Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Зиму пережить (повесть)

Рейтинг:   / 3
ПлохоОтлично 

Содержание материала

1

Тебя же не убьют?

Когда Баздырев с Нюськой на руках вышел из подъезда, а тётя Галя, за ней тётя Каля, Шурка и я с вещами — следом, во дворе уже собрался почти весь наш 12-квартирный коммунальный дом.

Стояли молча, смотрели с серьёзными лицами.

Баздырев так растерялся (он хотел уйти тихо, ему рекомендовалось уйти тихо, не привлекая излишнего внимания), что опустил Нюську на землю и стал пожимать руки всем подряд — и взрослым, и детям — бормоча: «До свиданья, товарищи... простите, товарищи... до скорого...»

Он будто извинялся, что уезжает не как принято, как уезжали до него мужики первых призывов — с шумным крикливым застольем, с атмосферой лёгкой бесшабашности, бодряческих выкриков подвыпивших гостей и шествиями толпы родичей и знакомых до самого эшелона.

Он и мне заодно, обойдя всех по кругу, подал руку, сказав «до свиданья, товарищи».

Дед Иван Анисимыч, который уже лет пятнадцать пребывал на пенсии и, несмотря на это, был самым информированным во всем дворе человеком, сказал, задержав ладонь Баздырева в своей:

— Не торопись, парень, все равно раньше темноты не тронетесь — знаю. Попрощайся с людьми как следует.

А бабушка моя, звали её Наталья Демидовна, едва Баздырев приблизился к ней, поднялась с табуретки, мелко и часто перекрестила его. Тот нахмурился, она проговорила:

— Ничего, сынок, не помешает, езжай с Богом.

Привокзальный район Кузнецка, именуемый Садгород, отличался стойким постоянством многолюдья. Центром его была маленькая рыночная площадь, обставленная торговыми ларьками, магазинами, баней и парикмахерской, бревенчатым под жестяной крышей зданием милиции.

Здесь же на углу высилась будочка водоразборной колонки, из неё брали воду по талончикам жители чуть ли не всего района — зимой в бочонки на санках, летом в вёдра на коромысле. Копейка ведро.

Дом стоял на косогоре, откуда отчётливо просматривалась вся индустриальная панорама города. Внизу, сразу за площадью, станция с замысловатыми блестящими переплетениями путей, за ней кирпичные кварталы проспекта Энтузиастов, далее — деревянные приплюснутые бараки так называемой Нижней колонии.

И уже вдали, по-над горой, клубящийся ослепительно белым паром и дымами всех цветов радуги Кузнецкий металлургический комбинат.

Весь день калило солнце, а сейчас, к вечеру, небо заволокло мглой, и над городом колыхалась предгрозовая августовская духота.

Шли на станцию тем же порядком: впереди Баздырев с Нюськой на руках, сбоку его жена тётя Галя, нервная, угловато-худая, в зелёной обвисающей кофте, потом, чуть поотстав, могучая в бёдрах тётя Каля — в руках холстинная сумка с провизией и железный потёртый сундучок с инструментом, — а там уж хвостиком мы с Шуркой. Тащили за две лямки вещмешок. Шурка к тому же держал под мышкой отцовский рабочий бушлат, туго перетянутый алюминиевой проволокой.

«Для чего бушлат, — думал я, — если человеку выдадут военную форму, шинель? И главно — зачем, ёлки-моталки, инструменты? Смешно даже: туда с инструментами!»

На станции никакого эшелона не оказалось, всё выглядело как обычно. Стояли вагоны с лесом и гравием, маневровый толкал вперед-назад десяток кособоких углярок, единственная посадочная платформа вообще пустовала.

Однако взрослых это нисколько не озадачило. Все вслед за Баздыревым свернули, пошли вдоль рельсов, мимо плаката «По путям ходить строго воспрещается», мимо глухих складов с высокими погрузочными верандами и старых ободранных вагонов в заросших пыльным вонючим бурьяном тупиках.

Так, по шпалам, мы и подошли к массивному зданию — кирпичные выщербленные стены, овальная крыша, острый запах угольной золы и мазута — паровозное депо.

Здесь до вчерашнего дня работал Баздырев. Мы с Шуркой раза три заглядывали сюда — посмотреть, как поворачивают на поворотном кругу громадину паровоз, но сейчас-то зачем Баздырев сюда?

Ага, наверное, хочет со своими попрощаться, сослуживцами.

На площадке, поодаль от входа, топтались люди, их было немного, — тоже судя по всему провожающие: больше женщины, пацанва. Баздырев вскинул вещмешок за спину, взял сундучок, сумку с провизией, скрученный куклой бушлат и, не прощаясь, не оглядываясь даже, зашагал в широкие, густо закопчённые сверху ворота депо, где стоял охранник с винтовкой.

Прежде никакого охранника здесь не было, я это знал отлично.

— Мамк! — буркнул Шурка. — А чё это он ушел, зачем?

— Значит, надо.

— Зачем надо-то? Он вернётся?

— Вернётся, отстань, — отмахнулась мать, глядя вслед мужу, вытирая уголком косынки глаза.

Прошло довольно много времени, вполне достаточно, чтобы обойти всё депо из конца в конец. Баздырев не появлялся.

Людей на площадке прибавилось. Они тоже чего-то ждали. Кое-кто, уморённый ожиданием, уселся на штабель шпал, подстелив лист лопуха, сорванный тут же под забором, а кто — прямо на рельсы.

Духота не отходила, сумерки сгущались, стали зажигаться огни. Далеко глухо прогрохотал гром. Нюська раскапризничалась, тётя Галя сняла кофту, ушла к забору и села там, взяв девочку на колени и укрыв кофтой; та вскоре затихла — уснула.

Шурка и я мучились разочарованием.

Прибегая на вокзал, мы уже видели, как провожают на фронт эшелоны. Это были проводы! Оркестр, куча народа, речи с трибуны, ну и слёзы, конечно. Здесь же — ничего похожего. А только группка ожидающих людей, отдалённое звяканье железа, пульсирующие вздохи проходящих по главной ветке поездов.

И куда ещё предстоит тащиться, когда вернётся Баздырев и другие мужчины, ушедшие в темный проем деповских охраняемых ворот?

* * *

Далеко на западе страны, за тысячи километров, вот уже больше двух месяцев громыхала война.

Её таинственно-тревожные отзвуки доносили сюда лишь репродукторы, газеты с уменьшенным до тетрадного листка форматом страниц да торопливые листы агитплакатов на привокзальной площади.

Других реальных признаков мы, мальчишки, не замечали.

Правда, неделю назад, после того как в газетах появилось сообщение о воздушных налётах на Москву, окна раймилиции и парикмахерской на рыночной площади засветились вдруг крестами бумажных лент. Но эта инициатива не была подхвачена. Должно быть, власти в конце концов сообразили: долететь сюда, в сибирскую глубинку, фашистскому самолёту немыслимо. И теперь милиция и парикмахерская одиноко и тревожно таращились на прохожих пугающе-белыми перекрестьями своих окон.

И еще: была в эти дни учебная тревога по светомаскировке города.

Мы видели с крутизны своей горки, как враз погрузились улицы, далекие многоэтажные кварталы во тьму. Даже жутковато стало! Зато Кузнецкий комбинат, на километры растянувшийся под холмистой Старцевой гривой, продолжал своим чередом выплавку чугуна, разливку стали, разгрузку коксовых батарей. А на шлакоотвале невдали из вагонов-ковшей не переставали литься яростно водопады расплавленного шлака, оплескивая густым багровым заревом полнеба. Эти процессы — увы — неостановимы. И попытки замаскировать город и комбинат от ночного воздушного врага на том и кончились.

Только через полтора месяца прибудет первый эшелон, гружённый оборудованием машиностроительного завода из Донбасса, к которому уже приближалась линия фронта. А к началу зимы — поезда с эвакуированными людьми. Одеты беженцы будут легко, не по-сибирски, скарб в узлах и чемоданах вздыбит вокзальную площадь.

Так начнётся и продолжится с небольшими перерывами в течение первой зимы великая драма расселения. И молодой город, не имевший и метра свободного жилья, лишнего полена дров, примет, с мучительными усилиями рассредоточит и приютит тысячи и тысячи семей.

Под жильё пойдут чердаки и подвалы, старые вагоны, давно предназначенные под снос ветхие бараки времен строительства комбината. А кому и такого жилья не хватит, выроют в косогорах землянки.

Потянутся санитарные поезда, переполненные ранеными, большая часть школ, дом культуры металлургов, единственная гостиница станут госпиталями. Школьников сперва переведут на трёхсменные занятия, а позже — на занятия через день.

Переполненный город войдёт в изнурительно-жёсткий режим военного времени.

До конца войны будут изъяты домашние радиоприемники, погаснут рекламные огни (кроме аптечных), уличное освещение. Продукты — по карточкам, топливо — уголь, дрова, керосин — строго по талонам. В целях экономии бензина прекратится эксплуатация легковых автомобилей — за исключением двух десятков, принадлежащих горкому, госбанку, металлургическому комбинату, военному училищу.

С остальных просто снимут номера.

Кузнецк будет объявлен режимным городом первой категории, что ввергнет массу обездоленных, выгнанных войной из родных мест людей в новые неожиданные и безмерные страдания.

И уже где-то в начале весны, в пронзительно-солнечные дни апреля сорок второго года, на скрапной двор комбината прикатят платформы, неся невиданный ещё в здешних краях груз: обугленные термитным огнём танки, смятые, в пятнах зимнего камуфляжа автомашины, с разорванными стволами пушки, золотящиеся груды снарядных гильз и вообще бесформенные куски истерзанного чудовищной силой железа — первое вещественное эхо с полей недавно отгремевшей Подмосковной битвы.

Первой победной битвы войны.

И на скрапном дворе комбината зашипят автогены, бешено застучат пневматические молоты, кромсая, расплющивая, превращая в лом винтовочные и автоматные стволы, лишая жуткого соблазна окрестных мальчишек.

Но всё это будет потом, значительно позже, а пока...

* * *

Пока же Шурка и я уныло сидели под деповским занюханным забором, томясь в вечерней духоте, торжеством и не пахло, и Шурка явно испытывал неловкость передо мной, своим другом, точно был виновником всей этой резины.

Вдруг те, кто сидел и стоял в ожидании ближе к деповским воротам, — повскакивали, зашевелились.

Как по команде отхлынули от рельсового полотна.

В тёмной, таинственно подсвеченной внутренними огнями глубине здания со стеной сплошь из мелких, жирно запылённых стёкол раздался шум, лязг, длинное шипение.

Выбежал какой-то человек в замасленной до блеска спецовке, замахал панически руками, пятясь.

Словно по его жесту, заполняя весь овал ворот, поползло из подсвеченной глубины что-то тяжёлое, угловатое, коробчатое, со свистом выдувало белые усы, дымило короткой трубой.

Оказалось — заваренный наглухо в панцирь серо-зеленых плит локомотив. Были видны грубые, рубчатые швы сварки; грузные противовесы медленно крутящихся колес то появлялись под нижним срезом плит, то исчезали.

Потянулись следом приземистые коробки вагонов: один, второй, третий; потом — платформа. В бортовых скосах — тупые чёрные щели бойниц, люки отброшены.

Над высокими стальными бортами платформы — зачехлённые стволы пушек.

Мы, оторопев, вскочили, глядя во все глаза, застыли с открытыми ртами. Вот это да-а! Ёлкин пень! Бронепоезд!..

Из депо толпой повалили рабочие — в расстёгнутых куртках, спецовках, кто в рубахе с закатанными рукавами, кто вообще в майке. Шли рядом с тихо катящимися вагонами, вровень с ними, задирали чумазые лица, будто сами удивлялись делу рук своих, возбужденно переговаривались.

На ступеньке первого броневагона стоял, ухватясь за железный поручень, военный с петлицами старшего лейтенанта, напряжённо, взволновано улыбался.

Поезд, попыхивая часто трубой, как астматик, перестал катиться, со скрипом замер. Люди придвинулись к нему, заклацали массивные двери; члены экипажа — ещё в своей одежде — стали спрыгивать на землю, смешиваясь с провожающими.

От неожиданности увиденного, от неправдоподобной близости бронированной махины — этой ожившей внезапно легенды гражданской войны — у меня холодела в мурашках спина.

Вспыхнул на деповской мачте прожектор, косо высветил в слабых сумерках толпу, переломились тени, мокро заблестели панцири вагонов и локомотива.

Оказывается, шёл уже дождь, но такой мелкий и тёплый, что не ощущался. Замутнели очки, я нечётко всё видел и не заметил, как и откуда появился Баздырев — снова держал на одной руке Нюську (та спросонья таращила на всё глаза), другой — притиснул к себе за плечи Шурку.

Тётя Галя пыталась накрыть кофтой дочку, одновременно глядя в лицо мужу, что-то быстро, страдальчески говоря ему, что-то наказывая.

Коротко дважды гуднул локомотив, у вагонов нервно задвигались — возгласы, крики прощания, поцелуи, рядом громко, навзрыд заплакала женщина...

Старший лейтенант скорым шагом шёл вдоль поезда, придерживая у бедра командирскую сумку, требовательно повторял:

— По местам, товарищи! По местам! Мы и так сильно выбились. По местам, быстро!

Баздырев передал Нюську жене, поцеловав обеих, подбородок его дрожал, — обнял тётю Калю (Калерию), потом наклонился к Шурке.

— Ну давай, сын, держись тут, остаёшься за старшего, — сказал он, тиская плечи сына. — Маму с Нюськой береги, понял?

— Это ты там держись! — Шурке хотелось ответить лихо, как бы шуткой, но, должно быть, от волнения прозвучало грубовато, мать ахнула, и тогда он, неловко охватив отца за шею, прижался к нему мокрым от дождя лицом, спросил жалобно: — Ты ведь скоро вернешься? Тебя же не убьют?..

— Конечно, нет! Что ты, сын? Погляди, какую мы себе крепость отгрохали.

— Ага, ага. — Шурка закивал соглашаясь: крепость действительно была что надо. Разве найдется у немцев пуля или даже снаряд, которые смогут пробить эти чуть скошенные мощные плиты, грозно серебрящиеся сейчас в потёках ночного дождя.

Я стоял в стороне, беспрестанно протирал пальцами стёкла, страшно, до горловой спазмы, переживал, что Баздырев так и уйдёт, со мной не попрощается. Кто я такой? Приятель его сына, подумаешь...

Я не мог бы в эти минуты объяснить, почему мне так нужно было, чтобы Баздырев не забыл обо мне.

Звякнула сцепка. Баздырев сделал несколько шагов к поезду, который уже двигался.

И тут только, в последний раз оглянувшись на своих, встретился взглядом со мной, с моими ждущими, отчаявшимися глазами — что-то по-взрослому понял.

Круто повернулся, подбежал ко мне, подал руку.

— Ну, Толик, бывай здоров, герой. Дружи с Шуркой. Вы, я вижу, парни правильные.

И мы попрощались с ним крепким сдержанным, мужским рукопожатием. Это видели все. Потому что бронепоезд двигался быстрей и быстрей, и все переживали за Баздырева — вдруг не успеет?

Но он успел, конечно; легко запрыгнул, оттеснив спиной товарищей, и его крутоплечая осадистая фигура видна была в железной черноте двери — до тех пор, пока у деповского прожектора доставало вдаль света...

* * *

Весной сорок третьего мы снова встретимся, но уже без рукопожатия, и оба как бы не заметим этого, ибо атмосфера встречи будет иной, никакой самой злой фантазией не предсказуемой. Да и мы оба будем другие.

И много позже дня проводов, спустя две первых тяжких военных зимы, я попытаюсь вспомнить в подробностях — как прощался Шурка с отцом, слова, которые он говорил, и что отвечал отец, какие при этом были у них глаза, жесты, выражения лиц — и ничего не смогу припомнить, ничего.

Подробности сотрутся, будто смытые последним в то лето тёплым грозовым дождём. Ах, Шурка, Шурка…

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.