Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail:
Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.
и ЗАО "Стройсервис".
12
Если пройти рощу насквозь, потом за рощей миновать школьный двор, потом обширную и совсем неинтересную территорию кирпичного завода, засыпанную красной крошкой, каким-то жестяным хламом, заставленную без всякого порядка кособокими приплюснутыми строениями, — то остановишься перед островерхой горой шахтного террикона.
Сама шахта с вертящимися беспрерывно колёсами главного ствола, корпусом комбината, грузовыми эстакадами, лесоскладом и веткой железной дороги — чуть поодаль, под склоном увала.
Хорошенько полазишь по его крутым, в рваном камне бокам, пообиваешь локти и коленки — соберёшь по кусочку полведра, а то и ведро угля. Иногда попадалось дерево — черенок от шахтёрской лопаты или топора, сосновый изжёванный клин, а если повезёт, то и чёрный обломок рудстойки.
Однако добыча эта была осложнена двумя немаловажными обстоятельствами.
Первое: шахта была под охраной. Случалось, появлялся неожиданно дед с берданкой, а может, не дед, просто мужик в тулупе — издалека да с испугу разве разглядишь. Лютым матом гонял всех от террикона. И не потому, что шахте жалко этих бросовых в массе породы кусочков угля. Террикон, самовозгораясь, постоянно тлел — и глубоко внутри, и поближе к поверхности — и существовала реальная опасность провалиться в выгоревшие пустоты или быть подмятым скатившейся сверху глыбиной.
Днём по склонам курчавился суетливый дымок, а ночами, особенно когда дул ветер, гора то там, то тут беззвучно фыркала искрами, калилась пятнами, и казалось: багрово-смутные, зловещие пятна эти сами по себе плавают в угольной черноте неба.
По ближним окрестностям растекался тяжёлый, мертвенный запах жжёного камня.
Подножие террикона зимой бело заравнивало. Чтобы отыскать обломочек угля, надо карабкаться ближе к эстакаде, на чёрный, све-женасыпанный язык породы, — но тогда ты становился виден всему, пожалуй, району, не только что мужику в тулупе.
Тут частенько просвистывали камни, подскакивая с костяным, щёлкающим звуком бильярдного шара. Рабочий, опрокидывая наверху вагонетку грозил вниз кулаком, ругался. Но для него-то мы были недосягаемы!
Второе обстоятельство, сильно затруднявшее нам, зарощинским, пользоваться халявным, хотя и нелёгким углём террикона — это вечная и неугасимая враждебность точилинской братии. Террикон, стоявший на земле их района, они считали своей законной собственностью и никого постороннего к нему близко не подпускали.
Мы пытались по-мирному доказать им, что отвал — не их, а «общий» и что его «на всех хватит». Точилинских во главе с Гошкой Мякишом эта логика не убеждала, ибо их — больше и они, безусловно, — сильнее.
Возле отвала шуметь и затевать драки нельзя — услышит охранник — точилинские устраивали засады на ближних подступах, то есть во дворе кирзавода.
Напали они на нас с Шуркой однажды, когда мы, насобирав в мешки с горем пополам по ведёрку угля, крались узким проходом между складами. Напали подло, как фашисты, сзади. Меня подмяли двое хиляков и несколько раз больно сунули лицом в снег. С залепленными очками, привязанными к ушам, я ворочался в снегу, фактически выключенный из драки.
Шурка, уронив мешок, стал отступать спиной к стене склада.
Мякиш в своём по-чапаевски развевающемся ватнике без застёжек и ещё один с ним, долговязый, в фабзайцевской чёрной шинели, как глиста, прыгали перед ним, тесня в снег. Долговязый всё норовил пнуть своими ходулями, обутыми в кирзовые ботинки на деревянной подошве.
Шурка, извернувшись, всё же сумел заехать Мякишу по его широкой морде. Морда аж хлюпнула. Рукавица смягчила удар, но Мякиш от неожиданности не удержался, сел раскорякой в снег.
Все трое остановились, тяжело, враждебно дыша. Мякиш, судорожно запахивая полы, повторял на всхлипе: «Ну падла, за это ответишь... Ну падла, за это ответишь». При этом часто сплёвывал, провожая каждый плевок глазами — удостоверялся, нет ли крови.
А те двое, что свалили меня, подхватили наши мешки с углём, резво кинулись за склады. Это был грабёж среди бела дня.
Шурка с отчаянным криком: — Куда, гады, а ну положь! — упал грудью на Мякиша, и они вместе плюхнулись в сугроб.
Захлебываясь от снега, набившего рот, от горечи обиды, он коленками стал вколачивать Мякиша в снег, пока его сзади не опрокинул долговязый. Они яростно забарахтались, теперь уже втроём...
В общем, когда всё кончилось и точилинские слиняли, я протёр наконец свои очки — и вижу: Шурка сидит на пятках в месиве снега, сгорбился, нервно проводя рукавичкой под носом. Полуоторванный ворот пальто свисает собачьим языком с его плеча.
По дороге домой, бесславной, надо сказать, дороге, после долгого молчания Шурка спросил меня:
— Тебе за мешок дома влетит?
— Не знаю, — сказал я. — Если бабушка маме не скажет, тогда, может, нет.
— Бабушка у тебя порядочная, не скажет. А мне уж точно мать врежет. У нас больше такого крепкого нету, она из брезентухи сама шила. Злая чё-то она стала последние дни. Может, потому, что от папки давно ничего нет?.. Меня за эту вшивую печку прям запилила. Еслив бы, говорит, не твой стройбат. А чё он мой? Скажи: чё мой?
— Пальто вот у тебя... — я покосился на его живописно болтающийся воротник.
— Ерунда. Счас приду, нитками пришпандорю — и харэ!
Назавтра он, как всегда, поднялся на наш второй этаж, брякнул в дверь. В одной руке — пустое мусорное ведро, в другой — наподобие посоха — старый черенок от лопаты.
— Пошли, что ли?
— Куда? — не понял я.
— Куда-куда — на кудыкину гору, терриконом называется!
Я, стоя в дверях, замялся:
— Да у нас вроде ещё немного есть...
Шурка презрительно выпятил губы:
— А у нас нету, — вызывающе сказал он. — Небось сдрейфил?
— Сам ты сдрейфил. У них вон какая атанда.
— А это на что? — Шурка пристукнул черенком о пол. — Пускай только сунутся. Одному по кумполу засвечу — другие сами отскочут. Через склады не пойдём. И ты тоже прихвати чё-нить поувесистее, понял? .
— Ведро-то взял — кумпол прикрыть? — поинтересовался я.
— Мешки все в погребе, раскапывать надо, — буркнул Шурка: должно быть, ему мать всё же «врезала». — Это уж теперь когда за картошкой полезем...
«Поувесистее, поувесистее...» — уныло думал я, одевшись и заглядывая в кладовку, шаря глазами по заваленным всяким хламьём углам и полкам.
Я понимал: боец из меня — смехотура одна, и что бы я ни прихватил поувесистее, на исход стычки это повлияет мало. А если вдруг мне по кумполу достанется и очки раскокают — тогда что? Где мать достанет другие?..