Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Колыбельная иволги (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Глава седьмая

Плотнее навернув шарф, будто он мог согреть и без пальто, Илья вышел на балкон. Злой ветер опахнул его и начал трепать концы шарфа. Давно задубевший, Илья подул на руки, приглядываясь: чем бы заколотить окно? Лера, забеременев, опасалась сквозняков, так он огораживал ее летнее гнездышко обрезками пластика, фанеры, картона. Стояло тут для ней и старое кресло, занимавшее треть балкона.

Бросив престижную профессию художника-оформителя, Илья однако берег инструмент. Чего только не было в его глухом встроенном шкафу на кухне! Чеканы в матерчатых гнездах, как газыри на черкеске, рубанки, дорожнички, коловороты, электроточила, шлифовальные станочки... В минуту Илья вооружился ножовкой, обрезал черную, местами вздувшуюся фанеру: а, не до лоска теперь! И застучал молотком с какой-то ожесточенностью. Забив окно, заодно и прибухал балконную дверь – без выдерги, топора теперь не откроешь. На комнатную дверь, со стороны коридора, поставил шпингалет.

Наталья, не убирая с плеч одеяла, ходила за сыном, пробовала крепость прибитой двери, фанеры. Пыталась заговорить:

– Стараешься, Филя? Должно быть, щедр немец за холуйство?

Он молчал, боясь ее обидеть. Она же, поглаживая его, вроде подбадривала:

– Стара-айся, стара-айся... Ты, лесное дитя, предложи господину Гёру вот что: не проще ль для невольницы колодки изготовить? С цепочками...

Илье, почти не спавшему ночь, думалось вяло: почему же в этот-то раз она не признает в нем Гера? Ведь этот чертов немец въелся ей в печенку. Или хитрит? Скорее всего, представить не может, чтоб он, завоеватель - хозяин! – работал как заправский столяр ножовкой, молотком, отверткой. Лишь раз, не сдержавшись, Илья все же сказал:

– Ох, и язва ж ты! То-то ни с кем ужиться не можешь.

– Уживусь, очкастенький филя, служка ты вражий. Пропрем вас, заграбников, и начнем налаживать жизнь. Песни вновь зазвенят. – Она, поддразнивая, коснулась его щеки – рука была холодной, шершавой, как вехотка. Он содрогнулся от этого прикосновения и отпрянул к ее радости. – А-а, душа-то заячья! Намылят тебе наши выю, ох, намы-ылят, погоди...

– Хватит об этом! – грохнув молотком, сказал Илья. – Ни слова больше. Я пошел за лекарством, а ты сиди смирно. – Он хотел было затворить комнатную дверь, но Наталья придержала:

– Мне, лекарство?! – хохотнула нервно, пытаясь выскользнуть в коридор. Она, кажется, боялась оставаться одна и не отступала от этого "Фили". – Мне, птичка ты нечистая, ночная, одно лекарство поможет – дом родной. – И вдруг после таких-то нелицеприятных слов ахнулась на колени. Руки сложила перед собой, словно католичка перед иконой: – Помоги, парень, вырваться, а? Всю свою жизнь буду помнить. А? Как предстанешь на суд – я, беглянка, твое оправдание: пекся, скажешь, и о своих чуточек. А? Я на крыльях улечу, хоть вот... перышки все ощипали. Ты плавал когда на льдине да по такой речке, как Обь? Мне ж доводилось... по детской глупости, азарту. Но как дом не стало видно – страх накатил. Вот и теперь, при немце, мурашки осыпают, – она, разведя, показала свои руки в пупырышках. Одеяло скатилось с плеч и мешало ей. – Щас-то я и на льдинке уплыву, только б держала. Ну, поможешь?

Взгляд ее, мечтательно-взволнованный, вобравший всю силу души, скользил по лицу Ильи, пытаясь разжалобить. И голос, подстать взгляду, был подкупающе страстным.

– У нас теперь печка топится... Русская печка – лучше барских каминов. Мы с тетей сначала у огня сидим, он, сапожник, шпилькует, я слушаю его рассказы. Потом брюкву парим. Ты ел когда-нибудь пареную брюкву? Филя ты Филя! Мы ее тоже не садили, а нам несли... плата! Хочешь, побежим вместе? Я накормлю тебя пареной брюквой. Тетя один, ждет. Мое плетеное кресло пустует. У нас, видел бы, вся мебель плетеная.

А слезы – кап, кап!

– Да пойми же ты, – пытался он вклиниться в ее палящую речь и притушить, но мать, далекая, отрешенная, не слушала его и продолжала говорить. Тогда Илья, закипая и от жалости, и от бессилия, склонился над ней, коленопреклоненной. – Да не рви ты сердце! – вскричал. – Ты у меня, у сына своего живешь. Трудно понять? А твой дом... от него и праха нет. Сама рассказывала: совхоз построил мастерские, даже деревца порубил. Ну, вспомнила?

Она, невольница, рассказывала этому Филе о своем доме?! Протестующе мотая головой: нет, нет! – Наталья села прямо на пол, подбирая грубое суконное одеяло, сползшее с ее плеч. А думала все о своем: не тронула, не смогла тронуть человека! Глаза с укоряющей болью продолжали смотреть на Илью: нет у тебя, парень, сердца…

Ему сделалось не по себе. Поспешно затворив дверь, Илья задвинул штырек шпингалета и, схватив с вешалки свое старенькое пальтецо, выскочил вон. Второй раз в жизни – когда подростком бежал из семьи и вот теперь – остро почувствовал себя сиротой. Тогда, в детстве, понял, что у него нет родителей. Сейчас – у него не было и нет отчего дома. Хотя бы в душе, как у матери. Дом детства... Какая удивительная сила в нем скрыта, если человек тянется к нему в своем горе, болезни, даже в старости, как замерзающий к теплу. А дом-то уже не может укрыть, утешить, поддержать упавшего духом. Он, дом детства, сам смертен. Нередко и умирает прежде своих детей. Тогда почему без него беднее – и бледнее! – сердце?

... Возвращаясь, Илья, загодя уже настороженный, услыхал кузнечный грохот в подъезде – и сердце оборвалось: мать! Припустил вверх, чувствуя, как все его похолодевшее на миг тело наполняется жаром. Час был безлюдный, рабочий, никто ему не встретился, никого не оказалось и у двери, которая содрогалась от ударов.

– И-ироды! – кричала Наталья. – Убейте меня, я не хочу изнывать в одиночке.

– Да погоди, не кричи же, – не попадая ключом в скважину, умаляюще просил Илья. – Какая тебе одиночка? Ты в своей квартире. Я же сказал: иду за лекарством. И вот принес.

Он, сам того не сознавая, хотел, чтобы дверь вовсе не открылась. Откройся – ну как трахнет с маху-то разгневанная мамаша! И сам начнешь здороваться с трамваями. Пекло изнутри, рука оттого дрожала еще пуще. Но дверь, обнажившая от ударов свои трещины, все же открылась, и он, жалкий, вошел в квартиру, как в смертельно-опасную клетку к тигрице. Его бескровное лицо покрылось крупным бисером пота.

– А, опять ты, очкастенький Филя? – отступая чуть, с какой-то злорадной удовлетворенностью произнесла Наталья. В руках она держала увесистую ножку от стула.

– Успокойся, я, – отвечал сын, улыбаясь заискивающе, что никак не шло к его постоянно сосредоточенному липу. – Лекарство тебе принес, будем лечиться. – И он, хрустя прозрачной бумагой, выпростал две таблетки, толкнул ей удачно в рот. – Проглоти.

Наталья тотчас выплюнула их:

– Тьфу я на ваши таблетки!

Ему оставалось одно – пуститься на хитрость.

– Ты не шуми, – начал он вкрадчиво. – Тсс! Я разведал, как ты просила: нельзя сегодня бежать – немцы парад проводят, улицы войсками запружены, едва-едва, знаешь, пробрался к аптеке.

И нахитрил! Мать побелела, из рук выпала ножка, которую она держала внушительно, как плотник топор, и которую, казалось, не вырвешь никакой силой. Нервно подрагиваюшие губы прошептали:

– Побеждают... Это как же?

Она и сама уже едва держалась на ногах. Илья, спеша, уложил ее, покорную, на диван. Теперь и глаза матери, минуту назад еще полные огня и презрения, белели, расширялись, тухли. А губы, деревенея, еще продолжали шептать: побеждают... торжествуют... Но вот словно зыбь прошла по телу, оно задрожало, забилось. Илью, наблюдавшего за всем этим с затаенным любопытством, словно подстегнуло: умирает? И суматошливо стал растирать матери руки, шею, плечи, не зная и не думая: надо ли? Что-то властное, возможно, инстинкт, подгоняло его: три.

– Мама, мама... Да очнись же! – говорил он, мужик, с ребячье-горькой обреченностью. Все муки – и прошлые и теперешние, забылисъ, словно и не было их вовсе. Он, в лихорадке борьбы за жизнь, даже упрекал себя, что холодно, грубо обходился с нею, столько испытавшей в жизни.

– Баталера... баталера... связи нет, – бредила Наталья. Язык ее, как тряпка, уже забил рот.

– Подожди, все уладится, мама, – скорее себя, чем ее, успокаивал Илья. И продолжал растирать. Возможно, благодаря его старанию судороги прекратились. Смахивая с разгоряченного лица пот – пришлось-таки потрудиться! – Илья сел подле матери, не спуская с нее встревоженных глаз. На руке, пергаментно-желтой, дряблой, у самого запястья, приметил, синяки. Знать, связывая ее, мужики перестарались. Илья, словно желая стереть этот синяк, как свежее чернильное пятно, провел ладонью с явным нажимом. Но напрасно. Тогда он, стесняясь себя, погладил руку, волосы матери. Она не ощутила этого сдержанно-нежного проявления чувств сына. Казалось, и не дышала, ее вытянувшееся тело было объято мертвым покоем. Но внутри шла отчаянная борьба, борьба жизни и смерти: на шее, возле уха, то замирала на миг, то вдруг спохватывалась и начинала биться жилка.

Лишь через долгий-предолгий час мать начала приходить в себя: зашумел, захлюпал вдыхаемый, воздух, открылись пугаюше-мутные, бессмысленные глаза. Язык-тряпка еще забивал рот, да и губы повиновались плохо. Но все же Илья разобрал: мать просится в туалет. Повести ее – об этом и думать не стоило. Илья принес горшок, который приготовил для своего будущего ребенка. Беспомощная мать оказалась тяжелой – не по его силам. Но с горем пополам Илья все-таки сделал то, что от него требовалось. А через минуту, к его ужасу, она вновь запросилась. И началась жуткая работа – поднимать, опускать больную. Илья понимал: тут не каприз, отравленный организм очищается, фильтрует кровь, однако, обессилев, ругался, как кучер, лошаденка которого не могла одолеть груз. Воспользоваться горшком, как "уткой", не догадался: отупел.

* * *

– Очкастенький, это ты? – заговорила Наталья, лишь только начало проясняться сознание. – Меня, наверно, били: в глазах туман. А руки, руки болят... Вертели их?

Рассудительно-вялая, она ощупывала попеременно свои руки, морщилась, извещая: тут больно и тут... Илья, спеша, мыл запакощенный пол. И когда поравнялся с матерью, распрямился, глядя на нее с легкой насмешкой.

– Еще бы не болеть рукам! Ты же, как пьяный мужик, бушевала. Посмотри: от телевизора одна коробка осталась, от трюмо - лишь тумбочка... без дверок. А половину стульев выбросил – в дрова превратила.

– Скажешь тоже...

– Вот и скажешь! К жене привязалась: Зойка, сбежим! Зойка - изменница! – и та сбежала. Кажется, теперь мой черед настает.

Наталья, плохо слушая, вяло поглаживала руку и, размышляя о чем-то, долго глядела в потолок. Потом, с трудом оторвавшись от постели, села, выругавшись: о, гадство! все-то косточки измолотили. Глядя, как ловко управляется с мокрой тряпкой "очкастенький", спросила:

– Ты вместе с женой, что ль, сидел? Где ж вас сцапали? И как лагерь-то называется?

– Опять начинаешь свое? – Илья сердито бросил половую тряпку в ведро – брызги полетели в разные стороны. – Давай-ка сменим пластинку. Если б ты с таким напором, как с немцами (мнимыми немцами!), боролась со своей болезнью, то... враз одолела б ее. И гадать нечего.

– Немцы-то мнимые?! – даже вскинулась Наталья. Какой изменчивый этот Филя! – Да ты ж сообщал: маршируют, парад у них.

Она, выходит, что-то еще запоминает?! Выборочно, что бьет по сердцу? Уже опасаясь, как бы она опять не свалилась от тревог, Илья поспешил изменить тему:

– Я прибрался, пойдем-ка поедим. Оставь немцев. Ты мне уже задурила голову. – Он, отжав тряпку, взял ведро и направился в коридор. Наталья, чувствуя голод, оттолкнулась было проворно, а ноги-то, оказалось, совсем чужие! Завихляла, как пьяная: ах, гадство! какая из меня теперь артистка? инвалидка в двадцать лет! Однако не села, поспешила за "филей", говоря:

– Есть и я хочу – в кишках кисло даже. Но ты мне, пока вдвоем, ответь все ж: с чего это немец празднует? Победили наших? Где? – Она поймала Илью за подол свитера, остановила:

– Ну, говори ж скорее! Где еще о тайном-то обмолвиться, как не здесь, в темном коридоре?

– Дай-ка я вылью воду, – вырвался Илья. И схитрил: юркнул в светлую, неразгромленную кухню. А здесь уже, поставив ведро, в который раз принялся втолковывать: – Ты же слушай, что тебе говорят, и внушай себе: Гитлера нет, Гитлер разбит, я живу у сына, у сына Ильи...

Наталья, вмиг замкнувшись, лишь улыбнулась недоверчиво, с разочарованьем: ну-ну, я это, слышала. Во время приступа правую кисть ее свело. Сев сейчас за стол, она разжала ее с помощью левой руки и посмотрела:

– Ключик от своего дома берегла, а он, кажись, пропал. - И ребром скрюченной ладони, как старым черпачком, постучала о столешницу, словно обивая остатки каши.

Осмотревшись и не найдя ключика, Наталья с глубоким вздохом принялась за еду. Ела молча, ни о чем больше не расспрашивая. А Илья попытался выведать кое-какие подробности о Гёре.

Наверно, надоел ей своими вопросами, и Наталья отрезала:

– Да не притворяйся ты! Пол мыть взялся... И ему же о ём расскажи. Ишь, котеночек! Я тебя, петух германский, и на том свете признаю. А что путаюсь – глаза подводят. По твоей же петушиной милости выжгли их.

Оттолкнув от себя тарелку, она поспешила уйти. Гёр шел следом, уговаривая: вернись, больше, мол, слова не скажу. Не отвечая, не спрашиваясь, Наталья легла на диван и скоро уснула. Спала, как убитая, до позднего вечера. А пробудившись, долго к чему-то прислушивалась, поворачивая голову так и этак. Наконец, спросила, хотя никого не видела возле себя:

– У-у-у да у-у-у... Самолеты гудят, что ли? Не могу разобраться. Ваши, немецкие? – В памяти, как на камне, знать, отпечаталось: в неволе одну, без присмотра, не оставят.

Илья сидел за письменным столом, раскладывая перепутанные записи. Оторвав от них взгляд, тоже прислушался, но за окном было тихо, спокойно, даже ветер унялся.

– Это у тебя, мать, в голове шумит, – сказал просто. – Болит, наверно, голова-то?

– Да болит... Не на курорте.

– Может, сходим прогуляться? Подышим воздухом. Посмотришь на людей. Ты же птиц любишь.

Наталья села, возмущаясь:

– Измываешься, заграбник? Подышим воздухом...

– Да не сердись, не измываюсь, – Илья уже привык к ее брани и сказал миролюбиво. – Собирайся. Я покажу тебе весь город. Ты в нем не найдешь ни одного оккупанта. Их и не было в Сибири.

Враждебно-непреклонный взгляд остановил его.

– Смотри, я к тебе с душой, – уже потерянно, миг спустя, проговорил Илья. На что Наталья лишь слабо, с явным пренебрежением, махнула парализованной кистью руки: не нужна, мол, мне вражья душа. Не хотела она признавать его сыном! Легла, не желая дальше ни говорить, ни глядеть на этого странного, очень изменившегося Гёра, потому повернулась к нему спиной. Тихо заплакала, поцарапывая на пухлом облокотнике рисованные кедровые шишки, точно пытаясь шелушить их.

* * *

На ночь Илья дал матери снотворное. Она взяла таблетки с раздумьем: а стоит ли принимать? Лицо ее после приступа еще не оправилось. Было округло-бледное, без привычных морщин, складочек, которые болезнь разгладила, словно утюгом. Кожа, точно у маски, совершенно не реагировала на ее переживания. Лишь глаза то разгорались, то притухали. В них хранилась мучительная тайна. Сколько помнил Илья свою мать, в ее глазах всегда был этот затаенный, направленный в себя, свет. Внимательный, смышленый с детства, Илья задавался вопросом: знать бы, что она рассматривает в себе столько лет? Теперь он многое знал. Но все ли?

Он не настаивал, принимать или не принимать лекарство: дал, значит, принимать. Хлопот было по горло. Илья готовился к наступающей ночи, как солдат к обороне. Чтобы преградить своей "невольнице" доступ к окну, между столом и диван-кроватью поставил швейную машинку с ажурными чугунными ножками. Чтобы не раздвинула все это – связал накрепко. И получилась отличная баррикада. То немногое, что мать еще не разбила, но могла разбить, он унес на кухню. В последний момент Илья поставил возле матери ночной горшок. Наталья наблюдала за своим властелином, мелькающим туда-сюда, так, будто лежала вовсе не на диван-кровати, подобрав под себя подушку, а в удобном скрадке. Боковинка с кедровыми шишками, казалось, маскировала ее. Как любопытный сурок, Наталья то тянула шею, то вдруг приникала за боковинкой. Слез уже давно не было. Она хорошо владела собой. Проследив за Гёром, принесшим горшок, усмехнулась язвительно:

– Так-то, мамочка... Дома и в сортир не смеешь зайти. – Ничего не скажешь, жалилась чувствительно. С усилием сдерживая себя, Илья покатил из комнаты тяжелое, раскладное кресло:

– Я лягу в коридоре, так что о побегах забудь – не пройдёт номер.

– Ты портишься, господин Гёр. С каких пор это начал прятаться от своих невольниц? – продолжала насмешничать Наталья. - Забавно. А куда ж других-то рассовал? В курятнике, на соломке спят? Или господ офицеров ублажают?

Ох, доставила она, знать, хлопот этому Гёру! Выкатив кресло, Илья запер комнатную дверь на шпингалет и с облегченьем занялся своей постелью: отосплюсь, думал, сегодня. Хорошо слышал, что мать встала и, таясь, ходит по комнате. Однако как ни старается соблюсти тишину, это ей не очень-то удается, натыкается то на одно, то на другое и с огорченьем шепчет: у, гадство! И дверь, возле которой Илья расположился, опробовала: так ли крепко заперта, днем-то вышибла, а теперь? Дверь напряглась, щелкнула возмущенно: ну сколько можно жать? И Наталья, отходя, вновь прошептала: у, гадство! Илья постучал, заругавшись:

– Ну-ка ложись! Нечего шариться. Ишь ты, пленница!

Наталья, как напуганная мышь, притихла. Илья, подождав-подождав, улыбнулся довольно и стал раздеваться, опять думая об одном: отосплюсь сегодня. Хотел еще закурить – любил он покурить лежа, думалось так хорошо, но только коснулся щекой подушки, как тотчас и заснул. Проснулся среди ночи от хрипящего крика:

– Эй, х-хто тут есть живой? Х-х... помогите! Душат меня, не мох-ху-у вырваться... Эй!

Илья вскинулся и, дурной еще от тяжелого, цепкого сна, засуетился, хватая обеими руками темноту: а, а, Лера? тебе плохо, позвать "скорую"? ты где?

* * *

Имя жены, сорвавшееся с губ, привело Илью в чувство Он вроде осердился на себя, мысленно спрашивая: какая тебе Лера, разве она не в тылу? Получалось, Наталья навязала ему войну. Вот, он уже мыслит военными терминами. Но она, фанатичка (в те грозные годы за это качество ей цены не было б!), навязывала и роль Гёра, который и ему становился уже ненавистным до чертиков. Резкими движениями руки Илья нашарил очки, нацепил их и включил свет. Чувствуя неприятный коробящий холодок за спиной, вошел в комнату. Миг щурился, ослепленный ярким светом. Потом, увидя мать, сплюнул громко:

– Тьфу! Смех и грех с тобой...

Непримиримая рабыня, пытаясь пролезть под швейной машинкой, застряла в станине. Ее словно впрягли в жесткое ярмо и, хрипя, она упрямо ползла вперед, к окну, волоча за собою всю сооруженную сыном "баррикаду": мой родненький тетя...

– Тащи, тащи! – подходя ближе, проговорил Илья с какой-то странной веселостью – не мягкой, добродушной, а жалящей, бессердечной. – Тут быку лишь под силу. Поработаешь, может, и поспишь крепче.

Но склонился, начал выпрастывать ее.

– Ах, петух ты германский! – заругалась Наталья. – Капканы на меня расставил? Зверь я тебе? Черепаха ползучая?

Как она, бедолага, просунула голову в этакую шелку? О том можно было лишь гадать. А чтобы высвободить... Выход был лишь один – снимать колесо, досадуя: вот подкинула работку! и надо же так завязнуть! – Илья потащился к своему инструментальному шкафу за гаечным ключом.

Когда он высвободил Наталью, она, неудачница, потирая кровоточащую шею, села на свой диван, говоря с печальной мечтательностью:

– Кофе б теперь глоток... Да где его взять?

– Не кофе тебе – снотворного надо. Лошадиную дозу! Чтоб уснула. А днем уж выступай, ладно, – отвечал ей горячо Илья, привинчивая на место злополучное колесо.

– Покоя захотел... на чужой-то земле! – Наталья сверкнула своими колючими глазами. Помолчала, казалось, насмешничая теперь над захватчиком в душе: покоя он захотел, скажи на милость. Но вдруг смягчилась, подобрела: – А не дашь закурить, воробышек? Ох, давно не курила! Опахнуться б дымом.

Илья промолчал.

–Ну, Гёр. Чик-чирик, чик-чирик.

Он подумал: пожалуй, не отвяжется. И вдруг приметил: губы у матери, хотя она и старается казаться благосклонной, вытянулись в жесткую линеечку. По детским летам своим Илья помнил: коли мать сжала их – добра не жди. И сейчас, предчувствуя неладное, поспешил закончить работу и убраться из комнаты подобру-поздорову.

– Гёр, – верно, не отставала Наталья, – я никак не пойму: почему ты расстался со своей фрау Бекель? Еще землицы хапнули? Спрашиваю о девочках – молчишь. Ты больше не меняешь их, как цыган лошадей? Лопнул твой театр? Театр из русских невольниц... Не я ли говорила: женщина – не канарейка?

– Спать, спать! – отступая в свой коридор, говорил Илья.

– Ты, я вижу, трусишь. Но закурить-то дай.

– Лучше б лекарство приняла. И отдохнешь тогда. Принести?

– Я от тебя, воробышек, такую таблетку возьму, чтоб умереть сразу, без боли. Зачем держишь меня? Надеешься, что я стану играть? Глупый ты немец, Гёр. Столько пороли – тело мое в рубцах, пора бы и убедиться.

Илья осмелел, когда взялся за ручку двери:

– Тебя мучил Гёр, а ты мучаешь сына, которого родила от Гёра. Если ты разумная, ответь: в чем я виноват? Напоминаю ненавистного Гёра? Так я же уходил от тебя и теперь не звал.

Кажется, у ней, непреклонной, появилась трешинка: тонкие бескровные губы задрожали от обиды. И он поразился: неужели слова начали приставать к сердцу? Но в следуюший миг Наталья, видимо, поборов слабость, вызывающе сощурилась, словно желая спросить: чего, чего ты городишь? И тотчас отбрила:

– Не вихляйся, Геббельс ты проклятый! В кого уж не обряжался? А теперь ангелом прикинулся. Только б заполучить мое согласие, только б сказать своим фрицам: а сейчас, господа, вы услышите, как поют птицы России. Но вот вам! – привычным жестом Наталья показала Илье-Гёру кукиш. – Птицы России, господа, никогда не станут больше развлекать заграбников.

Илья не вспылил на этот раз. Напротив, даже растрогался:

– Я кланяюсь тебе, мать, – сказал он, роняя голову, – верю, ты и с ними, врагами, вела себя так. Но у меня тоже есть к тебе, патриотке, вопросы: зачем родила сына от фашисткого ублюдка?

– Значит, это не дурной сон?

– Представь, нет.

Наталья вздохнула и, сжав голову руками, покачалась горестно.

– Я ведь травила плод табаком. Ничего иного-то рядом не оказалось.

– А больница?

– Постой... больница, больница, – все держась за голову, пыталасъ вспомнить она. – Да тогда ж за аборты строго судили. И меня не хотели слушатъ. А табак, значит, не помог, и ребенок все-таки родился? Теперь, выходит, на свете два Гёра? Но ведь зто ужасно... два Гёра-то!

–Не лезь, не прячься в свою нору! Дай-ка мне еще спроситъ, коль уж схлестнулись. При твоем-то характере, как ты могла отдаться врагу? Плетки фрау Бекелъ испугаласъ?

Растревоженная Наталья показала пальцами: дай же закурить! Одно плөчо ее судорожно дөрнулось и застыло. Перекошенная, она выглядела теперь сиротливо-старой. Илья сжалился. Сам он курил жутко, потому что жил всегда в нервном напряжении. Но ожидая рождение ребенка, начал сдерживаться, намереваясь бросить. Однако сейчас об этом не думалось. Илья закурил, а потом уже протянул зажженную спичку матери. Та, находась в глубоком трансе, не замечала огня. Илья зажег другую спичку, напомнив: прикуривай. Неловким движением, то ли намеренно, то ли нет, Наталья погасила ее. И потянулась за коробком: позволь мнесамой. Скованная мыслями, закуривать не спешила. Медленно, словно через силу, мяла в одной руке сигарету, а той, сухожилия которой стянуло, чуть потряхивала коробок.

–Хоть и порола меня фрау Бекель до полусмерти, а не видать бы меня Гёру. – Она глянула на Илью с печалью, красноречиво выпятив подбородок. – Получила приказ от своих: смириться и начать работу… в гадюшнике.

–Вот в это я никогда не поверю! – вскричал Илья, стоя перед нею. Мать, усмехнувшись, продолжала побрякивать коробком:

–Ты хоть в кино б присмотрелся к пленным. Их глаза обжигают... если совестлив. И сердце при тебе. Я ж каждый день видела лагерь. Ты-то о себе лишь думаешь, второй Гёр. А защитишь ли родину, думая только о себе? Победа – это наше полное самоотречение. И я исполнила приказ. А потом... Не каждой женщине, знаешь, по нутру такое.

Наталья попыталась закуритъ, но уронила коробок. И хотя была крайне расстроена, склонилась первой, чтобы подобрать рассыпавшиеся спички.

–Да уж дай, дай я зажгу, – проговорил Илья, щурясь от дыма своей сигареты, которую держал во рту. Мать устыдила его за излишнюю пытливостъ. Однако Илья, не менее упрямый, остался при своем мнении: как ни трудно, а использоватъ женшину в борьбе, так-то вот – человечно ли? он никогда бы не смог отдать подобного приказа.

Наталья, не сопротивляясь, вернула коробок, сказав:

–Ну-ну, поухаживай,молодой Гёр...

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.