Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Колыбельная иволги (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Глава вторая

– Лера, Жур-Жур, у меня радость, встречай! – вбежав, торопливо раздеваясь, звонкоголосо объявил Илья, щуплый, остроносый очкарик, возраст которого не поддавался определению. Такие и в тридцать, и в сорок лет зачастую выглядят молодо. Из комнаты, заглушая тихую музыку, доносилась бойкая, беспрерывная трескотня швейной машины. Он улыбнулся: и здесь радость – пошло дело... Жена его готовилась стать матерью и шила распашонки. Горя от нетерпенья, Илья защелкал выключателем, замигал светом. – Эй, эй, Журавлик, да лети ж сюда! У меня, говорю, радость.

Машина притихла, а в коридоре тотчас показалась высокая молодая женщина.

– Чудик ты мой, – проговорила она с ласковой усмешкой, - дверь-то затвори. Тебя весь подъезд слышит.

– Ну и пусть! – с беспечностью хмельного человека отмахнулся муж и, не оборачиваясь, толкнул дверь ногою так, что замок громко склацал. Щурясь и поматывая головой от переполнявшей его радости, заговорил приглушенно, разжигая в жене любопытство: – Отгадай, отгадай же!

– У меня самой радость – одолела третью распашонку.

Он вроде проглотил горькую пилюлю: можно ль его радость равнять с распашонками? Но быстро одолел горечь, потянулся, склонил сухую, несуразную жену, как высокий подсолнух, и, тычась губами в пятнистые щеки, похвалил:

– Ты у меня – прелесть. Все сделаешь.

– С таким чертежником - модельером! – конечно, - рдея, с той же ласковой усмешкой молвила жена. – Но что у тебя-то? Мысли разбегаются... Наверно, одобрили диссертацию?

– Одобрили, – забросив один конец шарфа за спину, Илья прижался к жене, повел медленно под ту тихую музыку, которая доносилась из кухни, где висел на стене маленький приёмничек. - Но ты не угадала, Журавлик. Хотя... близка к истине.

– Берутся внедрить твои автоматы?

– Да, но это... всего лишь отправная точка, Журавлик. Поэтому... Да я, прости, уже разжевал, осталось лишь проглотить.

– Поняла. Там, где внедряют линию, тебе предложили и работу – хорошую! Наверно, ведущего конструктора или даже начальника цеха, а? И, конечно, квартиру...

Он кружнул ее, правда, осторожненько: ах, если б не ребенок! И помотал головой: не то. А ей, неудачливой, вдруг расхотелось отгадывать: самое-то интересное, чего она желает, чему бы тоже несказанно обрадовалась, осталось уже неисполнимым. Стремясь не обидеть мужа, сказала мягко:

– Долго нас водить да трясти будешь? У мамы, знаешь, ноги отекшие.

– Извини, пожалуйста, совсем забыл. – Илья, бережно поддерживая жену, повел в комнату, усадил на диван, а сам, чтобы видеть ее лицо, приткнулся на журнальный столик, загруженный книгами. Впрочем, книгами, журналами, газетами было забито все, куда бы ни скользнул взгляд: подоконник, стеллажи, стол, даже тумбочка, на которой возвышался телевизор. Комната походила на склад или приемный пункт бумажной макулатуры. И пахло в ней летней пыльной улицей, что однако ничуть не беспокоило молодых хозяев.

– Я твою маму видела сегодня во сне, – возвращая мужа из облаков на землю, проговорила Лера. – Хотя незнакома с ней, а тут, кажись, знаю. Такая печальная, неповязанная, ветер треплет волосы... А кругом – ни души, одна она на перекрестке. Ты, может, виделся с ней, помирились? Она, вроде б, в вашем институте машинисткой работает?

Илья, играя пушистым шарфом, без которого его и представить было невозможно, мрачнел с каждым словом жены.

– Нет, мама, говорят, и на дому уже не печатает. Наверно, нездоровится. А я не лезу к ним на глаза. Зачем? Уже не мальчишка и сам, а вот хочется знать, не скрою: почему она меня ненавидела? Причем, периодами. Неказист видом? Стыдилась меня? Сама-то была – мало сказать красивая. Не всякая ж красота завораживает. – Помолчал, удаляясь душой в прошлое. И, словно очнувшись, поспешно сказал: – Нет, нет! Мне незачем бередить старое.

– Прости, Ил, – склонив коротко остриженную голову, жена пухлыми губами коснулась руки мужа, мявшей шарф. – Я не хотела огорчать тебя.

– Ну что ты, Журавлик! – Улыбка – яркая искра, потушила его печаль. – Давай вернемся к прежнему. Скажу я тебе: мою автоматическую линию нашли уникальной. Да. А мы боялись, переживали. И вот... – Осекся, спохватившись: – Значит, сдаешься? Тебе ничто больше на ум не пришло?

– И-ил, ну хватит терзать меня.

– Сдаешься, – заключил он с радостью. Любил Илья одерживать победы и над собой, и над женой, и над разными обстоятельствами, а после похвастать с веселой легкостью. – Дело вот в чем. Мне советуют не спешить с защитой. Предлагают командировочку аж в Японию. Чуешь? Там есть совершеннейшие заводы-автоматы.

Лера вскинула испуганные глаза: а я? – и невольно взялась за живот. Илья, желая упредить ее бурную реакцию, присел к ней на колени, обнимая нежно, зачастил:

– Я пока не дал слова. У вас же, понимаю, критическое положение. – Свой мягкий шарф, длинный, как дорога, набросил и на плечи жены, говоря: – Видишь, мы с тобой в одном ярме.

– А что твой компьютер Митя советует? – стуча мужа пальчиком по виску, спросила Лера. – Я хочу знать: сходятся ваши мысли?

– Компьютер Митя – рационалист. И существо бесстрастное, - не сразу, с заминкой ответил Илья. – Он предлагает, чтоб ты поговорила со своей мамой, ну и... побыла у ней это время.

Обдумывая предложение, она, заметно поскучнев, рассматривала кисточки, вязь шарфа: хотя Лера из дому и не убегала, как Илья, но с матерью у ней тоже были нелады, связанные с замужеством.

– Но мне не хочется, чтоб ты кланялась.

Она продолжала молчать. Подождав-подождав, Илья погладил ее большой живот, выдавая себя с головой, сказал заискивающе:

– Журавлик, еще такого случая, думаю, больше не представится. Может, отпустите меня? А я вам оттуда таких подарков привезу... мм! – он, сняв очки, сощурил глаза и мечтательно запрокинул голову.

В дверь застучали по-сумасшедшему. Супруги, забыв о всем, вскочили, переглянувшись вопросительно: никак пожар, а?

* * *

Ломилась все та же фрау Бекель – хозяйка жизни. Покорительница! Иначе она и не могла стучаться. А терпеливо ждать ей, владычице, тоже не полагалось. Фрау Бекель не была эсэсовкой, штурмовиком, но великодержавный дух наци приняла всем сердцем. Теперь и ее Германия ломилась так в чужие двери, которые не сгорели еще и не взлетели на воздух вместе с домами.

– Не открывают, дочка?- с нескрываемым ядом спросила Наталья, пытаясь взглянуть своей неукротимой госпоже в лицо. – Да ты взломай...

Аська Кащенкова, провокаторша, румяная, как с грядки морковка, дернула пленницу предостерегающе за рукав: помолчи, мол, не тявкай под горячую руку. Наталья, садясь на уголок чемодана, притихла. Но в мыслях она ответила Аське Кащенковой: это тебе не зачтется, лизоблюдка!

Фрау Бекель, раздражаясь, уже стучала в дверь ногой, и на голубой краске отпечатывался черный каблук. Наталья, всем сердцем ощущая, какой страх и унижение испытывают теперь люди, притихшие за этими дверями, подумала: пожалуй, мне стоит сыграть в том спектакле, который готовится... хотя и не просят (обожглись арийцы!), сама изъявлю желание... а что? без меня какой у них спектакль? сыграю им старуху, но не такую, у которой скулы сводит от страха...

И Наталья мысленно взмолилась: Господи, дай мне терпения! мне надо много терпения...

Илья сперва поспешил к двери, но тотчас же понял: не пожар занялся где-то, а с петли или крюка сорвалась тупая сила, против которой он, хиляк, всегда трепетал. Спрашивать: кто там? – считал унизительным, а стоять, прячась за дверью, и слушать удары, не мог. Нервно подергав концы шарфа, открылся. На него, не медля, двинулась женщина в шубе с капюшоном – сущая медведица. Оттеснив его ровно настолько, чтобы дать возможность войти и другим своим спутникам, сказала хлестко:

– Ты, крот слепой, оглох? Принимай мать, хватит прятаться за чужой горб!

Он понял: перед ним сестра. И маневр ее – примитивный маневр! – разгадал без труда: круто взяла сестрица из боязни, что он может отказаться от матери, так, мол, придавлю его смаху, не пускаясь в переговоры! Вцепившись в шарф, теперь Илья словно сдерживал горячего рысака. Не отвечая сестре, посмотрел на мать, которую не видел лет шесть. И поразился: крепко она изменилась! пожалуй, одни глаза прежние, но сколько в них отчаянья, боли и какой-то жестокой настороженности! Мать держала за руку пухленькая женщина, от которой за версту разило одеколоном. Илья даже поморщился: пьет его, что ли?

– Ты отвечай, не верти чайником! – рявкнула медведица. Илья, глядя теперь на нее, спросил:

– Я, наверно, должен вам сотню?

– Сотню?! С чего ты взял? – удивилась та.

– Но, может, рубль должен?

– Я никому не занимаю, – отчеканила медведица. – Привычки нет такой: пусть своим обходятся.

– Тогда чего кричите, как ростовщица? Если все ухаживаете за матерью, я тоже согласен. Но через месяц, два: у меня предстоит командировка в Японию. И жена... – Он, обернувшись, кивнул на жену, которая стояла в проеме комнатной двери: вот, посмотрите, мол, в интересном положении.

– Ну да, будем мы ждать! – коротко взмахивая лапами, медведица словно подталкивала свои тяжелые слова. – Обойдешься без Японии. Мы-то обходимся. А на такой интерес, – похлопала себя по животу, – нам поблажки не делали. Пошли, Глашка! В Японию он собрался... Попробуй, оставь только мать одну, я устрою тебе Цусиму.

И за ними захлопнулась дверь.

* * *

Наталья, ничего не поняв из этой перепалки, с привычной небрежностью сунула руки за спину и направилась по коридорчику, нарушив правило для пленниц: без команды – ни шагу. Возвращаясь в прошлое, она и сама улавливала многие несоответствия. Спотыкалась, как о камни в ночи. Однако болезнь лишила ее того чуткого инструмента, без которого человек не может ориентироваться во времени. На языке психологов этот инструмент можно бы назвать анализатором.

Илья, еще незамечаемый, остановил ее, помог снять пальто, шаль. И Наталья, как бабочка, снова устремилась на свет. Возле Леры, которая еще не могла прийти в себя, остановилась, щелкнула ее по животу и, кося глаза на Илью, зашептала торопливо:

– Брюхо-то прячь, прячь! Не то фрау Бекель – видела ее только что? – и по-другому скажет: я твой нарыв (дас геш-вюр) выдавлю. Про Соньку-то разве не помнишь? Кровью изошла от ее плетки. Такое забыть... иль ты из новеньких?

Не ожидая ответа, подморгнула: так-то, подружка! – и шмыгнула в комнату.

Илья – неуклюжий, подавленный – снял очки, потер красную переносицу. Этот миг нужен был ему, чтобы собраться с духом. И вот глянул близорукими глазами на жену, ожидавшую от него решения:

– А сон твой в руку, Журавлик. Но ты не расстраивайся. Будем житъ, готовить ужин, я так есть хочу – не представляешь.

Ободряюще, но уже без прежней живости, Илья похлопал жену и направился в комнату. Мать сидела на диван-кровати, строго поджав губы и положив руки на прямые, как стул, колени. Он лишь мельком глянул на нее, застуженную. Его еще мучили грубый разговор с сестрой и командировка, которую уже нельзя было спасти. До чего изменчиво счастье! Покусывая дужку очков, он прошелся, едва не задевая колени матери.

– Спрашивай, чего шлендаешь? – вдруг услыхал он резкое. - Только знай: зря привезли сюда, ничего я не скажу.

Илья, немало удивившись, по-иному рассудил ее слова: допрашивай, почему ненавидела. Ему, оторванному листку, не знавшему, чем живут родные, и на ум не пришло, что в его квартиру вместе с матерью поселилась и давно отшумевшая война.

– Я не собираюсь тебя допрашивать, – сказал он сухо. – Прошлое – в прошлом. Располагайся, как дома.

Наталья, недоуменно пожав острыми плечами, склонилась, осмотрела боковинку дивана, старательно ища что-то. Не обнаружив, переметнулась к другой боковинке. Глаза ее светились недоверием: сказанул, как дома... а вот щас мы... Но и здесь не нашла ничего.

– Номер-то какой у лежанки? Не вижу номера, господин надзиратель. Чтоб потом... – И вдруг осеклась, немигающе уставясь на этого господина. Лицо закраснелось пятнами. Еще миг и мучительный вздох вырвался из ее груди: – Гё-ор?! Я опять попала к тебе, уродушка и мучитель? То-то, щупаю, кровать мягкая, не для айне шклярин... невольницы.

Этих стояче-пристальных взглядов матери, одуряющих, как запахи болотных трав, Илья пугался в детстве до смерти. После них непременно следовала гневная распеканка, которая начиналась с такого приступа: ну, сопляк, ты чего кривляешься? Хотя где там было кривляться! Он открыл тогда: ее частые срывы – результат какой-то застарелой, неизбывной муки. Душа, вроде как больной, простуженный зуб, воспалялась, за час или день изматывала силы и нервы и мало-помалу начинала успокаиваться. Илья приноровился: стоило заметить на себе материнский взгляд, прицеливающийся, как тотчас давал стрекача. Но теперь в гневе матери открылось нечто новое. Илья, жаждавший истины, спешно приткнул свои тяжелые очки на нос и присел перед матерью.

– Ты чего несешь? Какой я тебе господин надзиратель, какой Гёр?

– Такой, какой есть, – отвечала Наталья с неприязнью. И продолжала, то бросая на него взгляд, то отворачиваясь: – О, гадство! Еще спрашивает... А воробьиный клювик, а слепые глазки – у кого еще такие? – Зачирикала – бойко, с огнем враждебности. Птичьи голоса она знала с детства, воспроизводила мастерски, если не сказать талантливо. Почирикав, сплюнула: - Тьфу! Опять силой толкают к тебе, петух ты германский.

Илья, убитый слышанным, с сонливой вялостью провел ладонью по лицу, точно желая убедиться: верно ли, что у него воробьиный клювик? И взгляд его стал мучительным, как у матери. Илья отошел к столу и сел, теперь издали наблюдая за Натальей. Медленно приходя в себя, он начал понимать, откуда у ней такая яростная неприязнь. Он – сын какого-то Гёра? Ее грех, ее бессилие, ее неслыханное унижение?! И не просто он – сын Гёра, он – его копия, постоянно напоминающая о том ужасном для нее времени. И содрогнулся: Боже мой!

Мать молчала, опять сжав губы и устроив руки на прямых, как стул, коленях. А Илья, точно боясь, что она замкнулась навечно, сказал каким-то чужим, слезно-надрывным голосом:

– Выговаривайся уж до конца.

– Чего перед тобой, петухом, выговариваться! – не меняя позы, выпалила Наталья. – Зови свою погонщицу. Сам-то со мной не сладишь.

– Зачем злишься? – по-мальчишечьи капризно спросил Илья. И, неожиданно, взял на себя роль Гёра: – Тебе ж у меня лучше.

Наталья глянула на него с горячим гневом. Ничего не сказав, пощипала, потеребила подол платья и вдруг сунула лицо в пригоршку, точно надумала умыться, и скоро он услыхал ее тихий плач. Илья на миг пожалел о сделанном, однако не раскаялся и не отступился: интерес оказался выше всего. На плач пришла Лера, но Илья, обычно добрый, чувствительный, как всякий ущербный, чье детство не знало людского солнца, сейчас махнул ей повелительно: не мешай, мол, дай нам поговорить! Лера, привыкшая к ласкам мужа, отступила, глядя на него с недоумением. А он, жестокий Гёр, не дав своей невольнице нареветься, спросил:

– Ты... родила от меня? – Наталья вскинулась протестующе:

– Вот еще! Никогда не рожу!

– Родила-а, – сказал он уверенно, почему-то растягивая слово. Наталья, чье существо было перенапряжено, уловила в его тоне едва приметное: господин Гёр будто б празднует над ней, непокорной, победу. Сломил, смял петух германский!

– Никогда не рожу! – вскричала она, вскакивая,

– Родила-а, – уже с растекающейся по лицу улыбкой произнес господин Гёр. И, бередя рану, добавил: – Сынок... в меня. Тоже с клювиком, как ты выражаешься...

– Это сон, я, наверно, проговорилась.

– Родила-а... И чего теперь на стену лезть?

– Нет, – потухая, но все же не сдаваясь, молвила Наталья. Села, поправив подол, положила руки на колени – странно параллельно, так что Илья отметил: выучка однако... на годы хватило. – То сон, – продолжала Наталья, но уже с жалким волнением. – Видела – и, кажись, давно – будто понесла. Да, петух ты полуслепенький. В такую ярость пришла я – убить хотела, так держали ж меня, чтоб грудью покормить ребенка. Материнское молоко, говорят, привязывает к дитю. – Тихо, отрешенно помотала головой, выдохнув с болью: – Нет-нет, любовь силой не возьмете...

Мнимый Гёр на миг отступил. Илья, став самим собой, волей случая окунулся в свое нерадостное, тревожное детство. Он все помнил отчетливо: чем больше подрастал, тем сильнее становилась неприязнь матери. Да, сомнений теперь не было: он напоминал ей о том Гёре, когда же вспышки слепой ярости проходили, она, мать, терзала уже себя: со слезами и мольбой о прощении обрушивала на него поток нежности, вынести который было гораздо труднее, чем ярость.

– Прикажи ты меня убить. Ну какая я теперь любовница и артистка? Посмотри: сок-то сладкий, молодой выпил, на кого я похожа? О, гадство! Старуха ж... – Наталья, говоря это, оголила ноги до колен, погладила дряблую кожу. – Такие ль ноги были у меня...

* * *

– Ужин остывает, – с робостью напомнила Лера. Муж, не слыша, сидел в глубокой задумчивости. Лера поправила на его тонкой шее почти сползший шарф и теребнула за мочку уха. До кухни, где она занималась ужином, доносились лишь отдельные слова из разговора Ильи с матерью, и ей не удалось схватить сути. Да и не стремилась, переживая за свою семью: надо же, ни раньше, ни позже привезли...

– Да, да, Журавлик, пора поесть, – словно просыпаясь, ответил Илья, но не тронулся с места. А старая мать, то ли ее занимала еще какая-то мысль, то ли давал знать о себе голод, беспокойно поерзывала. Но вот произнесла с душевной мукой:

– Я должна танцевать, что ль? Черт с тобой, вампир ты горбатый, станцую. Зажигай свечи, только не зови свою фрау Бекель, палачку. Как сюда-то повезти, она совещалась: что делать со мной? Я думала, репетируют. А нет. Застрелили б – ладно. Лагеря боюсь. Разбита я нынче, вздует меня фрау Бекель.

Ее не поняли. Тогда Наталья встала, глянула повелевающе на равнодушного Гёра: ну, зажигай же! Толстая экзотическая свеча, подарок товарищей по случаю какого-то давнего торжества, стояла на телевизоре. Господин Гёр, чуть нахмурив лоб, точно сомневаясь, сможет ли невольница в таком-то состоянии танцевать, все же достал из кармана зажигалку и распалил свечу. Электрический свет выключила недоуменная Лера.

Вздохнув с облегчением: кажется, обойдется сегодня без плетки фрау Бекель! – Наталья направилась к входным дверям, где остались ее вещи. Возилась она там довольно долго, так что господин Гёр забеспокоился, однако Лера, наблюдавшая за свекровью, пояснила: переодевается... И вот Наталья, вызвав удивление, вплыла в комнату балериной – полунагая и в черном: плавочках и лифчике, унизанных светящимся бисером, чулках и перчатках. Однако танцевать ей не пришлось. Лера фыркнула сердито: чего ждешь? Илья вздрогнул, вроде как спохватился: а на самом деле, чего жду?

– Прекрати! – сказал коротко. Но Наталья, сделав перед ним реверанс (и довольно легко), проговорила игриво-глумливым голосом:

– Ах, потеряла украшение! Какая я Селена без горящей звезды на лбу? Прикажи хоть лампу, что ли, с донецкого шахтера снять. И бальзам египетский кончился. Давно твоя фрау Бекель не натирает меня.

Илья почти не слушал ее: это представленье, только без свечи и капризов, он видел однажды. Ему было тогда лет одиннадцать или двенадцать. Средь ночи его разбудила сестра, шепча с таинственной страстью: вставай, Илюша, вставай... глянь на маму! Он мигом вскочил, но никак не мог нашарить очки. Нашла их сестра. Нацепила и приказала, точно она была старшей: только не шмыгай носом. Комнату заливал лунный свет. Мать, еще молодая, танцевала – легко, волнующе красиво. Тогда у ней, показавшейся сказочной, была еще пелеринка, которая трепыхалась за спиною. Прижавшись друг к другу, они с сестрой, кажется, не дышали: мама-то наша... мама!

Тот ночной танец закончился бурными слезами.

– Да что музыку-то не включишь? – подняв левую руку, а правую приткнув на бедро, говорила сейчас Наталья, словно и не слышала приказания. И ногу выставила вперед: вот, готова танцевать, а где, где патефон?

Илья сказал жене резко, как подчиненному солдату:

– Одень ее! – и потушил свечу.

Уже стемнело. Илья сел на диван-кровать, закурил торопливо, словно спешил куда-то. Через минуту, другую пошли мысли: а роль-то, роль взятая – поиграй еще, поиграй – какой обладает силой! тянет тебя, как трактор... да, да! и если ты плуг - должен пахать, если борона – боронить, а пушка, значит, стрелять... все ж остальное, что в тебе есть – прочь, негоже оно вроде б... странно!

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.