Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Колыбельная иволги (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Глава пятая

До чего тягостным оказался этот вечер! Колюче-взъерошенная, Наталья сидела, приглядываясь ко всему. Книжек успел награбить немец – ткнуться некуда. На столике – малом, у отца в Яровках такой для сапожных дел назначался – попыталась прочесть кое-что, но буквы сливались, и она ничего не разобрала. Опять осерчала: свинья Бекель! самой бы залить гляделки, чтоб блестели...

Лишь раз Наталья разомкнула уста, хотя, казалось, и не обращала внимание на экран телевизора:

– У вас теперь новый фюрер? Слышу: Рейган да Рейган. Старого-то, Гитлера, спихнули?

Брюхатая невольница шила, низко склонясь, словно пряталась за машинку от ее, Натальина, взгляда. Понятно, мозги-то выбили, если партизан с клопами путает. Но машинка хороша: журчит, как быстрый, напористый ручей. Вроде и этот звук помогает ей, будущей матери, укрыться от беды в чужом уголке. Господин Гёр, тоже не отвечая, развалился в кресле. Фон-барон! Но вечер-то давит своей тяжестью и его, заграбника. Потому беспомощен фон-барон, рука, кажись, не может держать даже очки – обвисла плетью и очки касались пола.

Настенные часы с уныло-меланхоличным маятником лениво отсчитывали последние минуты Натальиной неволи. Скупец с деньгами так нехотя расстается. Близорукая, внутренне напряженная, она видела на часах лишь этот сытый маятник. И от души поругивала его: шевелись, вымя ты коровье!

Стеклянный экран (ощипывая цветок, она потрогала его, отметив: у нас-то, русских, он большой, матерчатый, а тут... черт-те что!) вдруг занял светловолосый улыбчивый парень, похожий на Ваську-партизана. Запел с трогающим чувством про снегирей: и летят снегири через память мою до рассвета... Закаменевшее Натальино сердце, ожидавшее свободы, защипало, как рану, на которую попала вдруг соль. То, знать, начало таять само горе. Много ль тепла от одной-то песни должно быть? А вот поди ты... слеза проступила. Чтоб не видел немец ее слабости, она, рабыня, склонила голову, пощипывая фартук.

И летят снегири, и летят снегири...

Откуда только взялся этот парень? Зачем – перед побегом-то! – растравил душу? Снегири... Ей всегда хотелось погладить их, красавцев. Оттого, наверно, они боялись ее. Тетя смеялся: вольные ж они, не котята! Понимала, а все одно хотелось погладить, приласкать, приручить... Когда тетя, выполняя что-нибудь срочное, забывал покормить их, снегири садились на подоконник в линеечку. Яркие, как ее девчоночьи бусы из шиповника. Терпеливо вертели головками, тихо посвистывая: фъюи-фъюи... мы тут. Синицы – те бесновались: и стучали в стекла, и сердито долбили штукатурку. Покорми же, а не то... И спохватывался тетя: ах, пташки-канашки мои!

Часы отвлекли ее, отбив одиннадцать. Всего-то навсего! Их низкий торжественно-предостерегающий звон подействовал и на господина Гера. При его-то петушином весе, встал тяжело. Очки не надел, просто забыл о них. Наморщив лоб, голубовато-блеклыми глазами скользнул по циферблату и спросил вялым голосом:

– Значит, я от врага родился?

У кого спросил? У затюканной швеи, которая и сама стала тут, в неволе, частью машинки? У ней, Натальи, из которой, похоже, хотят сделать няньку для ожидаемого фрицика? Или у себя, чем-то основательно отравленного?

– Вот уж не знаю, от кого ты, херувимчик такой, народился! – с брезгливой недоброжелательностью проговорила Наталья. И отвернулась демонстративно. Швея приглушила свой журчащий ручей, даже подняла голову, с боязливой настороженностью глядя на Гёра и Наталью: начнут считаться и ей придется разнимать? Но ничего подобного не случилось: господин Гёр, нацепив очки, начал раздвигать кресло с таким ожесточенным видом, вроде ничего и не спрашивал вовсе, вроде и не слышал уничтожающего ответа. Сделав из кресла лежанку, он принес откуда-то легкую раскладушку. Только теперь, убедившись, что свары не будет, швея стала помогать Гёру, и скоро они приготовили две постели. Наталье тоже дали подушку и одеяло – неплохие, просто удивительно! Она даже задумалась: не красный ли Крест пожалует к ним? Так когда боялись его фашисты? Швея, строя из себя обходительную, попыталась даже раздеть Наталью, но ее-то не купишь мягкой подушкой, отмахнулась: не пачкай меня, лизоблюдка!

Человек на экране – другой, а не тот, что пел про снегирей - сообщил: идут жестокие бои в Сальвадоре и Ливане. Наталья, нечаянно схватив это, напрягла память: где такие местечки? далеко ль от Малых Спасов? сколько ходу, если прорвутся наши солдатики?

Но вот Гёр с каким-то ожесточеньем погасил стеклянный немецкий экран. Выключил и свет. Однако в притихшей комнате все различалось довольно четко даже ее глазами: с улицы на окно бил направлен яркий прожектор. Гёр хотел было задернуть штору, но, глянув на свою бодрствующую рабыню, забеспокоился и раздумал. Она ж отметила: боится немец тьмы! Раздевался он неохотно, вяло, казалось, сомневался: надо ли? Когда лег рядом с брюхатой невольницей, Наталья еще миг посидела, прислушиваясь к внешним звукам: тихо, кажись... Вздохнув с облегченьем и тайной надеждой на удачу, разулась. Помяв подушку, легла, накрыв одеялом лишь ноги. Опять задумалась: где ж все-таки эти Сальвадор и Ливан? не получается у наших, вроде как все силы на партизанскую борьбу перешли? не оттого ль и спешат породниться иноземные господа? ночи боятся, мести... ох, без направленья-то заскорузла я!

– Заснула, кажись, наша гостья, – через какое-то время услышала Наталья. – Мне страшно, Ил. Она, скажи, тронута умом?

– Похоже, блок памяти сгорел. Работают два-три первичных элемента. Компьютер я бы настроил, а человека... Позовем завтра врача.

– В успех которого ты не веришь, да?

Он промолчал.

– О тебе-то она что сказала? – продолжала невольница.

– Слышала ведь, наверно. И о том – ни слова, а то раззвонишь – бежать придется. Матушка твоя – тоже не сахар.

– Да я что, Ил. Я не скажу, но... мне, честное слово, страшно. Ребенок наш... не будет горбатым? как этот... ну...

– И думать не смей, Журавлик! Ребенок наш будет здоровым. Спи, не бойся ничего. Дай-ка твою руку... Ну вот, мы вместе.

Притихшая Наталья размышляла: вот как они, фрицы! в глаза - мамочка, уснула – дурочка! спробуй поверить... и куда подевались наши подпольщики? плохо, что даем родственничкам дрыхнуть! воевать, что ль, разучились?

О ней больше не говорили, крепясь, Наталья ждала боя часов, как сигнала к побегу. И, не заметив, уснула вдруг, когда часы забили, она вскинулась, ошалело тараща глаза: убежала... о, гадство! утро на дворе – им, невольницам, пора выходить на круг. Наталья, подвинувшись, склонилась над спящей женщиной: кому тут быть, как не Зойке? ох, как отощала! Щекоча под мышкой, побудила:

– Зойк, вставай. Утро. Нам же пора на круг. Вот-вот фрау Бекель ворвется...

Та села, ничего не понимая:

– Какой круг, какая Бекель?

– Ну вот, будто не знаешь, – уже серчая, проговорила Наталья. Хорошо, видать, погуляла, раз забылось. А она, ученая, ни за что ни про что не хочет получать плетки. Утро – значит, пора на круг, на немецкую зарядку. А побег, коль проспала, придется отложить. Господин Гёр точен: ровно в семь выходит на крыльцо. Как жокей, в сапогах. На голове широкополая шляпа, из-под которой волнами выбиваются светлые волосы. Они прикрывают (и скрывают!) небольшой горб. Фрау Бекель, вертясь в окружении, погоняет невольниц. А он, Гёр, смотря по настроению, или молчит, задрав воробьиный клювик, или, хлопая кулачком по своей ладони, командует; айн, цвай! айн, цвай! бежать быстро, рус-сиш куарк-фетт! Что означало сыр-жир.

– Глядите, фриц кобыл разминает! – прячась в конюшне, смеются работники, больше из пленных. Их реплики обижают сильнее, чем брань Гёра. На все ее жалобы Васька, пока не пропал, одно советовал: крепись, Ната, ради нашей победы. Теперь поддержать некому, одна средь врагов.

Разбуженная Зойка, подруженька бывшая, заслонясь руками (враг она ей, надо же!), заорала вдруг благим матом:

– И-ил! И-и-ил!!

С раскладной кровати тотчас вскочил сам господин Гёр и закудахтал. О, гадство, попалась!

– Спробуй еще тронуть ее, я тебе покажу, где раки зимуют! Ты видишь – видишь или нет? – она беременна!

Наталья вытянулась перед ним по-солдатски. А Гёр, тычась в нее хилой грудью, пытался оттеснить. И все грозился:

– Учти: не знаю что сделаю!

– Делай, делай! – огрызнулась Наталья и обратилась к подруге, которая все еще не отошла от испуга и заслонялась рукой: – Ну, Зойка, навыдрючивашься! Смотри, нас долго в милости не держат.

Высказавшись, села на свою безномерную кровать, уткнулась лицом в ладони. Но не расплакалась, как ожидали, а заявила с горьким отчаяньем человека, обманувшегося в друге:

– Больше не потревожу, спите.

***

Часы отбили два, и Наталья поняла: прожектор подвел ее, еще ночь. Тихохонько встала, приглядываясь: спят ли германцы? Взяла гребенку из волос и швырнула на пол – не услышали. Все же осторожничая, Наталья надела туфли. Зашнуровывать не стала: в наклон-то дыханье становится шумным. Два раза она бежала из неволи (ещё когда была в силе), но все неудачно: ловили ее и передавали фрау Бекель. Та, стервенея, порола ее в сарае. Хотя она, не в пример племяннику, была женщиной ядреной, а все-таки утомлялась скоро. Услужливый Чердак – работник, холуй из соотечественников, который и руки вязал непокорным, и с ног валил единым махом – ставил немке табурет. Фрау Бекель садилась, пила какую-то шипучку и, дотягиваясь туфлем, тыча распластанную Наталью, вразумляла: у тебя нет мозгоф-ф, дефка... ты есть дура! куда бежать? ваш Россия – капут, ты пой, дефка, птицей и смири нраф-ф...

Бежала бы Наталья и в третий раз, но увидела среди пленных своего лейтенантика. После падения Киева в Малых Спасах фашисты на скорую руку организовали лагерь-сортировку. Бесконечной вереницей гнали сюда пленных. С одной из колонн и прибыл Василий Берестнев.

В хуторе же, в здании клуба, старом особняке, немцы развернули госпиталь для старших офицеров, которых нужно было и вкусно кормить, и празднично развлекать. За это взялся их колонизатор господин Гёр, получивший тут земельный надел. В двух бараках селекционеров он довольно быстро устроил птицеферму. При госпитале открыл ресторан с поэтическим названием "Горлица". Осложнялся лишь вопрос с развлечением: набранную труппу пока секли, муштровали, стремясь придать артисточкам не только легкость, изящество французских шансонеток, но и качества, соответствующие символической вывеске – то есть быть горлицами, нежными, безропотными, воркующими птичками.

И непокорная-то Наталья, больше других путавшая Гёру карты, вдруг первой согласилась выступать, поставив условие: если он освободит ее земляка. Гёру это ничего не стоило: он имел гербовые бумаги, по которым отпускали из лагеря пленных для работы на полях, птицеферме и обслуживания госпиталя. Наталья надеялась: вызволив жениха, с ним-то, офицером, они обязательно убегут, да в первую же ночь. Но Берестнев, поразительно возмужавший за короткое время войны, и приковал свою невесту в Малых Спасах: дури этого Гёра, Ната! мы такую птицеферму организуем – подавятся фашисты курами.

И Наталья стала выпрашивать, красть у господина Гёра "талисманки" – те гербовые бумажки, по которым отпускались пленные. Бывало и сама шла с этими "талисманками" к коменданту лагеря. Однажды он даже удивился: зачем... э-э отчень много работникоф вашему Гёру? Наталья не растерялась: да ведь кого даете? кощеев, а они мрут, как мухи, хоронить не успеваем. Васька хотел создать свой партизанский отряд, но, оказалось, отряд уже действовал.

И теперь, намереваясь бежать, Наталья собрала со стола все бумажки Гёра: которые из них "талисманки" – не разбираться же ночью! Толкая их за пазуху, она думала: пригодя-атся...

Однако побег чуть не сорвался сам по себе: замок на входных дверях был с секретом – не давался ей, щелкая дико. При каждом таком щелчке душа Натальи обрывалась. Возмущаясь: о, гадство! не хватало, чтоб меня застали тут –она крутила шпенек и влево, и вправо. Уже отчаялась, а дверь-то возьми и откройся, словно из милости: ладно, иди, мол. А за дверью было маняще светло, тихо. Спали германские стражники. Час поздний, томящий. Все же осторожничая, Наталья прильнула к косяку, постояла, поглядывая в щелочку: тихо! Лишь слышно (от холода, знать) скулит где-то щенок. Наталья и сама стала коченеть. Или то от страха дрожь? Заторопилась, моля Бога: убереги меня, Господи... Одна ступенька позади, другая – никого! Но тишина давит – вздоху нет и в ушах звон. Еще опустилась на ступеньку – счастье-то, счастье: никого нет! И в ней вдруг воспламенились та сила и та молодость, которые засохли в германской неволе. Улыбаясь, она упала грудью на перила, как в быстрые санки – и вжик! съехала, шелестя похищенными бумагами. Пусть попробует теперь попасться кто! Из двери подъезда она вышла уже смело. Ее опахнуло холодным ветром – и опьянило: воля, вот она воля! Но где же склады, в которых селекционеры хранили зерно, а господин Гёр устроил птичник, фогельхауз? И нет пригона для пленных, опоясанного колючкой, сторожевыми вышками. Куда ни глянь – серые дома-крепости. Убили, что ль, твои поля, Украина?

Свет (и довольно яркий!) разрезает крепости на равные части. Не затемняются фрицы – побеждают, что ли? А Сальвадор, а Ливан? Есть ли еще у наших самолеты? Сюда б их, тряхнуть эти крепости...

– Откройся мне, дорога! Не дай сбиться...

Мимо прошла беспечная молодая пара. И война – не война для них, обнимаются. Волнуясь, Наталья спросила:

– Милые, а Сальвадор – это далеко?

Парочка прыснула громко. Вместо ответа парень покрутил у виска пальцем: ты не чеканулась, мол? Он, прощелыга, наверно, думает, как и фрау Бекель, что бежать от германца бессмысленно. Но земля-то наша! Кто б ни ступил на нее – наша! Нельзя ее отнять. Никогда ее не отнять. Наталья опустилась на колени и ткнулась лицом в землю. Холод уже остудил ее, и земля была колюче-жесткой. Но живой бодрящий ток наполнил все тело Натальи, словно закрепляя возврат молодости. Она с благодарным чувством восприняла этот прилив сил. Направилась было за угол крепости, но вдруг подумала: а Зойка? хоть она и стервится, не хочет признать ее, однако ж своя, как оставить? и что дома скажут? бросила, скажут, подружку в неволе. Не колеблясь, Наталья повернула обратно. Дверей – лишь сейчас и заметила – ох, сколько! А которая ее? Сообразила: ее та, что открыта. Найдя такую, Наталья вошла осторожно. Прожектор с улицы светил, и она ничто не задела, ничем не звякнула, капризной Зойке, едва дотронувшись, зашептала умоляюше:

– Зойк, ну не пугайся, не кричи. Это ж я, Натка. Бежим. Я разведала: спят немцы-то, поголовно. Ни собак, ни стражи. Бежим, милая. Как хорошо-то на воле! – Зажмурясъ, Наталья провела ладонью по груди.

– И-ил! – опять взвыла Зойка. Ну не гадство ли? Который раз не приняла ее стараний. Вот подстилка немецкая! Сдалась, знать, окончательно подруженька. Так не орала б хоть. Наталья, не зная что предпринять, зажала ей рот: да замолчи ты, всполошишь всех! я одна сбегу. Но брюхатая Зойка (какая ценная девка-то была!) и молчать не хотела. Забилась, словно кролик в петле. А крику, крику испустила! – И-ил, она душ... душ-шит меня! Вставай!

Такую и задушить мало. Но живи, грей своим теплом германского недоноска. Резкая оплеуха прервала Натальины мысли: это уже вскочил сам господин Гёр.

– Я тебе, дуре, говорил: нет тут никакой Зойки. Тут твоя сноха и сын Илья. Ты успокоишься или нет сегодня?

А в ней закипела бунтарская сила.

– Ах, я дура?! – вскричала Наталья. Да наотмашь, по-мужски крепко, всей пятерней ляпнула ненавистному Гёру по его личику с птичьим клювом. – Я дура, спрашиваю? Это до какой поры терпеть твое измывательство?

Изменница Зойка, чуя опасность, выскочила в коридор, забыв о тяжести. За ней вымахнул и тщедушный господин Гёр. Но этот не потерял голову: захлопнул дверь и вцепился в ручку – вздумал удержать разъяренную невольницу. Наталья рванула дверь на себя – Гёр опять влетел в комнату под ее торжествующий возглас: а-а-а, петух ты германский!

– Не дури, мать. Перестань же, – умоляюше проговорил Гёр, заслоняясь локтем. Эта явная растерянность лютого врага ободрила Наталью:

– Пощады запросил? Ты погоди, ты побегай по кругу сам, а я покомандую: айн, цвай! айн, цвай! Ну же – и спохватилась: - Ох, где мне плетку взять? Где твоя медведица, где фрау Бекель? – И Наталья схватила господина Гёра за ворот: – Пошел на круг, пошел! Айн, цвай! Айн, цвай!

Всхлипнув, брюхатая Зойка кинулась на выручку хахаля: резко, с разбежки, толкнула Наталью – и та, ждать не ждавшая такого коварства, отлетела вглубь комнаты, ругаясь в душе: ох, гадство! и это называется подружка... Пользуясь случаем, немец и Зойка-изменница отступили и вдвоем теперь вцепились в ручку двери. Но не так-то просто было сдержать Наталью: одолевала она. Минуту-другую дверь ходила туда-сюда, и вот уже Гёр, теряя силы, закричал своей любовнице:

– Где твоя швабра – неси! – а сам, чахлый завоеватель, и ногой уперся в косяк, чтобы только удержать дверь.

Зойка опять выручила фрица: принесла швабру, просунула ее в ручку – и так накрепко заперла дверь.

* * *

Теперь можно было перевести дух: как-никак отгородились! Лера принесла табуретку, и они оба, поставив ее перед дверью, уместились на одной табуретке. Наталья еще ломилась, но это уже не страшило: держак у швабры крепкий, выдюжит. Лера сняла очки у мужа, чудом уцелевшие и оглядела под глазом синяк. Илья, смущаясь, проговорил тихо:

– Не ожидал я...

Наталья, побившись, покричав у двери, принялась крушить логово немца, будто саму великую Германию. Хозяева, прислушиваясь к звону, грохоту, говорили:

– Трюмо разбила.

– Или телевизор.

– Нет, трюмо. Соседей, что ли, позвать, Ил? Ведь все перебьет, – предложила Лера.

– Мне неудобно. И ночь...

Печально переглядываясь, они долго слушали грохот. Когда великая Германия, видимо, была сокрушена, Наталья застучала чем-то тяжелым в дверь:

– Гёр, петух ты сопатый, лучше откройся, не то худо будет. Ты здесь еще, не сбежал?

– Все-таки давай позовем соседей, – сказала Лера. – Она, погоди, и дверь высадит. Я боюсь.

Илья снял брючной ремень и накрепко привязал швабру, чтобы, не дай бог, не выскользнула. Погладил жену, говоря:

– Побудь, я добегу до автомата, "скорую" вызову. Может, укол какой поставят...

Вернулся он скоро. На вопросительный взгляд жены, в страхе жавшейся у входной двери, безнадежно махнул рукой.

– Ну как же так? – возмутилась Лера.

– А так! – запаленно дыша, крикнул Илья. – Рожать подоспеет – приедут, сердце схватит - подумают. А остальное... Терапевта вызывай!

– И-ил, не может быть...

– Мо-ожет! Советуют дать ей снотворное.

Наталья продолжала воевать. От грохота просыпались люди. Сначала сверху застучали по трубе отопления: прекратите, мол, драку! Потом чем-то тяжелым подолбили в стену из соседней семнадцатой квартиры, где жила интеллигентная семья: допекло, знать, и их. Зазвенела труба отопления и снизу.

– Не спят же все... Зови, Ил, – вновь предложила Лера.

– Подумай, что будет? У него мать, скажут, помешалась. Неприятно! Извини, Журавлик.

– Но ведь мешаем.

Илья закурил: конечно, мешаем, но драка-то не для кого не новость... кто не шумел, не дрался?

Но вот и во входную дверь застучали:

– Откройте! Что за побоище у вас?

Пришлось открыть и объясниться. Сообща решили связать бунтарку. Мужики решительно вошли в комнату, где был учинен немыслимый погром. Растрепанная, гневная Наталья замерла, глядя на них:

– А-а, полицаев позвал! – Ее быстрый взгляд скользнул по комнате: как защититься, что сделать? Медленно попятилась, сжимая в руках ножку от стула. Один из вошедших приказал:

– Ну-ка брось палку! Иначе...

– Я вам брошу, – тихо, но с душевным напряжением ответила Наталья. – Стреляйте, иначе... Одного, но убью!

Мужики опешили:

– Да ты что, тетка? Одумайся.

Не ввязываясь в разговор, Наталья отступала. И вот уже окно. Занимался рассвет, стекло отражало печальную синь. Это ее последний рассвет. Жаль, ни одной птицы не слышно. Или замерли, ждут ее роковой миг? Резко обернувшись, Наталья хряснула по раме и легко, как могут лишь отчаявшиеся, дерзкие люди, вскочила на подоконник. Ох, глухое утро! Но вдохнула с жадностью холодный воздух и показала полицаям кукиш:

– Вот вам! Живой не дамся.

Мужики успели схватить ее за подол, но не удержали бы - помог балкон. В отчаянной борьбе вчетвером едва-едва одолели Наталью. Лишь в последнюю минуту, чувствуя, что руки и ноги опутывают накрепко, что она ничего не может поделать, взмолилась:

– Тетя, Васька! Ну где ж вы? Помогите...

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.