Я встретил Вас…(рассказ)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Макшеев Вадим Николаевич

Просмотров: 2092

2011 год, Выпуск № 1

За посеченным инеем оконным стеклом поздний декабрьский вечер. Сквозь поредевшую березовую рощицу в девятиэтажке напротив дома, в котором я живу, светятся окна. До верхнего этажа ветки там не достают, и за застекленными рамами балконов я вижу огоньки новогодних елок.

В чьей-то квартире гирлянда разноцветных лампочек слабо мерцает, в другой – светляки поочередно вспыхивают, гаснут, снова загораются, и кажется, будто свет по цепочке безостановочно бежит вверх к небу над невидимой плоской крышей. Там готовятся встречать Новый год. А я вспоминаю давний... Давний, такой далекий военный сорок третий.

В ту ночь редкие отсветы на сугробах под окнами далеко отстоящих друг от друга домишек не рассеивали, а лишь сгущали морозную темень улицы. Стыло лицо, ветхое пальто не спасало меня от холода, ноги коченели в задубевших ботинках, под подошвами которых жестко поскрипывал снег. (Из рыбозаводской конторы, где обычно работали допоздна, в канун того Нового года все ушли пораньше, не остался вечеровать даже обычно засиживающийся до полуночи главный бухгалтер, и я тоже подался домой. Впрочем, дома у меня не было. Я ютился у школьной сторожихи Степанихи в избенке на окраине, за которой уже начинался вплотную подступивший к райцентру сосняк. Лес наступал на поселок отовсюду, лишь с обрывистого берега Васюгана открывался днем простор глазу, но и там за речной поймой окаймляла близкий горизонт скрытая сейчас в зимней ночи тайга. И на невидимом отсюда кладбище в конце поселка, где уже больше года лежали моя мама и сестренка, росли низкорослые сосны и лиственницы, осыпавшие по осени печальной хвоей могильные холмики. А пролегавшая мимо них Советская улица уходила просекой в тайгу, на тысячи верст протянувшись зимником через урманы и застывшие болота к далекой Оби, по которой в горестном сорок первом привезли нас на Васюган с такими же ссыльными с запада, половина из которых уже умерли от голода и лишений.

Осиротев, по-детски цепляясь за прошлое, после маминой смерти я попытался было ходить в школу, но потому, как самовольно покинул деревню, куда нас поселил комендант, меня лишили пайка; всё немногое, что еще оставалось, променял на картошку, обносился, вконец ослаб, и Степаниха, не таясь, говорила соседкам, что я скоро отдам Богу душу. Наверное, меня, как маму и сестренку, свезли бы на телеге на погост, если бы сердобольная учительница не упросила директора рыбозавода взять меня учеником в бухгалтерию, где работала ее дочь. Вероятно,учительница ходила хлопотать и в комендатуру – спецпереселенцев из считавшегося социально опасным нового контингента ссыльных работать в конторах тогда не допускали, а я, хоть и мальчишка, все равно был из этого гонимого контингента.

Теперь я уже несколько месяцев получал паек, работал в тепле, но оставался жалким, тощим, и одежда на мне была та же – старый отцовский комбинезон и мамино пальто. В комбинезоне я ходил на работу, в нем, накрывшись пальто, спал на полу возле вышарканной печи. Уходил затемно, выкупал в скудно освещенной рыбкооповской лавке свои четыреста граммов тяжелого непропеченного хлеба; радуясь, когда продавщица взвешивала горбушку – паек тогда получался больше, чем из середины буханки, за обедом выхлебывал в столовой тарелку супа и возвращался на квартиру поздно вечером. По воскресеньям с одиннадцатилетним сыном Степанихи возил на салазках дрова из леса, раз в месяц отмечался в комендатуре, что не сбежал, не умер... Ночами мне снились родители и сестренка, я плакал и просыпался, от порога стелился холод, а рядом смутно белела остывшая печь. Ночь сменялась днем, день быстро угасал, и время тянулось, как бесконечные сумерки перед всё не наступающим рассветом.

Дома... Ну, там по-настоящему дома, в канун Нового года всегда тепло пахло елкой, оплывающими парафиновыми свечами, гуммиарабиком, которым были склеены вырезанные из картона елочные украшения. Бывало, пробудишься ночью – на верху елки под вифлиемскои звездой облокотились на бумажное облако два кудрявых ангелочка, в проникающем сквозь окно призрачном зимнем свете матово золотятся шарики, темнеют силуэты пряничных лошадок, свисают похожие на карандаши елочные конфеты. А на другой стороне под веткой хрупкий колокольчик, тронь его, и он зазвенит стеклянно, нежно. Временами что-то шуршит – это, устилая крестовину и пол, осыпается в тепле хвоя. Когда елку унесут, мама выметет сухие иголки вместе с опавшими нитями золотого дождя, и в комнате станет просторно, но чуточку грустно. А пока елка рядом, и рядом те, кого я так люблю. Я еще не знаю; что есть Васюган, не знаю про уральскую реку Сосьва, возле которой погибнет в концлагере отец, не знаю, что за тысячи километров отсюда в новогоднюю ночь буду брести по пустынной улице, и сердце будет сжиматься от тоски и одиночества.

…Высоко, высоко стыли немые звезды и терялся в бесконечности распыленный Млечный путь, всё источало стужу – небо, утоптанный снег, смутно белевшие крыши домов, и свет их окон был тоже холодным, чужим. Черным прямоугольником маячила впереди стиснувшая улицу дощатая арка с прибитым лозунгом, по которому неясно проступали какие-то слова, справа от арки надвинулось к дороге горбатое бревенчатое здание – районный клуб. Позади послышался скрип чьих-то быстрых шагов. Я оглянулся – за мной торопливо шли к клубу две девчонки. В стеганых фуфайках, закутанные полушалками... По тонким ногам одной ширкали голяшками большие, наверное, родительские валенки, вторая, росточком пониже, поскрипывала высокими ботиночками.

– Айда, Манька, шустрей, – обгоняя меня, сказала подруге та, что была в валенках. – Елка, поди, уже началась.

Они взбежали по ступенькам клубного крыльца, их фигурки на мгновение осветились и исчезли за закрывшейся дверью. И опять морозная тишина, маячащий контур нелепой арки, надвинувшееся на улицу здание, где елка, светло и, наверное, тепло...

Для меня, замкнувшегося в безысходном одиночестве, не существовало этого клуба. Я всегда безучастно проходил мимо него, как проходил мимо других домов этого поселка с отстраненной от меня чужой жизнью. Знал – вечерами в клубе крутят кино. Но это в далеком милом сердцу городишке, где осталось мое испуганное детство, выпросив у мамы гривенник, я бежал в Народный дом смотреть «Индийскую гробницу», «Тигра Эшнапура», «Железную маску»... Там, в Народном доме, однажды во время рождественских каникул я изображал сказочного витязя в холщовой кольчуге и покрашенном серебристой краской шлеме, который склеил мне из картона отец... В моей жизни всё это было, или в чьей-то другой, память о которой живет во мне?

Может, в этом клубе чуточку похоже на то, что было там, где я смотрел «Индийскую гробницу», куда ходил в хранившую запах старых книг библиотеку? Там, где на Рождество стояла украшенная гирляндами стеклярусных бус и разноцветных флажков, распространяя запах хвои, праздничная елка. Тогда, там...

Но сюда меня, наверное, не пустят. Неухоженного, в обтрепанном женском пальто, зековской ушанке... Я чужой, отверженный, изгой из нового контингента. Но как не хотелось мне сегодня рано возвращаться туда, где каждый вечер я остро ощущал свою неприкаянность! Туда, где на плите чужой опорожненный чугунок, а поутру дверные косяки покрываются изморозью, туда, где хозяйка, сберегая керосин, рано гасит лампу, и мое место на полу возле печки. Наверное, меня в клуб не пустят. Но я только посмотрю на елку. Только посмотрю и уйду.

Я поднялся по белевшим ошметками затоптанного снега ступеням крыльца и вошел в пустой, тускло освещенный тамбур. Обмел у входа голиком ботинки, несмело отворил дверь, из-за которой доносились голоса и шарканье шагов. На середине зала, вдоль стен которого грудились составленные одна на одну скамейки, упиралась пятиконечной звездой в потолок ветвистая елка. И, хотя печь, наверное, тут истопили, пришедшие теснились в верхней одежде. Стояли возле скамеек, негромко переговаривались, поглядывали на реденький хоровод, который водили вокруг елки с десяток местных девчонок и парнишек-допризывников. Вместе с ними, выделяясь белым распахнутым полушубком, из-под которого поблескивала на гимнастерке одинокая медаль, ходил, подволакивая ногу, недавно вернувшийся с фронта военрук. Деланно смешливо покрикивая, он пытался развеселить собравшихся, но веселых лицне было.

Я прислонился к дверному косяку и торопливо сдернул шапку с головы.Проплывали мимо чьи-то спины в ватниках, сцепленные руки, наплывал запах хвои, наплывало тепло. Мне показалось, что я никого здесь не знаю, но, приглядевшись, увидел Надю Трифонову. В защитного цвета ватнике и форсисто сдвинутой набок солдатской ушанке, из-под которой выбивались темные волнистые волосы, она стояла в сторонке, о чем-то задумавшись. Работала она на рыбозаводе, но большую часть времени проводила в рыболовецких бригадах, лишь ненадолго наведываясь в райцентр. Было ей, наверное, немногим более двадцати, сияла молодостью, лучистыми серыми глазами, и, когда появлялась в конторе, всё светлело от ее улыбки и задорного голоса. Несмотря на войну, несмотря на тяжесть навалившейся на всех беды, несмотря на всё, всё... Я не знал, замечала ли она в конторе меня; царапая пером по шершавой бумаге военного времени, на которой расплывались самодельные чернила, при ней я почти не поднимал остриженной наголо головы. Я был незаметный, серый, стеснялся своей худобы, униженности, а она была такая красивая, такая далекая от меня в своей жизни. Но, наверное, в тот вечер ей тоже не хотелось домой. Наверное...

Свисавшие с потолка электрические лампочки без абажуров освещали сверху телогрейки, опущенные на плечи полушалки, полотно экрана с напоминающим очертания причудливого материка потеком в дальнем конце зала. Проходя мимо Нади, военрук что-то ей сказал, она кивнула и вступила в хоровод. Статная, броская, чуть откинув голову, пошла с остальными, и сразу, перекрывая невнятный шум зала, распевно зазвучал ее звонкий голос:

На позицию девушка

провожала бойца…

Пошли слаженней, веселей, вовлекая в песню и в круг глядевших со стороны. Лампочки то светили вполнакала, то вспыхивали, райкомхозовская станция работала с перебоями, и в неровном свете то тускнели, то становились ярче оштукатуренные стены, закрывавшие окна линялые шторы, пятиконечная звезда на елке. Я стоял, привалившись к дверному косяку, и было мне так же одиноко, как на улице. Сникнув, умолкла песня, и опять вразнобой шаркали по полу подшитые пимы, высокие со шнуровкой девичьи ботиночки и исподволь нарастал шум голосов, Кто-то около меня громко засмеялся. Может, над моим пальто, может, надо мной... Постою немного и уйду. Минет ночь, за ней еще один короткий сумеречный день... Больно ныли отогревшиеся ноги, кружилась голова.

– Эй! Как тебя... Дима, – услышал я возле себя Надин голос. – Ты почему не с нами?

Разомкнув круг, она схватила меня за руку и потянула в хоровод:

– Пошли вместе, пошли, Дима...

Она знала, как меня зовут... Я сконфуженно сунул за пазуху суконную шапку, неловко ухватился за ее пальцы, взялся еще за чью-то руку и торопливо пошел со всеми.

Ты, моря-як, красивый сам собою.

Тебе от роду двадцать лет,

– взвился рядом девичий голос, и, отчеканивая слова, хороводоткликнулся:

Полюби меня, моряк, душою,

Что ты скажешь мне в ответ?

Я не знал этой песни, но старался шагать в лад ей, в ногу с остальными. Где-то за стенами клуба белели в ночи холодные крыши домов, и стыл снег, а я был тут со всеми, и душа моя медленно оттаивала. Нет, нет, всё было иначе, чем там... Там, в детстве. То осталось в далеком городишке, осталось светлое и невозвратное. Но я уже не ощущал своей униженности, полы маминого пальто заплетали еще ноющие с мороза ноги, кисти рук высунулись из обтрепанных рукавов, я видел только лица, лица... Видел миловидный Надин профиль, ее длинные ресницы, темные кудри, я ощущал тепло ее руки. Хотел благодарно пожать ее, но не смел.

Много лет спустя, когда тот вечер остался в далеком прошлом, и всё давнее стало еще более щемящим, однажды я возвращался из северной командировки домой в Томск. По пути погода ухудшилась, и наш самолет посадили в Колпашево. Скопившиеся в аэровокзале пассажиры толпились около справочной, где беспрерывно звонил телефон, теснились на диванах и подоконниках, поглядывали в окна, за которыми взвихривалась и опадала, переползая летное поле, дымящаяся поземка.

И вдруг я увидел ее... Надю. Она стояла, облокотившись на барьер около кассы – знакомый профиль, тонкие вскинутые брови, всё те же лучистые глаза... Всплыл в памяти районный клуб, елка из васюганской тайги, неровный свет свисающих с потолка голых лампочек. Вспомнил, как потянула она меня в круг, как ощутил я тогда себя вместе со всеми. С ней, со всеми, кто там был...

Она поглядывала по сторонам, словно ожидая кого-то.

– Простите... Надя? – спросил я, подойдя, –Надежда?

Она удивленно глянула на меня.

–Вы когда-то давно жили в Новом Васюгане? – я уже понял, что ошибся, и все же спросил ее.Спросил, еще на что-то надеясь.

Она удивленно посмотрела на меня.

– В Новом Васюгане? Нет, не жила.

– Улетающих рейсом в Новосибирск просим пройти на посадку, – требовательно объявили по микрофону.

Как похожи на всех вокзалах женские голоса...

– Мой рейс, – сказала она торопливо и повторила: – Нет, нет, я не жила в Новом Васюгане.

И, словно прощая меня за ошибку, улыбнувшись, пошла к выходу. В песцовой шапке и отороченной мехом дубленке. Она была так похожа на ту. Но только похожа. А та... Та, прежняя, конечно, теперь старше. Господи, намного старше. Столько лет прошло с тех пор. Половина жизни. Нет, даже больше...

И еще дважды, уже в Томске, мне казалось на улице, что навстречу идет она. Но убеждался – нет. Чем-то только похожая. Да и смогу ли я теперь узнать ее?

Но так хотелось ее увидеть. Сказать хорошее, доброе. Сказать то, чего не посмел сказать ей тогда в своей безвинной отторгнутости.

Сколько лет прошло с тех пор? Уже не половина жизни, а вся жизнь. Вся...