Тёмное эхо (роман)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Лавряшина Юлия Александровна

Просмотров: 5751

2010 год, Выпуск № 5

Глава 3

«Однажды из твоей комнаты исчезнут игрушки… Как это происходит? Их собирают в мешок и выносят на свалку? Или они и вправду на цыпочках уходят ночами, как представлялось мне в детстве? По одному: солдат за роботом, медвежонок за лошадкой с безумным взглядом… Так незаметней. Детство уходит именно так. По капле. По выдоху.

Со Стасом мы такого не пережили, его игрушки просто перекочевали в твою комнату. Сколько им осталось жить там? Тебе скоро двенадцать. Когда заходят девочки, ты уже стесняешься своих молчаливых друзей, и твои все еще нежные ушки начинают гореть и светиться красным. На их глубоких ободках чуть заметные серебристые волоски, которых я уже много лет не касалась губами, ведь это ласка женская, не материнская.

Я лишила себя возможности быть с тобой рядом, когда ты будешь прощаться с детством… Ах, какое торжественное словосочетание! А ведь на самом деле никакого прощания не бывает, потому что никому не дано угадать тот ускользающий миг, когда растает последний луч этого долгого солнечного дня.

Впрочем, я говорю глупости. Это солнце – твое детство – может остаться в тебе навсегда, как навечно поселилось оно в Матвее. Это теплое свечение притянуло меня и погрузило в себя так глубоко, что уже и не выбраться. Жаль, что вы не познакомились, он понравился бы тебе. Как и ты, он видит в этом мире столько красок, что их веселый вихрь заставляет его сердце колотиться вдвое быстрее, чем у обычного человека.

Его детская непоседливость иногда пугает, он не может надолго успокоиться чем-то. И его капризное: «Хочу немедленно!» тоже пугает… Трудно представить, чтоб он не добился, чего хочет по-настоящему. Но эти мелочи не заслоняют от меня главного: его способности изумляться Красоте, упиваться ею.

Влажные ложбинки на утренних листьях сирени, и вельможное покачиванье папоротника, вспышки летящей паутины, - все это он замечает и дарит мне. Он первым слышит новые интонации в возгласе птицы, почуявшей весну. И трепетный запах этой поры еще чувствует, хотя мне самой кажется, что весной давно уже не пахнет.

Я могла бы сказать, что мой мир расцвел с появлением Матвея, если б не видела, как непоправимо померк он без тебя. Без вас со Стасом…»

- Ты молчишь уже третий час, - Матвей смотрел на влажно темнеющую среди белесых от снега полей дорогу, летевшую им под колеса, но страх в его взгляде отразился от лобового стекла, и Маша поймала его.

- Мне есть, о чем подумать, - заметила она.

- И это, понимаешь, правильно, - сказал он голосом Ельцина.

Маша рассмеялась, ведь обычно это смешило ее. Но сейчас, но ведь обычно так было…

- Не смешно, да? – Матвей взглянул мельком, но тот же страх успел холодом скользнуть по щеке.

- Смешно. Я просто немного трушу. В последнюю встречу он вел себя, можно сказать, по-рыцарски, а я потом неделю была какая-то опустошенная. Наверное, было бы легче, если б он орал…

- Тогда я тоже начал бы орать, - сообщил Матвей. – Мы подрались бы. Я, конечно, убил бы его одним ударом. Легко! И на целую вечность сел бы в тюрьму. Тогда тебе было бы легче?

- Это было бы прикольно.

Маша знала, что он не любит, когда она заговаривает языком своих детей. Но ей казалось, что если эти словечки забудутся совсем, это будет предательством с ее стороны. И тут же вспоминала, что больше того предательства, которое она уже совершила, вряд ли могло что-то быть…

- У твоего мужа, если честно, следует брать уроки выдержки. Но мне что-то не хочется… А у него, между прочим, хорошее лицо.

- Ты говоришь о нем, как о собаке.

Ей было известно, что Матвей любил собак. Только почему-то так и не завел ни одной. Поколебавшись, Маша спросила об этом сейчас. Он взглянул удивленно, смущенно усмехнулся, потом все же выдавил:

- Понимаешь, они все такие чудесные, одна лучше другой. Вот так возьмешь одну, а потом другая понравится еще больше. Разве я смогу себе отказать? А с той что делать? Не питомник же заводить…

Ответ не требовался, и Матвей опять заговорил о ее муже. Было похоже, что он наслаждается, истязая себя.

- А глаза у него всегда были такими… усталыми? Или это мы его так выпотрошили?

- Усталыми? Мне они казались просто серьезными. Умными.

Он скосил заблестевший усмешкой взгляд:

- После него приятно влюбиться в круглого дурака! Почему это он тогда сравнил меня со стриптизером? Я только сейчас вспомнил.

Маша прорычала ему в ухо:

- У тебя роскошное тело!

- Щекотно! – Матвей потерся ухом о плечо. – Я, в самом деле, похож на дурака, или это он со злости?

- А ты как думаешь? – она с облегчением обнаружила, что тяжесть, совсем расплющившая ее за три часа пути, понемногу стекает на дорогу.

Он вдруг сказал:

- Не волнуйся. Пацаны ждут тебя. Все-таки Новый год. Семейный праздник… Я испарюсь. Потолкаюсь в каком-нибудь клубе. Надеюсь, они у вас есть?

- Ты сейчас – моя семья, - Маша поморщилась, потому что в ее словах прозвучало название одного из телевизионных ток-шоу, от которых уже подташнивало.

- Но меня-то, признаем, там никто не ждет!

- А меня? Стас бросает трубку…

- Ну, так! В шестнадцать лет я был еще той сволочью!

Она возмутилась:

- Хочешь сказать, что мой сын – сволочь?

- Да нет, нет! Он – ангел во плоти. Только ведет себя по сволочному…

- Я заслужила.

Было необходимо, чтобы Матвей тотчас начал разубеждать ее, а он на секунду замешкался. «Он тоже считает, что заслужила, - Маша успела понять это и замерла, как от удара исподтишка. – Он, конечно, рад, что я так сделала, но и ему это кажется предательством. А как еще это можно назвать?»

Злость сдавила ей горло, отдаваясь в голове фразами, в которых было столько банальности, что самой стало противно: «Я всем пожертвовала ради него! И он еще смеет… Какая же я…»

- Мы на твоей земле, - сказал Матвей так весело, будто они шутили все это время.

- Что? – она еще не очнулась от обиды.

- Неприступная граница осталась позади. Это уже ваша область.

- Чья это – ваша? – горло не отпускало, и Маше хотелось, чтобы он тоже ощутил хоть отголосок ее боли. – Я здесь больше не живу, если помнишь!

Просевшие от холодного груза лапы елей мчались на нее лопастями гигантской мельницы, готовой измельчить в труху все, что составляло сейчас Машин мир. Ведь все это было ничтожно, ничтожно…

Матвей быстро взглянул на нее и воскликнул, пытаясь удержать тот же беспечный тон:

- Так это ты живешь со мной? А я-то голову ломаю: где я тебя видел?

«Не смешно. Он ребячится потому что не может иначе, или чтобы я поменьше тосковала о мальчиках? В любом случае, ему не удастся заменить их… Если б мне нужен был еще один ребенок, я родила бы его, вот и все», - Маша отклонила голову к стеклу. В машине было тепло, и она сняла вязаную шапку, которую носила зимой. Ей вспомнилось: «Мишка хотел сестренку. Он посмотрел «Корпорацию монстров», и ему захотелось, чтобы по нашему дому тоже бегала маленькая хохотушка, которая нежно говорила бы Нюське: «Кися…» Надо было родить, и сидеть дома. И не было бы никакого Матвея…»

- Останови машину!

Она выкрикнула это, и Матвей резко нажал на тормоз. Обоих швырнуло вперед, и он будто окунулся во что-то белое – так побледнело его лицо.

- Ничего, - выдохнула Маша прежде, чем он спросил. – Я хотела сказать, что люблю тебя. Но это нельзя говорить на ходу.

- Я очень боюсь этой поездки, - тихо признался он, не отводя глаз, и ей подумалось: это лучшее из всего, что он мог ответить.

- Бояться нечего. Тебе-то уж точно. Все уже разорвано. И все уже пережили это…

- Так может… - Матвей оборвал себя и мотнул головой. – Нет. Нет, конечно!

- Лучше и не ездить? – она сама столько раз спрашивала себя об этом, но сейчас у нее онемели губы.

Он молча заставил машину тронуться.

- Я хочу их увидеть, - сказала Маша через силу. – Это будет не радостная встреча, я знаю. Но если я не приеду, они решат, что я совсем отреклась от них. Ведь Новый год… О господи!

У нее уже так болело в груди, что впору было кричать, а она лишь прижала к глазам стиснутые кулаки. Пальцы были ледяными, а лицо горячим. Маша подумала, что вся ее жизнь из таких противоречий и состоит, и разозлилась на себя за эту непреходящую способность к мышлению. Кого она сделала счастливым?

Тормоза горестно вздохнули, и рука Матвея, теплая и тяжелая, легла на ее волосы.

- Попробую поговорить с ним еще раз, - сказал он, не призывая Машу успокоиться. – Может, он уже измотался за эти месяцы?

Она опустила руки, а Матвей убрал свою и отвел глаза, чтобы не раздражать ее состраданием.

- Дело ведь не в том, что Аркадий не хочет их отпускать. Они сами не хотят ко мне. И знаешь что? Если б все это происходило не с нами, я была бы на их стороне. Я всю жизнь презирала Анну Каренину! Со школьных лет. Когда он по телефону сравнил нас, меня так и прошило. Мне-то всегда казалось, что со мной такого просто не может случиться! Скажи мне, как это произошло, что я не могу жить без тебя?!

Она прокричала это, уже не пытаясь скрыть упрек, почти ненависть к тому непонятному в Матвее, что полонило ее, притянуло так мощно, что освободиться и при этом остаться в живых было уже невозможно. И все же, если б Маша позволила вырваться тому, что жгло горло: «Ты лишил меня счастья!», это было бы правдой. Счастливой она себя не чувствовала.

- Мне нужно было испариться еще тогда… Весной. Было еще не поздно.

- А ты смог бы? – Маша напомнила себе любую из миллионов женщин, ищущих подтверждения неодолимости любви, направленной на них. Она поежилась.

Матвей смотрел на застывшую перед ними дорогу.

- Не знаю. Как узнать, если я уже не сделал этого?

- Действительно…

- Я стараюсь быть честным.

- Мы живем в грехе, а ты говоришь о честности?

- Я считал, что мы живем в любви… Стой! – он приказал это будто себе самому, и повернул к ней лицо, готовое к смеху. – Я придумал! Раз наступает год Лошади, мы должны подарить им лошадь!

Его фантазии Машу уже не поражали, они сделали их телевидение смотрибельным. Она лишь уточнила:

- Живую?

- Ну, не смердящий же труп!

- Идея грандиозная. Только сначала придется подарить им усадьбу с конюшней.

Матвей разочарованно пробормотал:

- Да, действительно. Это я сейчас не потяну…

«Слишком много затрат в последнее время», - она опять подумала о телевидении. Маша прекрасно знала, что все вокруг считали, будто она задурила голову богатому парню только ради своей карьеры. И было скучно объяснять каждому, что любимому человеку хочется подарить то, что ему нужнее всего. К тому же, тогда следовало бы добавить, что на самом деле Матвей ошибся…

Ее вдруг толкнуло:

- А что, если нам с тобой купить лошадь?

- Легко! И заманить их этой скотиной? – сразу сообразил Матвей.

- Мелко, я знаю, - Маша почувствовала, что улыбка становится заискивающей.

Он заговорил виновато, быстро поглядывая на нее:

- Не в этом дело. Понимаешь, пока не видишь, не можешь и хотеть этого… чего-то… так сильно, чтобы переступить через себя. Мечту тоже можно видеть, как в живую. Только разве твои пацаны мечтают о лошади?

Маша тронула руль:

- Поехали. Ты прав. Они не хотят лошадь.

- А чего они хотят? Каждый из них. Ты знаешь? Ну, вспомни! Мы купим.

У нее вырвался недобрый смех.

- Они хотят вернуться в прошлое, - сказала она уверенно, потому что временами хотела этого нестерпимо. – На год назад. Тогда был веселый декабрь…

Несколько минут Матвей молчал, а когда она уже далеко ушла в мыслях от последних слов, вдруг сказал:

- Где-то он должен быть, этот ход. С чего бы столько писали о перемещениях во времени, если б на самом деле его не было?

- О скатерти-самобранке тоже писали…

Он тут же отвлекся и пожаловался:

- Есть хочется!

- Ты опустишься до придорожной забегаловки?

- Легко! Нам еще час ехать, не меньше. Мой желудок уже сожрет себя.

«Сердце тоже может сожрать себя. Раньше я этого не знала», - Маша отвернулась к окну, но быстро устала от того, как перескакивает взгляд с устрашающе торчавших веток голого куста на озябшую березу, потом на брошенную покрышку, потом…

- У тебя такое лицо, что впору сказать: «Лучше б мы не встретились», - Матвей пытался улыбаться, потому что это звучало слишком страшно. – Так ведь могло быть… Ты не приехала бы на тот телефестиваль. Послали бы кого-то другого…

- Это был мой материал, кого еще могли послать? – вяло возразила она.

- Да могли бы! Уж ты-то знаешь… Да и я мог заняться не телевидением, а…

- Металлорежущими станками, - Маша сказала наобум, а получилось – напомнила себе о муже.

Ему тоже вспомнился Аркадий:

- Или стриптизом.

- Да-да, - ей не хотелось шутить. И откликаться на шутки тоже не хотелось.

Он спросил:

- Помолчим?

Маша не ответила. Ее память, как в игральном автомате, вдруг выбросила тот день, когда Маша угодила в поток энергии, который несся вслед за Матвеем. На том фестивале работали мастер-классы, и в одной из студий снимали короткометражку для новой региональной передачи, в которой зрителям предлагалось выбрать финал истории. Предусматривался интерактивный опрос и дискуссии в студиях областных центров, и все это могло вылиться во что-то интересное. По крайней мере, так показалось Маше, которая осталась на съемку, пожертвовав очередным просмотром конкурсных работ. Легко! К тому моменту она видела Матвея только издали (разве можно его не заметить!), а тут решила, что он – режиссер, потому что все в студии слушали только его. Потом уже выяснилось, что он из тех продюсеров, которые на самом деле и определяют судьбу фильма.

- Я хочу, чтобы этот план ты слегка завалил, получится динамика, - убеждал он оператора, все показывая руками. – Крупняки потом снимем, сейчас давай диалоги.

Пока работали артисты и операторы, Матвей стоял у одного из них за спиной, и чуть ли оглаживал его, воздев руки, так ему хотелось управлять и камерой тоже. Игнорируя настоящего режиссера, маленького, похожего на обиженного хомячка, он обращался к актрисе, классически красивой, как отметила Маша:

- Я попросил бы вас, когда будем снимать крупным планом, сделайте движение бровями. Да, вот так! Наезд на зеркало! Вот, план сразу ожил. Еще раз. Все, пишем.

От напряжения, которое возникло в ней в какой-то момент и задержалось, вытянув шею, Маша следила не только за тем, как Матвей работает, но ловила и то, как он морщит большой, выпуклый лоб, как взмахивает длинными руками, ничего не замечая в своей углубленности, как всем лицом откликается на игру актеров. Вдруг он нашел глазами Мишино лицо и улыбнулся. Если б он не сделал этого, Маша бережно унесла бы из студии восхищение профессионалом, но Матвей поймал ее этой улыбкой, посланной ей через головы десятка людей. Она так растерялась, что не сообразила улыбнуться в ответ.

Даже обманчивый свет жарких софитов не смог скрыть от нее, что глаза у него зеленые. Как у той беды, про которую они пели с девчонками в школе. Правда, эти были почти бирюзовые. Она еще не видела таких глаз. И ей вдруг показалось, что всю свою жизнь она искала эти глаза. Этот неземной свет, который способен перенести в другую реальность.

«Я нагнетаю, придумываю, - пыталась она убедить себя в те безумные дни, когда рыскала взглядом по залу, по коридорам: «Где он? Где?» – У меня ведь все уже сложилось, этим нельзя рисковать. Менять я ничего не собираюсь. Мне просто понравились эти ощущения… Эти замирания в груди… в животе… Эти сны, в которых я все время плачу и говорю ему, почему-то по-английски: «Ты – моя мечта… Моя мечта». Но я ведь уже знаю, что мечты никогда не сбываются. Я уже выросла из времени незнания».

Она действительно верила в это…

В придорожном кафе со смешным названием «Остановись-ка!» пахло жареной курицей в чесночном соусе, и Маше тоже захотелось поесть, хотя минуту назад об этом и не думалось. Матвей уже скользил между столиками, изображая услужливого официанта. На каждом шагу он оборачивался, и Маша читала по губам: «Айн момент, айн момент!»

На него уже посматривали, но ему не было дела до чужих взглядов. Это тоже было одним из тех многочисленных потрясений, которые она пережила с ним. Ее-то саму телевидение приучило помнить, что на нее смотрят постоянно.

«Оказывается, это и есть жизнь, - отвращение опять подступило к горлу. - Нажраться курицы, развалиться в громадной машине, поболтать по мобильнику… Мне этого не хватало? Вот, получи! Расплата детьми».

Она знала, что Матвей видит ее лицо, которое лучше бы сейчас не показывать. Ему даже не приходилось надевать контактные линзы. У него было хорошее зрение, хорошая голова, хороший характер, хорошая улыбка… Разве она могла не влюбиться в него?

«Могла, - Маша отвернулась к окну и встретилась взглядом с собакой, которая сразу встрепенулась и неуверенно вильнула хвостом. – Вот у кого ничего нет. А у меня действительно все было. Но… Но! Каких-то пять лет, и мальчики ушли бы сами, так уж заведено. А Матвей уже был бы потерян. Я украла у них пять лет детства, чтобы вырешить себе пять лет молодости. Я не чувствовала себя молодой с Аркадием. Потому что он сам не чувствовал себя молодым».

Ее муж даже в двадцать лет был тихой водой. Не тихим омутом, а спокойной рекой, в которой глубина – не обманная, а вот движения почти нет. Против него Матвей казался горным потоком, обжигающим, не допускающим сопротивления. Он все время куда-то бежал, размахивал руками, фантазировал, всех вокруг увлекая в свой мир. Беспрестанно звонил телефон, двигатель машины оставался не выключенным, даже телевизор, когда его смотрел Матвей, перескакивал с канала на канал.

Иногда Маше казалось, что ее начинает утомлять такой темп. Может быть, она действительно была стара для него… С Аркадием она не ощущала усталости, потому что и уставать-то было не от чего. У них никогда не случалось ничего плохого, никаких бед, которые могли бы встряхнуть обоих. Этому можно было только радоваться, но теперь Маша подумывала, что им с мужем пошло бы на пользу, если б, хотя бы однажды, их, как следует, шарахнуло бы о подводный камень…

- Купи что-нибудь для той собаки, - попросила она, когда Матвей вернулся. – Смотри, какая несчастная!

- Мы ей кости отдадим.

- Ты жадничаешь? – изумилась Маша. До сих пор она не замечала в нем этого. Чаще Матвея приходилось хватать за руку, чтоб он не источал золотой дождь.

Он обиделся:

- Почему это? Собаки же любят кости!

- Глупый. Собак нельзя кормить куриными костями. Они острые, могут вонзиться в горло.

- Серьезно? – прижав руку к груди, будто у него схватило сердце, протянул Матвей преувеличенно-потрясенным тоном. – Ладно, куплю ей бутерброд. Она не поперхнется хлебными крошками?

Маша сказала ему вслед:

- Я сама отнесу ей.

И почувствовала себя отчаявшейся грешницей, пытающейся задобрить Бога через нищего.