Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Сквозь ночное небо (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

6. Вылет

– О чем задумался, бортач? – дружелюбно хлопнул по плечу Бурина Дорожников.

– Да так, просто вспомнил, как я уголь шумовкой в обыкновенную сельскую печку в обыкновенной деревеньке подкидывал, – безразличным тоном произнес Геннадий.

– Кочегарил, значит?

– Значит, кочегарил…

Оба замолчали, потому что Дронов снял с висевшего на стене телефона трубку и принялся названивать в метеослужбу. После короткого разговора командир повеселевшим голосом бросил «спасибо», повесил трубку и посмотрел на экипаж.

– Запрягать, командир? – первым нарушил секундную паузу Бурин.

– Запрягай, бортач! – буднично, как всегда, проговорил Дронов.

Полетные документы они оформили быстро, а потом все пошло по раз и навсегда заведенному ритуалу, который обычно предшествовал взлету. На старт порулили без задержки. Хотя метеоусловия улучшились, но небосвод по-прежнему был плотно закрыт толстым слоем облачности, по этой причине рассвет запаздывал. Расстояние до аэропорта, который их не принял несколько часов назад, было чуть более четырехсот километров. Час лету. Треклятые ящики! Из-за них приходилось топать сейчас в обратном направлении, жечь керосин и собственные нервные клетки – потому что они тоже сгорают. В одном случае в меньшем количестве, в другом – в большем. Раз на раз не приходится. В данном полете каждый из экипажа наверняка спалит сверхлимита энное количество этих самых клеток, которые, как известно, не восстанавливаются. Ведь за окнами пилотской кабины опять кромешная мгла, а когда за спиной четыре с половиной часа летного времени, далеко не малая часть которого была сдобрена стрессовой ситуацией, такая воздушная обстановка ложится на душу каждому члену экипажа далеко не целительным бальзамом. К тому же эта подспудная мысль, действующая на нервы, словно звук от лезвия перочинного ножика, которым с оконного стекла чернильную кляксу соскабливают, что воздушный корабль идёт совсем в противоположном от дома направлении.

Над Южным аэродромом, хотя небо и было прикрыто плотным пологом свинцовых туч, всё-таки стало чувствоваться приближение рассвета. Теперь же начинавшая редеть темнота по мере того, как корабль всё больше удалялся от Южного аэродрома, вновь стала приобретать чернильный оттенок, потому что курс воздушного судна лежал туда, где простиралась ночь.

– Опер, ты спишь? – прокричал Бурин, повернув вполоборота голову.

Конечно, можно было воспользоваться рацией, чтобы не надрывать голосовые связки, но бортач этого делать не стал, потому что неизвестно, как отнесётся командир, не поощрявший праздного трёпа по внутренней связи.

Дорожников сидел, поставив локти на рабочий столик и подперев щёки ладонями, и на обращение бортача никак не отреагировал.

– Значит, всё-таки спишь, – так же громко подытожил Бурин, продолжая между тем смотреть вполоборота в неподвижный затылок бортоператора. – А дома-то сейчас уже утро. Солнышко светит, птички поют…

– Скверики и дворики подметают дворники, чтоб блестела улица моя! – пропел Дорожников, не меняя позы, потом спросил: – Ты об этом хотел поведать мне, бортач?

– Проверить, спишь ты или нет, – подытожил Бурин и повернулся к приборной панели. Ему хотелось пить, но он доподлинно знал, что минералка в бутылках давно закончилась, а идти и цедить из бачка кипячёную и как следует не остывшую воду, не хотелось. Чтобы как-то отвлечься от мыслей о прохладном нарзане, он и решил покричать-поговорить с бортоператором.

Дронов сидел, выпрямившись в пилотском кресле, уставив неподвижный взгляд в лобовое стекло, упиравшееся в темноту. Корабль шёл на автопилоте, и хотя по-прежнему не видно ни зги, атмосфера поутихла, так что можно было какое-то время посидеть спокойно и даже поразмышлять.

То, что два часа с небольшим назад он благополучно посадил лайнер в дикой ситуации, уже воспринималось как нечто абстрактное. Природа всё-таки поступила мудро, наделив человеческий организм этой способностью – забывать. В крайнем случае, размывать в сознании остроту пережитого. Иначе невозможно было бы ни жить, ни работать. Особенно лётчикам. И ещё морякам. Хотя, если уж по справедливости, щекотливые ситуации, после которых руки-ноги дрожат, могут возникнуть даже у велосипедиста. Но там это, скорее, исключение. Здесь же – закономерность, выросшая из случайности. То, что погода им на маршруте преподнесла сюрприз – случайность. Метеослужба, хотя и предупреждала их о возможном ухудшении, но не до такой степени, чтобы два подряд аэропорта, один из которых был для их корабля запасным, оказались закрытыми.

Первая случайность предопределила появление второй, когда горючее в баках самолёта подошло к нулевой отметке. Это обстоятельство могло стать для них роковым. Могло, если бы не следующая случайность, на этот раз счастливая: в зоне подхода Южного аэродрома не оказалось ни одного лайнера, у которого воздушная ситуация была бы аналогичной. Особенно по части горючего. Случись иначе – ещё неизвестно, повезло бы…

Ещё одна счастливая случайность: экипаж при выходе на посадочную полосу не совершил «промаза». Хотя крутое снижение с эшелона способствовало тому, чтобы расчёт на посадку оказался «подкорректированным», и о том, какие последствия могла иметь эта «коррекция», остаётся только гадать… Но шасси их самолёта коснулись бетонки точно на посадочной «зебре». Тоже случайность? Или закономерность? Да нет, скорее закономерность, вытекающая из тысяч часов, проведённых за штурвалом, из потения на тренажёрах в школе высшей лётной подготовки и в учебно-тренировочном отряде. Так что прибедняться ни к чему.

Слётанный и дружный экипаж – это хорошо, но такая оценка может в один прекрасный миг стать абстракцией, если командир в нём слишком хрупкая натура. Потому что выполнение рейса на воздушном корабле хоть и дело коллективное, но всё-таки девяносто пять процентов работы, особенно по части пилотирования, ложится на плечи командира. Это как бы солист в оркестре. Если он виртуоз, то в любом концерте оркестр на высоте. А если нет, тогда никакое сопровождение делу не поможет. «Сольную партию Вы, товарищ Дронов, когда корабль шёл на Южный, а потом снижался на посадку, и в конце концов сделал её, исполнили на «ять». Так в лётном училище курсанты оценивали полёт, который, по единодушному мнению, был выше всякой похвалы. Наверное, бывшие однокашники сейчас, нисколько не покривив душой, как в былые времена, солидно произнесли бы, подняв большой палец: «На ять!» Дронов едва приметно усмехнулся. Непонятно даже себе: в лирику ударился, что ли? С чего бы это? Юношеский возраст давно миновал, скоро в трамваях самые воспитанные молодые люди место начнут уступать. Скорее, наоборот, приближение старости почувствовал. И не общефизиологической, а лётной, что, впрочем, для настоящего пилота одно и то же. Только, наверное, каждый ощущает это по-разному. Один перестаёт получать удовольствие от полёта. Другого тянет на всякие полулирические размышления в полёте. Как его вот сейчас. Николай Андреевич снова усмехнулся про себя. Видимо, и в самом деле у него наступил тот самый «переходный возраст», при котором многие пилоты опускаются с заоблачных высей на грешную землю. В прямом смысле, безо всяких аллегорий. Вот и ему пора принять бесповоротное решение: или-или… Или в небе, или на земле. И чем скорее, тем лучше. Потому что небо не признаёт половинчатости, хотя бы даже и в мыслях. Или ты целиком предан ему, или навсегда прощаешься с ним. Третьего не дано. В противном случае можешь жестоко поплатиться. Плата одна – жизнь. Твоя собственная и твоих товарищей. Ну, а если уже принято решение навсегда распрощаться с небом, всё равно не думай об этом, даже выполняя свой последний в жизни полёт. Хотя лётчики избегают слова «последний» и заменяют его словом «крайний». Крайний полёт перед отпуском. Крайний полёт перед расставанием с небом. А раз полёт крайний, вольно или невольно в голову лезут посторонние мысли, не имеющие прямого отношения к пилотированию. И тут уж недалеко до беды. Или до ситуации, именуемой в актах комиссий «предпосылкой к лётному происшествию». Это когда воздушный корабль лишь пройдёт сквозь тень, отбрасываемую скоплением роковых обстоятельств, которым до полной концентрации, необходимой для перехода в новое качество – катастрофу – не хватило какого-нибудь малого мига.

Дронов хорошо помнил случай, произошедший с одним командиром корабля именно при выполнении крайнего полёта. Командиру тому было пятьдесят. Тридцать лет прослужил в авиации. И теперь ему настал черёд совершить свой крайний полёт. После обычных радиопереговоров запустили двигатели, вырулили на старт. Разбег, отрыв – всё шло нормально. А вот когда набрали высоты метров пятьдесят, корабль накренился на одно крыло. Командир пытается штурвалом вернуть корабль в нормальное положение, а штурвал ни в какую не поддаётся, словно его электросваркой прихватили. «Помогай!» – кричит он второму пилоту, но и в четыре руки не могут они сдвинуть баранку штурвала. А крен уже такой, что корабль на нижнее крыло к земле заскользил. Среди экипажа не то что паника, а почти утвердившаяся в голове мысль: управление заклинило, до земли считанные метры, сейчас всё будет кончено. И тут второго пилота вдруг осенило: да ведь взлёт производится с законтренными электрострубцинами [9]! Одно нажатие кнопки – и штурвал заработал. Да поздно уже было. Правда, не настолько, чтобы корабль врезался в землю, но вполне достаточно, чтобы полёт в самом начале закончился лётным происшествием. Крен выровнялся, но корабль уже сносил на своём пути невысокие деревца, росшие за аэродромом.

В такой ситуации отойти от земли и набрать безопасную высоту экипаж уже не мог. Хорошо хоть смогли притереть тяжёлый корабль на брюхо прямо по курсу, и пошёл он в тучах пыли на огромной скорости «брить» всё, что ни попадётся на пути движения.

Пропахав несколько сот метров, самолёт остановился. Никто не получил даже царапины. Благоприятное стечение обстоятельств, особенно то, что в той части территории, примыкающей к аэродрому, куда плюхнулся взлетающий четырёхтурбинный лайнер, не было никаких сооружений.

Физически никто не пострадал. Но в профессиональном плане командир экипажа был испепелён, так же, как и второй пилот. Комиссия установила, что экипаж не расконтрил электрострубцины на рулях воздушного корабля.

Вообще струбцина – это деревянная деталь, отдалённо напоминающая хомут. Их надевают во время стоянок, чтобы ветер не трепал рули. Но это на лёгких поршневых самолётах. На тяжёлых же, особенно на промежуточных стоянках, используются электрострубцины, работающие от внутренней электросети. Лётчик нажимает в кабине тумблер, и рули законтрены. Перед взлётом, естественно, надо их расконтрить. Почему экипаж не сделал этого, трудно сказать. И «поминальник», то есть инструкцию, командир перед взлётом читал, и управление рулями должен был подвигать, чтобы практически убедиться в его нормальной работе, да и второй пилот тоже должен уши топориком держать, а вот ни тот, ни другой не сделали этого. Невероятно, но факт.

Впрочем, на свете случаются такие невероятные вещи, что в них трудно бывает поверить. Но не бывает настолько невероятных случаев, чтобы они не могли произойти. Расхолодился человек, и вот результат. В приказе, который во множестве экземпляров рассылается после всяких «ЧП» в отряды и подразделения, события, естественно, излагаются без всякой «лирики». Там сама суть, толково изложенная. Мотай на ус, не повторяй ошибок других! По этому поводу при разборе приказа о злом казусе с электрострубцинами, один из командиров произнёс почти философский монолог:

– Я так полагаю, товарищи, что все мы, сидящие здесь, сплошь умные люди. Потому что учимся на ошибках других. А по этому поводу один из больших политических деятелей прошлого заметил, что дураки учатся на собственных ошибках, а умные на ошибках других. Вот и выходит, что мы умные. Только в таком случае естественный вопрос возникает: каким же образом из умных дураки получаются? Ведь они тоже до того, как перейти в это сословие, в умных ходили. То есть я хочу подчеркнуть – на чужих ошибках, в официальных бумагах изложенных, учились. Не ожидает ли и некоторых из нас, сидящих здесь, тот же самый резкий переход из одного качества в другое?

Дронов тогда съязвил, что вывод в корне неверный, потому что умный в любом случае останется таковым, ибо все люди умны задним числом. Тогда он ещё не задумывался о том, когда наступит его крайний полёт. А теперь наступил для него этот момент взвешивания «за» и «против», после чего останется только прикинуть ориентировочно дату крайнего полёта.

Николай Андреевич потянулся к штурвальчику автопилота, чтобы внести предусмотренную поправку в курс корабля. Ан-26 послушно качнул крыльями, изменяя на несколько градусов линию полёта. И тут Дронов физически ощутил руками, ногами и вообще всем нутром, что рано ему ещё думать о своём завершающем полёте, который будет своеобразным росчерком в его лётной жизни. Вот сейчас, несмотря на многочасовой ночной рейс, он ощутил явственный аппетит к своей работе пилота гражданской авиации. Это ощущение чем-то схоже с ощущениями человека, сидящего за столом и с вожделением ожидающего любимого блюда.

Значит все мысленные взвешивания «за» и «против» – побоку! Он ещё не собирается покидать эту кабину, в которой временами бывает так спокойно и уютно. Как вот, например, сейчас.

«Пора, наверное, и перекусить», – подумал командир. Бортпаёк они получили ещё в предыдущем аэропорту, и всё никак не могли выбрать время, чтобы разделаться с ним. Теперь самая пора сделать это.

– А не поужинать ли нам? – передал Дронов по переговорному устройству и посмотрел на Мухина.

Второй пилот потянулся к кнопке СПУ:

– Начинайте, Николай Андреевич, а я пока на вахте побуду.

Дронов снял с упора направляющие своего кресла, резко оттолкнулся обеими ногами, отодвигаясь от штурвала. Потом поднялся и начал выбираться в проход, ощутив вдруг почти патологическую пустоту в желудке.

До того момента, когда он произнёс «а не поужинать ли нам?», этого ощущения не было. Возможно, организм Дронова давно уже требовал «дозаправки», потому что на рабочую деятельность в стрессовых ситуациях энергии требуется в несколько раз больше, но поскольку голова была забита мыслями совсем другого плана, желудок не мог напомнить о себе. Командир, наверное, удивился бы, если б узнал, что точно такие же ощущения, словно по закодированному сигналу, испытали сейчас и остальные члены экипажа.

Дорожников с Крамовым тоже поднялись, вышли вслед за командиром в грузовой отсек. Крепко спеленатые крепёжными ремнями, едва заметно вибрировали под громовую музыку двигателей аккуратно уложенные почти до высоты человеческого роста ящики.

Дронов взял целлофановый пакет с яркой наклейкой на боку, надорвал. Хрупкий целлофан легко поддавался усилиям пальцев. Холодная курица была отменно вкусна. Дронов сдобрил её чёрным перцем из маленького пакетика и принялся с хрустом уминать. Штурман с бортоператором последовали его примеру. Между собой не разговаривали: гул в грузовом отсеке стоял неимоверный, а с набитым ртом при такой акустике не очень-то побеседуешь, даже если и есть желание перекинуться словечком – другим.

Дорожников освободил кусочки сахара-рафинада от облатки, подождал, пока чай в стакане заварится, потом стал прихлёбывать из стакана, откусывая маленькими дольками сахар. Все в экипаже знали, что для Ивана слаще чая не бывает, как только «вприкуску».

Крамов равнодушно наблюдал за чаепитием бортоператора, помешивая ложечкой в своём стакане. Из стакана прихлёбывал не спеша, смакуя каждый глоток. Эта привычка осталась у него ещё с армейской службы. Правда, там сильно чаи распивать было некогда, но если выпадала такая возможность, например, за обедом, то Крамов мог в короткие мгновения съесть первое-второе, а вот на чай тратил вдвое больше времени.

Привычка эта возникла не сама собой, а по вполне конкретной причине: горячий чай дежурный разливал в алюминиевые кружки, которые сразу же нагревались так, что пальцы не выдерживали. Приходилось пить маленькими глотками. Иные через некоторое время навострились, нещадно дуя и обжигаясь, очень быстро опорожнить кружку. Василий такую способность развивать в себе не стал. Наоборот, иногда даже слишком затягивал чаепитие и выходил из-за стола последним. И хотя товарищи очень скоро заметили в нём это пристрастие к неспешному чаепитию, что повлекло за собой язвительные остроты, на Крамова это никак не подействовало. И сейчас он с наслаждением тянул из фарфоровой чашки малыми дозами ароматный чай, с великим наслаждением отдуваясь после каждого глотка. Дронов с Дорожниковым покончили с едой и чаем, упаковали в те же целлофановые мешочки то, что осталось после трапезы, а затем неспешно прошли в пилотскую кабину.

Тотчас же на смену им вышли Бурин с Мухиным. Бортмеханик был в приподнятом настроении. Видимо, из него не улетучился ещё тот заряд бодрости, который вселился в него после посадки на Южном и когда он затеял словесную дуэль с бортоператором.

– Ты как купец из Замоскворечья чаи гоняешь, – прокричал Бурин над ухом Крамова, вытаскивая из пакета куриную ножку. Оглядывая её аппетитным взглядом, заключил:

– Только тому купцу и в голову не могло придти, что когда-нибудь люди будут распивать чаи на высоте семь тысяч метров, как в своей собственной квартире.

Его, разумеется, никто не услышал сквозь вой двигателей, да Бурин и не помышлял об этом, ибо понимал, что не бог весть какое открытие сделал. Бортмеханик в два счёта управился с куриной ножкой и принялся за следующую часть птичьей тушки.

– Не мурлыкай так громко! – с самым серьёзным видом сказал ему на ухо Крамов, и, похлопав покровительственно по плечу, направился на своё рабочее место.

Бурин с неудовольствием посмотрел ему вслед, потому что ничего не смог за секунду придумать достойного, чтобы штурман, прежде чем уткнуться в свои карты, почесал бы у себя за ухом от такого ответа бортмеханика. Но Крамов уже скрылся за своей перегородкой, и Бурину ничего не оставалось, как только продолжать жевать с немного разочарованным выражением на лице.

Василий едва успел надеть наушники, как в них раздался голос командира:

– Штурман, курс и всё остальное!

Крамов ответил, не мешкая. Курс, скорость по отношению к земле (от приборной скорости она отличается с поправкой на встречный или попутный ветер), удаление от ближайшего запасного аэродрома, расстояние до пункта посадки и схему снижения и подхода к посадочной полосе. Командир сказал «добро» и выключил переговорное устройство.

Василий стёр резинкой несколько цифр на целлулоидном квадрате, нанёс карандашом новые. Сейчас командир выйдет на связь с диспетчером подхода, потому и запрашивал штурманские данные. Корабль входил в воздушную зону аэропорта, который именовался в накладных пунктом назначения для этих объёмистых ящиков, ради которых они сейчас сделали лишних восемьсот километров, считая в оба конца.

Внимательно поглядев на написанные им цифры, Василий взял в руки логарифмическую линейку.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.