Бронзовый перстень (рассказ)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Ляшева Руслана Петровна

Просмотров: 5690

2011 год, Выпуск № 1

Сердцу влюблённому негде укрыться от боли.

А. Блок.

 

Осень 1826 года Зинаида Александровна Волконская встретила в Москве. Дни чередовались однообразные, серые и дождливые. Не любила она унылое это время года, старалась обычно избегать его, уезжая в Италию или на юг Франции.

Что же удерживало её на сей раз? Москва? Лужи-то непролазные, да разверзшиеся хляби над головой, хуже и не придумаешь. Москва стояла опустевшая и безрадостная. Жизнь общества замерла, как случается в несчастные годы холеры, засухи и голода. Ни шумных осенних маскарадов, ни роскошных балов. В каждом доме настороженность, хотя аресты уже прекратились и печальная судьба участников декабрьского волнения была объявлена.

Волконская оставалась в Москве. А ведь куда приятнее было бы путешествовать по звонким дорогам Испании. Внешних помех для отъезда за границу княгиня не видела. Удерживало её чувство внутреннего долга. Неловко отбывать в Испанию, Италию и любую другую счастливую страну, когда Екатерина Трубецкая выбрала для себя совсем иной маршрут. Она последовала в Сибирь за мужем, приговорённым к каторге.

Итак, ничто не удерживало, но Волконская всё не уезжала. Не могла она променять печаль своей родины на песни чужого края. Всё было обдумано и решено. И только в одном Зинаида Александровна не могла себе признаться даже в мыслях, что это была не главная причина томительного пребывания в Москве. Впрочем, о главном вообще лучше не думать. Надо отвлечься пустяшными делами и маленькими лёгкими заботами.

«Вот и ещё день прошёл», – отрешённо подумала Волконская, когда в зале от ранних сумерек стали неясны очертания привычных предметов обстановки. Поленья в камине затрещали, и яркий сноп искр ударил в медный экран. В резкой вспышке огня всё в гостиной будто пошевелилось. Маленькая скамеечка возле камина нервно поёжилась, круглый стол испуганно присел, а клавесин тяжело наклонился набок, покачался, пытаясь сохранить равновесие, и с достоинством принял обычное, устойчивое положение. «Ах, какой вздор», - грустно усмехнулась Волконская. Она сидела в кресле у окна с открытой книгой на коленях.

Весь день пыталась чем-нибудь заняться и не могла. Открывала крышку клавесина и наигрывала одну и ту же мелодию, не то Гайдна, не то Моцарта, но всякий раз сбивалась на одной ноте. Отходила от клавесина, чтобы не искать альбом с нотами. Брала книгу – лёгкий французский роман. И над нелепой скучной историей прослезилась. Захотела перебрать итальянские акварели, но они уже не радовали, как прежде. Ничего не помогало. Мысли непроизвольно возвращались к одному. Хотела того княгиня или нет, но весь день она была сосредоточена на осмыслении своего душевного беспокойства. Чувства ею владели весьма противоречивые, но одинаково мучительные. Она думала о человеке, которого любила. Он был в Москве. Больше она ничего не знала. Он давно перестал появляться в свете, оставил балы и никого не принимал. Кажется, он избегал с нею встреч. Но самым мучительным во всей этой истории была неопределённость в отношениях, тянувшаяся несколько лет. И за все годы не прожила она и дня, когда бы смогла о нём не думать. То являлась глубокая обида, нелепая ревность и даже что-то нехорошее, похожее на злость. Однако, всё это без остатка смывала волна нежности и теплоты, усмирявшая гордый ум. И вот тогда Волконской её безнадёжная любовь представлялась благом, ниспосланным небом. За годы неестественной разлуки страстное её чувство переросло в ощущение неотступной душевной боли. Но расстаться даже с болью было свыше сил: и это была любовь. И она держалась за тоску свою, как моряк, потерпевший кораблекрушение, за обломок мачты, с помощью которого он надеется добраться до берега.

В зале давно уже появилась горничная и долго молчала, не решаясь прервать размышления княгини. Она стояла возле кресла и тихонько вздыхала. Горничная догадывалась, что хозяйка её больна какой-то чёрной хворью, и как человек абсолютно здоровый, сочувствовала ей.

– В чём дело, Дуняша? – ощутила Волконская присутствие человека в полутёмной комнате.

– Дмитрий Владимирович Веневитинов пришёл. Изволите принять?

Веневитинов? Как всегда, наверное, в настроении какой-то грустной радости и обожания.

Действительно, настроение это у Веневитинова было постоянное и прочное. Как аромат цветов, оставлял он его всюду, к чему обращался его дух: в элегиях, в объяснении природы, в общении с друзьями и особенно… с женщинами. Так казалось ей прежде. Пока не открылась тайна, всем, оказывается, давным-давно ясная. И открылось всё странно и неожиданно. Не сразу даже поняла, что речь идёт о ней…

– Бедный Веневитинов, он так страдает, – услышала как-то на балу у Нарышкиных, проходя через смежные комнаты около буфетной.

– Полноте вам заблуждаться, – возразила мужчине женщина уверенным и насмешливым голосом, – ему кроме Шеллинга и всей немецкой метафизики ничего и не надобно.

– Вы совершенно не правы. Он страдает. Взгляните только на его лицо…

Заинтригованная, она невольно приостановилась.

– Отчего же страдает? – словно угадав вопрос Волконской, произнесла женщина.

– От любви. Кто же этого не знает. Волконская с ним холодна и небрежна…

Конца фразы Зинаида Александровна не дослушала, ибо сквозь комнаты и залы она почти бежала стремглав, насколько позволяло бальное платье и хорошие манеры. Она была смущена и раздосадована.

«Боже, в самом деле», – убедилась она, когда Веневитинов, прощаясь после бала, умоляюще уронил перед нею гордую юношескую голову. Сквозь бальную перчатку ощутила она на пальцах сухие и горячие его губы. Досада её сменилась состраданием. И с тех пор дружеская нежность к Веневитинову не оставляла её.

А любовь? Над этим чувством человек не властен. Сердцу не прикажешь. Оно не подчиняется уму и, страстное, живёт по своей мучительной и прекрасной воле.

Слово «любовь» незаметно проскользнуло в её мысли и моментально направило их в нужное русло. Господи, как прекрасно всё было в Италии, послушно отдалась Волконская течению мыслей. И как, однако, мгновенно! А потом тоска и только взаимные невысказанные укоризны. Да ещё бесконечные эти светские пересуды, липкие и тупые, передёрнула она плечами.

– Что прикажете передать? – напомнила о себе горничная.

– Просите Дмитрия Владимировича пожаловать в гостиную.

– А что же передать второму посетителю господину Воше?

– Мсье Воше, – удивилась Волконская. – Из Сибири? Что же вы молчите? – С неудовольствием выговаривала она горничной.

–Да вы не слушали, задумались и отвлеклись, – глядя под ноги, оправдывалась девушка.

– Хорошо - хорошо, – согласилась Волконская, не имевшая привычки спорить. – Просите же их в гостиную. Да зажгите, пожалуйста, свечи.

* * *

Яркий свет изменил вид залы. Нарядная, но в строгом вкусе, она выглядела такой, какой воспринимали гости – милое и уютное прибежище поэтов и художников. Именно эта зала была знаменита в Москве тем, что здесь в прославленном литературно-артистическом салоне Зинаиды Волконской можно было услышать и яростные философские споры московских «архивных юношей», как назвал Пушкин любомудров, и новые стихи лучших поэтов России, и тонкую политическую остроту, и чарующее пение самой хозяйки.

Впрочем, княгиня давно уже не принимала. О салоне осталась только слава. Разве только два-три человека, из особо близких друзей, встречались изредка, чтобы обменяться грустными новостями и печально помолчать. С декабря прошлого года всё так изменилось. Не было в России человека с просвещённым умом и пламенным сердцем, который бы не склонил головы пред мужеством вышедших на Сенатскую площадь.

И теперь, устроившись возле камина, говорили о том же, о чём думал в этот год каждый мыслящий русский человек.

Мсье Воше, кутая горло в шарф и кашляя, рассказывал о Сибири. Екатерина Ивановна Трубецкая, которую из-за неожиданной простуды он смог проводить только до Иркутска, передавала родным поклон. Решенье её разделить участь мужа осталось неизменным.

Зинаида Александровна, слушая француза, скорбно глядела на огонь и зябко кутала плечи в тяжёлую кашемировую шаль. Веневитинов молчал. Состояние Волконской он ощущал как своё собственное. Да и своё было не лучше. Чувство вины и какого-то непонятного раскаянья в несодеянном не оставляло его последние месяцы. Особенно усилилось оно, когда из Петербурга пришла трагическая весть о пятерых казнённых.

Поглаживая нервным движением руки подлокотник кресла, Веневитинов тоже смотрел на огонь. Взгляд задержался на каминной решётке. И сухой кашель мсье Воше, и сдержанные вздохи Зинаиды Александровны, и смысл разговора мешали ему уловить что-то более важное, какую-то неясную мысль. Какая, право, тяжёлая решётка. И на сердце тяжесть. Какая струилась жизнь, свободная и естественная, полная поэзии, мечтаний и дерзкой вольности. Теперь вдохновение посещает редко. Сердце стеснено. А мысли… ах, эта решётка. Верно. Они словно за решёткой. Да, вся мысль в России за решёткой.

Но Веневитинов ошибался, считая, что понимает состояние Волконской. Вернее, он понимал только отчасти. Вид того же самого огня в камине наводил Волконскую на другие мысли.

Какой он беспокойный, этот огонь. Может быть, чья-то душа, воплотившись в него, жалуется нам на свои страданья. А мы не слышим, занятые своими заботами и горестями. И догорят поленья, и погаснет огонь, и унесётся эта душа с последними искрами в неуютное осеннее небо. Вот он – единственный для неё случай излиться перед нами. Но мы, глухие и слепые, не внемлем. Ну вот, ты, огонь, заметил внимание и наклонился в мою сторону. Вот и я обратилась в твою сторону. Не хочу ни о чём думать, ни о Сибири, ни об Италии. Говори? Боже, он что-то шепнул. Но так быстро и сразу отшатнулся. Ты хоть чей дух? Поэта, солдата или монаха? Почему ты блуждаешь неприкаянно? Или ты согрешил при жизни?

В маленьком обществе возле камина затянулась неловкая пауза. Стало слышно, как ветер монотонно и безучастно стучит веткой по стеклу.

– А что же мы вдруг загрустили? – заметила, наконец, Волконская тишину и оживила беседу. – Дмитрий Владимирович, говорят, вернулся из ссылки Пушкин. И читал у вас новую трагедию?

– Верно говорят, – осторожно произнёс Веневитинов, участливо глядя на усталое лицо Волконской. – Читал «Годунова». Что говорить. Я только более утвердился в своём мнении об истинном таланте Пушкина. Он одарил нашу словесность прелестными произведениями. А «Годунов» буквально поразил: искусство глубокое, самобытное, русское. Внимали с восторгом и наслаждались.

– Как он выглядит? Не изменился ли? – оживилась Волконская.

–Не изменился ничуть, – радостно подтвердил Веневитинов, с облегчением замечая в глазах Зинаиды Александровны выражение заинтересованной мысли. – И глаза у него те же, живые и быстрые. И голос тот же, тихий и приятный. Одет он был в чёрный сюртук, в тёмный жилет, наглухо застёгнутый, и небрежно подвязанный галстук. Вначале Александр Сергеевич был сдержан больше обычного. Неохотно приступил к чтению. Но, видя наш восторг, одушевился.

– Что-то ждёт его в столице? – Задумчиво произнесла Волконская.

–Известно что: слава и печаль. Они были его друзья, – нахмурился Веневитинов, возвращаясь к старым мыслям. – Атмосфера в Петербурге тягостная. Вернулся мой приятель. Говорит, что невыносимо: всё душит подозрительность. Друзья и родные не доверяют друг другу. Одним мерещится крамола, другим донос.

– А в Москве? То же самое.

– Меня с большим пристрастием расспрашивали на заставе перед Москвой, – вставил мсье Воше, который, казалось, задремал во время беседы. – Боюсь, знаете ли, не разрешат въезд в Петербург.

– Что-нибудь придумаем, – успокоила его Волконская.

* * *

В конце вечера Зинаида Александровна согласилась петь. Она подошла к клавесину. И её руки с тонкими запястьями, как хрупкие стебли цветов, светлели на

тёмном лаке дерева. Запрокинув голову несколько набок, она пела свободно и легко. Дмитрий Владимирович аккомпанировал. Его тонкий профиль и чуткие руки музыканта были рядом и словно плыли перед её глазами.

Арии из опер сменились итальянскими народными песнями. Она пела про дивный тот край очарованья и красоты, и душа поэта с упоением внимала страстной речи певицы. О чём она пела? Не только об Италии, о солнце, о свободе. Она словно вспоминала какой-то далёкий, счастливый миг своей жизни. Её песни напоминали обо всём, что в этот московский осенний вечер могло быть только мечтой, прекрасной и неосуществимой.

Клавиши клавесина вторили ей низким печальным эхом. Печальным потому, что любовь так и осталась несбыточной мечтой. А сердце в груди всё ещё молодое и бунтующее. И жжёт его сладкий яд упоительного голоса. Как, однако, тесно в этой просторной зале от солнечных песен, грустных стонов клавесина, гулких ударов сердца и молчаливой тоски в чёрном одеянии, забившейся вон в тот, дальний угол.

Зинаида Александровна знала, что Веневитинов завтра уезжает в Петербург. Он получил, наконец, перевод по службе. Знала, что поэт прощается с Москвой, юностью, с ней тоже. Знала и пела для него. Её глаза случайно встретились с тёмным его взглядом: как хороша весенняя степь в жаркий полдень, когда весь мир переполнен ощущением счастья. Волконская продолжала петь. Высокое и бархатное её сопрано звучало взволнованным прощаньем и напутствием.

Когда она, утомлённая, замолчала, Веневитинов долго ещё сидел у клавесина, словно забыв на немых клавишах руки.

Мсье Воше восхищённо что-то говорил Волконской, путая русскую речь с французской. Она, слушая его, молча улыбалась, откинув назад голову с тугими светлыми локонами, ниспадающими на плечи.

Тихо опустив крышку клавесина, Веневитинов подошёл к Зинаиде Александровне и грустно посмотрел ей в глаза. Пора было прощаться. Волконская рассеянно оглянулась вокруг. И на глаза ей попался перстень. Днём она неизвестно почему извлекла его из шкатулки с украшениями. И сейчас, в минуту прощанья с Веневитиновым, она заметила его на столике.

– Бронзовый перстень! – обрадовалась она. Взяла его и, рассматривая на ладони зеленоватую бронзу, с улыбкой рассказала маленькую смешную историю. – Знаете, мсье Воше, – обратилась она к французу. – В Италии после раскопок Геркуленума можно было купить очень старинные предметы. Они остались нам от несчастных жителей древнего города. Этот перстень, тоже извлечённый при раскопках, продал мне старый нищий итальянец, похожий на русского цыгана. Помню, как он пошутил, протягивая мне перстень: «Не бойтесь, синьора. Хотя в перстне, говорят, что-то скрыто. Что-то роковое, любовное…»

– Трудно осознать, – вежливо улыбнулся француз, – что старый итальянец говорил о роковой любви. Только в такой огромной и холодной стране, как ваша Россия, любовь может стать роковой.

Волконская вздрогнула и смущённо посмотрела на Веневитинова.

– Жаль, – тихо вымолвила она и, видя его недоумение, добавила задумчиво: – А мне вздумалось подарить вам перстень на счастье. Но… – неуверенно пожала плечами.

Веневитинов молча протянул ладонь и, зажав в руке перстень, сказал просто и печально: «Мой талисман»…

…что дружба в горький час прощанья
Любви рыдающей дала?
Тебя залогом состраданья.

Замолчал, подыскивая рифму.

– Я с ним под венец пойду, – торжественно, как слова клятвы, произнёс он, – или… не разлучит даже гроб. – И, чтобы хоть как-то загладить грустный смысл прощанья, довершил. – Что из праха пришло, то в землю и уйдёт со мною.

На пороге залы он вдруг остановился и взволнованно стал читать стихи, сочиняя экспромтом:

Века промчатся, и быть может…
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нём тебя откроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей.
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верный.

* * *

Утром следующего дня от Москвы отъехала дорожная кибитка. В ней, закутавшись в тёплые шинели, сидели трое: поэт Дмитрий Веневитинов, его друг Фёдор Хомяков и француз мсье Воше.

Через несколько дней она была остановлена полицией на петербургской заставе. Хомякова отпустили, а француз Воше, сопровождавший в Сибирь жену государственного преступника Трубецкого, был задержан. Арестовали и хозяина кибитки Веневитинова.

Два дня, проведённые в сырой камере гауптвахты, и нравственное потрясение от унизительного допроса не прошли бесследно. Кашель и боли в груди не проходили. Тоска и депрессия прочно обосновались в душе поэта, сменив поэтическое вдохновение. Это тянулось несколько месяцев. Петербургская жизнь тяготила Веневитинова. Он мечтал уехать в Персию, мечтал о солнечном свободном востоке. Но мечтам не суждено было сбыться. В середине марта 1827 года от лёгкого простудного заболевания поэт внезапно умер.

В марте в Москве случаются тёплые ночи. С вечера кажется, что утром будет жаркое солнце, бурная весна с шумными ручьями и весёлым пением птиц. Тёплый ветер вселяет молодые, радужные надежды. В воздухе словно разлито что-то тёплое и нежное, томящее душу и беспокоящее ум. Даже сама свежесть ощущения весенней природы доставляет радость. Кажется, что вся жизнь ещё впереди. Кажется, что на земле существует только добро, а горести и печали проходят бесследно.

Преисполненная столь благостных мыслей, Зинаида Александровна оставила на ночь открытым окно в спальне. И томящее предчувствие счастья не покидало её перед сном. Так и уснула с улыбкой на губах. Да и сон пришёл светлый и по-детски умилительный.

Но вдруг среди ночи проснулась от резкого звука. Открыла глаза. Темно. Дверь в спальню распахнута настежь. Сильный сквозной ветер угрюмо гудит над головой. Испуганно обвела взглядом комнату, боясь кого-то увидеть. Но было пусто и жутко. На сердце всё же отлегло: догадалась, что на улице разыгралась метель. Покричала Дуняшу. Никакого ответа. Неохотно выбралась из тёплой постели. Закрыла окно и притворила дверь. Но долго не могла уснуть. Не оставляли испуг и чувство щемящего беспокойства. Наконец, мягкая обволакивающая дремота смешала все мысли. Но в полудрёме, почти сквозь сон мелькнула отчётливая фраза: «Ушёл от меня кто-то». И тут же Волконская мгновенно уснула.

А утром, когда она, полусонная, сидела с чашкой кофе и рассеянно смотрела, как Дуняша раскидывает пасьянс, пришёл Фёдор Степанович Хомяков с трагической вестью. Точно ушёл… Ушёл из мира Дмитрий Веневитинов.

Ни единой слезы не появилось на глазах, когда Зинаида Александровна торопливо перебирала гардероб, подыскивая траурные одежды, чтобы вместе с Хомяковым ехать на Мясницкую, к матери Веневитинова. Слёз ещё не было. Но сердце уже отреагировало на потерю, оно словно окаменело. Оказывается, он был дорог сердцу.

Прошло сто лет. Мир изменился. Столица в конце двадцатых годов бурно застраивалась.

Ласковое апрельское солнце и нежная зелёная дымка на деревьях наводили на радостные размышления. Трамвай громко стучал колёсами, подъезжая к Симонову монастырю. Молодая женщина, сойдя на остановке, улыбнулась всему этому бурному грохочущему миру и лёгкой быстрой походкой направилась к воротам монастыря.

Женщина торопилась не зря. Рабочие уже пришли. Ей предстояло разыскать могилу известного поэта Дмитрия Веневитинова. Монастырь сносили. И прах поэта предстояло перенести на другое кладбище.

Когда взорвали плиту и вскрыли склеп, она, филолог, неловко ощущая себя в непривычной роли, робко подошла к могиле. Наклонилась над ней. Скелет уже истлел и почти весь рассыпался в прах. И только череп остался целым с белыми красивыми зубами. А там, где лежала рука покойного, темнел перстень.

Она вспомнила легенду о трагической любви Веневитинова к Волконской, которую слышала когда-то на лекции профессора Жирмунского. Женщина неуверенно протянула руку и прикоснулась к перстню. Да, старинный, бронзовый, итальянский. Он самый – талисман любви. Значит, верно определила могилу. Здесь и покоится прах поэта. Она задумчиво покачала тяжёлый бронзовый перстень на ладони. А ведь кто-то, кажется, писал о Волконской: не то уехала, не то ушла в монастырь. Как же это грустно всё! И глядя, как молодое апрельское солнце мутным лучиком отразилось на древней геркуланомской бронзе перстня, женщина всем сердцем ощутила скорбь: «Почему жизнь человека так мгновенна? Всё проходит. Остаются только легенды».

А молодая трава под ногами рабочих дерзко пахла жизнью. Весело грохотал трамвай за монастырской стеной. И самозабвенно над прахом поэта пели соловьи.

Новокузнецк – Москва.

Несколько слов об авторе рассказа

Ох, как это давно было! Мы, боевая редакция газеты, на строительстве Запсиба, провожали в Москву, учиться в Московском Госуниверситете, нашего рабкора, юную сварщицу Ляшеву Руслану Петровну. И всё оказалось удачно. Руслана успешно завершила учёбу. На этом не остановилась – поднялась ещё на одну ступень, закончила аспирантуру Литературного института, защитила кандидатскую диссертацию по филологии. Работала журналистом в «Московском комсомольце», редактором в издательстве «Советский писатель». Опубликованы книги прозы – «Звонок», «Гонки», «На старой улочке», исторический роман «Зеркало Пугачёва», в котором слиты две эпохи – конец ХVIIIи ХХ веков, показано всё во взаимной связи главных событий России. И писатель, и критик проявились здесь в полной мере. Опубликованы и сборники статей – «Без лапши», «Точка бифуркации».

Руслана – активный критик. Она признаётся: интересно читать журналы разных регионов России, от Москвы до Находки, заглядывая в Белоруссию и в Казахстан. Пульс жизни прослушивается без сбоев. Это её черта – прослушивать пульс жизни. Исполнять роль литературного доктора. И с уверенностью ставить потом диагноз: «Постмодернизм уплыл куда-то на задворки, настоящие трудные проблемы властно захватывают литературу. И хорошо. Только бы писатели не сдрейфили, не отступили перед ними. Тогда россияне забыли бы про телеящик».

Можно сказать, Руслана Ляшева, писатель, критик, филолог, давно уже стала москвичкой, но она по-прежнему наша, запсибовка. Не прерывает связь, помогает как может. И за то ей искреннее спасибо.

Анатолий Ябров,
Член Союза писателей России
г. Новокузнецк
июль 2010 г.