Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Сквозь ночное небо (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

4. Из огня – да в полымя

…Локатор продолжал высвечивать «черные дыры». Корабль шел, нацеливаемый командиром в пространство между ними. Теперь вопроса «разворачиваться или нет» для Дронова не существовало. Потому что уже принял решение: только вперед.

Решение было обдуманным, после взвешивания всех «за» и «против», хотя на это отпускаются секунды, в лучшем случае – минуты. Но в авиации есть непреложный закон: принял решение – выполняй его, а не бросайся от одного варианта к другому. Потому что при таком шараханье немудрено и голову потерять. А это уже – смерть.

Экипаж продолжал спокойно работать, будто и не было за окном бушующего неба. «Черный дыры» приближались. Корпус воздушного корабля противно дрожал, словно он мчался на колесах по бетонке, поверхность которой напоминала стиральную доску.

«Черные дыры» на экране локатора приобрели за окнами пилотской кабины вполне реальные очертания грозовых облаков, насыщенных разрушительной энергией. Слева – Сцилла, справа – Харибда. Между ними сейчас стремительно движется Ан-26 с бортовым номером 19959, имея пять тонн груза. Сцилла и Харибда словно уснули, и их как бы не интересует этот лайнер, со скоростью семьдесят пять метров в секунду поглощающий воздушное пространство. И вдруг Сцилла словно встрепенулась, и ее края стали стремительно расширяться. С правого борта стало происходить то же самое. Назад поворачивать было поздно. Да и какой смысл? «Черные дыры», скорее всего, начали образовываться и на том участке воздушного пространства, которое они только что миновали. Остается ждать, время от времени пристально вглядываясь в экран локатора, где отчетливо просматриваются Сцилла и Харибда. Даже если они сблизятся настолько, что между ними, как говорится, палец не просунешь, все равно есть шанс проскочить центр грозовых очагов. Еще несколько минут томительного напряжения, и стало ясно, что Ан-26 минует опасный отрезок прежде, чем эти два монстра сомкнутся в единое целое. Можно сказать, повезло. Хотя везение в той или иной ситуации – это профессионализм экипажа. Вскоре предстояло идти на снижение: приближался аэродром промежуточной посадки, и Дронов вышел на связь с диспетчером подхода.

– Вас принять не можем, – лаконично сообщил диспетчер. – Сильный боковой ветер, полное отсутствие видимости. Идите на запасной.

Николай Андреевич несколько секунд смотрел в лобовое стекло, словно что-то пытался рассмотреть в чернильной темноте. До запасного аэродрома было сто пятьдесят километров. Это примерно двадцать минут лету. В принципе ничего особенного, такие ситуации – поворачивать на запасной аэродром – в повседневной работе не редкость. Что ж, пора менять курс. Дронов развернул корабль на семьдесят пять градусов. Чуткий локатор по-прежнему обшаривал простиравшуюся впереди толщу воздушного океана, безмолвно повествуя экипажу светящимся экраном обо всем, что удалось выхватить цепким электронным глазом.

Грозовые облака были и в этой стороне неба, и у всех мелькнула не слишком бодрящая мысль, что непогода распространяется с громадной скоростью, и трудно предугадать, где она окончательно выдохнется, чтобы, наконец, остановиться.

Правда, диспетчерский пункт запасного аэродрома дал обнадеживающую метеосводку, и можно было надеяться, что на запасном они сядут вовремя, а там, подзаправившись, пойдут дальше по направлению к дому. Напряженное состояние, владевшее экипажем, когда они обходили грозовой фронт, спало, и теперь каждый из них мог позволить себе немного расслабиться. Командир даже перевел управление кораблем на автопилот, с удовольствием откинувшись на спинку кресла.

Дронов повернул раструб локатора к себе и стал внимательно в него вглядываться. Кажется, все нормально, никаких причин для беспокойства нет. Правда, занозой беспокоила мысль: сколько они просидят на запасном аэродроме? Дронов помнил случай, когда он со своим экипажем целую неделю ждал погоды на запасном. Второй пилот, словно угадав мысли командира, посмотрел в его сторону. Дронов ответил ему молчаливым взглядом, который можно было истолковать одной фразой: рано или поздно, а дома все равно будем. Корабль приближался к запасному аэродрому. Впрочем, запасным он был только для них, а для других экипажей – портом назначения. Вскоре должна была последовать команда на снижение, и тогда за удесятеренной работой все мысли о превратностях судьбы отпадут сами собой.

Неожиданно в наушники ворвался голос диспетчера подхода. А может, экипажу это просто так показалось из-за томительного ожидания. Диспетчер сообщал, что их аэропорт только что закрыт для приема самолетов и дал им совет идти на другой ближайший аэродром.

Диспетчер выключился, но никто из членов экипажа не проронил ни слова. Корабль продолжал держать курс на аэродром, который еще каких-то полминуты назад был для него точкой земной тверди, а теперь ставший недосягаемым, как поверхность Юпитера.

– Ехали на тройке с бубенцами, – кося взглядом влево, в сторону остальных членов экипажа, запел Мухин, и выразительно умолк.

– А приехали без бубенцов, – мрачным речитативом подытожил бортмеханик Бурин, глядя немигающим взглядом на приборы.

Указатель топлива в баках не мог сейчас вселить оптимизма никому из экипажа, а уж бортмеханику – и подавно. До ближайшего аэродрома было без малого триста километров. Горючего хватало на этот отрезок пути, но, как говорится, в обрез.

Когда они начнут снижаться к полосе, в баках не останется даже требуемого по инструкции аэронавигационного запаса топлива, который рассчитан на работу двигателей в течение тридцати минут. Если случится «промаз» или какая-то другая оказия, не на чем будет уйти на второй круг. А если и на втором аэродроме, когда они подойдут к нему, метеоусловия окажутся такими же, как и здесь, а баки сухие, что тогда? Может, еще раз порасспросить диспетчера обо всех метеорологических перипетиях да попытаться сесть тут? Сейчас есть хоть полная возможность сделать и первую, и вторую, и третью попытку произвести посадку. Но там-то, там-то такой возможности не будет.

Да и неподходящие метеоусловия, по которым закрывают аэропорты, тоже ведь не всегда «гробовые». Просто есть повышенный процент риска при взлете или посадке, только и всего. Но стопроцентной гарантии на то, что ничего не случится, нельзя получить даже тогда, когда сидишь за штурвалом абсолютно исправного и надежного самолета, а видимость составляет «миллион на миллион», как говорят в авиации. Потому что риск присутствует даже в том случае, если не спеша отправляешься из собственной квартиры в ближайшую булочную за углом. Вдруг на лестнице ногу вывихнешь, или, паче того, ребро сломаешь. А на улице всяких транспортных средств полно, чуть зазевался и… Так что на сей счет у теории вероятности свои, четко выверенные математическими формулами законы. Может быть, здесь все же больше шансов совершить благополучную посадку, чем на следующем аэродроме?

Такие вот мысли одолевали сейчас Дронова, потому и не спешил он давать кораблю новый курс. Повернул голову вполоборота в сторону Мухина. Второй пилот прочитал мысли командира и едва заметно кивнул головой. Но в то же время взгляд его выражал сомнение.

«Что ж, Николай Андреевич, попытаем счастья здесь, – говорили его кивок и взгляд, – только навряд ли диспетчер разрешит нам тут посадку. Потому что аэродром закрыт, а тот, на который нам указали, открыт. И никакие логические рассуждения не смогут перевесить на весах ответственности ту самую статью Уголовного кодекса, которую наверняка хорошо знает диспетчер».

Дронов нажал кнопку рации.

– Урал, повторите метеоусловия, – бесстрастно произнес он.

– Видимость пятьдесят на сто, ветер боковой, четырнадцать метров в секунду, полоса обильно смочена дождем, – ответила земля.

– Над Южным аэродромом останемся без горючего, – лаконично передал Дронов. – А циклон может подойти и туда. Разрешите посадку у вас.

– 19959, посадку запрещаю. Поворачивайте на Южный. Конец связи!

Наушники заполнила тишина. Дронов взял штурвал и ввел воздушный корабль в вираж, нацеливая его курсом на Южный аэродром, который через сорок минут должен дать им пристанище для заправки баков горючим. Решение принято, и теперь – только вперед. Даже если аэродром, пока они к нему летят, тоже закроет непогода, все равно никаких вариантов уже не предвидится. Поэтому все мысли – о посадке на Южном. Несмотря ни на что. Жребий брошен, Рубикон перейден. Впереди – Рим!

В пилотской все безмолвствовали. Дронов спокойно держал управление, не переводя его на автопилот, Мухин с правого сидения дублировал действия командира. Евгений пришел к нему в экипаж два года назад, с должности командира Ан-2, и ни разу еще у Дронова не возникало повода упрекнуть в чем-либо второго пилота. Чувствовалась у него обстоятельность во всем и та особая летная хватка, которой невозможно обучить ни в каких училищах и академиях. Она дается человеку от рождения, как дается, например, талант музыканта. И как бывает хорошо, когда человек занимается в жизни именно своим делом! У Дронова не было никаких сомнений, что, когда Мухин станет командиром корабля, его экипаж в любой сложный полет будет отправляться со спокойной душой.

И Дронов сейчас, несмотря на свой большой летный опыт, когда ко всему уже можно привыкнуть в небе, временами ощущал что-то наподобие удовлетворения, что за параллельным управлением сидит именно Евгений Мухин, хотя основной воз, конечно, везет командир, все равно без хорошего второго пилота экипаж – не экипаж.

Через штурвальную колонку каждый из них словно бы ощущал биотоки другого. Стоило только командиру после первой команды диспетчера задержаться с выполнением маневра, как Мухин в первое же мгновение понял его намерения. Но и Дронов понял, что его второй пилот, так же как и он сам, не очень уверен в том, что диспетчер разрешит им посадку на этом аэродроме.

А теперь они шли на Южный, и никто не мог поручиться, окажется ли этот аэропорт гостеприимным. Автопилот командир не включал, и вся масса воздушного корабля в двадцать с лишним тонн весом как бы сконцентрировалась сейчас на штурвале.

Евгений Мухин сидел в свободной позе, подсознательно фиксируя показания приборов. Он почти не был подвержен стрессовым состояниям, потому что по своей натуре являлся флегматиком, и как бы не складывалась обстановка в полете, всегда сохранял самообладание. Если бы диспетчер разрешил им садиться на первом запасном, он бы спокойно воспринял этот вариант, и ни на один удар не участился бы его пульс.

Мухин был спокоен и сейчас, когда они повернули на Южный аэродром, а двигатели поглощали остатки горючего. В свои двадцать восемь лет он еще ни разу не ощутил, что такое послеполетная усталость. Правда, иногда он испытывал что-то наподобие приятной истомы, когда, приехав из аэропорта домой, с удовольствием растягивался на кровати.

Почему-то в такие минуты ему всегда вспоминался матросский кубрик, когда он учился еще в высшем мореходном училище. В общем-то не склонный к лирическим откровениям, Евгений в такие мгновения не мог все-таки полностью отрешиться от эпизодов той курсантской жизни.

Несколько лет спустя, когда он уже ввелся командиром Ан-2, к ним в отряд наведался корреспондент областной газеты. Дело было накануне Дня Воздушного флота, корреспонденту нужен был репортаж о летчиках, и кто-то из командиров в числе прочих назвал ему фамилию Мухина. Молодой летчик, недавно стал командиром экипажа, летает уверенно – чем не кандидат на газетную страницу? К тому же в юности аэрофлот предпочел морфлоту.

В общем, когда корреспондент отыскал в эскадрилье Мухина, тот понял, что сотруднику газеты, видимо, в слишком романтичной окраске обрисовали его путь в авиацию, а потому решил говорить с журналистом как можно откровеннее и чуточку с хитринкой. На первый же вопрос: как получилось, что вы бросили высшее мореходное училище и перешли в летное? – Евгений, на секундочку задумавшись, ответил:

– Видите ли, моряку трудно приходится потому, что в море бывают шторма и соответствующая им качка. Нет, моряку трудно от одиночества, но не своего, а жены. Вот поэтому я и ушел из мореходки.

– Послушайте, это какой-то ребус, – проговорил корреспондент. – Во всяком случае, для меня. Причем здесь одиночество жены?

Мухин чуточку помедлил, будто взвешивал на невидимых весах то, что он скажет сейчас корреспонденту областной газеты.

– Когда моряк находится в длительном плавании, жена его, естественно, находится на берегу. Проходит месяц, второй, а мужа все нет. Потом проходит полгода, может, больше, а муж по-прежнему в Атлантике или еще того дальше. И при том, заметьте, жене двадцать с небольшим, мужу столько же или чуть поболее. Выдержит нормальная женщина в таком возрасте многомесячную разлуку? Тем более, что такие разлуки повторяются. Вот и появляется у моряцких жен сухопутный друг, который к концу рабочего дня всегда ждет на остановке.

А у мужа, как я уже сказал, рабочий день иногда семь месяцев длится. А потом «выходной» месяц, от силы два. И опять – девятый вал за кормой. А у жены – опять новый «друг», а то и каждый день по новому. В городах портовых своя философия – от этого, брат, никуда не денешься.

Вот и заключают некоторый моряки между собой как бы кровный союз: пока я в море, а ты на берегу, доверяю тебе свою жену. Пусть она будет на это время твоей – так я хоть спокоен, что не среди портового сброда ищет она себе партнера на ночь. А ты уйдешь в море – я таким же образом сберегу твою жену. Ну и понял я, что к такой философии привыкнуть не смогу, и подался в аэрофлот.

С минуту корреспондент молчал, словно осмысливая все сказанное Мухиным. Потом нерешительно спросил:

– Вы это рассказали, чтобы разыграть меня?

– Какой розыгрыш? – удивленно переспросил Евгений. – Я просто по честному объяснил причину перехода в летное училище.

Мухин видел, что разочаровал корреспондента. Романтикой в его ответе и не пахло. Корреспондент со вздохом спрятал блокнот и вежливо поблагодарил Евгения за приятный разговор.

Командиром на Ан-2 Мухин отлетал всего два года. Но длительных разлук с домом не избежал и в аэрофлоте. Пассажиров на местных воздушных линиях бывает не так уж много, и экипажи Ан-2 с наступлением зимы бросали в «отхожий промысел» – в северные районы страны. Возили они там всякую всячину – и для буровиков, и для строителей, доставляли бригады рыбаков на отдаленные озера для подледного лова, а обратно прихватывали ящики с мороженой рыбой.

Весной же наступала эпопея химработ. Улетали опять за тридевять земель – «на точку», и от зари до зари с бреющего полета рассыпали удобрения. Отработали здесь, собрали весь свой немудреный скарб и – на новую «точку». Вылетал свои сто двадцать часов – месячная санитарная норма на химработах – можешь отправляться домой на побывку. Ванну горячую принять, если таковая есть у тебя, жену обнять, с аппетитом и вволю отоспаться. А потом опять на круги своя. И лишь месяца три в году возишь пассажиров. Тогда, как все нормальные люди, из дома уходишь утром, а возвращаешься вечером. Впрочем, у пилотов отлучки, какими бы длительными они не были, зовутся прозаически – командировки.

Как ни странно, Евгению они нравились, особенно, когда он был еще неженатым. Потом стало трудновато работать «на точках», потому что по натуре своей он был домоседом. И хотя все то, что он говорил тогда корреспонденту, было отчасти правдой, небо он все же любил больше, нежели море, хотя как-то об этом не задумывался. Просто ощущал это после очередного отпуска, когда усаживался в кабину тренажера, чтобы восстановить подзабытые за время отпуска профессиональные навыки. Вообще-то, он с кем угодно мог поспорить, что навыки у него за какие-то там два месяца нисколько не уменьшились, но раз инструкция требует после таких перерывов в работе сначала «полетать» на тренажере, то он против ничего не имеет.

Только вот здесь, за штурвалом тренажера, на какие-то короткие мгновения Евгений вспоминал море, но воспоминания тут же гасли, не вызывая никакого прилива чувств. Просто вспомнил, как далекий случай из жизни – и всё. Кабина тренажера, в точности повторяющая кабину Ан-2, никак не ассоциировалась с рубкой океанского лайнера. Что же, вторая любовь оказалась сильнее. И прочнее.

Евгений это прекрасно чувствовал. Потом, когда он закончил школу высшей летной подготовки и начал летать на Ан-26, однажды вдруг мелькнула мысль: а если бы он не потратил тогда впустую два года на мореходку, и сразу поступил в летное – сейчас, наверное, уже командиром летал бы на тяжелом. Эта мысль почему-то развеселила его, а потом он вдруг напрочь забыл о мореходке и никогда больше не вспоминал, что учился в ней, как не вспоминает взрослый человек о том, что ходил когда-то в детский сад.

Мухин привычно скосил взгляд на приборы. Все нормально, ни одна стрелка не посылает сигналов бедствия. Лишь только указатель горючего выдает данные, от которых под ложечкой возникает ощущение, как будто три дня не ел.

Но тут уж, как говорится, диалектика развития: керосин в баках, как и деньги в карманах, имеют неприятное свойство уменьшаться в количественном отношении. Причем по закону подлости такое катастрофическое уменьшение происходит в тот момент, когда это самое количество необходимо позарез. Хотя, если разобраться, ничего пока страшного нет. Ну подумаешь, не принял их сначала промежуточный аэропорт, затем запасной. И он пока не открыт, и кто это нагадал, что его так же может накрыть непогода. По метеосводке ни о чем таком не упоминалось. Правда, там не упоминалось и о том, что в случае чего их не сможет принять и первый запасной. Так ведь метеослужба – не клан ясновидящих. События не предсказывает, только погоду.

Но Южный-то, Южный, чёрт бы его побрал (тьфу-тьфу-тьфу, милый, хороший, самый красивый и гостеприимный!) – открыт. Вот в эту самую минуту, когда они здесь, в кабине, и Мухин в том числе, сидят и между делом гадают: закроют – не закроют? – на Южном взлетают и садятся самолеты. И через определенный промежуток времени диспетчер подхода Южного аэродрома примет их позывные:

– Южный, я – борт 19959, разрешите снижение.

И Южный ответит:

– Борт 19959, снижение разрешаю.

Ведь если спокойно разобраться, все их сомнения построены по пресловутому «а вдруг?», который будто выталкивает на поверхность сознания стрелка указания наличия горючего в баках.

Мухин даже улыбнулся про себя, потом посмотрел сквозь боковое стекло вправо – назад, стараясь рассмотреть контуры диска от вращающихся лопастей винта. Но вязкая темнота за бортом поглотила все выступающие части воздушного корабля. Лишь на невидимой консоли [7] крыла слабо просматривалась пульсация одного из аэронавигационных огней. Впечатление было такое, будто где-то рядом параллельным курсом идет другой лайнер, и это с его борта посылает предупреждающие сигналы красный огонек.

Привычным движением Евгений нащупал тумблер включения фар, плавно нажал. Мощный пучок света с трудом пропорол вязкую темноту метров на двадцать, высветив переднюю кромку крыла и огромный диск вращающегося винта, который сейчас казался тонким, словно лезвие бритвы. Мухин снова мысленно улыбнулся и погасил фары. Кораблю опять врезался овальным носом в плотную пелену темноты и будто снова завис на месте, продолжая равномерно гудеть двигателями.

Со скоростью четыреста пятьдесят километров в час на него надвигался Южный аэродром с четко обозначенными на штурманских картах «воротами» входа и выхода, зонами подхода и зонами ожидания. Судя по времени, до Южного оставалось всего ничего. Но и о количестве топлива в баках можно сказать то же самое. Как бы в подтверждение этого Бурин спокойно произнёс, ни к кому не обращаясь:

– Гари осталось на одну заправку керосиновой лампы.

Командир и второй пилот и без сообщения бортмеханика прекрасно видели сами: топлива в баках осталось только на то, чтобы преодолеть оставшийся небольшой отрезок пути до аэродрома, а там сойти с эшелона до высоты трехсот метров и нацелиться в створ посадочной полосы. Сколько еще после этого проработают двигатели – оставалось только догадываться. Конечно, есть цифровые выкладки, по которым можно определить время работы двигателей при определенном количестве топлива. Но когда керосина осталось на донышке, а до бетонки аэродрома надо еще добраться, на голые цифры надежда плоха. Потому что небо – не заводской стенд для испытания двигателей, а семь тысяч метров под крылом – это не семь ступенек лестницы, которые можно преодолеть с закрытыми глазами. Подходило время выхода на связь с диспетчером Южного, и Николай Андреевич почувствовал лёгкий приступ «предстартовой лихорадки». Как тогда, давным-давно, перед первым в жизни парашютным прыжком.

Вроде сознание усвоило прочно: парашют безотказен и должен раскрыться нормально. А если вопреки всему случится какая-то неожиданность, можно ввести в действие запасной. Суммарная надежность основного и запасного парашютов вообще гарантирует стопроцентную надежность. Кажется, яснее некуда. А вот подсознание противится такой ясности и заставляет учащенно колотиться сердце, будто в гору бежишь, а на самом деле сидишь спокойно на скамейке на летном поле, и прыгать тебе еще минут через тридцать, а то и больше, а вот поди ж ты! Колотится, родимое!

И сейчас, когда Дронову до выхода на связь с диспетчером Южного целых восемь минут, он почувствовал, что кабина его обжитого Ан-26 вдруг стала казаться не такой уютной, как прежде. Это не было страхом со всеми присущими ему атрибутами – липким потом и разжижающей мышцы слабостью. Просто подсознание фиксировало после того момента, когда их не принял первый запасной и они пошли на Южный, усложнённость ситуации. И сейчас приближается её кульминационный момент – выход на связь с диспетчером, после чего сразу станет ясно, перейдет усложнённая ситуация для экипажа в сверхсложную или нет. То, что погода в этой стороне неба, по сути, уже начала хватать своими жесткими щупальцами воздушное судно, можно определить по усиливающейся «болтанке». Но из-за дефицита горючего вариантов у них больше нет. При любых обстоятельствах садиться они будут только здесь. Дронов нажал кнопку рации, и в динамике перед диспетчером подхода раздался спокойный голос:

– Я борт 19959. Эшелон 7000. Разрешите вход в зону и снижение.

В кабине корабля все пять членов экипажа с тяжелым беспокойством ждали, что им ответит Южный. И Южный после немного затянувшейся паузы (или им только так показалось) ответил:

– Борт 19959, на локаторе вас наблюдаю. Снижение и вход в зону разрешаю.

Дальше следовали данные метеоусловия. Они были такими, про которые впору сказать: нагни голову, а то не пролезешь… Дронов отжал штурвал от себя. Корабль опустил нос, устремляясь сквозь беснующуюся атмосферу вниз, к земле. Приборы показывали, что вертикальная скорость снижения составляла двадцать метров в секунду. Это было много для груженого воздушного лайнера с полетным весом более 20 тонн. К тому же горизонтальная скорость сейчас тоже немного больше максимально допустимой при снижении.

А все параметры полета, начиная от разбега и заканчивая пробегом после посадки, фиксируются на ленту «черного ящика», который находится на борту любого воздушного судна. После каждого возвращения лента сдается в группу расшифровки. И, если обнаружится, что экипаж допустил какую-то вольность в полете, то начальство возьмет в первую очередь за горло командира: ты что же это, сукин сын, делаешь? Кровью писаные инструкции для тебя – филькины грамоты? Остальным тоже воздадут должное.

«Чёрный ящик» на самом деле представляет собой по форме ярко-оранжевый шар, чтобы его легко можно было отыскать взглядом среди самой разнообразной окраски земной поверхности. Шар этот и в огне не тонет, и в огне не горит, и любые удары для его сохранности нипочем, такая уж у него завидная доля. И даже если никто из экипажа ничего не сможет никому рассказать, как же все так тяжко и непоправимо произошло, «черный ящик» бесстрастно и правдиво поведает обо всем.

Знал это отлично Николай Андреевич, и все-таки вел сейчас лайнер вниз под таким крутым углом, что будто телом почувствовал гигантский напор воздушной массы, с удесятеренной силой, навалившейся сейчас на корабль. Даже сквозь гул двигателей можно было различить вибрирование его обшивки, от которого по телу неприятный озноб, будто от резкого прикосновения бормашины. А что, в самом деле, прикажете сейчас делать, уважаемые товарищи инспектора по безопасности полетов? Соблюдать все тютелька в тютельку? Нужно бы, да вот только разум и летный инстинкт выбрали сейчас такой вот вариант снижения, потому что керосина в баках осталось тоже тютелька в тютельку. Так что голова о «тютельках» крепко помнит. До полосы бы только добраться да сесть нормально, а там уж пусть инспекторы дома пытают: как да почему?

Диспетчер Южного внимательно следит на локаторе за движением их воздушного судна с бортовым номером 19959. Опытный навигатор, видно, из бывших летчиков, Дронов это сразу понял, потому что в наушниках раздался его голос:

– Борт 19959, почему так круто снижаетесь?

– Так надо, – бесстрастно ответил Николай Андреевич.

Диспетчер больше не задавал вопросов. Командиру с высоты виднее, как надо, а как не надо. В зоне снижения сейчас не тесно, так что пусть экипаж делает то, что ему нужно. Дронов тоже об этом подумал и поблагодарил судьбу за то, что сейчас впереди у них нет бортов. Иначе неминуемо стали бы сближаться, а тут закон воздушного движения жесткий: прекрати снижение или сделай отворот, чтобы расстояние между воздушными кораблями было не менее положенной дистанции.

Наконец-то половину высоты потеряли. Но до полосы оставалось еще далеко. В другое время и не обратили бы внимания на такую мелочь, а сейчас каждая оставшаяся сотня метров воспринималась физически ощутимо, будто эти метры не в кабине лайнера надо было преодолеть, а пешком по трясине, которая в любой момент может и с головой поглотить.

Стрелка вариометра продолжала дрожать на цифре «20». Бортоператор слегка поерзал в кресле, ощущая во всем теле холодящую легкость, которая возникает при стремительном снижении.

Дронов с Мухиным держали управление как всегда, почти автоматически фиксируя показания приборов. Неожиданно попали в полосу дождя. Ливневые потоки заливали лобовые стекла так, что начинало казаться, будто воздушный корабль пробивает толщу океанской воды. Опять начались ощутимые встряхивания. Но это ничего, все это семечки, если бы в баках керосина было побольше. На указателе топлива стрелки уперлись в крайний предел. И внутри у командира такое ощущение, будто эти самые стрелки уперлись не в одно из отделений проградуированной шкалы, а в самый дальний уголок сердца, и оттого оно сейчас ощутимым холодком обволакивается.

Осторожно, чтобы не оголить заборные трубки топлива, сделали еще один разворот. Слава Богу, гул моторов по-прежнему ровный, значит, есть еще порох в пороховницах, только бы хватило его еще на малый отрезок времени. Высота уже – тысяча метров, а ни впереди, по курсу, ни внизу за бортом ни единого огонька. Мгла кромешная, лишь приборы выдают информацию о курсе корабля и расстоянии до посадочной полосы.

Бурин нажал тумблер, и где-то снизу и сбоку воздушного корабля раздался глухой звук, будто что-то нарушилось в доселе упругом корпусе воздушного корабля, и тот час же на табло перед экипажем вспыхнули два ярко-зелёных глаза с четкой надписью посредине «шасси выпущены». Дронов слегка взял штурвал «на себя», пресекая стремление лайнера опустить нос после того, как его «ноги» вышли из гнёзд и вспороли атмосферную толщу.

На связь вышел диспетчер посадки. Теперь он будет вести воздушный корабль, наблюдая за ним на экране локатора, до высоты пятьдесят метров. Но пока до неё еще в десять раз больше. Там, за ночной завесой, в полукилометре от лайнера, створ посадочных огней. Судя по информации диспетчера, всё пока нормально, Ан-26 ни на вершок не отклонился от положенного ему курса. А когда в баках горючего осталось на донышке, эти непредвиденные сантиметры на последней прямой могут стать роковыми.

По-прежнему стекла пилотской кабины окутывала плотная чернота. Внезапно в кабине раздался резкий звонок. Значит, прошли первый радиомаркер. А всего их три перед посадочной полосой. Они для экипажей самолетов, идущих на посадку вслепую, то же самое, что вешки в буранной степи, помогающие путнику не сбиться с дороги.

Так же просигналил второй маркер. Как сейчас хочется увидеть что-нибудь внизу-впереди! Но никакого просвета за стеклами.

После звонка третьего маркера впереди мелькнули посадочные огни по краям полосы. Бурин спокойным голосом доложил о показаниях радиовысотомера. Вот она уже, полоса, обильно смоченная дождем, в считанных метрах от колес лайнера. Боковой ветер пытается развернуть лайнер. Дронов доворачивает штурвал, давая крен кораблю в наветренную сторону, чтобы не очень сносило от центра полосы, и одновременно плавно выбирая штурвал на себя, чтобы после выравнивания создать кораблю необходимый посадочный угол.

– Высота – ноль, – произнес Бурин, но еще за секунду до этого Дронов, тоже спокойно, убрал крен, чтобы корабль коснулся «бетонки» двумя колесами.

И вот он, знакомый, тысячи раз испытанный толчок. Самолёт мчится пока еще на двух основных стойках шасси, носовое колесо еще над бетонкой, а при таком боковом ветре ухо держи востро, иначе в два счета скатишься с полосы.

Руль управления – ах, как им надо нежно сейчас работать, если только слово «нежно» можно применить к двадцатичетырехтонному кораблю, коснувшемуся посадочной полосы на скорости двести двадцать километров в час – немного вправо, чтобы в первые секунды после касания полосы идеально выдержать направление пробега.

«Боковик» давит изо всей силы на самолёт, но скорость пробега медленно, но верно падает, и вот уже носовое колесе опустилось на «бетонку».

Бурин тут же сдвинул до упора назад секторы управления двигателями, уменьшив до минимума обороты, и лопасти винтов, словно крылья ветряной мельницы, стали мощно сдерживать стремительный бег корабля. Пробег закончен, можно уже уходить с полосы на рулежную дорожку.

Дронов срулил с полосы. Вдали яркими огнями сияло здание аэровокзала. И тут двигатели вдруг резко оборвали свой размеренный гул и легким убывающим посвистом будто просигналили, что они не намерены больше подчиняться манипуляциям бортмеханика. Корабль прокатился ещё с десяток метров и медленно замер на рулежной дорожке. Винты по инерции ещё продолжали вяло вращаться, но это лишь усугубляло тягостность момента.

– Приехали, – произнес наконец Бурин.

– И, по-моему, вовремя, – с нескрываемым облегчением подытожил Мухин.

Дронов нажал рычаг и вместе с креслом отодвинулся от штурвала. То, к чему они все, и в первую очередь он, командир экипажа, внутренне были готовы еще там, в воздухе, когда только-только разворачивались в сторону Южного, произошло. И хорошо, что вовремя, как заметил Мухин.

А если бы не вовремя? Что тогда? Как хорошо, что ему и Мухину конкретными действиями не пришлось отвечать на этот вопрос. Сейчас же никакого ответа не требуется. Можно вот так, вытянув ноги и откинувшись на спинку кресла, закрыть глаза и, сцепив руки на животе, спокойно ожидать тягач, который отбуксирует их на стоянку.

Мухин подумал об этом же самом. Так же отодвинул кресло и устроился поудобней.

– Нет, все-таки здорово все получилось! – возбужденно заговорил Дорожников, вставая с кресла. – К «бетонке» притерлись без опоздания.

– И груз не растеряли по дороге, – заметил Бурин, спускаясь со своего возвышения.

Постоял секунду-другую в проходе и, насмешливо глядя на возбужденного Дорожникова, добавил:

– А то бы нашему стюарду фирма-хозяин иск предъявила.

– Ты, кочегар, сейчас как дам по рубильнику, так он у тебя на затылке выскочит! – с театральной наигранностью произнес Дорожников и крепко сжатым кулаком слегка надавил бортмеханику на кончик носа. – К тому же, кочегару воздушного судна лучше всего иметь нос на затылке – так безопаснее для приборной панели при неудачной посадке…

– Типун тебе на язык! – Бурин отвел руку бортоператора от своего лица. – У нас никогда не будет неудачной посадки.

– Если только командир поменяет кочегара на более умного, – не унимался Дорожников.

– Кочегар воздушного судна – это что-то новое в перечне должностей, – удовлетворенно хмыкнул штурман.

– И первый кочегар появился именно в нашем экипаже, – уточнил Дорожников. – Достойные бортмеханики достались другим.

– Так же, как и стюарды, – не сдавался Бурин.

– Да хватит вам, – миролюбиво произнес Крамов, – выключайте.

Все понимали, что перепалка между Буриным и Дорожниковым была беззлобной, просто возникла сама собой ради психологической разрядки после трудного отрезка пути, и Дорожников устрашающе хорохорился только для вида. Хотя все так же знали, что бортоператоры не очень-то любят, когда их, пусть и в шутку, называют стюардами, или, паче того, стюардессами.

Рядом по освещенной полосе катился на последних десятках метров пробега массивный Ту-154, вспарывая нависшую сверху темноту аэронавигационным огнем, вмонтированным в верхнюю часть громадного киля. За свистом трех его реактивных двигателей никто в кабине Ан-26 не услышал, как подъехал тягач, и увидели его лишь тогда, когда он подрулил к передней стойке лайнера. Помощник водителя прицепил буксирную штангу, и лайнер мягко тронулся с места, увлекаемый тягачом. Корабль отбуксировали на промежуточную стоянку для транзитных самолетов.

– Вот теперь, действительно, приехали, – произнес Бурин о пошел открывать входную дверь. Экипаж спустился по выставленному трапу, и каждый с удовольствием вдохнул полной грудью до предела наполненный прохладной сыростью воздух.

Их посадка здесь не была предусмотрена, поэтому у самолета сейчас даже бортмеханику было делать нечего. Заправщика еще надо было ждать да ждать. Они прошли через турникет с бдительным вахтером в служебное здание аэропорта. Как водится, отметили летные документы, посмотрели синоптическую карту. Продолжать путь прямо домой они сейчас не могли: на борту находились эти чертовы ящики, которые необходимо было сгрузить в аэропорту на территории Башкирии, не принявшего их из-за погоды.

Это означало, что они должны были проделать четыреста километров с «копейками» в обратном направлении. Груз был с пометкой «срочный», и все другие варианты его доставки по назначению исключались. Негостеприимный башкирский аэропорт был по-прежнему закрыт для самолетов, но синоптики сказали, что циклон движется в своем направлении с огромной скоростью и, возможно, через час-другой его центр с мощной турбулентностью покинет воздушное пространство аэропорта.

Такое сообщение вселило в экипаж определенную долю оптимизма, хотя каждый знавал, что синоптикам и при хорошей погоде доверяй, но будь готов ко всему, а уж если атмосфера непредсказуемо взбунтовалась, то и подавно. Но так хотелось именно сейчас, после такого утомительного отрезка пути, без всяких колебаний поверить, что не придется здесь в тоске коротать сутки, а то и более, ожидая долгожданное «добро» на вылет.

Поэтому решили номер в гостинице не брать, а подождать в коридоре служебного здания. Время тянулось медленно и потому нудно. То и дело проходили экипажи: одни – чтобы отметить вылет, другие – прилет.

Дронов стоял, прислонившись к стене с укрепленным на ней телефоном-автоматом, и думал о том, что никого из своих бывших однокашников из летного училища ВВС он никогда не встретит в таком вот не слишком просторном вестибюле, за стенами которого ревут двигатели пассажирских лайнеров.

Не встретит потому, что многие после увольнения в запас навсегда распрощались с мечтой об авиации, а те считанные единицы, которым удалось устроиться на летную работу в аэроклуб или аэрофлот, давно уже за выслугой лет навсегда покинули кабину самолета, оседлав земные профессии.

А вот он, Николай Андреевич Дронов, все еще натирает мозоли на ладонях о штурвал самолёта. Это только непосвященным в тонкости авиации людям кажется, что в кабине современного лайнера работа почти сродни кабинетной. А как же, сами летали в пассажирском салоне. Бабусь, лет по восемьдесят с гаком видели, как они в течение нескольких часов на высоте одиннадцать тысяч метров спокойненько обсуждали свои земные дела.

Так что очень даже зря нынешние летчики аэрофлота считают себя королями воздуха. Вон и в печати статьи время от времени появляются, что всякие автоматические системы захода на посадку испытываются. Поэтому даже непонятно, зачем столько людей до сих пор в кабинах лайнеров сидят. Давно пора сокращение штатов произвести.

«Эка, Николай Андреевич, куда вас занесло, – усмехнулся про себя Дронов. – Может, и не все авиапассажиры так думают, как ты сейчас постарался мысленно воспроизвести их умозаключения».

Дорожников опять, то ли от скуки, навеянной изныванием в этом коридоре, то ли от того, что по-настоящему все еще не мог позабыть того, как Бурин назвал его стюардом, опять решил покрутить словесные виражи вокруг бортмеханика.

– Послушай, кочегар, вот ты, к примеру, так же, как я, относишься к летно-подъемному составу. Признайся честно: соседям говоришь, что летаешь за штурвалом?

– Ты угадал. Ну, а сам в таком случае что преподносишь знакомым?

– Говорю, что летаю бортоператором. Когда же просят уточнить, в чем заключаются мои обязанности, я добавляю: «В нажимании кнопок – лишь только нажал, вся спина мокрая»

– Ладно, будем считать, что у нас ничья – миролюбиво произнес Бурин.

– Согласен, – кивнул Дорожников.

Бурин походил по коридору, разминаясь и размышляя о животрепещущем: а не придется в этом аэропорту вместо двух часов сидеть двое суток? Чтобы заглушить эти мысли, отошел к двери и, вытащив сигарету, закурил, пуская вверх причудливые кольца дыма.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.