Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Однажды и навсегда (повесть)

Рейтинг:   / 8
ПлохоОтлично 

Содержание материала

1.

Папа открывает входную дверь и отступает из прихожей в комнату, уступая место мне и моим баулам. Он ходит по квартире, будто что-то еще собирая, или складывая в шкаф, или поправляя на письменном столе. Да, я поняла, корм для кота в холодильнике, цветы поливать дважды в неделю, конечно, я не буду водить гостей – в квартире дорогая видеокамера.

Я бросаю свои вещи в угол дивана и сажусь на краешек. Папа садится рядом, но так, словно минуточку посидит и тут же сорвется с места, станет что-нибудь поправлять или упаковывать. Через час они с женой Светой погрузятся в поезд и поедут в гости к ее родне в Нижний Новгород. Я же остаюсь караулить видеокамеру и кормить кота.

Света присаживается в кресло, и теперь мы уже не просто сидим, а «на дорожку». Я провожаю их до прихожей, говорю, то, что положено говорить о счастливом пути и удачном отдыхе, и закрываю за ними дверь. Всё, чаши незримых весов уравновесились.

Я живу в ошеломляющей пустоте, которая одна только и остается, когда всё остальное проходит. Вот она и материализовалась пустой квартирой, в которой я наедине с собой, впервые за последние полгода.

Иногда приходит Аня, разделяя мое добровольное одиночество, и нисколько не интересуется камерой. Ей двадцать четыре года, прожитых разнообразно и весело в окружении многочисленных поклонников, которых она называет «подыхателями». С незнакомыми людьми Аня ведет себя с идущей ей царственностью, от чего собеседники проникаются либо пожизненным уважением, либо такой же преданной ненавистью. В компании друзей она впадает в ребячество, капризно растягивая слова, чем вызывает приступы умиления у «подыхателей».

И вот Аня приходит из шумного окружающего мира в мою человечеством забытую келью. Мы засиживаемся до утра, пьем вино, болтаем о разных глупостях. Сейчас она располагается в папином кресле, держа в одной руке кружку, а другой поправляет длинные темные волосы, падающие ей на лицо.

- Я около полутора месяцев работаю в газете, и вот что заметила, - она замолкает, будто решаясь что-то сказать. – Ведь все журналисты, по сути, ужасные циники.

- Ну да, - чуть улыбаюсь. – Я когда училась в восьмом классе, стихи начала писать. И вот был какой-то конкурс, и мне сказали, что мои тексты читал председатель областного Союза писателей. Представляешь, сам председатель! – и я делаю большие глаза.

Аня смеется.

- Вот у нас есть оператор Андрей, - продолжаю я. - Он на телевидении уже лет двадцать работает и видел всё, что в принципе можно увидеть. И трупы, и в Чечню ездил, и с губернатором много мотался. Он и выглядит... Знаешь, такой сухой, жилистый, ничего лишнего. И при этом он очень хороший, без сюсюканья хороший. Был такой момент, я рассказывала, когда меня совсем в угол загнали и деваться мне было некуда. С этим моим, монтажером…

- Это когда он на тебя доносы писал? – понимающе улыбается Аня.

- Вот-вот, тогда. Я не знаю, что он там во мне увидел, ну, в смысле, оператор, но он вдруг начал очень помогать, вкладываться в программу. У него глаза совсем другие стали, мягкие, теплые. Так что никакие они на самом деле не циники, просто в них нет ничего лишнего, нет иллюзий, потому что они знают, чего сколько на самом деле стоит. А тот же Кирилл…

2.

Когда открываешь холодную воду, кран сначаласудорожно кашляет, а потом угрожающе рычити дергает тощей изогнутой шеей. Так что посуду мыть приходится кипятком. Ее не бывает много, потому что я почти не ем. Разве что кефир из горлышка и пару чашек кофе в час. Я мою свою пару чашек, а потом их безжалостно пачкаю. А потом снова мою, чтобы производить видимость какой-нибудь деятельности. Больше не делаю ничего, я в отпуске, бессрочном и безапелляционном.

Около полугода назад, когда я здесь отобедала, напилась чаю и мыла вроде эту же чашку, корча из себя почтительную то ли гостью, то ли дочь, Света за моей спиной говорила о работе.

Она стала женой моего отца лет десять назад, познакомившись с ним на месте его службы – в филармонии. Мама к тому времени была замужем и уже родила мне сестру, которая носила другую, не такую как я, фамилию. Поэтому к появлению еще одной родительницы я отнеслась спокойно.

И вот, я старательно мыла кружку, а Света бодренько так меня поучала:

- … Коллектив у нас дружный, я вчера с бухгалтером на коньках кататься ходила.

- Мм. А ты умеешь на коньках или так? - спросила я, соображая, где же у них найти жидкость для мытья посуды.

- В детстве научилась. Мальчик у нас есть хороший, Кирюша…

По тому, как изменился тон ее голоса, я поняла, что меня пытаются за кого-то сосватать. Я внутренне собралась, настроилась, вооружившись скептичной ухмылкой, благо, стояла к ней спиной.

- Сколько лет? Чем занимается?

- Двадцать пять вроде, занимается графикой, - воодушевленная моим якобы интересом, ответила она. – Заставки рисует.

- А.

- Рисует замечательно и вообще он умница, Кирилл…

Терпеть не могу это имя - Кирилл. Я с детства не перевариваю всех Кириллов, Артуров и Филиппов, благо, они почти не встречаются. Сразу встает картинка перед глазами: высокий, тощий, сутулый очкарик. Размазня, одним словом. Тоже нашли жениха…

- Если что-то будет непонятно, сразу у меня спрашивай – я за соседним столом сижу.

- Ага…

Собирают как в армию…

- У нас только коммерческая директриса – дура. Ее все не любят. Не обращай на нее внимания.

- Ага…

Хотя это странно – если она начальник, как же не обращать на нее внимания?

Домыв посуду, я вместе со Светой пошла в зал.

- Ну, я пойду, - сказала папе.

- Ты сейчас куда, домой? – спросил он.

- Нет, гулять.

- Завтра ж на работу! – почти возмутился он. – Первый рабочий день.

- Ну. Я недолго. Воздухом подышать.

- С кем? – спросил снова.

- С приятелем.

- Кто такой? Как зовут? – не унимался папа.

Я не сердилась. Ему нужно периодически играть в папу, ничего не поделаешь. Если б мы жили вместе, он был бы спокойней.

- Его зовут Ганов, - устало ответила я.

- Чем он занимается?

- Он пишет, прозаик.

- То есть как? Учится? Работает?

- Не учится и не работает – он пишет, - я начала злиться.

Папа стал что-то возмущенно бубнить, я молчала. Ему невозможно объяснить, что да, есть такие люди, которые просто пишут, потому что писать – это главное.

3.

Папа почему-то не обратил внимания, что приятеля зовут «Ганов», а не Вася или, например, Петя. Дело в том, что Ганов носил имя, мало для него приспособленное. Ну, что это такое – называть здоровенного бугая Виталиком? Это не Виталик – это двухметровый Виталище, с длиннющими руками, в огромных ботинках, белобрысый, с простым деревенским лицом. Это ж вылитый Ганов, а не Виталик!

Сначала он обижался, надолго замолкая, когда слышал из моих уст свою фамилию. Зато потом привык, обжился в ней и, протягивая при знакомстве руку, коротко говорил «Ганов». Имени никто не спрашивал – верили ему на слово.

Мы встретились с Гановым возле почтамта. Он переминался с ноги на ногу, наверно, долго ждал. Потянулся меня обнять. Я отодвинулась, быстро заговорила, будто не поняв, чего он хочет. Я не стремилась его увидеть – я стремилась к плану, который лежал во внутреннем кармане его куртки.

- Как дела? – спросил он.

- Я на работу завтра устраиваюсь.

- Куда?

- На телевидение, - ответила, рассчитывая на эффект.

Эффекта не было – Ганов чужд предрассудкам.

- Кем?

- Редактором.

- Это что? – спросил, думая о чем-то своем.

- Программу буду делать.

- Понятно. Где курить будем?

- Пошли к театру для молодежи.

В окружающем мире были зима и вечер. Мы перешли дорогу и завернули в сквер напротив театра.

- Прям здесь? – спросила я, оглядываясь.

Мы стояли возле занесенной снегом лавки на боковой аллее. В пятидесяти метрах впереди была набережная, по которой иногда курсировали дяденьки в форме. Справа через дорогу – театр. Самый центр города, и вдруг – такая наглость.

- Ага, - сказал Ганов, доставая из кармана куртки смятую пивную банку.

- А люди?

- Какие люди? – он демонстративно повертел головой.

Людей не было.

- А если придут?

- Не придут. Не гони ни за чё.

По куртке заскользил снег, и я подняла голову: темнеющая вышина осыпалась крупными белыми хлопьями. Они кружились, как капустницы в июле, и неторопливо летели вниз.

- На, - Ганов подал мне банку.

Я взяла, втянула душистый дым.

- Как ты туда попала, на телевидение? – спросил он.

- Увидела объявление, позвонила, а меня взяли, ну, типа попробовать.

- А!

- Оказалось, что у меня в этой конторе мачеха работает, жена отца.

- А, - повторил Ганов.

После третьей хапки огни фонарей стали ярче и настойчивей. Я болезненно жмурилась и передергивала плечами – пространства вокруг стало слишком много, и предметы зажили какой-то своей, исключающей меня жизнью. А это было обидно.

- Ты знаешь, а я ведь чувствовала это, ну, телевидение, - заговорила я.

Мне стало нестерпимо важно утвердиться в своем активном статусе, в том, что я среди вещей главная, а они все – вторичны.

- В смысле, я чувствовала не телевидение, а что-то такое… Знаешь, у меня мамка ныла, что я нигде не работаю, а я прям знала, что мне не надо суетиться, оно само всё сделается. Причем будет что-то грандиозное, совершенно новое и очень хорошее. Такое захватывающее чувство, предвкушение. Я и слово это слышала в голове – пред-вку-ше-ние, прям жила им. А потом я позвонила и поняла, что это оно и есть.

План тут был совершенно не при чем. Я говорила самую чистейшую правду, которая только возможна. Хотя если бы ни план, у меня и мысли бы не возникло поделиться такими переживаниями с Гановым. Тем более, он меня совсем не слушал.

4.

Когда я первый раз попала в телекомпанию для разговора о трудоустройстве, я оказалась в таком плотном кольце слов коммерческой директорши, что, кроме нее самой, на телевидении ничего больше не увидела. Мы сидели на диванчике напротив лифта, я мучилась от жары, потому что сразу куртку снять не догадалась, а после было неудобно.

Директорша широким жестом богатого воображением человека разворачивала перед моим мысленным взором восхитительные картины моей телевизионной будущности. Быть редактором одной программы – это недостаточно для такой умной девочки как я! Для начала нужно поработать здесь, чтобы «там» заметили и взяли на карандаш. Потом – местное вещание федерального канала, у меня глазки умненькие, директорша уже сейчас видит, что я справлюсь. А уж затем – фанфары, цветы, несмолкающие аплодисменты! – конечно, Москва. Что, скажи мне на милость, тебе делать в нашем захолустье?..

Я изумленно глядела на нее, не совсем понимая, как я должна реагировать на такие хвалебные речи. Никакими особенными подвигами моя трудовая книжка не отличалась, опыта работы на телевидении у меня не было, да и журналистский стаж всего-то два года. Впоследствии я узнала, что на тот момент работать было совсем некому, так что моя персона просто подвернулась под руку, и упускать меня было нельзя.

На вид коммерческому директору Наталье Николаевне было около пятидесяти лет. Маленькая худенькая женщина одевалась с претензией на элегантность, накручивая вокруг шеи какие-то платочки. У директорши были короткие, крашенные в модный блондинистый цвет волосы, которые часто выказывали – вслед за хозяйкой – свой креативный нрав и торчали во все стороны.

Кроме безграничного воображения, Наталья Николаевна отличалась неисчерпаемой энергичностью в отношении всего, до чего только могла дотянуться. Вопрос компетентности ее никогда не смущал, директорша, не задумываясь, даже оператору советовала, как ему лучше снимать. На что я за ее спиной тихонько шептала, чтоб оператор директоршу не слушал.

Однако первый разговор с Натальей Николаевной произвел на меня впечатление. Я ничего про ее воображение еще не знала, да и должность она занимала достаточно солидную для того, чтоб ее слова воспринимались всерьез. Ведь если она так говорит, значит, видит во мне нечто стоящее? Я захватывалась открывающимися перспективами, возможностью делать что-то совершенно новое и очень интересное. Меня прельщала мысль, что теперь мои слова не прочтет сотня человек в какой-нибудь захудалой газетке, а услышат с экранов несколько сотен, а быть может, даже и тысяч…

Конечно, дальше этой конкретной телекомпании чаяния мои не распространялись. Я отлично понимала, что ничего-то я не умею, остро этим тяготилась, сердилась на свою профессиональную беспомощность и болезненно смущалась чужих людей.

Зачарованная разговором с Натальей Николаевной, я отправилась в кабинет генеральной директорши. Это была просторная комната с большими окнами, с добротным столом справа и рядом стульев слева. Сама генеральная, которую звали Татьяной Павловной, оказалась женщиной средних лет, невысокой, пухленькой, с круглым гладким лицом, с аккуратно уложенными темными волосами, очень холеной и по-директорски осанистой. Из того первого разговора с ней я запомнила только одно слово, с которого и началась моя работа на телевидении. Помолчав после прочтения моего послужного списка и задумчиво постукивая наманикюренными пальцами по столешнице, генеральная директорша сказала: «Попробуй».


5.

Первая неделя на телевидении прошла будто мимо меня. Я беспомощно терялась между кабинетами, то и дело сворачивая не в тот коридор, и существовала в удушливом смятении и панике, словно клубы дыма застилали глаза, и я не могла толком ничего разобрать. Я нелепо махала руками, пытаясь разогнать «дым», однако ясности это не прибавляло. Закончилась неделя тем, что человек, который должен был монтировать мою программу, ушел в запой.

- Не переживай – сейчас всё сделаем! - беспечно махнул рукой Кирилл.

В опровержение моего предрассудка Кирилл оказался среднего роста, крепкого телосложения и с такой спиной, о которой в глубине души мечтает каждая женщина, чтобы за ней спрятаться – такая вот мужественная спина. Он был темноволосым, сероглазым, имел правильные черты лица, постоянную суточную щетину, которая очень ему шла, и чуть припухшую нижнюю губу. Одним словом, красавчик со стопроцентным зрением.

С первого взгляда было видно, что Кирилл в телекомпании совершенно необходимый человек, к которому вереницей выстраиваются разнообразные вопрошатели, нуждающиеся в совете, помощи или просто во внимании харизматичного и приятного во всех отношениях парня.

Кирилла любили все. Начальство совещалось с ним по любому поводу, вкрадчиво называя «Кирюша». Еще больше парня любили сотрудники, особенно женская их половина. Рядом с его столом стоял стул, который почти всегда был занят какой-нибудь приятной особой.

Любой бы другой наверняка зазнался от такого всеобщего почитания, но Кирилла это как будто нисколько не трогало. Он был отзывчив и добродушен со всеми, не выделяя кого-либо из своих обожателей. Сидящие вокруг него барышни, казалось, пользовались равными правами хороших приятельниц – и только.

В связи с недееспособностью монтажера, мою первую программу взялся собирать Кирилл. Я сидела рядом на том самом стуле, стараясь занимать как можно меньше места, не дышать, не шевелиться, и усиленно делала вид, что меня нету вовсе – так сильно я перед ним смущалась. Он казался таким большим, таким недосягаемым, что находиться рядом было дикой странностью. Я смотрела, как стремительно двигаются его пальцы, как легко, словно играючи, цветные картинки совпадают со звуком – и Кирилл казался мне веселым полубогом.

Вдруг он начал читать поздравительный ролик с монитора:

- «Дорогие женщины! Желаем вам большого и крепкого…» А на следующей строке – «здоровья».

И засмеялся – так откровенно, цинично, словно срывая покровы всех возможных недосказанностей, словно человеческий мир был до скуки элементарен, а все не-элеменарное являлось плодом больного воображения.

Меня покоробило, но, собравшись с духом, я спросила:

- Кирилл, а ты над всем так глумишься?

Он как будто вздрогнул:

- Что ты имеешь в виду? Есть ли у меня что-нибудь святое?

- Ну да.

- Есть, - проговорил и резко поднялся, заходил по кабинету, будто что-то отыскивая.

- Что? – повернулась я на стуле так, чтоб его видеть.

- Ага, сейчас взял и всё выложил.

Но невидимая стена дрогнула, и за ней я увидела пространство, очень для Кирилла важное. Девушка, которая уже есть, или которая будет – и он ее очень ждет.

- Зато если сделаю гадость, неожиданностью не будет. А если сделаю что-то хорошее, кто-то порадуется, – повернувшись ко мне, сказал он.

Кирилл казался почти обиженным тем, что его недооценили.

6.

На следующей неделе для моей программы нашелся новый монтажер, потому как прежнего уволили за пьянство. Новенький был мужчиной около сорока лет, невысокого роста, несколько обрюзгший и рыхлый. Звали его Григорий. При любых погодных условиях он был одет в короткую джинсовую куртку, которая глухо застегивалась на все пуговицы и невыгодно подчеркивала его пухлость и небольшой рост. Как только сошел снег, Гриша стал носить с собой зонтик, и даже ослепительно чистое небо не могло его разубедить.

Он был очевидным флегматиком, говорил размеренно и много, будто поплавок, соскальзывая с гребня волны одной темы и тут же всплывая на следующей волне. Так что разговоры с участием Григория прекращались только тогда, когда собеседники бежали от него прочь. Он казался довольно начитанным, производил впечатление добряка, много и приятно смеялся негромким грудным смехом. Однако дальше разговоров Гриша не заходил, предпочитал во всем держаться посередке и работал только тогда, когда я стояла рядом. Оказалось, что дело, на которое я затрачиваю десять минут, у него отнимает полчаса. Так что Гришу все время приходилось подталкивать, словно забуксовавшую машину.

Кроме того, монтажер оказался удивительно пуглив. Он быстро сообразил, от кого, случись что недоброе, можно огрести неприятностей и говорил с Кириллом исключительно коротко и по делу. Я забавлялась, слушая, как меняется обращенный к Кириллу Гришин голос, становясь неуловимо почтительным.

Нужно сказать, что монтажка являлась одним из главных помещений телевизионного зазеркалья. Это был небольшой кабинет, в котором перпендикулярно к окну стояли три стола. Два из них располагались так, что коллеги сидели лицом друг к другу, слева – Кирилл, справа – монтажерша Светкиной программы. Наш стол стоял сбоку от Светкиного. На столешницах громоздились мониторы, видеомагнитофоны, системные блоки, еще какая-то техника, названий которой я не знала. Всё это было присыпано сценариями и другими документами. Слева от входной двери располагался большой угловой диван.

Другим важным помещением телекомпании был павильон. Здесь проходили съемки Светкиной программы и писались сценарии. Это была большая комната, с наглухо забитыми фанерой окнами, чтобы солнце не светило, куда попало и не мешало снимать с нужным светом, который производили специально расставленные лампы. Правая часть комнаты была перегорожена огромным фанерным полотном, затянутым синей тканью. Эта штука называлась маской или фоном и была нужна для того, чтобы перед ней снимать необходимого персонажа. Потом на компьютере синий фон вырезали, и за героем ставили любую картинку – хоть извержение вулкана.

Справа вдоль стены стояли наши со Светой столы, отделенные от съемочной площадки длинной стойкой. По комнате в произвольном порядке размещались мягкие пуфики, различные сооружения из фанеры, большие цветастые подушки и крупные куски материи. Вдоль забитых окон стоял большой мягкий диван, заваленный куклами, который тоже был частью декораций.

Вот в такой обстановке мне и предстояло работать.

7.

Моя вторая пятница на телевидении оказалась кануном дня Защитника Отечества. Часовв двенадцать дня перед дверями в кабинет генеральной директрисы выставили столы, которые уставили алкоголем и закуской. Одним из базовых элементов корпоративной культуры телевизионщиков оказалось отношение к алкоголю - к алкоголю относились все. Разумеется, в разной степени тяжести.

Я чувствовала себя неуверенно и неловко рядом с этими людьми. Они работали вместе несколько лет, и катались на коньках, и еще что-то делали. Я же была пока посторонней и смотрела на то, как они пьют, стоя за спинкой стула.

- А теперь давайте выпьем за наших свободных мужчин, - провозгласила коммерческая директриса.

Я украдкой взглянула на Кирилла – что он думает о своей свободе. Он стоял с другой стороны стола, рядом с бутылками шампанского, и, чуть склонив голову, смотрел в тарелку с бутербродами. У него был такой пустой к окружающему и, вместе с тем, сосредоточенный и недоумевающий взгляд, что мне показалось, Кирилл сам не знает, в каком состоянии его «свобода».

Я почувствовала, что кто-то тянет меня за рукав, и услышала над ухом:

- Агат, где у тебя зажигалка?

Я вздрогнула и ответила рефлекторно:

- Там, куда ты ее положила.

Молоденькая менеджерша по рекламе Лена наморщила свой хорошенький носик, повернулась и обиженно зацокала шпильками по коридору. Я тряхнула головой, не совсем понимая, что это такое сейчас было, взглянула перед собой и увидела, что Кирилл смотрит на меня:

- Это было… грубо, - укоризненно заметил он.

Я опустила глаза.

Мне еще нужно было писать сценарий, и я пила чисто символически. В очередной раз поднося к губам бокал с шампанским, я почувствовала пристальное постороннее внимание: Кирилл внимательно следил за тем, сколько я пью.

После третьего тоста за наших защитников я ушла к своему сценарию и больше не возвращалась.

8.

Распорядок моей служебной деятельности выглядел примерно так: в понедельник я решала, какие сюжеты будут в программе, и садилась на телефон договариваться о съемках. Всю недели мы снимали, а в пятницу писали так называемое ведение. То есть я вставала перед камерой, здоровалась, говорила о сюжетах и прощалась. А между этим забывала слова, ругалась матом, топала ногами, щелкала пальцами – в общем делала именно то, что является самым интересным на телевидении, но зрителя своего находит только в лице монтажера.

В понедельник я пришла на работу, разделась в павильоне и вышла на лестницу покурить. На подоконнике сидела Лена.

- О, привет! – поздоровалась я.

- Привет, - кивнула она и уставилась в окно.

Я тихонько мучилась совестью за свою резкую реплику про зажигалку.

- Лен… ты на меня необиделась? – спросила я.

- Вот еще! Обижаться мне, что ли, больше не на кого…

Она еще пристальней стала смотреть на улицу, будто увидела там нечто важное. С минуту Лена молчала, потом вспомнила что-то и повернулась ко мне.

- Представляешь, - заговорила она, – я тогда пошла в павильон, ну, после того, как с тобой поговорила. Мне так неприятно было, у меня с парнем проблемы, а тут ты еще… И вот, сижу я одна в павильоне. Заходит Кирилл и говорит мне: «Ты не обижайся на неё, она же хорошая, и ты хорошая. У меня тоже сначала со Светой проблемы были. А теперь все нормально»… Представляешь?

Ленка вопросительно уставилась на меня, будто спрашивая, как к такому поступку Кирилла следует относиться.

- Ну ничего себе он… - ошарашено промямлила я.

- Мне сразу легче стало. Вот ведь, не все равно кому-то, а мог бы даже внимания не обратить. Никто же его ни о чем не просил.

- Да уж…

Мы обе сосредоточенно замолчали.

- А еще он очень умный, - вдруг брякнула Ленка.

С первого дня знакомства я замечала в Кирилле необычную чуткость, бережность в обращении с чужой душой. Даже когда парень указывал на ошибки, он делал это так осторожно, словно боялся причинить боль. «Это не критика, не критика» - постоянно твердил он. А случайно задев за живое, Кирилл на полуслове замолкал, понимая, что дальше говорить не имеет смысла, потому что я совсем его не слышу, а только сильнее съеживаюсь, рефлекторно обороняясь от нежеланного урока.

* * *

Сейчас, спустя полгода работы на телевидении, я понимаю, как он был бережен со мной. Недавно, в каком-то приступе мазохизма, я пересмотрела программы и ужаснулась тому, как плохо были сделаны первые выпуски.

С экрана большими, насмерть перепуганными глазами глядела дурно одетая, толстая девушка, которая говорила резким отрывистым голосом.

Почему же я тогда этого не видела? Или видела, но просто не могла узнать себя, мучительно недоумевая, как я могла попасть в телевизор? Я на телевидении – непостижимо!

9.

Дня через два после разговора с Леной я впервые в рамках своей телекарьеры подстриглась и пришла из парикмахерской на работу. Кирилл и коммерческая директриса сидели на диване напротив лифта и о чем-то шептались.

- Так, чего с твоей головой сделали? – спросила Наталья Николаевна, внимательно меня разглядывая. – Повернись, я сзади посмотрю.

- Мне с боков не нравится. Тут надо попышнее, - и она стала взбивать волосы.

- Меня всё устраивает, - сказал Кирилл, и директорша оставила мою голову в покое.

- Я тут тебе кофточку принесла из магазина, не знаю, подойдет ли. У тебя же сорок шестой размер? – спросила Наталья Николаевна.

- Он.

- Ну вот, сейчас померим, Кирилл как раз посмотрит.

Почему Кирилл должен смотреть, как я меряю кофточку, было непонятно. Я уставилась на него, полагая, что и он не в курсе происходящего. У Кирилла зазвонил телефон, и он отошел.

- Кирилл думает, что тебе нужно носить юбки, - заявила Наталья Николаевна. – И вообще, надо вам с ним пройтись по магазинам, чтоб он тебя одел. Он в этом понимает.

Сам Кирилл одевался просто и со вкусом, менял по три куртки за сезон и в целом производил впечатление человека, который любит красивые вещи.

- Ладно, давай кофту мерить, - вернула меня на землю директорша.

Мы дошли с ней до павильона, я спряталась за декорации и переоделась. Одежка была светленькой, с золотистыми поперечными полосками, миленько, но ничего особенного.

Когда я стояла у зеркала, приводя голову в порядок после двукратного переодевания, в павильон зашел Кирилл.

- А мы уже всё, жаль, что ты не видел, - сказала Наталья Николаевна. – Симпатичная кофточка, и Агате очень идет.

Кирилл скосился на предмет разговора, который директорша держала в руках.

- Сомневаюсь, - буркнул он.

Наталья Николаевна ушла к себе.

Сказать мне было нечего, но очень надо, чтобы хоть как-то скрыть смущение. Кирилл был привлекательным молодым человеком, а я девушкой, которую он намеревался сопровождать в походах по магазинам и ожидать у кабинок для переодевания. А это казалось волнующе.

Я повернулась к зеркалу, усердно поправляя волосы, и в пол-оборота к Кириллу спросила, пытаясь изобразить шутливую интонацию:

- А ты еще и девушек одевать умеешь?

- Ну, если надо, - деловито ответил Кирилл.

Он был так безмятежно спокоен, что у меня мурашки побежали по пояснице.

10.

Следующая пятница выпадала на седьмое марта, и коллектив занимался исключительно алкоголем. Мы с оператором сняли ведение и пошли пить. Корпоратив проходил на «кухне» – маленьком кабинете с диваном и столом посередине. Повеселевшая телевизионная братия жалась к стенам, и меня то и дело задевала тянущаяся к столу рука.

Григорий примостился на диване к одной из барышень и что-то вполголоса ей говорил, умильно улыбаясь. По всему было видно, что думает он совсем не о том, что ему нужно смонтировать еще один сюжет.

- Гриш, - протиснулась я к нему, - мы соберем сегодня сюжет?

- Да, соберем, позже. Видишь, - и он обвел рукой стол.

Русскому мужчине менталитет не позволяет покинуть недопитую водку. Даже в середине рабочего дня и при условии, что ему нужно еще что-то делать.

Я тихонько злилась. Меня коробило, когда люди, со мной работающие, делали не так, чтобы было хорошо, а так, чтоб от них отстали.

Примерно через час я повторно подошла к Грише:

- Чего с сюжетом?

- Ну, подумай сама: какая сейчас может быть работа? – словно малому ребенку, ответил он.

- Та, которую ты должен сделать!

- Я приду в субботу и все сделаю, - отмахнулся Гриша.

- А почему сейчас нельзя сделать? Потому что вы бухаете в рабочее время? – вспылила я.

Выпивающий коллектив с интересом прислушивался.

- Голубушка, пойдем выйдем, - угрожающе сказал он.

- Пойдем выйдем, - передразнила я.

Григорий явно злился, и я шла за ним по коридору, тоскливо понимая, что ничего мы друг другу не докажем. Но мы свернули на лестницу и начали:

- Чего ты хочешь? – спросил Гриша.

- Я хочу делать хорошую программу.

Он зло хохотнул, словно не допуская мысли, что это возможно.

- Я хочу делать все вовремя, а не на последних минутах, когда уже нет времени исправить косяки.

- А я хочу, что бы ты нормально начитывала текст, на который не нужно было бы тратить время, - огрызнулся Гриша.

- Я работаю всего три недели, я буду читать нормально, когда научусь.

- А еще я хочу, чтобы ты сменила тон! В конце концов, я на двадцать лет тебя старше!

Аргумент в моих глазах был очень слабый. Если взрослому человеку приходится напоминать об обязанностях, это явно говорит не в его пользу.

Ни до чего не договорившись, мы разошлись по разным кабинетам.

Выпивающий коллектив разделился на две половины, одна из которых последовала за Кириллом, который что-то еще делал в монтажке. Когда я подошла к нему, он был уже в хорошем подпитии, став неумеренно громким.

- Кирилл, Гриша сегодня не сделает сюжет, а значит, мы не успеем собрать программу, - жалобно сказала я.

- А он что говорит?

- Говорит, что придет в субботу.

- Значит, сделает в субботу.

- А если не придет?

- Значит, у него буду проблемы, - веско сказал Кирилл.


11.

Григорию нужно отдать должное: в субботу он пришел и сюжет собрал.

Утро понедельника я просидела над сценарием об автомобильной выставке. Я слышала, как мимо павильона прошел Кирилл, как в монтажке закипел чайник, минут через двадцать в ту же сторону проследовал Григорий, они стали о чем-то разговаривать и даже смеялись. Я всё слышала, но сценарий никак не писался, да к тому же я не знала, как правильно читать марку автомобиля Porsche, а мне очень хотелось сказать о нем в закадровом тексте. Я погрызла в задумчивости ручку и пошла к Кириллу.

- Привет!

- Здорово, - отозвался Гриша.

- Приветы, – оглянулся на меня Кирилл.

- Как правильно читается Порш, ты не знаешь? Порш или Порше? – спросила я у него.

Кирилл взглянул на меня как-то странно, будто подумал, что название машины могло быть только предлогом, чтобы подойти к нему.

- На выставке как раз был такой маленький желтый Поршик… - стала торопливо объяснять я, сама вдруг усомнившись в чистоте своих помыслов.

Кирилл отвернулся к монитору и улыбнулся загадочной и вместе с тем очень понимающей улыбкой. Я смутилась и сделала шагк двери.

- Я не знаю точно, мне кажется, Порш, - взглянул на меня Кирилл.

- Гриш?

- Я не знаю. Я в машинах не разбираюсь, - ответил он.

- Ну ладно тогда…

Я еще шагнула к двери и уже почти вышла, но тут Кирилл спросил:

- Так чего напишешь-то? А еще там была маленькая желтая машинка?

- А ничего не напишу! – улыбнулась я и вышла наконец из монтажки.

Так маленькая желтая машинка и осталась неназванной, инкогнито промелькнула на общем плане и затерялась между других маленьких и больших машин.

Ближе к обеду я снова завернула в монтажку. На диване, закинув ногу на ногу, сидел оператор Светкиной программы Андрей и пил пиво.

Это был мужчина сорока примерно лет, сухощавый, смуглый, с большими прозрачно-голубыми глазами и тонкими, в ниточку, губами. Андрейвсегда был одет в профессиональную жилетку с большим количеством карманов, в которых удобно устраивались аккумуляторы для камеры, провод для микрофона и куча других необходимых оператору вещей.

Сначала он показался мне слишком взрослым и чересчур опытным – эдакий мастодонт регионального телевидения. Андрей работал оператором двадцать лет, разбирался во всех телевизионных тонкостях, при каждом удобном случае подчеркивал свой профессионализм и явно гордился им. Однако без нужды он никогда ни во что не вмешивался, держась самостоятельно и независимо. Андрей появлялся на работе, когда хотел, и исчезал, приложив на прощание два пальца к виску и коротко кивнув головой. Говорил отрывисто и категорично, когда был трезв, или же пространно и еще более категорично, когда пил. Андрей напугал меня своим авторитетом, и я старалась держаться от него подальше.

Так вот, я зашла в монтажку и подсела к Григорию смотреть собранный сюжет.

- Кирилл, если человек в кадре говорит сорок секунд – это много? – высунувшись из-за монитора, спросила я.

- Много. Вот будешь фильм снимать, там и поставишь сорок секунд, - ответил он.

- Значит, будем резать. А что, я разве могу фильм снимать?

- Ко дню защиты детей или еще к чему-нибудь такому. Я думаю, эфирное время можно найти…

Я услышала от Кирилла то, что бесформенно клубилось в моей голове, не умея самостоятельно найти для себя слово. Я хочу снимать фильм! При этом я отлично понимала, что мне рано думать о чем-то таком глобальном, и я ничего Кириллу не ответила, утаив свое щенячье ликование.

Когда сюжет был собран, я стала отсматривать его заново. Человек на мониторе говорил, что любит свою работу. Кирилл вдруг оживился и отодвинулся от своего стола так, что я увидела его из-за громоздкой техники.

- Вот-вот! Я тоже люблю свою работу, - громогласно заявил он, будто призывая окружающих полюбить вместе с ним. – У меня все процессы связаны с работой.

«Так уж и все?» - подумала я, скосившись на его широкие плечи и темные волосы в распахнутом вороте рубашки.

Я пересела на диван так, что справа от меня оказался Андрей, а в метре слева за своим столом – Кирилл. Они разговаривали, кажется, о мостовых, Кирилл смотрел на Андрея и говорил, как забавно ковыляют на каблуках девушки по декоративным дорогам, и взглядывал мельком мне на грудь, а потом опять смотрел на Андрея и что-то ему говорил, и опять переводил глаза на меня. Разумеется, я ничего этого не видела, да и Андрей тоже ничего не видел. Я просто чувствовала, что это так есть, Кирилл все реже отводит глаза от моей груди, пользуясь тем, что я не делаю попыток ему помешать.

Тем не менее, мы играли в нейтралитет, и обоюдные взгляды были как будто случайными и ничего пока не означали.

* * *

Я разглядываю фотографии – их в папиной квартире очень много. Большие фотки в пафосных золотистых рамках, на которых губернатор области пожимает руку моему отцу. А вот Света получает премию за свою программу. В рамках поменьше они вдвоем, обнимаются и смотрят в объектив. На полочках шкафа – их свадьба. Света в классическом белом платье, отец – в строгом костюме, оба улыбаются.

Для меня это удивительно, я всё оглядываюсь на стены, будто они могут ответить, как же так получается. Вот, положим, люди знакомятся, начинают друг другу симпатизировать, что-то между ними происходит и – бах! – свадьба. Пусть через несколько лет, но всё равно же – бах. И всё это бывает: взгляды, двусмысленные слова – такое подводное течение, которое и приводит в конечном итоге к «баху».

Или не бывает никаких взглядов, а просто становится пора обзаводиться семьей. Рационально – пора. И ты приводишь в свой дом чужого человека, и спишь с ним в одной постели, и вместе завтракаешь. Или как?

Будто не хватает в моей голове маленького болтика, от которого зависит понимание ситуации. Как же все-таки люди женятся? – Я не знаю.

Я постепенно обживаюсь, расставляя на полочке в ванной комнате бутыльки с шампунем и прочей женской ерундой; выбрала магазин, в котором буду покупать кефир и сигареты; отсмотрев пятьдесят каналов кабельного телевидения, нахожу один приемлемый.

Здесь – двухкомнатная квартира, планировка «трамвайчиком» - разворачиваются в моем сознании совсем другие картины. Жизнь, которая вроде бы и прошла, но все еще бьется и пульсирует во мне. Я разглядываю ее со всех сторон, не в силах выпустить из рук.

12.

Плохо ли, хорошо, но месяц мы с Григорием отработали. За это время мое представление о самой себе изменилось и стало смахивать на раздвоение личности. Одна Я была картинкой на экране, про которую можно сказать: «Гриша, подвинь меня к краю, чтобы я надпись головой не загораживала».

Другая моя ипостась оказалась в огромном мире людей. Наш тихий провинциальный город вдруг заголосил мне в уши обо всех своих печалях и радостях. Я ликовала с художником за организованную для него выставку и расстраивалась вместе с собаководом за покалеченную на дороге собаку. Я стала жить снаружи себя, целиком захватившись жизнями других людей.

И вот случился тот день, когда мы с Гришей получили свою первую зарплату.

- Обязательно купи себе что-нибудь на память, - увещевала меня Света. – Что-нибудь такое, что надолго сохранится. Я с первой зарплаты часы настенные купила, и они долго-долго у меня еще висели.

Мы коллективами двух программ сидели в монтажке и болтали.

- А еще с первой зарплаты принято проставляться, - многозначительно сказал Григорий.

- Думаешь? – так же многозначительно спросила я.

- Уверен.

- Ну-ну, посмотрим на ваше поведение.

Весь рабочий день я была занята, а ближе к вечеру вернулась в монтажку, в которой оставались только Григорий, мой оператор и Кирилл. Мужчины пили мартини и вальяжно беседовали. Кирилл как будто смутился, увидев меня, но скоро опомнился, защебетал и начал суетиться на предмет чистого стакана.

Мы выпивали и слушали музыку, когда мне захотелось покурить. Никто из присутствующих этой вредной привычкой не страдал, так что я молча встала и попятилась к дверям. Кирилл, проследив взглядом за моим отступлением, тихонько спросил:

- Ты курить? Я пойду с тобой?

- Конечно, - бросила я.

Вдвоем мы прошли по коридору до лифта и свернули к дивану. В отсутствие начальства курили здесь, хотя вообще-то разрешалось только на лестнице.

Я села в кресло и прикурила, вкусно выпустив дым. Кирилл сидел на диване и внимательно на меня смотрел.

- Я сам курил три года, - сказал наконец он.

- Сигаретку?

- Нет! – отмахнулся Кирилл.

– Поэтому я понимаю, что людям это доставляет удовольствие – когда это действительно так, - продолжал он. - Я бросил, когда понял, что мне это ничего не дает.

- И что, вот так просто бросил? Сигареты не снились?

- Не снились.

- Мне будет очень тяжело бросить, - сказала я. - Десять лет курю, и последние пару лет по пачке в день.

- Я тоже много курил. Когда работаешь, сутки на кофе и сигаретах, по две-три пачки выходило…

Лампы в коридоре были выключены, тусклый вечерний свет падал из окна так, что я смутно видела только правую ногу Кирилла и сомкнутые на колене пальцы. А еще его голову, она была темнее, чем сумерки. Я слушала его спокойный мягкий голос, смотрела на эти пальцы, и у меня перехватывало дыхание и в носу щипало так, словно я собираюсь заплакать.

- Чего ты хочешь на телевидении? – вдруг спросил Кирилл.

Я встряхнула головой, пытаясь сосредоточиться:

- В смысле?

- Что ты хочешь делать?

- Вообще или в рамках программы? – переспросила я.

- Вообще.

- Ты знаешь, я почему-то очень хорошо запомнила то, что нам говорили в школе. Нам говорили, что СМИ – это четвертая власть, сила, которая может влиять на какие-то процессы и вообще менять что-то в мире. Я хочу делать именно это. Сейчас везде гоняют одну развлекаловку, как будто навешивают такие непроницаемые шоры, мол, радуйтесь, люди, в мире всё зашибись как хорошо. Но это же неправда! У нас в городе столько проблем, но никто о них не говорит, а значит, никто не знает. Такая штука как общественное мнение не может включиться в решение этих проблем. И всё остается, как есть. А я хочу решать проблемы, помогать их решать, чтобы что-то хоть на немножечко изменилось в лучшую сторону…

Не знаю, что на меня нашло: то ли повлиял алкоголь, то ли вечерние сумерки располагали к искреннему общению, а может, просто захотелось наконец высказать свои тайные мысли. Я много чего еще говорила, обретя в Кирилле внимательного и, как мне казалось, понимающего собеседника.

Он молча слушал и делал для себя какие-то выводы.

13.

Основной принцип, которым руководствовалось начальство в отношении моей программы, заключался в одной фразе: «Будешь делать то, за что заплатят». Поэтому и программы-то как таковой не было, а были не связанные между собой сюжеты и я между ними.

К моей великой радости, рекламы выходило немного, и я могла делать около трех сюжетов в неделю о том, что меня интересовало. Я увлеклась социальными темами и чувствовала, что делаю что-то настоящее и действительно важное для всех – и была этим счастлива.

Дней через пять после того, как открылась перед Кириллом, я вошла в лифт, чтобы подняться в телекомпанию, и столкнулась с хорошенькой блондинкой, показавшейся мне знакомой.

- Здравствуйте! – воскликнула она. – Вы меня, наверно, не помните. Вы нас снимали, волонтеров. Мы еще в детском доме были.

- Конечно, помню. Вам понравился сюжет?

- Очень, очень понравился, спасибо…

Она лепетала что-то такое восторженное и смотрела на меня глазами бродячей собаки, на которую кто-то вдруг обратил внимание. Мы уже поднялись на этаж телекомпании, мне нужно было идти, а девушка все еще что-то говорила. Я чувствовала себя неловко и уже не знала, куда деваться от таких ее глаз. Наконец, я шагнула из лифта в коридор и услышала, как в закрывающиеся двери она воскликнула мне: «Счастливо!».

Я вошла в павильон, когда Света разбирала бумаги на своем столе и, кажется, что-то искала.

- Привет, - поздоровалась я, снимая куртку.

- Привет.

- А я сейчас случайно встретила девчонку, которая была в сюжете про волонтеров. Она сказала, что им всем сюжет очень понравился.

- Ну, здорово, - отозвалась Света, по-прежнему роясь в документах. – Это твоё?

И протянула мне бумаги, на которых был логотип моей программы.

- Нет, а что это?

Бумажек было три, и с первого предложения я поняла, что их написал Кирилл.

Полтора листа представляли собой, что называется, разбор полетов, то есть подробненький анализ всех недостатков моей программы. Там было и об отсутствии целостности, и о проблемах внутри коллектива, и о несоответствии формату канала, чем моя социалка как раз и грешила. Не знаю, что у меня стало с лицом, пока я всё это читала, но Света вдруг оторвалась от своих дел и, заглядывая мне через плечо, тоже начала знакомиться с документом.

- Агат, да ты не расстраивайся! Это ж он не только о тебе, это и о предыдущих редакторах, вообще о программе.

- Ага. Я знаю.

Другие полтора листа были планом реорганизации программы. Кирилл предлагал увеличить хронометраж, разбить передачу на коммерческие рубрики, которые делались бы по принципу утреннего эфира, набрать еще журналистов, упразднить должность редактора, а значит, сделать меня журналисткой, и, как руководителя проекта, назначить продюсера. По всему было видно, что на это место претендует он сам.

- Так, даже не вздумай расстраиваться! – заявила Светка. – Это просто бумага, написать что угодно можно.

- Ага.

- Еще неизвестно, что из этого получится.

- Ага.

Я находилась в состоянии недоумевающего отупения, когда слова проходят мимо тебя, ничего внутри не задевая.

14.

Кирилл хочет отобрать у меня программу – я восприняла это так. Будь автором документа кто-нибудь другой, я бы, наверно, была спокойней и проще. От чужого можно ожидать чего угодно и чужой не обязан соотноситься с моими желаниями. Но это был человек, которому я доверяла больше, чем себе.

Кирилл хочет делать одну рекламу - и тем самым отбирает у меня возможность говорить слова, в которые я действительно верю. Ни одна девочка-волонтерка не попадет больше на экран, и никто не узнает, что есть люди, которые бескорыстно помогают другим. И всем на всех наплевать, потому что у каждого свои проблемы.

Кирилл ни слова мне не сказал об этом чертовом документе – как будто мою славную должность уже упразднили, как будто меня эти бумажки вообще не касались. Большие начальницы и он вместе с ними решают судьбу моей программы, и я последняя узнаю, что же они там всё-таки решили. Маленький ничего не значащий винтик.

А вдобавок ко всем этим безрадостным вещам были еще и журналисты, молодые хорошенькие девушки, которые должны будут заполонить телекомпанию и за каждым словом бегать к Кириллу. Я злилась и ревновала к людям, не существующим в природе, но ревность от этого становилась только сильнее. Мое место рядом с Кириллом по праву займут другие, быть может, гораздо лучшие, и я ничего не могу с этим сделать.

Я ни слова не сказала Кириллу, бродила мрачная по коридорам, мучительно ожидая, чего же решат большие начальницы.

Судьбоносный разговор случился прямо на моих глазах, поскольку кабинет коммерческой директорши отделялся от павильона стеклянной стенкой. И вот, я сидела в павильоне и писала очередной сценарий, когда Кирилл пошел наводить мосты с начальством. Я изо всех сил старалась не вертеть головой, не оглядываться, и вообще забыть, что он там есть. Но сценарий как назло не писался, так что выбора у меня не оставалось.

Я повернулась так, чтобы их видеть.

Кирилл стоял перед столом начальницы, спиной к стеклянной стене, и размахивал руками, в которых держал листы злополучного документа. Он говорил так громко, что я слышала его голос – и не хотела слышать, и мучительно прислушивалась, стараясь разобрать слова.

Они разговаривали очень долго. Наконец, Кирилл вышел.

Будучи человеком здравомыслящим, я прекрасно понимала, что его проект гораздо качественнее того, что я до сих пор делала. Воплотись эта бумажка в жизнь, программа бы стала значительно лучше. Но она больше не была бы моей возможностью говорить правду, поэтому я не могла ее отдать – даже Кириллу.

15.

Дня через два по коридорам, как сквозняк, потянулся слух, что начальство недели на две нас покинет, и останемся мы без присмотра.

Последний день, когда директорши присутствовали на работе, я пробегала по съемкам и вернулась поздним вечером. Из коллектива оставался только Гриша. Он сидел в монтажке, откинувшись на спинку стула, и тупо глядел в монитор.

- Всё, проводили, - сказал он.

- Ну слава богу, хоть две недели спокойной жизни.

- Кирилл бумагу подписал о том, что несет ответственность за выход программы, - проговорил и взглянул на меня – как я к этому отнесусь.

- Зачем?

- Ему так сказали, - ответил Григорий. – И вообще, отдали бы они ему проект, ну, как куратору, что ли.

- Гриш, а тебе не стрёмно, что какой-то пацан отвечает за программу? Значит, нам с тобой не доверяют.

Он посмотрел на меня своими безмятежными, ничего не выражающими глазами, и я поняла, что сказала глупость.

- Ну и правильно – ответственности меньше.

- Ясно. До свидания, Гриша.

На следующее утро я проснулась, чувствуя себя готовой к смертельной схватке с моим будущим продюсером. Я попала на работу около двенадцати и сразу прошла в монтажку.

- Привет. Кирилл, пойдем поговорим.

- Привет, - ответил и пошел за мной.

Он устроился на диване напротив лифта, я села в кресло.

- Кирилл, я тут подумала, а что ты будешь делать, если я сейчас брошу работу? Ну, мне просто интересно. Ты ведь теперь отвечаешь за программу.

Мы смотрели друг другу в глаза, он ничего не говорил.

- Ты, видимо, еще не понял, что рекламу я делать не буду, - я всё сильнее злилась. – И вообще, какого дьявола за моей спиной происходит? Почему я случайно – заметь, случайно! - нахожу эти долбанные бумажки, а могла бы не найти и ни хрена не узнать!? Почему я узнаю последней?!

- Ну, во-первых, не бумажки, а документ…

Он говорил жестко, с нажимом, но без злости, словно для того, чтобы показать силу, а не агрессию. С каждый его словом мне становилось неожиданно легче, будто пружина ярости внутри разжималась, позволяя глубоко и свободно дышать.

- Это очень на Наталью Николаевну похоже, так подбросить, - заметил Кирилл.

- А почему ты сам мне ничего не сказал?

Кирилл промолчал, выразительно на меня глянув. Именно так смотрят на маленький ничего не значащий винтик.

– Ты ведешь себя так, будто у тебя что-то пытаются отобрать, - сказал он.

Я промолчала. Кирилл внимательно разглядывал носки своих ботинок. Наконец, он поднял глаза на меня и заговорил, будто пытаясь что-то втолковать:

- Я хочу как лучше. Что плохого в том, что у телекомпании появятся деньги, а у нас будут нормальные зарплаты? Многие телеканалы с этого начинали.

- Что тебе сказали?

- Ничего. Они поехали в Москву общаться с акционерами, приедут, тогда будут что-то решать, – и он замолчал, кажется, о чем-то думая. - А уйти на психе – это неправильно. Я сам когда-то ушел, а потом случайно услышал одну фразу. Две незнакомые девчонки между собой разговаривали. Одна из них сказала, что уйти от чего угодно можно и так пробегать всю жизнь. И если ты сейчас уйдешь, это будет… не очень хорошо с твоей стороны.

- По-свински, - уточнила я.

На том и осталась.


16.

Я не была до конца честна перед собой. Я будто боялась признаться в чём-то очень постыдном, в чем-то таком, что нельзя выставлять напоказ и даже самой смотреть как-то неловко. Дело в том, что такой мой категорический протест против реорганизации программы имел причину гораздо более глубокую, чем банальное собственничество. Я боялась счастливого будущего.

Смысл всей моей предыдущей жизни состоял в том, чтобы искать свою жизнь – и так никогда ее и не найти. У меня мучительно не получалось назвать в этом мире что-то своим – своим домом, своей семьей, своей судьбой. Я изо всех сил старалась втиснуться в чужую жизнь, натянуть ее на себя, словно детскую распашонку, но однажды она всё-таки расходилась по швам. Единственное, что действительно было моей жизнью, так это умение писать.

И вот я шаталась по миру, ни к чему не приспособленная, ничего не имеющая и счастливая этим. Каково же было мое изумление, когда однажды я забрела туда, где создается всемогущее общественное мнение! Именно я в какой-то степени его создавала, и я старалась делать это так, чтобы самой себе не противоречить, чтобы не говорить слов, в которые не верю. Я хотела быть искренней и не обманывать никого - и себя в первую очередь. Постепенно программа стала занимать то место, которое раньше занимали художественные тексты. Я перестала писать и подозрительно так на себя оглядывалась. Я вдруг почувствовала, что не пожалею ни о чем, если телевидение станет моей жизнью и если тексты уйдут навсегда.

Именно в этот момент я испугалась, и именно тогда вдруг нарисовался Кирилл с этим своим документом. Он протягивал мне на ладонях счастливую будущность, сложившуюся жизнь, востребованность, признание – то, что я так безутешно искала. И себя как человека, который поведет меня в эту жизнь.

Кирилл мало о себе рассказывал, но, внимательно вслушиваясь, я узнала, что он сам освоил компьютерные программы на таком уровне, что теперь делалграфику для телевидения. Планка его оценок казалась не провинциально высокой, а профессиональный кругозор – подозрительно безграничным. Кирилл налаживал связи, целенаправленно расширял своинавыки и интересовался всем, что хоть как-нибудь относилось к работе.

Гриша называл его человеком рыночной эпохи государства Российского. Кирилл был так во всем безупречен, так идеально соответствовал нашему времени, так легко умел найти общий язык с кем угодно, что я невооруженным глазом видела его московскую прописку и солидную должность. Что он видел сам, одному Кириллу известно, но я подозревала его в здоровых амбициях.

И вот, этот человек хотел повести меня туда, где закончилось бы мое вселенское сиротство. Мне было страшно идти за ним – не потому, что сомневалась и не доверяла, а именно потому, что доверяла и не сомневалась. Будто до сих пор я стояла посреди поля, которое расстилалось во все стороны до самого горизонта. А тут вдруг появился человек и сказал: «Да брось ты! Какое же это поле! Вот, разве не видишь, здесь дорога». И действительно, под ногами оказалась дорога, мощенная красным кирпичом.

Я боялась наконец найти, боялась того, что вся моя жизнь вдруг втиснется в рамки этой дороги. И будет она светлой и ясной, как прозрачные октябрьские дни, и предсказуемой до рвотных спазмов.

17.

В окружающем мире совершенно точно настала весна. Я заметила это, когда мы приехали с очередных съемок и смотрели отснятый материал. Камера зафиксировала отсутствие сугробов, людей без головных уборов, лужи под их ногами. Мне так странно было, что я совсем этого не видела, не выделяла для себя как нечто значимое. Я смотрела на мир из окна служебной машины, на лобовом стекле которой была бумага с надписью «Пресса».

Относительно проекта я решила ни во что не вмешиваться, ничью позицию не занимать, а тихонько так смотреть, куда дует ветер, и там уже как-то адаптироваться. Честно говоря, я была уверена, что программу все-таки Кириллу отдадут и это просто вопрос времени.

В один из дней я вошла утром в монтажку, когда Кирилл только появился и включал аппаратуру. Он улыбнулся мне:

- Приветы.

- Привет. Кирилл, мне нужно на день отлучиться. По съемкам там все нормально, надо только проследить, чтобы Гриша сюжет смонтировал. Сделаешь? – и я просительно улыбнулась.

- Занимайся своими делами, всё будет нормально, - бодро заявил Кирилл.

- Если что, звони в любое время суток.

- Я, конечно, понимаю, что вы там все между собой общаетесь… - обиженно заворчал он.

- Запиши мой номер.

- Ага, давай я запишу твой номер, - вдруг замурлыкал Кирилл.

Он говорил точно таким тоном, каким говорят все молодые люди, которые клеятся ко мне на улице. Мне показалось это забавным, несколько неуместным и вообще как-то странно было, что он разговаривает со мной, словно я чужая.

Рабочий день подходил к концу, я сидела в павильоне и что-то еще дописывала, когда Кирилл просунул голову в дверь и спросил:

- А что у нас будет в программе на следующей неделе?

Я ответила, мы перекинулись парой слов по работе, еще парой про жизнь, и говорить было особенно не о чем, и тут я поняла, что Кирилл явно тянет время, чтоб из этой моей двери не уходить. Не знаю, что у меня сделалось с взглядом, но он вдруг выдохнул «пока»и поспешно скрылся. Мне показалось, он чего-то хотел, погулять или просто вместе уйти с работы, а я его напугала.

Я сидела и грустно улыбалась в монитор.

18.

Я давно носилась с идеей снять сюжет о модельном агентстве. Я заранее видела в своей программе и стройные красивые ноги, и смазливые личики, и дорогие шмотки – весь этот блеск и роскошь недоступной для обычных людей жизни. Мне казалось, это будет интересно и вкусно, и привлечет большую зрительскую аудиторию. Кроме того, материал был эксклюзивный, потому что моделями никто из местных телевизионщиков не занимался. Своими намерениями я поделилась с Ленкой, усадила ее к телефону, дабы она нашла людей, готовых такую красоту оплачивать.

Процесс протекал медленно, с напрягом, будто преодолевая сопротивление какой-то враждебной силы. Наконец, придя с очередной модельной встречи, Лена сказала, что уговорилась делать постоянную рубрику, и они в две руки с модельным директором накидали концепцию. Настало время обращаться к Кириллу – коллектив программы негласно считал его своим руководителем.

- Они хотят делать реалити-шоу с одной из моделей, - объяснила я Кириллу. - Ходит девушка по разным заведениям, а за ней ходит камера. Но они не готовы платить, и меня это сильно смущает.

- Это нормально, - махнул рукой Кирилл. - Мы к этой рубрике притянем других рекламодателей. Здесь и магазины одежды, и салоны красоты, и клубы, и спортивные залы.

Кирилл говорил довольно долго. Но говорил так, словно справлялся о моем мнении, согласна я с ним или нет, так что его слова звучали в какой-то полувопросительной интонации.

Нужно сказать, я чувствовала Кирилла так, будто бы он шептал мне свои мысли на ухо. Его молчание было для меня до такой степени красноречивым, что я могла ориентироваться на те слова, которые он промолчал. Когда мы разговаривали о каких угодно серьезных материях, в его глазах я видела нечто неназываемое, слишком для нас обоих понятное, чтобы называться словом. Это был другой, параллельный словам, диалог, будто мы оба игрались в чрезвычайно серьезных людей, решающих важные задачи, а на самом деле просто наслаждались возможностью быть вместе.

Мы обсудили концепцию, и Ленка вышла из павильона.

- Как у тебя дела с проектом? – спросила я.

- Никак, - насупился Кирилл. – Николаевна, по всей видимости, решила спустить дело на тормозах.

- А чего говорит?

- Ничего не говорит. Делает вид, что никакого проекта не было. Я не удивлюсь, если она станет его делать без меня…

- Честно говоря, - помолчав, сказал Кирилл, - я обижаюсь, что ты меня не поддерживаешь.

От неожиданности я на долю секундырастерялась, не зная, что бы ему сказать. Но Кирилл выжидающе смотрел на меня, и мне пришлось ответить:

- Ну, я никого не поддерживаю. Я предпочитаю сохранять нейтралитет.

- Да, я заметил.

- Ты должен понять, у меня свои интересы.

- Да, я понимаю, - сказал он – и мне почему-то стало грустно…

19.

Вернувшееся из отпуска начальство решило в кабинете Натальи Николаевны оборудовать помещение, из которого бы шло вещание наших программ. Туда натащили разной техники и что-то хитрое с ней делали. В кабинет должны были вселиться люди, которые назывались бы операторами эфира. Предполагалось, что они будут дежурить круглыми сутками и пускать в эфир наши программы и местную рекламу. Наталью Николаевну переселили в кабинет рядом с лифтом. Кроме нее, там помещались бухгалтерша и третий редактор.

Через несколько дней после ее переселения меня вдруг накрыла беспричинная хандра. Я сидела в монтажке и сильно жаловалась на скуку. Коммерческая директорша вызвала меня к себе, тем самым разбавив мое тоскливое безделье.

- Поедете в больницу снимать сюжет о весеннем обострении, - заявила она.

- Обострении чего? – усмехнулась я.

- Как чего? Болезней желудочно-кишечного тракта. Как раз социалка будет, очень актуальная.

Я повторно усмехнулась, но смолчала.

- У меня там знакомый, заведующий отделением. Он очень хотел тебе рассказать о весеннем обострении.

- А видеоряд какой?

- Ну, пациентов в коридорах поснимаете. Придумай какую-нибудь постановку, там, желудок неожиданно заболел, ты за него хватаешься…

Когда мы приехали в больницу, коридоры были подозрительно пусты.

- Ну, и о чем мы будем говорить? – спросил заведующий, когда мы уселись в его кабинете. – Какие вопросы будете задавать, ну, чтоб я подготовился?

От неожиданности я выронила ручку, которую держала в руках, наклонилась, чтоб ее поднять, и тем самым выиграть пару секунд времени. Про обострение заболеваний желудочно-кишечного тракта я не знала ничего, а, следовательно, и вопросов задать не могла.

- Мы с Натальей Николаевной говорили о весеннем обострении. Расскажите подробней, как себя следует вести. Советы дайте, может, диета какая-нибудь нужна. Что это вообще такое – весеннее обострение, можно ли его избежать…

Положение спасло неожиданно накрывшее меня вдохновение и природная изворотливость. Не могла же я сказать чужому человеку, что директорша у нас дура.

Мы записали интервью, поснимали на всякий случай пустые коридоры, потому что приемные часы у них давно закончились, и оператор наконец спросил:

- А видеоряд какой будет? Коридоры не проканают.

- Поехали весну снимать. Я текст про нее напишу, а про обострение заведующий в кадре скажет. Хотя бред, конечно, собачий.

Весну решили снимать с моста через чахленькую речку Искитимку. Под нами как раз находился парк, в котором гуляли малыши, топая неумелыми ножками по освобожденной от снега земле. На широком бордюре вдоль реки сидели обнимающиеся парочки и смотрели друг на друга умильными, будто солнцем умытыми глазами. Причем тут был желудочно-кишечный тракт, я не знала.

Я смотрела сверху на этих счастливых, не обремененных никакими обострениями людей и проникалась тихой ненавистью к будущему сюжету. Это получится плохо-плохо-плохо, и я ничего не могу поделать. Промах директорши ляжет на мои плечи, именно я буду видеть всю несуразность злосчастного сюжета. Я чувствовала, как меня накрывает волна необратимой злости на свою беспомощность изменить ситуацию.

Когда я приехала в телекомпанию, будто специально дожидаясь, в павильон вслед за мной зашла Наталья Николаевна. Я стерпела, опустив голову, чтоб ненароком не взглянуть на директоршу злыми глазами.

Дверь за ней закрылась. Мне нужно было побыть одной, чтобы как-нибудь смириться с уже снятым сюжетом.

И тут в павильон принесло Кирилла.

- Блин, я могу наконец побыть одна?! – возмутилась я.

Кирилл опешил, будто он шагнул в кабинет и больно врезался носом в аккуратную кирпичную кладку.

- Я думал, тебе скучно, - оправдываясь, сказал он.

- Если б мне было скучно, я бы пришла в монтажку, - жестко ответила я.

- Может, ты стесняешься, - пробормотал он.

- Я не стесняюсь!

Кирилл неловко попятился к дверям и выскользнул из павильона.

Через некоторое время до меня дошло, что я натворила. Кирилл от неожиданности сказал кристально чистую правду. Он пришел, чтобы развлечь меня, быть рядом, когда я сама, по его мнению, не могла подойти. И тут вдруг получил такое…

Придя к мысли, что вина моя требует искупления, я тихонько прокралась в монтажку. Кирилла на месте не было.

Наверно, раскаяние нарисовалось во всю мою щеку, потому что монтажерша Светкиной программы вдруг спросила:

- Ты чего это?

- Кириллу нахамила.

- А разве ему можно нахамить? – искренне удивилась она.

- Оказалось, можно.

- Подлизываться будешь? – улыбнулась монтажерша.

- Ага. Вот жду его.

Когда Кирилл вернулся, я сидела на диване, вертелав руках телефон, придумывая слова, чтоб сказать ему. Но то ли слова были совсем не те, то ли просто у меня не хватало духу честно признать свою вину – в общем, его приход положения моего не изменил. Я так и осталась молча сидеть на диване, тянула время, думая, что вот еще немножечко посижу и обязательно подойду к нему. Кирилл казался безмятежно всем довольным, хотя ко мне не обращался, понимая, наверно, как мне непросто. И вот, я уже вдохнула поглубже и даже чуть подвинулась в его сторону, но у меня зазвонил телефон, и я пошла разговаривать в павильон. Когда я вернулась, Кирилла уже не было.

20.

Обычно трудовой день начинался с того, что я прикидывала, с кем нужно созвониться, о чем поговорить, и вообще, набрасывала крупными мазками план действий. Но сегодня разум категорически отказывался чего-либо набрасывать, а упорно мусолил единственную задачу – во что бы то ни стало помириться с Кириллом.

Я тосковала и маялась от вынужденного промедления, бродила из угла в угол по павильону, не решаясь показаться пред его ясны очи. Я хотела поговорить с Кириллом без посторонних, чтоб никто не мешался и не любопытствовал. Монтажка всегда была битком набита народом, который покидал ее только во время обеденного перерыва. Кирилл же по неустановленным причинам в столовую не ходил.

И вот, когда коллектив стройными рядами потянулся мимо павильона за хлебом насущным, я тихонько юркнула в монтажку. На диване по-хозяйски развалился оператор Светкиной программы Андрей и уходить явно не собирался. Я присела рядом и решила ждать. Андрей что-то говорил, смеялся, а я про себя умоляла его сходить покурить, или в туалет, или еще куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда. Наконец, он внял, поднялся и вышел. Я пересела на стул рядом с Кириллом.

- Кирилл, я тебе вчера нахамила…

- Когда? Я не помню, расскажи?

Он смотрел на меня улыбающимися теплыми глазами.

- Я просто хотела сказать, что мне очень стыдно.

- Ладно, бывает, - ответил он, глядя в монитор.

Инцидент был исчерпан.

Мы болтали о разных пустяках, и я испытывала благодарность за то, что он так легко всё разрешил. Кирилл вообще был особенно отзывчив ко мне, и когда я начинала стесняться, поскальзываясь на какой-нибудь глупости, он всегда протягивал руку, говорил что-нибудь очень простое, что каждый раз сводило на нет мою неловкость и скованность.

Когда насытившийся коллектив вернулся на рабочее место, я пересела к моему монтажеру собирать сюжет о фестивале любительского кино. Из видеоряда были только непрофессиональные фильмы, и мы ляпали как придется, поскольку альтернативы все равно не было. К концу рабочего дня сюжет был готов, и я обратилась к Кириллу:

- Посмотришь?

Он молча подошел к столу и встал рядом со мной.

Это стало правилом нашего негласного этикета. Кирилл никогда сам не высказывал желания поучаствовать в создании программы, но почти болезненно ожидал, когда я позову смотреть ее. Я кожей чувствовала это его пристальное безмолвное ожидание, будто он сомневался, что его мнение действительно важно. За фасадом уверенного в себе мужчины скрывался скромный ранимый мальчик, который болезненно обижался, если его не принимали всерьез. Я удивлялась и старалась всегда о нем помнить, как бы ни была занята.

- Ребят, у вас есть время переделать? – осторожно спросил Кирилл после просмотра.

Время было, хотя рабочий день уже заканчивался. Мы остались в монтажке одни, и мужчины в две руки что-то с сюжетом делали. Я стояла у Кирилла за спиной, смотрела, как он меняет картинки местами, радовалась, что никуда он не делся, сидит передо мной и сбегать по своим делам не собирается.

На мониторе появился фрагмент фильма, в котором кролик занимается сексом. На самом деле в кадре никакого кролика не было, а был мужик с натянутыми на голову детскими розовыми колготками. Да и от секса осталось только лицо крупным планом, которое строило гримасы и выражало удовольствие.

Мне вдруг сделалось ужасно неловко от этого кривляющегося мужика, от того, что его мимика подразумевала, и от Кирилла, который тоже условный секс на мониторе видел. Был ли он с моей неловкостью солидарен или же почувствовал, что со мной чего-то творится, я не знаю. Но фрагмент он быстренько перемотал, избавив нас обоих от просмотра.

Пространство между нами становилось таким проницаемым, что даже розовые колготки выворачивали душу наизнанку.


21.

Следующий рабочий день начался с того, что Ленка написала заявление об уходе. Она слишком близко к сердцу приняла предполагавшуюся модельную рубрику и не смогла пережить того факта, что Наталья Николаевна встала в позу и объявила, что бесплатно с моделями работать не будет.

И вот, мы болтались с Ленкой на лестнице, она нервно курила, и в глазах ее стояли обиженные слезы. Она порывалась сейчас же пойти к директорше, высказать ей всё-всё-всё, и совершенно наплевать, что за этим последует.

Кое-как успокоив Лену, я проводила ее до лифта и пошла в монтажку. Коллектив вяло беседовал, Светкина монтажерша принесла газету с объявлениями, громко ею шуршала и комментировала прочитанное. Кирилл неожиданно притих и казался повернутым внутрь себя, будто находился в осажденной крепости. Что-то происходило с ним тревожное.

- Дай-ка мне, - потянулся он через стол за газетой.

- Работу присматриваешь? – спросила я.

Он слабо улыбнулся – угадала.

- Посмотри заодно вакансии журналиста.

Я не хотела оставлять его с газетой наедине.

- Сейчас, они на другой странице, - отозвался Кирилл.

- Ну как, нашел для себя что-нибудь интересное? – снова влезла я.

- Да, есть отличная вакансия овощевода.

Я пересела с дивана на стул рядом с Кириллом.

- Кирилл… какие у тебя планы?

Он сразу меня понял, замялся.

- В смысле? Какие у меня планы на федеральном уровне? – улыбнулся Кирилл.

- Нет, не на федеральном, - с нажимом сказала я, - на местном. Чего с проектом?

- Я отнес концепцию генеральному директору. Посмотрю, куда ветер дует.

Он словно сдал свою осажденную крепость, став искренним и беспомощным.

Кирилл был беспомощен – непостижимо! Куда девался веселый полубог, который, словно пуховым одеялом, окружал меня своей заботливой силой? Чем был для Кирилла проект, если лишал его покоя?

Через некоторое время в монтажке нарисовалась Наталья Николаевна:

- Агат, скоро заказчик подойдет. Будем обсуждать концепцию рубрики по здоровью.

Я молча кивнула, уставившись в монитор Кирилла.

На самом деле все эти обсуждения ровным счетом ничего не значили. На словах существовало не меньше пяти коммерческих рубрик, которые должны были составлять мою программу. Вот только когда это сделается, было совершенно неясно. Поэтому мы дружно предавались разговорам и красиво мечтали о тех восхитительных днях.

Я посидела еще немножко рядом с Кириллом, не желая от него уходить к тем людям и о чем-то с ними разговаривать. Но директорша меня ждала, и я поднялась со стула и прошла в ее кабинет.

Первые минут двадцать они с заказчиком трепались о директорском здоровье, о заказчиковом бизнесе, о медицине в целом, и мне уже стало казаться, что они не знают, зачем вообще здесь собрались, а просто кидают друг дружке фразу, словно это мячик для пинг-понга.

Наконец, перешли к главному блюду. Я оживилась, почувствовав ответственность за свои – надо сказать, очень немногие – слова, когда к ним прислушиваются два взрослых человека. При этом мне хотелось косвенно дать им понять, что дела нужно делать вовсе не так, как они делают, и я-то знаю, как правильно.

Я повернула голову и увидела в открытую дверь Кирилла, который дожидался в коридоре лифт. Он стоял, одетый в серебристо-серую куртку с поднятым кверху воротником, и смотрел мне прямо в глаза. В этот момент Кирилл совершенно точно понимал, что никакой реорганизации программы не будет, что молоденькая девчонка принимает так себе решения и никто не интересуется его мнением. Кирилл всё понимал и улыбался мне такой грустной улыбкой, что у меня внутри все сжалось и потянулось к нему. Я вдруг почувствовала, как остро его в кабинете не хватает и как странно, что я-то здесь, а он – там.

У меня мутно закружилась голова, я пробормотала «извините», встала и вышла.

Когда я оказалась у лифта, он уже скользил вниз, оранжевыми цифрами сообщая о своем направлении – 3, 2…. Я стояла, прижавшись лбом к холодному металлу двери. Боженька, дай ему силы и мудрости пройти этот путь до конца.

22.

Одна коммерческая рубрика в программе все-таки случилась, концепцию для нее когда-то написал Кирилл. Рубрика была о недвижимости, ипотеке и создании домашнего уюта.

Учитывая тот невеселый факт, что у всех людей, в программе работающих, собственного жилья не было и не предполагалось даже, я ехидно сама с собой ухмылялась, вспоминая о сапожнике без сапог и той распространенной точке зрения, что всё сказанное СМИ – это грязная ложь.

Мне было противно, я не хотела так о себе думать.

Кроме того, я ничего в недвижимости не понимала, и все дела, связанные с оформлением каких-либо документов, вызывали во мне тихую панику. А тут нарисовывались аж два сюжета каждую неделю в течение года.

Я не выступала с открытым протестом, не вставала в позу и рук не заламывала, но чего-то у меня, наверно, делалось с лицом, когда мне приходилось принимать участие в бесконечных обсуждениях этой фигни. Кирилл тогда что-то говорил о расширении кругозора и мягко намекал на мою ограниченность. Я несколько недоумевала и оглядывалась на себя – уж не прав ли он? Но скоро сомнения свои оставила: людьми мы были разными и ограниченность понимали по-своему.

Для меня каждое написанное мной слово должно было быть правдой, потому что врать - противно. Я словно залазила пальцами во что-то липкое и никак их потом не могла отмыть. Мне мучительно было жаль тратить свою жизнь на вещи, ничего никому не дающие, и на слова, которые, по сути своей, ничего не означали. Я будто слышала, как тикают незримые часы, отмеряя даром прожитые минуты – время, которое я могла бы потратить с большей пользой и большим удовольствием. Я не желала жить зря и о чем-нибудь пожалеть.

Кирилл и Наталья Николаевна занимались тем, что изо всех сил меня уговаривали, пытаясь ответить на мои безмолвные возражения и тем самым привить нежную любовь к чужой недвижимости.

- Агат, я тридцать лет работала на предприятии, которое при мне только начиналось, - затянула в очередной раз Наталья Николаевна. – И я не жалею об этом! Я видела, как все начиналось. Это очень полезная школа. - Ты пойми, - продолжала она, - ведь это только первый камушек, который мы кладем в основание большого здания. А за ним будет второй и третий. Вот посмотришь, как хорошо у нас пойдут дела, когда мы привлечем рекламодателей! Тогда и будешь снимать свою социалку, сколько хочешь.

Кирилл ставил вопрос иначе:

- Себестоимость минуты нашего эфирного времени – десять тысяч. Ты делаешь каждую социалку примерно на три минуты. То есть один сюжет стоит тридцатку. Вот и думай, могут ли твои родители оплачивать наше эфирное время.

После таких заявлений руки у меня опускались вовсе. Я уходила прятаться от Кирилла с его железной экономической логикой в павильон. Однако и там меня не оставляли в покое.

Как-то ближе к концу рабочего дня Наталья Николаевна явилась ко мне сразу после встречи с заказчиками. Что-то у них пошло наперекосяк, потому что директорша выглядела очень встревоженной.

- Я хочу, чтоб они тебя полюбили, - заявила она. - Ведь они не знают, какая ты есть! А я сразу тебя полюбила, как прочитала твои журнальные статьи! Но они ведь ничего не читали…

Она казалась взволнованной, какое-то непонятное отчаяние сквозило в ее словах.

- Наталья Николаевна, да Вы не расстраивайтесь! Хорошо все будет! – захотелось мне ее утешить.

Она взглянула на меня голубыми, полными слез глазами и выскочила из павильона. Я осталась недоумевающе стоять на месте.

И тут что-то глубоко человеческое стало просыпаться во мне. Эта дурная тетка действительно хотела как лучше, только она никак не могла взять в толк, что для этого нужно делать. В ее фантазийном пространстве достаточно было выдать желаемое за действительное – и проблема тут же решалась и заказчики с радостью отдавали свои кровные. Но реальность не позволяла кроить себя в соответствии с воображением Натальи Николаевны, ее мечты не воплощались, и для окружающих людей директорша выглядела взбалмошной дурой…

- Ребят, вы представляете чё, - воскликнула я, заходя в монтажку, - я сейчас видела, как Николаевна плачет.

- Что же, она не человек, что ли? – пробубнил Гриша.

23.

Кирилл окончательно ушел в себя, как будто его внутренний маятник качнулся от веселого добродушия в еще не виданную мной сторону. Кирилл больше не чирикал проснувшейся птичкой, не смеялся широко и щедро. Он сидел в своем углу, упрямо надвинув наушники, и ни на что человеческое не реагировал. По слухам, Николаевна стала долбить Кирилла, прямо указывая на его видеодизайнерское место.

Я, впрочем, как и весь остальной коллектив, старалась его не беспокоить, в глубине души опасаясь, что он может отправить меня так далеко, откуда я уже не вернусь. Я понимала, ему сейчас тяжело, но ведь все на свете проходит, а значит, и это когда-нибудь пройдет, и Кирилл вернется таким, какой он и есть на самом деле, и все у него будет хорошо.

Тем временем рубрика о недвижимости вошла в стадию воплощения, и начальство стало суетиться на предмет рекламы. Наталья Николаевна усадила меня писать ролик для радио, смотрите, мол, такую-то рубрику. Я накидала несколько вариантов, не особенно понимая, как вообще это делается. Варианты мои директорше не понравились.

- Нужно что-нибудь емкое. Например, «жилье и ипотека для любого человека», - продекламировала Николаевна.

Мы стояли в коридоре возле ее кабинета.

- Уже было, - пробурчала я.

- Ну, давай Кирилла подключим, - предложила Наталья Николаевна.

В этот момент Кирилл как раз проходил мимо нас за спиной директорши. Он улыбнулся мне, пожал плечами, мол, чего вспоминаете?

- Это в его обязанности не входит.

- Кирилл – человек творческий. Он обязательно что-нибудь придумает, - настаивала директорша.

- Он не обязан что-нибудь придумывать, - жестче повторила я.

- Ладно, я сама к нему подойду.

У меня недобро заныло под ложечкой, я предвидела, как он отреагирует.

Ближе к концу рабочего дня директорша вошла ко мне в павильон:

- Агат, я с Кириллом поговорила, он сказал, чтобы ты к нему подошла.

- Ладно, хорошо. Сейчас только доделаю.

Директорша оглянулась на меня от двери, сомневаясь, наверно, в моей исполнительности.

- Ну пока, - сказала она.

- До свидания.

Я знала, что она соврала. Не мог Кирилл так ей ответить, отправил он директоршу куда подальше.

Я еще посидела, посмотрела уныло на сценарий, ничего в нем не разбирая, и тихонько побрела в монтажку.

- Кирилл, мне Наталья Николаевна сказала, ты хотел, чтобы я к тебе подошла – по поводу ролика.

Мне понравилось, как я это сказала: деловито, спокойно, будто ничего плохого не ожидая.

Кирилл сидел в своем углу, который ограждал его от всего остального мира, с его рекламными роликами, и дурными начальницами, и девочками-журналистками. Он никому больше не сдавал свою осажденную крепость, он был против всех.

- Я занимаюсь только графикой, - сказал он в монитор.

- Да, конечно. Я на всякий случай – может, не врет? – улыбнулась я.

- Врет.

- Ну ладно тогда.

«Извини», - хотелось добавить мне, но я промолчала.

24.

Кирилл меня оставил, бросил, променял на слова, им же самим придуманные. Проект стал дороже, и я должна была убираться из его жизни. Хотя глупости, конечно. Что я, в самом деле, значила в его жизни? Я была ему не нужна. Я ему не нужна, я ему….

Я старалась сдержаться, но все равно плакала в маршрутке, отворачивая лицо к окну, чувствуя, как сползает к губам предательская слезинка. А дома почему-то забилась в ванну, свернулась калачиком на полу, уткнулась лбом в прохладный кафель, – и опять плакала. Я вдруг разом поняла, как много его было в моей жизни – и я его потеряла.

Мне так страшно сделалось без него, так пусто и бессмысленно, будто всю мою жизнь он незримо был рядом и держал за руку, а тут вдруг его не стало. Но ведь Кирилл хотел программу – не меня. Это из-за программы он со мной нянчился, я сама ничего для него не значила, была пустым местом, винтиком, редактором. Почему же он тогда смотрел на меня такими теплыми глазами, как будто молчал о чем-то важном?

Я постепенно успокаивалась, организм устал плакать, чувствуя себя никчемным и раздавленным. Поднявшись, наконец, с пола, я пошла к себе в комнату, и легла на диван, смертельно от всего усталая. Я взяла сотовый, машинально повертела в руке и написала смс: «Кирилл, ты идиот. Причем идиот принципиальный. Я люблю тебя».

Я поняла, чего сотворила, только когда пришло сообщение о доставке. В груди пораженно ойкнуло, будто не я это написала, а какая-то неведомая сила управляла моими пальцами. Минут через пять пришел ответ: «А еще я принципиальный циник. И не люблю никого, и меня любить нельзя». Я как-то нелепо и не к месту обрадовалась, что он мне ответил: «Кирилл, я ведь от тебя ничего не хочу, не добиваюсь и не требую! Просто мне очень много хочется тебе сказать. Ты самый лучший, и все у тебя будет замечательно! Просто нужно немного подождать и быть терпеливей. Я тебя обижала – прости меня! Как бы я себя ни вела, я всегда относилась к тебе одинаково».

Я написала как выдохнула, блаженно и, наверно, по-идиотски улыбаясь. Я прекрасно понимала, что это конец, что теперь я действительно его потеряла, и, будучи порядочным человеком, я обязана придти завтра на работу в восемь утра и тихонько уволиться, так, чтоб меня никто не видел.

Я всё это знала и блаженно улыбалась. Я была счастлива тем, что встретила мужчину, который был для меня самым лучшим, и наконец сказала ему об этом. Раньше я никак не могла понять те сцены в дешевых мелодрамах, когда героиня говорит герою – «ты самый лучший!» У меня в голове не укладывалось – самый лучший из людей? из мужчин? И откуда она знает, что именно он лучший, а не сосед Вася из третьего подъезда? Глупость какая-то – думала я.

Я валялась на диване, тиская треклятый телефон, и была отчаянно счастлива. Миллионы людей смотрят подобные фильмы и считают свою любовь немножко ушибленной потому, что их вторые половины – так себе. А самые лучшие – это фантастика, не бывает самых лучших, их придумали гадкие режиссеры, чтоб заработать побольше денег.

Кажется, я даже тихонько смеялась – так хорошо мне было любить отвергшего меня, самого лучшего Кирилла.

* * *

Ах, какое ж лепетание в ночи! Я улыбаюсь, глядя в монитор, той своей блаженной улыбкой. Вот она, впорхнула, как бабочка, в распахнутое окно. Пусть будет – хлоп ее между страниц! – дочитаешь до двадцать четвертой главы, и она выпорхнет, закружит опять по комнате. Я тебя сохраню, бабочка, впечатаю прошедшую жизнь и отдам – залпом! Мне не жалко, даже хочется отдать, для меня одной ее слишком много.

Я просыпаюсь около двух часов дня, болтаюсь по квартире, может, чего-нибудь ем и сажусь писать – и уже почти засыпаю рядом с монитором, и никак не могу оторваться. Будто переживаю все заново, и пишу смс-ки Кириллу, и люблю его, так люблю его…

25.

Первым, что я вспомнила, проснувшись на следующее утро, было то, что я призналась Кириллу в любви. Мне стало так неловко, нелепо и странно, что я вскочила с кровати, не имея сил сохранять неподвижность. Сразу за этим вспомнилась вчерашняя бредовая идея бросить работу, и так жалостно заныло в груди, что снова захотелось плакать и заламывать руки – теперь уже из-за любви к программе.

Проблема заключалась в том, что я не знала, как после всего вчера написанного мне появиться перед Кириллом. Я совсем себе этого не представляла, мне казалось, я замертво упаду от одного его укоризненного взгляда. Нужно было взять тайм-аут и научиться жить с тем, что я натворила. Необходимо срочно заболеть, слечь с высокой температурой, потерять голос и вообще – потеряться в пространстве, чтобы выиграть хотя бы неделю. Конечно, меня могли уволить, я сильно рисковала, но другого выхода не находила.

Я похрипела немного, репетируя потерю голоса, и часов в десять позвонила Наталье Николаевне:

- Здравствуйте, - еле слышно прошептала в трубку. – Наталья Николаевна, я заболела, температура большая.

- Как заболела? – возмутилась она. – Ты же еще вчера здоровая была.

- Зато позавчера плохо себя чувствовала. А вчера на съемках, видимо, еще продуло.

- Ты понимаешь, что себе не принадлежишь? – затосковала директорша.

- А что я сделаю?

- Ты к врачу ходила?

- У меня мама врач, она меня лечит, - умирающе просипела я.

- Как ты лечишься? Горло полощешь? – строго спросила она.

- Ага, - тут я демонстративно закашлялась, - и таблетки пью.

- Ладно, сегодня болей, - великодушно разрешила директорша, - а завтра выходи здоровая на работу.

- Хорошо, - так же великодушно пообещала я – и на работу на следующий день не вышла.

Это была одна из самых веселых недель моей жизни. Мне раз по десять в день звонили все, кто только мог, и я самоотверженно хрипела в трубку, побаиваясь в самом деле сорвать голос.


26.

Собираясь в понедельник на работу, я нарочно не красилась, чтобы производить впечатление человека, пережившего тяжелую болезнь. Мама посоветовала нарисовать фиолетовые круги под глазами, но мне показалось, что это будет чересчур.

Я сидела в монтажке за нашим компьютером и смотрела сюжеты, которые мы с Гришей втайне от всего коллектива собрали в субботу, когда на пороге возник Кирилл. Он удивился и обрадовался, и весь ко мне как будто потянулся, не чаял, наверно, когда-нибудь меня увидеть. Я совсем успокоилась, поняв, что ничего непоправимого не произошло, и Кирилл, по всей видимости, до такой степени во мне заинтересован, что поможет выпутаться – и все будет хорошо.

Кирилл беспрестанно со мной болтал, смеялся, что-то спрашивал, и я ему отвечала. Он все крутился возле своего компьютера:

- Агат, ты не видела тут кассету?

Я первый раз посмотрела ему в глаза – и вздрогнула. Там было произнесенное слово, которое говорить было нельзя, будто я разболтала самую большую на свете тайну – и каждую секунду рядом со мной Кирилл думал только об этом. В этот момент мне захотелось стать настолько маленькой, чтоб он не смог меня увидеть, не смотрел такими всё понимающими глазами. Я уставилась в пол и пробормотала:

- Я ничего не знаю.

Через пару минут меня вызвала генеральная директорша, я вышла из монтажки и больше там не появлялась.

Я брела к ней по коридору, опустив голову, саму себя уговаривая, мол, все, что сейчас услышу, я заслужила, я осознанно так поступила, а значит, получу по заслугам и ничего смертельного не случится. Генеральная чего-то орала про мою безответственность, про хамское отношение к своим обязанностям и тем людям, с которыми работаю. Я ее почти не слушала, она по-своему была права, но ведь и у меня не было другого выбора.

Я вышла из кабинета с тяжелой головой. Хотелось забиться куда-нибудь подальше, чтобы меня никто не видел и не тревожил в моем одиночестве. Я подошла к дивану напротив лифта и повернулась ко всем кабинетам спиной.

Коллектив телекомпании счел меня безалаберной разгильдяйкой, которая их всех подставила. Я не могла защититься от безмолвных упреков и косых взглядов, не могла объяснить, что своим уходом пыталась сохранить для себя программу – и сделала это. Я вернулась, когда возвращение было против всех человеческих правил.

Я стояла лицом к маленькому окну, сквозь грязные стекла которого не было видно ничего. Из открытой форточки тянуло влажной землей и дождем. За спиной послышались самые обыкновенные, немного задумчивые шаги. Кто-то шел мимо меня по коридору, полоснул случайным взглядом, узнал. Замедлил шаг, не решаясь ни подойти, ни пройти мимо. Мне показалось, на мои зябнущие плечи накинули теплый плед понимающего сочувствия. По шагам я поняла, Кирилл прошел дальше по коридору и свернул к генеральной.

27.

Я по нему скучала. Будто до сих пор мы открыто шли навстречу друг другу, а теперь вдруг испугались дороги, по которой шли, и усомнились, и замахали руками.

Я скучала по Кириллу и бегала от него, опасливо обходя монтажку и сторонясь мест, где мы могли бы столкнуться. Кирилл безмолвствовал, все понимал и больше не делал попыток аннулировать мои неосмотрительные слова.

Спустя неделю примерно после моего возвращения, мы с оператором пошли в магазин пополнить счет. В отделе сотовой связи было не протолкнуться, народ решил воспользоваться обеденным перерывом, чтобы позаботиться о своих мобильных друзьях. Мы минут десять простояли в очереди, пока я наконец не добралась до кассы. Я повернулась к выходу, когда оператор легонько пихнул меня локтем:

- Смотри – Кирилл.

Я обрадовалась, завертела головой, выискивая его. Кирилл стоял в самой гуще народа, будто пытался спрятаться среди чужих спин. Я пробиралась к нему, радостная случайной встречей, и пока старалась обойти заслоняющих его от меня людей, мигом всё вспомнила, опустила глаза и прошла мимо.

На работе было неожиданно спокойно. Отобедавший коллектив вяло имитировал выполнение служебных обязанностей. Я поболтала с ребятами в монтажке, пользуясь отсутствием Кирилла, и двинулась на кухню за чайной ложкой. Прошла по коридору мимо лифта и, распахнув дверь, замерла от неожиданности: за столом лицом к двери сидел Кирилл. Он почти виновато взглянул на меня, мол, я не специально. Я молча выдвинула ящик с посудой и стала судорожно шарить злосчастную ложку. Металл сделался необычайно скользким, ложки, будто живые, выворачивались из моих пальцев, не желая даваться без боя. Наконец, я схватила одну из них за ручку, вцепилась мертвой хваткой и, победно прижав к груди, выскочила из комнаты. Дверь за моей спиной захлопнулась слишком громко.

Я шла по коридору и изо всех сил старалась не думать, как это выглядело со стороны.

Наверно, нам до такой степени не хватало друг друга, что пути наши пересекались самостоятельно и независимо от нашей воли. Хотели мы того или нет, но нам приходилось видеться, будто какая-то неведомая сила толкала нас друг к другу.

Я скрылась в павильоне, решив оттуда не высовываться, пока Кирилл не отправится домой.

Ближе к концу рабочего дня меня вызвала Наталья Николаевна. Она несла какую-то свою ахинею, я стояла перед ее столом и покорно слушала, дожидаясь, когда ей надоест болтать и она засобирается домой.

Дверь за моей спиной была открыта, мимо деловито ходили навострившиеся слинять коллеги. Я прислушивалась к шагам, тихонько завидовала и вдруг среди всех многих разобрала те единственные, которые стремительно приближались к кабинету. Кирилл вошел, нисколько уже не удивляясь случайной встрече, а даже будто ожидая ее. Тоже, наверно, размышлял о превратностях наших путей. Он аккуратно обошел меня и чего-то поделал с директорским компьютером. Бросив через плечо «Наталья Николаевна, ролик на рабочем столе», Кирилл быстро покинул кабинет. Затем он, скорее всего, отправился домой, потому что больше я его не встречала.

Судьба решила, что мы безнадежны, и оставила нас в покое.

28.

- Агата, в субботу поедете снимать сюжет, - поставила меня перед фактом Наталья Николаевна.

Я сидела у нее в кабинете, поглядывала в окно, с тоской понимая, что выходных, по всей видимости, у меня не будет.

- Обязательно в субботу?

- Обязательно. Будет свадьба, вы снимете, интервью возьмете у родителей и гостей.

- Свадьбу снимать?! Зачем?

- Затем, что деньги платят! - отрезала директорша.

- А им это зачем?

- А тебе какая разница? – начала кипятиться Николаевна. - Тебе не все равно, за что тебе платят?

Меня подмывало ответить, что, если б было все равно, я бы работала проституткой.

- Это я к тому, чего они хотят получить, какая у меня сверхзадача?

- Да нет у тебя никакой сверхзадачи! Люди хотят засветиться на телевидении, чтоб их свадьбу смотрел весь город.

- Ясно, - буркнула я.

- Жених в администрации города работает, отец невесты тоже.

- Ясно.

- Так что надо сделать хорошо, - покосилась на меня директорша.

- Сделаем, - смиренно ответила я.

- Чего сделаем-то?! Ты чего вообще думаешь делать?

- Историю любви сделаем. Жили, мол, были такие-то замечательные, а потом встретились. Дайте мне телефон невесты, я созвонюсь с ней, узнаю.

- Ладно. Сюжет пойдет со вторника.

- Наталья Николаевна, со вторника можем не успеть. Может, через неделю его пустить?

- Они хотят со вторника. Попробую их уговорить.

В субботу мы поснимали клиентов на улице, когда они подъехали на своих лимузинах, записали интервью и прошли за разряженной толпой в ЗАГС. Моя активная деятельность закончилась, мне оставалось только смотреть, как местные сливки общества брачуются и какие бриллианты на них сверкают.

Девушка, которая вела церемонию, была чуть полненькой, красивой и говорила низким, с придыханием, голосом. Ведущая предложила гостям поздравить молодоженов, и к ним потянулась вереница поздравителей.

Я стояла у стенки, смотрела, как счастливо светятся глаза у хорошенькой новоиспеченной жены, когда она оглядывается на своего мужа, и в груди у меня становилось пусто и холодно. Я ничем не была хуже этой девочки, я тоже любила своего мальчика, который отправил меня куда подальше. И вот она выходит замуж, а я стою у стенки.

Я отвела глаза и взглянула перед собой. Напротив стояла ведущая и тоже смотрела на молодоженов. Между нами сновали гости, девушка то появлялась, то исчезала среди их голов и плеч. У нее было такое каменное, ничего не выражающее лицо и вместе с тем широко раскрытые, полные боли глаза, что я сразу все поняла про нее. Две любящие нелюбимые девушки зеркально отражали друг друга.

29.

Понедельник начинался стандартно: я посуетилась в павильоне и направилась к Грише узнать, все ли идет по плану.

- Доброе утро, Григорий! Как наши дела?

- Дела, говоришь? – откинулся он на спинку стула. – Иди посмотри, какие у нас дела…

Что-то угрожающее прозвучало в его голосе. Я подошла к монитору – взглянуть, что именно пошло не так.

- Ты мне видео оздоровительного центра в пятницу давала?

- Ну, - непонимающе согласилась я.

- А ты его с заказчиками смотрела? – жестче спросил Григорий.

- Нет, у нас времени не было. Так там же два часа съемок!

- Вот-вот, а теперь посмотри, какие там два часа, - ядовито сказал он.

Оздоровительный центр заказал сюжет о мероприятии, которое снимали сами заказчики. У меня действительно не было времени посмотреть записи – машина у нас была одна на всю телекомпанию, и генеральная к тому времени уже раз пять звонила с просьбой приехать быстрее. Я взяла отснятый материал не глядя.

Гриша включил просмотр. Картинка на мониторе прыгала так, словно доморощенный оператор сам вместе с камерой мелко подскакивал. В кадр то и дело лезла голова, или плечо, или другая какая-нибудь часть тела.

- И что, два часа так? – спросила я у Гриши.

- Не знаю, половина материала вообще не скопировалась.

- Сейчас позвоню им и скажу, что этот сюжет мы ставить в эфир не будем.

- Я тут все выходные просидел с этими съемками… - взглянул он на меня злыми глазами.- А свадьба с какого дня идет?

- Со вторника, - виновато выдохнула я. – Николаевна с ними не договорилась.

- Еще бы… – буркнул Григорий и отвернулся к компьютеру.

Я пошла в павильон, а минут через двадцать ко мне заглянула секретарша Эльвира:

- Агат, генеральная вызывает.

- Садись, - кивнула директорша на стул, когда я вошла в кабинет. – Ну рассказывай, чего вы не можете поделить с Гришей?

Я пожала плечами:

- Да нормально все, ничего вроде не делим.

- Да? А это тогда что?

Генеральная протянула мне документ, озаглавленный подозрительным словом «Докладная». Я начала читать бумагу, в которой Григорий подробно жаловался на своего редактора. Мол, и начальства-то я не слушаюсь, и со съемок привожу один сплошной брак, и материалы-то сдаю очень поздно, так что ему, бедненькому, приходится сидеть все выходные и собирать сюжеты, и вообще я распоследняя, которой программа даром не нужна. А он-то весь такой хороший и всем сердцем за программу переживает. Линчевать редактора немедля, а то все телевидение испортит!

Я читала эту чушь, с ужасом постигая, что еще один человек оказался скотом и сволочью.

- Это кляуза, - бросила я на стол бумагу. – Здесь восемьдесят процентов неправды.

Директорша с сомнением покосилась на меня. Я встала:

- Я могу быть свободна?

- Да… Агата, вам нужно научиться работать вместе.

- Да, конечно, - сказала и вышла.

Я шла по коридору, чувствуя, как поднимается во мне удушающая ярость.

Я шумно распахнула дверь в монтажку:

- Ну и что ты написал? Ты думаешь, изменится что-то? Накажут меня и на горох поставят? И что, мужик ты после того, как бегаешь начальству жаловаться?

Меня, кажется, трясло, я не видела никого кроме своего обидчика.

- Да, написал и еще напишу, - пробубнил Гриша, не поднимая на меня глаз.

- Пиши, хоть «Войну и мир» напиши! Козел!

Вместе с тем внутри тревожно заныло, что через двадцать минут нужно ехать на съемки и надо быть спокойней, и ну его куда подальше, когда нужно работать, а он мешается и действует на нервы.

Гриша почему-то встал и вышел. Я села на его место и надела наушники. Я отсматривала сюжет и чувствовала, как со всех сторон меня начинает окружать неодобрение сотрудников, которые Грише поверили. Ему удалось убедить коллектив в том, что он весь такой замечательный, а я – сволочь. Среди всех прочих осуждений я совершенно точно чувствовала осуждение Кирилла. Он был мной недоволен и считал виноватой.

- Агат, к генеральной, - заглянула в монтажку Эльвира.

- У меня съемки, - попыталась я отвертеться.

- Ничего страшного, это недолго.

У директорши сидел Григорий, я присела рядом, секретарша тоже почему-то осталась.

- Ну, в чем дело? – спросила генеральная.

- Не буду с ним работать, - выдохнула я.

- Это я не буду с ней работать, - дернулся Гриша.

- Монтажера найти очень сложно, - весомо вставила секретарша.

- Это я еще не написал, что у нее неделя прогулов… - заявил Григорий.

- Если вы действительно недовольны моей работой, я могу написать заявление, - сказала, вспомнив наконец, что я гордая, и вместе с тем ужасаясь от мысли, что генеральная скажет «да».

Директорша молча переглянулась с секретаршей.

- Хорошо, сейчас принесу бумагу, - сказала Эльвира и вышла.

Я тупо смотрела перед собой, понимая, что вынуждена написать заявление и это будет самое большое поражение в моей жизни.

Эльвира принесла лист бумаги и положила на край стола. Я косилась на него, не в силах отвести глаза, словно моя жизнь вдруг стала заключаться в этом белом прямоугольнике.

- У тебя сейчас съемки, да? – спросила генеральная.

- Да.

- Ладно, езжай на съемки, потом разберемся. Андрей поедет с вами.

Я молча кивнула.

30.

Я зашла в павильон и обнаружила там Андрея.

- Тебя посылают с нами на съемки, - сказала ему.

- Зачем?

- Не знаю.

Я все еще видела перед собой белоснежный прямоугольник, который нужно измарать своими никчемными буквами. Мне необходимо было спрятаться от него хоть за чью-нибудь спину:

- Андрей, это все неправда, то, что он написал! Он наговаривает на меня! Он пользуется тем, что я не могу защититься и не побегу жаловаться! Все совсем наоборот! Он выставляет себя таким паинькой, а на самом деле миллион раз при мне говорил, что ему наплевать на программу. Он написал, что я не сдаю материалы вовремя – это неправда! Я приезжаю со съемок и сразу сажусь писать сценарии. Я здесь до десяти вечера пашу, и никто этого не видит! Он сам только болтает, а на выходные работает, потому что в течение недели ничего не делает. Он сам виноват, а не я!

И вообще, что это за мужик такой, который бегает на девчонку жаловаться? Если не нравится ему что-то, ну ты подойди, скажи, сам свои проблемы решай, а не жалуйся!

Андрей слушал, не перебивая. Он смотрел на меня неуместно изумленными глазами, будто видел нечто такое, что было гораздо важнее моей склоки с Григорием,что-то он узрел во мне бытийное. Я почувствовала себя немного неловко от того, что он так на меня смотрит.

- Я поговорю с ним, - сказал наконец Андрей. – Но ведь и ты виновата?

- Конечно! Я не отрицаю. Но я виновата не до такой степени, как он пишет. Он просто испугался, что не успевает собрать программу из-за этой свадьбы, это не мой косяк, а его. Он переводит стрелки.

- Я поговорю с ним, - жестче повторил Андрей. - Ладно, я пойду узнаю, зачем мне с вами ехать. Иди в машину.

Я вышла из здания, подошла к стоянке и села в автомобиль. Я бессмысленно смотрела в окно, ничего в нем не видя, чувствуя только, как пульсирует во мне новорожденное слово – поражение.

Но рядом с поражением появлялось острое нежелание его принимать, ослиное упрямство отстоять программу, когда даже Кирилл считал меня виноватой. Я вдруг поняла, что уйди я сейчас, я потеряю неизмеримо больше, чем обрету.

Я тряхнула головой – устала истязать себя, решив, что у меня и так достаточно истязателей. Тем временем мы ехали на съемки.

- Ну и на кой ты с нами поехал? – спросила я у Андрея, сидевшего на переднем сидении. – Фискалить будешь?

- Почему сразу фискалить? Так, наблюдать, - улыбнулся он.

- Андрей, меня не уволят? – жалобно спросила я.

- Вам нужно научиться работать вместе.

- Уволят или нет?

- Нормально все будет, не волнуйся, - ответил он.

Он сидел, чуть повернувшись ко мне, держа в руках уже третью за сегодня банку пива, и был немножко нетрезв. Но он оказался единственным, кто хоть как-то поддержал меня.

- Мне сейчас перед камерой вставать, а у меня руки ходуном ходят, - пожаловалась я.

Андрей улыбнулся:

- Такая твоя работа.

Нам нужно было снимать выставку химической промышленности. Мы едва поспевали к открытию и, подъехав к выставочному комплексу, чуть не бегом рванули в помещение. Записали интервью, поснимали разноцветные колбы под чутким Андреевым руководством и вышли с ним на крыльцо покурить.

Он допил свою третью банку пива и широким жестом бросил ее в урну.

- У тебя душа есть, только ты ее прячешь, - вдруг сказал Андрей.

Я хотела пошутить, что, душа не грудь, нечего ее кому попало показывать, но рассудительно промолчала.

- Ты больше не будешь нервничать? – спросил он как-то совсем по-детски.

- Не буду, - обещала я.


31.

На следующий день я чувствовала себя так, словно накануне переболела гриппом. Было как-то мутно, и тревожно, и не о чем не могло думаться.

Когда я вошла в монтажку, в кабинете были только Гриша и Кирилл, которые что-то делали с компьютером.

- Привет, - поздоровалась я.

- Ага, - отозвался Гриша.

- Приветы, - поздоровался Кирилл и повернулся к Григорию. – Ты зачем мою крысу трогаешь?

Они разговаривали об игрушечной мыши, которая стояла на столе у Кирилла. Гриша как-то сказал, что от этого зверя страдает его чувство прекрасного. У мыши были огромные уши, такие же огромные ботинки и прикольный синенький комбинезон.

- Заведи себе свою крысу, если сильно нравится, - сказал Кирилл.

- Да у меня есть одна… - ухмыльнулся Григорий.

Кирилл отвернулся, чтобы я не увидела его улыбку...

- Привет, - входя в монтажку, поздоровался Андрей.

- Здорово, - отозвалась я.

- Как у вас дела? – осторожно спросил он у меня.

- Замечательно, а ты сомневаешься? – саркастично ответила я. – А вообще, это зависит от того, соберем ли мы сегодня программу.

- А, у вас же сегодня премьера! И что, соберете? – спросил Андрей.

Я мотнула головой в сторону монтажера, тот промолчал.

Минут через двадцать, когда Андрей вышел, Гриша первый раз за сегодняшний день обратился ко мне:

- Ну чего… программу-то собирать будем?..

Много времени спустя, когда мы уже примирились друг с другом, Гриша мне рассказывал, что во время наших скандалов он вдруг начал страшно чесаться. Гришин организм бурно протестовал против моей личности.

Он взглянул на меня, спрашивая о программе, будто делал усилие, чтобы перешагнуть этот свой зуд.

- Будем, - подтвердила я, тоже в себе перешагивая.

Рабочий день подходил к концу, мы остались с Гришей одни, и я все косилась на часы – успеем или нет. Я уже давно обо всем забыла, все склоки стали несущественны и ничего не означали, когда выход программы оказывался под угрозой.

В монтажку зашла Эльвира, которая в свободное от секретарских обязанностей время выполняла функции оператора эфира и сутками дежурила в соседнем кабинете. Ей нужно было кормить троих детей в редких промежутках между работой. Как-то я застала Эльвирумоющей голову под краном в женском туалете, на что она заявила, что в кабинете у нее есть фен и пена для укладки.

При этом я ни разу не видела Эльвиру расстроенной уставшей или раздраженной. В любой момент своего ежесуточного пребывания на работе секретарша энергично бралась за любое ей положенное дело, улыбаясь и никогда ни на что не жалуясь.

Кроме всего прочего, Эльвира была подругой Кирилла.

- Гриша, ты мне когда программу отдашь? – спросила она.

- Эльвир… - раздражено заговорила я. – Не мельтеши, пожалуйста. Как только, так сразу.

- А, ну хорошо, - сразу поняла секретарша и скрылась.

- Да ладно, - махнул рукой Гриша, - они мне уже не мешают.

Программу собрали за тридцать минут до эфира, оставалось только скопировать ее и отдать Эльвире.

Я пересела на диван, вытянув перед собой ноги. Григорий откинулся на спинку стула.

- Ну что, будем работать вместе? – спросил наконец он.

- Будем, - ответила я.

32.

Скучный рабочий день постепенно сходил на нет. Съемок нынче не было, и я болталась из угла в угол, не зная, чем себя занять. Наконец, примостилась в эфирке, дожидаясь, когда вскипит чайник, и болтая с оператором эфира.

- А ты чего тут сидишь? – заглянул в кабинет Григорий.

- Жду, когда чайник вскипит, кофе хочу попить.

- А…

Он нерешительно топтался на пороге, словно не был уверен, что ему рады.

- Хочешь – подожди со мной, - предложила я.

- Ага, - кивнул он и плюхнулся рядом на диван.

Через пару минут на пороге нарисовался оператор нашей программы:

- Вы чё здесь делаете?

- Ждем, когда чайник вскипит, - усмехнулась я. – Присоединяйся.

Он вошел в крохотный кабинет и прижался к стенке.

Чайник начинал закипать, когда в эфирке показался Андрей.

- Тебя, тебя, дорогой, дожидаемся! – воскликнула я.

- А, ну молодцы. Всегда бы так, - невозмутимо отозвался он.

Андрей шагнул в комнату и втиснулся на диван между мной и Гришей.

Мы болтали о чем-то легкомысленном, и я пила свой долгожданный кофе, когда мимо открытой двери прошел Кирилл.

Он скользнул вроде случайным взглядом, оценил количество человек, которые только пару недель назад безвылазно сидели в монтажке, а теперь потянулись за мной, ибо мне там места больше не находилось. В долю секунды подумал обо всем этом, опустил глаза и скрылся в коридорах телекомпании…

- Господа, а почему бы нам сегодня не выпить? – предложила я.

«Господа» одобрительно закивали.

Когда начальство и Кирилл благополучно освободили территорию, мы устроились в монтажке, уставив тумбочку чашками с водкой и тарелками с колбасой и сыром.

- Ну… - замялся Андрей, не зная, за что бы сперва выпить.

Мы вчетвером окружали крохотную тумбочку, зависнув над ней в неловкой тишине.

- За алкоголизм! – брякнула я.

- Заметьте, не я это сказал, - взглянув на Гришу, усмехнулся Андрей.

Однако оспаривать тост никто не собирался – мы чокнулись разнокалиберными чашками и выпили.

Водки мне налили много, по-мужски, одним глотком выпить я не смогла, и, задохнувшись, недовольно вертела головой. Андрей укоризненно взглянул на меня, мол, куда тебе до нас, но говорить ничего не стал.

Он пьянел очень быстро, становясь назойливым и болтливым.

- Ну как, нормально у вас все? – беспрестанно спрашивал он то у меня, то у Григория.

Мы хором поддакивали, не зная, как отделаться от его пристального внимания.

Наконец, Андрей будто бы угомонился. Он уселся рядом со мной так близко, что наши ноги соприкасались, и положил руку мне на плечо. Я почувствовала ужасную неловкость от этого его жеста, отлично понимая, что Андрею ничего такого от меня не нужно. Он просто пытался выразить свою симпатию.

Я сидела на диване, сжавшись под его рукой, и не могла ни оттолкнуть, ни принять ее. Через пару минут Андрей убрал руку и даже чуть отодвинулся, почувствовав всю неуместность своего жеста.

Он вышел. Я осталась на диване одна, медленно напиваясь, глядела прямо перед собой, ни о чем особенно не думая, а чувствуя только безутешную тоску в солнечном сплетении.

- У тебя все хорошо? – спросил Гриша.

- У меня все нормально.

- У меня было все нормально, когда я в течение семи лет писал рефераты и больше ничего не делал, - покачал он головой.

Я чуть ухмыльнулась и пододвинула ему опустевший стакан.

Я смотрела в стену и мучительно хотела кому-нибудь рассказать о том невыносимом счастье, которое постигло меня.

- Я… - выдохнула, подбирая слова.

- Ну вот я к вам и вернулся, - вошел в монтажку Андрей.

Я улыбнулась ему, выпила еще водки и ушла в павильон. Мне нужно было собираться домой – под действием алкоголя я становилась слишком откровенной.

33.

Я уже надевала куртку, когда в кабинет зашел Григорий, предусмотрительно закрыв за собой дверь.

- Ты хотела что-то сказать?

Он смотрел на меня так, будто с места не тронется, пока я не расскажу того, что хотела.

- Я люблю человека, которому я не нужна… Это было бы не так хреново… - продолжала я после паузы. – Я вынуждена его постоянно видеть, я никуда не могу деться от него…

- Кто-то отсюда, да?

- Кирилл, - сказала я.

- Мне кажется, Кирилл избегает таких вещей.

- Да, мне тоже так кажется.

- А он знает? – спросил Гриша.

- Знает. Сказал, что циник и никого не любит. Отшил, короче.

Мы были пьяны, сохранять вертикальное положение оказывалось тяжело, так что и я, и Гриша подошли к стойке, которая была Светкиной декорацией; облокачиваясь, стояли по обе ее стороны и глядели в пьяные глаза друг друга.

- Причем я уверена, что это взаимно, - сказала я.

- Тогда это годами может продолжаться.

- Ой, типун тебя на язык! – всплеснула я руками.

- Я серьезно. Вам разговаривать надо.

- Мы не можем. Я от него шарахаюсь.

- Это то же самое… А чего ты от него хочешь? – вдруг спросил он.

- Я хочу… хочу, чтоб он позволил любить себя.

- А что это такое, любить? – Гришина интонация изменилась, будто он почувствовал себя экзаменатором, который пытается срезать нерадивого студента.

- Любить – это отдавать, ничего не прося взамен.

- Ну так и люби! – воскликнул он.

- Мне больно.

- Решай, что для тебя важнее. Обычно думают, любовь – это одно удовольствие и гуляние под луной. На самом деле любовь – это работа над своим эгоизмом, страхом, слабостью. Здесь волевые усилия бессмысленны. Либо сохранить любовь, либо задавить ее силой воли.

- То есть, живи и мучайся?

- Тебе решать, - пожал он плечами. – Хочешь мучаться – мучайся…

Только много времени спустя я вдруг осознала, как странно самой себе противоречила. «Я люблю человека, которому я не нужна – я уверена, что это взаимно». Будто Кирилл вынудил меня выбирать: быть мне нелюбимой и отвергнутой или же бороться за свое счастье.

И я выбрала быть нелюбимой. Я жалась по углам, избегая его взгляда, скулила и заламывала руки, но упрямо не уходила, все еще на что-то надеясь. Я решила быть нелюбимой, точно зная, что я нужна ему и он меня ждет. И точно так же Кирилл выбрал быть циником, который не желает ни своей, ни чужой любви, потому что и та и другая делает его слабым и беспомощным…

- Моя первая любовь жила в доме напротив, - начал рассказывать Гриша. – Мы каждый вечер подходили к окнам и смотрели друг на друга. И так продолжалось очень долго. Просто смотрели и все. Она была моей соседкой, мы могли бы познакомиться, но ничего этого не делали. Только смотрели друг на друга.

- И чем все закончилось? – спросила я.

- А ничем. Однажды мне просто надоело стоять у окна.

34.

Я ничего конкретного не писала про своего оператора по той причине, что его попросту не было. То есть, не то, чтобы совсем не было – снимал же кто-то программу! – но те двое, которые имели место, оказались в телекомпании случайными людьми и исчезли каждый в свое время без каких-либо объяснений. Было даже так, что я назначала съемки, не зная, кто вообще будет снимать. В особо исключительных, то бишь коммерческих случаях, на мои съемки выезжал Андрей, который и без того работал на двух программах.

И вот, дня через два после коллективного возлияния я дождалась наконец своего оператора.

Белобрысенький, худенький, со светлыми бровями и ресницами, Паша жался в угол монтажки и на вопросы отвечал так, будто плохо понимал, что от него хотят. Я мало с ним разговаривала, доверив ответственное дело по приему оператора Андрею, который как раз и пытал парня на предмет профессиональной пригодности.

Впоследствии, время, проведенное с Пашей на съемках, оказалось для меня едва ли не лучшим на телевидении. И дело даже не в том, что был он каким-то исключительным оператором – вовсе нет. Просто Паша, как и я сама, хотел работать хорошо. Он был так дотошно старателен, так внимателен к любой мелочи, что каждый его новый сюжет получался лучше предыдущего. У Паши имелась еще одна особенность: он безропотно терпел мое раздражение, молчал, не обижался и никогда не спорил. Временами я остро мучилась совестью из-за своих грубых выходок, но всё это было еще впереди…

После предварительной беседы с Андреем напуганный юноша отправился разговаривать с начальством. Я же ушла писать сценарий. Минут через двадцать в павильон вошел Андрей, держа за руку шестилетнего примерно мальчика.

- Ой, а кто это? – удивилась я.

- Это Иван Андреевич, - представил ребенка Андрей. - А это Агата… Я ж сегодня выходной, устроил себе отцовский день.

Насколько я знала, Андрей был разведен и общался с сыном как раз по таким «отцовским дням».

Мальчишка был высоким, худеньким и внимательно смотрел вокруг себя большими Андреевыми глазами. Я тихонько улыбалась, наблюдая за ними. У закоренелого циника Андрея даже голос изменился, когда он разговаривал с сыном, что-то бережное промелькивало в нем, сдержанная мужская забота. Они покрутились в павильоне, разглядывая Светкины декорации. Затем Андрей обратился ко мне:

- Посидишь с ним? Мне с начальством нужно посовещаться.

- Иди, конечно.

Андрей вышел. Ваня уселся за Светкин стол, достал карандаши и бумагу и стал что-то рисовать.

- А что ты рисуешь? – спросила я.

Мальчик молча показал листок: неверная детская рука накарябала пароход, с пушками и солдатами.

- А я такой не умею, - сказала я. – Я знаешь, какой умею, с парусами. Они каравеллами называются.

- А, - отозвался ребенок.

Но в диалог вступать не захотел.

35.

Потянулись совсем беспросветные дни. Я работала. Кирилл сидел в своем углу, надвинув наушники, и так фундаментально молчал, что временами я совершенно о нем забывала. Я перестала от него бегать, окончательно возвратившись в монтажку, однако диван рядом с Кириллом поменяла на стул около Григория, располагаясь так, чтоб меня не было видно из-за мониторов.

Климат внутри коллектива начал заметно теплеть. Мы целыми днями болтали о всяких глупостях, и я была насмешливой и спокойной. А когда выходила покурить и стояла на лестнице, мне вспоминалось, как Паша предлагал подняться на крышу и поснимать город. Никуда мы, разумеется, не поднялись, но я все думала об этом, словно об имеющей место возможности.

Вот залезем мы, значит, на крышу, Паша станет возиться со штативом и камерой, а я подойду к краю, совсем близко… А там ведь такие сильные ветра – мне говорили… И я буду падать, долго-долго, так бесконечно долго, что однажды устану и захочу смерти.

Когда я возвращалась из курилки, я слышала голос Кирилла, а иногда даже его смех, по которому так безысходно тосковала, и всегда проходила мимо открытой двери, давая ему возможность побыть самим собой.

Однажды мы с Григорием решили поработать в субботу. Я пришла с самого утра, что-то написала, что-то еще поделала, послонялась по пустым коридорам, не в силах решить один животрепещущий вопрос, и наконец приплелась к Григорию, желая переложить с больной головы на здоровую.

- Гриш, мне в понедельник графика нужно.

- А чего ты мне-то говоришь? У нас Кирилл графикой занимается.

- А если он придет поздно, а нам еще сюжет с этой графикой собирать, - заныла я.

- Так позвони и скажи, чтоб пришел рано, - невозмутимо решил Григорий.

- В субботу звонить? Выходной все-таки.

- И чё? Мы вон вообще на работе.

- Значит, звонить… - промямлила я после паузы.

Было часов двенадцать, интуиция мне упорно твердила, что Кирилл еще безмятежно спит, и я решила попить кофе и потянуть время, чтоб не будить его в выходной день с сугубо рабочим вопросом.

На самом деле я страшно трусила – прошло грандиозное количество времени после того, как мы последний раз о чем-нибудь говорили, и я вроде уже и разучилась общаться с ним. Наконец, дотянув до двух часов дня, поняв, что ждать больше не имеет смысла и вообще, это совершенное ребячество, я вышла на лестницу, прикурила и набрала номер Кирилла.

В телефоне потянулись по-субботнему сонные гудки, и, услышав хрипловатое «алло», я поняла, что все-таки его разбудила.

Я сразу же сообщила цель своего звонка и говорила крайне официально.

- А, да, конечно, я приду, - преувеличенно бодро отвечал Кирилл.

- Надо прямо с утра, чтоб мы сюжет успели собрать.

- Во сколько? В восемь подойдет?..

Он говорил таким тоном, будто вчера выпил гораздо меньше, чем мне могло показаться – или вообще не пил, и нисколько я его не разбудила.

Но это показалось мне ерундой, потому что в тот момент, когда он взял трубку, я отчетливо увидела рядом с ним девушку. Она лежала, кажется, на боку, и, сколько бы я ни вглядывалась, я не могла увидеть лица. Ее длинные светлые волосы рассыпались по плечам, прикрывая изящную спину.

И вот, я слушала Кирилла и даже что-то ему отвечала и все смотрела на эту девушку, спящую усталым разнеженным сном, и мучительно не хотела, чтобы он разбудил ее своим неестественно бодрым голосом.


36.

- На следующей неделе в среду у отца Петра День Рождения, - торжественно объявила мне Наталья Николаевна.

- Мм, я рада. А кто это?

- Как, ты не знаешь? – всплеснула директорша руками. – Это настоятель храма Святой Троицы. Он же его и построил.

- Ага. И что?

Директорша обижено поджала губы и продолжала гораздо официальней:

- Поедете на съемки. Сюжет платный. Я тебе написала, кто его будет поздравлять и о чем у них нужно спрашивать, - и Наталья Николаевна протянула мне исписанную бумагу. - О съемках я уже договорилась, так что они в курсе.

- Ясно. Сделаем.

Я шла по коридору в павильон, когда она догнала меня.

- А почему у тебя карманы на джинсах всегда торчат?

- У меня там сигареты, - ответила я.

- Смотри, доиграешься. Наши парни хлопнут тебя… по заднице.

- Не хлопнут – у них рука не поднимется, - значительно усмехнулась я.

Директорша все еще смеялась моей шутке, когда из-за угла появился Кирилл. Он взглянул на нас обеих, задержав взгляд на мне…

О чем он тогда подумал? Что я начала лебезить перед начальством? Лицемерить и лгать, ругая в монтажке ту, с которой сейчас смеялась? Что-то такое он решил, взглянув на меня пронзительно-холодно, с некоторой даже насмешкой, да-да, мол, всё с тобой ясно.

Всю неделю мы писали интервью с теми товарищами, которые пожелали поздравить отца Петра. У меня как-то недобро вздрагивало под ложечкой, когда я из их уст слышала, какой он замечательный и прекрасный, и при этом отлично помнила, что съемки вынуждена оплачивать патриархия. Мне казалось это подозрительно и странно, и вообще – мерещился какой-то подвох.

Наконец, настала пятница, когда нам предстояло снимать самого отца Петра и тот храм, который он благополучно построил. Мы приехали на место, записали интервью с именинником и прошли в помещение, чтобы снять службу. И вот, в полумраке храма, который освещался только мерцаньем свечей, среди икон и богомолок, закутанных в платки, среди тех, кто по-настоящему верил и просил о спасении души, мы снимали сюжет, за который приходилось платить. Я смотрела, как расступаются прихожане, пропуская священнослужителей, как бабульки склоняют головы, дабы их коснулись клубы ладана, я смотрела на батюшек, с патриархальными окладистыми бородами и в черных рясах, и доподлинно знала, что по телевизору их покажут не бесплатно...

37.

Съемки в храме оказались переломными в моей телевизионной карьере. Кое-как написав сценарий, я просидела все выходные дома, будто это могло меня как-то спасти.

Не спасло.

Какой бы любимый фильм я ни смотрела, какую бы добрую книжку ни листала, внутри меня все время что-то надламывалось. Трепетно создаваемый мир вдруг стал рассыпаться на куски, и я ничего не могла с этим сделать.

Придя в понедельник на работу, я неожиданно обнаружила, что не люблю больше бездомных собак и детей-сирот и стараюсь избегать душеспасительных тем, не надеясь более кого-нибудь спасти.

Ближе к обеду пришел Андрей, весь какой-то изнутри просветлевший, легкий, с открытым и доверчивым взглядом. Тем очевидней был контраст между мной и вроде как циником-оператором.

- Агата, не хочешь со мной породниться? – хитро улыбаясь, спросил он.

- Что?! – чуть не подпрыгнула я на стуле.

- Мой сын в тебя влюбился! – заявил Андрей, еще больше теплея глазами.

- А-а…

Ему нужно было уезжать на съемки, но Андрей что-то еще тянул и не хотел трогаться с места.

- Ты же подождешь его лет десять? – лукаво спросил он.

- Конечно, Андрей! Я никуда не тороплюсь, - улыбнулась я.

- Я думал, ему Светка понравится. Спрашиваю, «какая тетя понравилась?», а он говорит – ты.

- А-а.

- Я спрашиваю: «А почему она тебе понравилась?» А Ваня мне: «Она со мной поговорила по-человечески».

Было заметно, что Андрей не постигает логику сына и сильно недоумевает по поводу «человеческих» разговоров. Но выбор ребенка он явно одобрял. У него в который уже раз запищал телефон, Андрей беззлобно чертыхнулся, схватил камеру и вышел.

- Чего это он заладил, что сын в тебя влюбился? – заворчал Гриша.

- А что в этом странного? – повернулась я к нему. – У человека сын первый раз влюбился, вот он и радуется.

- Ага, сын…

Я не пожелала продолжать разговор. Что с человеком происходило на самом деле, было его глубоко личным делом.

Я придвинулась ближе к монтажеру – собирать сюжет.

- Какую социалку на этой неделе снимаете? – спросил Григорий.

- Не будет у нас больше социалки. Хотят социалку – пусть мне теперь за нее платят, - криво усмехнулась я.

Кирилл, отделенный от меня нашим процессором и своим монитором, весь будто содрогнулся от моих слов и понял совсем не то, что они на самом деле означали.

Я больше не хотела говорить с экрана о том, что было для меня важно. Я вообще не хотела о чем-нибудь говорить. Я заболела безразличием, ужаснувшись от несоответствия моих представлений и окружающей действительности.

38.

Будто самой себе накаркав «коммерческую» социалку, буквально через несколько дней я поехала на съемки такого сюжета. Нашелся мужик, называвший себя художником и поэтом, который вдруг захотел устроить больным детишкам праздник. Его благодеяния должна была зафиксировать наша камера, с тем, чтобы мы поставили сюжет в эфир, разумеется, за деньги. Вот такая нарисовалась благотворительность.

Ах да! В сюжете бегущей строкой должен был идти его номер телефона с подписью «Поэт и художник такой-то». Наверно, на случай, если кто-то из зрителей захочет получить оду в свою честь.

Мы снимали в кардиоцентре, где как раз и лечились больные детишки. Мероприятие состояло из песен, плясок, благодарственных слов меценату-организатору, чтения так себе стишочков, еще благодарственных слов… Я сидела позади зрителей, глядела на этот праздник добрых дел, зевала в кулак и болезненно морщилась, когда какому-нибудь детенку приспичивало на меня оглянуться.

Мне было несносно скучно смотреть, как эти дяди выпендриваются друг перед другом. А детки – это так, антураж для камеры. Да, Паш, возьми крупняк вон того, глазастенького. Колоритный пацан, а? Зрителю понравится. Впрочем, какая, фиг, разница – платят же…

Я приехала в телекомпанию, имея острое желание либо от всей этой пакости как-нибудь отмыться, либо уж измараться окончательно. Так, чтоб самой сделалось тошнотворно-гадко и тем приятнее от собственной омерзительности. Какой-то такой я и приехала, с хищно поблескивающими глазами, жаждущими продолжения «праздника добрых дел».

Я повертелась в монтажке и вышла на лестницу покурить.

На площадке стояли три мужика с пятого, наверно, этажа, потому что на нашем, четвертом, я их не видела. Они трепались о своей работе, были веселы и в подпитии.

- А Вы из телекомпании, да? – спросил один.

Он развязно глядел на меня своими пошловатыми глазками. Рубашка у мужика была не застегнута, обнажая несимпатичное брюшко и толстенную золотую цепь на заросшей груди. Эдакий пережиток девяностых годов.

- Да, - нехотя ответила я.

- Выпьете с нами мартини? – галантно предложил второй, моложе и приятней.

- Нет, спасибо, я работаю, - дежурно ответила я.

- Так мы тоже работаем! – воскликнул мужик с цепью.

Все трое грохнули смехом.

Мы еще поболтали немного, они наперебой за мной ухаживали, а тот, который с цепью, имел вполне конкретные, вероятнее всего, интимные намерения. Мне было и гаденько, и приятно, но от них хотелось поскорей уйти, чтоб вернуться к своим родным парням и чтоб этаприятная гадость скорей закончилась. Я как-то отболталась от них и ушла в монтажку.

- А ты чего такая довольная? – взглянув на меня, спросил Григорий.

- Мне уже мартини предлагали… - загадочно улыбнулась я.

- Кто?

- Да там на лестнице мужики с пятого этажа, ухаживали и звали с ними выпить.

Я продолжала улыбаться, нарочито радуясь мужскому вниманию, излучая некоторую загадку, чем же у меня с ними кончится. Да-да, Кирилл, посмотри, как же мне наплевать, что ты отшил меня.

Мне нужно было писать ведение, и я ушла в павильон. Когда текст был готов, я позвала Пашу включать свет для съемки, а сама пошла покурить. На лестнице стояли сильно уже нетрезвые знакомцы с пятого этажа. Прямо пропорционально опьянению увеличилась их галантность, превращаясь в откровенные домогательства.

Товарищ с цепью, дыша мне в лицо перегаром, подходил все ближе, пока я не уперлась лопатками в стену, и стал распускать руки, якобы что-то поправляя на моей груди.

Не докурив и половины сигареты, я убежала, поняв, что иначе могу сильно вляпаться.

Я вернулась в монтажку, плюхнулась на диван, потому что работать было лень, а хотелось болтать и быть несерьезной. Подвыпивший Андрей пошел на лестницу покурить, а когда вернулся, глаза его лукаво блестели. Он сделал деловое лицо и заявил:

- Ну все, Агата, я договорился, меняем тебя на мониторы.

- То есть как, договорился? – опешила я.

- Ну так. Вам же нужен второй монитор, вон Гриша постоянно жалуется.

- Андрей, давай уже хватит, а? Поиграли и хватит. Не вздумай ему мой номер телефона давать.

Андрей ничего не отвечал и только лукаво посмеивался.

Кирилл стал собираться домой, будто не желая знать, чем же этот бардак закончится, и только взглядывая искоса на меня с нескрываемым осуждением. «Вляпаешься – сама виновата», - казалось, думал он, быстренько умывая руки от моего безобразия.

Я пошла переговорить с Натальей Николаевной и сильно у нее задержалась. А когда вернулась, чтобы заняться наконец съемками, и уже открыла такую вроде безопасную дверь павильона, в недрах собственного кабинета меня подстерегал неприятель. Среди наших декораций мужик с цепью выглядел еще грузней и больше, чем на площадке. Эдакая человечья громада, которая бродит между крохотных диванчиков и мягких подушек.

- Почему посторонний в павильоне?! – с перепугу рявкнула я.

На нашей территории мужик оказался гораздо более смирным. Он взглянул на меня:

- Я только посмотреть…

- А я говорил ему, - весомо вставил Паша.

- Мы здесь работаем, нечего тут смотреть. Паш, выведи его, - сказала я, выскочила из кабинета и ушла прятаться в монтажку.

- Это чё за ерунда? Почему у меня этот мужик по павильону бродит? – спросила я у Андрея.

- То есть, как почему? Забирать пришел, - усмехнулся он. – Мы сторговались на пять мониторов. За тебя дает два, за Светку – три.

- А причем тут Светка?!

- Он сначала сюда вломился, а Гриша сдрейфил, - усмехнулся Андрей.

- Ничего я не сдрейфил, я файл искал, чтоб он на экране ее посмотрел, - оправдываясь, пробубнил Гриша.

- Ну, дальше что? – нетерпеливо спросила я у Андрея.

- Стали мы торговаться, сколько он за тебя мониторов даст. А тут как раз Светка сидела и говорит: «А почему вы без меня ее продаете? Я все-таки родственница». Ну вот, за нее он дал три, а за тебя два.

- А почему за Светку три?

- Потому что замужняя, опытная.

- А я папе всё расскажу! – топнула я ногой.

В это время в монтажку зашел Паша и присел на диван.

- Всё, спровадил, - сказал он.

- А дальше что было? – обратилась я к Андрею.

- А дальше он пошел в павильон. Он вообще-то тебя искал.

- Ага, - поддакнул Паша. – Я тебе ждал, и тут он заходит. Я такой говорю ему: «Освободите, пожалуйста, помещение!».

Я улыбнулась, представив, как невысокий худенький Паша указывает этому, под два метра ростом, мужику.

- Ну ясно. Мы будем сегодня работать или нет? – обратилась я к Паше.

- Я готов, - поднялся он с дивана.

39.

Весна, выражаясь языком масс-медиа, набирала обороты и становилась нестерпимой. В судорожной попытке спастись от жары все окна, имеющиеся по кабинетам и коридорам, распахнули настежь, хотя облегчения это не приносило.

Атмосфера для меня накалялась еще и тем, что Кирилл продолжал делать графику для программы, в которой я работала редактором. А значит, общение было мучительной необходимостью. Я чуть ли не за сутки начинала себя уговаривать подойти к нему, заранее придумывала слова и оттягивала сам разговор до того момента, когда производственный процесс почти летел к чертовой бабушке.

Один из весенне-одуряющих дней ознаменовался новой для коллектива программы задачей: помимо стандартного заказного сюжета, из всего снятого материала мы должны были быстренько смонтировать видеоряд. В нагрузку к этой «поделке» шла Кириллова графика.

И вот скрепя сердце, пройдя все круги уговаривания и увещевания, я подошла к первопричине метаний:

- Кирилл…

Он поднял на меня глаза, в которых стояло такое облегчение, будто он долго чего-то ждал и наконец дождался.

- … Ты же графику для видео делал, да? – выдохнула я и захлебнулась, не имея сил продолжить, и опустила поскорей глаза.

- У вас на рабочем столе…

Он говорил как-то странно, не ставил точку, будто не желая прекращать разговор.

- А что с ней делать? – беспомощно улыбнулась я.

- Вернетесь со съемок, я покажу. Там ничего сложного, просто накидать на видеоряд, - улыбнулся в ответ Кирилл.

- А, ну ладно… - попятилась я от его стола и быстро вышла из монтажки.

Садясь в машину, я подумала, как было бы здорово поехать с Кириллом в одну сторону. Ну, машина-то одна на всех, понадобилось бы ему куда-то, а мы как раз там и снимаем. Бывает же…

По возвращении я тут же уселась к Грише монтировать отснятый материал. На всё про всё у нас оставалось около часа.

- Да не переживай ты! – махнул рукой Григорий.

- Ну конечно! У меня же будут проблемы, о чем переживать-то? – возмутилась я.

- У меня тоже будут.

- Николаевна всех собак на меня, как обычно, спустит. Она и по телефону со мной разговаривала таким тоном… предупреждающим. А звук какой будет? Надо какую-нибудь музыку подкладывать? – спросила я у Гриши.

- Не знаю. Мне ничего не сказали.

- Ну не будет же видеоряд в полном безмолвии идти!

Я мучительно заерзала на стуле, не решаясь сорваться с этим вопросом к начальству, чтобы его лишний раз не лицезреть.

- Ничего там не надо, - сказал Кирилл.

- Как, совсем ничего? – высунувшись из-за мониторов, взглянула я ему в глаза.

- Совсем ничего.

- А зачем видеоряд тогда нужен?..

И вдруг я увидела нас двоих со стороны: себя, большими, перепуганными глазами смотревшую на Кирилла, и его, сильного, уверенного, в который раз подставлявшего плечо, чтобы я могла за ним спрятаться. Что-то тогда сверкнуло между нами, будто вспомнили оба друг друга, и вся чушь и дичь, которая успела возникнуть, отодвинулась очень далеко и стала совсем неважной…

- Его будут показывать в администрации области, там мероприятие проводится, а видеоряд будет идти фоном, - сказал обо всем осведомленный Кирилл.

- А, ну ясно, - тут же успокоилась я и вернулась к монитору.

Минут через двадцать видеоряд был собран, записан на диск и передан начальству. Я осталась в монтажке чего-то еще собирать, болтала с ребятами и смеялась.

- Ой, у меня же шоколадка есть! Будешь? – предложила я Григорию.

Он отломил от плитки несколько долек и принялся жевать.

- Будешь? – обратилась я к Светкиной монтажерше.

- Нет, спасибо.

И вот, я продолжала болтать, ничего особенно не чувствуя, не успев осознать, что я сделала что-то не так, когда Светкина монтажерша, сидевшая прямо напротив Кирилла, вдруг спросила у него:

- Что с тобой?

Кирилл отрицательно повел головой – нет, я не видела, я просто знала, что он так сделал! – и ничего не сказал…

40.

Я так старательно училась его не замечать, что в решающий момент по инерции «забыла». Сработал дурацкий условный рефлекс – Кирилла нет. Как же я тогда раскаивалась и кусала губы от злости на саму себя! Но дело было сделано, доверчивый взгляд глаза в глаза оборвался.

Собираясь на следующий день на работу, я клялась и божилась, что не буду больше ничего бояться, перестану корчить равнодушие, и как-нибудь заглажу перед Кириллом свой промах. Оказавшись на работе, я первым делом зашла в монтажку, улыбаясь, будучи всем на свете довольной, и вообще, старалась излучать дружелюбие.

- Привет, - поздоровалась я со всеми.

Несколько голосов враз откликнулись, Кирилл в своем углу упорно молчал. Я оглянулась на него, стараясь перехватить взгляд, чтобы поздороваться с ним лично. Кирилл пристально смотрел в пол.

- Кирилл, привет, - сказала я.

Он взглянул на меня обжигающе-холодными глазами и смолчал.

Я вернулась в замониторное укрытие и надолго притихла.

- Агата, у тебя сегодня во сколько съемки? – возникла на пороге Наталья Николаевна.

- В два.

- Кирилл и Эльвира поедут с вами. Им надо компьютер забрать, который мы бартером получили.

- А мы успеем? – вяло поинтересовалась я.

- Успеете, им туда и обратно.

Я проводила директоршу взглядом, подумав ей вдогонку, как чудовищно прав был тот товарищ, который сказал, чтоб мы боялись своих желаний.

Минут через двадцать мы с Пашей и двумя неожиданно возникшими попутчиками спустились на улицу к машине. Я повертелась вокруг транспортного средства, будто не желая расставаться с недокуренной сигаретой, а на самом деле ожидая, пока сядет Кирилл, чтобы оказаться как можно дальше от него. Все трое залезли назад, я щелчком отбросила сигарету и села рядом с водителем.

Машина тронулась. Пассажиры, сидевшие за моей спиной, болтали, Кирилл смеялся своим циничным смехом, и мне хотелось сжать изо всех сил голову руками, чтоб она ненароком не развалилась от исполнившейся мечты.

Престарелая машина чувствовала себя неважно, болезненно фыркала, раскачивалась из стороны в стороны и в конце концов начала судорожно дергаться по направлению движения. Ее содрогания напоминали вполне конкретное физиологическое действие.

- Эй, вы что там делаете? – шутливо обратился водитель к сидящим сзади.

Те оглушительно рассмеялись.

Наконец, мы приехали на место. Это был чумазый пригород, с длинными бараками и складами, в одном из которых помещалась нужная контора. Кирилл, Эльвира и водитель вышли.

Я свернулась калачиком, обняв никому не нужные коленки, и до истерики захотела уйти отовсюду прочь и никогда больше не возвращаться.

* * *

Словно бродишь во сне по лабиринту и никак не можешь выбраться наружу. Вот за очередным поворотом мелькнул свет, и я тороплюсь к нему и опять верю, что сейчас всё наконец закончится и я выберусь из этих заколдованных кругов. Но это совсем не тот свет – луна или обман уставших глаз. Агата заблудилась в своей жизни, как маленькая девочка путается в материнском платье.

Я выхожу из папиной квартиры и бреду по проспекту Октябрьскому – выгуливаю уставшую от памяти голову. Перехожу мост через Искитимку. Если свернуть налево, будет парк, где мы когда-то снимали весеннее обострение. Скоро осень – и всё непоправимо близко.

- Агата! – ударяет голосом в спину.

Я оглядываюсь и вижу свою приятельницу, мы общались пару лет назад. Она колется героином – я не хочу говорить ее имени. Она стоит посреди улицы и смотрит на меня своими «особенными» глазами.

- Я вмазанная, извини, - говорит.

- Ничего.

Я слишком давно не видела ее, да и вообще людей, чтобы сейчас привередничать.

- Я провожу тебя? – спрашивает.

- Конечно.

Мы идем мимо парка до остановки. Приятельница молчит, я взглядываю на нее сбоку – как она жила всё это время. Она кажется совсем другой, чем остальной мир. Знаете, бывают такие тетради с выпуклым рисунком на обложке. Вот и она вся будто выпирает из пространства, резко выделяясь на фоне прохожих.

- Тебе очень одиноко в последнее время, да? – спрашиваю.

- Да, - и молчит, не желая объяснять.

На остановке она вдруг оживляется, будто поняв, что сейчас я уеду, и Бог знает, когда мы еще увидимся. Она начинает рассказывать, что собирается уезжать в Японию к друзьям своих родителей, будет там жить и работать и, конечно, завяжет, и всё у нее будет замечательно… Я даже не успеваю заметить, как к нам подходит милиционер.

- Предъявите ваши документы, - обращается он к приятельнице.

Она делает вид, что ищет. Я знаю, все ее документы лежат у матери. Она пожимает плечами и говорит «забыла».

- Пройдемте.

Она делает шаг за ним, оборачивается, крепко обнимает меня и говорит «счастливо».


41.

В моем славном прошлом настало лето, впрочем, мало отличавшееся от весны. Кирилл взял кратковременный отпуск и исчез. Я осталась его ждать, в надежде сохранить парализованную, с перебитым хребтом, но пронзительно живую любовь.

На третий день его отпуска мы с Пашей сидели в монтажке и смотрели привезенный со съемок материал, когда меня вызвала к себе генеральная.

- Садись, - кивнула директорша на стул, когда я вошла в кабинет.

- Агат, нужно снять демонстрационный фильм… - и она замолчала.

- Ну.

Директорша явно смущалась того, что ей необходимо сказать.

- Ко мне обратился сын моей подруги, - решила она начать издалека, - он… он употреблял наркотики достаточно долгое время, а теперь находится в Центре для помощи наркозависимым. Так вот, они хотят идти в администрацию, чтобы им хоть мешок крупы выделили, потому что они существуют только на свои средства. В администрации нужно показать фильм о том, как они помогают людям. Центр находится в деревне, вы туда съездите, все снимете. Вас увезут и привезут. Когда тебе удобней, чтоб от программы не отвлекать?

- В понедельник, - решила я.

Директорша смущенно морщила лоб и теребила бумаги у себя на столе.

- Это… не наркоманы, это больные люди. А те, кто выздоравливает, очень успешными становятся, многие даже бизнесом занимаются… Надо же помочь людям…

Она оправдывалась так, словно шапочное знакомство пусть даже с бывшими наркоманами могло безнадежно испортить ее безукоризненную репутацию. Странная штука, желая помочь, директорша стеснялась этого, будто делала что-то дурное.

Думая о предстоящих съемках, я почувствовала неожиданное облегчение. Мне действительно хотелось ехать в эту деревню, хотелось работать впервые за последние полтора месяца.

Кризис безразличия кончился.

42.

В восемь утра понедельника меня и Пашу должны были забрать наркоманствующие в прошлом товарищи, чтобы доставить на место. Когда я подошла на автомобильную стоянку, оператор уже бродил по ней со штативом наперевес. Минуты через две подъехала дорогая иномарка.

- Наши, что ли? – недоверчиво пробормотал Паша.

«Наши» оказались двумя высокими крепкими мужчинами тридцати с копейками лет. Следов их прошлого увлечения я не увидела, как пристально ни вглядывалась. Мы познакомились, погрузились в машину и поехали.

Дорогой я сонно оглядывала окрестности. Мимо нас мчались луга, вдоль дороги густо заросшие камышом. Иногда в болотистых зарослях промелькивала смутная уточка. И всё вокруг было удивительно зеленым, и подвижным, и занятым только собственной – пролетающей мимо меня – жизнью.

Я смотрела на это буйное торжество эгоизма и с тоской понимала, что моя-то жизнь, пока я мечусь между заказчиками и Кириллом, неумолимо проходит мимо, зеленеет, желтеет и опадает пожухлой листвой.

- Хоть бы на шашлыки съездили, что ли, - буркнула я Паше. – А то окопались в этих коридорах…

- Ну, - энергично кивнул он.

Примерно через час мы свернули с шоссе на проселок и подъехали к реке. Ни моста, ни парома в пределах видимости не наблюдалось.

- А дальше как? – спросила я у водителя.

- Сейчас с того берега моторка придет – у нас моторка своя, и трактор тоже есть, - словно хвастаясь, ответил он.

- А машина здесь останется?

- Ну да, а что ей сделается? Здесь никого, кроме нас, нет.

Мы стояли на мелкой речной гальке. За полосой воды справа громоздилась гора, заросшая соснами, слева – пологий песчаный берег, с моторкой и трактором. Оба берега были лишены какого-либо человеческого присутствия.

- Возьми, а? – дернула я за рукав Пашу. - Так, чтобы и гора и ее отражение в воде – получится?

- Ну, я подальше отойду.

Я побродила немного по берегу и подошла к нашим провожатым.

- Мы же в деревню, да?

- Ага, - ответил водитель. – Я вас познакомлю с Олегом, он в Центре главный. А я в городе веду группы поддержки тем ребятам, которые возвращаются из Центра.

- Сама деревня большая?

- Домов двадцать. Наших два, третий строим.

- Как к вам относятся? Конфликтов не бывает? – спросила я.

- Сначала были, - смутился он. - Потом местные поняли, что мы не опасны, и успокоились.

По воде заскользила моторка, сделала крюк на середине реки и пошла к нам, остановившись метра за два до берега. Мужчина выскочил из лодки, схватился за борт и начал энергично тянуть. Наши провожатые, закатав штаны до колен, стали ему помогать.

И вот, я уже сидела в лодке, глядела, как один из спутников дергает какую-то веревку, пытаясь завести мотор, как дробится солнечный свет в водных брызгах. Там, через каких-нибудь сто метров начнется мой первый фильм. А где-то бредет своей дорогой Кирилл, первым сказавший о возможности таких съемок, и ничегошеньки он не знает. Да ему, наверно, и не надо…

43.

Мы вошли в деревню около десяти утра, когда солнце уже отчаянно палило, и Паша явно страдал, таская на себе оборудование и пытаясь отогнатьлетучих кровопийц. Все двадцать домов вытянулись в одну-единственную улицу, которая терялась где-то в тайге.

Постояльцы Центра заканчивали завтракать и отправлялись на работы. Они всё оглядывались на нас, как на какие-нибудь диковины, но близко не подходили и вообще старались в поле зрения не попадать.

- Поешьте с нами? – предложил провожатый. – Вы же голодные.

Столовая располагалась на улице под навесом, здесь стоял длинный стол и лавки. Безмолвная девушка поставила перед нами тарелки с овсянкой, пустые кружки и банку с растворимым кофе. Мы сели завтракать.

Ела я неохотно, лишь бы не обижать хозяев. Зато Пашка азартно мелькал алюминиевой ложкой и тянулся за третьим куском хлеба. Метров в двух от нас начинался огород, который спускался вниз до маленькой речушки. За ней поднималась гора, заросшая лесом. И вот, мы сидели и ели овсянку, уставившись на эту дикую гору.

- А здесь и звери какие-нибудь есть, да? – спросила я у нашего спутника.

- Конечно, здесь же тайга кругом, - оживился он. – Даже медведи водятся… А вот это как раз Олег – я рассказывал.

К нам подошел молодой парень, среднего роста, широкоплечий и загорелый до черноты. У него были тонкие черты лица и темные выразительные глаза.

- Агата, - представилась я. – Мы сначала интервью с Вами запишем, расскажите про себя, как в Центр попали, ну и вообще… А потом о самом Центре.

- Хорошо, - кивнул Олег.

Краем уха я слышала, как Паша тихонько вздохнул, отрываясь от тарелки с овсянкой. Мы усадили Олега на лавку, включили микрофон и начали работать.

История его была проста, как и всякая подобная история. Мама – учительница, сын – подросток, который попал в дурную компанию. Олег шесть лет кололся героином, заработал гепатит и, можно сказать,– морально готовился к летальному исходу…

- У меня была такая депрессия! – рассказывал он. – Врачи от меня в больницах отказывались, говорили, он все равно умрет. Я думал, зачем я нужен, я никому ничего хорошего не сделал, дальше жить не имеет смысла. Но однажды мне захотелось все изменить и начать заново. Я уже три года живу в Центре и помогаю ребятам. Я знаю, что я нужен, у меня целая жизнь впереди!..

Давая интервью, Олег не сказал о самом главном. Величайшая тайна заключается в этом «однажды». Что с ним случилось однажды? Умер ли на его глазах старый друг? или мама схватилась за сердце? или он ограбил свою полуслепую бабку, а потом взвыл от беспомощности? «Однажды» – как портал в параллельную жизнь, только имей мужество шагнуть в нее.

- Скажите что-нибудь людям, которые сейчас употребляют наркотики, поддержите их, - попросила я.

Олег развернулся прямо на камеру, будто видел тех, к кому обращается:

- Я хочу сказать, что я сам прошел всё это: и гепатит, и потерю близких людей, и друзья у меня на руках умирали. Но я точно знаю, что есть выход, есть свет, и никогда не поздно всё изменить. Пока ты жив, всегда остается возможность начать с чистого листа. Теперь, когда я просыпаюсь, у меня много целей и много надежд, а раньше была только одна – достать наркотики…

Мы разговаривали с Олегом больше часа, и когда я наконец поднялась с лавки, мне самой показалось, что я вышла на свет из темного подвала – так искренне он говорил о своей прежней жизни. Парень когда-то сделал глупость, чтобы на протяжении шести лет расплачиваться за нее слезами своей матери…

- Олег, а где у вас тут можно покурить? – спросила я у него. - Я знаю, что ребята здесь не курят. Так, чтобы никого не смущать.

- Да вон за дом зайдите, - махнул он рукой в сторону постройки.

Мы с Пашей тихонько завернули за угол и присели на корточках в тени.

- Красота какая, а? – вздохнула я.

- Да, места хорошие, сюда бы за грибами.

- Может, ну их на фиг с их телевидением? Останемся, закосим под наркоманов, ты третий дом будешь строить, я - овсянку варить. По знакомству-товозьмут.

Оператор поддакивал и смеялся.

- А то, что Олег говорил… - вспомнила я. – Значит, нет ничего безвыходного?

Паша почему-то уставился в землю и надолго замолчал.

44.

Самым главным, что осталось в моей памяти от тех съемок, была дорога, та единственная в деревне улица, по которой мы целый день бродили с Пашей и Олегом. Она была широкой, изрытой колесами тракторов, и, когда я смотрела на идущего впереди оператора, у него под ногами клубился пыльный коричневатый дым. Я шла следом, прикидывая, как будет смонтировано видео, и вокруг кружились капустницы.

И вместе с тем, я видела эту дорогу как-то со стороны, будто глядела на себя из темноты зрительного зала. Вот я поворачиваю голову на Олега, мы встречаемся глазами, крупным планом его лицо, секундное замешательство.

Я видела себя журналисткой, Олега – бывшим наркоманом, который посвящал меня в тайную жизнь дна человеческого. Мы разговаривали только о фильме, ни единого постороннего слова не промелькнуло между нами. Но, бодро шагая вперед, я чувствовала, как по моей спине скользит не осознающий себя взгляд, когда сам не знаешь, зачем смотришь, но все-таки смотришь, и опустить глаза смерти подобно.

Мы снимали кур, кроликов, постройку дома, писали интервью, страшно измучились и устали. Около пяти часов дня чистая пленка, душевные и физические силы почти кончились, и съемочная группа повернула к реке, чтобы вернуться в свои коридоры.

Олег проводил нас до небольшого обрыва, дальше по склону змеилась узенькая тропинка. И вот он стоял и смотрел сверху, как мы с Пашей спускаемся к реке, как один из провожатых подает мне руку, чтобы я поднялась на борт моторки.

Я села к нему спиной. Это такое женское кокетство, мол, и что с того, что я больше тебя не увижу? А когда лодка заскользила к другому берегу, я через плечо оглянулась на Олега. Он по-прежнему стоял на обрыве, глядел нам вслед, прикрывая ладонью глаза от солнца, смуглый парень в ослепительно белой футболке.

- Снимай! – пихнула я локтем Пашу.

Это были одни из лучших кадров фильма: залитый светом человек и перед ним бескрайняя река жизни.

Мы вернулись в телекомпанию, когда никого в наших коридорах уже не было, и только медлительный Гриша еще возился с сюжетами.

- Ох, Гриша, с каким я парнем познакомилась! – воскликнула я, блаженно падая на диван.

- С каким?

- Замечательным!

Я кратенько рассказала про наркоманскую деревню и молодого парня, который там самый главный.

- Ты бы видел, как они его слушаются! Представляешь, мужики, у них по три срока на лбу написано, а он только взглянет – они тут же всё делают.

- Да, я заметил, тебе нравятся мужчины, как бы это сказать, облеченные властью, - усмехнулся Гриша.

- А по-твоему, мне должны нравиться неудачники? Дело не во власти. Мне нравятся сильные люди. Да и вообще, Гриш, разве сила духа – в жизни не самое главное?

- Да, пожалуй, что так, - согласился он.

- Ну вот, а ты говоришь. Да и это, знаешь, не определяющий фактор, ну, с этим парнем. Я когда уезжала и смотрела на него, я так остро чувствовала, что никогда его больше не увижу, а он стоял, весь такой замечательный, и было пронзительно здорово, что замечательный и что никогда не увижу…

- Ну да, всё бы девушкам побольше романтики, - опять усмехнулся Гриша.

- Да это не романтика! Это знаешь, что… это красота момента. Как будто вся жизнь – это мозаика, и, когда каждый кусочек оказывается точно на своем месте, получается такая штука. Обстановка, внешность человека, чувства, события – если все совпадет, уляжется в одну картину, случается крохотное мимолетное счастье, - улыбнулась я. – И тем лучше, что мимолетное! Потому что, когда появляется протяженность во времени, установка на будущее,появляется и тяжеловесность этого будущего, ответственность перед ним, что ли. А взглянуть однажды друг другу в глаза и навсегда расстаться, без дележки детей и квартир – это же здорово.

Гриша слушал, тихонько посмеиваясь:

- А говоришь, не романтика!

- Да что ты понимаешь! – вспылила я.

- Конечно, куда уж мне.

45.

Явившись на следующее утро в телекомпанию, я налила себе кофе и вышла на лестницу покурить. Здесь уже располагался Паша, сидя на корточках возле стены и выдыхая дым в сторону вечно закрытого окна. Мы поздоровались, поговорили немного о предстоящей работе и еще о чем-то, и Паша стал рассказывать о своих дошкольницах-дочках, как они совсем отбились от рук, жену не слушают и ничего не хотят делать.

- Слушай, Пашка, ты ж молодой парень, чего так рано женился? – перебила я.

- Дык заделали ребеночка, вот и женился, - тихонько вздохнул он и уставился в нижнюю ступеньку лестницы.

Съемки, которые в этот день предстояли, носили сугубо коммерческий и, на первый взгляд, скучнейший характер. Дело в том, что наша телекомпания сотрудничала с организацией, занимающейся разными крупномасштабными выставками. Ну, вы помните, приветственные речи, желтые машинки, разноцветные колбы.

Мы приехали на выставку, сняли все, что положено снимать в таких случаях, и стали бродить между рядами, выглядывая что-нибудь интересное. Справа показался стенд, сверху донизу увешанный прихотливыми металлическими кружевами. Тут же крутился плотный, средних лет, мужичок, который улыбнулся нам и затрещал что-то не по-нашему. Рядом с ним стоял молодой парень, одетый в костюм-тройку.

Мы подошли.

Бюргер – а мужичок был точно немец – вытащил откуда-то полоску металла и подал мне. Железяка тяжело оттягивала руку, металл был таким плотным, что казалось невозможным согнуть его даже пополам. Я вернула полоску, иностранец засунул ее в громоздкий аппарат, который стоял тут же. Механизм играючи загнул сначала один край железки, потом другой – и вот довольный моим изумлением немец протянул стойкое, с мужской кулак, сердце.

- Для прекрасной фройляйн, - перевел товарищ в костюме.

- Ой, спасибо! – обрадовалась я.

Немец что-то спросил, будто высыпал на пол горсть рыкающих звонких камешков.

- У Вашего оператора есть дама сердца? – повторил за ним переводчик.

Пашка был занят съемкой, поэтому не мог принять участие в «делах сердечных».

- Он женат, - ответила я.

Немец повторил манипуляцию с аппаратом и передал мне второе сердце – теперь для Паши. Мы поблагодарили, попрощались и пошли искать диковины дальше.

- Жене подаришь? – спросила я, глядя, как радуется оператор металлическому сердцу.

- Да ну ее! Себе оставлю, - ответил он.


46.

На следующий день Света, отобедав в столовой, вернулась в павильон подозрительно загадочной. Она аккуратно затворила за собой дверь и подошла ко мне с таким выражением лица, будто собиралась сообщить нечто чрезвычайно важное.

- Агат, я же в отпуск ухожу через три недели, ну, ты знаешь. И мы решили с Юрой – с твоим папой – съездить в Нижний Новгород к моим родственникам. Ты не могла бы пожить в нашей квартире это время? А то мы боимся ее без присмотра оставлять.

- Ой, это будет замечательно! – воскликнула я.

Перспектива пожить одной сулила много приятностей.

Я зашла в монтажку – похвастаться.

- Теперь у тебя начнется личная жизнь, - прокомментировал предстоящую радость Гриша.

- У меня вся личная жизнь здесь, - усмехнулась я. – И пока она не стремится начинаться.

- Ну да, ты же предпочитаешь одну большую проблему, а не как все остальные – много мелких неприятностей.

- Я человек масштабный, мне с мелкими неприятностями неинтересно.

На дворе стояла пятница, в понедельник Кирилл должен был выйти из отпуска, и я всё крутилась возле Гриши, не зная, нужно ли его предупредить, чтобы он не болтал про Олега. Хотя монтажер вряд ли особенно интересовался моими делами и мог попросту забыть про какого-то там парня и, соответственно, ничего не сказать. В общем, я решила молчать и, как водится в нашей организации, следить за направлением ветра.

Будто в унисон моим размышлениям, буквально минут через двадцать позвонил Олег и сказал, что хочет поговорить. Мне было неловко и странно, никто его вроде не ждал, а тут на тебе. Однако предложение встретиться после работы я приняла с воодушевлением.

Когда, отработав положенное, я вышла из здания телекомпании, с неба сыпался мелкий грибной дождик, настойчиво лез под воротник, легонько касался лица. Я улыбалась, обходя неглубокие лужицы, и запрокидывала голову вверх, взглядывая на чистое и распаренное, как после бани, солнце. Я увидела Олега издалека, безмятежно улыбаясь ему, будто бы и он немного дождик.

Мы договорились встретиться возле входа в торговый центр. Он стоял чуть в стороне от потока бесконечных людей, которые стремились потратить свои кровные, и как будто сливался с ними, странно выцветая по сравнению со своей деревенской яркостью. Обычный парень, который ждет симпатичную ему девушку.

Мы поздоровались, он протянул коробку конфет, шаблонно благодаря за потраченное на их Центр время. Так же шаблонно стал говорить о фильме, мол, он видит его так-то, и мы обязательно должны это учитывать. И еще что-то произносил такими фразами, которые могли бы стать образчиками официально-делового стиля в учебнике по стилистике. Парень старался произвести впечатление – и мне было скучно.

Олег предложил подвести меня домой, я согласилась, села в его автомобиль, и мы поехали. Дорогой он стал рассказывать о друзьях, умиравших у него на руках, и врачах, которые от него отказывались. Посмотрите, мол, какой я молодец, вернулся чуть ли не с того света, цел и невредим! Я слушала его краем уха, думая, что вряд ли он когда-нибудь поймет: наркомания и его персональная борьба с ней – в общем-то, явления одного ряда. Никуда он от наркотиков не делся, так и рассказывает одну бесконечную историю, не в силах оторваться от своего героинового прошлого. Воистину наркоманы бывшими не бывают.

Разумеется, ничего этого я не говорила, а только смотрела в окно, желая как можно быстрей уже куда-нибудь доехать и избавиться наконец от его присутствия.

47.

Будто сопровождаемый фанфарами, наступил понедельник. Утром я была на съемках, поэтому не могла первой увидеть Кирилла, вернувшегося из отпуска.

Попав в телекомпанию, я с Григорием занялась монтажом фильма, и к нашему монитору подтянулись особи женского пола, заглядываясь на крепких загорелых наркоманов, которые гоняли мячик, имитируя для камеры игру в футбол.

- Ну, ничего себе, какие парни! – выдохнула Светкина монтажерша. – У нас таких днем с огнем не найдешь. А еще наркоманы!

- Да, парни видные, - согласилась Света.

Постояльцы Центра, отощав и опаршивев в городских притонах, в деревне порядочно отъедались, да и физический труд на свежем воздухе явно шел им на пользу. И вот, дамы продолжали обсуждать приятных молодых людей с темным прошлым, когда в монтажке показался Кирилл:

- Приветы, кого не видел, - это он так со мной поздоровался.

Кирилл окинул взглядом небольшое столпотворение возле нашего стола, поднял глаза на монитор и прошел к своему месту.

- А с твоим-то интервью где? – брякнул Гриша.

- Почти в начале, - вздохнула я, - мы интервью сразу записали.

И молниеносно, будто я прикоснулась неловко к старенькому холодильнику, – вспышка электрического тока в районе левого виска, резкое, пробирающее до костей недоумение – о чем говорит Гриша?

- Не мой, а общественный, - сказала, словно махнув кулаком в пустое пространство.

Махать кулаками было бесполезно – Кирилл уже все понял.

- Да уж, как же, - хмыкнул злосчастный монтажер.

- Да, именно так. Это ерунда.

И больше не сказала ничего. За меня стал говорить мой голос, который на всю монтажку повествовал о прекрасном парне, совершившем роковую ошибку, о тяжелой наркоманской доле – боковым зрением я видела, как Кирилл лихорадочно собирает свои вещи – о серьезных испытаниях, которым сама жизнь иногда подвергает человека…

Кирилл покинул рабочее место за полтора часа до окончания работы – так сильно он не хотел слышать про этого парня.

48.

В свое оправдание – хотя в чем же мне, собственно, оправдываться? – могу сообщить, что обстоятельства личной жизни самого Кирилла, по всей видимости, изменились. На протяжении нескольких дней я была невольным свидетелем следующего эпизода. Часов этак в полшестого вечера у Кирилла звонил телефон, он отвечал: «Да, уже спускаюсь» - собирался и уходил. Я знала, что звонит девушка.

Ах, что только я не передумывала! Это его сестра, друг женского пола, с которым у него, разумеется, ничего нет, товарищ по какой-либо совместной деятельности… ох нет, только не деятельности! Всякий раз после такого звонка я забивалась куда-нибудь подальше ото всех, чаще на лестницу, и, прижавшись лбом к стенке, курила, давясь дымом, и уговаривала себя не плакать.

А ведь я могла увидеть ее – окно в коридоре рядом с кабинетом генеральной директорши было обращено на выход из телекомпании. Взглянуть вроде мельком, и по темному любимому затылку Кирилла, и по лицу девушки, когда она смотрит на него, я бы сразу все поняла, не мучалась больше.

Я могла, но ничего не сделала. Кто я, в самом деле, была такая, чтобы лезть в чужие дела и по-бабьи следить за Кириллом? Я решила, что его жизнь касается меня ровно настолько, насколько он сам этого хочет. То есть, по всей видимости, не касается вовсе.

Работа, игнорируя людские страстишки, шла своим чередом. Фильм мы с Гришей собрали, и на каждую сомнительную реплику монтажера я бодренько отвечала, что это все ерунда, которая очень быстро проходит. Кирилл меня слышал и, кажется, успокоился, потому что закадровый текст начал воспринимать спокойно…

Если бы он только знал, как важен стал для меня этот фильм с самого того момента, когда Кирилл сам случайно обмолвился о нем и забыл! А я каждую минуту помнила и ждала, как матери ожидают ребенка, носят его под сердцем, чувствуя внутри себя движение новой жизни. И этот закадровый текст, который Кирилл не желал услышать, – как мучительно долго мы его писали, как дорожила я той странной интонацией, которая у меня вдруг появилась.

В день записи в коридоре возле нашего кабинета электрики затеяли ремонт и торчали рядом с дверью на стремянке, колотя, не жалея сил, в потолок. Звукоизоляции у нас не было, и после каждой записанной фразы приходилось выключать микрофон, чтобы не писать шум. Где-то минут через двадцать наших мучений всегда безропотный Пашка выскочил в ярости в коридор и стал ругаться с электриками. Я слушала их через дверь и улыбалась. Я подумала тогда, что оператор проникся моим состоянием, почувствовал, что мне нельзя сейчас мешать.

Мы все-таки записали закадровый текст именно так, как он и должен был звучать. Гриша потом сказал, что таким голосом нужно читать о вечном.

И вот, наступил день, когда мы должны были продемонстрировать дело наших рук Олегу с тем, чтобы он утвердил видео и отправился уже прочь из моей жизни. Делегация бывших наркоманов посетила монтажку утром, когда в телекомпании были только Гриша, Кирилл и я. Четверо никогда не виданных мною мужчин, здоровенных, как профессиональные атлеты, вошли в небольшой для их объемов кабинет и выстроились рядком возле нашего монитора. Олег сел на диван, ожидая, когда мы найдем файл видео в компьютере.

Парни были такими мощными, что поначалу я оторопела и чуть ли не заикалась от такого большого количества грубой физической силы рядом со мной. Кроме того, они все когда-то употребляли наркотики, и уверенности это не прибавляло.

Кирилл как будто даже и не взглянул на них, уставившись в свой компьютер и нисколько вроде не интересуясь происходящим.

Из динамиков полился мой голос, на мониторе показались знакомые деревенские пейзажи и аристократичное лицо Олега, говорившего о своей непростой судьбе.

Фильм парням понравился, после просмотра они все вдруг разом заговорили, вспоминая тот или иной эпизод. И потом дружно благодарили нас, говоря, как здорово мы им помогли в деле борьбы с наркоманией. Наконец, дверь за ними закрылась, и я расслабленно плюхнулась на диван.

- А как смотрел на тебя, как смотрел! Джигит! – подмигнул мне Григорий.

- Правда, смотрел? – и дернула головой, вытряхивая ненужные мысли. – Тьфу, ерунда!

- Блин, какие же они все-таки большие! – помолчав, сказала я.

Гриша загадочно улыбнулся и через стол спросил:

- Кирилл, а ты что об этом думаешь?

- Большой шкаф громко падает, - уверенно сказал Кирилл.

49.

Будто в поддержку моего, по правде говоря, тщедушного фильма, в мире наступил Международный день борьбы с наркоманией. По этому поводу телекомпанию завалили пресс-релизами, в которых говорилось, где и какие мероприятия будут проходить.

После обеда мы сидели в монтажке и обсуждали соответствующую проблему.

- А вы знаете, что у нас в области существует программа, по которой волонтеры ходят по притонам и раздают шприцы? – сказала я.

- А презервативы проституткам не дают? – хмыкнул Гриша.

- И презервативы дают, только это к делу не относится. Я когда узнала про шприцы, так возмутилась в начале! Это ведь косвенная пропаганда получается. Я спрашивала у Олега, насколько это правильно, и он сказал, что да, правильно. Им когда надо уколоться, они на шприцы не смотрят и колются одним всей толпой. А кто чем болеет, это уже дело десятое. Так хоть заразы меньше будет.

- Ну да? – скептически усмехнулся монтажер.

- По крайне мере, на это рассчитывают. Наверно.

- А чего вы сегодня не поехали наркоманов снимать?

- Да ну их, надоели!

- Что там проходит, в пресс-релизе же написали? – снова спросил Григорий.

- Ну, традиционные песни-пляски, громогласное чтение морали в поддержку здорового образа жизни.

- Шприцы раздавать будут?

- А что, ты нуждаешься? - усмехнулась я. - Не знаю, про шприцы ничего не сказано.

- Отличная бы получилась промо-акция! - воодушевился Григорий. – Каждому взявшему шприц доза ханки в подарок.

Кирилл, сидевший на своем месте, недовольно заерзал на стуле. «Что вы такое несете?» - казалось, думал он.

Ага, не нравятся тебе такие разговоры…

- А что? По-моему, это правильно, - бодро заявила я. - Наркотиков слишком много, их надо искоренять личным участием. Давайте бороться с наркотиками вместе!

Ребята, довольные моим призывом, рассмеялись. Кирилл резко поднялся и вышел из кабинета. Ну да, псевдоангелочек Агата оказалась совсем не такой хорошей, как тебе бы хотелось. С чего ты взял, что я обязана соответствовать твоим ожиданиям?

Мне нужно было поговорить с Натальей Николаевной, я поднялась с дивана и шагнула из дверей монтажки. По коридору ходил до противоположной стены и обратно весь какой-то поникший Кирилл, держа телефон рядом с ухом. Вот уже десятый длинный гудок, и одиннадцатый – девушка не брала трубку. Он добрел до того места, где коридор поворачивает, развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел в мою сторону.

Что, дорогой, она не отвечает? А тебе ведь так нужно рассказать своей подруге, какая Агата нехорошая! Кирилл взглянул на меня глазами раненого зверя, быстро-быстро отвернулся и прошел мимо...

Думаете, любовь прошла, и я больше не трепетала под его взыскательным взором?

Вовсе нет! Трепетала и бледнела, становясь, будто известковая стенка, и мучительно прислушивалась: как Кирилл, что думает и доволен ли мной? Достаточно ли я хороша для него – или нет? Или каждый раз я чуть-чуть не дотягиваю, словно с разбегу пытаюсь перепрыгнуть бездонную пропасть его требований, обрываюсь с самого края и лечу вниз. И в этом падении я вдруг вспоминаю, что гордая, и топаю по пустому воздуху ногой: да кто он такой, чтоб я каждый раз из-за него так мучительно падала? Какое ему дело до того, что я говорю и делаю?..

50.

Когда я только начинала работать и мы с Кириллом много общались, я все поглядывала на него, как на интересный человеческий экземпляр. Такой, знаете, типичный герой хорошей книги, со всеми свойственными герою противоречиями. Вот раздольное течение его жизни, направлениекоторой человек выбирает сам, и подводные камни сомнений и страхов, о чьем существовании он узнает только тогда, когда споткнется и беспомощно шлепнется в воду. Но ведь это же обидно, взять и так просто шлепнуться! Гораздо комфортней обставить падение, будто всё так и было задумано, он, Кирилл, именно так и хотел, и пропадай весь мир разом.

После дня борьбы с наркоманией каждый рабочий день Кирилла стал начинаться минут на сорок позже, а заканчиваться минут на сорок раньше. Так что, в конце концов, получилось, что на работу он приходил часа этак в два после полудня, а уходил в пятом. Кирилл стал разносить свою жизнь вдребезги, хищно поблескивая отчаянными глазами, смеясь своим ожесточенным смехом, изничтожая болезненно любимую работу.

Причины его поведения мне стали известны благодаря коммерческой директорше. Дней примерно через пять после антинаркоманской даты она зашла ко мне в павильон, заговорила о чем-то незначительном, помолчала, пощелкала задумчиво клавишами Светкиного компьютера и вроде невзначай спросила:

- Агат, ты знаешь, что заставку автомобильной рубрики заказчик не утвердил?

- Как не утвердил? – опешила я.

Кирилл делал ее месяца, наверно, три, изо дня в день совершая непонятные мне действия и зачем-то отправляя Пашку снимать птичек. И вот, дело его рук стало доступным для наших глаз. Я помню, как восхищенно ойкнула Светкина монтажерша, глядя, как несутся по рисованным Кириллом городским улицам две машинки и птичья стая взлетает из-под колес...

И вот заставку не утвердили.

- Как не утвердили? Почему? – возмутилась я.

- А ты ее видела? Тебе понравилось? – спросила в ответ директорша.

- Видела и понравилось, - заявила я.

- А мне и заказчику – нет.

- Но почему? Что с ней не так?

- Заказчик сказал, что город выглядит слишком мрачным, - ответила Николаевна.

- И все? Нисколько он не мрачный, наоборот, очень получился стильный город.

- Нет, не все! Почему там всего две машинки? Заказчик как раз и спрашивал, что, у нас по улицам только две машинки ездят?

- Так они же соревнуются между собой! – начала я втолковывать директорше. – Если б их там было много, и соревнования бы не было.

- Это я и без тебя поняла, - фыркнула директорша. – Ну в общем не понравилась заставка и всё.

- И что теперь делать?

- Не знаю. Кирилл сказал, что других идей у него нет и ничего переделывать он не будет.

Ну да, очень на Кирилла похоже.

- Он еще для Светки заставку делал, - сказала директорша.

- Ну?

- Она тоже не утвердила. Что-то ей не понравилось.

- Значит, совсем плохо, - выдохнула я.

Мы надолго замолчали.

- Ты бы это, - начала неловко директорша, - поговорила бы с ним. Может, и придумали бы вдвоем что-нибудь…

Дорогая Наталья Николаевна, я была последним человеком, который мог бы поговорить с Кириллом! Я не знала таких слов, которые объяснили бы ему, что ничего страшного не происходит, он в состоянии справиться с теми проблемами, которые на него навалились. Кирилл так же, как и прежде, нужен и важен для телекомпании. И для меня…

Наталья Николаевна наконец ушла, оставив после себя ноющую в моей груди тревогу.

Ближе к концу рабочего дня мне нужно было распечатать сценарий, и я пошла к Эльвире, поскольку принтер стоял только у нее и у коммерческой директорши, которую я видеть не хотела. Я заговорила с Эльвирой о работе, о коллегах и сделала ход конем:

- Чего-то Кирилл в последнее время поздно приходит. Он случайно новое место не ищет?

Легчайшая беззаботная интонация, обычная женская болтовня… Эльвира стояла ко мне спиной, отыскивая что-то на стеллаже, так что я не могла увидеть выражение ее лица.

- Ну, что-то такое он говорил… - и потянула на себя какую-то папку. - Так и сказал, что работу ищет?

Эльвира стояла посреди кабинета, опустив голову и листая бумаги в злосчастной папке:

- Ну, что-то говорил, - очень ей нужно было отыскать важный документ.

Я криво улыбалась ей в темечко, чувствуя, как соскальзывает в темную бездну мое бедное сердце.


51.

Дня через два после описанных событий я, разленившись, пришла на работу около двенадцати. Первым, кого увидела, была Эльвира, которая деловито курсировала мимо лифта с блокнотом и ручкой.

- Привет, - удивилась я.

- Привет. Так, одиннадцать пятьдесят шесть, - зафиксировала она в блокноте. – Почему на работу опаздываем?

Она говорила непривычно секретарским тоном, будто в данный момент представляла интересы всей телекомпании, а я была самым нерадивым сотрудником.

- Да вот, чего-то опаздываем, - улыбнулась я.

- Пиши объяснительную, - сказала она и пошла в свой кабинет.

Я поплелась за ней.

- Эльвир, что за ерунда? Может, не надо объяснительной? Всегда же все опаздывали и ничего.

- Представляешь, - обернулась она ко мне, лукаво блестя глазами, и продолжала уже совсем другим, заговорщицким тоном, - сегодня генеральная первый раз пришла на работу вовремя! А здесь ни души, и я сама на пятнадцать минут опоздала. Она так разоралась, аж стекла звенели! И ребята стали подходить только сейчас. Вот она и сказала, чтоб все писали объяснительные.

- Ясно, - усмехнулась я. – А чего писать-то?

- Я ей говорила, что вы с Гришей вчера до девяти работали. Напиши, что задержалась по причине того… ну, в общем, поняла.

- Ага, - кивнула я.

Я написала объяснительную и ушла к себе.

Часов около двух в монтажке наконец собрались все нерадивые и омерзительно опоздавшие сотрудники – кроме Кирилла.

Ребята давно уже письменно объяснились, и только Гриша все еще смотрел в свой белоснежный прямоугольник.

- Чего писать-то? – в очередной раз вздохнул он.

- Я ж тебе продиктовала, пиши…

Тут в монтажку вошел Кирилл, а за ним секретарша.

- Ты почему на работу опоздал? – профессионально строгим тоном спросила у него Эльвира.

- Да я … забил, - безмятежно ответил Кирилл.

- Пиши объяснительную, - не моргнув глазом, сказала секретарша и положила перед Кириллом листок бумаги.

Я сидела возле компьютера и наблюдала за происходящим, глядя в промежуток между нашим системным блоком и монитором Кирилла. Говорили они вполголоса, так что мне приходилось изо всех сил прислушиваться, чтобы разобрать слова. Крохотное окошко в мир вывихнувшего разум Кирилла.

Он протянул Эльвире исписанную бумагу, она взяла документ и вышла. Не прошло и двух минут, как секретарша вернулась. Подойдя к Кириллу, она положила перед ним объяснительную и совсем тихо сказала:

- Здесь есть нехорошее слово, перепиши.

- Не буду! – и шаркнул рукой по столешнице, будто вместе с долбанной бумажкой отшвыривая всё то ненужное, что никак не давало ему покоя.

Эльвира осталась стоять рядом с ним, не решаясь ни начать уговаривать Кирилла, ни смириться с упоминанием некоего органа в официальном документе.

И тут Гриша опомнился, что ведь и ему необходимо письменно объясняться:

- Кирилл, ты что написал? Дай как образец, - проговорил он через стол.

- Нет! Не надо! – почти вскрикнула я.

Кирилл быстро взглянул на меня и улыбнулся:

- Я такие бумаги пишу, как послание турецкому султану.

- Гриша, я ж тебе сказала, - с нажимом начала я. – Пиши: я опоздал по причине того, что накануне вечером работал до двадцати одного часа вместе с редактором такой-то.

Я была уверена, что Кириллово послание генеральной директорше выглядело примерно так: «Я опоздал на работу по причине того, что забил…» - дальше вы знаете.

52.

Следующий день был пятницей, и я пришла на работу часов в одиннадцать, предварительно посетив парикмахерскую. Не проходя в павильон, я зашла к Наталье Николаевне. Кирилл сидел в ее кабинете в другом конце комнаты у окна.

- Привет. Давай показывай голову, - потребовала Николаевна.

- Здрасти, - и я послушно повертелась вокруг себя.

- Как-то не так тебя сегодня уложили, - нахмурилась директорша. – Кирилл, посмотри.

Я повернулась к нему лицом, потом правым боком, затылком, левым боком и вернулась в исходное положение – демонстрировала свое главное орудие производства. Кирилл хозяйски осматривал мою голову.

- Все нормально, - сказал наконец он. – Только слева немного неровно. Надо поправить.

- Ну-ка повернись, - сказала мне директорша.

Я повторно повернулась к Наталье Николаевне. Она, перегнувшись через стол, потянулась ко мне и начала расческой взбивать волосы слева.

- Вот здесь? – спросила она у Кирилла.

- Да.

- А сейчас посмотри – теперь ровно? – спросила Николаевна.

Я повернулась к Кириллу.

- Да, все нормально.

Я шла по коридору, вспоминая забавную сцену, соображая, что же Кирилл думает, когда эдак по-хозяйски меня оглядывает. В такие моменты я чувствовала себя живой куклой, которую вертит в руках взрослый дядя. Кирилл, поиграешь со мной?..

Мы с Пашкой съездили на съемки сюжета и записали ведение, и рабочий день уже заканчивался, когда мне понадобилось распечатать сценарий. Я отправилась в кабинет Натальи Николаевны, которая уже отбыла домой. Здесь находились Эльвира, бухгалтерша и Кирилл, сидевший на том же самом стуле, что и утром, будто вообще с него за день не поднимался. Когда я зашла, дамы интимно окружали Кирилла и о чем-то с ним разговаривали, сладенько улыбаясь.

- Эльвир, мне нужно бумажку распечатать, - сказала я.

Кирилл весь съежился от неожиданности моего вторжения.

- Ага, давай здесь, - и Эльвира взяла флешку.

Сладкая беседа, по всей видимости, прервалась моим появлением, потому что теперь все вдруг заговорили о принтере:

- Чего-то он у тебя не печатает, - сказала Эльвира бухгалтерше.

- Он заедает иногда. Там надо бумагу поглубже впихивать.

- Ты не ставь повторно на печать, - сказал Кирилл Эльвире, - а то он сейчас выдаст экземпляров двадцать.

Он был смущен, о чем-то эдаком они говорили, о чем Кирилл никогда бы не стал разговаривать со мной. Я стояла у него за спиной, чувствуя, как меня обдает его неловкостью. Что ты, глупенький? Все ж хорошо.

* * *

Пока я вспоминаю, мир живет своей посторонней жизнью. Мои бывшие коллеги уже неделю носятся с набившей оскомину сенсацией. Буквально сегодня все мы станем свидетелями уникального природного явления: солнце среди бела дня потухнет, а потом вспыхнет с удвоенным усердием. Затмение обещают чуть ли не восьмидесятипроцентное, так что во всех местных телепередачах подробнейшим образом рассказывают, как, любуясь этим чудом, не обжечь глаза. Вроде нужно смотреть на солнце через закопченные стеклышки или еще через что-то такое – я не знаю, потому что слышу вполуха и только тогда, когда случайно тыкаю пальцем кнопку местного канала.

Часов около шести вечера я сижу в троллейбусе, маршрут которого мне неизвестен. Просто подошла к остановке и села в первый подъехавший транспорт, и теперь еду. Обещанное затмение случится с минуты на минуту, так что все дееспособные граждане высыпали на улицы. Люди собираются группами преимущественно на возвышенностях – как будто крыльцо супермаркета расширит их визуальные возможности. В руках они вертят какие-то штуковины, наверно, те самые глазные средства предохранения.

Публика в троллейбусе, в отличие от уличной, ведет себя встревоженно, прижимается носами к стеклам и старается поскорей выскочить наружу, так что, когда троллейбус останавливается, в дверях образуется небольшая давка. В общем, человеческий мир жаждет зрелища.

На вокзале я выхожу, потому что это конечная, и ехать мне дальше некуда.

Передо мной широкая дорога, за которой начинается привокзальная площадь, справа и слева – пятиэтажки, и между ними столбенеют люди, задирая головы к небу. Улицу заливает пасмурный желтый свет, который гротескно выхватывает детали. Человек, стоящий рядом со мной, кажется отвратительным уродом, с бесконечным носом, бездонными дырами глазниц, гляделками, выпученными так, что становится странно, почему они до сих пор не вывалились на мостовую.

Налюбовавшись землей, я поднимаю голову к небу. А там солнце – будто серпом отхваченное снизу, ровная-ровная линия полукруглого отреза, которая расширяется, отхватывая все большие куски звездной плоти. На моих глазах потухает солнце, уступая место темному двойнику.

Боковым зрением я успеваю заметить, как из сухой желтой полумглы ко мне тянется рука и тяжело ложится на плечо. Я вздрагиваю и оборачиваюсь.

- Эй, не смотри так! Глаза обожжешь, - вылетают слова из ямы, которой заканчивается бесконечный нос.

Я молча пожимаю плечами и поднимаю голову к небу.

Глаза и вправду болят, да ведь и осталось-то совсем немного, каких-нибудь пара минут. Я не из тех, которые прячутся за специальными стеклышками, носятся со своей драгоценной личностью, почитая себя кем-то значимым. Какие же это глупости, когда сейчас происходит нечто от меня не зависящее.

Сквозь подступающую к глазам слезную пелену я смотрю, как рождается надо мной черное солнце.

53.

На выходные погода неожиданно испортилась. Ветер, словно откормленных овечек, пригнал стадо тяжелых туч, между которыми вспыхивала иногда злая молния. Временами грозу относило в сторону, и небо клочковато светлело, обнажая пронзительную голубизну. Так начинался понедельник, со всех сторон обложенный темно-серой облачной овчиной.

С утра мы с ребятами и Эльвирой сидели в монтажке, все вместе пили актуальный сейчас горячий чай, вяло беседовали, замолкая, когда приоткрытое окно резко и со звоном захлопывалось. Кирилл появился на пороге часов в двенадцать, с ног до головы мокрый и сияющий крохотными капельками в темных волосах.

- Приветы всем, - почему-то в пол поздоровался он.

- Ой, какой хорошенький! – воскликнула Эльвира. – Иди сюда, дай потрогаю.

Она сидела за столом Светкиной монтажерши. Кирилл обошел три стула, стоявшие между ним и секретаршей, пролез наконец к столу и наклонил голову к Эльвире. Я отвернулась.

Он, вопреки обычному распорядку, за свой стол не сел, а пропал где-то на половине начальства.

Часов около двух меня вызвала генеральная.

- Агата, тут такое обстоятельство, - начала она. – Кирилл… мм… уходит в отпуск. Если он будет приходить раз в неделю по пятницам, вам этого будет достаточно?

- Да конечно, - бодро ответила я. – Нам не нужно много графики.

- Вот и хорошо, можешь идти.

Я шла по коридору в монтажку, чувствуя, что лицо у меня сползает книзу, как бывает, когда человека сильно расстроят. Кирилл вошел в кабинет минут через двадцать после меня, посуетился возле своего стола и сказал громко, но почему-то ни на кого не глядя:

- Ну что, надо, наверно, кусок шампанского схавать, - и быстро вышел.

- А что, опять бухаем, да? – оживился сидящий рядом со мной Гриша. – По какому случаю праздник?

Андрей, стоящий посреди кабинета, взглянул на нас своими большими, почему-то удивленными и грустными глазами:

- А вы разве не знаете? – и проговорил тихо, почти шепотом, - Кирилл уволился.

Ребята стали торопливо покидать монтажку, устремляясь к обещанному шампанскому. Я всё также сидела на стуле, застыв у монитора, боясь шевельнуться и оторвать от него взгляд. Наконец, в кабинете остался один Андрей, который молчаливо топтался возле меня.

- Андрей, иди, я догоню. Мне тут надо доделать, - сказала я, осторожно переводя на него глаза.

Что, я не плачу? Да нет, все нормально, и голос не дрожит. Умница. Ты только потерпи, моя хорошая…

Оператор вышел.

Нужно ли говорить, что я не догнала Андрея и не пила шампанское, провожая Кирилла в его другую жизнь? Я сидела, сжавшись как можно сильнее, чтоб ненароком не расплескать тот ужас, который был у меня внутри, чтоб донести его в безопасное место и там – черт, я не знаю! – закатиться в истерическом припадке, лопнуть, как мыльный пузырь от неосторожного касания, исчезнуть совсем, чтоб никто меня больше не мучил.

Я дождалась, пока шаги Андрея стихнут за поворотом коридора, и быстро-быстро вышла из здания телекомпании.

Через дорогу был старый запущенный парк. Я купила в киоске банку джин-тоника, перешла улицу, и вот я уже на аллее, но вокруг люди, и мне нужно идти всё дальше и дальше, и сворачивать на боковые тропинки, и прятатьсяв зарослях высокой травы.

Я плохо помню, что со мной было в этом парке. Возможно, просто не хочу помнить. Даже сейчас мне тяжело писать об этом, я до сих пор чувствую упругий комок у себя в груди. Я знаю только, что кричала что-то очень важное Богу, просила охранить Кирилла от самого себя и не оставлять безумного мальчика.

Не знаю, сколько прошло времени, когда я вдруг обнаружила себя в самой запущенной части парка. Я сидела на корточках, привалившись спиной к мокрому тополю, вся в листочках и влажных пушинках. В руке я стискивала то, что осталось под моими пальцами от пустой алкогольной банки.

У меня зазвонил телефон, и я ответила.

- Ты вернешься? – услышала я в трубке какой-то уж слишком деликатный Гришин голос.

- А надо?

- Мне еще сюжет сегодня собирать.

- И ты будешь его собирать? – хмыкнула я.

- Буду, - твердо заявил он.

- Ну, как напразднуешься, звони, я подойду.

54.

Вы, может быть, удивитесь, но я действительно подошла. Вылезла из своих заповедных кустов и зашагала, обирая с рукавов прилипшие пушинки, по боковой аллее. Мне нужно было раздобыть где-нибудь зеркало, я понятия не имела, как выглядит теперь мое лицо, а его еще приходилось нести на работу. Я завертела головой, выглядывая какую-нибудь одинокую барышню, чтоб не слишком смущаться от своей странной просьбы.

Но одиноких барышень в парке не было. Ветер сдул мрачных барашков в сторону, и теперь аллеи заливало жадное солнце. Вслед за ним в парке появились люди, молодые шумные компании, сидящие на лавочках и пьющие из полторашек алкоголь.

По дороге я завернула в киоск, взяла две банки джин-тоника и направилась на работу.

Уже там, найдя наконец в монтажке зеркало, я убедилась, что следов моей истерики не видно, как, впрочем, и туши, помады и пудры. В парке я плакала так, что вся косметика с лица сошла, будто ее не было вовсе.

Времени было часов девять, за окном стремительно темнело, и Гриша сидел в монтажке в потемках, освещенный лишь мерцанием монитора. Остальные продолжали праздновать увольнение Кирилла на кухне.

Я села рядом с монтажером, открыла свою алкогольную банку, что-то мы собирали, и что-то я говорила и опять начала плакать.

С каждой минутой в кабинете становилось все темней, пока от мира не остался только квадрат монитора и сумка Кирилла, стоявшая на подоконнике. Эта сумка не давала мне покоя, я не могла отвести от нее глаза и думать о чем-нибудь другом. Мне представлялось, что вот именно сейчас Кирилл вернется за ней и увидит меня. А я была пьяной, растерзанной, жалкой. Я сидела, закинув ноги на стол Светкиной монтажерши, и курила, стряхивая пепел на наш сценарий. Если мир летит к чертовой матери, какая разница, куда стряхивать…

Мне хотелось в туалет, но я продолжала сидеть, соображая, как бы проскочить мимо кухни, чтоб меня не заметили, и скорбно понимая, что шансы мои невелики. И тут я вспомнила, что ведь и на других этажах есть дамские комнаты и достаточно только пройти метров пятьдесят по коридору, спуститься на этаж, затем пройти по третьему в обратном направлении еще пятьдесят метров – и вуаля! Потом нужно проделать тот же путь, чтоб вернуться, но ведь обратно идти легче… Я совершила таких походов три или четыре, а может, все пять, а потом мне вообще стало казаться, что я только и делаю, что блуждаю по этажам уснувшего, погасившего все огни здания. Каждый раз, когда я выходила из монтажки, я тихонечко уговаривала Кирилла: «Ну, миленький, ну, пожалуйста, иди уже! Почему же ты так долго не уходишь?» Кирилл ничего мне не отвечал, и сумка по-прежнему стояла на подоконнике.

Часов в одиннадцать, когда я, уже мертвецки пьяная, добрела в очередной раз до монтажки и, заходя, взглянула на окно, сумки не было.

- Всё, - сказал Гриша.

- Я вижу.

На следующее утро монтажер мне рассказал, что через десять минут после того, как я ушла домой, веселый и пьяный Кирилл вместе с бухгалтершей и секретаршей ввалились в эфирку, видимо, намереваясь продолжить прощание в более интимном кругу.

55.

В десять часов утра вторника мы с Пашей подъезжали к строящемуся коттеджному поселку. Служебная машина въехала на огороженную территорию и плавно притормозила у первого, образцово-показательного домика, который предназначался для демонстрации будущим покупателям. Нас встретил застройщик, провел в коттедж, и мы начали работать.

Мне было дурно с самого того момент, когда я разлепила глаза по звонку будильника. Даже съемочный процесс, который всегда действовал на меня благотворно, сейчас оказался бессилен. Я бродила по пустым комнатам, радовалась, что пока могу сохранять молчание, ничем не интересоваться и не задавать никаких вопросов.

Хотя нет, радовалась – совсем не то слово. Это было хорошо, что меня не тревожили, только радости по этому поводу я не испытывала. Я не чувствовала ничего – вот, что было странно. Будто вовсе не я бродила по этому дому, а видела во сне, как я иду мимо пустых, украшенных лепниной стен. И вообще, всё, что произошло со мной за последние сутки – это не я, не моя жизнь, все это мерещится в каком-то горячечном кошмаре.

К тому же с моим телом случилось нечто странное: оно стало меня плохо слушаться. Это примерно то же самое, как идти по шею в воде. Ты вроде идешь, но ноги и руки двигаются медленнее, преодолевая сопротивление среды. Имея десятилетний стаж курильщика, я могу прикурить с закрытыми глазами. А тут вдруг зажигалка промахивалась мимо сигареты, язычок пламени уходил то налево, то направо, и никак не хотел стать послушным.

Но самым пугающим было то, что и с головой у меня тоже что-то случилось. Она не впускала в себя ничего, не могла за что-нибудь ухватиться и удержаться на предмете.

И вот я безмозгло бродила по этому дому, когда Пашка тихонько шепнул мне:

- Интервью где будем писать?

- Ну, давай здесь. В угол его поставим, на фоне стены.

- Ты, что, не видишь – здесь свет из окна падает. У него же пол-лица темными будут! – шепотом возмутился оператор.

- Ну спиной его к окну… - начала было я.

- Против света снимать?! – свирепо зашипел на меня Пашка. – Пленку засветим, и лица вообще не будет.

- Так, давайте на улицу пройдем, - обратился он к застройщику, который ожидал, когда мы закончим шептаться. – На фоне фасада запишем.

Мы направились к выходу. Пашка искоса взглянул на меня: с чего бы это редактор начал лажаться?

Редактор был пугающе болен – вот только чем? Я надеялась, что это похмелье. Мне очень хотелось в это верить.

На улице Пашка, не особенно уже мне доверяя, включил камеру, и я начала задавать вопросы. Имея некоторый опыт, я уже приобрела журналистский рефлекс, благодаря которому все последующие дни успешно скрывала, что на самом деле я не могу работать. Вопросы возникали в голове автоматически, и точно также писались сценарии, временами я сама удивлялась, откуда они берутся.

Мы записали интервью и пошли бродить по территории поселка, чтобы снять коттеджи снаружи. Я плелась позади, когда Паша с застройщиком свернули за угол одного из домов. Я ускорила шаг, чтоб догнать их, повернула наконец за коттедж и увидела странную картину: оператор с застройщиком сидели на корточках и глядели в землю. Я подошла:

- Вы чего?

- А ты посмотри, - подмигнул мне Паша.

Я уселась рядом.

Земля между нашими ступнями являла собой полигон естественного отбора. Главным его действующим лицом было продолговатое насекомое. Оно двигалось на длинных ногах, прижимая передней парой к животу пухлую зеленую гусеницу. Жертва была жива, но, вероятно, одурманена каким-то веществом, потому что не сопротивлялась и только вздрагивала иногда тупой головой. Насекомое донесло гусеницу, куда нужно, потопталось немного на месте и одной из своих изящных ног сдвинуло комочек земли, под которым обнаружилась темная дырочка. Даже мне было очевидно, что гусеница в дырочку просто так не вместится. Насекомое посуетилось немного возле дырочки, пытаясь все-таки протолкнуть туда гусеницу, и замерло, так ничего и не добившись. Затем, оно, наверно, что-то себе подумало и аккуратно положило гусеницу на землю. Та лежала, лишенная воли, покорившись злосчастной судьбе. Насекомое же повернулось спиной к дырочке и задом пролезло в нее, оставив снаружи только голову и передние лапки. Ими оно подтянуло к себе гусеницу и стало втягивать ее под землю. Слабое беспомощное существо навсегда исчезало во тьме.

Мы вернулись в телекомпанию в обед, когда основная часть сотрудников потерялась где-то в столовой. Мне нужно было поговорить с Натальей Николаевной, но директорши в кабинете не оказалось, и я вяло бродила по коридору, ожидая, когда она вернется. Дверь на кухню была открыта, за столом сидели Эльвира и Света и пили чай. Когда я в очередной раз проходила мимо них, Света спросила:

- А ты чего такая мрачная?

- Не выспалась, - буркнула я.

За моей спиной Эльвира громко хихикнула таким, знаете, несколько пошловатым смехом.

- Ты чего? – спросила у нее Света.

- Да я… тоже не выспалась, - довольным голосом сообщила секретарша.

Наконец коммерческая директорша вывернула из-за угла, я вошла за ней в кабинет и присела на стул. Она стала что-то говорить про съемки, я молча слушала, кивая головой, как китайский болванчик.

- Что с тобой сегодня такое? – спросила она.

- Я плохо себя чувствую.

- Вот, а я говорила Кириллу, чтоб не брал дешевого шампанского! – заявила Наталья Николаевна.

- Да я не пила….

- Ну, говори мне еще! Я видела, как ты бокал за бокалом хлестала!

Меня не хватило даже на то, чтоб улыбнуться.


56.

Однако подозрительное «похмелье» не прошло и в среду. Состояние мое нисколько не улучшилось, к тому же мне стало страшно. Я совершенно не понимала, что происходит с моим телом и что бы сделать такое, чтоб ему стало легче.

Весь день провалявшись на диване в монтажке, дома я подошла к маме, сообщив, что «со мной происходит что-то странное».

- Найди тонометр, может, давление низкое, - посоветовала она.

Я достала из шифоньера нужную коробку, вытряхнула аппарат, развернула манжетку и застыла, недоумевающе глядя на полоску материи. Я вспомнила, что ее нужно как-то надеть на руку, и даже попыталась это сделать, но концы манжетки никак не хотели сходиться на предплечье. Я вертела ее и так и эдак, стараясь сцепить материю, чтоб она обхватывала руку. Неловкие пальцы не слушались, и голова не могла помочь им. Я начала плакать, громко, со всхлипами, как плачут маленькие дети.

- Ладно, не рыдай. Иди сюда, я надену.

Я подошла к маме, сидевшей на диване, и протянула ей руку. Она одним движением застегнула манжетку и нажала на кнопку электронного тонометра. Давление было нормальным.

- Что со мной? – всхлипнула я.

- Может, ты сильно расстраивалась в последнее время?

- Ага.

- Невроз, - каким-то особенно успокаивающим тоном ответила мама.

Она вообще говорила со мной чересчур уверенно и спокойно, все, мол, хорошо, не бойся.

- И что с ним делать?

- Не нервничать и не волноваться.

- Ну да, - уныло откликнулась я.

Я решила, что нужно как-то встряхнуться, заняться тем, что доставляет удовольствие и кажется важным. Я назначила съемки в приюте для бездомных животных, надеясь, что рядом с собаками мне станет легче. Я кинулась к безродным дворнягам, как к единственному шансу на спасение своей бедной больной головы.

Однако в четверг я увидела, что Наталья Николаевна съемки в приюте из журнала прибытия-отбытия вычеркнула. После обеда она сама зашла ко мне – обсудить собачек.

- Ты видела, что я отменила твои съемки? – спросила она.

Я сидела на стуле возле своего стола, и директорша всем своим небольшим ростом надо мной нависала.

- Видела. Я уже с людьми договорилась.

- Позвони, скажи, что вы не приедете.

- Почему?

- Потому что собак вы уже снимали, - начала горячиться директорша.

- Я сделаю другой сюжет.

- Никаких других сюжетов! Один раз сняли, и хватит с них!

Я смотрела на нее как будто сквозь толщу воды. Вот я лежу на дне водоема, директорша стоит на берегу, глядит в воду, а там, придавленная жидкостью, валяюсь я.

Наталья Николаевна продолжала:

- А сюжет, который сейчас идет, про поэта…

На прошлой неделе мы снимали поэта Дмитрия Мурзина. Он читал свои стихи, чуть опустив голову, так что его длинные волосы немного прикрывали лицо. А иногда он неожиданно взглядывал в камеру уставшими глазами.

- Ты мне объясни, почему я должна на него смотреть?!.

Лицо директорши, искаженное водой, казалось особенно злым, морщины – особенно глубокими, голос стал глухим и тяжелым и звучал так, будто на пятом этаже швыряли на пол громоздкие предметы.

А почему я должна смотреть на тебя, когда ты так безобразна? Когда я вижу твое лицо и знаю, что это ты достала Кирилла до такой степени, что он ушел? Зачем ты говоришь всё это – разве ты не видишь, что мне плохо? Почему я должна смотреть на тебя?!

Опираясь руками на столешницу, я поднялась со стула и тихонько побрела к двери.

- Эй, ты куда? – всполошилась директорша. – Ты куда пошла, когда я с тобой разговариваю?!

Мне показалось, что ее голос за моей спиной дрогнул страхом.

Я приплелась к Эльвире в кабинет, прикрыла за собой дверь и спросила:

- Эльвир, как у нас самый главный документ пишется?

Она чуть вздрогнула, молча положила передо мной лист бумаги, и под ее диктовку я написала:

«… Прошу уволить меня по собственному желанию. Дата. Подпись».

57.

Я, конечно, не психолог, но житейский опыт подсказывает, что, если человеческий организм из-за чего-нибудь расстраивается, самое главное – избавиться от причины расстройства. В моем случае причиной была телекомпания.

Подходя с утра к зданию и разглядывая снизу наши окна, я точно знала, что ни в одном из них Кирилла не увижу. Его не будет в коридорах, он не вывернется из-за какого-нибудь поворота, не засмеется вдруг за моей спиной. Я с ужасом наблюдала, как сотрудники, азартно блестя глазами, копаются в его компьютере, будучи безусловно уверенными в том, что никто их не остановит. Кирилл ушел, и, что бы я ни делала – все было бессмысленно.

Поэтому, когда я писала этот наш главный документ, я физически чувствовала, как голова у меня проясняется и движения становятся более уверенными. Невыносимая тяжесть его отсутствия больше не угнетала, и я была свободна.

Проснувшись на следующее утро, я чувствовала себя так, будто ничего особо странного со мной не происходило и у меня достаточно сил, чтобы работать дальше. Я убедилась, что могу в любой момент уйти или остаться, и я захотела остаться. Работать на дурных заказчиков и начальниц, работать, несмотря на отсутствие Кирилла, потому что я люблю программу и у меня хватит сил, чтоб одолеть свою слабость.

Нужно сказать, что Кирилл, хоть и уволился, а на работу все-таки по пятницам приходил, от чего Гриша недоумевающе фыркал и пожимал плечами. Кирилл стал работать сдельно, выполняя заказы и получая за них оговоренные суммы.

Я зашла в монтажку, когда он сидел на своем месте, щелкал клавиатурой, а над Кириллом нависала Наталья Николаевна, о чем-то пытаясь с ним советоваться. Я поздоровалась со всеми и подошла к нашему столу. Через некоторое время я незаметно шагнула вправо, туда, где был просвет между аппаратурой. Меня тянуло посмотреть на Кирилла так, чтобы он не узнал об этом. Просто взглянуть на краешек его рукава и убедиться – вот он, Кирилл… Но, бросив взгляд туда, где обычно были видны только его плечи, я болезненно вздрогнула и отвернулась – Кирилл тихонько подвинулся, чтоб меня видеть, и ждал, когда я посмотрю на него.

- Наталья Николаевна, Вы не заняты? – обратилась я к директорше. – Мне нужно с Вами поговорить.

- Да, идем в павильон, - отозвалась та.

Краем глаза я заметила, как Кирилл заерзал на стуле. Он уже слышал про заявление, Эльвира ему все рассказала, и Кирилл мучительно хотел знать, о чем же мы будем разговаривать в павильоне.

Наталья Николаевна прошла в кабинет, и, не находя себе места, стала бродить между декораций. Она чувствовала себя виноватой и, опустив понуро голову, разглядывала линолеум у себя под ногами.

- Наталья Николаевна, я хотела сказать, что погорячилась вчера…

- Это же обычный рабочий разговор был. Я же имею право сделать тебе замечание?

- Ну конечно! Я просто погорячилась, я не хочу увольняться.

- Ладно, я заберу твое заявление, - пообещала она и ушла к себе.

Мне даже стало ее чуточку жалко – такая директорша была расстроенная.

58.

Однако фактическое положение вещей не изменилось. Коридоры были по-прежнему пусты, и хоть я и могла теперь, не шатаясь, пройти по прямой линии, ходить между кабинетами было бессмысленно – Кирилла в них все равно не было. Мне стало хронически скучно от всего, что вокруг происходило, и никакие собачки ничего больше исправить не могли. Кроме того, я вдруг в очередной раз вспомнила, что я вроде как гордая, а тут живу от пятницы до пятницы, ожидая, когда этот странный парень соизволит обратить на меня внимание. Чего я, собственно, жду?

Но и проявить свою волю, написав второй раз заявление, я пока не решалась. Мне нужно было какое-нибудь движение извне, чтобы своими глазами увидеть, что мое время на телевидении истекло и пора паковать чемоданы.

В следующую пятницу я пришла из парикмахерской в обед. Кирилл появился в монтажке часа через полтора, когда мы с Григорием собирали рекламный сюжет. Нам оставалось доделать финал, и я решила, что будет лучше закончить кадрами с вывеской фирмы.

- Гриш, кинь вывеску на конец, - сказала я.

Григорий и Андрей, который стоял рядом с нашим столом, бурно развеселились.

- Вывеску на конец – это да! Это я могу! – заявил монтажер. – И вообще, вывески нужно только на концах носить!

- Гриш, ты бы хоть об Агате подумал, - укоризненно покачал головой Андрей. – Ей, что же, в руках таскать?

Кирилл взглянул на меня искоса с уставшим от самого себя осуждением и начал собираться домой.

- Что, поработал двадцать минут и хватит? – подмигнул ему Андрей. – Теперь только на следующей неделе?

- На следующей неделе меня не будет, - буркнул Кирилл. – И через неделю тоже.

Он попрощался с Андреем, потянулся через меня пожать Грише руку, и две мужские ладони сомкнулись на уровне моего лица. Кирилл бросил в пол «пока», которое адресовалось, по всей видимости, мне, и вышел.

Я направилась в павильон снимать ведение и закрыла дверь на ключ, предотвращая проникновение посторонних. Пока Пашка включал освещение, присела у зеркала и замазала маленький прыщик на виске телесным гримом. Теперь немного румян на скулы, припудриться, чтоб лицо не блестело, и подкрасить поярче губы. Да, Паш, закрой окно, а то на улице шумно. Это ничего, что в закрытом павильоне, где работает столько техники, адски накаляется воздух, я ведь уже привыкла. Теперь встать вполоборота к камере, шпаргалку с текстом на пол, если я вдруг что-то забуду. Проверить, не касается ли микрофон одежды, поговорить какой-нибудь ерунды, чтобы Паша настроил звук. Раз, раз, в лесу родилась елочка, какая гадость ваша заливная рыба. Ну что, всё нормально, пишем?..

Я стояла перед камерой последний раз.

59.

В понедельник, ознакомившись с заявлением, генеральная директорша пафосно вызвала меня к себе, отправив за моей персоной Эльвиру. Я вошла в ее кабинет и присела на стул, готовясь к продолжительной беседе.

- Ну, рассказывай, - начала директорша. – Что тебя не устраивает?

- Я не могу больше делать рекламу. Поймите меня правильно, риэлтеры без камеры рассказывают, что в этом доме текут швы, а я вынуждена говорить, что там отличные квартиры. Я не могу к этому привыкнуть, мне каждый раз приходится себя заставлять. А этот коттеджный поселок, который мы недавно снимали, находится в ста метрах от зоны. Вы представляете, отдать сколько-то миллионов, чтоб любоваться из окон колючей проволокой. Я не могу так больше работать, мне физически плохо от вранья.

Директорша слушала, не перебивая.

- Я понимаю, - сказала она, - не можешь – так не можешь. Я подпишу заявление, и тебе не нужно будет отрабатывать две недели. У меня есть человек на твое место. Только доделай эту программу.

- Да, конечно.

Когда мы с Гришей остались в монтажке одни, он тихонько шепнул мне, что Кирилл в ближайшее время уедет в Москву.

- С чего ты взял? Это точно? – спросила я.

- Из достоверных источников.

- И что говорят источники, он туда насовсем?

Гриша пожал плечами:

- Да кто его знает? И вообще странно это: сначала ни с того ни с сего уволился, на работу ходил, а теперь вдруг уезжает… Вернется еще!

- Думаешь? – тоскливо спросила я.

- Ага.

Я поднялась на ноги, побродила бессмысленно по кабинету и подошла к столу Кирилла. Здесь лежала пара забытых бумаг, исписанных его красивым, взмывающим вверх почерком. Подставка для стакана, чтобы не портить столешницу, несколько ручек аккуратно сбоку. Я села на стул Кирилла, включила доступный теперь компьютер, поставила его музыку и улеглась на столешницу, спрятав лицо в ладонях. В монтажку, кажется, входили и выходили, я слышала иногда голоса то Светки, то Андрея, но никто меня не беспокоил,и я была слишком занята, чтоб обращать на кого-то внимание.

Я думала о том, что всё оказалось напрасно. Что я совершила такого важного, ради чего стоило смиряться с глупостью директорши и разгильдяйством монтажера? Кого мои социальные сюжеты сделали счастливее? И где этот самый лучший мужчина, который в конечном итоге бросил меня?

Сколько раз я его теряла, всё окончательней, бесповоротней. Как будто окончательность не имеет конца, а есть лишь степени этой окончательности. Будто ты спускаешься по скользкой лестнице в темный подвал. Каждое мое пустое слово как ступенька вниз, во тьму, и духоту, и тяжесть никчемной жизни. А теперь я вдруг поскользнулась, взмахнула беспомощно руками и начала скатываться, ударяясь затылком о гнилые ступени.

Зачем я полгода мучила себя? Я не знала.

Я пошла покурить, и когда вывернула на лестницу, то увидела, что на площадке стоят Света, Эльвира и бухгалтерша. Такой, знаете, дамский клуб, который в данный момент выносил резолюцию по моей проблеме.

Я прошла мимо них, спустилась на этаж и присела на широкий подоконник. Через минуту я услышала шаги, которые спускались сверху. Дамский клуб посчитал нужным отправить ко мне своего представителя.

- Агат, я хочу с тобой поговорить, - сказала Света.

Она стояла напротив и заглядывала мне в глаза с таким выражением лица, что, мол, она понимает, нужно меня как-то утешить, ведь она вроде родственница, но что именно говорить такой странной барышне, как я, Света, хоть убей, не знает.

- Почему ты уволилась?

- Потому что я не могу больше работать с Гришей, - ответила я. – Его постоянно приходится пинать. Он ничего не делает без того, чтобы я не стояла у него над душой. Взрослый же мужик, а ведет себя как дитя малое. Получается, программа нужна только мне, а ему вообще на все начхать.

- Да-да, это кризис, у меня тоже такое было. Только я его перетерпела.

Я отвернулась к стеклу, чтобы Света не увидела, как я улыбаюсь. Радуйся, дорогая родственница, что у тебя никогда такого не было.

- Ты должна сейчас правильно взглянуть на ситуацию, - поучающим тоном начала она. – Один этап твоей жизни кончился, а значит, начинается другой. Относись к увольнению как к началу чего-то нового.

- Да, я всё это знаю, - скучно проговорила я и отвернулась опять к стеклу.

Мне нечего было сказать и неинтересно ее слушать. Дорогая родственница не понимала: всё, что я люблю, остается в коридорах телекомпании. А я сама вынуждена жить дальше, проходить какие-то дурацкие этапы и беспрестанно себя уговаривать, что катастрофы не произошло.

Когда я докурила, сердобольных коллег на лестнице уже не было. Я побродила в разных направлениях по коридорам и решила, что, если уж они начали первыми, почему бы и мне не спросить то, что больше всего сейчас волновало. Я дошла до кабинета Эльвиры и попросила ее выйти на кухню. Она пошла за мной и, прикрыв дверь, замерла посреди комнаты.

- Когда вернется Кирилл? – спросила я, глядя ей в глаза.

Эльвира замялась, засуетилась возле стола, отодвинула стул, чтоб присесть, и вернула его на место. Наконец она ответила, чуть виновато, будто и она была как-то причастна к его отъезду:

- Он взял билет в один конец.

И, помолчав, стала очень быстро говорить:

- Ну, ты подумай сама, что ему у нас делать? А в Москве сделает себе карьеру, заработает денег – он же умница…

- Действительно, что Кириллу у нас делать? – усмехнулась я.

Я вышла из кухни и, пока не исчезла за поворотом коридора, чувствовала Эльвирин взгляд у себя на затылке. Кирилл ей всё рассказал, и Эльвире было меня жалко.

Оставьте свою жалость для кого-нибудь другого.

60.

Сегодня я получила папину смс-ку, в которой говорится, что завтра в девять утра они со Светой будут дома. Весь день я брожу по квартире, вяло собирая свои вещи и ничего конкретного про новое жилье не надумав. У меня вообще расплывается категория будущего, наверно, потому, что одной ногой я еще в прошлом и пока не имею сил, чтобы двигаться дальше. Однако вещи нужно собирать – и я собираю.

Позвонив Ане, я сообщаю, что нужно бы попрощаться с квартирой. Она приходит около восьми вечера, принося бутылку вермута и вишневый сок. Спасибо этому дому…

На улице начинается гроза. Прямо напротив застекленного, с открытыми створками, балкона напряженно содрогается тонкая частая молния. Я гляжу на нее, потом на Аню:

- Когда я была маленькой, меня учили, что во время грозы окна нужно закрывать…

Аня тоже взглядывает на молнию:

- Меня тоже…

- Так, может, и фиг с ней? – предлагаю я.

Она смеется.

Я приношу стаканы, и мы устраиваемся на балконе. Аня сидит на пороге, я – на коврике на полу. Молния сверкает в пяти метрах от нас. Долю секунду помедлив, через двор к крыше дома напротив откатывается гром. Капли дождя ударяются в открытую стеклянную створку, стекают вниз и падают мне на ладонь. От них пальцам становится холодно, и я чувствую, что я жива.

- Ты сегодня ни слова не сказала, - говорит Аня.

- Я сказала про грозу, - гляжу я в наполняющуюся водой ладонь.

Мне кажется, моя жизнь закончилась, и не будет в ней больше ни хорошего, ни плохого. Завтра нужно куда-то идти. Я не знаю куда, и мне неинтересно об этом думать.

- Это ерунда, - передергивает она плечами. – Что с тобой происходит?

- Как мне жить, если он не вернется?

Аня собирается с мыслями, чтобы правильно ответить. Это видно по тому, как сходятся на переносице ее темные брови и на лбу появляются поперечные морщинки. Я не знаю, что бы я сказала на ее месте. Мой вопрос не имеет ответа.

- Просто жить дальше, - наконец говорит она.

Мне нравится пить в сумерках. В организме появляется приятная размазанность, и так же размазывается обстановка, и всё кажется чуточку нереальным. Если сейчас перестать пить и позволить себе закрыть глаза, меня чуть покачает и отбросит в сон. Поэтому я наливаю еще.

- Агата, если ты хорошо подумаешь, то сама поймешь, что не так уж и важно, вернется Кирилл или нет.

Я изумленно взглядываю на нее.

- Он уже был, понимаешь? Он уже был! И куда бы он ни уехал, он все равно останется в твоей памяти. Кирилл уже часть твоей жизни. Всё, что с нами однажды произошло – это уже наша жизнь. И ничего никуда из нее деться не может! Понимаешь?

Аня смотрит на меня широко раскрытыми глазами – слышу ли ее?

- Да, я понимаю, - говорю я.

- Ты ведь знаешь, что и как Кирилл оценивает. Значит, ты можешь в любой момент посмотреть на вещи его глазами.

- Да… наверно.

- Значит, Кирилл всегда будет с тобой.

На балконе сыро, и Аня, озябнув, уходит в комнату. Я поднимаюсь на ноги и стою, прислонившись щекой к мокрой створке. Она холодная, как лягушка, и налившиеся на стекле капли текут по шее под воротник. Прямо передо мной бросается вниз нервный серебристый хлыст, незримо концентрируется в воздухе, и опять ударяет, будто небо наказывает за что-то маленький дворик. За ночь гроза исчерпается, умыв пыльные листья; небесная вода впитается в землю, и астры под моим балконом будут цвести ярче. Мне красиво и весело, и я глупенько улыбаюсь, видя новую молнию.

Наконец я захожу в комнату. Аня уютно сидит в кресле, поджав ноги, и смотрит телевизор.

- Два часа ночи, - говорит. – Ложимся спать?

- Ага. Завтра еще убраться нужно.

По квартире в произвольном порядке стоят стаканы, пустая бутылка и пепельница. Убрать их сейчас сложно, потому что пол слегка кренится и очень хочется лечь. Аня уходит в спальню. Я прикрываю балкон, стелю себе на диване и ложусь спать.

Завтра будет первый день, когда нужно встать и идти, не оглядываясь и не жалея – просто жить дальше. Однажды для меня открылся портал в чужую галактику, чтобы я увидела гораздо больше, чем может обычный человек, и, не задумываясь, бросилась менять мир к лучшему. Господь за руку подвел меня к мужчине, которого нет сейчас со мной. Что с того? Разве отказалась бы я от встречи с Кириллом, если бы заранее знала, чем всё кончится?

Диван подо мной плавно взмывает вверх, и я тоже взмываю, цепляясь пальцами за простыню. И так же взлетают вместе со мной коридоры телекомпании, и усатое лицо позабытого заказчика, и Кирилл, который где-то сейчас добывает себе счастливое будущее. Вот диван достигает самой верхней точки, замирает на долю секунды, чтобы затем ухнуть и подняться выше прежнего, увлекая меня с собой.

Я живу окончательно и бесповоротно, вбирая в себя мир, чтобы потом называть его памятью.

2010

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.