Вперёд и дальше (рассказ цыганского барона)

Рейтинг:   / 2

Подробности

Категория: Проза

Автор: Ярмолюк Анатолий Владимирович

Просмотров: 6038

2010 год, Выпуск № 5

- Криго! – крикнул на этот раз Парно. – Прочь с дороги!

- Убери меня с дороги, Парно, - сказал я. – И своего баро Серафима также убери с дороги. А ты, Егор, помоги Парно убрать нас с дороги. И тогда – вы пойдете. Тогда – но не раньше…

- Криго! – выкрикнули братья Смутьян и Грубиян. – Кто вы такие, чтобы стоять поперек нашего пути?

- Мы – ваши бароро, - сказал Серафим.

- Вы – старики! – с прежней злостью прошипел Егор-Чюри. – Ты, Иван, – пхуро! И ты, Серафим, также пхуро! Это из-за вас погибла Ветка! Это вы виноваты в том, что мы сейчас здесь, на этой дороге!

- В чем же мы виновны? – горько спросил Серафим. – В том, что все мы – цыгане, и мир за это нас ненавидит?

- Вы – умрете, - поддержал я Серафима. – Как только вы войдете в город, так сразу же и умрете… И ты, Егор, умрешь, и ты, Парно, и вы, Грубиян со Смутьяном… все вы умрете! А тот, кто останется жив, сядет в тюрьму на долгие годы, а это все равно, что смерть. А следом – умрем и все мы: ваши отцы и матери, братья и сестры… Мы без вас не выживем. Если вы хотите именно этого, тогда – идите в город…

- Пойдем мы в город или не пойдем – мы все равно умрем! – закричали в два голоса братья Смутьян и Грубиян. – Вот настанет ночь – и умрем! Все до одного! Прямо здесь, посреди этой дороги! Замерзнем от стужи! Даже цыганские костры нас не спасут!

- Мы похоронили Ветку – и больше нам здесь делать нечего, - сказал я. – Сейчас мы все пойдем…

- Пойдем – куда? – выкрикнул кто-то из опрометчивого цыганского отряда. – Ну так – куда мы все пойдем? Ответь нам, если ты – баро!

- Ангил и дурэдыр, - сказал я. – Вперед и дальше…

- Ангил и дурэдыр! – озлобленно проскрипел Егор-Чюри. – Ангил и дурэдыр… Куда же ты намерен нас повести на этот раз, пхуро? Кто и где нас ожидает? Кто даст нам пристанище?..

- Нас, - опять на пару закричали братья Грубиян и Смутьян, - изгнали из далекого южного города, куда ты, баро, нас привел! Нас изгнали и из этого – сибирского – города. Нас выкурили из него газом! Нас изгнали уже из тысячи городов! Сколько мы живем на свете, столько нас гонят и гонят – с одного края земли на другой край!.. Мы ничего не видели на свете, кроме дорог! Одни только дороги! И мы спрашиваем – когда же они закончатся, эти дороги? Никогда они не закончатся – вот что мы думаем! И ответь нам, если ты – баро: откуда нас изгонят завтра, если кто-нибудь из нас к утру останется живым?..

- Нам надо идти, - повторил я. – Всем нам надо идти, ромалэ. Ангил и дурэдыр… Мы – цыгане, и мы не должны воевать. Мы не должны воевать, потому что мы не можем победить. Мы не можем победить, потому что нам придется воевать со всем миром. Нельзя победить, когда воюешь со всем миром. Когда воюешь со всем миром, можно только умереть…

- Вы, ромалэ, не хуже нас знаете наши законы, - поддержал меня баро Серафим. – Цыган никого не должен убивать.

- А нас – убивать можно! – выкрикнул Парно. – Нас, ни в чем не повинных, убивать – можно? Ветку после ее первой брачной ночи убивать – можно? Так мы тебя должны понимать, пхуро? Или – мы должны понимать тебя как-то иначе?

- Таков наш закон, - повторил баро Серафим. – Не мы его придумали и не нам его отменять. Мы должны идти…

- К черту ваши законы! – закричали сразу несколько человек. – Мы вам больше не верим! Мы не хотим таких законов! Мы сами для себя закон! Мы не желаем, чтобы нас убивали! Мы сами будем убивать! Пойдем, ромалэ! Повоюем малость с этими собаками гаджё!..

- Тогда для начала убейте нас, - сказал я. – Меня и баро Серафима. Убейте нас, переступите через наши мертвые тела и идите…

- И убьем! – закричала теперь уже едва ли не вся отчаявшаяся орава. – И перешагнем через ваши тела! Вы – старики! И законы ваши – глупые и никому не нужные! Для чего нам такие законы! Мы все умрем, если будем думать о каких-то законах! А мы не хотим умирать!..

И в руках у многих цыган сверкнули ножи. И шестеро гаджё взмахнули своими кольями. И, мелькнуло у меня в голове, жить нам с баро Серафимом оставались какие-то мгновения. А всем прочим нашим цыганам – самое большее до полуночи, потому что в полночь вместо оттепели обязательно ударит мороз, и даже цыганские костры никого не спасут… «Дэвэлалэ, - хотел сказать я напоследок. – Господи…» Но – я ничего не успел сказать. За меня это слово произнесла бабка Аза, моя жена.

- Дэвэлалэ! – вдруг закричала бабка Аза, и закричала она так страшно, что ножи цыган замерли у наших с баро Серафимом старых сердец, и колья гаджё не опустились на наши головы. – Господи! Ты же все видишь, Дэвэлалэ, и чего же Ты еще ждешь? На что ты еще надеешься, Дэвэлалэ? Ты, может, думаешь, что этих людей и весь этот мир можно исправить? Так Ты ошибаешься, Дэвэлалэ, – потому что в этих людях и во всем этом мире не осталось никакого добра! Никакого добра, Дэвэлалэ!..

И с такими-то страшными словами моя супруга, пхуромны Аза, упала лицом в грязный снег и тягуче, по-звериному, завыла. Все знали, что бабка Аза была старухой угрюмой и малословной, и поэтому никто не ожидал, что именно она выкрикнет такие страшные слова и забьется затем на мокром и грязном снегу в жутком припадке, как рухнувшая с небес подстреленная птица. Уж кто-кто, но только не угрюмая и малословная пхуромны Аза… Но – произошло то, что произошло, и именно такое неслыханное дело и отсрочило нашу с баро Серафимом неминуемую смерть. Ромалэ опустили свои ножи, а гаджё – свои колья, и все стали смотреть на воющую звериным воем старуху Азу.

Но – очень скоро все началось сызнова. Едва только бабка Аза окончила свое вытье и, будто мертвая обтрепанная птица, замерла на снегу вниз лицом, цыгане с ножами и гаджё с кольями вновь подступили ко мне и Серафиму… Однако по неизъяснимому Господнему разумению и в этот миг мы с баро Серафимом не умерли. На этот раз умереть нам не дал Ян-Ченя. Да-да, тот самый Ян-Ченя, самый наш главный и самый яростный молодой зверь, который, по здравому рассуждению, как раз и должен был первым вонзить свой острый нож в мое старое сердце и затем, переступив через мое тело, повести других цыган в город и там, в городе, умереть проклятой, совсем не цыганской смертью...

Так вот – этот яростный молодой зверь и отвел от меня и Серафима неминуемую смерть. Все время, пока продолжалась смута, он никак себя не проявлял и отчего-то скрывался за чужими спинами, а тут вдруг возник на виду у всех, да притом – как возник! С гитарой в руках! Оказывается, когда там, в бараках, мы все стремглав убегали от неминуемой смерти, и каждый из нас на бегу хватал любой подвернувшийся под руку цыганский скарб, Ян-Ченя схватил не абы что, а свою гитару! Ну да оно было и понятно: Ян-Ченя почти никогда не расставался со своей гитарой… Вместе с Яном-Ченей вышла вперед и его сестра Алена. Они вышли вдвоем, и Ян-Ченя изо всех сил ударил по гитарным струнам: раз, другой, третий…

Бывают в жизни случаи, когда не до музыки, когда музыка никому не нужна, когда она неуместна и бессмысленна просто-таки до крайнего предела. Но, с другой стороны, именно в такие-то жизненные моменты музыка и творит чудеса: она вынуждает остановиться на пути в пропасть, опустить занесенный над человеческой головой кол и спрятать обратно за пояс нож, вздохнуть, оглянуться… Бывают, говорю, такие случаи в жизни, и такой-то случай произошел сейчас. Заслышав яростный гитарный крик, все оглянулись с недоумением. Гитара? Зачем? Кому и для чего нужна сейчас гитара? Не до гитары сейчас!.. Но – гитара все кричала и кричала, и играл-то на ней Ян-Ченя, самый яростный из всех наших молодых зверей. Он все бил и бил по струнам, а затем, по-волчьи оскалясь, прокричал:

- А кто из вас, ромалэ, умеет играть танец цыганочку? Ну, так кто же из вас сможет сыграть цыганочку? А, ромалэ?..

Умели многие, потому что почти все здесь были цыганами, а что же ты и за цыган, если ты никогда не брал в руки гитары? И те, кто брали в руки гитару, первым делом выучивали цыганочку. Поэтому, по здравому рассуждению, Ян-Ченя кричал бессмысленные слова, но очень мало в тот миг было смысла на этой раскисшей и ведущей неведомо куда дороге, где много злобы, отчаяния и ненависти, там всегда мало смысла… А Ян-Ченя между тем все бил и бил по гитарным струнам и все продолжал кричать:

- Цыганочка! Цыганочка! Ну, так кто же из вас, ромалэ, сыграет мне цыганочку? Мне – и моей сестре Алене! Мы хотим станцевать цыганочку! Прямо сейчас, прямо здесь! Ну, ромалэ! Вот же моя гитара! Вам, - взмахнул Ян-Ченя рукой в сторону тех, кто намеревался идти в город, - я не доверю моей гитары! У вас грязные руки! Вы их запачкали о свои острые ножи, а гаджё – о свои колья! На гитаре можно играть только чистыми руками – таков наш цыганский закон! А вот куда подевался старый Лолинько? Я спрашиваю – где Лолинько? Пускай выйдет и покажет себя, если он живой!

В толпе стариков и детей обозначилось шевеление, и скоро к Яну-Чене подошел старый Лолинько. В былые, давние годы Лолинько был очень хорошим музыкантом – даже среди самих цыган, где каждый второй – музыкант. Ах, как же этот Лолинько играл в прежние годы на ярмарках, вокзалах и прочих цыганских местах! От его игры умиленными слезами плакали и гаджё, и цыгане, и даже цыганские лошади… А затем Лолинько постарел, его пальцы огрубели и скрючились, и он редко стал прикасаться к гитаре, можно сказать – в исключительных случаях… И вот сейчас как раз и был исключительный случай, и старый цыган Лолинько подошел к Яну-Чене и взял у него из рук гитару.

- Играй, Лолинько! – сверкнул глазами Ян-Ченя. – Играй так, как ты умеешь, и даже еще лучше! Играй – как последний раз в своей жизни! А мы с Аленой будем танцевать!

И пхуро Лолинько заиграл так, как он умел, и даже еще лучше. Он заиграл, как последний раз в своей жизни. А Ян-Ченя и его сестра Алена пустились в танец. Они танцевали цыганочку – прямо на раскисшей от оттепели дороге. Они танцевали, и влажный снег синими ошметьями летел во все стороны из-под их молодых и легких ног. Они танцевали и были похожи на двух молодых, стремительных птиц, которые вот-вот оторвутся от этой страшной и грешной земли и взлетят в самые небеса – туда, где обитает всемогущий и справедливый Господь. «А-ча-ча! А-ча-ча! – выговаривал Ян-Ченя в такт музыке и собственным молодым и легким ногам. – Ах! Ах! Джяв! Джяв!..» А его сестра Алена и вовсе ничего не говорила: она вся была в танце, как птица в полете, и только горели ее большие цыганские глаза на молодом лице и разлетались во все стороны ее прекрасные волосы цвета воронова крыла…

Цыгане на этой скорбной земле – вечные дети. И цыганское отношение к миру – всегда детское, и все цыганские дела и поступки – даже если это жестокие дела и поступки – также сродни детским. Сколько времени старый Лолинько играл на гитаре, и сколько времени танцевали Ян-Ченя с Аленой? Может, всего пять минут, может, семь минут – не больше. Но и такого малого времени оказалось достаточно, чтобы случилось чудо. Вначале к старому Лолинько и Яну-Чене с Аленой стали подходить женщины, старики и дети. Затем – подала признаки жизни моя супруга бабка Аза. Она шевельнулась, приподняла голову, а затем села на мокром снегу и стала вслушиваться в музыку и всматриваться в танцующих Яна-Ченю и его сестру Алену. А затем смятение произошло и в погибельном отряде. Одна его часть по-прежнему оставалась мрачной и решительной, а вот другая часть – встрепенулась и потянулась в ту сторону, где была музыка и танец «цыганочка». И это – был перелом, это – было спасением: и для самого погибельного отряда, и для всех нас, прочих цыган из двух родов. Потому что я знал: коль одна половина цыган пошла туда, где музыка, то и другая половина цыган также пойдет вослед за первой. И баро Серафим также это знал. Мы оба это знали. Мы знали, что цыгане – это вечные дети, которые никогда не повзрослеют…

Так оно и случилось: скоро цыгане спрятали свои ножи, а гаджё опустили свои колья, и весь погибельный отряд столпился вокруг старого Лолинько с гитарой и Яна-Чени с его сестрой Аленой. И тогда Ян-Ченя, не останавливаясь в своем танце, крикнул:

- А вот кто со мной, ромалэ! Присоединяйтесь! Эта дорога – длинная, и места на ней хватит всем! А-ча-ча! А-ча-ча! Чин! Чин! Джяв! Джяв!..

Первыми к Яну-Чене и Алене присоединились простодушные братья Грубиян и Смутьян. Затем – в круг вошла тоненькая синеглазая цыганочка из Веткина рода. Затем – юная девочка из нашего рода. Затем – сразу пятеро молодых цыган из обеих родов. И – понеслись цыганские вороные по кочкам да неведомым путям-дорогам! Очень скоро «цыганочку» стали танцевать почти все молодые цыгане и даже трое гаджё. Даже главные заводилы – Егор-Чюри и Парно также не удержались и вошли в круг. Не танцевали только мы с баро Серафимом да еще дети и старики: дети радостно кричали и хлопали в ладоши, а старики смотрели на пляску скорбными глазами, и некоторые из стариков плакали. Ну, да ведь оно всегда было так, то есть всегда старые цыгане плачут, когда молодые – танцуют. Они плачут потому, что слишком много повидали на своем цыганском веку и слишком хорошо знали цену таким вот самозабвенным, отчаянным танцам, в которых очень мало было радости, а много было – желания позабыть о скитаниях, голодных и холодных дорогах и одиноких цыганских могилах на обочинах этих дорог…