Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Колыбельная иволги (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Глава шестая

Свершив непривычное дело, виновато-притихшие мужики – ночные спортсмены, каждый лишь в трусах или плавочках – вышли в коридор. Закурили молча, кто присел, а кто привалился к стеночке, словно ожидая тренерского разбора короткому раунду. Каждый был по-своему озадачен увиденным: неужели так сурова жизнь? Хозяин, переживая унижение, ничего не объяснял. Тогда один из мужиков, тот, что был старше других и мечен круглым шрамом над правой бровью, одолев общую тяжесть, спросил:

– Никак она, Илюха, побывала у немца?

Илья и вовсе застеснялся, поспешил спрятать лицо за табачным облачком. Но сосед оказался понятливым, раскрыл его душевную муку и намерение. Успокоил:

– Ты за ее, страдалицу, не красней перед нами. Фашист ведь не токо стрелял, он разно увечил людей. Я получал осколок прям в черепок. Да во! – И сосед коснулся шрама. – Повалялся ж в госпиталях! Но скажу так: стреляная рана – она проще. Выжил, так выжил. А коль душа поражена – тут, брат... – Не нашелся, что сказать дальше, словно и не водилось в языке слов, которые бы могли выразить или определить душевные муки.

Соглашаясь, мужики покивали: да, да. Лишь тот из них, что жил в четырнадцатой квартире и работал бондарем, добавил нечто определенное: без души-де человек вроде сплющенного ведра – нет в ём ёмкости ни для воздуха, ни для радости. И вдруг (осмелев, что ли?) брякнул:

– Мы сами не хуже фашиста души-то калечим. У меня мать этак же мучилась. Отца в 37-м взяли, так она, в старости, давала мне звону. Как приступ: палач, кричит. Еремея упрятал, за мной явился? Бери, дерьмо ты вонючее, пихай за решетку, но я не стану отрекаться от Еремея. Вы, гниды, пальца не стоите его... Связывал так-то – и на работу. Возвращался, она... Вымою, выполощу все – и слушаю извинения: отойдет к этой поре, память вернется.

– Врачей же надо звать. В "скорую" звонили? А то впрямь опутали женщину веревками, как лошадь.

– Ждите, разбегутся нынешние врачи! Они обслуживают лишь начальство, знакомых да торгашей, – сказала тихая, никем вроде незамеченная Лера. Лишь ее супруг мог отметить, какие поразительные изменения свершаются в ней. Лера вяло отмахивалась от табачного дыма. Мужики, глянув на нее, на ее большой живот, как по уговору, начали тушить сигареты, лишь бондарь зачастил с затяжками, но и он погасил скоро, говоря:

– Ты права, дочка, права. Скотинеем – без микроскопа видно. И многие гиппократы – в первых шеренгах. Боль чужого человека не чуем, русский язык перестаем понимать. Я, при нужде на гиппократов полкана спускаю: попробуйте не приехать – за волосы притащу!

– Это, друг, хулиганство. Посадят.

– Рискую. Но без горла нынче никуда. Заставь-ка живого мертвеца пошевелиться! Он и заявляет: схлопочешь тюряжку. Я соглашаюсь: схлопочу, но космы поберегите – по-хорошему исполните свое назначенье. Иногда и хитростью приходится взять. Прошлым летом вот ко мне пожаловал из деревни свояк. Больно уж редкой масти хворь к ему привязалась - на всем Алтае не сыскалось подходящего доктора. А у нас есть, но не про его честь, хотя Герой Труда. Больницы-то разным ведомствам принадлежат. И еслив ты не металлург, не шахтер, не с железной дороги, а вроде меня – бондарь с шарашкиной конторы, то не суйся...

– И полкан не поможет?

– Не, еще навредит. Обождал, я, когда подходящая больница дежурит, снял с Героя золотую звезду, чтоб не срамить ее, и говорю: ложись-ка на мостовую да крёхай, чтоб у прохожих сердце защипало. Вызвал "скорую" и так-то впихнул в больницу. Вылечили!

Мусоля потушенную сигарету, Илья слушал разговоры рассеянно. Хватать кого-то за волосы? Этот совет ему не подходил. По натуре мягкий, душевный, он глядел на свою бледную, измученную жену, просидевшую половину ночи на табуретке, и не знал, что предпринять. Он, кого жизнь не баловала и дня, понимал и не понимал мать. Здоровье, оказывается, провоцируют не только бациллы, аллергены, но и... как этих людей назвать? Духовными коллаборационистами? Ей бы пора смириться с ними.

Или найти лекарство. Ложась спать, Илья еще спрашивал себя: чего больше в ее поступках, словах – пережитого или бреда? Повод был, чтобы, не мудрствуя, ответить просто: конечно, бреда. Однако это не успокаивало. И, наверно, потому, что он, сын, еще не разумея, не хотел признавать себя дитем насилия и материнского отчаянья. Теперь другое дело: его уже не занимало, сколько в словах матери бреда, а сколько яви, какие раздражители действуют на нее, ранена ли душа или нет. Она, мать, сама наносила раны и ему, и его жене, и его будущему ребенку, которого он должен – обязан! – защищать.

Мужики, поговорив еще минуту-другую, ушли, каждый: ободряюще тиснул Илье руку: ты, мол, если что – зови, поможем. Он, человек умный, с облегченьем запер за ними дверь: зови! если б веревка решала проблему – и позвал...

– Лера, Журавлик, – обратился он к жене, клевавшей носом, и тотчас осекся: прячась за простенком, за ними наблюдала мать.

– Ушли полицаи-то? – спросила она вкрадчиво-тихим голосом, не имевшим ничего общего с агрессивностью. – Гутен морген. Вы, может, спрячете меня? Найдется уголок на куриной ферме?

И, похоже, забыла о том, что говорила:

– Ох, холодно! – вздохнула с дрожью. – Принесла бы, девонька, дровец, что ли, печку протопить. Околеть же можно! И пока нет хозяев, дала бы кусочек хлебца. Сама-то из каких мест? Как попала к ним в лапы?

Брючной ремешок, привязанный к ноге, при каждом движении Натальи, побрякивал пряжкой. Лера, словно глотнув спирту, задохнулась, взгляд ее расширенных глаз был полон страха.

– Оставь ты ее в покое! – притопнул Илья ногой. И, горячась, что ему не подчиняются, схватил с крючка бельевую веревку, забыв, что еще минуту назад отрицал ее воздействие напрочь. Строжась (а выглядело это не столько грозно, сколько смешно), потряс перед лицом матери «восьмеркой»: – Смотри, тронешь ее - ох, попадет тебе! И крепко.

Наталья, враз меняясь, произнесла:

– А, это ты, петух германский? Бей. – Склонившись, отвязала ремень и швырнула в коридор, к ногам Гёра: – Возьми, не то придет пора убегать, штаны потеряешь.

Ему, сыну, это имя (или фамилия?) стало ненавистно.

– Переста-ань! – побелел Илья и замахнулся веревкой, но все-таки не ударил – сдержала мелькнувшая мысль: я ж, верно, становлюсь похожим на ее Гёра... и не только внешностью, к сожалению. Слабый, злой, он начал оправдываться: его-то, Ильи, жестокость – это всего лишь необходимость самозащиты. Или не так? Но тотчас покраснел: стало неловко.

* * *

Бросив под порог веревку, Илья прижал к себе голову жены. Рассеянно гладя волосы, проговорил:

– Не сходишь в больницу, Журавлик? И в жэк – застеклили б окно. А я постерегу...

– Может, ее в больницу положат? Тогда б ты смог поехать в Японию, – притиснутая, глухо, едва различимо отозвалась Лера.

– Полно, Журавлик. И думать уже не думаю о том. Вроде и у нас война отрезала пути-дороги.

– Ну-ну, Ил, – отстранившись, Лера встала. Ей хотелось выглядеть сейчас, когда, показалось, муж дрогнул, если не решительной, то хотя бы уверенной. – Я буду очень просить, чтобы ее положили в больницу. Это же нужно больше для ней самой, чем для нас. Ведь так?

– Не утешай, пожалуйста. – Илья снял с вешалки ее пальто:

– Одевайся и иди, Журавлик.

– Если что, я попрошу маму. Хотя она стоматолог, но ей, думаю, не составит труда уладить дело.

Илья, услыхав это, и пальто опустил прежде времени:

– Не вздумай! Она и без того считает меня сумасшедшим, а теперь... – Вздохнув, помог жене одеться, даже сам застегнул пуговицы. Подал фетровую, стального цвета шапочку. – Так будь умницей, ни слова матери.

– Хорошо, буду молчать, как рыба. Есть еще наказы?

Он, целуя ее в щеку, заявил:

– Как же? Запрещаю тебе падать, бежать через дорогу без оглядки, волноваться!...

– Довольно, Ил, я пошла. Однако и ты будь осторожен: она ведь, свекровушка, воюет насмерть.

* * *

Из комнаты холод пришел и в коридор. У лица, от дыхания, заклубился парок. Илья надел жилетку, а шею замотал безразмерным шарфом. В этой накрутке, при надобности, можно было спрятать до самой маковки и голову. Взяв мусорное ведро, Илья направился в комнату: надо ж как-то прибираться.

Наталья, согнувшись крючком, прижалась к столу, словно к спасительной печке. Илья не сразу понял, чем она занята. А мать, забыв об осторожности (увлеклась подпольщица!), доставала из-за пазухи бумажки, взятые ночью в спешке, старательно распрямляла их и с помощью лупы пыталась прочесть написанное.

– Не понимаю! – сердилась. – Какие-то формулы, цифры... Одно пока ясно – речь об автоматах. Изобретает, чтобы убивать наших? Глубоко задумавшись, Наталья машинально потерла плечи: – До чего холодно, гадство! Образумить хотят? – Посидев, опять зашептала бескровными губами: – А может ли сопливый Гёр изобретать? Кроме песен, опереток да нас, пленных девок, что его интересует? Ох, еще шнапс, еще курки и яйца! Но автоматы... Консультацию б мне. Почему нарушилась связь?..

Наталья стиснула виски и, казалось, вовсе окоченела: ни глаза не моргнут, ни вздох не вырвется. Однако через минуту-другую она очнулась. Развела руки, подгребла к себе все лежавшие на столе бумаги и проговорила:

– Сожгу-ка я их. Или по ветру развеять?

– Я тебе сожгу, я тебе развею! – послушав, посмотрев на мать, Илья опустил ведро и направился к столу. – Ну-ка марш на диван!

Откуда опять у заколевшей подпольшцы взялась прыть? Увернувшись, с охапкой бумаг она ринулась к разбитому окну. Миг - и эти бумаги полетели по воздуху, подхваченные ветром. Гибли ценные заметки к диссертации. Илья, в отчаяньи, готов был по-ребячьи вцепиться в нее зубами, но только проговорил обессиленно:

– Дура ты дура. Что делаешь?

Расшвыряв остатки, Наталья обернулась, полная душевного торжества:

– То и делаю, что все. Не дадим вам спокойной жизни. И не станут твои автоматы строчить по нашим. Так-то, воробушек!

– Дура ты дура! – снова повторил он. – Это другие, не военные автоматы. – Глаза его, как в тот день, когда уходил из дома, были полны слез. И так же порывисто он кинулся к двери. Но на этот раз мать поймала его. Словам, что автоматы другие, не военные, она ничуть не поверила.

– Нет, Гёр, нет, петух германский, – говорила страстно, - ты не соберешь свои бумажки. Еще тебе повторю: не стрелять твоим автоматам по нашим. Если даже и убьете меня...

Какая сила была в ее костлявых руках! Илья сдался:

– Хорошо, пусти. Я не пойду на улицу.

* * *

Когда вернулась Лера, то застала дома такую картину: мать и сын, то есть Наталья и господин Гёр, обессилившие от долгой борьбы, сидели на диване. Подпольщица держала немца за руки. Глядя друг на друга с неприязнью, они устало поругивались:

– Все похлестала – год работать надо.

– Какой ты работник? Грабитель...

Лера поняла все и прикрикнула:

– Ну-ка отпусти его!

Наталья глянула на нее с тихим презрением, снизу вверх глянула, извернув голову так, будто ее бывшая подружка-изменница ростом была под самый потолок.

– А я на тебя – тьфу! – сказала, отворачиваясь. – Убирайся с глаз и лучше не серди меня, брюхатка!

Зойка оскорбилась. И поделом, конечно. Фыркнув: ну я те щас! – убежала в коридор и вернулась все с той же бельевой веревкой. Но выпрягшуюся рабыню эта веревка ничуть не напугала.

– Ну спробуй ударь, ударь, – говорила Наталья, медленно поворачиваясь к подлой Зойке лицом. А по стылой спине, будя чувствительность, пробежала все-таки нервная дрожь, и плечи поежились с хрустом. Но той малой слабости враги не заметили. Голос же Натальи крепчал: – Я те ударю, свистулька ты тростниковая! Схвачу как за волосы – до самой Оби тащить буду и кричать всем: предательница! Фрау Бекель заменила? Сама-то она не за белыми камнями уехала опять в Крым?

– Господи, вот наказанье! – простонала Зойка и, в отчаянье-то, ожгла Наталью веревкой. – Отпусти сына!

Невольница вскинулась было, чтобы исполнить свою угрозу, научить Зойку уму-разуму, но руки – о, гадство! – оказались мертвы, не разжались. Вместе с нею, как ненужный привесок, вскинулся и господин Гёр. Наталью затрясло даже: сиамские близнецы?! как же теперь бороться? Хотя Гёр и был замучен донельзя, а понял ее состояние и приказал остервенившейся Зойке: разожми-ка ей пальцы! Та свершила это не без труда. И пока, хмурясь, Наталья разминала свои культяпки, Зойка, потрясая веревкой, все строжилась:

– Повоюй еще, я тебе повоюю! Закаменела ведь...

Господин Гёр, тоже потирая запястья, точно с него только-только сняли наручники, пожаловался, но почему-то не полицаям, даже не фрау Бекель, а любовнице:

– Эта подпольщица вышвырнула мои заметки. – Подошел к разбитому окну, выглянул: на земле тут и там виднелись белые пятна его прибитых ветром бумажек. – Пособирала б, Журавлик.

– Я догадалась и упросила мальчишек – соберут. На мороженое им дашь. – Зойка (допекло ее, что ли?) вроде отдалилась от Гёра. Да, да. И веревку положила на стол с таким видом, будто хотела сказать: вот, я сделала, что могла, а теперь... На руке ее висела сумочка (могла б ее снять, но не снимала). Раскрыв ее сейчас, Зойка извлекла несколько бумажек и тоже положила на стол рядом с веревкой. - Я кое-что подобрала...

Господин Гёр смотрел на нее потерянно:

– Ты... куда-то уходишь?

– С больницей не получается, Ил. Таких склеротиков лечат на дому. Терапевта я вызвала, а к нервопатологу невозможно пробиться: он один на всю поликлинику, принимает лишь тех, у кого на руках больничный.

– А в психушку не звонила? Может, они помогут?

– Мать не стоит там на учете.

– Вот как! Если и я рехнусь, тоже не приедут? Могу крушить все вокруг, да?

– Что ты на меня кричишь? – обиделась жена. – Сходи сам.

– Извини, Журавлик, – проговорил он так, словно прислушивался к себе: я кричу?! на самом деле? Ничего не определив, судорожно, с усилием, как корку, проглотил воздух. – Но как нам быть?

Лера, видя уже только его одного, ответила без промедленья, точно служащая справочного стола:

– Надо попросить у своего терапевта направление, пойти в эту психушку и поставить на учет больную. Только потом вызывать их "скорую", врача или брать лекарство. Но знающие люди советуют: все это ни к чему – склеротиков успокаивают в основном снотворным, а снотворное выписывают и в обычной поликлинике.

Он сразу понял, что она отвечает ему как стороннему человеку, хотя и с долей участия. Тот сквозняк, который гулял в разгромленной комнате, тотчас проник и в душу, отчего, показалось, в жилах схватилась кровь. Нестерпимую стужу он ощутил даже в голове. Еще не веря в наметившееся отчуждение, он, убрав с лица жены прядь волос, усилием воли заставил себя улыбнуться:

– Ты... отгораживаешься от меня, Журавлик?

– И-ил, о чем ты говоришь? Я тебе всю жизнь буду благодарна, однако... И-ил, мы должны сберечь нашего ребенка, – она прижала сумочку к груди, точно заслоняясь щитом, кинула горяче-обеспокоенный взгляд на притихшую Наталью. Глаза той были ярко-колючи, как цветы татарника. – Я едва держусь на ногах. И маму, как на грех, встретила. Ничего ей не открыла, но она поняла, Ил: у нас непогодица. Обещалась зайти, но лучше я упрежу, лучше уйду пораньше.

– Да, да, – кивал он, – я понимаю твою тревогу. – Но губы вдруг задрожали. Чтобы скрыть это, Илья поспешно снял очки и, заслоняя лицо рукой, потер глаза, точно их резало. Лера поняла, что наносит ему удар и, пожалуй, чувствительней, чем его мать, но изменить решение не могла – и над ней властвовала неодолимая сила – их будущий ребенок. Она для себя самой желала в жизни немногого (разве о том не помнит Ил?): тепла и спокоя в семье, не претендуя даже на любовь. Хотя муж и вселил позже чувство уважения к себе, Лера искренне считала: такую дурнушку, как она, и золотом не украсишь. Возможно, потому была равнодушна к деньгам, нарядам и, заодно, к обществу, разумеется, изысканному. Муж, аспирант, получавший немного, у кого всегда ощущалась и острая нехватка времени, не мог нарадоваться такой жене: ты – мой клад, Журавлик! Сидя в стороне, когда муж занимался, она могла ждать часами: вот он оторвется от книжки, посмотрит на нее и улыбнется, а еще лучше, если скажет: не пора ли нам, Журавлик?.. Ей, непритязательной, в тот миг на все была пора: поесть так поесть, обняться так обняться... Работала она на железной дороге дежурной через двое суток, так что свободного времени всегда хватало.

– Ты на меня обиделся? Не о себе ж думаю, – говорила Лера, чувствуя сердцем, что ей тяжело придется без него. И даже рассердилась на себя: почему без него?

А для Ильи словно все стало бессмысленным: волноваться, о чем-то упрашивать, на что-то надеяться. Жизнь – мыльный пузырь и, коль приспела пора, ты ничего не сделаешь, все одно лопнет.

– Не обижаюсь. Ты что, Журавлик? – запоздало ответил он. И водрузив очки на нос, все пытался подтолкнуть под шляпку ее непокорную прядь.

– Ил, я буду заходить к тебе утром, – гладя его участливую руку, заверяла жена.

– Не трать слова. Не надо, – сказал на это Илья.- Иди.

* * *

Через минуту, вернувшись, Лера произнесла, как всегда с трогателъным напевом:

– И-ил, ты же закройся за мной.

Ее обидело, что муж не захотел проводить хотя бы до двери. Не отозвался он и на ее слова. Она прошла в комнату. Илья сидел на журнальном столике и занимался черт-те чем: оперевшись локтями на колени, рассматривал на ногах клетчатые шлепанцы. Вот теперь, назови его Наталья стариком, было бы верно: лицо, и без того непривлекательное, безобразили грубые складки. Жену он не слышал.

– И-ил, – голос Леры уже задрожал. Она провела ладонью по его щеке – жесткая щетина кололась, как массажная щетка. Он поднял голову. В его глазах, умных, всегда занятых какой-то мыслью, всегда излучавших душевную силу, уверенность, теперь ничего не было, кроме одиночества и печали. Она, присев к нему на колени, начала ласкаться – причем сумбурно, жарко, как это делает всякая провинившаяся женщина. – Надо же, ты мне не веришь. Да посмотри, я ничего не беру... из своей одежды. Ну хочешь, я не пойду? Будь что будет с нашим ребенком.

Он, тяготясь и лаской, и неудержимым потоком слов, подтолкнул жену и встал. Не говоря пока ничего, повел ее за руку к двери. Мягко, но все же и с непреклонной настойчивостью, выставил за порог и только теперь молвил:

– Ты – умница. Ты верно поступаешь, не терзайся. А мне, конечно, скверно. Да ничего, ничего! – И не назвал, как обычно, Журавликом. Поспешно затворил дверь, придавив ее спиною. Как отгородился. Замер, словно ожидая: что еще скажет Лера? Но жена, знать, ничего не могла сказать, поскреблась, словно кошка, и, уходя, застучала часто, нервно каблучками. А он все стоял, подпирая дверь: не верилось, что за одну ночь в его жизни свершен такой опустошительный разгром.

К нему застучались. Он, не имея сил, тяжело думал: зачем? идите все прочь! Но когда стук повторился, мало-помалу начал оживать: а не из жека пришли? или, может, доктор? Однако не открывался.

Много лет назад, когда он бежал из дому, его перво-наперво поразило вот что: теперь же все до мелочи надо делатъ самому! Верно, жизнь не дает скидок на возраст. И сейчас к нему вернулось то давнее ребячье чувство растерянности: все решать самому... Правда, теперь он был иным. И обстоятельства тоже иные. Тогда перед ним, бездомным мальчишкой, открыла свои бездны свобода. Ох, суровой показалась она, а совсем не сладенькой, как воспевалась во многих стихах. Сродни океану, по которому не каждому дано плыть. С ветром, волнами, от которых негде укрыться. Со стужей, голодом, акулами и пугающей неизвестностью. Но как не велика была растерянность, желание выжить оказалось сильнее. Он просыпался и ложился спать с одной мыслью: все-таки докажу, и я – человек.

Везло ли ему? И да и нет. "Нет" потому, что само желание доказать свою значимость уже привносит в душу, а значит и в жизнь, маяту. Везло же в том смысле, что встречалось немало истинно добрых людей. Топографическая группа по сути усыновила его почти в первые же дни скитания. С ней Илья вдоль и поперек излазил Алтайские горы. На мерной рейке отмечал и свой рост. Правда, скудный, в год – сантиметр, полтора. Но все-таки он заметно вырос, прокалился солнцем и ветром. Однако удовлетворения ни собой, ни своей работой не пришло. И однажды юный Илья сказал: не то делаю. После тянул через дикую тайгу, болота, речки ЛЭП, о которой писали, что ей нет в мире равных. Вынес морозы, непогоду, жару, гнус. Премировали именными часами, где особенно радовала строка: за самоотверженный труд... А чувство, что делает не то, осталось. И побороло. Поучившись на курсах, управлял на угольном карьере могучим экскаватором. Газеты уже стали именовать молодым "маяком", когда вновь пришло неодолимое: не то! Рвал грунт на этом же карьере – эхо, казалось, доставало само небо. Но разобрался, опять не то. В одной из телепередач услыхал о дизайнерах – и поступил в училище. Наверно, от деда Ивана Доброхотова унаследовал золотые руки и творческую душу. Еще учился, его чеканки "Гневная мать", "ЛЭП в инее", "Гнездо горного орла", "Ночная тропа к Телецкому озеру" в Москве, на выставке произведений народных умельцев, заняли первое место. Илью охотно взял в лабораторию эстетики крупнейший металлургический завод. И его оформление – то ли цеха, подавлявшего своей мощью, то ли обычной рабочей столовой – не оставляло никого равнодушным. Но ведь бросил и это: покорили душу и восприимчивый ум промышленные роботы. Они показались сродни сказочным волшебникам: захоти – все смогут. И точны, не знают устали, горячее им не горячее, газ – не газ. Обслуживал их. В творческих муках понял: чтобы самому создавать автоматы, нужно много и много знать. Закончил институт, аспирантуру. И вот, когда одолел науку, вплотную подошел к цели, вдруг открылось: а кому доказывать-то, что я – человек? матушка даже имени не помнит...

Те неистощимые силы, которые постоянно двигали им, сразу пропали. Он ощутил себя запертым в клетке. Пленником своей воюющей матери! Убежав, пыжился: постой, обо мне заговорят! Она же, словно неминуемый рок, настигла-таки его и перечеркнула все усилия. Опять они не понимали друг друга.

В дверь снова постучали. Открывая, он мысленно повторял свое давнее: а жить надо, а жить надо.

– Вызывали доктора? – бойко спросила девушка. Илья вздрогнул, точно ему брызнули в лицо. Она, не обратив на это внимание, вынула из дверной ручки сверток бумаг и подала Илье: - Тут вам какая-то корреспонденция.

То были его заметки. Принимая их, он тотчас уколол себя: не открылся, мальчишек-то обидел,

* * *

– Так где ваша больная? – торопливо-деловитая докторша разделась. Голова ее, как подсолнух, полыхала ярко-желтым цветом. Даже кисти платка напоминали лепестки подсолнуха. Илья, небритый очкарик, будто терзаемый похмельем, неловко, с заметным опозданием принял ее пальто. И, держа его в руках, молча проводил докторшу в комнату. Осматриваясь, вертя своей головкой-подсолнухом, она воскликнула: – Ого! Славно мы поработали, – и ее взгляд, смело-пристальный, осуждающий, остановился на Илье.

– Да не думайте, что это я учинил, – проговорил тот страдальчески. И, точно загораживаясь, поднял перед собой ее пальто: – Вы зря разделись, у нас ледник, враз окалеете.

Но докторша не пожелала одеться. Глянула, куда бы сесть в этой разгромленной неуютной квартире. Илья, сунув пальто под мышку, спешно смахнул с дивана битое стекло, разную рвань, щепу: пожалуйста, мол. И докторша села.

Наталья, ради которой она пришла, накинув на плечи вдвое свернутое одеяло, стояла у разбитого окна. Обернулась лишь мельком, когда они заговорили за ее спиной, но, занятая своим, казалось, не увидела их. Зато оживший Илья успел заметить глаза матери. То были глаза рабыни – униженные, с застарелой болью. Иссяк в них огонь бунтарства, не сверкали и ядовитые молнии. Жалость, ненужная вовсе, вдруг неслышно вкравшись, ущипнула сердце сына, однако оно, закаменевшее, не отозвалось. Илья и докторша миг смотрели на больную. Наталья шептала что-то страстно, торопливо, молилась:

– Отец, тетя, я же гибну в неволе! – разобрали слова. – Вот и глаза мои тухнут, вот и сама я чернею, порчусь, как гриб-дождевик. Нет для меня солнца, травы, узкой хрустящей тропки в снегу, скрипа колодезного журавля, яркой рябины... Освободи меня, дочь твою, из каменного склепа... Вы, красные воины! Я пела о вас песни. Вы всех сильней, вы всех смелей, родные мои! А что же не одолеете врага? Какие крепости задержали вас? Слезам моим нет меры. Враг крадет нашу честь. Бейте его, освободите свою сестру...

Не принимая это всерьез, докторша усмехнулась оскорбительно:

– Ярославна рано плачет... О ветер, ветрило! Зачем, господин, веешь ты навстречу? Что-то новенькое надо. – И тотчас, посерьезнев, приказала: – Садитесь, больная, со мной рядом, поговорим. Я осмотрю вас.

Наталья замолчала, но не сдвинулась с места. Тогда Илья подошел к ней, робко потянул за одеяло:

– Доктор к тебе пришла, осмотреть хочет.

– Не звала я докторов ваших! – последовало непримиримое. - Правду, что ль, откроете? Наперед знаю ответ: дурочка я.

– А какую б вы хотели узнать правду? – стараясь втянуть в разговор и расположить к себе больную, спросила докторша. Даже встала, даже направилась к ней. Но та усмешка, те передразнивающие слова, произнесенные минуту назад, ей не могли проститься.

– Да не вашу правду, фонарь ты немецкий! – выпалила Наталья и, не желая больше ни говорить, ни даже видеть докторшу, накрылась одеялом с головой.

Уговоры не смягчили ее. Докторша, все-таки озябнув, хотя и храбрилась на первых порах, особо не усердствовала.

– Давайте ей успокоительное. Во время приступов до шести-восьми таблеток, – уже на ходу говорила она, одеваясь. – Но у меня нет рецептов с круглой печатью...

– А у меня, думаете, они есть?

– Да нет, не думаю. Я напишу в карточке, а вы обратитесь к старшему терапевту.

– Когда?! – вскричал Илья, следуя за ней. – Я отойти не могу. Она ночью пыталась бежать, хотела выброситься в окно. А что еще взбредет на ум?

– Сделайте надежный запор. Старший терапевт может вам и больничный выписать по уходу за больной. Я посодействую.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.