Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Proclamation (рассказ)

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

"Он же сказал: иди. И вышел из лодки, Петр
пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу ".

От Матфея
глава 14:29


Они летели над землей.
Две птицы.
Два журавля.
Два человека.

Один, — в поношенном костюме довоенного кроя и стоптанных туфлях. Наглаженные брюки пузырились на коленях. Десятки орде­нов и медалей свисали с бортов пиджака. Они тихо звенели и блестели серебром и медью в лучах полуденного солнца.

Другой, — одетый по-праздничному, в желтой каске и затянутый монтажным ремнем. На измазанном сажей лице застыла улыбка.

Под ними в садах, кипящих белым цветом черемухи, краснела черепица крыш. В домах за столами сидели красивые люди. Све­тился спирт в стаканах. На стенах желтели фотографии сороковых годов. Безусые юнцы, дальше была война.

Зеленелаизахлебывалась соловьями майская листва.

Деревья и поля, отмытые грозой, полыхали всеми оттенками вес­ны.

Мимо пролетали голуби. Сизые и белые.

Теплый ветер обтекал человеческие тела.

Радостно сверкали широкооткрытые глаза.

Только однажды старик уронил слезу.

Она попала на лицо ребенка, играющегов песке.

—Мама, мама!— закричал малец. — Слепой дождь!

Синие озера с голубыми отмелями и желтыми глубинами медленно проплывали внизу.

Пылила дорога.

Золотились церковные купола. Звон звал к ликам.

Земля прекрасна с высотыполета двух мужчин.

Над этим великолепием летели и летали другие люди.

Над Витебском, объятым пламенем цветущей сирени. Над его акациями, забинтовавшими раны погромов в черте осед­лости.

Над зелеными лужайками Дахау.

Над прекрасными Соловецкими островамии берегами Беломоркана­ла.

Земля так прекрасна с высоты полета людей.

1.

На погосте — тихо. Только сорвется трель неизвестной пичуж­ки дашелохнется ветка с завязями ранних цветов.

Старик убирал могилку. Присевший холмик зарос за прошлый год, и сквозь желтые стебли и жухлые травы прорывались новые побеги.

К концу работы — устал. Постелил фуфайку на весеннюю землю и прилег отдохнуть в ложбинке между могилой жены и бугром, насы­панным впрок для себя.

Солнцегрелопо-летнему.

Пчелы гудели у уха.

Рукой охватил деревянный крест. Показалось, что трава да белая россыпь первоцветов шевельнулась под пальцами. Будто бы там, на глубине, ОНА почувствовала, что он рядом. Тепло его тела по стеблям и корням струилось сквозь глину, но согреть покойную не могло. Глаза еще закрывались, а сон уносил в далекое прошлое. И только вечерний холодок, коснувшись щеки, возвратил старика из прошлого.

Длинные тени покрыли зеленый ковер. Сжав зубы и подавляя боль в ногах, медленно поднялся и собрал котомку. Жгли прошло­годние листья, и этот запах будоражил душу.

Это был запах утратыи печали.

Скрипя ревматоидными суставами и тяжело дыша, он шел по запаху одиночества к холодным стенам своего дома.

У конца огорода поправил калитку в прорехе перекошенного забора.

Справа чернели убранные соседские огороды, светился известь на стволах яблонь. Сквозь молодую листву прорывались белые вен­чики цветов.

Земля тяжело дышала сквозь серую корку,покрывшую грунт после сошедших снегов. Местами темнели сорняки среди неубранной и сгнившей картофельной ботвы.

Жалобный лай собаки остановил у колодца. Боль жгла сердце и не отпускала. Из кармана вытряхнул флакон нитроглицерином. Таблетки рассыпались и смешались с хлебными крохами.

Двор был ухожен настолько, насколько позволяли болезни и раны. Бедность светилась из окон сутулого домика с трухлявым крыльцом.

Старик разжег мазанную печь под шиферным наве­сом и перебрал гниющую картошку из той, что осталась на семена. Сложил десяток картофелин в казанок и залил водой.

Огонь горел скупо. Кочаны кукурузы да стебли подсолнуха сы­ровато чадили. Охапка соломы оживила пламя и ускорила варку.

Рогатиной снял казанок с плиты.

Картошку поделил на две части и оставил остывать.

Половину раздавил в битой алюминиевой миске и дал собаке. Безродная дворняжка лизнула лицо.

Остаток скушал сам. Без аппетита, макая мякоть в подсолнеч­ное масло.

Достал из-за изгиба трубы подсушенный окурок и два раза затянулся, надсадно кашляя сквозь слезы. Притушив пальцами ого­нек, вернул самокрутку на прежнее место.

В темных сенях наткнулся на пустое ведро, которое, громыхая, покатилось в угол.

Тусклый огонек керосинки выхватил узкое пространство комна­ты.

Скользнули тенипо углам.

На старых фотографиях посветлели лица.

Скрипнули изношенные пружины кровати.

В дальнем углу у стены копошились мыши.

Сон пришел внезапно. Безмерно далеким и бесконечно отчуж­денным золотился лик Спасителя у изголовья.

Посреди ночи по малой нужде старик вышел на улицу. Нащупав в темноте окурок, затянулся, сидя на пороге в исподнем. Фуфайка укры­вала щуплые плечи.

Пахло ночными цветами. Темнели кисти сирени за бугром под­вала. Над головой в ярких россыпях далеких звезд висело бездон­ное небо.

Он много раз задавался вопросом: "Что там, на других плане­тах? Кому светят далекие звезды?"

Не находя ответа, он знал точно одно: "Если есть в других мирах существа, похожие на людей, то они не живут так безысходно тяже­ло, их души не опустошены печалью, и колени не стерты до кос­тей".

Холод пробрался под рубашку, мысли изморозили сердце.

Рядом за оградой хрипло вскрикнул первый петух.

2.

Поздний утренний луч коснулся лица.

Пыльные занавески и бумажные цветы между оконными рамами вспыхнули яркими огоньками.

Проснулись фотографиина стенах.

Медный умывальник был почти пуст. Пригоршни воды хватило на все морщины старческой кожи. От подбородка до лба.

Во второй половине дома, через сени, на столе, покрытом синей клеенкой, в пластиковом пакете сох кусок хлеба. На дне разбитого стакана белел сахар. Влага превратила его в бесформенный комок.

Тяжело вдыхая, отколол ножом застывший сахар и размолол руко­яткой ножа до песчинок. Потом смочил сухарь водой и посыпал са­харом. Преодолевая боль, деснами начал жевать. Вставная челюсть раскололась давно, а добраться до врачей не было ни денег, ни сил.

Утолив голод, вышел во двор.

Легкий ветерок шевелил редкие седые волосы.

Воздух начал прогреваться, но в тенистых местах сохранился холодок.

Вдоль забора появились светло-коричневые побеги крапивы.

— Вот и зеленый суп, — грустно подумал он.

Недосмоктанную часть сухаря отдал собаке.

Еще вчера замыслил сажать картошку, и эта необходимость по­стоянно вертелась в голове.

Из сырого подвала вытащил два полмешка с семенами и рассы­пал по траве. Выбрал гниль и нарезал ведро половинок с глазками.

Копать лопатой было в тягость, и старик бил сапой ямки под посадку.

Лет десять тому, при живых жене и сыне, за день легко заса­живался огород. Сегодня с трудом, под палящим солнцем, наковы­ряв полсотни ямок, отдыхал под развесистой грушей. От частых наклонов кружилась голова, пот заливал лицо.

Под ногами зеленели ростки прошлогоднего лука. Размяв зе­лень пальцами, старик вложил ее в пересохший рот. Потом языком катал горькие стебли по небу. Тошнота медленно уходила, но го­лова продолжала кружится.

Земляпаровала.

У самой корки огромные червяки вертелись розовыми спиралями. Белые личинки с черными точками шевелились в черных норах.

Мураши ползали по невидимым тропам.

Суетились бабочки у лужицы около колодца.

Окурка хватило на две затяжки. Пальцами, желтыми от махры, погасилискорки, дожигающие газетную бумагу.

Хотелось кушать. Хотя голод утолялся быстро водой и хлебом, но ему предшествовала боль в животе.

Начал топить печку щепкой и соломой.

Когда несколько картошек да кусочки желтого сала сварились, бросил в кипящий навар пучок крапивы.

Сало поделил между собойи собакой.

Дворняжка признательно закинула мордочку и прижалась к ноге.

Похлебав зеленую жидкость, старик прилег на кровать и заснул.

Когда горизонт накатился на солнце и посвежело, мешки нако­нец-то были пусты. Часть гнили оставил до возможной пенсии. Горестный ком подкатил к горлу и увлажнил глаза.

Скрипнула калитка, вякнула собачонка.

Старый друг Степаныч, терзая протезом землю, присел за малень­кий садовый столик. Не спеша достал из авоськи сверточек, развер­нул промасленную бумагу. Блеснула бутылка с мутным самогоном, заткнутая кочаном кукурузы. Степаныч нарезал сало, дух и го­родской хлеб большими кусками.

Плеснул жидкость в маленькие гранчаки.

— Ну, что, друг. За нашу Победу!

Самогон обжег рот и разлился теплом по телу.

До глубокой темноты, пока огарок свечи не растекся по доске узорчатой лужицей, шли бои местного значения. Подымались ребята в атаку, струилась кровь по штыкам.

Лили за Сталина, Жукова и майора Иваненко, который вместо штрафбата бросил их на ДОТ у глубокого полесского хутора, где Степаныч потерял ногу.

Около полуночи, пошатываясь, поднялись из-за стола.

Нетрезвая слеза прошибла душу. Не спалось. Сон прятался по углам комнаты.

Потом веки стали тяжелыми и вслед за сладкой истомой возник­ли первые сновидения.

3.

Заводик, на котором старик проработал многие годы, имел под­собное хозяйство. После выхода на пенсию, по назначению старого директора, пошел работать скотарем. Отходы производства позволя­ли кормить свиней. Мясо шло в больницу и детский садик. Да и своя столовая была не в обиде.

В апреле к власти пришел новый хозяин. Мордатый неуч еще вчера продавал на рынке входные билеты. Председатель поселко­вого совета, бывший мелкий вор, и несколько братков из сто­лицы, вхожих в Администрацию, поставили своего во главе неболь­шого, но доходного спиртзавода.

Народ побузил да разошелся — такова загадочная ментальность славян.

Сегодня старика вызвало начальство. Разговор начался грубо.

—Слушай, ты, свинопас, — гнусил хозяин. — Мы того, увольняем тебя и закрываем это, как его, хозяйство.

Старик, проглотив хамство, пытался возразить.

—Сынок, а как же больные, дети? В садике голодные, дистрофи­ки. А больнице как же быть?

—На хрена мне эти заботы,— рявкнул бугай. — Бабки делать надо, бабки. Собирай манатки и хромай отсель. Свиней дорежем без тебя.

—Да, я калека! — тихо и зло сказал старик. — Раны получил в честном бою, а не в бандитских разборках. И от моих ран зави­села твоя жизнь, говнюк.

Жирное лицо покрылось пятнами:

—Мне на ваши войны глубоко плевать! У меня своя война! Друзья на Канарах отдыхают, а я на тебя, старый хрыч, трачу нервы.

Какая-то заслонка упала в сознании старика. Он увидел перед собой врага во весь рост, как тогда в сороковые, и приготовился к бою. Но команды не было. "Неужели предали!" — подумал старик, вглядываясь в портрет за спиной скота. Командиры молчали. Тогда он принял решение сам, хотя ясно помнил, за что грозил ему со Степанычем штрафбат.

В углу комнаты стояло знамя. Верхний наконечник, венчающий древко, имел форму копья. Вскинул его, как "мосинку", наперевес, ипошелв атаку.

Острие наконечника полоснуло толстый живот, и из раны выва­лился желтый и мерзкий жир. Хозяин свалился в кресло. Комната заполнилась зловонием. Из штанин на пол лилось жидкое дерьмо. И запах помог старику понять, почему так тяжело дышится и жи­вется в стране.

Налетели прихлебатели, скрутили руки и кинули старика до при­хода власти в сарай к свиньям.

Старик, с болью и надеждой на сочувствие, что-то шептал о своей жизни. Катилась непрошеная слеза сквозь густую щетину и капала на солому.

Вспоминались далекие годы.

Девочка Люда из еврейского местечка. Первые чувства, пришед­шие, как гроза. Цветы на ступеньках ее дома. Ночное стоянье под сонным окном.

И, Боже, такой неумелый и долгожданный поцелуй, мимолетный, как будто бы случайный.

Танцы по субботам, охрипший патефон и "Рио-Рита". Нежная ладошка в егоруке,потеющейот волнения.

Отец девочки, Самуил, кричащий в темноту:

—Люда, вернись, он "гой", ты будешь дружить только с "аидом".

Мать—врачмаленькойбольницы:

—Не слушай его, милый, он полный "шлимазел". Самуил! Это же дети, — вздыхала она. — Имей возможность молчать!

Новая влага у глаз. Мутная, стариковская, горькая на вкус.

На выпускном вечере – ослепительной красоты его девочка. Крас­ное приталенное платье и волосы, собранные кругом на голове. Черные, как смоль, глаза.

—Только "аид", —кричал безумный Самуил. ... Дальше была война.

От наспех побеленного военкомата колона пацанов уходила в город, чтобы никогда не возвратиться. Из всех довоенных мальчи­шек поселка остался Степаныч да он.

—Людонька, слезинка моя, — шептал старик. Свиньи умолкли и замерли.

Его любовь уехала к родственникам, поступать в институт.

Дальше был ЯР.

Людонька... Слезинка моя...

4.

Скрипнул замок. Дверь открыл участковый. Молодой пацан, толь­ко после армии.

—Что же ты, дед, утворил на старость? — спросил он удивлен­но. — Даже если заштопают вонючку, все равно "отсидку" кинут. Пошли, старче, — и тронул его за плечо.

Через лесок вышли к поселковому совету, где с тыла при­стройка для временного содержания нарушителей закона. Пока из города пришлют "воронок",всякий люд бывало тут кантовался.

Сегодня — день торжеств и собраний. Канун Дня Победы.

—Поэтому, старче, придется сидеть до утра. В углу ведро с водой, а пожевать оставлю свои запасы. Если по нужде — стучи.

Участковый стукнул засовом и раздался щелчок ключа. Дед присел на краешек нар и оцепенел. Застывшая скорбная фигура напоми­нала одинокую птицу на зимнем дереве.

Темнело.

Снова появился участковый.

—Отец, не замерз? Подкину одеяло, — предложил парень.

—Слушай, служивый, — тихо, но твердо сказал старик. — Мне бы с хатой проститься да собаку отпустить с цепи. Одинокий я. В бега не уйду, не к кому, да и незачем. Утром возвращусь. Подари мне праздник.

Мент задумался, морщина бороздила лоб. Глаза то вспыхивали, то тускнели.

—А! Была не была! С Днем Победы, батя, гуляй до утра. Но, чур, начнет светать —и ты тут.

—Домой закоулками и кустарником, чтобы живая душа не видела-

Собачонка кинулась лизать лицо и руки, радостно скулила. Дед отдал дворняжке кусок ментовской колбасы, припасенной загодя для такого поворота судьбы. При свете подслеповатой лампы со­брал вещичек в авоську. Переоделся в чистое исподнее. Свернул из оставшейся махры несколько самокруток. Едкий дым сыроватого табака отзывался мучительным приступом кашля.

Косо взглянул на лица покойных. Фото жены и сына висели над столом.

Отыскал в тумбочке перочинный ножик. Лезвие истончилось, срезалось временем до половины. Провел пальцем по острию и осталсядоволен.

В памяти перебрал последние дни.

— Напрасно садил картошку, — подумал грустно. — Не забыть написать записку Степанычу, пусть подсобит.

Полночь закрывала калитку сложного дня, скрипя тяжелыми веками. В голове, путая годы и события, неслись мысли, то сжимаясь в пружины, то раскручиваясь в длинную нить.

Короткий и беспокойный сон разметал одеяло и скомкал про­стыни под худым телом. Не спалось. Шелестела живность по углам и под крышей.

Обмылок желтой луны прилип к черному стеклу небольшого окна. Падали звезды в пенную кипень черемухи.

Старик вышел во двор и присел на круглый камень — жернов от сожженной махновцами мельницы. Когда-то отец своими руками тесал эти кругляши. Камень сохранил тепло родительских ладоней.

Снова черная и бесконечная Вселенная светилась миллионами звезд.

Старику была знакома истина — одинокие люди ближе к звез­дам, чем другие.

Невозможно разговаривать со сверхновыми, когда тебя окружает толпа. Суетясь в мимоходной жизни, они жрут и блюют, совокупля­ются и убивают друг друга, а небо остается мудрым и молчаливым для случайных людей.

Для того, чтобы общаться со звездами, необходимо быть пе­чально одиноким. Чем дальше ты от крысиного бега и толчеи локтями, тем ближе к загадочным спиралям далеких туманностей.

Так думал старик, и орбиты влажных глаз чертила звездная пыль.

5.

Послевоенный бостон был тронут временем и молью. Десятки орденов и медалей украшали синюю, слегка припыленную ткань.

Солнце чуть осветило верхушки крыш, окрасило стены домов розоватымцветом.

Наподорожникеи лопухахискриласьроса.

Празднично одетый старик стоял на центральной улице посел­ка.Рядом суетилась собачка.

Ровноввосемь утраонначалпоследний парад.

Печатая шаг, преодолевая боль, шатаясь от усталости, шел стро­евым по дороге. Пыль струилась за каблуками. Букет тюльпанов краснел в вытянутой руке, как знамя.

Давно хотелось пройти строевым в этот день по сельской улице.

Торжественно и четко, как прошли победители по Красной, чтобы каждая сволочь через узкие щелки, заплывших жиром глаз, ясно видела — жив старый солдат.

У памятника сверстникам, окрашенного бронзой и синькой, где было чисто и нарядно, в отличие от других дней, замер и опустился на колени.

Плита с выбитыми буквами знакомых фамилий пестрела весен­ними цветами. В зазубринах букв и точек светились искорки утрен­ней влаги. Под последней строчкой списка оставалось место. Ста­рик мелком вписал свою фамилию. Поднялся с колен, отряхнул жел­тый песок и, держа кепку в руке, продолжил путь. Не таясь, с гордо поднятой головой, как положено старому фронтовику.

Сквозь открытые окна гремела военная медь. В бывшей столице начался парад.

За мостиком, через мелкий ручей, дорога подымалась по косо­гору и оканчивалась у железных ворот завода.

Охранник оторопело пропустил старика. Подойдя к фабричной трубе, он подпрыгнул и схватился за скобу. Скрюченные болезнью пальцы не удержали тело. Падая, ударился спиной о битый кирпич. Поднялся и отыскал небольшую лестницу, ржавеющую рядом в за­рослях молодогорепейника.

Зло и напористо подтянул ее к себе и приставил к кирпичной кладке основания трубы.

За первой скобой вцепился во вторую. Ветер шевелил седые волосы, старая кепка потерялась при падении. Метр за метром по­дымался к небу.

Внизу суетился народ, что-то кричал охранник.

Поднявшись выше, старик увидел крышу родного дома. В безум­ных цветах майской сирени серый шифер двух скатов – как натянутое полотно на подрамник, загрунтованное дождями и мете­лями, осенними листьями и звездопадами. На последней стропиле осталась дата —август 47года.

В августе 47 родился сын.

В комнате, светлой от белил и известки, в дубовой колыбели, лично рубленной топором отца, сопел наследник, глядя сквозь ши­рокиеокнанаполя,далекийлесиогромныйшарполуденного солнца.

Горячие скобы жгли пальцы, кружилась голова, кружились дере­вья и песня, рефреном до рвоты "дорогая моя столица... дорогая моя..." Пальцы сорвались с раскаленного металла. Падая, скольз­нул ногами между скобой и кирпичами. Застрял. Перед глазами возникла темнота и все, что вокруг, провалилось в какую-то яму.

Так уже было, когда незнакомый капитан из военкомата привез бумагу. — Ваш сын... а дальше слезы залили глаза выше зрачков, ... выполняя интернациональный долг... И мертвого забрали от ро­дительского дома, на аллею славы в далеком городе.

Каждый год 27 августа две стариковские фигуры, крестом распла­станные на мраморной плите, причитали, глотая горе из ладоней страны большими глотками.

Боль в колене возвратила сознание. Как в детских раскрасках, мир снова становился цветным, и сквозь звон в ушах слышались далекие крики, пели птицы, гремели парады.

Старик собрал остатки сил и подтянулся на руках, освобождая ноги из железного капкана.

Вдали у поселкового совета показалась праздничная колонна. Ветром доносился мерный ритм барабана, торжественно звучала медь. Военный марш удвоил силы, и скоба за скобой потянулись метры к небу.

Не дай, Боже, родителям пережить детей.

И жена не могла простить себе того, что не ее красивый пацан, а она седая, как луна, дышала воздухом, ходила по земле. И угасла, как свеча, догоревшая до основания в длинную и страшную ночь. Что удерживало его в этом мире? Две могилы, которые нуждались в уходе. Тепло, которое не успел растратить для родных при жизни, он тратил слезами, которые сочились сквозь рыхлую землю и твердый мрамор.

Высота холодила спину. Была одна мысль — добраться! Вот и обвод трубы с битой и разрушенной ветрами кирпичной кладкой. Черная горловина уходила в преисподнюю. Над головой был растя­нут горизонтом синий ситец майского неба.

Схватившись за громоотвод, старик всталв полный рост.

Чуть выше, у плеча скользили тучи, стаи юрких птиц пролетали у ног.

Земля была усыпана изумрудами рощ и лесов. Лазурит озер и ручьев слепил глаза.

День былпропитанмузыкойисолнцем.

6.

Сухой и отечный язык не вмещался во рту. Он царапал шер­шавой поверхностью слизистую нёба. Между зубами застряла пища и вкус ее распада был отвратителен. Хотелось пить... пить. В по­лусонном бреду снились озера, полные хрустальной воды, и родни­ки, гремящие в гранитных скалах. Петляли мелкие речушки по лугам, заросшимголубымиколокольчиками.

А в голове гремели колокола. С трудом открыл один глаз. Взгляд зацепился за кривобокую раму на желтой стене. Картина называ­лась "Подсолнухи Чернобыля". Неизвестный автор на ярко-крас­ном фоне вставил в белый глиняный кувшин черные цветы под­солнухов.

Эволюция серого, коричневого и черного цветов изображала тринадцать цветков в разные периоды цветения. В нижней части Кувшина было имя автора, начинающееся с латинской буквы "U".

Картина, как и ворох мусора, достались от прежнего хозяина комнаты.

Воспоминание о прошлом вечере были не из лучших в жизни. Детали событий собирались в призрачные рисунки и рассыпались, как в цветном калейдоскопе. В канву вплетались люди, части тел, осколки фраз, похоже в этом была логика, но кривая, как в зеркалах провинциальныхбалаганов.

Правая рука автоматически скользнула по пространству простыни. Память оставила в этой зоне женское тело. У тела было какое-то имя, но тело отсутствовало. Свесил голову и заглянул под кровать.

Рванные носки украшали мрачный пейзаж и, как в кромешном споре, два окурка уткнулись фильтрами друг в друга.

Ветер колыхнул занавески, брызнуло солнце, как вода из разби­того кувшина. Поле зрения расширилось. На соседней подушке уютно возлежали ажурные женские трусики. Белую ткань украшало сер­дце, нарисованное помадой.

Кухонный стол пестрел маслинами и черствеющим объедком торта. У кафельной стенки прижались друг к другу недопитая бутылка водки и пустая из-под шампанского.

—Забудет, док, день вчерашний и начнем все сначала, — тихо и уверенно сказал сам себе. Медленно нацедил полстакана водки и выпил залпом.

Бывший жилец держал телефон в туалете, рядом со сливным бачком. Оттуда и раздалась мелодичная трель.

—Леонид Петрович? Это дежурная из приемного отделения, про­стите если разбудила (и кто-то хихикнул приглушенно). Объясняю ситуацию. Рабочий завода, участник, весь в орденах, залез на фабрич­ную трубу и похоже хочет прыгнуть. Шеф звонил с дачи. Напомнил, что сегодня праздник, а тут — скандал. Начальство его теребит, спраши­вает, может псих? Леонид Петрович, а? Ну очень сильно просил подъе­хать, посмотреть. Как психиатр (кто-то снова хихикнул в трубку). Убедите старика, чтобы не портил такой день. А? В трубке раздался другой голос.

—Леонид Петрович? Я кое-что оставила у Вас вчера. Вечером забегу.

Игудки...

Через десять минут скорая сигналила у подъезда. Шофер дядя Сеня любезно отворил дверцу. Спортивные брюки пузырились на коленах. "Беломор" гудел между губ, и серый пепел падал на седые волосы, выбивавшиеся из-за рваной майки.

Салон "уазика" был забит травой для кроликов. Сверху блесте­ла коса. Добродушный весельчак дядя Сеня имел одну большую странность — все свободное время рвал и косил траву — от весны, до поздней осени. Плохое знание русского фольклора и непомер­ный аппетит домашней живности оставались побудительными моти­вами для трудовых подвигов.

Он развозил вчера сотрудников психинтерната после коллектив­ной попойки. Хохоча, рассказывал, кого, в каком виде и куда до­ставил.

Завхоза принесли домой на носилках, и жена, пока не унюхала запах водки, рвала на себе волосы и причитала. Но зато последний клок волос потом вырвала у мертвецки пьяного супруга.

Дядю Сеню и санитаров послала далеко и туда же весь коллек­тив славного психинтерната, далеких родственников, депутатов, пра­вительство и еще одного. Шофер умолчал, кого именно.

—А ты, Петрович, молодец, — и подмигнул с умыслом.

7.

У проходной завода толпился народ.

Милиция из района, какие-то чиновники, профорг с микрофоном. Чуть отсторонь, на ржавой железке, сидел Степаныч, друг старика. Местный мент оправдывался перед тучным майором. Тот же изнывал под майским солнцем, промакивая лысину белым платком и обмахи­ваясь фуражкой.

Парило, как перед грозой, хотя небо оставалось чистым. И толь­ко на голубом фоне темнела фабричная труба с человеком, стоящим на узкой кирпичнойкромке.

Доктора встретили настороженно, только мужик с микрофоном зачастил, сразу перейдя на хамское «ты».

—Ты вникни, во бандит, порезал директора, от милиции удрал, от правосудия, так сказать, — тараторил плюгавенький мужичок, разбрыз­гивая вокруг слюну.

—Труба высокая, не дай Бог из столицы увидят, ордена и медали блестят и звенят. Понимаешь? Момент такой неудобный, дата, так сказать.Мыпросили, умоляли, а он— глухо!Если кто-то шаг к трубе — сразу прыгает. Так решил! А тут еще этот, правдоискатель, корреспондент хренов вертится. Все снимает да пишет. Я к нему, а он: "Свобода слова, четвертая власть".

Пусть снимает, узнает, кто власть, подавится свободой. Постарай­ся доктор, убеди старика, Скажи зачтется и кое-что простится. Постарайся, доктор, ведь ты психиатр, то есть психолог нашего общества.

Остальные вяло поздоровались. Тучный мент кивнул подбород­ком.

Дед оказался одиноким, и только окопный друг Степаныч скупо рассказал неяркую жизнь.

Выла собачонка у трубы, царапала стенку, прыгала все выше и выше.

Дед стоял под майским небом, распятый на громоотводе и смот­рел вдаль за горизонт. Он видел то, что не мог узреть народец на земле: и грозовые тучи, и грядущие ураганы, и зарево далеких по­жаров.

Сегодня он выбрал этот пост, потому что работа такая — солдат. И звание—старый солдат.

8.

Внешний маршрут на трубу под запретом. Настойчивый дед уже делал шаг над пропастью. Пришлось, облачившись в каску, опоясавшись монтажным ремнем, пробираться сквозь черное нутро давно остывшей печи.

Вход в ад был завешан бахромойкопоти и сажи.

Многие годы боюсь темноты. С тех пор, как неделю просидел в узком лазе пещеры Снежная на Бзыбском хребте. Из ада необхо­димо подыматься в небо. Таков извечный покаянный путь.

И было начало...

Перегоревшая скоба вырвалась из кирпичной кладки, и я повис на одной руке, лихорадочно ища опору для ног. Нащупав подошвой скользкий металл, облегченно вздохнул. Продолжался путь к солнцу сквозьчерноемаревопечнойсажи.

Руки постоянно соскальзывали с ржавых скоб, залепленных жирной сажей. Ноги скользили по металлу. Горло першило от пыли.

Где-то вдали, над головой, светился яркий круг темно-синего неба, а в центре горела звезда. Возможно—Сириус.

Скоба заскобой.

Метр за метром.

Путь к далекой звезде продолжался. Возможно ее звали Процеон.

Мимо головы просвистел осколок кирпича и где-то внизу под­нял черное облако сажи.

Старик нечаянно толкнул ногой камень.

Потом три соленые капли, упавшие сверху, скользнули по лбу и затаились в уголках моих глаз — две в левом и одна в правом.

Скоба за скобой.

Слеза за слезой.

Пора отдохнуть.

Руки занемели.

Сажа пластом покрыла ладони, въелась в морщины. Затянула линию жизни черной пеленой.

Ноги от напряжения дрожат.

В голове вертелась несложная мысль, что дорога вниз значитель­но короче, чем путь к синему клочку полуденного неба с беловатой звездой в центре.

Сверху сыпалась пыль.

Мелкие камушки стучали по голове.

Возможно старик устали разминалноги.

Между скобами возник зазор. Из-за ветхости металл разломился и обрушился вниз. Пришлось рисковать и прыгать, чтобы достать следующую перекладину. Она шатнулась, но устояла. Цепляясь носками ботинок за швы между кирпичами, продолжал упрямо пол­зтипо чернойвертикали.

У каждого свой кусок неба и свой кусок земли.

Это пай от матери и Бога.

Сегодня мне достался круг со звездой в горловине заводской трубы.

По ободу трубы, над черной пропастью уже виднелись стертые каблукистарика.

Последняя скоба из преисподней.

Отжавшись на руках, тяжело шлепнулся на обод трубы.

Напротив стоял мужичок в поношенном бостоне довоенного кроя, на пыльной ткани золотилась гроздь орденов и медалей. Отливали рубинами две "Красные звезды" справа.

Ветер рвал ковыль седых волос.

Старик стойко держался за громоотвод, удивленно разглядывая измазанную сажей физиономию.

Мне осталось втянуть в легкие свежий воздух и закрыть от усталости глаза.

На далекой земле муравьями сновал народ. Бегали вокруг трубы менты. В кустах кто-то справлял нужду. Далее в пролеске мелькали голые тела. Сверху пейзаж был прекрасным, за исключением мелочей. Зелеными валами накатывал лес на дома.

Пунктиром белели заборы, очертив территории человеческого счастья и беды.

Желтели тропинки, чернели дороги — магистрали встреч и раз­лук.

Люди сеяли, надеясь на урожай.

Над озером — пролет лебедей.

Громоздились воздушные замки застывших по горизонту туч.

В конце долгой беседы, глотая от волнения слова, хрипло сказал:

—Отец, давай опускаться на землю.

Он отрицательно качнул головой и очень уверенно, указывая рукой вдаль, произнес:

—Видишь? Люди летают.

Вот там двое молодых и вот вдали снова.

Им не нашлось места на земле.

Они живут в облаках.

Пошли.

Не пугайся.

ОН протянет руку.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.