Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Полёт души (рассказ)

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

1.

Где-то зима, где-то весна, лето, а здесь, в этом месте дальнем – осень распространилась…

Нынче один из тех теплых дней, в которые бывает необыкновенно мягко, тихо и светло. Все звуки приглушены, прижаты плотно к земле, цвета, потерявшие свою насыщенность, блекнут и затухают. Воздух окутывает свежей плотной пеленой. Именно такие дни, пролетающие быстрыми птицами, ворошат человеческую душу, поднимают в ней чувства мятущиеся, чувства неоконченные: то ли тоску, то ли тревогу, тянут ее, манят, а куда - неизвестно.

* * *

Бабу Марфу похоронили утром. Три дня ее маленькое тело лежало в незамысловатом гробу прямо в комнате, а сегодня с утра собрались сердобольные соседки за столами, накрытыми прямо на дворе, и помянули ее на свой лад, без причитаний, без надрывного плача — просто, тихо, мирно… Как сама умершая и как жизнь её прошедшая, тихая и мирная.

Теплый и звонкий день окутал деревянный дом, старый, но крепкий, с садиком вокруг, который вслед за бабкой умирал своей невольной и красивой осенью. Кругом было разноцветно, сухо, синий воздух наполнял собой пространство вокруг людей, как вода, наполняющая любые объемы.

Внутри дома тихо. Размеренно качается маятник, разграничивая короткое утреннее время на секунды. Слушаешь и понимаешь, что эта разбежавшаяся и взлетевшая когда-то давно птица не прекратит свой полет ради человеческой смерти.

На кровати лежит длинный худой парень, уставший от душевной, ноющей боли, с которой свыкся, которую хорошо узнал. Его глаза закрыты, мысли собраны, заняты, они вьют веревочку из беспорядочных нитей прошлых событий и воспоминаний.

Николай хочет воссоздать, вспомнить, каким был, где бегал, слушался ли, капризничал. Свое детское изображение, он мог увидеть лишь на единственной истрепанной, помятой фотокарточке, которая хранила на поверхности непонятные точки: то ли чай, то ли краску. Николай знает, что мать очень любила эту фотографию. Бывало, она подолгу смотрела на нее, потом вдруг говорила: «Похож сильно на меня, глаза у тебя мои и нос такой же», вытирала ее тряпочкой и бережно ставила в уголок стеклянной дверцы старинного серванта.

Сейчас фотография рядом. В сотый раз смотрит Николай на маленького, застывшего в неизъяснимо-детском порыве мальчишку, и берет его за горло тоска, оседает там вязкий ком, потому что странная эта фотография, неизъяснимая: смотришь вроде на себя, а видится грустное лицо матери и осенняя улыбка на ее губах. Что тут поделать с собой, какими цепями сковать, сжать горячий ком внутри, чтоб не начал он в бессилии трепыхаться?

Четыре месяца назад у Николая не стало матери, осталась она в начале пыльного лета, которое и забрала с собой. Потеряли тепло три зеленых месяца, перестали иметь смысл еще недавно любимые Николаем летние радости.

Мать была всегда тиха, красива и печальна. Лишь через плотную муть времени помнил Николай непринужденный, радостный смех ее, звонкий, красивый. Мать тогда засветилась вся, радостно вспыхнула. Это было при разговоре с отцом. Через некоторое время он умер, не успев особенно запечатлеть себя в сердце Николая. Он остался теперь общей родной и близкой силой, соединившись с ушедшей матерью и бабой Марфой. Помнил Николай, лишь то, как отец любил подбрасывать его вверх, приговаривая: «Полетели, полетели!». Потом он погиб на заводе, как-то очень нелепо, «неубедительно». «Как же, да как же» – твердили некоторые, - «Да быть не может. Вчера еще жил, да нет, да как!..» Только доводы доводами, восклицания в безоблачное небо улетают, а отец лежит себе мирно в гробу и слова никакого не молвит. С момента его гибели и перестала существовать в матери неведомая никому, в глазах неприметная радость. Впитала она в себя красивую осень и печаль…

А три дня назад прекратила свой жизненный полет и Марфа – бабка Николая по отцу. Нос крючковатый у нее был, от старости лицо потихоньку перенимало форму черепа, глаза — ясные. Смотрела она не на человека, а вроде как в него.

* * *

С этих пор остался у Николая на Земле единственный родной человек – племянница его Настёнка, озорная, смышленая, живых живее. Соседка, не совсем старая, добрая женщина, решила Николаю в горе его помочь, чем может и забрала к себе девчушку три дня назад, чтобы та не смотрела лишний раз на гроб, и лежащую в нем Марфу. Соседка сказала, что если хочет Николай, то девочка может у нее навсегда остаться, что будут они ее поить, кормить, одевать и всячески заботиться о ней, потому как давно знают они семью его, любят всех их: что отца, что мать, что его, Николая, что Настёнку. Николай выслушал ее тогда, стоял и не знал, что делать от подступившей горечи: это как же так, это зачем же так, думал. Понимал, что оно так и лучше, конечно, будет, правильнее, и не знал, как не потерять ее. Соседка увидела, что с Николаем что-то стряслось, что-то душу ему гложет, поняла, и сказала, что будет ходить каждодневно, его и Настеньку навещать и никуда она девчушку не заберет… Лишь эти три дня малая поживет у них: нечего ей на мертвую смотреть.

А Настенька, на удивление всем, не любопытствовала: что, да как, да почему. Тиха была, серьезна, как будто со всей ясностью поняла происшедшее: что старая умерла, что больше не пошепчется Настя с ней, не услышит от нее дивных сказок, что, наконец, не увидит ее больше никогда на Земле.

* * *

Утро разгорается, жужжит надоевшими, вяло умирающими мухами, шелестит опавшими листьями. Капает вода из умывальника, подточенного временем. Николай встает, крестится, кланяется. Одно окно слева от икон, другое справа, почти под ними стоит то ли лавка, то ли кровать, на которой спала Николина бабка. В другой светлой и опрятной комнатушке на самодельной кроватке почивала обычно Настенька. Посмотрел Николай, подумал о них двоих, родных, и невольно начали копошиться в нем воспоминания, свежие, не успевшие еще выветриться.

…Настена со старухой были – не разлей вода, не зарасти трава, и солнце не сожги. Они с утра до вечера сосуществовали друг с дружкой, переговаривались как-то диковинно, такими способами, которые специально не придумаешь, которые прорастают откуда-то из души, и навечно сплетаются: без слов, даже без перемигиваний. Это не передашь, это видеть надо. И странное дело, ведь одна только начинала жизнь видеть, другая — свою всю увидела, первая с одного края в мир забегала, вторая к другому потихоньку доковыливала. Чудно! Все равно, что на пне старом появился свежий росток. Часто, в длинные вечера, у печки, сидели старая и малая друг возле дружки, слушали, как в трубе гудит мощная сила огня и жили своей, ни в ком не нуждающейся жизнью, настолько уходили в себя, что, казалось, их и нет рядом, а то – две прошлые тени, или, наоборот,– он, Николай, незаметной тенью стоит, на них смотрит…

2.

Вслед за этими, потянулись другие прошлые события и переживания, более далекие, но не менее родные.

Детство и дед Петр для Николая – неразрывные понятия. Все те короткие, бесконечно родные секунды-фрагменты, оставшиеся в памяти от детства – все внутри таят деда Петра, его теплые широкие руки, светлые глаза, длинные седые волосы…

«Что такое, что, в самом деле?» - собирается Николай доискаться, дознаться, почему дед въелся седым пятном ему в душу, почему, когда он по матери грустит-тоскует, то незаметно и, будто успокаивая его, шевелится внутри потерявшие свой смысл дедовские фразы. Они, как слабые листья, в осеннем воздухе падающие, кружатся, тихо и ласково Коле на рану приземляются.

Николай зажмурился…

…Вот она, эта светлая широкая комната, ароматная от свежей березовой лавки, посреди стол, на нем старый закопченный самовар.

Тикает время.

Вокруг еле уловимая жизнь вещей в их удивительном, строгом порядке. В кастрюле поднимается тесто, и Николька прекрасно знает, что оно живое, дышит и его видит.

…В высокую стеклянную дверь, ведущую, как кажется Коле, в сад, вбегает запыхавшаяся девушка. Николай не помнит кто она, откуда, не помнит черт ее лица. Но знает, что она «своя», «домашняя». Она пробегает и говорит, еле восторг сдерживая: «Дед Петр идет». Вот тут Колька и чувствует, как ему на месте не стоится, ни о чем другом не думается…

…Стоит мама, вот она, высокая, худая, грустная, вытирает тряпкой руки, умело и как-то по-женски – в два коротких маха - хоп, хоп - нежно, смахивает с себя пыль муки… Входит дед широкий и радостный, каждого обнимает, целует в лоб… Николька ждет, не смеет первым лезть…

* * *

«О-о-о-о, богатырь наш, а?» Колька уж онемел, восторг перехлестывает. Сам смотрит на деда, а видит действительно богатыря какого-то сказочного, нарочно для него из далекой земли сюда переметнувшегося. Маленький Николай уверен, что дед Петр выйдет сейчас, оземь ударится, превратится в какого-нибудь журавля и улетит в неведомое царство. А дед его подхватывает и — бах – внутри все переворачивается – вверх подбрасывает. Кольке и кричать хочется, да не может. Так и запомнилось ему: когда кричать хочется, а не можешь – значит летишь…

3.

Небо стало уже бездонно-осенним, хрупким, прозрачным до самых звезд. Медленно ползли ватные, застывшие необычными формами облака, как корабли ползут по утренней тихой воде.

В последние осенние дни, заросшими разными заботами, Николай сильно похудел, совсем замкнулся, внешне стал чем-то походить на бабку: так же точно ввалились глаза, из-за худобы лицо принимало очертания черепа. Крутился, вертелся Николай, делами себя все время нагружал, продыху не давал, а толку от этого не много, все одно – мучает душу печаль-тоска, вцепилась зубами как в кусок свежего хлеба. Везде он мать видит, во всех звуках голос ее мерещится: куда ни посмотри, все памятно, везде они с ней в детстве поперебывали, все вместе попересмотрели…Не стало матери и в сердце Николая тоже не стало какой-то части, отмерла она и исчезла. Всегда мать тихо и незаметно делала что-то, никогда внимания к себе не требовала и никаким образом не привлекала. За это и тянуло к ней со страшной силой, поэтому и хотелось частенько рядом с ней посидеть, не слушая ничего, просто восполнить отданный ей кусочек сердца ее образом.

* * *

Николаю семнадцать лет, расцвет юных сил и начало определяющих человека интересов. В семнадцать - у некоторых мечется душа в разные стороны, потому что не установилась пока, не вошла в предназначенную ей колею, у других — уже идет по своей единственной и неповторимой дорожке.

Николаю семнадцать, а в глазах еле различимый осадок тяжелого поворота, глаза уже придавлены печалью.

* * *

…Рано еще было, солнце последними усилиями тепло подавало. Капала вода, тоскливыми одинокими каплями, кот, вернувшийся с улицы, пузо грел в солнечном теплом пятне. Николай спал один в доме, Настю в эту ночь соседка забрала.

Так Николаю снилось…

Баба Марфа поднялась давно, ходила, по мелочи что-то делала. Николай встал и вытаращился на нее: мертвая же вроде.

— Николушка, седня ведь в храм Божий сходить надо, Воскресенье ведь.

Вот те нате! Как травинка засохшая заново жить начала, или, например, белый одуванчик, опять пожелтел. Как так?! Почему так?! Родные слова сказала Марфа, и внутри у Николы что-то произошло, точнее сказать встрепенулось. Родные по той причине, что они в его сердце заполнили пустое пространство.

И точно: так же мамка ему в детстве говорила, один в один, разве что в другом наряде стояла, да моложе была. Николай от такого дива-дивного даже и не понял сразу, слов бабкиных не разобрал:

- Что говоришь-то, не понял?

- Да в храм бы сходить надо.

- Дак я, это, маленькую толкну, а?

И сил у него из ниоткуда, и бодрости, и всего на свете вдруг поприбавилось… Душу-то, душу-то захватило как, радостью непонятной: как же, мол, так, будто мамка говорит и, вместе с тем, видит, что старая баба Марфа ходит.

Идут. Ногам холодно, сыро, а голову солнце греет. Проворно двигается Марфа, не думал Николай никогда, что она может еще так ходить. Он вроде догнать ее пытается, да не может, до плеча дотронуться, да не достает.

Вот храм, высится белой неприступной крепостью. Заходят они туда, а там все знакомые, да родные какие-то собрались, ждут: вот-вот богослужение начнется. Николай тихо за бабкой своей встал, дышит громко, сердце сильно колотится и кажется ему, что он этим стуком всех отвлекает. Священник в белой праздничной ризе негромко говорит о полете душ в земли дальние, нам здесь недоступные, причем так рассказывает, как говорят о полете птиц в жаркие страны: трудно будет, опасно будет, тут – это их может подстерегать, там – другое…

Видит Николай: дед Петр поклоны кладет. Потом оборачивается, идет прямо к ним.

Как так?! Что такое?!! Ведь это он, как живой, как из детства выскочил: глаза светлые, волосы длинные седые. Подходит, обнимает их крепко, говорит: «Ну, пойдем быстрее с нами, пойдем. А то не поспеешь к службе-то, начнется скоро!». Ничего уже Николай не понимает, ничего уже объяснить не в силах он. Выходят: впереди хромой дед двигается, все приговаривает: «Быстрее, быстрее бы…», да Марфа кашляет потихоньку. У Николая вопрос крутится, мол: «Куда опаздываем-то, куда пошли?». Только спросить думает, а дед Петр причудливо так, как маленький запрыгал, попеременке на ногах: прыг-скок, будто разгоняется. Николай крикнуть хочет: «Так ты ж хромой, дед Петр?!» А тот вдруг костыль в сторону и руками замахал, как птица огромная: раз-два, от земли отрываться стал. И слышно от него: «Ну вот, успели, смотри, Николька, летят!». Глядь, Николай, а там, высоко, и впрямь длинным клином - будто большие птицы - люди летят. Марфа говорит: «Полетели, Николай, не забывай». Звон тут раздался, в колокола зазвонили невдалеке… Ветер осенний разом, как волна свежая нахлынул… Николай ринулся было за ними, подскакивает, подпрыгивает, руками машет, так же взлететь пытается, да не может никак: сил у него не хватает. Комок проклятущий горло забивает, а бежать не перестает, бежит…

Звон все стоит в воздухе, не прекращается…

* * *

Открывает Николай глаза. Потолок, стены, что и всегда. За окнами звон: в храме, совсем от дома рядышком – богослужение началось. Вскакивает Николай, туда – сюда, мечется, прийти в себя до конца не может. Слезы у него наворачиваются, комок и вправду сидит в горле, не поймешь от чего: то ли от печали, то ли от радости. Тут понял, что надо в храм бежать. Выбежал из дома, — навстречу Настёнка: «Быстрей, давай, - говорит - быстрей, полетели ведь уже…».

2007 

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.