Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Донской пролог

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

1990 год: Поздние всходы

Первое, что я сделал, когда меня в 90-м «кликнули» атаманом московского Землячества казаков, - отправился на Ордынку хорошенько рассмотреть, что осталось от находившейся издревле в столице казачьей слободки: ну, как же, как же – прежде остального надо восстановить связь времен.

Трудное дело!

Как оказалось, неподъемное.

На пустынном подворье церкви Успения Богородицы, стоящей на уголке Полянки и 1-го Казачьего переулка, нашел расшатанный деревянный ящик и через обросшую многолетней грязью старинную кованину в проемах окон позаглядывал сквозь давно немытые стекла внутрь - там виднелись хорошо знакомые очертания печатных станков. Говорили, что работавшая тут много лет типография уже начала переезжать, контора теперь находится в другом месте, но с вывозом оборудования хозяева пока не спешат.

Как неопытный танцор от печки, от церкви начал потом свой обход былых казачьих владений. По 1-ому Казачьему зашагал внутрь слободы в сторону Ордынки, обошел петлявшие 2-ой и 3-ий Казачьи, а потом и всю слободу, но ничего «казачьего» кроме этих надписей на табличках с названиями переулков так и не нашел… Ничего ровным счетом! Никто не слышал о живших тут казаках ни в домах старой, в два этажа постройки, ни в многоквартирных теперь коттеджах, здесь и там сохранившихся под натиском ещё довоенного, основательного многоэтажного жилья и скорого - послевоенного…

Набрел сперва на израильское консульство с многочисленными, как когда-то стальные «ежи» под Москвой, металлическими загородками перед табличкой, извещавшей о днях и часах приема, постоял возле разверстого котлована с надписью на краю, что, мол, такая-то организация ведет тут строительство здания телекомпании НТВ, позадирал голову перед массивными громадами представительств бывших среднеазиатских республик: Узбекистана, Таджикистана, ещё, теперь уже не помню, каких…

Обойти слободу ещё разок?

Как это бывает, - на счастье…

Пошел наискосок между домами, ко всему вокруг снова приглядываясь и будто вслушиваясь в отголоски прошлого, которое, казалось мне, не могло бесследно исчезнуть…

Посреди одного из просторных дворов стоявших друг к дружке лицом кирпичных зданий две пожилые женщины сидели на низкой скамеечке возле старых ковров, ворохом наброшенных на почерневший от времени стол для пинг-понга, и я решил воспользоваться минутой их отдыха от домашних забот.

- Извините, что отвлекаю вас, но вдруг как раз вы-то мне и поможете, - уважительно поздоровавшись, начал на полушутливой просительной ноте.

Дружелюбие сработало как почти всегда безотказно.

- Что же вы будете стоять? – чуть ли не обеспокоенно заговорила старшая, очень почтенного возраста, но явно из тех, кто и в этом возрасте пытается натиску лет не поддаваться. – Если не очень спешите, присаживайтесь рядком, а мы, что от нас зависит…

И долго я просидел потом с ними на этой низкой скамеечке…

Выдавал я себя, да простится мне этот не такой большой обман, за историка-любителя. Что на ту пору знал, взялся о Замоскворечье рассказывать: мол, недаром неподалеку отсюда и Ордынка, и чуть подальше Татарская улица, а здесь – три сразу Казачьих переулка: была слобода, одна из нескольких, населенных выходцами с дальних окраин набиравшего силу Московского княжества. Так вот, они, живущие тут нынче, помнят ли хоть что-то о казаках и, если помнят, то – что?

- Я-то почти всегда – о казаках, когда мужа покойного вспоминаю, - сказала старшая.

- Казак был? – спросил я, конечно же, с надеждой.

- Боже упаси! – воскликнула она чуть не со страхом.

- А почему тогда, извините, казаков вспоминаете?

- Муж был крупный ученый, - стала она рассказывать. – Работал на военных… был тогда одним из главных разработчиков артиллерийских снарядов. В конце двадцатых годов. В начале тридцатых. Испытания проводили недалеко от Москвы, и он всегда с полигона приезжал – ну, как выжатый лимон, в самом деле. Всегда энергичный, бодрый… сколько у него наград было. А с испытаний вернётся: на себя не похож. Гляжу, чем-то мучается… страдал страшно! Однажды разрыдался, я ладони от лица не могла оторвать… Боренька! – прошу. – Ну, объясни, что с тобой? Может, чем-то смогу помочь… А он: никто мне не поможет. Никто!.. А глядеть на это я больше не в силах. На что глядеть, спрашиваю?

Из тех, кого давно называют старухами, в ком якобы давно угасли все обуревающие мир страсти, она заволновалась вдруг так, что приподнятые руки задрожали и упали на колени, в давно выцветших глазах блеснули слезы.

- Извините, - невольно сказал я. – Извините, пожалуйста.

- Мы с вами ни при чем, - сказала она, слегка успокоившись. – Дело прошлое: теперь об этом обо всем чуть не на каждом перекрестке. А тогда!.. Муж само собой подписку давал. О неразглашении государственной тайны. А тайна-то…

Опять замолчала, и мне пришлось потихоньку напомнить:

- И в чем она?

- Он мне рассказал в конце концов. Дело в том, что многие снаряды не разрывались. А у них был план, было правительственное задание. Ждать было некогда, и за таким снарядом сразу шел человек… или двое-трое. Приносили его и тут же начинали разбирать. И снаряды часто взрывались: или ещё в руках у этих людей или уже потом, когда они начинали их развинчивать, или что там… Никто почти не оставался в живых, а если оставались – оставались такими калеками… Донские казаки.

- Казаки? – пришлось воскликнуть. – Донские?!

- Специально возвращали на полигон из тюрем, из лагерей… Когда гибли те, что брали, он говорил, из «пересылки» в Москве. Потому что лучше них не было работников… шли и приносили эти снаряды. Кто-то взрывался у них на глазах… их же товарищи, а то, рассказывал муж, и родственники, а они снова шли и тоже взрывались. Потому что был план, его нельзя было нарушать. Однажды муж своей волей прекратил испытания, и его тут же обвинили во вредительстве, чуть не «загремел», как тогда говорили… Что ему было делать? Понимаешь, он говорит, отважней их нет, других я не могу брать – дело станет. Крики, плач… С другими. Охрана начинает понукать, бить прикладами, а потом стрелять. Сперва – в воздух. А эти… Донские казаки. Перекрестился, говорит, и – пошел… вы понимаете? Муж, я знаю, оттого рано умер, что постоянно мучился… Вся грудь в орденах, а душа под орденами… Скончался от разрыва сердца. Сразу после войны: скоропостижно.

… Конечно же, у каждого из нас в памяти есть события, к которым по той или иной причине мы, участники их или свидетели, постоянно возвращаемся. И есть якобы случайное, вроде этого моего, почерпнутое из мимолетного разговора с кем-нибудь печальное знание, которое тоже годами не отпускает. Оно то уходит на второй или третий план сознания, вроде бы совсем пропадает, а то потом в какой-то момент внезапно вдруг возникает, да так ярко и так осмысленно…

Часто видится мне – уже как будто сверху, с высоты прожитых лет – на низенькой скамейке сидящая весенним днем посреди испепеленной временем казачьей слободы и мирно беседующая наша троица, и тут же, как внутренний взрыв, вспыхивает некий тугой эмоциональный толчок: какое там «возрождение казачества»? О чем мы?!

Короткая беседа с вдовой разработчика снарядов, у которой по вполне понятным причинам я не стал тогда спрашивать ни имени-отчества, ни фамилии, на долгие годы стала для меня неким духовным топливом, на котором работали грустные размышления о том, что когда-то с казачеством произошло и что происходит нынче.

Странное дело, странное…

Эти снаряды, которые взрывались тогда в руках у казаков, все продолжали теперь взрываться во мне: иногда, казалось бы, в самый неожиданный миг – он мне потом надолго запоминался.

Так было однажды во время вечера в Доме литераторов, посвященного «Тихому Дону»…

Я был одним из устроителей, но как заядлый, «с дореволюционным стажем», заднескамеечник в неблизких рядах тихонько сидел в зале сбочка и с неким, уже давно не покидавшим меня грустным сомнением посматривал и на «батьку Мартынова» в белом кителе за столом «президиума» на сцене, и даже (о, простится мне это!) на блиставшую как всегда, неувядающую Элину Быстрицкую, как вдруг безмолвный удар, осветивший события давних лет, как будто разрешил во мне некий затянувшийся, теперь уже давний спор…

«А не отправились бы вы куда подальше, ребятки! – пошел немой монолог. – Все, кто уже столько лет морочит нам голову – все-все!.. Шолохов ли написал великий роман или не Шолохов – да какое по большому счету имеет это значение, если на самом деле это не книга – это щит, прикрывший от истребления народную элиту: казачество! Как говорил когда-то о казаках Велимир Хлебников: «дворяне Земли»!.. И пусть не Шолохов, пусть Крюков … пусть, как теперь некоторые считают, - Серафимович… Не все ли равно: написал это русский человек, в руках у которого не писательское перо было – меч духовный…»

Как это случается, вслед за этим личным открытием, для кого-то другого, что вполне естественно, значения не имеющим, тут же пришло другое: «Да почему же ты сдаёшь Старика?!.. Ну, наклепали на него, каких только собак не навешали, но глаза-то его ты помнишь?.. Смотрели столько лет на тебя из Вешенской эти печальные задумчивые глаза – ведь не из дыма-коромыслом, не из пира-горой, который «молодым писателям» пропаганда, предательница наша, тогда устроила. В час подлого безвременья смотрели на вас на всех будто из глубины времен…»

«Отстаньте вы от него! – пришло. – С одним вы носитесь, как дурень с писаной торбой: с американцем Ричардом Бахом, которому, видите ли, голос с небес, на берегу Тихого океана нашептал его «Чайку по имени Джонатан Ливингстон»… А почему чуть раньше, в другом краю – на Тихом Дону честный молоденький писатель не мог расслышать плача Божией Матери по невинно погибшим и все продолжающим погибать?.. Да ведь духовный щит, который удалось ему поднять тогда над Россией, на самом деле и есть – щит Господний»

Никому другому невидимое это маленькое происшествие со мной, это событие моей внутренней жизни, в несколько секунд возвело тогда во мне некое подобие духовной крепости, со стен которой я потом терпеливо наблюдал и все, пока Бог дает, продолжаю наблюдать и слушать и все эти несмолкающие крики пытающихся унизить Писателя, и ритуальные заклинания записных патриотов, ряды которых надежно скреплены все теми же бывшими функционерами ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС, для того нас давным- давно взахлеб поившими в Вешенской, чтобы никто из нас, незапланированных, не дай Бог не сподобился тогда по душам поговорить с Михаилом Александровичем. Что делать!..

Сколько было о Шолохове в те годы снова писано и снова говорено, но меня всё больше интересовало одно: верующий он был?.. Ну, не может быть, что – безбожник!

Размышления эти часто возникали тоже как бы вторым планом, что делать: я ведь вольный художник, а не настырный исследователь. Но иногда это подступало к душе так настойчиво, что впору было родным Михаила Александровича писать на Дон либо разыскать в Москве: мол, подтвердите.

В такие минуты особенно сожалел, что так и не познакомился с сыном Шолохова, Михаилом Михайловичем: а ведь была у меня такая возможность, была!

В самом начале девяностых, когда я ещё «казаковал», оставаясь у «батьки Мартынова» заместителем «по культуре и внешним связям», в Краснодаре проходил совет атаманов. Поселился я не вместе со всеми, не в гостинице – давно живущий в кубанской столице родной брат Валерий как бы на полушутке сказал, что «не поймет» меня, если не поживу у него. Потому-то в Дом офицеров, где должен был состояться совет, я примчался чуть не последним. Зал уже был набит как добрая подсолнечная шляпка бывает набита семечками, и все же, торопясь к месту, где сидели москвичи, я невольно приостановился, увидав такой знакомый затылок – ну, чисто шолоховская «потылица»: и прическа, и уши, и даже полуповорот головы над плечом…

Надо будет обязательно подойти, мелькнуло: Шолохов-младший, преподававший в Высшей школе милиции кандидат философии, в то время «атаманил» в Ростове: были, считай, коллеги, считай – сподвижники… Но разве на таких многолюдных и шумных сборищах живешь по своему плану? Уж непременно кто-нибудь навяжет тебе совсем иной, обстоятельства так закрутят, что выберешься из них, наконец, как в детстве, бывало, из омутка выплывешь: почти без сил.

Пришлось довольствоваться тем, что уже в Москве позвонил хорошо знакомой Наталье Калининой, дочке писателя Анатолия Степановича Калинина, автора знаменитого «Цыгана», начинавшего когда-то в нашей Отрадной литсотрудником районки «Советское казачество». Наташа, мол, не могла бы у папы узнать: Михаил Александрович был – верующий?

Тут, пожалуй, надо сказать, что Наталья, профессиональный переводчик с английского, в свое время имела, как говорится, неосторожность ступить на отцовскую стезю: начала писать прозу. Это сам Анатолий Степанович и рассказал мне об Отрадной, когда позвонил однажды в редакцию «русской советской прозы», которой я тогда заведовал в издательстве «Советский писатель», и по-дружески попросил самому прочитать дочкину рукопись и честно сказать: стоит ли с ней «соваться» в большую литературу?

Я прочитал, решил – стоит, пытался, как мог, Наталье подсобить…

Но не такая уж русская и не совсем советская «проза», несмотря на благорасположение «заведующего», по-прежнему Дон встречала в штыки, по-прежнему… «Русская Вандея», чего там!

Наташа всё видела и все понимала, но в голосе её, когда теперь позвонил, тем не менее слышался, слышался холодок…

- Если он шестилетним мальчиком пел в церковном хоре в Москве, - начала почти строго. – Если часто об этом и очень тепло вспоминал, когда с папой встречались… то, как вы думаете?!

И не оставлявший сомнений как бы поучительный, даже слегка высокомерный, пожалуй, тон её прозвучал для меня не земною – небесной музыкой…

Потому-то однажды я решился.

В Союзе писателей России шла встреча с «героями Шолохова», как было объявлено, и с его родственниками… Может, у меня такая «планида» - запаздывать?

Когда пришел туда, каждый из гостей был окружен плотным кольцом почитателей Михаила Александровича. Кого-то видел впервые, зато других – в основном чиновников из правления Союза «на Комсомольском» - знал слишком хорошо, и задавать вопрос, не только для меня сокровенный, при этих литературных завсегдатаях, только и ждущих банкета в конце каждого подобного торжества, очень мне не хотелось.

Переходил от кружка к кружку и мучился, а потом вдруг пришло: да в чем дело?

Попрошу сейчас слова у начавшего вести вечер Юрия Серафимовича Мелентьева, самого, пожалуй, приличного из непотопляемых этих функционеров, недавнего ещё министра культуры СССР: перед первым Большим кругом Союза казаков России звонил ему, просил помочь с общежитием для тех, кто приедет из провинции – отозвался он очень горячо. Попрошу слова и прямо так и начну: почему никогда не говорим о главном? О православной вере Михаила Александровича, которой, несмотря ни на что, он не изменил, о явной Божией помощи ему… как там встарь? «Не мне, не мне, но имени Твоему…» Уж он ли это не понимал?

И я все тянул и тянул руку, но министр, как и разведчик, видимо: и в отставке продолжает тянуть профессиональную лямку…

Явно подбадривая меня взглядом, Юрий Серафимович четко давал очередное «слово» исходя из «табели о рангах», а, может, - согласно заранее заготовленному списку, и они там один за другим подолгу толкли и толкли воду в ступе.

А во мне вдруг опять будто сдетонировал заряд, вызванный давним теперь, предавним взрывом снаряда в руках у донского казака на секретном том полигоне под Москвой...

Волной подняло из кресла, толкнуло к двери, распахнуло створки…

- Куда ты?! – посочувствовал мне в спину Мелентьев. – Хотел дать слово первому атаману…

Но я уже осторожно прикрыл дверь.

…Участковый милиционер, к которому я забрел в один из своих походов по бывшей казачьей слободе, тогда, в 90-ом, оказался сибирским немцем, мы по душам разговорились, и он вдруг тряхнул ладошкой, рывком поднялся из-за стола:

- Чего уж!.. Скажу вам правду: вы опоздали. Все, что там было или что ещё можно освободить, уже расхватали: что под магазин, что - под офис. Что вы хотите: центр Москвы. Вот только при церкви…

Достал из сейфа ключи, позвал за собой, и мы с ним долго ходили по длинному, с высокими потолками, просторному зданию рядом с храмом: потом уже я узнал, что устроитель церкви, богатый купец, выговорил себе право полвека занимать этот дом под собственное жилье, и только после он должен был отойти под нужды причта.

- Вот и займете тут одну из комнат под ваше правление, или как там оно у вас, - советовал мне добрый человек, которому я, как всякий казачок-хвастун, само собой успел рассказать: когда-то уже давно теперь сподобился, мол, написать роман о «ментах» - «Пашка, моя милиция», за что получил от министра МВД и грамоту, и почетный знак «Отличника»…

Но не это, не это наверняка произвело на него столь выгодное для меня благотворное влияние – скорее всего откровенный рассказ о живших в Кузбассе, высланных в Сибирь в начале войны «морозоустойчивых» немцах, со многими из которых был не только хорошо знаком – крепко дружил.

И молоденький участковый распахивал передо мной одну дверь за другой:

- Посмотрите, какое богатство, посмотрите! И никто пока сюда…

- Вы уж, и правда, никому не показывайте! – попросил я не только на дружеской – прямо-таки на братской ноте.

И точно также, как сказал бы мой старый товарищ, хирург Витя Райх, неоднократный герой моих сибирских писаний, новый доброжелатель мой, построжав лицом, чуть не с оттенком обиды произнес:

- За кого вы меня?..

Но вовсе не желание «расширить жилплощадь» атаманского правления Московского землячества казаков за счет будущего церковного прихода заставило меня обивать пороги Патриархии в Чистом переулке – вовсе не оно, нет.

Время это, как многое, запомнилось мне отрывочно, но некоторые детали до сих пор помнятся ну, до того ярко!

Нынче отец Матвей Стаднюк – настоятель церкви Богоявления, которая чуть ли не больше известна в Москве как никогда не закрывавшаяся Елоховская: старая интеллигенция шла туда послушать её великолепный хор, с которым пели и знаменитый в ту пору «бас» Пирогов, народный артист, и всеобщий любимец «тенор» Козловский… Думаешь задним числом: а, может, многие из москвичей на самом-то деле шли туда не только для того, чтобы усладить свой слух – шли помолиться?

Но в то, о котором речь, время отец Матвей исполнял в Патриархии некие обязанности, которые включали в себя и решение о передаче церкви Успения Богородицы мирянам.

Для начала он и раз, и другой вернул все принесенные мной прошения, потому что они якобы не так были составлены, потом, когда я привел их в должный порядок, последовал другой этап:

- Для Господа едино, будут ли ходить в храм Божий кавалеристы, о которых вы так печетесь, или другие верующие, - негромко наставлял меня отец Матвей, и я невольно прикладывал ладони к груди:

- Не кавалеристы, батюшка, - казаки! Эта церковь всегда принадлежала казакам, жившим в слободе рядом. Ведь недаром и стоит она на углу переулка, который называется 1-ый Казачий. А там есть ещё и 2-й Казачий, и третий…

Но в следующий мой приход отец Матвей снова упрямо называл казаков «кавалеристами»…

Может быть, из-за своего украинского происхождения он испытывал некую антипатию к казакам и для этого были свои невольные причины, как говорится?

За несколько лет перед этим, в Польше я впервые услышал о живущих там потомках «коронных» казаков. Дело было в Гайнувке под Белостоком, где мне помогли, наконец, найти могилу Василия Карповича Карпенко, мужа родной сестры бабушки по материнской линии, моей крестной, - одним словом, деда, хоть и не кровного, воевавшего в «казачьих частях» и погибшего за год до конца войны, в марте 44-го…

После того, как на братском кладбище в центре городка положил на его могилу цветы, с корреспондентом «Правды» Олегом Лосото, помогавшим мне в поисках, и с партийным секретарем Белостокского воеводства – стыдно мне, стыдно, что фамилия его затерялась в записной книжке и в моем рассказе «Славянский ответ» он был назван потом только по имени, Миколай, - так вот, зашли с ними в православный храм заказать молебен о упокоении души раба божия Василия и поставить свечу, а после, когда вместе залюбовались несколько необычной красотою церкви снаружи, Олег вдруг сказал мне:

- На архитектурном конкурсе, который проходил тут несколько лет назад, этот проект был назван лучшим и получил престижную премию. Но ты видишь первую и последнюю церковь, которую по нему построили. Православные иерархи решили больше таких не возводить…

Конечно, я удивился: мол, почему? Слишком дорого?

Лосото кивнул в мою сторону и дружески подмигнул Миколаю:

- Объяснить ему?

И Миколай рассмеялся:

- Можно, можно!..

Выпито нами вместе было уже достаточно, отношения позволяли, и Олег заговорил прямым текстом:

- Не то, что слишком дорого, нет… Она имеет явно современную, скажем, - европеизированную форму и такую церковь и легче у православных отобрать, и проще потом под костел приспособить…

- Отбирают? – спросил я. – Католики?

- То так! – сочувственно подтвердил Миколай. – Так.

- Надо его познакомить с поэтом Виктором…

И снова мне приходится извиняться…

В одной из статей обо мне, опубликованных в преддверии «круглой даты», 70, майкопская журналистка Валерия Ломешина, человек творческий и с фантазией, написала, что география моих творческих интересов – Северный Кавказ, Москва, юг Западной Сибири – напоминает старинный адыгский стол на трех ножках, анэ, который перед гостем ставят и нынче – теперь уж, правда, больше ради экзотики… Но при нынешнем, всё усложняющемся в России быте невольное продолжение скифских традиций обходится всё дороже: не только в смысле материальном. На три дома, считай, разбросаны нужные бумаги, на три дома разложены настольные книги – при характере, явно отличном от натуры записных архивариусов, где тут уследить за порядком!

Только и помнится, что фамилия польского коллеги: на «эс»…

- Хороший поэт? – спросил я у Лосото.

- Это само собой, но дело не в этом, - стал объяснять Олег. – Он коронный казак и теперь возглавляет комитет, который отстаивает православные церкви, не дает их захватывать…

- А что значит «коронный казак»?

- Когда Хмельницкий договорился с Москвой, часть его казаков осталась верными польской короне…

Сжатыми кулаками Миколай потряс возле груди:

- Крев казацка и польска кревь… о, то серьёзные люди!

- Представляешь, каково ему теперь, Виктору? – продолжал Олег. – Да и не только ему. Им всем.

- И много их, коронных казаков?

Лосото не без грусти улыбнулся:

- Не так много. Но ведь Миколай сказал: люди особенные.

- Твердо, твердо! – поспешил поддержать Миколай.

- Представляешь, как у них душа рвётся?

Я только руками разводил:

- Да-а, слушай! А я ведь и не знал о них. О коронных казаках…

Лосото опять грустно улыбнулся:

- Я тоже сперва не знал.

Невольно вспоминая тот наш разговор в Гайнувке под Белостоком, я потом думал: мало ли!.. Может, у отца Матвея – свои, прошу простить заморочки. Что там ни говори – «западенец»! И так или иначе припоминается о Хмельницком – шевченковский стих: «Богдане, Богдане! Неразумный ты сыну! Зачем москалям продал Украину?»

Однажды в зимнюю пору опаздывал к назначенному отцом Матвеем часу, уже на уголке Пречистенки и Чистого переулка поскользнулся на припорошенной снегом наледи под водосточной трубой, упал на правую руку, которая почти всегда была без перчатки, носил её по привычке в левой, и хорошенько раскровянил себе ладонь.

Приводить себя в порядок – безнадежно опоздать, и я на ходу то носовой платок к руке прикладывал, а то потом кровь слизывал и всё мчался и мчался. Прибежал тютелька в тютельку, небольшая очередь, зная порядки отца Матвея, понимающе меня пропустила.

В очередной раз вроде бы незаметно слизнул кровь - отец Матвей спиной ко мне уходил к столу. Но вот обернулся и скучно так, почти тоскливо сказал:

- Опять вы!.. А я ведь уже сказал, что для Господа едино: или остальные миряне, или – ваши кавалеристы.

И я – «взрослый дядька», казачий атаман - неожиданно для себя горько заплакал и быстро пошел к двери...

Вскорости в Патриархии я вдруг узнал, что отец Матвей Стаднюк – близкий родственник писателя Стаднюка, автора широко известного романа «Война»… да только ли, только ли!

Стаднюк тогда ещё оставался секретарём Союза писателей СССР, и я понесся к нему как на крыльях.

- Иван Фотиевич! – по сыновьи просительно начал ещё от порога. – Только вы сможете помочь, только – вы!

Рассказать тут ещё одну маленькую историю?

В начале семидесятых на Рижском взморье, в доме творчества в Дубултах мы познакомились с поэтом Григорием Поженяном и настолько сошлись, что в душевных разговорах между нами не стало запретных тем, и как-то Григорий Михайлович – Гриня, Гриша, Григор – в своей несколько экзальтированной манере, чуть не на громком крике, заговорил:

- Да, папа у меня армянин, а мама еврейка, но у меня есть и русская мама, ты это знаешь, которая спасла меня во время войны. Я фронтовик, что ты хочешь, а это каста особая. С Иваном Стаднюком мы – идеологические противники. Но оба – фронтовики. Считай, окопники. И я никогда не продам Ивана. И твердо знаю, что он меня тоже никогда не продаст!

Лет через десяток я оказался в одном купе с Иваном Фотиевичем: в мягком вагоне ехали на Дни литеруры в Кузбассе. На столике лежал свежий номер «Огонька», я попросил у Стаднюка, с которым только что познакомились, разрешения полистать журнал, первым делом наткнулся вдруг на большую подборку грининых стихов и простосердечно воскликнул:

- О, как хорошо!.. Анатолий Владимирович чуть не на разворот Поженяна дал!

Иван Фотиевич молча пошевелил губами, как будто что разжевал, потом на особенной какой-то ноте негромко сказал:

- Софронов – фронтовик. А фронтовики люди особые. Мы с Поженяном по-разному думаем. О многом, скажу… Но он фронтовик. И я его никогда не сдам. Как и он меня…

Братцы, братцы!..

Или – отцы?

Отцы наши!..

Как же мы все вместе сдали страну?!

Может, они теперь уже о т т у д а, с горних высей, потихоньку наблюдают за нами за всеми, снова договорившись…

Но как быть нам?

Терпеливо ждать, пока не присоединимся к ним?

Моему поколению осталось уже недолго.

А детям нашим и внукам?

Но мы сейчас о другом…

Опять долго жевал тогда губами Иван Фотиевич. И глаза его были печальны, и, казалось, само широкоскулое лицо было скорбно.

- Это хорошее дело – казаки, - сказал. – Ты держись. Молодцы вы!.. Да только вот что: помочь тебе ничем не смогу.

- Уверили, что родня, - пришлось мне вздохнуть.

- Что правда, то правда, - и чуть горько, но вместе с тем как бы уже гордясь и своим характером, Иван Фотиевич продолжил. – Только он из всех наших Стаднюков… не скажу, самый вредный. Но самый несговорчивый, это точно. Бывает, себе перечит, и правда. И только сам с собой и может договориться – мы все это знаем, и никто его никогда ни о чем не просит. Слово тебе даю: бесполезно.

Потом уже, когда моя «разведка» в Патриархии стала работать ещё тоньше, ещё тщательней, доброжелатели из священников потихоньку сообщили «подпольную кличку» отца Матвея: то ли «тянульщик», то ли «резинщик» - как-то так, теперь уж не помню… да и зачем о добром человеке, зачем это помнить.

Поднаучили меня и строению речи в беседах с ним: знаю, мол, как это непросто, понимаю, каких усилий вам стоит, вовсе не тороплю, да что вы – сколько угодно готов спокойно и терпеливо ждать.

- Ваши бумаги на подписи у Святейшего, - сказал он, наконец. – Ещё чуть-чуть обождите, ещё чуть…

И я потерял было бдительность:

- Недельку-две?

Отец Матвей внимательно посмотрел на меня и еле слышно сказал:

- Два-три месяца.

И я поехал на Кубань, «до черкесов»: то, что не брошу начатый накануне перевод адыгейского романа как бы входило с моей стороны в условия «атаманства»…

О, это непростое занятие!..

Начиная с того, что само это слово - «перевести» - автор и переводчик уже толкуют по-разному.

Подстрочный перевод небольшой повести моего адыгейского кунака был так небрежен, а вся «фактура» её на фоне стремительных перемен в России и на Кавказе так безнадежно устарела, что мне ничего больше не оставалось, как крепенько надо всем этим поразмышлять и написать роман – а как же, само собою уже роман, - заново.

Легко, однако, сказать.

Даже это маленькое предложеньице, конечно же, с головой выдает во мне застарелого сибиряка. Ну, да ведь не самое ли это интересное в нашем деле: с о п р о м а т, который я никогда как предмет не изучал, но всю, так получилось, сознательную жизнь, преодолением с о п р о т и в л е н и я м а т е р и а л а занимался, и это всегда было самое, какое только может быть для настоящего профессионала, увлекательное, непреодолимо увлекательное занятие. Тем более такого щедрого и благодатного по природе и такого трагического из-за поворотов народной судьбы материала, как история адыгов… Братья!

Даст ли мне Господь время высказать вам все благодарные слова за все то, что мне за это время открылось и чему самые благожелательные из вас и самые мудрые меня научили?

Ведь всю жизнь мы только учимся говорить правду: разве это не так?

Куда деваться: «Сказание о Железном Волке» из материала заказчика, суконным языком выражаясь, выковано было, образно говоря, конечно же, на нашем мастеровом, чумазом Запсибе, но вовсе не кунак, совсем теперь от гордости раздувшийся, был настоящим его д а в а л ь щ и к о м: все вы, кто одалживал мне редкие книги или что-то удивительное, почти фантастическое, рассказывал; все вы, с кем часами расхаживал по аллеям санатория «Кавказ», где подолгу тогда работал, собирал в лесу мелкую грушу-дичку или в два кулака яблоки в заброшенных, посреди уремного леса, черкесских садах; с кем сидел за беседой у пастушеского костра в горах под Фиштом или на скамеечке в парке над Белой – спасибо вам, мудрые адыгейцы, спасибо, достойные черкешенки!

Всем, всем.

Но снова мы отвлеклись…

Вернувшись в Москву, я сразу же позвонил отцу Матвею, и по тону его, каким он сказал, что через три дня я смогу забрать у него подписанное Святейшим свидетельство о передаче церкви Успения Божией матери казакам, понял, что оно уже лежит у него на столе.

Положил трубку, и во мне вдруг возникло странное и счастливое ощущение чего-то сокровенного, объединившего вдруг времена и судьбы, в том числе – и мою собственную… Ощущение это с благодарностью помню до сих пор. С безмолвной печалью улыбался, а в голове проносилось: ну, вот, мол, вот!.. Богородица и это управила, с возвращением казакам когда-то посвященной Ей церкви. И Шолохову, Михал Александровичу, почти мальчишке тогда, конечно же, именно Она помогла поднять щит духовный над бедным своим народом, всё погибавшим от снарядов, которые продолжали взрываться в руках у него на истерзанной недругами, и нами самими, простодырами, нашей грешной земле…

2009-2010, Майкоп 

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.