Три рассказа

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Танкова Людмила Александровна

Просмотров: 5134

2010 год, Выпуск № 2

Пора сенокосная

Анна вынула из печи румяные ватрушки. Последнюю белую муку извела на них. Все берегла для встречи мужа и сыновей, а вот вчера вдруг поставила сдобное белое тесто, как до войны. Поставила по привычке, как она всегда делала перед началом сенокоса. Муж Гаврил любил брать с собой в поле выпечку...

Вздохнула, постелила на стол вышитое полотенце, на один конец переложила печево, другим прикрыла. Вспомнилось, как еще вначале лета поутру просыпалась вся семья. Муж и сыновья шли во двор и долго плескались холодной водой. Солнце к этому времени уже висело над горизонтом и щедро освещало березовый лес по другую сторону села. Также, как сегодня, от земли исходил пар, над сельским прудом толпился туман. Вот только светило поднимется чуть выше – и поредеет туман, а потом и вовсе рассеется.

Разгоряченные и веселые её мужчины садились за стол, ели горячие булочки, запивали парным молоком, потом, взяв узелки с едой, отправлялись на работу.

…Прерывистый вздох всколыхнул тоску в груди: «Где-то они сейчас?»

В один день все трое, вместе с мужчинами села, ушли на фронт. Провожала спокойно, без единой слезинки. Простая русская женщина сердцем чуяла, что вернутся муж и дети живыми и невредимыми, а потому, дождавшись, когда районная машина с призывниками скроется за лесом, вместе с сельчанами шла от околицы, рассуждая: сколько месяцев продлится эта постылая война.

- К уборочной управятся, - убежденно говорила она рыдающим соседкам, - да и дольше-то нельзя никак, хлеба поспеют, так мужская сила надобна будет. Конбайнеров-то, пожалуй, еще раньше отпустят. Как пить дать, отпустят. А уж остальные и будут добивать гитлеров.

- Тебе хорошо говорить: конбайнеров… У тебя все механизаторы.

- Надо было и своих учить.

Так они дошли до своих опустевших хат и занялись обычными для села делами, твердо веря в скорый конец войны. И хотя в это село еще не пришла ни одна похоронка, а единственное радио, что висело в сельсовете, шипело и хрипело, до селян доходили страшные вести. Кто-то слышал, как в районе одна баба рассказывала, что враги прут несметной силой, и некому их остановить. Почтальонка привезла весть о том, что где-то совсем недалеко сожгли живьем целое село: и баб, и стариков, и ребятишек – всех, под корень.

Селян мучила неизвестность. Они шли к хромому деду Арсению, который остался за председателя.

- Арсень, - наступала на нового председателя бабка Наталия, - позвони в район, пущай радиву отремонтируют, али расскажут, как тама на войне-то. Почему Красная армия допустила ворога к нам? Скоро ли мужики до хат вернутся?

- Сказано вам было, что напали на нас, не упредив. Наверное, маневр такой, чтобы заманить немца подале, да тут его и прикончить.

- Ишь че придумали, заманить, - кричали бабы. – Вот товарищ Сталин узнает, про их маневр, так быстро бить начнут, а не заманивать.

- Может товарищ Сталин сам велел заманивать.

- Вот и позвони в район.

- Звонил, не отвечает, - отмахивался от баб дед Арсений, - вот сенокос проведем, сам в район поеду, да все узнаю.

- Сейчас поезжай, - настаивали бабы.

- Каждая лошадь на счету, - сердился председатель, - а я на цельный день её заберу. Косилку-то на себе таскать будете?

И снова бабы, старики да ребятня уходили в поля.

Вечером, подоив корову, Анна выходила на дорогу, по которой уходили муж и сыновья. Она ждала, что из-за берез появится районная машина и вернет дорогих ей людей.

Шли дни, а машина все не появлялась. Где-то на закате гремели далекие грозы. Старики называли такие грозы – хлебозорами. Однако в этом году хлебозоры гремели и по вечерам, и днем, и ночью. С каждым днем гремело все ближе и ближе, сжимая сердце русской женщины страшными предчувствиями.

Наступила сенокосная пора, так что лежать и вздыхать было некогда.

…Завязав в холстину три ватрушки, Анна налила в бутылку молока, сходила в огород сорвала несколько огурцов. Дорога сегодня неблизкая. Председатель велел косить дальнюю делянку. Вышла во двор и начала отбивать косу. Раньше это делал муж, а теперь надеяться не на кого. Зима не спросит, кто где был…

С разных концов села доносилось петушиное пение вперемежку со стальным звоном отбиваемых кос. Вдруг в сельское утреннее многоголосье вплелись нестройные звуки множества машин, будто уборочная началась.

Защемило сердце в предчувствии беды. Анна, так и не выпустив косу из рук, вышла на улицу. Все население глухой деревушки высыпало на выгон.

Со стороны березового леса к селу катил мотоцикл. Раньше на таком приезжал представитель заготконторы. Но за ним выехали еще мотоциклы, потом - грузовики, совсем непохожие на наши полуторки. Колонна остановилась около сельсовета. Солдаты в квадратных касках с диковинными, короткими винтовками, смеясь, разминали ноги.

Чужой отрывистый говор обжог – враги! Откуда они здесь? Где наши? Никто из селян не двинулся с места. Враги оказались простыми и неопасными. Вот вновь прибывшие, по-хозяйски двинулись по селу.

К Анне шли двое: невысокий средних лет и полноватый молодой.

Ошеломленная женщина стояла не шелохнувшись. Не знала, что и думать. Вроде бы враги, а так – обычные люди, совсем не похожие на лютых зверей, стреляющих в ребятишек и баб.

Невысокий, средних лет человек снял квадратную каску, повесил её на изгородь. У него были такие же русые волосы, как и у Анниного мужа.

Повернулся к хозяйке и улыбнулся:

- Матка, брод...

Анна развела руками, дескать мол, не поняла.

Молодой, дернув напарника за рукав, что-то ему сказал. Чужих слов женщина не разобрала. «Не по-нашему говорят», - подумала она.

Два немецких солдата, толкнув калитку, прошли мимо Анны. Женщина изумилась: чужие люди заходят во двор, не спросив разрешения. Она посмотрела вслед, затем медленно двинулась за ними, стараясь понять: о чем говорят чужаки.

Солдаты оглядели двор и двинулись к крыльцу.

- Ты, почему такой грустный, Ганс? – спросил напарника молодой.

- Письмо из дома получил. Анхен пишет, что соскучилась.

- Ничего, скоро закончим войну, привезешь свою Анхен сюда, построишь ферму… Вон какие, кругом поля.

- Я свой дом во сне вижу, его еще мой дед строил, - вздохнул Ганс.

Они поднялись по ступенькам, вошли в хату. В ней царствовал хлебный дух.

Такого за всю свою жизнь Анна не видела: чужие вошли в её хату, как к себе домой, даже сапог не сняли. В открытую дверь она слышала незнакомую речь. Прошла в сенцы, заглянула в хату, непрошенные гости хозяйничали на кухне…

…- Какие пышки, - сдернул конец полотенца молодой, - подожди, посмотрю еще чего-нибудь.

Он положил автомат на лавку и начал шарить по полкам. Около печи увидел крышку в полу. Заглянул в подполье и обнаружил ряд крынок с молоком. Спустился вниз.

Обида хлестанула по сердцу женщины. «Да, что же это делается? Хозяйку не спросив, шастать по углам. Как разбойники…»

В селе истошно завизжал поросенок, что-то быстро затрещало, и поросенок смолк. Прислушалась, везде царил переполох: голосили бабы, лаяли до хрипоты собаки, кудахтали куры, постоянно слышался быстрый треск, будто большие горошины летели по железной трубе.

Большие горошины покатились где-то рядом, похоже на подворье деда Никиты.

Сердце екнуло, послав по телу ледяную волну страха. Вернулась на крыльцо. С той стороны изгороди стояли немецкие солдаты, перед ними лежал старый дедов пес Полкан. Из головы фонтанчиком текла кровь. «За что?» - изумилась женщина. Все село знало доброго и покладистого Полкана, который и в молодости то ни на кого не гавкнул. Сейчас вечный друг детворы был распростерт у чужих сапог. К нему подошел дед Никита, наклонился,.. но удар приклада свалил старика с ног. Рыжий верзила с хохотом пнул упавшего по лицу, направил на него короткий ствол винтовки… Горошины снова покатились на подворье соседа. Дед Никита дернулся и затих, рубаха на груди намокла покраснела.

«Господи, что же это делается?» - вскрикнула Анна, испуганно прикрыв рот.

В хате что-то загремело, и хозяйка со страхом прошла в сенцы, шагнула внутрь жилья: из подполья показалась голова чужака, он вытащил крынку со сметаной, поставил на пол и снова нырнул вниз. Невысокий стоял около стола и рассматривал фотографии на стене. Потрогал ту, на которой вся семья Анны в полном сборе. В центре они с Гаврилом, за спиной - сыновья.

Ганс взял в руку ватрушку, понюхал её: так захотелось домой к детям, к жене… Откусил кусок и с наслаждением начал жевать. Такую вкусноту умела стряпать только его Анхен. Он повернулся к окну, ему показалось, что он у себя на кухне, вот к нему идет жена, у неё в руках…

- Положи ватрушку, - раздался от дверей дрожащий женский голос, - не для тебя печено было.

Обернулся. Около порога стояла женщина с косой в руках. Наверное, хозяйка.

- О, матка, гут, гут… - улыбался, дожевывая кусок, непрошенный гость.

Он снял со стены фотографию, показал хозяйке и спросил: «Зольдатен?»

Анна кивнула головой: «Конечно, солдаты». Она двинулась от порога, протянула руку, чтобы забрать карточку, но немецкий солдат вдруг изобразил пальцами пистолет, как это делают дети, навел «ствол» на мужа… «Пук», - выстрелил он губами. Перевел палец на сыновей… «Пук… пук…пук…» - смеясь, расстреливал он изображения на карточке. Потом, видя страх на лице женщины, расхохотался своей шутке, бросил фотографию на пол, наступил на неё грубым сапогом и откусил новый кусок от ватрушки.

- Матка, гут…

В голове у Анны всё перемешалось: залитые кровью дед Никита и его пес, треск и крики по селу и вот этот… со смехом расстреливающий её семью. Тихие «Пук…» свинцом входили в сердце, рука опустилась на черенок косы, с силой сжала его…

Выбравшись из подполья, молодой немец наклонился, чтобы поднять крынки с молоком и сметаной.

Анна шагнула вперед, высоко взмахнула косой, но не так, как если бы она на поляне косила траву. В свете невысокого утреннего солнца блеснуло тонкое, узкое лезвие и окрасилось алым цветом…

Схватившись за горло, Ганс с удивлением, медленно оседал на выскобленный добела пол. Анна подошла, подобрала фотографию, положила себе в карман передника. Посторонилась, чтобы дать непрошенному гостю упасть.

Вслед за стуком упавшего тела, раздалась автоматная очередь. Тихо, словно боясь сломать, Анна оперлась на косу, растеряно посмотрела на молодого немца и стала заваливаться на бок…

Так они и лежали рядом: простая русская баба с зажатой в руках косой и невысокий, средних лет немец, с застрявшим в горле куском ватрушки.

Ребята, кухня приехала…

Как часто мы, живущие бок о бок с теми, кто прошёл по суровым военным дорогам 41-45-х годов, не торопимся расспросить старых солдат об их войне. Нам не досуг выслушать их рассказы, некогда записать их воспоминания.

Однажды оказывается, что многие из них ушли в небытие. Скоро некому будет поведать нам о правде войны. И появляются лже истцы, вещающие лже-истины, извращающие факты времени.

Пока ещё живы солдаты Великой Отечественной войны, пока сохранились их архивы, пока помним мы их рассказы, до той поры история будет правдивой.

С Николаем Ивановичем Сабуровым, поваром от бога свела меня судьба в семидесятые годы. Моя сестра вышла замуж за его внука.

Высокий статный старик с чисто выбритой головой (с головы повара не должны лететь волосы) любил поговорить. Но чаще всего он рассказывал истории о войне. Мы и слушали, и не слушали, чему-то верили, в чём-то сомневались. Ветреная юность всё примеряет на свою беззаботность и счастье.

Восьмого мая мы пришли в новую семью моей сестры, чтобы договориться о праздновании Дня Победы. Настроение у всех было приподнятое, потому что для нас этот день был светлым праздником.

Дед Коля, как мы его звали, готовил обед. Он был поваром ещё на Кузнецкстрое.

Раздеваемся и проходим в святая святых, на кухню. Здесь его царство-государство с особым строем и укладом. Нам, непосвящённым в него, пути-дороги только те, что позволяют поглядеть на чудеса кулинарного искусства, да послушать очередную фронтовую рассказку деда.

Его большая фигура неслышно, почти грациозно, движется по небольшому пространству домашнего пищеблока. Сегодня повар решил побаловать семью жарким из телятины в винном соусе, а потому и разговор соответственный.

- Вот помню, в сорок четвёртом, - начинает дед, раз уж появились слушатели, - ждали мы прибытия комиссии из ставки. Наварили, нажарили всё по высшему разряду. Стол накрыли в саду.

Тут откуда ни возьмись, «мессер» налетел и разбомбил нас. Очухались после налёта. Глянули, а стол вверх ногами от взрывной волны. Времени новый обед готовить уже не было. Что-то почистили, что-то отряхнули, что-то соусом полили, приукрасили блюда зеленью. Скатерть новую постелили, да и накрыли стол.

Так-то всё с рук сошло. Гости высокие ничего и не заметили. А замполит меня расстрелять хотел. Ему в поросёнке осколок попался, и он едва себе зуб не сломал…

Дед Коля скручивает из кусочка мяса розочку, необыкновенно красивую. Любуется произведением своего искусства. На мгновение задумывается, потом что-то вспомнив, смеётся:

- Расстреливать-то меня замполит начал ещё в сорок первом, когда мы отступали.

Осень тогда была. Уже примораживало. А бои шли непрерывные. Накормил я штабных и вышел покурить. Гляжу, повар батальонный Васька… Уж не помню его фамилии. Так этот Васька на сене под деревом лежит и в ус не дует.

- Рано ты сегодня ребят накормил, - говорю ему.

- В окружении они уже двое суток, – отвечает он, - не пробиться к ним. Так что у меня выходной.

Матюкнул я его в сердцах.

- Вари быстро, гад, - говорю ему, - и чтобы по высшему разряду.

Дал ему сала, тушёнки из командирского пайка. Вижу, задымила кухня, живым духом от неё потянуло. И я тороплюсь, ужин готовлю.

- Николай, - кричит мне Васька, - сготовил я. Что теперь с этим делать?

Прихватил я командирскую баклажку со спиртом, сел на повозку, стегнул коня.

Откуда ни возьмись, замполит. Хватает Воронка под уздцы и матом меня кроет. Я осерчал: там люди двое суток голодом, а этот о своём брюхе печётся. Ну, я его легонько толкнул по зубам …

Дед внимательно смотрит на свой увесистый кулак, приглушённо вздыхает и продолжает говорить:

- Ну, еду я. Дорога вся измёрзлась кочками да колдобинами. Танками вся разворочена. Я и свернул в балочку. Ехать сподручнее и ветер не так пробирает. Слева и справа стрельба, взрывы. Хорошо Воронок свой, обстрелянный. Идёт себе коняга, копытами по земле стучит, а на пальбу ноль внимания.

Слышу, кто-то сверху кричит: «Хенде хох». Я с перепугу в ответ: «Я… я…».

Наверху и замолчали. У меня по спине пот холодный течёт.

Уже смеркаться начало. Куда ехать и не знаю. Только слышу наши говорят, кричу им:

- Ребята, кухня приехала.

Сказать вам не могу, как солдаты обрадовались, не столько мне, сколько обеду. И пока они ели, я в окопы попросился. Уже столько на войне, а ни одного фашиста не положил. Домой написать не о чем. Там я и принял свой первый бой. Жаркое время было. Сменят меня из окопов, наварю похлёбки…

… - Дед Коля, - смеёмся мы, сидя за столом, - кругом же немцы, запасов с собой никаких. Из чего же ты варил похлёбку?

- Из чего? Из чего… Конечно, продсклада там не было. Ночью картошки на поле накопали, моркови, свёклы, капусты набрали. Своя земля всегда прокормит. Недалёко лошадь убитая лежала, вот и мясо…

Дед сердиться не умеет. Даже не обращает внимания на наши реплики.

- Наварю похлёбки, а сам к ребятам в окопы. Вот так три дня и воевал. Зацепило меня там. Хорошо, наши пошли в атаку, и выручили.

Вместо санбата еду к штабу, чтобы Ваське кухню сдать. И вот он – замполит стоит.

- Дезертир, - кричит он диким голосом, выхватывает наган, - расстреляю на месте!

Орёт замполит, как скукоженный, а во рту у него переднего зуба не достаёт. Чую, крышка мне.

Ставит он меня к берёзке, а у меня голова кругом от потери крови. Мысленно прощаюсь с белым светом, с отцом, матерью, с семьёй. От страха молитву про себя читаю.

Вдруг слышу: «Отставить самоуправство».

Это Васька, спасибо ему, командующего отыскал. Вовремя, надо сказать.

…Нам не верится в дедовы рассказы, в душе посмеиваемся над старческими причудами. Но весь вечер слушаем о подвигах его и его товарищей.

Утро 9 мая. День Победы. Солнце светит ослепительно, на улицах играет музыка.

Из комнаты выходит дед… рядовой Николай Сабуров.

На чёрном пиджаке позвякивают медали: те, что потускнее – боевые, блестящие – это современные юбилейные. На правой стороне пиджака светятся только две награды: орден Красной звезды (за тот самый бой в окружении) и орден Красного знамени.

Спасибо тебе, солдат

На скамейке в Саду алюминщиков сидит бодрый старичок. Его спина похожа на струну. Видно, не привык человек кланяться жизни. Весеннее солнце пригрело, разморило, и старичок начинает прикрывать глаза.

Сухие, жилистые руки прочно сжимают батожок, позволяя спине оставаться прямой, а голове не опуститься на грудь.. Дедок дремлет, слегка посапывает.

На просохшей дорожке Сада появляется молодая русоволосая женщина. Она катит коляску с младенцем, а впереди бежит девочка лет пяти. Льняные косички с пушистыми бантами озорно подпрыгивают вместе со своей хозяйкой.

- Ульянка, не убегай далеко.

Это мама окликает девочку, но той интересно всё, что летит по воздуху, ползёт по только что распустившемуся листочку. Она заглядывает в небольшое дупло дерева и изумлена.

- Мама, в дереве темно, как здесь свет включить?

Женщина смеётся и объясняет дочке, что в дупло свет не проводили.

Малышка убегает от мамы вперёд, достигает скамеечки, где дремлет старичок, и замирает на месте – у дедушки одна рука прочно сжимает батожок, а другая собрана в горсть, как будто он что-то прячет в кулаке.

- Дедушка, - Ульянка трогает старика за руку, - что ты прячешь в руке?

Тот открывает глаза.

- Что ты спросила, маленькая?

- Я не маленькая, - обижается кроха, - мне пять лет, а зовут Ульяна. Что ты прячешь в руке?

Дедок широко улыбается и говорит:

- А меня зовут дедушка Семён, и в руке я ничего не прячу. Это она у меня с войны в кулак собрана.

Второй рукой он разгибает непослушные пальцы и показывает, что в ладони ничего не спрятано. Ульяна недоверчиво заглядывает в руку. Косички касаются жестких дедовых пальцев, будто хотят запрыгнуть в них.

Дед Семён гладит по светлой голове.

- Вот за это мы и воевали, - говорит он, улыбаясь, - чтобы было небо голубое, чтобы вы бегали по дорожкам и никого не боялись.

- Не боялись кого? – озорные косички от любопытства подпрыгивают..

Тут в разговор поколений вмешивает подоспевшая мама.

- Вы уж простите нас. Ульянка не озорует, ей просто всё интересно.

- А кто тебе пальчики в кулак собрал, - снова спрашивает девочка.

- Фашист. Я же в войну снайпером был.

- А что такое снайпер?

Девчоночка не намерена уходить, хотя мама пытается её увести.

- Снайпер, это такой солдат, - старик пытается найти подходящее слово, чтобы объяснить крохе, кто же такой снайпер, - у него винтовка с оптическим прицелом.

- Как в тире? – неожиданно спрашивает девочка.

- У нас папа любитель пострелять в тире, он военный, - поясняет женщина, - иногда и дочку берет с собой.

- Как в тире? – переспрашивает девочка.

- Почти, - говорит дедушка, - только та винтовка очень точная.

- Ты по каким мишеням стрелял? – серьёзно сдвинула бровки Ульянка. – Папа стреляет по движущимся, а я по воздушному шарику, - она вздохнула, - но не попадаю.

- По движущимся, детка.

Старый солдат снова погладил девочку по голове.

- Значит, ты защищал меня и маму, как папа?

Солнечный луч попал Ульянке на лицо. Она смешно сморщилась.

- Конечно. Мы воевали, чтобы маленькие девочки и мальчики росли счастливыми.

Девочка потрогала сжатую в кулак руку.

- А ручка совсем не открывается?

Дед Семён улыбается.

- Два пальца могу открыть, чтобы тебя по головке погладить. Зато смотри как здорово. Если тебя кто-нибудь захочет обидеть, то мне надо только два пальца согнуть и уже кулак. Ну-ка, подойди к нам, хулиган. Быстро проучим.

Собеседница оглядывает увесистый дедов кулак, удовлетворённо кивает головой.

- Ладно, пусть будут пальчики в кулачке. Солдату это нужнее.

Потом вдруг прижимается к деду русой головой и тихо говорит:

- Спасибо тебе, солдат!