.

Однако она и сама поняла, что молчание в большей степени мое, чем ее право и с немыслимым усилием, точно ребенка на свет производя, стала выдавливать из себя речь:

-Я знаю… вернее я чувствую, как… как все это глупо … Может быть … Но вы понимаете?

Странный вопрос. Я молчал и слушал.

-Может быть завтра… Я не знаю… Может быть… но сегодня…сейчас…

Я ждал, задумчиво глядя на нее и с трудом преодолевая желание выпить и закурить.

Она немного помолчала, отрывисто, громко дыша:

-Я знаю это глупо… Но мне некуда больше пойти…Понимаю… Я уйду сейчас…Вот только…

Во мне вдруг проснулся смешанный с веселостью интерес и, воспользовавшись паузой, я спросил:

-Вы называете комнату, в которой стоите «есть куда пойти»?

Она вскинула голову и что-то надменное блеснуло в глазах, что-то, напомнившее мне, как на пляже ее огромного размера спутник, жалко разводил руками и оправдывался, слушая как его при скоплении народа, обзывают дураком.

-Я все понимаю. Я сейчас уйду. Это действительно глупо. Простите.

Мне понравилась эта первобытная генетическая гордость, прозвеневшая в голосе. Четкие рубленные фразы, вместо невнятного шелеста.

-Куда же вы уйдете, - спросил я с интересом, но интерес на этот раз смешался уже не с веселостью, а с уважением, - сами ведь сказали, что идти некуда, а я человек добрый, к тому же скука заела. А что до глупости и нелепости, так это чушь. Мы дети нелепости. Нелепость – наша мать. Все нелепо и все нелепы. Так что располагайтесь в моем нелепом замке, пейте мои нелепые вина, дышите моим нелепым воздухом. Пользуйтесь гостеприимством нелепого герцога.

Никогда прежде я не произносил столь шутовских речей с таким серьезным видом, а когда произнес, сделалось досадно и стыдно. Я подумал, что она и меня сейчас обзовет дураком, но она вдруг рассмеялась на удивление задорно и весело. Моя глупая выходка разрушила нерешительность и стыдливость, чего я никак не ожидал.

-Что ж, я очень рада, герцог, раз уж вам нравится так себя называть. Тогда и я не буду набиваться с никому не нужными именами. Будем просто считать, что графиня решила нанести визит своему высокородному соседу.

Только этого мне и не хватало. Мою речь неверно истолковали. Мне сделалось досадно вдвойне. Если я чего и боялся, то уж точно не того, что она уйдет, а того, что обзовет дураком.

Было интересно, что привело ее сюда: одну, ночью, с потерянным видом и растрепанными волосами, а теперь все пропало. Она решила, что я предлагаю ей крышу над головой, галантно отнекиваясь от каких бы то ни было объяснений под видом идиотской игры в каких-то доморощенных герцогов и графинь. Вместе с тем было понятно, что просить объяснений уже поздно. После такой просьбы меня назовут уже не дураком, а как-нибудь поизысканней. Я злился на себя и не знал, что сказать. К тому же я уже порядком устал от перемигивания разноцветных пятен. В голове стоял какой-то зловещий гул. Жутко хотелось выпить. Но графиня ничего этого не замечала, потому что пока я стоял и злился, она, решив, что после всего сказанного, можно чувствовать себя как дома, взяла с телевизора ту самую книгу и принялась ее листать, прислонившись к боковине дивана.

Я же тем временем закурил, задумчиво пуская к покрытому цветными пятнами потолку сизые кольца. Таким образом, каждый был занят своим делом, и молчание казалось естественным и оправданным.

Когда послышался ее голос, я уже слегка успокоился и, не глядя в ее сторону, раскладывал дрова в камине.

-Бывают дни, - с землею точно спаян
Так низок свод небесный, так тяжел,
Тоска в груди проснулась, как хозяин,
И бледный день встает с похмелья зол.

И целый мир для нас одна темница,
Где лишь мечта надломленным крылом
О грязный свод упрямо хочет биться,
Как нетопырь в усердии слепом.

Тюремщик-дождь гигантского размера
Задумал нас решеткой окружить.
И пауков народ немой и серый
Под черепа к нам перебрался жить…[4]

-Хватит! – крикнул я.

Она подняла взгляд. В ее левой руке была раскрытая книга, а в правой злополучный червонный валет. Она показала мне его.

-Это вы, герцог? Ваша фотография? – ни тени издевательства или насмешки, скорее какое-то немыслимое, странное сочувствие послышалось мне в ее голосе.

Я подавил злобу в интонации, но, вероятно, она осталась во взгляде:

-А вы, должно быть, дама пик? – спросил я, вновь закуривая.

-Я?.. Куда мне до нее. А вы, я гляжу любите Бодлера?

-Терпеть не могу Бодлера, - ответил я морщась, не поняв даже о чем она: навязчивый гул не давал собраться с мыслями. Впрочем, хорошо, что не понял, иначе, наверное, спросил бы «кто это такой» и появился бы еще один повод назвать меня дураком. Что ж, теперь я хотя бы знал, кто издевался надо мной в ту ночь, когда я жег книги и впервые думал о том, что надо уезжать.

-Надо любить книгу, чтобы довести ее до такого состояния, да еще и взять с собой на дачу.

Я уже начинал сомневаться, что недавно она смотрела в пол и лепетала неразборчивую чепуху, должно быть, мне это почудилось.

-Оставим Бодлера в покое, - сказал я, продолжая морщиться, чувствуя, что если сию минуту не выпью, это гул доведет меня до белого каления.

Я подошел к столику и, смешав водку с томатным соком в двух стаканах, протянул один из них графине.

-Хотите выпить?

То, что произошло следом оказалось удивительным даже для меня, считавшего, что весь арсенал удивлений исчерпан, а сундук, в котором они хранились, уже затянулся паутиной.

Как угодно могла отреагировать графиня на мое невинное предложение. Могла согласиться, могла отказаться под одним из бесчисленных предлогов, да мало ли, что она могла.

Но вместо всего этого она вдруг вздрогнула и лицо ее исказилось. Это было уже не потерянное, а какое-то затравленное выражение. Будто я не пригласил её к столу, ни к чему в общем не обязывая, а накинул на шею верёвку и потащил к перекладине.

Она буквально вжалась в боковину дивана, точно это была последняя шлюпка с «Титаника» и, разлепив губы, то ли спросила, то ли сказала, то ли просто выронила на пол слова:

- Вы … вы пьёте?

Я до такой степени опешил, что, прикуривая очередную сигарету, запалил фильтр вместо табака, задохнулся едким чадом и чертыхнувшись швырнул испорченную сигарету в камин. Она стояла всё так же, прижавшись к дивану. Не будь его, она, наверное, отступала бы, пока не уткнулась в стену.

- Я пью? – переспросил я, делая шаг по направлению к ней, но остановился, увидев как она напряглась и, словно даже ощетинилась изнутри, подобно волчице, окруженной псами. Книга и карточный валет лежали на паласе.

- Я пью? – ещё раз повторил я, и какой-то идиотский смешок смешался неожиданно с произнесёнными словами.

- Я пью?! – заорал я совсем уж для себя неожиданно и мощнейшей волной из моих лёгких вырвался безумный, в прямом смысле сумасшедший хохот.

Согнувшись пополам, схватившись руками за играющий спазмами живот, я изрыгал из себя дикие истеричные звуки. Слёзы брызнули из глаз и покатились по лопающемуся от напряжения лицу. Я чувствовал, что этот облепленный кавычками смех вот-вот убьёт меня, но не мог остановиться.

В самом деле. Я пью! Как всё просто. Сожжённые книги, разбитый об стену телефон, сердечный приступ, тошнота, галлюцинации, запертые ставни, ружейный ствол, приставленный к голове. Неужели я пью? Неужели я действительно всего лишь пью? А червонный валет? А троица дебилов, от которых я бежал по ухабистой улице? А книга на полке кладовой? По-видимому, я действительно пью, вот ведь незадача.

Когда смех пощадил полузадохнувшегося мученика, я увидел, что графиня, как ни странно, не сбежала. Она стояла всё там же – у дивана, только выражение её лица несколько изменилось. Это, пожалуй, была уже не затравленность, а самое настоящее неподдельное отчаянье. Я понял, что с глаз её точно шоры упали. Я понял, что только сейчас, только в эти несколько последних минут она увидела всё: и осколки телефона, разлетевшиеся по паласу, и мёртвые окна, заблокированные ставнями и моё жуткое заросшее волосами лицо.

Монотонный гул стоял в голове. Хохот ушёл, и образовавшийся вакуум, заполнила какая-то тупая бычья злоба.

- Я пью? – промычал я, приближаясь к графине – Значит, я пью? А ты что, дура, думала я делаю? Играю на скрипке? Пою серенады? Сажаю цветочки в огороде?

Это был страшный момент, о котором я не перестаю вспоминать с отвращением. Мне кажется, что, в сущности, это был уже не я, а кто-то другой, вселившийся в моё тело и подавивший моё сознание.

Она не успела увернуться, когда я наотмашь хлестанул её ладонью по лицу, воспламенив на нежной щеке четыре алых полосы, продолжая при этом выкрикивать какие-то ругательства.

И вдруг всё исчезло: потерянность, затравленность, отчаянье. Глаза её заискрились зелёными огоньками болезненной гордости и, сжав пальцы, она изо всех маленьких сил ударила меня по той самой скуле, к которой утром приложился однорукий. Вероятно, от этого наложения ударов, я ощутил нешуточную, не женщиной причинённую боль.

- Ага! – захрипел я, торжествующе и чудовищным движением, на какое способен лишь одержимый, отшвырнул тяжёлый диван, схватил с паласа заряженное ружьё и направил ствол на её голову.

И тут женщина неожиданно нежным, невесомым движением поднесла лоб к чёрному ведущему в загробный мир тоннелю и, закрыв глаза, прошептала:

- Стреляйте…

Воспоминания… воспоминания… Зачем они? Зачем этот камень держит на дне человека, который и без того уже захлебнулся, не давая хотя бы той жалкой оболочке всплыть и если не увидеть свет, то хотя бы соприкоснуться с ним. По-видимому, память это и есть то главное, что делает нас несчастными и беззащитными перед страшным парадоксом, именуемым памятью о смерти, перед этим пристальным союзом несовместимых понятий, соединяющих прошлое и будущее в эфемерном, ускользающем как мираж настоящем.

Как я хотел забыть тот день. Как я хотел, чтобы вслед за четвергом шла суббота.

Самое интересное, что тот день, шестой день пребывания на даче и день, последовавший за ним, я не могу столь точно детализировать, как пять предыдущих: моё психическое состояние достигло той критической точки, за которой начинается цепная реакция, ведущая к взрыву.

Цепная реакция началась, когда меня разбудило взбунтовавшееся сердце, а её отголоски и сейчас, год спустя, не дают мне спокойно спать. Всё, что я описал и опишу, начиная с пробуждения – есть лишь реконструкция скелета по маленьким косточкам-фрагментам. Но был один необычный и красивый момент прояснения, точно солнечная прореха, мелькнувшая на пасмурном небе. Прояснения, во время которого моя память включилась подобно диктофону, записавшему тепло человеческого голоса, чтобы вновь отключиться, когда этот голос стихнет и уйдёт. И я вынужден хранить эту запись, потому что память, к сожалению, не магнитная плёнка, и не даёт выбора.

- Стреляйте, - сказала она, закрыв глаза, и солнце блеснуло в прорехе, остановив мой безумный палец, лежащий на спусковом крючке. Выстрела не последовало, но и ружья я не отвёл, словно загипнотизированный глядя на белый чистый лоб, вставший на пути пули.

И тогда она начала говорить, и весь этот монолог, впитанный мною навсегда от первого до последнего слова, так и был произнесён под ружейным дулом с закрытыми глазами удивительным, почти сокровенным шёпотом.

- Она нашла его, наконец-то нашла… Колёса стучали. Было очень сыро и холодно. Унылые лица вокруг. Казалось, никто никому не нужен, а она его нашла. Он один улыбался, и у него в глазах светилась мечта о чём-то хорошем. И она смотрела на него, пока стучали колёса и ей хотелось чтобы они стучали вечно, но трамвай остановился и он вышел, так и не заметив, что совсем рядом кто-то так же мечтал о тепле.

Той ночью она не спала. На кухне было уютно и не так одиноко, как в спальне, где на кровати храпел пьяный мужчина. Мужчина пил каждый день после того, как родился мёртвый мальчик. Пил и проклинал женщину, которая покупала распашонки и ползунки. Которая наполовину умерла, когда одно сердце остановилось.

Утром она ушла, не желая ничего делить и ни о чём вспоминать. Только одно воспоминание унесла она с собою – воспоминание об улыбающемся человеке с мечтательными добрыми глазами.

Были дни. Много одинаковых дней. Она сидела на другой кухне, а в другой спальне всё так же храпел мужчина, другой мужчина, но другого мальчика не было.

Тот мужчина совсем не пил и не проклинал, у него не было на это времени. Если бы он пил: всё пропало бы. Кто бы тогда бил женщину за то, что она вернулась на полчаса позже, чем обещала? Кто бы выкручивал женщине руки, когда на его «алло» на другом конце провода клали трубку? Кто рассказал бы врачам скорой помощи, что женщина споткнулась, когда сломанное ребро проткнуло ей лёгкое?

Но она терпела, потому что из всех близких, сопровождавших её на протяжении жизни этот был единственным, который хотя бы не пил и не проклинал. Вернее их было двое: он и улыбающийся человек, сошедший на трамвайной остановке.

Как всегда, она ушла утром. Идти было некуда и, как всегда бывает, когда некуда идти, шёл дождь. Дождь шёл для того, чтобы никто не заметил, как женщина плачет оттого, что ей некуда идти.

И снова были дни. И был третий мужчина, который не пил, не проклинал, не выкручивал руки: но и только. Он был послушным и очень глупым. Всё, что он умел это ходить на работу, есть и смотреть телевизор. У него не было мечтательных глаз: лишь мышцы и желудок. И ещё у него была дача – единственное место, где женщина иногда улыбалась, глядя, как розовое солнце выкатывается из-за холмов. В эти редкие минуты она всегда представляла, что рядом стоит тот человек. Он обнимает её за плечи и что-то шепчет, что-то удивительно хорошее. Что-то, чего она искала всю жизнь, находя лишь пьяные проклятия и боль. Однажды женщина пошла на пляж. Было очень солнечно и очень грустно. Она не знала, отчего ей грустно, а, может, и не замечала этого, потому что привыкла грустить.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.