Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Колыбельная иволги (повесть)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Глава восьмая

Закурив, Натальядолго сидела молча. Илья приметил: в раздумье она всегда чуть покачивает головой, словно взвешивает, одобряет каждую свою мысль: да, да, так и сделать. Взгляд ее, без обычной ядовитой иронии, ровный, не пулъсирующий, скользил по полу, где только что собирала спички. Илья, скорее чтобы напомнить о себе, поставил рядом с ней на диван-кровать пепельницу. Наталья, оторвавшись от своих дум, пробуравила его враз изменившимся взглядом:

–Что ж отказывался? Я не Гёр, я не Гёр... Гёр! И мы с тобой – враги. Не маслись.

–Мы с тобой мать и сын, – стараясь смягчить вновь загорающййся пыл, Илья присел перед Натальей, даже положил свои руки на ее колени. – Мать и сын! И ты, отважная жеищина, зря вносишь содом в наши отношения. Ну честное слово!

–Да имела ль я право на змееныша?

–А с чего ты взяла, что я – змееныш?

–Коль другой, – не сразу ответила она, – коль паинька, то зачем держишь меня под замком? И следишь – шагу не ступи мать.

–Так ведь сбежишь!

–Сбегу.

–И околеешь!

–И околею.

Илья, резко оттолкнувшись от ней, вскочил: больная! да она себе на уме, а мы-то думаем... в больницы бегаем. С трудом сдержавшись, чтобы не вспылить, приткнулся на угол письменного стола.

–0 чем ты говоришь? 0колею... Ты же не бездомная собака! – продолжал он горячо и на письменном приборе, как личинку, смертельно прижал окурок.

Наталья пустила в ход свой яд:

–Конечно. А ты, ангелок, убежден: ах, какое приносишь добро, держа человека под замком!

–К чему сказку-то про белого бычка рассказывать? Выяснили: ты сбежишь и околеешь.

–Может, в том и есть мое последнее желание – околеть. Ты всегда был ограниченным, Гёр. Разве ты можешь пюнять: жизнь в неволе, когда ни свету, ни радости, теряет смысл. И хуже пытки.

Илья, задетый за живое, закружился по комнате:

–Где уж мне, ограниченному, понять это! А я... А я, между прочим, было бы тебе известно, диссертацию написал, – он даже, горячась, выхватил из стола, как из огня, кипу бумаг и сунул их на колени матери: – Вот, полюбуйся! Я цех-автомат построю, который без единого человека будет выпускать маломерные детали. А со временем – и завод!

Наталья небрежно смахнула его бумаги в сторону, на диван, ничуть не заинтересовавшись. И проговорила свое:

–Ты всегда был, Гёр, ограниченным. Но сердце... Сердце-то болит у тебя когда-нибудь?

Молодой Гёр, кажется, не закрепился в памяти.

–Сердце? Не береди его, пожалуйста! – вскричал Илья, чье самолюбие было все-таки крепко задето. Он взял свои бумаги и сунул их обратно в яшик стола. – Сердце... Да оно, по твоей милости, от самого рожденья болит. И не смей заводить об этом разговор! При живой-то матери скитался... Каково? – Глянув на стену, он рывком снял чеканку и протянул ей: – На, погляди. Ни о чем этот рисунок не говорит тебе?

Наталья, притихшая под таким напором, взяла чеканку без особой охоты, повертела в руках, близоруко щурясь. Наблюдавший за ней Илья спросил:

–Плохо видишь? А я тебе свои очки одолжу, – и, верно, нацепил ей очки, торопя с ответом: – Ну?

На чеканке гневная мать держала напуганного мальчишку за ухо. Лицо ее было в тени, но щека горела медно-лунным огнем – мать плавилась. У ног ее лежала поломанная шкатулка. А на лице мальчишки синева смешалась с бледным светом.

–Запомнил, – прямые губыматери тронула горькая усмешка. – Запомнил...

–Не только. Не только! – разряжался Илья. Все, что копилось годами, зашевелилось, закипело внутри, пытаясь напомнить о себе, сверкнуть грозовой молнией. Он почувствовал, что теряет самообладание, а на жестокостъ... нет, он, узнавший ее трагедию, ее незалечимую рану, оставшуюся от войны, не имеет ни малейшего права. Помочь ей скрасить свои муки – вот что должно двигать им, сыном, просто человеком. Но остановить себя, так вот сразу, при первой трезвой мысли, он не смог. Однако голос уже помягчел и движения не были так резки, как минуту, две назад. Илья взял из рук матери чеканку и хотел повеситъ на прежнее место, но никак не попадал отверстием на шляпку гвоздя и в конце концов сунул чеканку на стол. – Я тебе и шкатулку могу вернуть. Я ее давно хотел вернуть, но не знал как. – Илья опустил с одной из книжных полок шкатулку. Все, что в ней было, вытряхнул на стол. – На, бери.

Наталья, не успев встать, приняла шкатулку с недоверием: откуда б ей взяться? Нобережно, с просыпающимся интересом, погладила крышку, тонкие медные кружевца на углах. И вот уже в глазах зажглось удивление: она? неуж-то она? С торопливостью оглядела резьбу и приятно улыбнулась:

–Она... Тети моего работа. – Сигарета кончилась, огонек обжигал уже губы, и мать, локтями прижимая шкатулку к коленям, с досадой – вот еще отвлекает! – принялась тушить сигарету.

– Это моя работа, – устало проговорил Илья. Взяв очки,пошел в свой коридор. Потушил свет, запер дверь на шпингалет и лег на узкую, похожую на мостки, лежанку.

–Гёр, – миг спустя, постучалась Наталья, – у тебя, немецкого выродка, не оттуда руки растут, чтобы сделать такую шкатулку . Слышишь?

Илья лишь улыбнулся замученно.

–Гёр, – продолжала она, – у меня өшё один вопрос к тебе, ряженому ангелу: будь по-твоему, я больна, но глядеть, как человек мучается в болезни – это... в порядке вещей?

–А убить этого человека, подскажи, гуманно?

Ответа не последовало, хотя он очень хотел продолжитъ разговор именно с таким оттенком, но, возможно, этот-то оттенок иоказался не по силам матери. Настаивать Илья не посмел. Сняв очки, потирая переносицу, он с удоволъствием подумал: победи-ил, ей нечего сказать! может, что и останется в памяти?..

Сон не шел. Поворочавшись, Илья тоже постучал в дверь:

– И у меня вопрос, мать. Ты не спишь? Почему тебе, неукротимой, противен мой цех-автомат?

– А-а, – донеслось изнутри комнаты, вовсе не с дивана, - тронуло? Да ведь куда ни глянь, одно видишь теперь: лень и лень. Ты, ряженый, собираешься ее помножить.

– Я собираюсь облегчить труд!

– Да, да. И помножить лень, – последовало непреклонное. Размышляя над словами матери, Илья заключил: а на ее прошлое, в котором она, как в силках, запуталась, все-таки падает тень настоящего. И он, невольно, конечно, ждал упрека: одолеет ли человек с таким-то настроем немца? Но упрека не последовало. Мать, похоже, и мысли не допускала о поражении.

* * *

Спать Наталья не собиралась. Какой сон! Раньше немец-заграбник намеревался строить себе дворец из белого камня, а теперь – цех-автомат, потом целый завод. Почему изменил намерение? Может, не оружием целит одолеть человека в тылу – этим заводом-автоматом? Не отсюда ли плодятся обреченные овечьи глаза лентяев? Она припомнила свой недавний побег, молодую беспечную парочку, у которой одно упоминание слова Сальвадор вызвало глумливую усмешку, и с убежденной решительностью сказала себе: не радуйся, Гёр, твой цех-автомат не увидит свет!

Держа шкатулку под мышкой, Наталья потопталась в полутемной комнате. Горящее окно в доме напротив, яркое, как прожектор, слепило глаза. Следят, – подумала она и пошла в тень. Это горящее окно не так давно еще занимало и ее сына. Садясь за письменный стол, он бросал вызов: посмотрим, кто кого пересидит сегодня. До зари занимался расчетами для диссертации, а свет в окне соседнего дома все горел. Илья гадал: там, наверно, живет фотограф или писатель, но завтра-то я обязательно пересижу. Однако ни разу не смог пересидеть неутомимо-загадочного человека. Сгорая от любопытства, поинтересовался, кто проживает в той квартире. Ему ответили: одинокий старец. После, прежде чем сесть за стол, Илья старательно задергивал штору: соревноваться, кто кого пересидит ночью, охота навсегда пропала.

Наталья нашарила на столе чеканку, которую показывал ей Гёр. Молодой, вновь объявившейся в памяти Гёр. И то, что не далось ему, легко сделала сама: с первой же попытки нацепила чеканку на гвоздь. Постояла молча, в волнении, словно грешница перед иконой. Не смея еще обращаться, рукой, свернувшейся, как береста, коснулась длани гневной женщины-матери: полно, мол, тебе! мальчонка-то, гляди, посинел. Теперь Наталья хотела б отдалить себя от этой непреклонной женщины-матери, застывшей и вечной в своем карающем гневе. Но как это сделать? Настоящее не властно над прошлым? Ее не остановить уже ни словом, ни слезой, ни дорогой платой. Не видя выхода, она опустилась на колени.

– Господи! – прошептала со страстью. – Я не пойму жизни. В плену я или... искушаю, как дьявол, невинных? Ответь мне, Господи. Я ведь свершила свое главное. Или не так? Если я искушаю, я ведь становлюсь вредной для жизни... Господи, тогда я хочу уйти чистой. И скорей, без промедленья.

Наталья замолчала, чтобы перевести дух. И, заодно, услышать ответ. Но ответа не было. В комнате, как во всех комнатах ночью, на стенах дремали тени, а тишину нарушали лишь часы, которые неумолчно печатали свой негромкий шаг. С немецкого поста, стоило только Наталье распрямиться, в лицо ударил сноп света и словно сказал: какие еще заблуждения у тебя насчет жизни?

Наталья испугалась: вот сейчас увидят ее слабой, узнают о намерении и… Она поспешно наклонилась:

– Господи, я поняла... я все поняла! Я возьму с собой и врага, и его задуманный цех-автомат... Не гневайся на меня: грех ли умереть за Отчизну? Погляди же на молящую тебя рабыню: руки взялись рыбьей чешуей, лица нет – на гриб я сморчок стала похожа в неволе....

Взгляд Натальи, горячий, непримиримый, без тени жалости к себе, коснулся часов, чеканки с женщиной-матерью.

– И этот вечный гнев, Господи, пусть уйдет со мной – он тоже вредный, – прошептала поспешно Наталья и поклонилась низко. Затем, не вставая, повернулась и, помня о прожекторе, поползла к диван-кровати. Провела под ним рукой – и перед ней забелели черточки спичек. То, что не было коробка, ничуть ее, подпольщицу, не обеспокоило. Одной из спичек она чиркнула по крашеному полу - резко, спичка сломалась, лишь сверкнув красным. Она взяла вторую, опять чиркнула и удачно, огонь взялся. Поднеся эту спичку к своему лицу, Наталья глядела на огонь с радостным фанатизмом, пока пламя не потухло. Тогда она взяла третью спичку...

* * *

– Гёр! Молодой Гёр, вставай, уходи, – проснувшись, услышал Илья слабый голос матери. Не кулаком, ладошкой она стучала в дверь. Причем, у самого пола.

Было дымно. Трещал огонь – и Илья тотчас вскочил: горим, черт побери! Рванул дверь, забыв про шпингалет, и сорвал его. Оранжевые языки, увидел, пляшут вокруг письменного стола, на книжных полках – есть где им разгуляться! Илья, дрожа, глянул на мать, словно плывшую в сером дыму. Даже поддал ей босой ногой:

– Твоя работа? Совсем рехнулась?

Отдуваясь: пф, пф! – мать ткнулась по-собачьи в его ноги:

– Ох, быстрей уходи! А дверь... запри опять.

Илья, плюнув, снова воззрился на огонь, вроде и не собираясь тушить: не хотел бы я оказаться на месте того Гёра, в молодые-то ее годы! Пламя, заметил, подобралось к шторам. Миг - и огонь перекинется к другой, противоположной, стенке. И тут запылают книги. А рядом диван-кровать. Илья кинулся и быстро сорвал шторы. Карниз – металлическая труба с кольцами, на которой они держались, упал, больно ударив его по плечу.

Ругаясь: ну, мать, задам я тебе перцу! – Илья схватил эту трубу и с гневом вогнал меж стеной и стеллажом, подналег, все гневаясь: зак-колебала старуха! война ей... клетку свар-рю из арматуры! Стеллаж грохнулся (бедные соседи, они-то за что страдают!), книги, оказавшись в куче, прибили огонь. Но дыму-то, дыму повалило! Кашляя, расчетливый Илья попытался открыть балконную дверь, но не тут-то было: не поддалась она, заколоченная. Не теряя времени, Илья схватил с дивана одеяло и накинул на горящий стол. Этого, может, и достало бы, но остановиться он не мог, сбросил сюда все, что попало под руку: простыню, покрывало, какую-то материну одежку. После, вооружившись подушкой, помахался, туша маленькие очажки.

Покончив таким образом с огнем, Илья распахнул окна в квартире и сел в коридорчике на свою постель. Дым першил в горле, слезил глаза. Мать продолжала лежать у двери, все отдуваясь: пф, пф! пф, пф!

– Может, еще закурим? – спросил сын с явной насмешкой. – Что молчишь? Памяти у ней нет... А памятливого обвела вокруг пальца!

Мать медленно приподнялась, глянула: нет уже страшного огня? Села, положив на колени шкатулку. Вот, оказывается, почему лежала ниц! Закрывала собой шкатулку – дорогую память об отце.

* * *

В углу, у батареи отопления, опять взялся огонь. Илья прошел туда, не раздумывая, вышвырнул в окно, в ночь горящие книги и вернулся обратно на свое ложе, похожее на мостки. Как-то враз у него все улетучилось: горечь, досада, отчаянье. И теперь не хотелось ни спать, ни ругаться.

– Так закурим, что ли? – переспросил он, чтобы как-то заполнить в душе образовавшуюся пустоту. И, верно, взял с табуретки сигареты, спички. Закурил, затянулся и выдохнул дым шумно. Мать, сиротливо-тихая, сидя в полутора шагах, отмахнулась, проворчав:

– Без тебя дышать нечем!

– А кого винишь? – осадил он ее. – Помолчи уж. Спички-то как зажигала? О стекло, наверно?

– Стану я стекло искать! – с вызовом ответила Наталья. Она держала на коленях шкатулку и ласково поглаживала, словно то была ее любимая кошка. – У тебя, фрица, пол крашен.

– Зачем же зашумела?

– Знать бы самой...

Когда Илья услышал ее слабый, остерегающий крик: Гёр, молодой Гёр, вставай, уходи! – он, не разобрав еще запаха дыма, ощутил всем сердцем, что с матерью свершилась перемена. Мягчает мать, и дела их пойдут на лад. Но в следующий миг, уже в тревоге, чувство это потонуло, а сейчас, когда он мало-мальски успокоился, вновь напомнило о себе. Теперь он был трезв и подумал: ошибся! ее слабость – всего лишь на миг. Спросил:

– Так и будем жить? Битъ, жечь...

Она ответила с привычным вызовом:

– А вы как хотели?

Илья надолго замолчал, бездумно глядя на мать. В ее глазах, упрямых, непреклонных, показалось, таится и страх. Он не ошибся. Часы отбили три удара. Мать, вздрогнув шумно, проговорила нетерпеливо, выдав себя с головой:

– До чего ж долго нет визгу! Гадают они, что ли, каким собакам меня бросить?

– А я еще не докладывал, что ты натворила, – сыграл Илья, хотя уже зарекался, не стоит этого делать. – Я все-таки надеюсь, что ты одумаешься.

– Надейся, надейся, петух германский! – с застарелой неприязнью проговорила Наталья. Так могла сказать лишь рабыня-наложница. Словно понимая, что этими словами она выносит себе смертный приговор, ослабила ворот халата и, зажмурясь, провела рукой по воспаленной голове – волосы зашуршали, как сухая листва. Они, еще довольно густые для ее возраста, оказывается, оплавились, образовав шапку. – Умыться-то мне, думаю, позволишь?

Не дожидаясь ответа, тяжело поднялась, сунула шкатулку Илье:

– Постереги, а то ведь украдут и поменяют на махорку. Кольцо с руки сняли. – И направилась в ванную.

Илья лишь усмехнулся. Держа шкатулку на коленях, тоже гладил ее, как кошку. Мать плескалась долго. Нечаянно он заглянул во внутрь шкатулки и поразился, обнаружив в ней еще три спички.

* * *

– О, гадство! Я же старуха... Старуха! В двадцать-то лет... То-то, думаю, Гёр не пристает. И танцую – он чурбан чурбаном. Гадала: отчего б? А старуха. И жду Ваську... когда горбун не смотрит, – наговаривала Наталья в ванной. Нагая, убитая, выглянула, отыскивая взглядом господина Гёра: – Эй, кровосос, подай мне белье и бальзам египетский. И эту заразу... Испробую еще, сама покапаю в глаза...

Илья погрозил ей башмаком:

– Я тебе подам! Распоясалась.

Но встал. Открыв чемодан, поразился: здесь, как и в голове у матери, все перепутано, перемято. Разбирая, отыскивая белье, Илья натолкнулся на газеты десятилетней давности. То был один и тот же номер "Известий". Торопливо сунув матери одежду, он вернулся к ее чемодану, взял сверток. Убей Бог, неспроста бережет! Самую первую, пожелтевшую и потрепанную, осмотрел с лихорадочным нетерпеньем: где же, что тут? Долго искать не пришлось, На одной из внутренних страниц натолкнулся на заголовок: "Ната Доброхотова – наша Иволга". Под этим довольно большим рассказом стояла подпись: Василий Берестнев, бывший связной партизанского отряда. И сообщался адрес, куда надо было обратиться тем, кто знает что-то об отважной подпольщице.

Здесь, в рассказе, немало отводилось места и Гёру. Илья, сам того не сознавая, прежде всего выхватил эти строчки. Пробежался взглядом, спотыкаясь и возвращаясь вновь. Пауль Гёр... сын аптекаря... уродлив... Когда Гитлер очищал нацию от душевнобольных и ущербных, Пауль Гёр едва спасся, возможно, не без помощи своего брата, ярого нациста Генриха Гёра... Но больше всего Пауль был унижен невниманием женщин. Глядя из своей суфлерской на любовные сцены, сгорал страстью... И вдруг словно божество распорядилось (а фюрер скоро и стал для него божеством), он делается всемогущим: мог сам ставить концерты, набирать труппы, дарить и отбирать жизнь у артистов. Но главное (главное!), отомстить женщинам за все оскорбления: доставал их, менял, продавал и, когда попадались непокорные, отправлял в местный лагерь военнопленных. Суфлер стал извращенным садистом на покоренной земле.

Как он, ущербный, тыловой немец получил на Востоке земли селекционной станции? Обогащался предприимчивый завоеватель Генрих Гёр, полковник, ближайший сподвижник Хейнца Гудериана. По какой бы земле не прошли панцергруппен – танковые войска, там Генрих Гёр непременно высматривал и закреплял за собой что-то лакомое. В прибалтийские страны срочным порядком были посланы родственники управлять молочной фермой и кожевенной фабрикой, во Франции вроде бы кондитерской фабрикой, в Польше – трикотажной. Полных сведений не было. Но достоверно известно, на освоение земель в России у него уже не хватило полнокровных родственников.

– А где египетский бальзам? – требовательно проговорила Наталья, выходя из ванной. Шелковый бледно-голубой халат, короткая прическа делали ее похожей на древнюю римлянку. Мышцы лица вновь обрели силу и оно было выразительно: волевое, полное презрения и достоинства.

– Перестань, – отмахнулся Илья, занятый газетой. – Ты всегда так разговаривала с Гёром? Паулем Гёром?

Наталья миг постояла, рассматривая его: что, мол, за вопрос? опять этот заграбник притворяется?

– Трус ты несчастный! – склоняясь, обдала его горячим дыханием. И царапнула – обеими руками, здоровой и скрюченной, так что господин Гёр, заслонясь газеткой, дернулся в сторону. А раба, торжествуя, продолжала: – То-то же... Не играй на нервах. Или забыл, как визжал, когда мне в руки попался нож? Если б не свинья Бекель...

Прижимаясь к спинке кресла, потирая саднящую щеку, Илья по-детски обиженный, бросил, будто и впрямь был Гёром:

– А после... Сама-то помнишь, что было после?

Наталья, искривясь, похлопала себя по ягодице:

– Вот где твои потом... Живы рубцы от фрау Бекель. И хотите, чтоб я простила вам?

– Ну хватит, кончим этот разговор, – Илье стало неудобно, что он вроде подначивает мать. – Ты лучше вот о чем скажи: отвечала на эту статейку партизану Берестневу? Он – твой друг, твой связной, разыскивает тебя.

Наталья тотчас вспыхнула и выхватила из его рук газету. Перервав, растерзав ее в клочья, швырнула ненавистному Гёру:

– А эт-то совсем не твоего ума дело!

Толкнув босой ногой мостки-ложе, мешавшие ей пройти, скрылась в комнате, где все пахло дымом и напоминало о погроме.

– Шкатулку свою возьми! – запоздало крикнул Илья.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.