Скорпионовая мазь. Повесть в стиле ретро

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Баранов Валерий Михайлович

Просмотров: 6089

2011 год, Выпуск № 3

Три пути ведут к знанию: из них самый
достойный путь – путь размышления, самый
лёгкий путь – путь подражания, путь
собственного опыта – самый тяжёлый путь.

Конфуций

 

Глава первая

К трём часам пополудни дежурный администратор единственной в этом городе гостиницы, завершила одиночное чаепитие, замечталась и задремала. Странно, какими-то восковыми становятся воспоминания, как подозрительно потом хорошеет всякая мелочь… она не заметила его появления.

Сквозь свой сон она услышала его голос – мягкий, звучащий тревожно, неясно и грешно в пустом фойе... И только когда мужчина уже в третий раз протвердил ей свою формулу обращения, она очнулась, уловив лишь конец фразы: “...найти администратора гостиницы”.

Вошедший, вероятно и не принял её за администратора, хоть и табличка “администратор” присутствовала на своём месте, но мужчина почему-то решил, что администратор в этой гостинице кто-то другой.

Она сразу его ошибку разоблачила, но не стала объяснять этому молодому человеку то, что она единственный тут администратор – просто спросила паспорт. Он нелицеприятно достал из кармана требуемый документ и отдал ей. Администратор вложила вовнутрь паспорта анкету и вернула. И мужчина прямо на стойке принялся заполнять анкету, а она – потихоньку разглядывать своего нового постояльца.

Лет тридцати двух-трёх, стройный, среднего роста... А одет: синий пиджак, коричневая рубашка и коричневые кримпленовые брюки. Ещё у мужчины была фуражка из серого с начёсом материала, которую он положил на стойку конторки администратора возле своего локтя, и фуражка мешала ему писать.

Скоро мужчина заполнил анкету, вернул администратору серый листочек, вложенный в паспорт. Администратор прочитала: Осокин Гарий Андреевич, 1946 года рождения, русский, проживает в городе Томске, переулок Овражный, 20. Она полистала паспорт, сверила номер и серию, удивилась, что он холост, лицемерно вздохнула и спросила:

– Какой номер вам нужен? На каком этаже…

Мужчина подсознательно улыбнулся. Улыбка снаружи у него получилась нерадостная, даже растерянная. Он взял со стойки свою фуражку, будто кота за шкирку и, глядя как бы сквозь администратора – в жёлтую стену за её спиной, медленно проговорил:

– Мне нужен отдельный номер. А в остальном... Прежде у меня не было случая останавливаться в вашей гостинице и особенностей сервиса не знаю...

Администратор подумала и решила:

– Будете жить в восемнадцатом. Там до вас тоже русский жил. На какой срок у нас остановитесь?

– Примерно, суток на трое.

– Платите сразу за все... Вода бывает только по утрам, всего один час. С восьми до девяти. В другое время умываться можно внизу под лестницей. Там есть умывальник. Буфет работает утром и вечером. Возьмите ключ и сдачу.

Получив у администратора ключ и мелочь, Осокин не глядя взял с пола свой чемодан и неуверенно пошёл на второй этаж, где был восемнадцатый номер…

Открыв дверь, осторожно проник в комнату, огляделся и швырнул чемодан на кровать. И сразу же возвратился в коридорчик номера, где он, открыв стенной шкаф – положил на полку фуражку, повесил на плечики пиджак и, щёлкнув выключателем, заглянул из коридорчика в туалетную комнату: в ванне стояла вода и она уже воняла, а из-за унитаза выглядывала батарея пустых бутылок из-под вина и минералки... “Вода в гостинице бывает только один час в сутки, – вспомнил Осокин, – тот, кто жил здесь до меня, держал воду в ванне, вероятно, для того, чтобы пользоваться унитазом”. Он плотно закрыл дверь в туалет и пошёл в комнату, на ходу расстёгивая пуговицы на своей совсем промокшей от пота рубашке.

Это был обычный гостиничный номер: кровать, стол, стул, тумбочка, маленький коврик на полу... Необычным казалось только то, что в щелях пола и во всех углах был песок. “И сюда забралась пустыня... Наверное, не закрыта дверь в лоджию”, – подумал Осокин и резко раздвинул плотные зелёные шторы...

Он невольно отшатнулся, когда увидел горячую, ослепительно жёлтую и пустую площадь перед гостиницей. Дверь и окно в лоджию были плотно закрытыми. Он снова задёрнул шторы, вернулся к кровати, открыл чемодан и, взяв оттуда нужные ему вещи: полотенце, мыло и бритву, пошёл вниз. Потом возвратился в свой восемнадцатый, переоделся в свежую рубашку и захватил пиджак с фуражкой.

Уходя из гостиницы, попросил администратора, чтобы в его номере убрали.

Он вернулся через три с половиной часа. В номере было не убрано, однако постельное бельё заменили. Осокин вздохнул и стал выкладывать из сетки на стол принесённые с собой продукты: помидоры, хлеб, завёрнутого в газету жареного судака, бутылку узбекского портвейна “Навасбахор”, две бутылки минеральной воды “Ташкент”.

Сняв с себя пиджак и рубашку, Осокин сходил вниз, умылся, потом съел судака, выпил портвейн и лёг на кровать.

Он долго не мог уснуть, всё ворочался в постели, и ему казалось, что он всё ещё летит над пустыней в АН-24Б... Потом это вошло в его сон, и вновь повторились долгие часы полёта, когда он старался не думать о событиях последних дней, погнавших его прочь из дома, из города...

Его сон был как гнилая вата, как трясина или омут. Опять появилось ощущение надвигающейся, какой-то непонятной, непоправимой беды... В самолёте он всё время неотрывно смотрел сквозь стекло иллюминатора на землю и видел с двухкилометровой высоты бесконечную пустыню, местами покрытую редкой сетью сезонных троп, уже не имеющих ни начала, ни конца... Пропадающих в песках и обрывающихся возле солончаков или сходящихся лучами к давно высохшим колодцам, высохшим от долгого ожидания так и не пришедших к ним людей... Ему снились ощущения одинокого человека, идущего по бесконечным пескам; его страх, его жажда, его безумные миражи и истерические вспоминания своего пути... Как он попал сюда? Когда он оказался в этой страшной пустыне, где все тропы ведут к мёртвым колодцам и к солончакам?

Утром к нему постучали. Осокин поднялся с кровати, пошел, открыл дверь и сказал недовольно: ”Проходите, пожалуйста!” И, даже не взглянув на того, кто стоял за дверью, так как был уверен, что пришли, убирать в его номере, двинулся было в комнату, но за его спиной звонкий голос пропел; “Здра-а-авствуйте!” Он с удивлением обернулся и увидел неприкаянную девчушку в клетчатой рубашке и вылинявших джинсах. В руках она держала шляпу из соломки с большими полями.

В первый момент ему даже показалось, что он раньше где-то видел эту девушку... Но это было когда-то давно, в большое безветрие. Когда тени и голоса сошлись в одном месте, на белом плёсе далёкой сибирской реки... Тогда, его память, печалясь о чём-то своём, случайно выхватила из тысяч встреч, из прожитых лет и злоумышленно показала ему во сне портрет женщины... Он сразу же проснулся с ощущением потери, что никогда не встретит такую женщинув своей жизни и что не всегда нам дарована милость видеть во плоти наши мысли... Разве что живопись может оставлять в воздухе чёткий след смысла, и присутствие женщины на холсте может сопровождаться запахом ... Тем её живописным таинственным ароматом, который вызывает у многих мужчин непереносимое чувство внутренней катастрофы...

В руках она держала шляпу из соломки, и в зелёных сумерках комнаты сочно блестели её глаза... Слабый свет шёл из открытой в коридор двери, рисовал контур её тела, поджигал тёплые волосы красными бликами от рубашки...

– Вы ведь приехали в дом отдыха “Аральское взморье”?

– Почему вы так решили?

– Это сказала администратор гостиницы... С завтрашнего дня начинается заезд в дом отдыха. Я тоже приехала раньше... Меня попросили проверить, нет ли в гостинице и в аэропорту курортников. Сейчас мы едем в аэропорт, а когда автобус пойдёт обратно, примерно часов в десять, то заберёт вас... До свидания!

– До свидания, – ответил Осокин, когда перед ним никого уже не было.

Он медленно подошёл к балконной двери и раздвинул плотные зелёные шторы. Яркий свет ворвался в комнату, ударил в глаза... Потом он увидел отъезжающий от гостиницы маленький красный автобус: “Поеду с ними... Куплю путёвку на две недели. Буду купаться в море... Это лучше, чем сидеть и ждать здесь.” Он вернулся к столу, где на плотном листе бумаги, почему-то похожем на страницу из журнала “Огонёк”, лежали остатки судака, недоеденный помидор и корочка хлеба. Лист пропитался жиром. Приглядевшись к пятну, он прочитал: “...мы идём к вам из будущего. Уже создаётся технология для микропроцессора, который будет выполнять микрокоманды со скоростью миллиард операций в секунду. Эта скорость даст возможность писать и компилировать хронострикционные программы, выполнение только одной из них сейчас, на современном компьютере, требует целой человеческой жизни... Если скорость современного микропроцессора даёт нам мираж, мир без теней, который существует всего лишь на плоскости экрана дисплея – виртуальная реальность, то новый микропроцессор создаст миражи, которые будут существовать в информационном поле Земли... Эти фантомы вырвутся из оперативной памяти компьютеров на свободу и придут к нам из будущего, как те же летающие тарелки, как пришельцы ...”

Кисло усмехнувшись, он стал собираться.

Глава вторая

– Хочу посоветоваться с вами... – начал с порога Севальнев Владимир Моисеевич, следователь городской прокуратуры.

– Сначала пройди и сними башмаки, – усмехнулся Иван Демидович, – потом советоваться будешь.

В коридорчике было темно. Потыкавшись и не найдя выключатель и тапок, Севальнев прошёл на кухню в носках.

– Всё ещё начальником меня считаешь? Садись... Сейчас вот раздую самовар...

– Что вы, что вы... Иван Демидович! Зачем такие хлопоты?

– Помолчи... Затараторил. Я же для своего удовольствия. Да и какой разговор без чая?

Иван Демидович усадил гостя на табуретку, поставил на газовую плиту чайник и полез в шкаф за чашками-ложками. Севальнев смотрел на его спину и на его круглую белую голову и думал, что пришёл зря... Время – к обеду, а Иван Демидович не брит, его круглое красное лицо кажется сильно опухшим, глаза блестят, одет неряшливо... Впрочем...

– Что сидишь и молчишь? Рассказывай.

– Значит так... – Севальнев дотронулся указательным пальцем до чайной чашки, но тут же, словно испугавшись этого своего движения, спрятал руку под стол. – Поступило ответственное заявление от врача горбольницы Сокольниковой... К ним на «скорой» привезли гражданина Игнатьева с желудочным кровотечением. И вот он всё просил Сокольникову, чтобы она разыскала и привела к нему некоего Осокина. Называл даже его адрес... Игнатьев утверждал, что Осокин – знахарь, что он несколько раз останавливал у него кровь: немного пошепчет, что-то даст попить и всё проходит.

– Ну и что?

– Кровотечение у Игнатьева остановить не удалось, и он погиб на третьи сутки. Сокольникова утверждает, что если всё, о чём просил её Игнатьев перед смертью – правда, то деятельность Осокина вызывает некоторые опасения и что он косвенно виновен в гибели Игнатьева.

– Сокольникова объяснила тебе причину этих кровотечений у Игнатьева?

– Употребление спиртного.

– Ну и что? Осокин напоил Игнатьева вином?

– Если бы Игнатьева лечил врач, а не знахарь, он бы обязательно объяснил больному причину и опасность его болезни. Кроме того, особенность болезни заключается в том, что каждое последующее кровотечение остановить во много раз труднее, чем первое. А у Игнатьева повторное безудержное кровотечение мог вызвать всего лишь стакан вина. Ему надо было серьёзно лечиться, а не надеяться на знахаря.

– Ты видел Осокина?

– Вызывал повесткой... Он явился, и мы поговорили.

– Ну и до чего же договорились?

– Я его попросил временно не уезжать из города.

– Он что? Признался в своей опасной деятельности? Может, объявились какие-то новые обстоятельства?

– Какие-либо новые факты по заявлению врача Сокольниковой сейчас вряд ли возможно выявить. Осокин от всего нагло отказывается... Но дело не в этом.

– Так, так... В чём же тогда дело? И, наконец, кто такой этот Осокин?

– Работает массажистом в громовской бане.

– Массажистом? Очень хорошо... – Иван Демидович с откровенной насмешкой поглядел на Севальнева. – А я и не подозревал в тебе любителя создавать “дела”.

Севальнев поморщился, но не стал оправдываться или как-то бурно реагировать на последнее замечание Ивана Демидовича.

– Осокин прекрасно понимал, что наша суета ему ничем не грозит. Он мог спокойно наплевать на меня и на заявление Сокольниковой, но повёл он себя довольно странно. Я вчера заходил в громовскую баню. Хотел ещё раз увидеть его, поговорить, так, на всякий случай... Оказалось, что с того самого дня, это когда он приходил ко мне в прокуратуру, Осокин на работе больше не показывался. Домой к нему я не пошёл, неудобно, а вот в аэропорт позвонил и попросил выяснить: не улетал ли из Томска одиннадцатого или двенадцатого некто Осокин. Оказалось – вылетел в Караганду.

– Странно... Обещал никуда не уезжать и в тот же день покинул город. Что же его так напугало? Может, какие-то претензии имеет к нему милиция?

– Скорее из-за меня... Но всё-таки на него это не похоже... Что-то не так.

Иван Демидович медленно поднялся со своей табуретки, снял кипящий чайник с плиты, выключил газ, заварил чай, долго ждал, пока настоится, потом налил в чашки... Делал он всё нарочито медленно, однако Севальнев сидел, молчал и не проявлял никаких признаков нетерпения. Наконец Иван Демидович спросил:

– У тебя с ним что-то было раньше?

– Этой истории уже пять лет с хвостиком. Я женился на четвёртом курсе... Оля тогда училась на третьем в Кемеровском мединституте. Мы знали друг друга ещё со школы и никаких особенных отношений между нами не было... А тут, приехал, как обычно, к родителям зимой на каникулы, и получилось, что провёл все дни с ней одной. Потом письма друг другу... Обычная история. В конце концов, решили, что по окончании учебного года она будет переводиться сюда в Томский мединститут. Родители были совсем не в восторге, но мы с Олей уже не могли друг без друга... А я уже и квартиру хорошую приглядел...

Севальнев замолчал и принялся пить свой чай. Не допил. Отодвинул от себя чашку:

– Переехала она в Томск, а в институте попала в одну группу с Осокиным. И началось! Будто опоил он её чем-то... Наваждение какое-то было... Ведь любила же она меня! А тут, как подменили... За неделю до нового года Оля мне заявила: “Я ухожу к Осокину. Я больше не могу без него...” Собралась и ушла. Я голову потерял. Побежал к ней в мединститут, в деканат, в комитет комсомола, вызвал из Кемерова родителей. Заварилась каша. Их начали стыдить, упрекать, воспитывать, уговаривать. Осокин со злости напился так, что попал в медвытрезвитель. Институтскому начальству вся эта история с самого начала очень не нравилась, а тут ещё депеша из спецучреждения... В результате Осокина исключили из мединститута, и из комсомола заодно... Но Оля осталась с ним. Ушла к нему в Овражный переулок. Осокин был местный, к тому же домовладелец, не то что я...

Севальнев замолчал и взглянул исподлобья на Ивана Демидовича – тот сидел сочувственно пригорюнившись...

Тяжело вздохнув, Севальнев продолжил свой рассказ:

– Не знаю, как они прожили зиму, но весной Осокин оставляет Олю одну, нанимается рабочим в лесоустроительную экспедицию и уезжает на север области. Оля кое-как сдаёт сессию и едет следом, а месяца через два возвращается в Томск в тяжёлом душевном состоянии. Я сразу к ней, а она плачет день и ночь, ни с кем не разговаривает. Кормить её приходилось насильно. Уже не знал, на что надеяться. Но постепенно она пришла в себя, а ещё через год мы снова стали жить вместе. Намучился я тогда... Чуть университет не бросил. Помогли родители да угроза армейской службы. Вот, наверно, и вся история.

Помолчав немного, он добавил:

– Про Осокина слышал, что тогда с ним случилось какое-то несчастье, он сильно болел, но его выходил местный знахарь, и он остался жить там, где-то на реке Парабели...Уже потом, когда я университет закончил и определился к вам в прокуратуру, узнаю, что Осокин вернулся и снова живет в Томске. Я засуетился, даже хотел всё бросить, уехать и Олю увезти... Потом хорошенько подумал и понял, что ничего делать не надо.

– Теперь, всё рассказал? – спросил Иван Демидович, когда Севальнев принялся вертеть в руках свою чашку с остывшим чаем.

– Наверно, всё...

– Ты за советом пришёл? Так вот, советую: этим делом больше не занимайся.

– А что же мне делать? – Севальнев поставил свою чашку с недопитым чаем на стол и рассеянно посмотрел на Ивана Демидовича.

– Мы говорим только про Осокина. – Иван Демидович приосанился на кухонной табуретке и важно продолжил:

– По заявлению врача Сокольниковой составь соответствующую справку. Если чувствуешь надобность – приложи результаты своего расследования... Потом, если вдруг Осокин объявится и нарочно придёт к тебе, будто никуда не уезжал, сделай вид, что ничего обо всём этом знать не желаешь.

– Хорошо, только зачем “делать вид”? Он ведь не дурак..

– Тогда объясни мне, почему ты не передал эту жалобу другому следователю? – усмехнулся Иван Демидович, – из-за субъективных обстоятельств ты должен был поступить определённым УПК образом и не городить огород.

– Этот человек постоянно держал меня, не оставлял в покое... Уж так сложилась наша судьба, что при определённых обстоятельствах я был бы не прочь с ним встретиться, а это заявление оказалось кстати...

– Соблазнился использовать своё служебное положение и выгодную ситуацию?

– Пусть...

– Странно... – ногтем указательного пальца Иван Демидович задумчиво поскрёб щетину на щеке. – Своего ты добился: Осокина из города прогнал... Но, что-то тебя всё равно беспокоит, иначе бы ты ко мне не пришёл. Сознайся, ведь добровольно никто не идёт на неприятный разговор. Так?

Севальнев не ответил. Молчал, вздыхал и смотрел в угол.

– Значит, всё-таки боишься его… Ладно. Скажи, был ли в те времена у Осокина закадычный дружок?

– Если только Сергеенко... По окончании мединститута он остался в ординатуре.

– А Оля тебе ни о каких его друзьях не рассказывала?

– Да нет же! Ни Оля, ни я на темы, даже близкие к Осокину, никогда не разговаривали... А что я о нём знаю, так это помимо неё.

– Значит, больше ты мне ничего не расскажешь?

– Наверное, это всё, что я знаю.

– Давай я тебе ещё чаю налью. Горяченького! А то всё говоришь, говоришь...

– Нет, спасибо... Я пойду – дела! Оля попросила картошки купить, а я целый час у вас просидел... Скоро все магазины на обед закроются. – Он отодвинул от себя чашку и поднялся из-за стола.

– Ты заходи, не стесняйся, по-простому: с бутылочкой и огурчиком... А эти дела... Пропади они пропадом, эти дела. Одна суета от них... – бурчал Иван Демидович, провожая своего гостя к двери.

Когда за Севальневым закрылась дверь и Иван Демидович вернулся на кухню, убрал всё со стола, вымыл посуду, он посмотрел со скукой в окно... Потом потерянная мысль снова вернулась к нему: “Что-то в его истории не сходится... Впрочем, иногда человек умышленно забывает имена, намерения и поступки. Вот и у Севальнева. Он хочет забыть, но не может – этот Осокин всё ему глаза мозолит... Только это и не Осокин совсем... Скорее фантом, который гуляет по его памяти. Нечто похожее на тень отца Гамлета...”

Глава третья

Осокина поселили в одной комнате вместе с шахтёром из Караганды. Свободных мест в доме отдыха было много, и путёвку Осокину продали охотно. До обеда он и Николай, так звали соседа по комнате, успели осмотреться, устроиться, получить бельё, и когда пришли в столовую, там уже собрались все отдыхающие... Осокин специально прошёл по залу так, чтобы всех разглядеть, увидел свою знакомую, но больше никто его не заинтересовал.

“Дом отдыха, судя по столовой, рассчитан на двести с лишним мест, а здесь собралось всего около ста человек, – подумал Осокин, усаживаясь с Николаем за крайний столик, – что-то плохо сюда едут...”

После обеда Осокин обошёл территорию дома отдыха и вернулся в коттедж. Находиться на солнце было невозможно. Николай лежал на кровати, окна были задёрнуты плотными шторами, дверь открыта настежь. Осокин тоже разделся и лёг, немного полежал, потом поднялся, сел и вытащил из-под кровати свой чемодан... Он извлёк из чемодана бутылку вина, поставил её на тумбочку и сказал, обращаясь к Николаю: “Сэр! Не составите ли компанию?” Николай задумчиво посмотрел на бутылку вина и ответил: “В этом что-то есть, но чего-то не хватает...” Попросил подождать, оделся и ушёл.

Пока он ходил, Осокин вымыл стаканы, откупорил вино и стал открывать консервную банку местного рыбзавода, обещавшего сазана в томатном соусе. Николай принёс хлеб из столовой и мокрый пучок зелёного лука. Улыбаясь Осокину, положил всё на стол, осторожно достал из кармана завёрнутую в салфетку соль и развернул... Осокин хотел, было разлить вино, но Николай замахал на него руками: “Подожди ты, подожди! – и достал из своей тумбочки бутылку водки. – Вот теперь можно приступать...”

Они, морщась, выпили за знакомство, налили ещё, потом каждый вспомнил что-то подходящее случаю ... И затеяли долгий разговор.

Часа в четыре, когда немного спала жара, помятые и заспанные, они выбрались на свет божий, окатили друг друга водой из шланга, оделись, причесались и решили идти купаться в море.

Когда-то дом отдыха располагался на самом берегу моря, но море ушло, и осталась маленькая набережная на крутом берегу и пляжные постройки внизу, которые теперь нелепо стояли среди барханов и саксаулового леса. С другой стороны территория дома отдыха заканчивалась оградой, вдоль которой проходила дорога. Это асфальтированное шоссе шло из города, мимо дома отдыха и уходило куда-то вдаль, вдоль бывшего берега моря, а за шоссе были опять барханы и саксауловый лес.

Отдыхающие, с изумлением обнаружив, что вокруг пустыня, шли за объяснением к начальству, и начальство объясняло, что года три-четыре назад море было прямо вот тут и прибой шумел день и ночь... А сейчас всех отдыхающих будет возить на пляж новый красный автобус, и всё будет очень хорошо, и пляж тут совсем недалеко, километра четыре – пять, а море ещё ближе... “А почему ушло море?” – обычно спрашивал новичок. “Нет воды,– отвечало начальство, – Амударья: вся вода на хлопок нужна… Сырдарья тоже совсем в море не течёт, на рис – много воды надо... Соцобязательство выполнять надо!” “Если так... Ведь море может совсем, того...” – растерянно размышлял приезжий.

Начальство на его “того” ничего не отвечало, а укоризненно смотрело в глаза и многозначительно качало головой. На том разговор обычно заканчивался, и новый отдыхающий шёл восвояси, недовольно ворча, что в путёвке надо писать не “Аральское взморье”, а “Пустыня Каракумы”.

Когда Николай понял, что до моря придётся идти несколько километров, а все, кому надо было на пляж, уже уехали, и автобус они проспали, то заявил Осокину, что без воды он в пустыню не пойдёт, направился в коттедж за бутылкой минеральной воды...

– Лучше захвати бутылку вина! – крикнул ему вслед Осокин и заметил, что из соседнего коттеджа вышла та самая девушка, с которой он до сих пор толком не познакомился. Осокин помахал ей рукой, и девушка подошла к нему, улыбнулась...

– Меня зовут Гарий.

– Мария.

– Мы с Николаем собираемся идти купаться.

– Возьмите меня. Я проспала и осталась.

– Говорят, что пляж далеко. Учтите! Если пойдёте с нами, то рискуете остаться без ужина.

– Я знаю, где гораздо ближе.

– Хорошо! Даю вам две минуты на сборы, – улыбнулся Осокин.

Мария исчезла, а Осокин, постояв с минуту, медленно пошёл по аллейке между коттеджей в сторону набережной... С высокого берега видно было далеко, но, сколько он ни вглядывался – моря или просто какой-либо воды впереди не было. Солнце находилось за его спиной, и он видел светлое небо пустыни, видел пляжные сооружения внизу, видел песок, редкие саксауловые заросли, а дальше, до самого горизонта, шло серое, абсолютно ровное дно моря... Подошла Мария, потом Николай, остановились рядом.

– Я не вижу моря, – сказал им Осокин, – должно быть, это очень далеко отсюда.

Мария улыбнулась, но ничего не сказала. Николай тоже молчал и смотрел туда, где должно быть море: “Что-то случилось с моими глазами “, – подумал Осокин.

Они перебрались через низкую каменную ограду набережной, спустились вниз и пошли... Когда песок и кусты кончились, началась гладкая, покрытая солью поверхность, – дно моря. Скоро оно стало мягким, илистым. Мария сняла тапочки и пляжный халат. Осокин и Николай тоже разделись и сложили кучкой одежду. Пошли дальше. Теперь Осокин видел впереди лужи, комки белых мягких водорослей, но ещё дальше перед ним ничего не было, было только небо, была пустота...

– Красиво? – спросила Мария.

Осокин и Николай молчали.

– Это самое красивое в мире море. Сейчас тихо... Цвет воды и цвет неба совершенно одинаковые. Поэтому вы не видите линию горизонта. Только вода Аральского моря имеет такой цвет – цвет неба. Этого не найдёшь нигде в мире. Жаль, что сейчас нет кораблей! Вам бы показалось, что они плывут в небе... А когда штормит – море жёлтое, и тогда всё видно: где небо и где вода, и каждый раз боишься, что после шторма море останется жёлтым; но песок быстро оседает, и утром море снова превращается в небо... Удивительное море. Прозрачность его воды уступает только байкальской. Есть даже такой способ: с лодки опускают на верёвке в глубину белый кружок... Так в Байкале он будет виден на глубине восемьдесят метров, здесь – на двадцать шесть, а в Чёрном море всего на семь...

Теперь они уже шли по щиколотку в воде. Дно оставалось по-прежнему совершенно ровным... Они удалились уже далеко от берега, а вода была всё ещё ниже колен.

– Тут не искупаешься, – сказал Николай.

– Там, куда все уехали на автобусе, есть специальный пляж для купания. Там земснарядами сначала прорыли так... – Мария на ходу стала рассказывать и показывать руками, как там делали пляж, но Осокин уже не слышал их. Он шёл вперёд и видел в воде свои ноги, видел всё дно до мельчайших подробностей, но дальше, метров за семь вперёд, дна уже не было и, ещё чуть дальше, не было видно самой поверхности воды – было небо... От его ног шли маленькие волны и пропадали там, впереди... Никогда в жизни небо не было так близко к нему. Оно начиналось прямо от его ног... Он поднимал руку и прикасался к небу, к его многокилометровой прозрачности, в которую проникала рука... Страшна и великолепна была эта чистота. Глаза не чувствовали перспективы и не могли найти ни одного пятнышка, ни соринки... “Что можно сравнить с этим ощущенем? – тихо прошептал Осокин. – Полёт птицы? Но птица видит облака, видит землю... Я не вижу землю, только чувствую её мягкое прикосновение. Где ещё можно встретить такое? Изведать такое безумное счастье и так сильно почувствовать, что ты бессмертен и в чём-то подобен Богу...”

– Гарий! Гарий...

Он обернулся и не сразу увидел далеко позади себя Марию и Николая. Он засмеялся: Мария и Николай висели в небе, отрезанные по пояс, и махали ему руками... Берега за ними не было. Он смеялся сильней и сильней, стоя по грудь в воде... Стал тоже махать им руками. Потом нырнул в воду, в их сторону, поплыл, и вода смыла слёзы с его лица...

– Мы испугались, что ты совсем исчезнешь. Идёшь, идёшь и не оглядываешься на нас!

– Разве можно исчезнуть здесь?

– И здесь, и везде... Ты когда-нибудь слышал слово “барсакельмес”?

– В этом море есть остров Барсакельмес.

– Барсакельмес в переводе на русский означает: “пойдёшь – не вернёшься”. Говорят, там пропадали рыбаки, поэтому так назвали остров. Но можно исчезнуть не только там, но и здесь. Даже сейчас... Можно далеко уйти от берега, и всё будет мелко... А когда очень тихо, то в таких местах пропадают люди. Море околдовывает их... Давайте лучше будем возвращаться. Может, ещё успеем к ужину.

На ужин они опоздали. Когда пришли – уже убирали со столов. Гарий с Николаем уселись за пустой стол, а Мария сходила на кухню и принесла творог, чай и жареную рыбу. Во время ужина Осокин был очень рассеян, и Мария с Николаем веселились, наблюдая за ним. Потом, через час, стали собираться в город, в кино, но Осокину не хотелось, он отказался и, когда все уехали на весёлом красном автобусе, Осокин ушёл к себе, лёг на кровать.

Он лежал с закрытыми глазами и снова видел море, его сияющий цвет. Чистый и глубокий... Он так и уснул, не расставаясь с этим великолепным видением.

Утром, проснувшись, сразу прибежал на маленькую набережную и остановился, расстроенный и огорчённый... Он увидел море. Километрах в двух – огромное, жёлтое. Увидел корабль, стоящий на якорях у самого горизонта. Почувствовал ветер.

Жизнь для него превратилась в ожидание. Он завтракал, обедал, ужинал, ездил со всеми на пляж, играл на песке в футбол... Шторм был не очень сильный.

Несколько раз Осокин и Мария уходили вдвоём далеко от берега в это жёлтое волнующееся море и там целовались... И всё время он ждал. Ждал, когда стихнет ветер. Он выспрашивал у местных жителей: когда, в каком месяце совсем не бывает этих ветров. Ему отвечали по-разному.

Глава четвёртая

Иван Демидович легко договорился с Сергеенко о встрече. Ему даже показалось, что Степан Осипович был сам заинтересован в предстоящем разговоре. Выяснив, в чём дело (они договаривались по телефону), Сергеенко пригласил Ивана Демидовича к себе, назначил время, объяснил, как найти дом, каким транспортом легче добраться... И вот теперь, после того как они встретились и Степан Осипович в общих чертах узнал причину любопытства следственных органов к личности Осокина, наступила длинная и неловкая пауза. Сергеенко молчал, курил и упорно смотрел куда-то в окно.

Иван Демидович, чтобы как-то расшевелить его, занялся демагогией:

– Я не предполагаю, – начал Иван Демидович, – что действия Осокина вредны или чем-то опасны для нашего социалистического общества. Более того, считаю, что Севальнев поступил неправильно, попросив Осокина никуда не уезжать из города. Это бессмысленно делать, не имея никакого следственного материала, да и не надеясь его получить... На самом деле преступления нет, есть лишь какие-то предположения, предчувствия... У нас с вами, Степан Осипович, разные, так сказать, сферы деятельности. Вы – врач, я – юрист. Поэтому у нас с вами могут быть разные точки зрения в оценке опасности частной деятельности того или иного лица...

Иван Демидович, взглянув на Сергеенко, заметил, что тот слушает его болтовню с напряжённым вниманием, поудобнее устроился в кресле и пустился в дальнейшие рассуждения:

– Я считаю, что общественная опасность преступления всегда находится в зависимости от некоторых конкретных условий. Таких, например, как место совершения, время и так далее... Но в числе этих обстоятельств мы особенно обращаем внимание на личность злодея. Она, как правило, оказывает решающее влияние на характер и степень опасности преступления. Это происходит потому, что сама опасность преступления, как, впрочем, и опасность других неприятных событий, определяется теми средствами, которые есть в распоряжении общества для борьбы с ними.

Иван Демидович замолчал, но молчал и Степан Осипович.

– Теперь, Степан Осипович, – вздохнув, продолжил Иван Демидович, – мы попробуем сделать вывод: если установленное законом наказание будет достаточным для предупреждения новых преступлений со стороны конкретного лица, то мы имеем одну степень опасности совершённого им преступления, если недостаточным – то другую, более высокую... В вашей врачебной практике, Степан Осипович, тоже встречается нечто подобное: опасность той или иной болезни зависит от характера её возбудителя. Эта опасность может быть очень большой, если не выработано эффективных мер лечения болезни. Но, как только эти меры, средства, способы установлены и имеются в распоряжении врачей, болезнь уже не кажется такой страшной.

Вот у нас с вами и выходит, что средства, которые имеются у общества, традиционные средства, для предупреждения новых преступлений со стороны конкретных людей, влияют лишь на степень общественной опасности преступления, но не на наличие её или отсутствие...

Тут в глазах у Ивана Демидовича мелькнул огонёк, и на лице явно проступило довольное выражение – пришла мысль.

– Правда, в отличие от врачей, мы пользуемся только традиционными средствами... У вас же, я слышал, в последнее время появился такой термин, как “нетрадиционная медицина”... Впрочем, бывает полезно или выгодно считать, что иногда личность “автора” может оказывать решающее значение на признание его какого-то проступка преступлением... Именно поэтому признаётся преступлением повторная мелкая спекуляция, повторное мелкое хулиганство и тому подобные занятия некоторых несознательных граждан...

– Ну и какое же обвинение можно теоретически предъявить Осокину? – спросил Сергеенко, по-прежнему глядя в окно.

– Если потерпевший или заинтересованный хорошо попросит, вероятно, знахарство.

– Вся беда в том, что Осокина, вероятно, нельзя считать знахарем.

– Это почему же?

– Хотя бы потому, что он окончил четыре полных курса мединститута, а в общественном понимании знахарь – это человек безграмотный... Тут нужна особая статья: Осокин знает лечебное дело, но он не врач и не несёт той моральной ответственности перед обществом, какую, допустим, на меня возлагают диплом и клятва Гиппократа..

– Вот теперь я не понимаю.

– Общество должно быть свободно от таких, как Осокин. Каждый должен заниматься только своим делом, согласно государственному сертификату. Государство должно жёстко контролировать доступность профессиональной информации – только согласно специальности и диплома... Надо, чтобы научная и техническая информация были доступны только тем людям, которые имеют на это право. У нашего общества есть такие возможности и надо полнее их использовать.

– Жёсткая позиция... Так начиная, с какого класса, вы предлагаете засекретить учебники?

– Ирония тут неуместна. Если бы не теоретические, а жизненные обстоятельства свели вас с Осокиным, я уверен, что через некоторое время вы бы тоже заняли более жёсткую позицию... Тут я говорю не о какой-то потенциальной опасности... Пусть всё, что я сейчас говорю, кажется наивным, смешным, но это результат долгих раздумий... Чтобы вы поняли, я расскажу поподробней:

– В институте Осокин отличался большой работоспособностью и любознательностью. Кроме учебной программы следил за текущей периодикой по лечебному делу, а патентная литература, особенно описание изобретений, заменяли ему бестселлеры. И это было не чистое любопытство. Характерен такой случай: как-то Осокину попался материал по препарату инженера Н.И.Сидорова. Когда Николай Иванович работал на Урале, на коксохимическом заводе, он обратил внимание на то, что некоторые рабочие специально умываются технологической водой, той самой, которой обливают выдавленный из батареи спечённый коксовый пирог. Сидоров стал изучать состав отходящей воды и обнаружил в ней много веществ, сходных по биологической активности с известными в медицине препаратами. Стал экспериментировать, делать смеси. Наиболее интересный из полученных им препаратов был назван ферезол. С помощью этого препарата с человеческой кожи легко снимаются родимые пятна, рубцы после ожогов и операций... Убираются бородавки, сухие мозоли, жировики, подагрические бляшки, фурункулы, гнойнички, угри. Очень сильное косметическое средство. С момента открытия препарата прошло около двадцати лет. За это время тысячи людей убрали со своего тела ненужные наросты, но в аптеках ферезол так и не появился. Сидорову самому приходилось изготавливать препарат, самому же и снабжать всех соответствующими инструкциями. Делал он это безвозмездно.

Как только патентный материал по ферезолу попал в руки Осокину, тот сразу же собрался и укатил “в научную экспедицию” на Кемеровский коксохимический завод. Осокин сразу смекнул, что ферезол – это золотое дно для “делового человека”. Он уже тогда хорошо понимал, что в лечебном деле, как нигде, велики профессиональные и чиновничьи амбиции: Сидоров не медик, а инженер-химик, значит, формального права изобретать какой-либо лечебный препарат у него нет... Именно поэтому ферезола в официальном лечебном пользовании у нас в стране никогда не было и не будет... Может быть, он понимал это не так, как я сформулировал вам сейчас, и в Кемерово он поехал по другим соображениям, а не из-за того, что через несколько лет ферезол принесёт ему деньги... Хотя вряд ли этот препарат стал самым важным лечебным средством в его арсенале. Как-то Осокин сказал мне: “Я медитирую и тренирую руки на осязание – ты считаешь эти мои занятия ненужными с точки зрения медицины… Но теория одно, а жизнь – другое. Первое, что говорит человек, пришедший к лекарю, это: “ИЗБАВЬ МЕНЯ ОТ БОЛИ”. Ты будешь хвататься за шприц с промедолом, а я буду лечить мановением руки”.

Когда Осокина исключили из мединститута, наши пути окончательно разошлись, впрочем, мы никогда не были единомышленниками... Я даже не знал, в Томске ли он, или ещё где... Вдруг – это было года три-четыре назад, осенью – его привозят к нам на “скорой”, а я как раз дежурил в институтской клинике. У Осокина был паралич дыхательных мышц, сердце еле шевелилось, но травматических повреждений на теле я не обнаружил. Закончив осмотр, вспомнил про его увлечение в институте ядовитыми веществами. Осокин тогда интересовался растительными ядами и отравлениями. Особенно его интересовали яды, убивающие человека через длительный промежуток времени с момента попадания вещества в организм, к примеру недели через две-три... Быстро установить, чем именно он был отравлен, мы не могли и поэтому никаких специальных лечебных манипуляций не делали – просто наблюдали. Я даже не решился сделать ему подкожное введение атропина, зная, что при отравлении сложными растительными ядами в восьмидесяти случаях из ста атропин противопоказан. Промыли желудок и поддерживали дыхание аппаратом. Следили за сердцем.

К утру дыхание у Осокина восстановилось, он пришёл в себя и стал собираться домой. Я был поражён! Ночью он был в тяжелейшем состоянии, почти мёртвым, а тут стоял на ногах, и его даже не качало.

Убедившись, что всё нормально, мы его отпустили, Поговорить толком мне с ним не удалось, единственно, что я узнал, благодаря этому случаю, что он живёт в Томске, имеет свой дом где-то в Овражном переулке, одинок... Недавно купил себе машину, часто меняет место работы... Вот и всё, что я разузнал... Не скрою, он всегда меня интересовал... Всё собирался сходить к нему, наладить какие-то отношения, да что-то меня останавливало.

Но всё-таки мы встретились. В тот же год, летом. Он сам подошёл ко мне. Я сидел на скамейке в скверике, что недалеко от мединститута, и с тоской смотрел, как за оградой по проспекту катят автомобили. У меня умирал больной от повторного желудочного кровотечения, а я ничего не мог сделать. Настроение было мерзкое. Больной был моим хорошим знакомым. Я испробовал, наверное, все возможные средства, но ничего не помогало. Бывает такое, когда кровоточат все капилляры стенок желудка. Оставалось последнее средство – удалить желудок,и тем самым остановить кровотечение... Однако и эта варварская операция не гарантировала жизни больному.

Вы не представляете, в каком я был состоянии... И как раз в этот момент ко мне подошёл Осокин и присел рядом на лавочку. Мы поздоровались, и он спросил, почему у меня такой кислый вид. Я ему рассказал. Мог бы не рассказывать, но сыграло ещё то, что Осокин тоже знал этого моего больного.

Осокин меня выслушал и заявил: “Резекцию желудка он не перенесёт. Ладно, я подарю тебе его жизнь”.

Так и сказал! Меня ошарашили эти его слова, а он посмотрел на меня, усмехнулся и приказал садиться в машину. Дорогу мы промолчали. Привёз он меня к себе в Овражный переулок, попросил подождать, вылез из машины и ушёл в дом. Я остался один. Ждал долго, уже начал злиться на Осокина и на себя, когда он вышел с портфелем, и мы поехали.

Больной лежал в отдельной палате под капельницей. Осокин попросил медсестру удалиться и закрыл за ней дверь... Потом я много раз вспоминал всё, что произошло дальше. Да и сейчас помню до мельчайших подробностей: Осокин вытащил из своего портфеля большую тёмную бу-тылку, вероятно из-под шампанского, и сказал, что надо заставить больного выпить всё её содержимое. Но больной был в бреду – он не мог выполнить наших требований. Тогда Осокин отмерил длину зонда, я приподнял больного, а он осторожно ввёл зонд в желудок и через воронку начал вливать жидкость. Когда из бутылки вылилось почти всё, изо рта больного сильно пошла кровь. Осокин бросил бутылку за кровать, быстро вытащил из своего портфеля несколько металлических пластин, приложил к животу больного, на область желудка, и приказал мне медленно его опускать. Когда я это сделал, он подсунул ему под спину ещё несколько пластин, закрыл глаза, стал, как бы щупать в комнате воздух и нашёптывать какие-то заклинания. Я со страхом следил за состоянием больного, каждую секунду ожидая самого худшего.

Через полчаса, постепенно, его состояние начало стабилизироваться. Желудочное кровотечение прекратилось. Можно было убирать капельницу. Ещё через несколько часов я поверил в это окончательно. Тогда Осокин забрал свои металлические пластины и ушёл.

Ночь я провёл беспокойно. Снился мне один и тот же нелепый сон: я в белом халате брожу по палатам клиники и распеваю какие-то псалмы, а за мной, следом, с ведром и поварёшкой идёт Осокин и раздаёт больным какое-то зелье... Едва рассвело, я побежал в клинику. Больной спал, выглядел он нормально. Я осмотрел палату: всё было в порядке, потом вспомнил, что Осокин бросил свою бутылку за кровать больного, заглянул. Бутылка лежала там. Я забрал её и ушёл к себе.

В бутылке осталось немного жидкости. Результаты исследования её состава ошеломили меня. Главными компонентами были: вода, керосин и какая-то грязь. Основной химический состав “препарата” Осокина был столь очевиден, что я не стал детально заниматься нерастворимым в воде, спирте и органических растворителях серым осадком.

Я пришёл в ужас. Что вы скажете о враче, влившем через зонд в желудок умирающему человеку пол-литра керосина с водой? Только одно – преступник! А если бы ещё больной умер во время наших манипуляций – я бы предстал перед судом как убийца. Почему больной остался жив – я не знал. Осокин на эту тему не захотел со мной разговаривать и давать какие-либо объяснения. Самостоятельно я не мог разобраться и понять, почему кровотечение прекратилось и больной остался жив.

Свято веря в установленные законы и правила и посвятив свою жизнь науке, я обязан был как-то объяснить это, или считать себя шарлатаном и преступником. Я забросил работу над диссертацией и начал поиски... Но всё было напрасно!

Порой мне казалось, что Осокин разрушил во мне всё, во что я свято верил. Раздавил меня... Целых два года моей жизни тянулись как бесконечный кошмар. И всё-таки я нашёл! Случайно, в журнале “Химия и жизнь”, мне на глаза попалась статья о ферромагнитных жидкостях. Сначала меня поразило сходство химического состава ферромагнитных жидкостей с “препаратом” Осокина. Я стал докапываться до сути и понял, что это и есть то самое, что ищу...

Ферромагнитные жидкости приготовляются на основе воды, керосина, различных масел, даже ртути. В них “растворяются” мельчайшие частички железа, ферритов или других ферромагнитиков. Эти жидкости имеют очень редкое свойство – менять свою вязкость в сотни раз, могут мгновенно превращаться из прозрачных в совершенно чёрные и снова становиться прозрачными. Они обладают и другими совершенно неожиданными свойствами...

Теперь я мог представить, что произошло в желудке у больного, когда Осокин разложил свои металлические магниты-пластины на его животе. Жидкость “застыла” в желудке, и поэтому прекратилось кровотечение из капилляров. Я повторил этот опыт во время операции на собаке: жидкость моментально останавливала кровотечение из мельчайших сосудов.

Изготавливая в домашних условиях ферромагнитную жидкость, я старался буквально повторить состав “препарата”: вода, керосин, серый порошок. В магазине “Юный техник” я купил магнитную антенну для радиоприёмника (ферритовый стержень с проволочными катушечками). Чтобы получить порошок, я разобрал антенну и истолок ферритовый стержень в ступке, но частицы получились крупные и во взвеси не держались. Тогда я отколол от точильного камня кусок, тоже истолок и смешал с ферритом и таким образом получил абразивную смесь. Засыпал её в свою электрическую кофемолку и стал гонять. Потом всё, что получилось, разделил с помощью магнита. В итоге: я налил в стакан смесь керосина с водой, всыпал туда свой порошок и стал размешивать чайной ложечкой. Ложечка не встречала никакого сопротивления, но стоило поднести к стакану магнит – она будто натыкалась на препятствие. Жидкость моментально становилась вязкой.

Степан Осипович закончил свой рассказ, закурил сигарету, отвернулся и стал смотреть в окно.

– Вот и хорошо, что всё хорошо закончилось, – сказал Иван Демидович, чтобы как-то подвести итог этому разговору.

– Ничего хорошего не вижу. Всё скверно, – дымя сигаретой, возразил Сергеенко.

– Но ведь вы же узнали секрет...

– Наплевать мне на этот секрет! – Сергеенко резко обернулся и тяжело посмотрел на Ивана Демидовича. – Вот тут я перед вами исповедовался. Рассказал, как совершил преступление, как потом тайно пытался оправдаться, снять с себя обвинение... Зачем я всё это вам рассказал? Все эти годы я надеялся, что когда я разгадаю загадку препарата, то всё встанет на свои места. Но ничего не изменилось. Разве только то, что какая-либо научная работа, или исследования вызывают теперь страх и отвращение... Почему я тогда никому не заявил о случившемся: я боялся потерять всё, что имел, – свою работу, будущее... Помните, в начале разговора я вам заявил, что деятельность Осокина считаю опасной. Вы удивились. Конечно, он не грабит, не убивает, но такие, как Осокин, отнимают у нас веру в светлое будущее.

– Зря вы так себя казните. Спасение жизни человека никогда не считалось преступлением.

– Спасение жизни – моя профессия. Поэтому я всегда обязан соблюдать, свято соблюдать определённые правила... Ответьте мне честно. Если бы тогда человек погиб – я был бы осуждён?

– Очень могло бы получиться... Осокин пользовался довольно оригинальным лекарством... Вряд ли бы вас поняли, особенно коллеги.

– Выходит, я совершил преступление, затем это преступление скрыл...

– Вы ставите всё с ног на голову. Но я понимаю, чего вы хотите:искупления. Вы понесли громадный моральный ущерб, живя все эти годы в страхе саморазоблачения. Да вот беда! Никто возместить этот ущерб и отпустить эти грехи вам не сможет... Хотя бы потому, что вы сами ни во что не верите, а от науки вас теперь тошнит... Был такой писатель – Бернард Шоу. Так вот он как-то сказал: “Там, где нет религии, ханжество становится правилом хорошего тона.” Сейчас, когда прошло столько времени и нет ни одного пострадавшего, когда смысл того происшествия до конца ясен, непорядочно считать себя преступником и просить искупления своих грехов ... И у кого? Смешно сказать! У бывшего прокурора.

Окурок сигареты ожёг пальцы Степану Осиповичу, и он со злостью раздавил его о подоконник. Так же со злостью он ответил:

– Я стою на ногах, а не на голове... И считаю, что правила и законы действуют всегда и должны неукоснительно соблюдаться. Если по правилам больной должен был погибнуть, то таковы правила. Они выше и главнее судьбы отдельного человека, а всякие философствования, как ни крути, – это предательство высших интересов общества, и в конечном итоге могут принести гораздо больше вреда, чем пользы.

– Да, конечно... Мы засиделись, – засуетился Иван Демидович.

Глава пятая

Прошло несколько дней. С моря по-прежнему дул лёгкий и приятный ветер. Большинство обитателей дома отдыха проводили всё свободное от культурных мероприятий время на море. Осокин и Мария тоже каждый день ездили на пляж купаться в большом котловане, вырытом земснарядами... Этот искусственный водоём соединялся с морем длинным каналом, и оттуда приходили волны, но быстро гасли, оказавшись в тесноте берегов. Сам пляж был устроен и оборудован хорошо, но Осокин и Мария часто уходили от этого искусственного моря, чтобы побродить по узкой и ослепительной дорожке, где соединяются небо, песок, вода, мужчина и женщина.

Однажды во время такой прогулки Осокин высмотрел впереди маленькую синюю палатку. Они подошли ближе и увидели, что это не палатка, а просто кусок темно-синей материи, натянутый над землёй. Простота и убогость жи-лища удивили даже Осокина: кроме куска материи, четырёх палок и верёвки, человеку потребовалось собрать белые пушистые водоросли, которые в изобилии выбрасывает на берег штормовое море, и устроить в тени матрац... У его ног слабо горел костерок, над огнём висел чайник.

– Здравствуйте! – Мария первой поприветствовала хозяина этого странного жилища.

На них с любопытством смотрел, улыбаясь, мужчина, лет тридцати пяти, худой, среднего роста. Он поднялся и сделал шаг им навстречу. Солнце и ветер не пощадили его внешности: волосы совсем выгорели до светло-соломенного цвета, а тёмно-коричневая блестящая кожа пошла пятнами на плечах, спине и груди. Кроме плавок, мужчина ещё носил очки.

– Мы из дома отдыха... А вы тоже отпускник? – спросила Мария.

– Конечно! Только я не стал селиться в доме отдыха. Я типичный дикарь, – он развёл руки в стороны,– мне нужно всё! Мне одному. Всё небо, море, весь песок в пустыне... Кроме того, у меня здесь дело...– помявшись, он с улыбкой продолжил, – я ловлю скорпионов. Вероятно, ночью они чувствуют тепло моего тела и сползаются из пустыни сюда...

– Значит, вы ночью не спите и ловите скорпионов?

– Нет, я ловлю их рано утром.

– А зачем вам нужны скорпионы?

– Со мной приключилась неприятность, нелепая история.

– И скорпионы в этой истории играют важную роль? – вступил в разговор Осокин.

– Если вы сейчас никуда не торопитесь, то я расскажу эту историю... История странноватая, но я постараюсь объяснить, в чём дело... Давайте знакомиться. Вас как зовут?

– Мария... А его, – она улыбнулась Осокину, – Гарий.

– Меня зовите Аль. Это имя я придумал себе недавно. Хочу привыкнуть к своему новому имени и поэтому то, которое в моём паспорте, не скажу... Зовите меня – Аль.

Покончив с церемонией знакомства, Аль предложил гостям присесть на его матрац, налил чай в пиалу.

– У меня всего одна посудина. Поэтому первой будет пить чай женщина.

– Спасибо, – улыбнулась ему Мария, взяв пиалу, – но вы действительно расскажете нам свою историю? Я первый раз в жизни вижу ловца скорпионов. Что же с вами случилось?

Аль задумался, блеснул очками, нахмурил брови:

– Аллах свидетель! Слушайте... Несколько лет назад у меня возле левого уха выросла большая бородавка. Я взял и крепко перевязал её шёлковой ниточкой. Бородавка засохла и отвалилась, и я совсем забыл об этом... Но через некоторое время бородавка появилась снова. Теперь уже на моей пра-вой щеке, и начала расти... Я опять крепко перевязал её шёлковой ниточкой – она засохла и отвалилась.

Некоторое время я ждал: не появится ли она где-нибудь на моём теле снова... Ничего такого не происходило, и я успокоился... Но каково же было моё удивление и огорчение, когда всего через полгода я почувствовал, что у меня опять появилась эта бородавка... Вот тут, – Аль постучал пальцем по своей макушке, – и она стала расти туда, вовнутрь моей головы... Избавиться теперь от бородавки не было никакой возможности!

“Ну и чёрт с ней! – подумал я тогда, – в конце концов, ничего страшного тут нет: никто же не видит эту мою бородавку. О ней знаю только я ...” Но на всякий случай я решил посоветоваться с одним человеком – лекарем и муд-рецом. Он меня выслушал и сказал: “Это довольно распространенная болезнь среди людей, и ты рассудил правильно – она неопасна для твоей жизни и не угрожает здоровью... Некоторое неблагополучие лишь в том, что бородавка так и будет продолжать расти внутри головы и вытеснять из черепа мозг. Через маленькие отверстия в костях твоего черепа мозг будет попадать в рот. И ты будешь каждый день, незаметно для себя, съедать свой мозг вместе с пищей... Ты начнёшь постепенно глупеть... А когда съешь весь свой мозг – станешь дураком окончательно.”

“Что же мне делать?” – испугался я. “Потеря мозга – не такая уж большая беда... Постепенно ты это поймешь,” – стал успокаивать меня старик. “Но я не хочу становиться дураком!” – заплакал я. “Хорошо! – решил старик. – Есть одно средство, с помощью которого можно избавиться от бородавки. Это – скорпионовая мазь. Только эта мазь сможет проникнуть через поры кожи глубоко в твоё тело и сжечь корни бородавки...” “Дай мне! Дай скорее этой мази!” – закричал я. “У меня её нет, – ответил старик, – но я знаю, как её приготовить. Принеси мне тысячу скорпионов, и тогда я сделаю для тебя лекарство.” “А где мне взять эту тысячу скорпионов?” – спросил я.

И тогда старик указал мне это место на берегу Аральского моря. “В этом месте, – сказал он, – водятся скорпионы, наиболее подходящие по своим качествам для волшебной мази.”

– Действительно, удивительная история...– отдавая пиалу Осокину, произнесла Мария.

– Скажите... А разве можно услышать от человека, живущего на берегу неба, на грани трёх измерений, не удивительную, а обычную историю? – спросил Аль и со значением посмотрел Марии в глаза.

– Это место действительно называют “Берегом неба”,– тихо ответила Мария, – и здесь опасно жить одному.

– Я здесь не один. Посмотрите внимательно вон туда, вдоль линии берега, и вы заметите синюю палатку. Отсюда всего километр-два. Там живёт Борис.

– Он тоже ловит скорпионов?

– Он ловит рыбу. Ставит сети в море, а пойманную рыбу солит и вялит на солнце. Потом сложит свою добычу в большие ящики, отвезёт в Кунград и отправит по железной дороге в Ленинград, к себе домой. У него мотоцикл “Урал”. В этом году он ехал сюда на своём мотоцикле из Волгограда, через пустыню. До Волгограда вёз своё снаряжение и мотоцикл по железной дороге, потому что, если ехать своим ходом до Аральского моря от Ленинграда, нужно много бензина.

– У него такое же жилище, как и у вас? – спросил Осокин.

– Нет, у него настоящая палатка. Пространство вокруг человека должно быть чем-то ограничено... Иногда, желательно, чтобы это были стены, потолок, дверь, замок...

– Тюремная камера?

– Тоже может быть защитой от безграничности, которую человек вообще не переносит. Борис не исключение, да и в палатке жить гораздо удобнее, ведь когда дует ветер, палатка всё-таки защищает от песка, а тёмно-синий цвет у моей тряпки и палатки Бориса потому, что он лучше других цветов поглощает ультрафиолет. Здесь очень сильное солнечное излучение.

– Всё равно, – подвела итог Мария, подозрительно оглядывая жилище Аля, – что бы вы нам ни говорили, мне кажется, что устроились вы очень неудобно и терпите жажду, голод и другие лишения.

– Это логика домашнего человека! – улыбнулся в ответ Аль. – Уверяю вас, что я не испытываю здесь страданий от одиночества, жажды или голода. Воду мне привозит Борис вот в этой двадцатилитровой пластмассовой канистре. Воды у меня достаточно. Ещё Борис снабжает зелёным луком, укропом, кориандром. В море стоит моя сеть. Тут хорошо ловятся судак, лещ и сазан. Рыбу я варю или жарю, иногда ем просто сырую, это хорошо утоляет жажду. Всю лишнюю рыбу я отдаю Борису. Иногда у меня бывает настоящий пир. Боря мне пару раз привозил из Муйнака “чим-чи” – это особо приготовленная пекинская капуста. Во рту горит огнём! Иногда я ем ящериц. Здесь, в саксауловых зарослях, очень много круглоголовок. Правда, их хлопотно ловить... Я их потрошу, немного подсаливаю и чуть-чуть обжариваю на углях ...

– Вы так хорошо рассказываете, что я сейчас, наверно, побегу вон к тем зарослям ловить ящериц! – рассмеялся Осокин.

– Подождите убегать к круглоголовкам! – тоже рассмеялся Аль. – Смысл в другом... По воле Создателя человек принадлежит сразу двум мирам: один – уютный, обустроенный, другой – чуждый, суровый, хаотичный.

До какого-то жизненного опыта нам кажется, что только в первом – жизнь, а во втором – как бы и небытие... где сон разума порождает чудовищ... где наслаждение – это ужасный и отвратительный кошмар, который ждёт нас в грядущем бесконечном сне... Тут, как ни странно, помогает разглядывание себя изнутри. В одиночестве, когда размышляешь о своём пути, ощущаешь, что хаос так же реален, как и гармония, что жизнь не только в тёплых уютных домах... Жизнь среди людей невозможна без стен, но в наших городах одиночество – неприятная вещь... А здесь самое настоящее роскошное одиночество, какое только можно себе представить. Здесь хорошо думать и очень легко дышать... Он будто наполнен стихами, этот необычайно лёгкий и сухой воздух.

Когда ветер дует из пустыни, у него удивительный, слабый, чуть сладковатый аромат каких-то неизвестных мне растений. Ветер с моря мягче, всегда приносит с собой какое-нибудь воспоминание, мечту, кружит голову... Днём хорошо дремать под пологом, сидеть в тени и пить чай. Ранним утром люблю купаться в море, проверять свою сеть, бродить вдоль берега и подбирать с песка сухие водоросли, а в саксауловых зарослях куски дерева для костра... Но вечером мне всегда кажется, что проблемы нашей земной жизни не имеют никакого смысла и значения. Здесь очень близко от нас небо. У меня слабое зрение, но я вижу невероятное количество звёзд... Я смотрю в эту печальную пропасть над моей головой, думаю о вечном, и мне кажется, что можно верить в космическое спасение.

– Можно верить в спасение? – с удивлением возразил Осокин, возвращая Алю пустую пиалу. – Верить в спасение, после того как отвергли Господа Бога, так и не сумев убить его... Франсуа Мариак был не прав, утверждая, что мы уже пережили смерть Господа Бога... Нам ещё нужно будет пережить смерть нашего светлого будущего – и вовсе не потому, что мы хотим разгадать, предотвратить надвигающуюся на нас беду и за секунду до конца постичь какую-то страшную тайну, чтобы устроить на Земле рай без Бога... Мы ведь теперь молимся научно-техническому прогрессу и с замиранием и восторгом ожидаем момента, когда же, наконец, наступит высшая справедливость: разом взорвутся на Земле все атомные бомбы... Этот вывод я делаю потому, что с физической смертью всякого живого существа теперь, в нашем столетии, прекращается какое-либо его дальнейшее существование – такова официальная версия.

– Вывод часто составляет подкладку рассуждения,– согласился Аль. – Наше зрение, слух и другие чувства не имеют самостоятельного бытия. Потому что они, суть, нечто сложное. Они являются, по отношению к человеку, не более как внешними принадлежностями. Человек ими пользуется так же, как пользуется кроватью, стулом и всеми другими вещами. Зачем нам говорить, что чувства существуют для души? Но, тем не менее, ясно, что эта мысль, то есть зависимость чувств от души, является выводом, – Аль усмехнулся. – Из моих рассуждений видно, что вывод может быть и не выражен в словах.

– Боже мой... Что делается в нашем просвещённом и цивилизованном мире! – Осокин с деланным страхом схватился за голову. – Почему в светлых головах моих современников идея Бога единого миру и человеку, так упорно отодвигается на задний план, уступая место “Богу внутри нас”... Разве мы не понимаем, что не можем быть уверены в отсутствии как прямой, так и обратной личной связи с Господом Богом лишь только потому, что человечество имеет громадный практический опыт своей веры в Бога... Веры в то, чего нет!

– Веру “в то, чего нет” создали величайшие гении...– Аль поднял на него глаза с бледными радужками без зрачков. – Они убедили нас в этом навечно... Убедили так, что мы не можем перестать быть достойными тех чувств, которые иногда внушаем друг другу, а знаменитая формула: сон разума порождает чудовищ, годится лишь для атеистов и духовных мертвецов.

Осокин ничего ему не ответил и принялся внимательно смотреть в ту сторону, где находилась палатка Бориса. Мария тоже молчала... Аль, вспомнив про что-то, поднялся, сходил и принёс веточку какого-то растения.

– Я многих спрашивал, что это за растение? Никто толком мне не объяснил. Одни говорят – такой саксаул, другие вообще не знают.

Осокин забрал у Аля веточку, повертел в руках.

– Миндаль метельчатый.

– Здесь, в пустыне?

– А где же ещё ему быть? Тут берег, вода близко... Я ещё раньше заметил, что в этом месте растут самые красивые растения пустыни: белый саксаул и миндаль метельчатый. Вы видели, как цветёт белый саксаул?

– Да... Всего полмесяца раньше этот берег был совершенным садом.

– А я и не подозревала, Гарий, что ты так хорошо знаешь местную растительность, – удивилась Мария, – я теперь сомневаюсь, что ты раньше никогда не бывал в этих краях.

– Ну и что? Я действительно никогда здесь не был и никогда раньше не видел этого моря. Зато я бывал южнее, а растительность и там примерно такая же.

Мария встала и посмотрела на Гария.

– Мы, наверно, пойдём, – сказал Осокин, поднимаясь с матраца, и, взглянув на Аля, добавил: – Я хотел бы попросить вас, Аль, познакомить меня с вашим соседом, с Борисом. Я приду завтра, если вам удобно, после обеда.

– Хорошо. Приходите. Мы сходим к Борису, и я вас с удовольствием ему представлю.

– До свидания,– улыбнулась Алю Мария,– спасибо за чай!

Они уже, было, пошли, когда Аль с важным и серьёзным видом достал мешочек из плотной ткани и протянул Марии: – Я хочу подарить вам одного скорпиона. Опустите свою руку в этот кисет и вытащите наугад...

Мария засмеялась, испуганно схватила Осокина за руку, и они побежали от Аля, наискось, к воде. Аль стоял и смотрел им вслед. Вот они добежали до воды, и остро брызнуло из-под их ног, словно осколки разбитого стекла, тогда они пошли, всё ещё держась за руки.

Глава шестая

– Вот это да... Это кто же ко мне пришёл! – воскликнул Иван Демидович, разглядывая своего гостя. – Проходи, проходи... Ай, какая редкая птица ко мне залетела!

Иван Демидович встретил своего гостя в застиранной майке и в зелёных пижамных штанах, босиком... Было уже одиннадцать, а Иван Демидович как будто был спросонья, но что-то жевал. При этом его круглое красное лицо выражало удовольствие и удивление. Гость был из той породы, который “просто так” по гостям не ходит, хоть и хороший старый знакомый... По этой причине Иван Демидович уже предвкушал длинный и интересный разговор.

– Ну, здравствуй, Сергей Васильевич, рассказывай, как жизнь, как твои домочадцы, как твои дела, – пропел медовым голосом Иван Демидович, когда они прошли и устроились на кухне. – Чаёк у меня, хоть и не индийский, но и не самый плохой...– тут Иван Демидович сделал значительное лицо и добавил: – Ты ведь теперь по особо важным делам... Просто удивительно, как ты нашёл время зайти ко мне!

– Я уже пятый год этими делами занимаюсь. Уж кто-кто, а ты давно должен был привыкнуть, – критически оглядывая Ивана Демидовича, ответил Сергей Васильевич, – вот зашёл поглядеть на тебя, разузнать, чем занимаешься...

– Какие могут быть у пенсионера занятия! Вон, уже одиннадцать часов, а я всё ещё думаю: побриться или нет... Вот и все занятия.

– А мне недавно один человек шепнул, что Иван Демидович игру затеял...

– Быть такого не может! Да и кто сказал-то... Уж не Севальнев ли тебе наплёл?

– Неужто Севальнев ошибся? Вот я ему покажу!

– Любите вы, Сергей Васильевич, всё преувеличивать. Я ведь так... Советы даю. Что сейчас молодёжь? Всё у них просто: избил, ограбил, украл... А вот что было до того, до совершения самого злодейства? Ведь все эти трагедии происходят сначала в глубине человеческой души – хотя он, преступник, и отрицает: мол, ничего не думал и не гадал, всё произошло случайно, затмение, мол...– Иван Демидович застенчиво улыбнулся, – оттого эти ответы так и ужасны, словно зверства, происходящие в подземелье, и ни туда, ни оттуда не достигает человеческий голос. Это как пытка в подвалах НКВД... А молодёжь – что? Им всё кажется: ты преступника уличил – он признался... И истина у тебя в деле. Да человек может и не подсуден нам вообще! Судим-то мы не человека, а дела его...

– Это точно... Сейчас не то, что раньше. Меня вот гипертония донимает. Наверно, надо тоже последний рапорт писать... Кстати, почему Осокин дал вам обещание не уезжать из города и в тот же час куда-то исчез?

– Не знаю.

– Это может быть только женщина, раз вы с Севальневым оказались бессильны удержать его.

– Надеюсь, что расскажет о ней, когда вернётся.

– Жди! Так он тебе теперь и вернётся... Я вот уже собираюсь его искать. Как ты считаешь, где он сейчас может быть?

– Из Томска он улетел в Караганду, там пересел в другой самолёт и полетел куда-то на юг ... Скорей всего в Алма-Ату.

– А из Алма-Аты?

– Да помилуй! Сергей Васильевич! Зачем тебе нужен этот Осокин?

– Одно дело у меня незаконченное есть. Я тебе расскажу маленько. Может, что присоветуешь..

– Конечно, присоветую. Мне не жалко.

Сергей Васильевич хмуро посмотрел на Ивана Демидовича, крякнул, прокашлялся:

– Три года назад из Ташкента к нам пришло первое сообщение, что у них, кА ни странно, стал появляться опий, якобы из Новосибирска или из Томска. Покупателей они задержать не смогли, может, размеры партий были совсем небольшие, или что-то у наших коллег тогда не получилось, не срослось... Не всегда сразу всё получается, зато у нас появилась кое-какая информация, а это уже, сам знаешь, не мало... И что любопытно: опий продавал русский, причём, только таджикам и узбекам, торгующим на базарах в Новосибирске и Томске. Мы тогда проверили у себя всё что могли, но ничего интересного не заметили. Через год эта история повторилась в точности. Хотя мы и ожидали и провели какую-то подготовительную работу, но никаких результатов не получили, а вот коллегам из Ташкента повезло. Им попался один покупатель нашего опия. Поэтому мы уточнили некоторые технические детали, появилось довольно общее описание продавца, но, самое главное, мы получили образец товара...

Опий – вещество сложное, содержит одиннадцать только основных компонентов. Химиками из него выделено около двадцати шести алкалоидов, не говоря уже о всяких других веществах... Так вот, каждая плантация опийного мака даёт характерное только для неё процентное соотношение алкалоидов между собой, также характерен и состав прочих компонентов, составляющих общую массу опия. Тут влияют: сорт мака, почва, климат и другие обстоятельства ...

Теперь мы могли узнать, откуда идёт к нам это зелье, и работать более результативно. Но анализ и дальнейшее сравнение ничего не дали: опий был с совершенно неизвестной нам плантации... Оставалось надеяться только на везение и случай, но снова продавец на нашего покупателя не вышел, а сами выявить мы его не смогли. На редкость неудачное дело!

Тогда я не знал, чем объяснить наши неудачи: или продавец как-то собирал сведения о своих покупателях, или складывалась цепь каких-то случайностей... Ты ведь знаешь, преступник – это всегда проекция его свободных решений и с какого-то момента, рано или поздно, он полностью начинает терять контроль над собой, но в нашем случае что-то на это накладывалось...

Короче, я уже было поверил, что это дело мы здесь, в Томске, проиграли. И вдруг неожиданная удача с вашим Осокиным: в одну из больниц города привозят по скорой профессора, и почти сразу обнаруживается, что профессор имеет сильное пристрастие к наркотическим веществам. Всё это мне докладывают, так как я интересуюсь подобными случаями, а после беседы с профессором выясняется, что массажист громовской бани часто применяет наркотические мази. Интересуюсь клиентурой Осокина: все его клиенты – люди весьма состоятельные, и дерёт он с них за своё “искусство” по три шкуры. Мне становится скучно. Томский вариант Джуны.

– Какой ещё Джуны?

– Джуна Давиташвили. Оканчивает курсы массажистов и сразу становится самой популярной массажисткой в Тбилиси. Правда, теперь работает официанткой в одном из ресторанов Тбилиси, так как с ней провели воспитательную работу...

– Достижение…– презрительно усмехнулся Иван Демидович, – даже самое примитивное капиталистическое государство защищает своих граждан от мракобесов и мошенников.

– Короче, я собираюсь передавать на Осокина материал в прокуратуру, но тут вмешиваетесь вы с Севальневым, и мой подопечный исчезает.

– Подгадили мы тебе.

– Вовсе нет. Тут началось самое интересное... Только после его бегства я додумался посмотреть истории осокинскинских вкладов в сберкассах Новосибирска и Кемерова: сроки существования счетов, сезонность поступления крупных вкладов. Так вот, через те счета, до их закрытия, прошло около двухсот сорока тысяч рублей – ой, как мне всё это не понравилось!

– Думаешь, что сейчас он ликвидирует дело?

– Свою машину Осокин продал год назад, но дом за ним так и остался.

– Я видел его домик. Если подремонтировать, тысячи три-четыре за него можно будет взять... Это с учетом остроты проблемы жилья в городе. Но раз Осокин человек весьма состоятельный, то зачем ему эта возня... Выходит, всё ведёт к нему?

– Получается что так... Хотя по описанию внешности... Вроде не он.

– Думаешь задержать?

– А что дальше? По всей вероятности, он уже ликвидировал дело... Я его задерживаю, а он, естественно, не даёт никаких показаний и мне придётся ограничиться его наркотическими мазями, а это будет означать, что опий совсем не обязательный компонент в его мазях – ведь у нас нет образцов этих мазей. Не будь вашей “помощи”, я бы помаленьку всё это раскрутил... Теперь понял ты, зачем я к тебе пришёл?

– Значит, опийное дело он вёл практически один?

– Похоже, что так, – кисло улыбнулся Сергей Васильевич, – не будем пока загадывать. Лучше расскажи всё, что ты успел разузнать про Осокина.

Глава седьмая

Мария проснулась рано, но в комнате было уже светло... В оконной раме дребезжало стекло от ветра. Вот пошевелилась в своей кровати соседка по комнате – пожилая полная женщина, она постоянно жаловалась Марии на бессонницу. Мария подумала о ней, вздохнула, стала думать о себе, о том, какие заботы поджидают её в наступающем дне. Её мысли постоянно возвращались к Осокину. Потому что Мария откровенно чувствовала, что Гарий безуспешно пытается что-то решить и что помочь она ему ничем не может.

Из опыта своей жизни Мария знала, что песок в пустыне обжигает ноги, что вода в море солёная, что, если порезать палец – будет больно, что она – женщина.

И вот сейчас ей снова потребовалось проверить, что всё это так, снова надо было всё прочувствовать, ощупать руками весь окружающий мир, в котором вдруг добавилось какое-то новое измерение... Её беспокоило это состояние, она чувствовала себя неуютно, боялась себя: “Я, наверное, совсем разучилась жить на земле, – с испугом думала Мария. – Я вдруг позабыла все хорошие правила, которым училась всю жизнь, свои привычки... Я мёрзну в середине лета, среди раскалённых песков, где всё замирает в ужасном пекле, какое за день успевает устроить здесь солнце... Я забываю обо всём и, голая, часами охочусь за скорпионом, бегающим по сырым стенам душевой кабины, неизвестно почему вдруг поселившим в меня непреодолимое отвращение”.

Мария дотянулась рукой до тумбочки, взяла часы, посмотрела время – было начало пятого. Она прислушалась: тихо дребезжит стекло от ветра. Соседка как будто и не дышит... Мария надела часы на руку, повернулась на бок, закрыла глаза и стала вспоминать вчерашний день...

Идея была её – устроить пикник. Тем самым подкормить Аля и спасти его от голода... После обеда она спросила у Аля разрешения проверить его сеть и принести ему рыбу. Аль показал Осокину ориентиры в море, и они пошли. Сеть обнаружилась примерно в километре от берега, вода была Марии по грудь и кругом только море...

У самого края в сети запутался большой красивый сазан. Гарий попытался его аккуратно освободить, но сразу не получилось, сазан стал биться и запутался в сеть ещё сильней. Пока Гарий возился с сазаном, Мария потихоньку разделась, привязала к сети купальник и нырнула к Гарию в руки...

Потом они молча поправляли сеть, искали и выпутывали того сазана, сняли с другого края сети небольшого судака и долго, медленно шли к берегу. Когда вышли из воды, палатка Аля оказалась далеко справа... Мария как будто устала. Легла на песок, и сердце её билось сильно-сильно. Гарий ушёл, было, вперёд, потом остановился, вернулся к ней... Мария затаила дыхание. В ней нарастало желание новой близости... Воспоминание только что произошедшего было мучительно и сладко, оно не отпускало... Её тело запомнило всё – от легчайших прикосновений до глубоких и сильных: “Бедная! Неужели ко всем прочим моим несчастьям, я должна прибавить ещё и новое: несчастье памяти и тоски по этому...”

А Гарий всё стоял и любовался ею. Наконец он опустился возле неё на колени, положил одежду и рыбу на песок...

Здесь, на земле, было легче, чем в воде. Земля явно помогала Марии. Притяжение земли и её желание слились в одну силу. И эта сила стремилась к взрыву, к боли, ко всему... Но Гарий только ласкал её, целовал, уклоняясь от главного... Мария выгибала спину, била пятками и кулачками по песку, царапала его, стонала... И в этой маяте даже не уловила момента начала – когда он плавно и неожиданно сильно вошёл в неё: “Мама! Как хорошо, что ты меня родила...” Его нежное и сильное движение внутри себя она ощущала теперь как лучшее из страданий, оно достигало сердца... И оно увлекало, как ослепительный полёт, куда-то ввысь: не хватало воздуха – она задыхалась – выше, выше, выше... “Боже мой! Где? Где я...” И медленно возвращаясь к себе, снова чувствовала поцелуи Гария на своём лице и голос его, как через вату: “Ты ещё жива?” Не открывая глаз, она разлепила непослушные губы: “Гарий... Это так сильно... Я не могу удержаться… Я хочу ещё...”

Потом они долго шли к палатке Аля. Когда, наконец, добрели, Мария сразу легла на матрац из мягкой морской травы и задремала. Сквозь сон она слышала, что мужчины говорили о красоте, и улыбалась. Аль сравнивал её с каким-то деревом: “Цвет вишни, – говорил он,– трогательный, напоминает нам о совершенстве, о тонкости мира, цвет яблони – тёплый, говорит нам о доме, цвет мака – яркий, он кричит о желании, но никакой из них не может сравниться с цветом гранатового дерева... Человеку, увидевшему гранатовое деревце в цвету, именно деревце, очень трудно сравнить с чем-то своё впечатление, трудно подобрать какой-то готовый эталон красоты, потому что увидев, даже не обязательно поняв что-то, он невольно, не сознавая сам, воспринимает его как свою причину рождения на Земле, как смысл и часть своей жизни, не вдумываясь, какой он этот смысл на самом деле...

– В прошлом веке была сформулирована идея, что красота спасёт мир. Однако в наше родное, двадцатое столетие, дух человечества мировых городов являет собой не возвышение и расцвет душевных стихий, а скорее усыхание... Вспомни про свою бородавку. Она действительно растёт внутри каждого современного человека. Только имя этой бородавки – цивилизация.

– Ну, если сводить к этому...

– А к чему? Один видит своим мысленным взором деревце в цвету, другой – ядерный реактор... Но все варианты – лишь отражение того образа, в котором зрелый культурный человек, ещё окончательно не утративший способность размышлять о духовных началах, воспринимает наш внешний мир.

– Тот внешний мир, смысл которого – красота! То маленькое деревце – есть не что иное, как право человека на разговор с Богом.

– Маленькое деревце! Право на разговор? Послушай, что говорит Рендра о предназначении и праве: “Пыль взвивается вверх клубами – значит, мимо идут мужчины; запах пота и пряной брани – значит, мимо идут мужчины. На восток идут, на восток: там горит апельсин небесный... Их глаза, что плоды под солнцем, их дыханье араком пахнет, и идут с неумолчной песней с юга, с запада, отовсюду...”

– Не морщись, слушай дальше: “Видел? Мимо прошли мужчины, лица их горячей жаровен... Чем они, скажи, занимались? Всем, хозяйка. И тем и этим. Ибо в собственном сердце каждый приучается быть пророком...” Вот и пойми, что за свою маленькую космическую историю человек уже привык считать себя символом и пророком... А цивилизованный человек – это всего лишь символ. Он не пророк. Посмотрись в зеркало. Отражение идёт туда, где ты стоишь, а изображение остаётся на амальгаме... Сам человек исчез. Его заменил ЭПР-парадокс. Парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена. Из цивилизации, из этой золотой клетки, им, как символом человека, воспринимается и смысл красоты. Смысл красоты то, что осталось на амальгаме. Этим и объясняется то удивительное обстоятельство, что картина души, которая в буквальном смысле выплывает перед тобой, размышляющим над своим внутренним миром – есть настоящая картина, она не чужда причинных связей и несёт в себе признаки пророчества... Потому что, когда, наконец, это воображаемое душевное тело обретает живую плоть... философия уступает место практической магии.

Потом они говорят о чём-то другом, и Мария уже не вслушивается в их разговор. Ей представляется, что она в России, в своём сонном маленьком городке... Лето. Стоит жара, и слышно, как невдалеке, на речке женщина полощет бельё, крякают домашние утки, кто-то громко разговаривает по телефону, где-то хлопает дверь, и большая зелёная муха залетает в комнату... Очнувшись, все начинают собираться на обед. Мария убирает бумаги в стол и тоже идёт в столовую.

Воздух в столовой сомлел от запаха вчерашнего винегрета, воздух в той столовой расписан и разрисован сизыми клубами таинственных облаков, медленно выплывающих в зал из кухни, там шипит и горит масло: жарятся котлеты из трески с луком и перцем... А над головой кружатся и шуршат лопасти вентиляторов, и кассовый аппарат надсадно взвывает, словно грузовая машина, съехавшая с дороги в снежный сугроб.

Стучат ножи, ложки, звенят тарелки, стаканы, хлопают пробки, и старое пиво лезет из бутылок, как мыльная пена, как назойливые и ненужные воспоминания о себе, о том, что всё скоро пройдет. И она станет некрасивой и старой, и единственное, что будет иногда беспокоить её, это одно воспоминание, один глупый нелепый случай, произошедший с ней когда-то очень давно, в Нукусе, в аэропорту, когда она дожидалась объявления на посадку в самолёт и к ней подошла старуха, и попросила милостыню. Мария посмотрела на неё и вдруг вспомнила, что у неё есть такая же старая и маленькая, как эта старуха, мать, что ей совершенно необходимо, сейчас же, немедленно, послать телеграмму домой – что всё хорошо. Она приказала старухе подождать, побежала туда, где принимают телеграммы, и старуха осталась ждать.

Мария вспомнила о старушке потом, в небе, когда прошло несколько часов, и огорчилась. Ей было досадно не из-за того, что она не подала милостыню, а за то, что приказала ей ждать... Ждать чего? Её доброты?

Мария перевернулась на спину, прислушалась: соседка ещё спала... Мария попыталась снова вспомнить и представить ощущение тяжести тела Гария на своём теле – не получилось. Тогда она отбросила лёгкое одеяло, встала с кровати, накинула на плечи халат, взяла полотенце и пошла в душ.

Потом наступил день, который стал складываться не так как, хотелось. Осокин сразу после завтрака, ничего не сказав, укатил в город, и Мария до обеда скучала и сердилась на него за то, что он не взял её с собой. Лежала на кровати, листала журнал. С моря дул сильный ветер, поэтому, когда после обеда стали собираться на пляж, желающих оказалось мало, но Осокин с Марией поехали. Осокин взял на пляж большую спортивную сумку, которую привёз из города, и на неё с интересом поглядывали пассажиры автобуса.

Пока ехали, Мария хмурилась и молчала, а Осокин с преувеличенным вниманием смотрел в окно. Он явно стеснялся своей поклажи: сумка была объёмистой и на каждой кочке в ней многозначительно звякали бутылки.

Когда вышли из автобуса, Осокин взвалил сумку себе на спину и предложил Марии сразу идти “туда”, он взглядом показал вдоль берега, в ту сторону, где находились палатки Аля и Бориса. Шли молча. Осокину было не до разговоров, он пыхтел под ношей, а Мария шла рядом, сердилась и слушала, как звякают бутылки... Наконец дошли до палатки Аля. Осокин снял с плеча и поставил на песок сумку и пошёл к воде. Скоро вернулся, почему-то второй раз поздоровался с Алем и снова спросил, как идут дела. Аль рассмеялся и ответил, что всё у него хорошо...

– Ничего не понимаю... Что сегодня творится? – усевшись на песок возле своей сумки, растерянно проговорил Осокин. – Сейчас заходил в воду. Такое впечатление, что из моря летит мелкий, словно пыль, песок. Солнце косматое, страшное. Бог знает, что здесь творится! Словно какая-то большая карусель раскрутилась над нами...

– Ничего таинственного здесь нет,– ответил Аль, пробуя на вес спортивную сумку Осокина,– этот песок летит к нам с другого берега моря.

– Что-то ты путаешь, – Осокин с любопытством взглянул на него. – Это же не Амударья – это Аральское море. До другого берега сотни километров!

– Не верится? – невесело усмехнулся Аль. – Ты любишь доказательства? Пожалуйста... Первое фотоизображение пыльной бури в районе Аральского моря было получено 22 мая 1975 года с космического спутника “Метеор-18”. Пылевые выносы в районе Аральского моря уже тогда достигали 200-400 километров. Мне тогда даже случилось полюбоваться фотографиями, полученными из космоса, на которых заснята пылевая буря над Аральским морем: над тёмной поверхностью воды хорошо заметны две светлоокрашенные струи пылевого потока, шириной в 30-40 километров каждая. Очагом этих пылевых выносов является песчаная береговая отмель на северо-восточном побережье. Та отмель образовалась из-за сильного понижения уровня моря и состоит из рыхлых тонких пылевых песков. Теперь наблюдателями установлено, что мощные пылевые выносы в атмосферу с этой отмели происходят шесть-девять раз в год в течение двух периодов: с апреля по июль и с августа по сентябрь. Количество переносимой пыли колеблется в пределах 15-75 миллионов тонн. Часть её поднимается в более высокие слои атмосферы, а всё остальное летит сразу на землю. Разделение пылевого потока на две струи происходит из-за особенностей рельефа той береговой отмели. Поэтому одна струя пылевого выноса направлена в район дельты реки Амударьи, а остальной песок летит к нам, к Берегу Неба. Какие-либо уточнения нужны?

– Ну и чёрт с ней, с этой бурей! С ног не валит и на том спасибо... – махнул рукой Осокин, поднимаясь с песка. – Идёмте к Борису. И помогите мне дотащить туда эту проклятую сумку!

– Можно поинтересоваться, в чём смысл её содержания? – кивнув на сумку, спросил Аль.

– Конечно можно! Две причины объясняют её содержание, – первый раз за весь день улыбнулся Осокин, – сегодня у меня день рождения, и он почему-то совпал с окончанием рыбацкого сезона у Бориса.

– Что же ты утром мне не сказал, Гарий! – с укоризной и чуть ли не со слезами в голосе воскликнула Мария. Она уже не сердилась, улыбалась и даже чувствовала себя виноватой.

К палатке Бориса шли, весело разговаривая и смеясь. Борис уже ждал их, вышел далеко навстречу, отобрал у Осокина и Аля сумку и весело зашагал впереди. Это был высокий сильный парень, заросший по самые глаза чёрной бородой, и с длинными до плеч волосами... Тем не менее, любой наблюдатель мог без труда установить, что у Бориса карие глаза и короткий прямой нос. Больше во всей его внешности ничего особенного, тем более неприятного, не было, но, с момента знакомства, Мария переносила его общество с трудом. Марии не нравилась его манера как бы потихоньку подсматривать за ней, и когда она, чувствуя это, оборачивалась и смотрела прямо в лицо Борису, он быстро прятал свой взгляд или опускал голову, отворачивался. И ей была неприятна эта игра, а так же глупая привычка Бориса постоянно мычать какие-то мелодии и не отвечать толком ни на один вопрос...

Но сегодня Борис её не раздражал, и устроились они за палаткой так, что ветер был рядом, но не с ними. Единственное, что неприятно поразило Марию, это количество спиртного, которое оказалось у Осокина в сумке. Было жарко и душно, несмотря на ветер. Дышать было нечем из-за мелкого песка, который висел в воздухе, дождём сыпался на голову, на руки. Пить очень тёплое вино, есть консервы и хлеб пополам с песком не хотелось, и Мария с Алем быстро переключились на минеральную воду...

Осокин и Борис сразу выпили по бутылке вина, заметно опьянели, но продолжали пить. Борис стал громко мычать свои песни, а Осокин сделался мрачным, даже перестал отвечать на вопросы, только продолжал наливать себе и Борису вино... Мария сказала… Потом несколько раз настойчиво повторила, что ей нужно идти, но Осокин молчал и продолжал пить. Тогда Мария встала и попросила Аля проводить её до дома отдыха. Осокин посмотрел на неё, хотел что-то сказать, но махнул рукой и промолчал. Борис поднялся, начал говорить какую-то длинную и замысловатую фразу, запутался, тоже махнул рукой и сел на прежнее место.

Всю дорогу до дома отдыха Аль и Мария промолчали, и каждый из них считал, что чем-то виноват в том, что так некрасиво всё получилось. Когда до дома отдыха осталось совсем близко, Мария попросила Аля вернуться и присмотреть за Осокиным и Борисом. Аль пообещал, и они распрощались.

Весь следующий день Мария пролежала на кровати с книгой в руках. К ужину Осокин так и не появился. Тогда, на следующее утро, сразу после завтрака, Мария собралась и пошла к Алю. Она взяла с собой полотенце и бутылку минералки, но прежде чем идти, выяснила, что Осокин не ночевал в своём коттедже и что его нет на территории дома отдыха ...

Она вышла за ограду и спустилась вниз... Прошла полосу барханов, потом заросли саксаула и ступила на ровное, покрытое пятнами соли, дно моря... Было совсем тихо, и Мария слышала только себя, своё медленное движение по этой необычайно ровной и бесконечной поверхности. Солнце уже успело подняться высоко, и небо было ослепительно белым, но в той стороне, где лежало море, небо было, вроде, подкрашено чем-то неуловимо синим. Куда-то «туда» убегало ровное дно моря. Хотелось смотреть только туда. Солнце находилось бы за спиной и не мешало, и можно было смотреть и смотреть... Этот синий цвет притягивал! То, казалось, что его нет, то он есть... А взгляд уже проникал дальше, в многокилометровую толщу неба, словно в какой-то гигантский кристалл, становилось радостно, казалось, что вот сейчас поймёшь, где прячется этот синий... Но он пропадал и снова он был, и было приятно, и чем-то пугала эта игра ни во что...

Мария старалась не смотреть в сторону моря, она шла, напряжённо глядя впереди себя, и ещё часто поглядывала влево, где по краю высокого бывшего берега шла дорога: она не хотела разойтись с Гарием.

Через полтора часа она была уже у палатки Аля. Хозяина под навесом не оказалось, но Мария увидела его в море. Аль находился примерно в трёхстах метрах от берега, но, сколько его ни звала, сколько ни кричала, он даже не пошевелился... Звуки её голоса бесполезно умирали в блистающей пустоте, там только нелепо висела маленькая фигурка Аля, без ног, отрезанных каким-то шутником...

Мария не решилась входить в воду, а от крика появился звон в голове... Дозваться Аля так и не удалось, и ей пришлось в одиночестве продолжить свою странную экспедицию, а когда пришла к палатке Бориса, то увидела настоящий разгром: продукты и вещи были разбросаны по песку. Среди тряпок, посуды и инструментов видное место занимали пустые бутылки из-под вина, консервные банки, куски хлеба и клочки газет. Возле мотоцикла валялась спортивная сумка Осокина и один из его башмаков. Самого Осокина нигде не было. Борис сидел в воде, метрах в ста от берега. Уже зная, что кричать бесполезно, Мария сбросила с ног тапочки и пошла в море. Добравшись до Бориса, Мария увидела, что он полностью одет: кеды, трико, рубашка, пиджак и на голове – мотоциклетный шлем. Отметив про себя этот мотоциклетный шлем, Мария усмехнулась, подумав, что, может, в поисках этого шлема Борис разбросал по берегу всё своё имущество и закуску... Она хлопнула ладошкой по мотоциклетному шлему и как можно веселей и громче сказала: “Привет, Боря! Уже к Ленинграду, наверно, подъезжаешь?” В ответ Борис промычал что-то невнятное и стал раскачиваться. Мария пыталась разговаривать с ним, кричала на него, но ничего не добилась. Тогда она попробовала вытащить Бориса из воды, но Борис встал на четвереньки и полез дальше в море. Из глаз его ручьём текли слёзы. Марии стало страшно. Заплакав и неумело обругав его, она пошла назад к Алю.

Глава восьмая

– Добрый вечер, Иван Демидович...– с фальшивым неудовольствием разглядывая своего друга, вздохнул Сергей Васильевич.

– Здравствуй, Сергей Васильевич, здравствуй, турист! Я уж подумал, что ты совсем забыл про меня. Две недели не появлялся, а тут хоть помирай от скуки! – выговаривал Иван Демидович, встречая и провожая своего гостя на кухню.

– А ты что? Разболелся, что ли? – опять вздохнул Сергей Васильевич.

– Что! Что такое? – удивился и испугался тот.

– Как, что! В прошлый раз, когда я был у тебя, утром, ты естественно, ещё не успел побриться. Так? Сейчас вечер – и что я вижу... – Сергей Васильевич не закончил фразу и укоризненно покачал головой.

– Да вот... – задумался Иван Демидович, – сегодня утром не было горячей воды, а потом я и забыл, что не брит... Сам знаешь, как летом с горячей водой! То батареи промывают, то трубы где-то меняют... Сейчас вот чаю попьём. Да, кстати, про Осокина, на чём мы тогда остановились? Решили понаблюдать за ним?

– Остановились-то мы, Иван Демидович, может и на этом, но вот, послушай, что из этого получилось.

– Интересно, интересно...

– Нашли мы его быстро. Он, оказывается, решил отдохнуть в доме отдыха на берегу Аральского моря. Ничего особенного Осокин там не делал, отдыхал как все... Завёл даже роман. И вдруг исчез. Как это произошло – непонятно... А тут я, старый дурак, как раз явился, чтобы украсить общество. Обстоятельства исчезновения – ну просто картинка! Абсолютно все вещи Осокина, с которыми он появился в доме отдыха: документы, деньги, что-то около двухсот рублей, вся его одежда – всё осталось в его коттедже. Ушёл он практически голый, даже без башмаков. Проверили везде: и на берегу и в море. Тот участок берега, где пропал Осокин, называют Берегом Неба. Это довольно странное название береговой линии объясняется следующими местными особенностями: если смотреть в сторону моря, то солнце будет обязательно находиться сзади, у тебя за спиной, а цвет неба и цвет воды в Аральском море совершенно одинаковы. Если море спокойное, то никакой линии горизонта человек не видит, даже не чувствует, и ему кажется, что есть только небо, а ничего остального вокруг него как будто бы нет... Это вызывает странные ощущения, ну и поэтому говорят, что в том месте, где этот Берег Неба… В море или в небе – там толком не разберёшь, бывает какой-то особенный свет и что, увидев его, человек, правда, не всякий – скорее тот, кто устал от земной суеты, забывает обо всём и уходит в море... В том месте мелководье тянется очень далеко, так что можно уйти и потерять берег...

– Так: утопился в море, зарылся в песок ... Ещё что?

– Ещё меня заинтересовал некто Куспеков Борис Михайлович. После того, как пропал Осокин, он отвозил на своём мотоцикле ящики с рыбой в Кунград, на железнодорожную станцию. У Куспекова был заказан трёхтонный контейнер. Тогда же он получил на станции из багажного отделения ещё два ящика. Всё это и ещё часть своих вещей: палатку, посуду – загрузил в контейнер и отправил в Ленинград. Это обстоятельство нас, конечно, заинтересовало. Да и потом: Куспеков был последним, кто видел Осокина, но из беседы с ним я почти ничего интересного не узнал... А разговаривать с ним целая морока – то он не понимает тебя, или отвечает так, что три раза переспросишь. Короче, Куспеков рассказал, что последний раз видел Осокина, когда тот пришёл к нему вместе со своей подружкой по дому отдыха – Марией, и с Алем – это некий Акайкин Александр Владимирович, преподаватель из Караганды, отдыхал там дикарём...

– Трое. Осокин четвёртый.

– И они стали праздновать день рождения Осокина. Мария и Аль ушли от Куспекова ещё засветло – это он хорошо помнит, а вот куда потом делся Осокин – он не представляет. Когда в процессе нашего разговора Куспеков окончательно надоел мне своим мычанием, я ему заявил, что он, вероятно, спрятал Осокина в ящик, а ящик отвёз в Кунград. Куспеков долго думал, потом попросил бумаги и авторучку и написал буквально следующее: “ С целью обнаруживания гражданина Осокина разрешаю органам милиции вскрыть арендованный мною контейнер, а также находящиеся в нём ящики с рыбой и проверить все другие вещи”. И мне ничего не оставалось, как распрощаться с ним.

– Письменное заявление Куспекова объясняет только то, что он понял, что вляпался в неприятную историю. – Иван Демидович с жалостью посмотрел на Сергея Васильевича. – Зачем тебе понадобилась эта комедия?

– На всякий случай, – с невинным видом ответил тот. – Просто хотел сразу исключить третий путь. Обрати внимание: все обстоятельства исчезновения Осокина прямо указывают на Куспекова. Давай повторим ещё раз: в так называемый день рождения Осокина они остаются вдвоём. Вечером, на следующий день к нему приходит Акайкин, и они вдвоём спокойно допивают осокинское вино, будто уже знают, что тот не вернётся. Утром следующего дня к Куспекову приходит Мария, но у него плохо соображает голова, и только к вечеру выясняется, что Осокин куда-то исчез. Через пару дней Куспеков отвозит на железнодорожную станцию свой последний ящик и отправляет контейнер. Проходит ещё пара дней, и тогда Осокина начинают искать.

Я приезжаю к шапочному разбору, когда окончательно выясняется, что исчезновение Осокина ничем не мотивировано. Он ничего не объяснил ни поведением, ни словом, ни намёком в разговоре с кем-либо, ни письмом... Кстати, выезд из Муйнака очень хорошо наблюдается. Там практически невозможно выехать или улететь незамеченным, разве что в ящике. Очень незначительное движение, а русских считанное количество... Хотя, к моменту, когда с самолёта осматривали интересующий нас район и его окрестности, Осокин уже мог уйти из зоны поиска, даже без башмаков – это реальный путь, но вряд ли он так поступил...

– Чёрт возьми! Куда же он тогда делся?

– С берега моря его забрал кто-то неизвестный нам.

– Это мы так считаем, потому что мы фантазёры, выжившие от старости из ума... Да ещё знаем про Осокина кое-что лишнее. А вот что думают свидетели исчезновения? Ты, Сергей Васильевич, почему-то ничего не говоришь про Акайкина?

– С ним я беседовал обстоятельней, чем с Куспековым. Своеобразная личность! Он на Аральское море приезжает лечиться от цивилизации. Точнее – душу спасать... Я ему, из жалости: “Ты это дело брось! Одного ищем – найти не можем, то ли в море утопился, то ли зарылся где в песок... Следующего кого – тебя искать?” Он мне в ответ: “Когда люди смотрят с этого берега в море, то слышат: “Бросьте всех и всё – идите к нам...Возьмите с собой души – если сумели сберечь их!“ И рассказал мне, как докатился до этого. Начинал, естественно, с марксизма-ленинизма. Дальше – больше. Сейчас уже дзен-буддизмом голову себе совсем заморочил: “Здесь, на этом берегу, – говорит, – самые идеальные условия для достижения “сатори”. Это, якобы, высшая форма духовного состояния... Толчёт воду в ступе. Жалко парня... Этот дзен-буддизм для него как очередная конфетка – разгрызёт и выплюнет. Сколько таких типов мы с тобой видели-перевидели... Человеческая мысль – это ведь, как серная кислота, она, в конце концов, разъедает любое учение, любую религию... Плохо он кончит...

– Но для нас важно, что он общался с Осокиным.

– Никаких конкретных разговоров с ним Осокин не вёл. Акайкин не смог вспомнить, чтобы Осокин просил его с кем-то встретиться, что-то передать, хотя они довольно много разговаривали, даже спорили, но всё на разные отвлечённые темы... Интересно, что твоя оценка личности Осокина и то, что говорит о нём Акайкин, в чём-то дополняют друг друга... Хотя Акайкин, конечно, не такой увлечённый странник по душам, как ты, но он тоже, при случае, не прочь приобщиться к чужому слову, мысленно склониться над чужой судьбой. – Сергей Васильевич плавным движением руки закончил красивость фразы, помолчал, довольный собой, продолжил: – Когда же я его спросил, что, если Осокин поступил так умышленно, какой в этом смысл? Акайкин выдал мне такое, что я потом переписал с диктофона... На вот, прочитай, – Сергей Васильевич положил перед Иваном Демидовичем листок бумаги.

Иван Демидович взял листок в руки, отнёс от глаз на удобное расстояние. Стал читать: “Ещё раньше, до этого его поступка, у меня сложилось впечатление, что Осокин стремится придерживаться какой-то своей схемы поведения, где фундаментом или каркасом является не служение какой-то идее, не построение коммунизма, не подражание какой-то личности, даже не доброта в человеческих отношениях... Свои поступки и мысли он нанизывает словно бусы по каким-то своим правилам, с расчётом, чтобы постоянно создавалась некая реальность определённых иллюзий... И независимо от того, ошибается он или нет, любит он кого-то или ненавидит, делает доброе дело или совершает злодеяние – всё это словно бы и не касается его: ОН ПРОХОДИТ СКВОЗЬ НАС... Окружающая действительность, мы с вами существуем для него как на игрушечной железной дороге, где время – всего лишь расстояние между двумя последовательными событиями, где законы и причины нашего поведения, наши мысли и убеждения можно ломать, изменять, коверкать... Заглядывая на чуть-чуть вперёд. Мне даже кажется, что в каком-то определённом смысле он умеет изменять реальность, точнее, виртуализировать быт, именно благодаря такой схеме...”

Иван Демидович дочитал бумажку и положил на стол.

– Ну и что скажешь на это? – забирая и пряча листок в карман, спросил Сергей Васильевич.

– Схему с игрушечной железной дорогой изобрёл не Осокин – нам её подарили классики марксизма-ленинизма: “Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка...” Философствовать на тему «что-то тут не так и всё как-то не по-нашему» Акайкин умеет, а вот что он сказал существенного по розыску.

– Осокин о своих планах Акайкину ничего не рассказывал, а вообще из разговоров понял, что Осокин очень хорошо знает местную растительность, но на Аральском море впервые, однако бывал где-то рядом, может, южнее... Интересно?

– А что Мария?

– Всё надеялась, что мы возьмём да и найдём ей Осокина. Красивая девушка... Необычная. Дерзкая и, наверно, бессовестная. Осокин быстро не сможет забыть её.

– Любовь с первого взгляда?

– Уж так устроена женщина – она постоянно должна определять себя и того, кого она любит, и постоянно уклоняться от собственных дефиниций. Существует даже некая мифология первого взгляда.

– Он спрашивал у Марии, её адрес?

– Из всех троих Осокин спросил адрес только у Акайкина. Тот ещё хотел записать ему свой адрес на бумажке, но, Осокин, сказал, что запомнит так.

– Интересно... Покажи-ка, Сергей Васильевич, мне их адреса. Так: Ленинград, Караганда... А это что за город?

– В Воронежской области. Адрес Марии.

– Слушай, Сергей Васильевич! Разъясни мне, старому дураку, что же всё-таки произошло. Своё предположение.

– Что, что... Разве ты забыл, что Осокин ликвидирует дело? Где-то там у него есть плантация. Теперь я в этом абсолютно уверен. И полетел он туда в последний раз, чтобы потом всё уничтожить, а уйти на плантацию задумал, “похоронив” себя. Осокину было наплевать, что поднимется шум, начнут его искать. Очевидно, что его план ухода был разработан из расчёта, что он находится под наблюдением или им вот-вот серьезно заинтересуются. В прокуратуре-то он уже побывал... А с исчезновением, возможно, что Осокину и в этот раз кто-то помог, из местного населения, тот, кто и прежде забрасывал его на плантацию. Если всё обстоит так, то Осокин приезжает в дом отдыха, изучает местность и отправляет кому-то письмо. Телеграммой быстрей, но она оставляет след, да и в ней не отправишь изображение чего-то. Получив абрис, то есть картинку с планом, напарник аккуратно выходит из пустыни в нужном месте и в нужное время, забирает Осокина и уходит. Всё, как видишь, довольно просто. Местные старички очень хорошо разбира-ются в картинках и в местности, хотя часто даже не умеют читать.

– Не было бы снегу, не было бы следу... – пригорюнился Иван Демидович. – Песок ведь тоже сохраняет следы.

– Осокин, небось, потом пожалел, что так всё затеял. Мария явилась ему как самоочевидная истина вместе со своим вопросом: может ли человек совсем не жить в мире, в котором господствует голая необходимость? Имитация несчастного случая не уничтожает обратную связь. Уходя, он предполагает, что люди обратят внимание на его доказательство, на то, что он умер, но его последнее желание исполняется с таким идиотским усердием, что лучше б не исполнялось...

– Ладно. А почему ты не стал искать его плантацию?

– Район поиска очень велик. Стоит ли овчинка выделки? Нужно ли надеяться на удачу, играя против Осокина? Лучше пусть всё идёт само собой, а я пока займусь другими делами...

– Бедный-несчастный! У тебя много работы? Будет ещё больше. Хочешь узнать конец всей этой истории?

– Естественно.

– Так вот. Пройдёт два-три месяца, и Осокин появится здесь, в Томске. Между делом он зайдёт в горотдел и попросит, чтобы ему выдали новый паспорт взамен утраченного.

– Это был бы самый хороший конец. Мы бы выдали ему новые документы, а старые оставили бы себе на память... Шерсти клок – и то добыча! – рассмеялся Сергей Васильевич, поднимаясь из-за стола. – Не понимаю... Что ты засуетился? Предварительное следствие по делу Осокина уже не представляет каких-то особенных трудностей.

Глава девятая

Примерно в середине июля, в одном из очень редко посещаемых всевозможными экспедициями районе восточной окраины Приаральских Каракумов, появился маленький отряд. Караван состоял из трёх верблюдов и двух путешественников, истомлённых тяжёлой дорогой, обожжённых солнцем, в грязных истрёпанных халатах, они медленно, шаг в шаг, брели, задыхаясь от жары и усталости...

Они шли по жгучим головешкам костра своих тревог, и дорога, путь их казались воплощением потерянности и страха... Караван медленно тащился по бесконечному такыру, края которого были скрыты изменчивыми завесами миражей. Местность напоминала гигантское блюдо, вдавленное в окружающую равнину и, наверное, единственное, что мог чувствовать путник, попавший сюда, – это одиночество и жалость к себе. Куда идёт их караван? Где ночуют их мысли? Глаза видят только иссохшую землю в глубоких причудливых трещинах, без всяких следов растительности... Вот вдали появляются зыбкие, расплывчатые контуры каких-то странных сооружений. Воображение в пустыне работает обострённо. Через два часа караван подходит ближе, и видно, что это пологие холмы. Выглядят они мрачно. Склоны холмов покрыты серой, сожжённой солнцем верблюжьей колючкой, местами белеют уродливые пятна соли, редко попадаются маленькие корявые саксаулы.

Отряд останавливается у большого холма. Это цель пути. Люди заставляют верблюдов лечь на землю и начинают развьючивать. Груз разный. С первого верблюда снимают мешок риса, ящик мясных консервов, пластмассовую десятилитровую канистру с растительным маслом, небольшой мешок, в котором чай, сахар, соль... Груз со второго верблюда снимают и складывают отдельно: это две металлические канистры с автомобильным бензином, казан, мотыга, инструменты. Последнего верблюда не развьючивали, там – остатки воды и небольшой мешок с продуктами.

Когда разгрузка закончилась, один из путников подошёл к другому, что-то сказал, вынул из-за пояса пачку денег в банковской упаковке, отдал, отвернулся и медленно пошёл вверх, к вершине большого пологого холма.

Тот, который остался, поднял верблюдов, и скоро караван медленно двинулся назад, по своим следам, оставив груз и человека, который теперь перестал подниматься к вершине холма, остановился и смотрел вслед.

Это был Осокин. Трудно было узнать недавнего курортника: обросший щетиной, с иссохшим лицом, в истрёпанном ватном халате, с грязной тряпкой, накрученной на голове... Осокин отвернулся и медленно пошёл дальше – вверх по склону холма. Забравшись на самый гребень, остановился и внимательно осмотрел открывшуюся перед ним картину: он стоял на краю большого неглубокого кратера, на дне которого блестело маленькое озеро, окружённое зарослями тростника. У противоположного края желтела тростниковая хижина. Осокин медленно пошёл туда, обходя озеро и всматриваясь в заросли. По дороге нагнулся, подобрал несколько крепких комков сухой глины, подошёл к хижине, присел на корточки возле открытого входа и долго смотрел в дверной проём, потом резко и сильно швырнул глину в дальний угол и увидел, как оттуда молнией метнулась маленькая змея. Он ещё немного подождал, вошёл вовнутрь, достал из-за пазухи баллончик инсектицидного препарата и принялся обрабатывать стены и потолок помещения... Потом, закончив опрыскивать, выбрался наружу и направился вниз к озеру, на ходу развязывая непослушными пальцами узел платка на поясе. Возле самой воды сбросил с себя халат и повалился на колени. Его тошнило, перед глазами плыли разноцветные круги.

Днём Осокин перетащил в хижину и спрятал от солнца канистры с автомобильным бензином. Остальную поклажу перетаскал вечером.

Первые дни он ни о чём не думал и ничего не понимал... Его занимала только работа, работа и работа. Он падал на свою тростниковую лежанку и мгновенно засыпал, когда становилось уже совсем темно, чтобы очнуться едва забрезжит и снова взять в руки мотыгу. Временами ему казалось, что плантация погибла, что всё, что он делает, напрасно и ничего уже не спасти. Но это и подстёгивало – он вкалывал не разгибаясь. Только с наступлением дневной жары Осокин уходил под навес и готовил на весь день еду. Кое-как делал что-то другое, самое необходимое по хозяйству, обедал и прятался от полуденного пекла в душной темноте своей хижины, где, задыхаясь во сне, похожем на бред, забывшись, стонал. И тело его, которое уже боялось своего безжалостного жестокого хозяина, плакало и скулило от боли каждой своей клеточкой, словно бездомный щенок, у которого никого-никого нет во всём свете... К вечеру он снова брался за мотыгу.

Спасая свою плантацию, Осокин умудрился в разных местах очистить и взрыхлить несколько клочков земли и посадить лук, редис и укроп. Дни его слились в страшный сон, но всё-таки самое необходимое было сделано.

По-прежнему было много работы утром и вечером – он поливал плантацию и огород, но теперь у Осокина появилась возможность уделить немного внимания себе и своему жилищу. Он привёл в порядок навес над кухней, сплёл новую циновку – вместо двери, попытался отремонтировать старенький “Шмель”, но у него ничего с этим не получилось, и пришлось продолжать готовить еду на новом капризном примусе, который привёз в этот раз. Он разобрал ящик из-под мясных консервов и сделал маленький столик, о котором мечтал ещё в прошлом году. Несколько дощечек пришлось истратить на ремонт хижины. Потом он намесил глины и заново обмазал изнутри стены...

Немые и одинаковые наплывали дни один на другой, и всё чаще Осокин настороженно вслушивался в свои шаги, в своё дыханье, шорохи в камышах, удары мотыги о землю, в плеск воды, гуденье огня в примусе, в скрип песка на зубах... И, не сказав себе за день ни единого слова, начинал другой день.

Мучительно проходили медленные полуденные часы, когда нельзя было находиться на солнце, и он лежал на циновке в душной полутьме, отравившись сном и дыханием своим...

Он будто забыл про свою память. Не хотел помнить и знать, как когда-то давно загибался от клещевого энцефалита на берегу сибирской реки.

Как весь взмокший, в налипшем на тело и на одежду песке, в одной энцефалитке, без штанов, катался в обнимку со своими кошмарами по белому плёсу, матерился и плакал под бесконечным осенним дождём. И красивая студенточка из Томска сначала всё пыталась затащить его в палатку, потом сидела и смотрела на него оттуда, и последнее, что у него было, – это нестерпимая боль в голове, холод и жар, и печаль о том, что скверно всё-таки умирать, когда жить ещё вроде бы можно...

И он не умер тогда, только сгорела трава на земле, состарились города, и кожа его полопалась, отшелушилась и осыпалась на землю, как лепестки опийного мака... Он не хотел знать и помнить, что он теперь преступник, что уже скоро нужно будет рассчитываться с людьми за всё, что он сделал, что продолжает делать сейчас... Он, просыпаясь, выкарабкиваясь из своих снов, каждый вечер поднимался и шёл на край кратера смотреть, как медленно опускается солнце, чтобы сгореть в жёлтом пляшущем пламени пустыни... Это великолепное и жуткое зрелище действовало как морфий. С каким-то суеверным страхом он смотрел и думал, что там, за той чертой, УЖЕ НЕТ ЛЮДЕЙ, там упали бомбы, сожгли реки и города, и он, единственный на всей земле, благодаря необъяснимой случайности конвенционных потоков пламени ядерного огня, пепла и радиоактивных дождей, пока ещё жив... Он усмехался и спускался вниз, чтобы продолжать свою дьявольскую работу... Делал её старательно, всю, до конца, чего бы это ему ни стоило, и уже в темноте, мокрый и грязный, почти в полусне, падал на свою тростниковую лежанку.

Но скоро его будила луна... И вот, похожий на огромное отвратительное насекомое, он покидает своё логово и устремляется вниз… Туда, где ослепительная белая луна купается в дымящемся молоке, где вымазанные чёрной кровью камыши в ужасе стынут и корчатся от скользких прикосновений к их стеблям отвратительных ядовитых тварей, пришедших из пустыни сюда, чтобы дотронуться своими мохнатыми лапами до белой луны, чтобы попить её белого молока...

Он осторожно входит в воду и крадётся к луне... Вода холодная, немного солёная, сначала жжёт тысячи мелких ран и ссадин на его теле, потом это проходит и тело его начинает растворяться в воде. Он, так и не успев коснуться луны кончиками своих светящихся пальцев, плавится, от его тела быстро бегут во все стороны радужные сияющие круги, унося по частичкам его кожу, его кровь... Его волосы запутались, сцепившись с корнями тростника, ещё тянутся к голове миллионами светящихся лучей, его глаза упали на дно озера и смотрят оттуда в небо, где, погасив все звёзды, горит одна волшебная лампа...

И только его сердце, сильное сердце тридцатилетнего мужчины, бьётся свободно, ровно, составляя единую плоть с водой, с землёй, небом... Вот она, вседозволенность! Уже остаётся только одна, последняя грань, за которой начинается новое, необыкновенное существование, где всё изначально и нет времени и прошлого...

Но вмешиваются иные силы, уносят его вперёд в осень, в Сибирь – туда, где он ещё может познать, что такое восторг и сильная радость, что такое угрюмость неба с запахом снега... Увидеть последнее золото октября, когда всё неопределённо и странно, и светится, как алтарь, дикий и нежный лес, и Томь, загадочная сибирская река, полная загадочного времени, вечно течёт мимо внизу... В её воде – осенние луны, висящие низко и кроваво над чёрными лапами пихт и ветвей, и дерзкий соболь крадётся на всплеск по упавшей лесине, отразившись в воде с беспредельной печалью... Там – отрезвляющие зимние утра со снежной пылью, морозным дыханием и ослепляющим снегом, ветром, который выл в трубе всю ночь, запахом калины и хлеба, с горьким раскаянием и печалью человека, который понял, что владел большим редким даром и растратил его, сохранив лишь навеки для себя из всего, всего, всего – один единственный лист, который трепыхался на ветке в конце октября, и память о прошлом продолжает тревожить как шорох в лесу... Как забытые голоса его родителей, как мелодия, что напевала любимая женщина, и слово, которое она произнесла в сумерках, перед тем, как уйти...

– Гарий... Я боюсь... Я ощущаю тебя во всём, где бы я ни находилась. Ты уже проник Семь Небесных Сфер? Ты уже не вернешься на Землю?

– Мария, милая моя, этой осенью, последний раз в жизни, я увижу белый-белый снег на земле.

– Любимый мой... Не надо... Не надо это делать... У тебя такая нежная кожа, как у ребёнка...

– Мария, девочка моя, ты никогда-никогда не узнаешь... Я растворюсь в тебе вместе с дыханием этой осени... И никогда уже потом, больше любовь не будет воздухом и не будет она тем синим цветом в небе над Аральским морем...

– Да, Гарий, для тебя я уже больше, чем воздух. Я для тебя то, что ужасней и слаще, чем жизнь...

– Я хочу с тобой быть каждый день, каждый час...

– Гарий, мне надо делать реже... Ну, это... Ты понимаешь... Это так сильно и так желанно... Что надо стараться уходить от этого, чтобы не умереть в тебе...

– Мария! Не уходи. Милая моя, мне страшно... Почему такая холодная пустая Земля? Нет ничего! И я не знаю ничего... Кроме твоих рук, твоих глаз, твоих губ...

И он целует, целует её... И кружится, кружится мир, и нет на нём никакой гадости: нет обмана, нет смерти... Есть только любовь.

Мария не заплачет ночью во сне. Она улыбнётся, и губы прошепчут имя его... Осталось имя его… Имя его…

Только у него уже нет слёз и нет глаз... Да и не надо смотреть в небо. Его закрыло большое дерево. Это оно развесило над ним в вышине множество листьев, и они шевелятся, а некоторые вдруг вспыхивают от луча солнца зелёным ярким огнём... Ему спокойно: ночью дерево защищает своей кроной от неба, от резкого, тревожащего блеска звёзд... От той страшной пропасти, от всего того, куда он боится улететь из своей могилы.

Глава десятая

Сергей Васильевич открыл дверь, молча посмотрел на гостя и жестом пригласил следовать за собой... Выглядел Сергей Васильевич совсем неважно. Всегда строгий, подтянутый, сегодня в измятой пижаме, он казался совсем старым, худым и сутулым. Горло у Сергея Васильевича было замотано жёлтым махровым полотенцем, и лицо было таким же жёлтым, как полотенце, а красивые с проседью волосы спутаны, пряди их прилипли к влажному лбу.

Посетителем…нет, гостем был Иван Демидович. Пока гость закрывал за собой дверь, искал место, куда пристроить свой портфель, снимал туфли и кряхтел, искал тапки в тёмном коридоре, Сергей Васильевич уже ушёл в комнату, лёг на диван и закрылся одеялом до подбородка.

Скоро Иван Демидович понял, что искать тапки бесполезно, прошёл следом за хозяином в комнату, в которой были задёрнуты шторы и беззвучно светился экран телевизора, а разбросанные всюду вещи выглядели печально и скучно. Возле дивана на табуретке находились стакан и тарелочка с разными лекарствами, бумажками от порошков, лежали ложечка и градусник. Там же, на самом краю, стояла пол-литровая банка с вареньем, а на полу – чайник и телефон.

Иван Демидович взял из угла стул, поставил так, чтобы можно было смотреть на Сергея Васильевича и был виден экран телевизора, грузно сел:

– Значит, лежишь один и болеешь... И какая же у тебя болезнь?

– Ангина...– Сергей Васильевич поморщился, произнося название болезни. – Сегодня первый день как температура почти нормальная, а то всё держалась тридцать семь – тридцать восемь. Чуть в больницу не загремел.

– Ну, раз нормальная, теперь дела пойдут лучше. А почему один?

– Разбежались, – опять поморщился Сергей Васильевич, – кто на работу, кто в институт. Деловые... Позванивают, проверяют, – помолчав, спросил: – На улице-то как?

– Жарко.

– Вот видишь... А я лежу с ангиной.

– Это ничего. Зато один. Никто не мешает книжку, например, читать. Раз никуда ходить нельзя – значит, лежишь и размышляешь. Полезно, между прочим, для здоровья и вообще... – Иван Демидович внимательно и с участием посмотрел на больного: – Может, водочки выпьем? У тебя, верно, какохимия начинается. Вон ты, какой жёлтый. В таких случаях водка совершенно необходимое средство для улучшения состава жизненных соков.

– Это с температурой-то? С таблетками и водку ещё пить?

– Хочешь? Я расскажу тебе одну историю. Лет шесть назад ты прятался в какой-то халупе, в Колпашев, поджидал там Замогильного, заболел ангиной...

– Давай без историй!

– Согласен. Пойду, гляну на кухне, есть ли чем у тебя закусить.

– Заодно принеси мне какой-нибудь чистый полиэтиленовый мешочек.

Иван Демидович забрал с табуретки стакан с какой-то мутью на дне и ушёл на кухню. Скоро вернулся и принёс два чистых стакана, несколько кусочков чёрного хлеба и две котлетки – на тарелочке. Поставил всё на табуретку и снова ушёл, а Сергей Васильевич лежал на диване и слушал, как он пыхтит в коридоре и щёлкает замками своего портфеля. Наконец Иван Демидович появился, неся в одной руке бутылку водки, а в другой полиэтиленовый мешочек с солёным огурцом.

– Вот ты и принёс мне то, что требовалось, – улыбнулся ему Сергей Васильевич, – выкладывай огурец на тарелку, а мешочек вымой и вытри полотенцем.

Иван Демидович с недоумением пожал плечами, но послушался и выложил на тарелку огурец, а затем отправился на кухню выполнять поручение... Потом он порезал огурец, распечатал бутылку, налил водки в стаканы, выпил из своего, закусывать не стал, а пригорюнился и стал ждать, когда рассосётся...

Сергей Васильевич, получив полиэтиленовый пакет, размотал с шеи полотенце, вытащил из-под подушки небольшой клетчатый платочек, хорошо смочил его водкой из своего стакана, приложил к горлу, закрыл сверху сложенным вдвое полиэтиленовым пакетом, снова замотал махровым полотенцем и заколол булавкой, лёг на спину, уставившись в потолок, прислушиваясь, греет ли компресс.

Иван Демидович с печалью на лице наблюдал за своим товарищем, потом взял бутылку, снова налил себе и добавил в стакан Сергея Васильевича, проговорил, не глядя на него:

– Хоть и темно в коридоре, но я разглядел на вешалке твой китель... Ты что, получил очередное звание?

– Месяца не прошло.

– Что-то на тебя не похоже. Банкет не организовал, старым друзьям ничего не сказал, не похвастался...

– А чем хвастаться? Это мой потолок... Ты же понимаешь, что означают эти звёздочки... Ладно, давай выпьем по этому поводу! В общем-то я хотел, мечтал даже, что получу это звание... Вот, получил, а дальше что? Бумажки на пенсию оформлять?

Сергей Васильевич выпил водку, поморщился, посмотрел на солёный огурец, на котлетки, но, вспомнив про свою ангину, взял только кусочек хлеба и жадно его понюхал... Потом, не глядя, нащупал рукой чайник, стоявший на полу возле дивана, достал его и стал пить воду прямо из носика.

Они выпили ещё и потом молча сидели и смотрели на мелькающий экран телевизора, думая каждый о своём. Иван Демидович, похоронивший жену и привыкший за последние одинокие годы разговаривать сам с собой, скоро заговорил, разглядывая что-то в углу за телевизором:

– Так вот, помаленьку, всё и проходит... А мы ведь тоже молодыми были. А что вспоминать? Вшей я тогда на себе горстями собирал. Грамоту знал, а зачем она мне нужна была? Не представлял даже. Кто я был? Так, никто... А вот когда на фронт уходил, впервые себя человеком почувствовал. Собрали нас со всей области. Сибирский добровольческий полк. Все комсомольцы. Одели всех. Английские шинели. Гвардейские значки. Сапожки на всех кирзовые, новые... Посадили в вагоны и повезли на запад... Тогда даже на фронте мало у кого какие награды были, а у нас у всех: английские шинели и гвардейские значки!

Привезли под Сталинград и сразу на передовую. Сразу в дело. Ночью. Приказали ползти и голову от земли выше тридцати сантиметров не поднимать – пулемётом срежут. Ещё сказали, что там впереди железнодорожная насыпь будет, а за ней немцы. Пока темно, надо подкрасться как можно ближе и окопаться, а утром по сигналу идти в наступление.

Мы и поползли, а голову действительно поднять нельзя. Голо всё, степь. Ни кустика, ничего... Доползли до рубежа и стали окапываться, а земля как камень. Я всю ночь долбил, а выдолбил такую ямку, что или ноги наружу, или голова высовывается. Утром наши пошли, а немцы из всех пулемётов – бить! Я в атаку не поднялся, лежу в своей ямке... Оказывается, не смог я тогда подняться и сделать два шага, чтобы умереть. Ребята на меня сверху валятся, а ямка у меня маленькая совсем – им не укрыться. И пули... Чик! Чик! Кого в живот, кого в голову. И они катаются по полю... Ой! Ой! Ой... А когда из миномётов бить стали, и меня по ногам резануло.

После госпиталя дали мне совсем потрёпанную шинель. Одна пола немного короче была и в левом рукаве дырка. Вместо кирзовых сапожек – обмотки. И снова на фронт. Ни английской шинели, ни сапог, ни гвардейского знака – всё пропало. И пошёл я так воевать, без знака. Дрался хитро, зло. Откуда что бралось? Убивал много... Но обида так во мне и осталась. Мне до сих пор ту шинель жалко. Мне до сих пор иногда снится, как мы на фронт едем: английские шинели, гвардейские знаки. Все комсомольцы, красивые, молодые... А теперь что? Ни шинели, ни знака у меня нет. Осталось всё где-то в госпитале под Сталинградом.

– Ну, Иван Демидович, ты уж совсем... Не надо. Нам ещё жить и воевать!

– Ах ты память, память; цыца дневная – царица ночная… Забери мою жизнь человечью – подари мне свою, волшебную.

– Кстати... Что-то мы забыли про Осокина. Он ведь скоро появится на нашем горизонте.

– Я что? Я – никто. Ты вот что думаешь делать?

– А я что? Я же всё сделал. Как только он появляется, так мы его сразу и задерживаем, а материалы передаём в прокуратуру.

– Какие материалы? Твои предположения и догадки?

– Вот и пусть проведут предварительное следствие.

– Ну, ты молодец!

– За что ты на меня нападаешь? Я ведь выявил преступление, задержал подозреваемого...

– Ты сначала его задержи на самом деле, а не в своём воображении!

– Я-то его задержу... Что ты кипятишься? Всё идёт по плану...

– “Всё”– это только твои красивые слова. Ничего-то ты не сделал. Где твои неоспоримые доказательства?

– Доказательства – вещь философская. Вдруг он возьмет да и всё нам расскажет?

– Не узнаю тебя. Ты же всегда чисто работал. И где честолюбие? Надо же стремиться довести дело до конца! Давай подкинем ему что-нибудь типа авизовки.

– Интересно... Что это тебя в бухгалтерский учёт потянуло?

– Ты всё понимаешь буквально! Но, надеюсь, идея-то тебе ясна? Надо подкинуть ему бумажку такого содержания, чтобы он смутился, потерял голову... А потом, не торопись говорить, что время пришло. Предоставь это время мертвецам – хоронить своих...

– Не нравится мне это. Зачем рисковать? Результат может получиться самый неожиданный.

– Да, пойми же... Это очень интересная идея. И я чувствую, письмо обязательно сработает!

– Если тебе нужно – пробуй сам, а меня уволь от твоих идей. Ты хорошо знаешь, что я не любитель психологических опытов.

– Да я и не настаиваю. Бог с тобой, Сергей Васильевич! Я самовольно ничего делать не собираюсь. Просто подумалось... – Иван Демидович стал собираться. – Мне пора исчезнуть, а то скоро твоя придёт. Она не любит...

– А следы? Иван Демидович! Надо замести следы преступления. Выручай! Я же не могу из-за моего плачевного состояния.

– Вот жизнь пошла! Приходишь в гости со всем своим, да ещё и убирай потом!

– Ну и что? Может случиться, что в другой раз и я поухаживаю...

– Не дай бог!

Иван Демидович собрал посуду и ушёл на кухню, а Сергей Васильевич закрыл глаза... Сначала слушал, как он там возится с посудой, потом стал обдумывать только что состоявшийся разговор. Что-то в этом разговоре его тревожило, но он не хотел дальнейших выяснений. Компресс приятно грел горло.

Глава одиннадцатая

Поздней осенью, а точнее 12 ноября 1978 года, после станции “Новосибирск-Главный” в семьдесят втором поезде дальнего следования “Москва-Томск” появился новый пассажир. Он прошёл в плацкартный вагон, нашёл там своё место, безразлично взглянул на молоденькую девушку, сидевшую за столиком у окна, опустился на деревянный вагонный диван, закрыл глаза и не пошевелился до самой Тайги. Это был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, одетый по сезону и с рюкзаком, из которого торчало дуло разобранного охотничьего ружья...

Вагон стало сильно качать, вероятно, поезд проходил без остановки какую-то станцию или разъезд – Осокин вздрогнул и бессмысленно посмотрел перед собой... Очнувшись, он понял, что прямо напротив него сидит и смотрит в глаза толстая старуха, одетая во всё чёрное, как монахиня. Слева от себя старуха положила на диван чёрную истрёпанную сумку из кирзы. Одной ручки у сумки не было, и бабка приладила взамен кусок бельевой верёвки. В правой руке она держала толстую палку-посох... Разглядывая свою визави, Осокин потерял ощущение реальности. Он повернул голову – у окна по-прежнему находилась всё та же молоденькая девушка, она спала, положив голову и руки на столик.

– Хе, хе, хе... Я вот тут сидела, смотрела... Вот она спала, как и сейчас спит, а ты не спал, только глаза у тебя закрыты были...

– Дремал я... Это у меня лицо такое, не спящее... – Осокин помолчал, потом неожиданно спросил старуху: – Ну, а если бы и не дремал, так что же я делал?

– Ты будто искал что-то. Что искал-то? Скажи, голубчик...

Толстое коричневое лицо старухи расплылось в сладкой улыбке, глазки спрятались в глубокие щели, а огромный нос сморщился и засопел.

– Мы с тобой, бабушка, за одним и тем же гоняемся... За душами своими. Я теперь далеко собрался, а взять с собой уже и нечего...

– Бедный ты человек... Скажи, за кого мне молиться? – крестясь спросила бабка.

– Молись за Григория... Вот, возьми на свечку. – Осокин достал из кармана пальто смятые в комок деньги и, не считая, отдал старухе.

Взяв деньги, старуха сразу потеряла всякий интерес к Осокину. Она полезла в свою сумку, вытащила оттуда свёрток и развернула у себя на коленях. В свёртке оказались две жирные селёдки холодного копчения. Бабка внимательно осмотрела и даже обнюхала каждую рыбину, выбрала одну, а другую снова завернула и спрятала в сумку. Ту же, которая осталась, она снова внимательно осмотрела, покрутила перед самым своим носом, и... Вонзила ей зубы прямо в загривок... Отделив таким образом у селёдки голову, она её старательно обсосала и затем принялась за обезглавленную селёдку: введя палец в нутро тушки – стала разрывать ей брюхо и вытаскивать внутренности. Жир так и тёк по её рукам. Осокин с интересом и отвращением наблюдал за этими её манипуляциями. Бабка же полностью была поглощена своим занятием. Она пронизывала селёдку своим горящим взором, словно пламя ацетиленовой горелки консервную жесть... Разрывая селёдке брюхо, она то и дело шумно сглатывала слюни.

В этот момент к ним заглянул проводник. Хмуро посмотрев на то, чем бабка занимается, он строго сказал:

– Ты смотри... Всё это уберёшь, – он указал пальцем на кусок серой бумаги с внутренностями.

– Уберу, миленький, уберу... – залебезила бабка.

– И стенки мне не мажь... Руками своими.

Проводник повернулся и ушёл, а старуха стала есть селёдку. “Ест без хлеба и с таким удовольствием, – наблюдая за бабкой, подумал Осокин,– лет ей под восемьдесят и такой крепкий желудок! Другой бы потом загибался от изжоги после подобного ужина.”

Поезд начал останавливаться. “Прогуляюсь по перрону, чем тут...” – решил Осокин.

Было двадцать три часа по местному времени. Он стоял у своего вагона и смотрел, как с тёмного неба падают на землю белые хлопья...

Есть такие тайники в человеческой душе, в которые никто и никогда не заглядывает добровольно: человек, побывавший там, начинает впоследствии тяготиться своим земным существованием. Он начинает думать иначе, иначе чувствовать, иначе желать... Ведь чтобы понять человека – нужно его убить. Потому что тайна личности человека – это его замыслы, проекты, мечты... Которые могут быть поняты лишь тогда, когда человек полностью себя реализует. Стало быть, только после его смерти...

Действительно, ещё Жан Поль Сартр заметил, что, познавая живого человека, мы лишь улавливаем его прошлое, “умерщвляем его”, и в наших руках остаётся только “человеческий сколок”, а не живой человек... Может, из-за этого в нашей памяти равноправно живут мёртвые и живые... И ещё, живут убитые нами...

Наша память хронострикционна – она способна сжимать и растягивать время. Отчасти поэтому личная память человека всегда продолжается после его смерти. Но основная причина в другом... Хочешь увидеть себя мёртвым? Посмотрись в зеркало. Отражение идёт туда – где ты стоишь, а изображение остаётся на амальгаме... Тебя нет. То, что ты видишь и слышишь, является действием программ поиска. И в мире существует только одна сила, которая порождает и уничтожает этот парадокс, – человеческая судьба. И наиболее ощутимая её часть – наша совесть. Именно хронострикционная особенность человеческой памяти объясняет таинственную способность совести. “Часто совесть судит наши действия совершенно не так, – замечает Блез Паскаль, – как это склонно делать обычное благоразумие. Совесть, например, вменяет нам такие дурные поступки, которые явились следствием наших врождённых предрасположений и за которые мы с точки зрения здравого смысла не можем нести ответственность. Но ведь именно поэтому человек обладает способностью самопревосхождения.”

Теперь, допустим, что память умирает вместе с телом человека, как предполагает наш Осокин, и не существует далее вообще ( то есть она жёстко связана с телом и исключается возможность её свободного “плавания” в мире). Тогда с точки зрения такого мира получается следующее: всё, что может произойти, уже существует в будущем и продолжает существовать в прошлом. Перемещаясь по оси времени, мы только сталкиваемся с событиями в своём настоящем... Ни больше, ни меньше: и весь наш Мир Божий – это процессор компьютера без оперативной памяти, в котором идёт бессмысленный перебор одного события за другим.

Но в действительности этого не происходит. Не происходит просто из-за того, что время человеческой жизни индивидуально, а его память множественна. Её нельзя стереть как магнитофонную запись, сжечь как рукопись. Время сосуществует с памятью на договорных началах, так же, как Человек с Богом.

Когда-то вульгарные материалисты, чтобы не индивидуализировать массовые преступления, утверждали, что после смерти ничего нет, ссылаясь на эффект потери сознания у человека при обмороке или во сне (в эти моменты память всего лишь сжимает личное время человека – обычный хронострикционный эффект). На самом деле, после смерти человека с ним остаётся вся его жизнь... Как кумулятивный снаряд броню – память прожигает личное время человека вспять. Почему так страшно умирать? Из-за физических страданий? Но они кратковременны. Смерть отбирает шанс всё исправить. Твоего тела уже нет – а ты помнишь о себе. Кто ты? Убийца? Вор? Ты знаешь всё. Не ведаешь лишь самой малости – своей страшной памяти, которая может быть хуже ада. Спасёт ли тебя Господь Бог? Сможешь ли ты забыть себя?

После Тайги народу в вагоне прибавилось. Пришли и устроились две пожилые женщины, сказали, что едут до Межениновки. Одна скоро задремала, а другая завела с бабкой долгий дорожный разговор. Осокин сидел на своём месте с закрытыми глазами, сон не шёл, и он слушал стук колёс и разговор женщин. Содержание разговора он не пропускал в свои мысли, просто слушал их голоса, но в одном месте заинтересовался. Бабка говорила о какой-то траве:

– Нашла я её у этого самого озера позапрошлым летом. Раньше она там не росла, да и теперь, видать, не растёт. Мелкая такая, и лист мелкий, резной... А сорвёшь, маленько пожуёшь и засыпаешь сразу. Хорошая трава, полезная. Потом я специально вернулась, себе в запас насобирала... А жила тогда у одних... Хорошие люди. Хозяйка мне как-то говорит: “Муж совсем плохо стал ночью спать. На работе, наверно, неприятности.” Я заварила той травы целую кружку: “На, – говорю ей, – на ночь давай помаленьку.” А он, хе-хе-хе... сказал нам, болезный, что всё это ерунда, взял да и выпил сразу целую кружку, и помер.

– Как, умер?

– Уснул и не проснулся. Так и похоронили.

Пожилая женщина сочувственно вздохнула. Они ненадолго замолчали. Потом завели разговор про другое. – “Что же это за трава бабке попалась? “ – подумал Осокин. Начал подбирать в памяти схожую, потом представил себя на лугу возле озера, мысленно стал ходить и высматривать траву. Вроде эта... Сорвал листок. Пожевал. Сорвал ещё. Стал разглядывать. Пошёл дальше. Маленькая лисичка выскочила из-за куста и побежала от него. Забор... Откуда же он появился? Лисичка, наверное, за забором от него прячется. Пошёл вдоль забора. Надо найти щелку. Посмотреть. Вот...Сейчас... Вдруг доска сама отваливается и оттуда навстречу высовывается бабкина голова: “Хе-хе-хе... Ты превратись в селёдку... Лисичку на селёдку надо ловить...” – она сладко улыбается...

Осокин отскакивает от забора... Открывает глаза. В вагоне полумрак. Двух пожилых женщин уже нет. Слева у окна всё та же молоденькая девушка. Теперь не спит. Сидит и смотрит на бабку. Старуха тоже сидит у окна, напротив девушки. Она высыпала на стол много мелочи. Вся поверхность стола покрыта жёлтыми и беленькими кружочками.

– Дочка, ты посчитай мне их... У тебя, хе-хе, коготочки востренькие... У меня монетки не подцепляются, – говорит бабка.

Девушка смотрит на неё испуганно и молчит.

Поезд начинает останавливаться. “В расписании семьдесят второго нет остановок от Тайги до самого Томска... Разве что в Межениновке? Странно... Может из-за встречного... Интересно, какая будет сейчас станция?”– подумал Осокин.

Словно отвечая на его мысли, старуха посмотрела в окно и сказала: “Богашово это... Хе-хе...”

“Богашово”, – повторил про себя Осокин и стал быстро собираться. Бабка с интересом наблюдала за его действиями. Осокин застегнул своё старенькое демисезонное пальто и надел шапку. Шарфа и перчаток у него не было. Достал с верхней полки рюкзак, из которого торчало дуло разобранного охотничьего ружья, на плечо рюкзак не закинул, а так, держа в руке, направился к выходу.

Проводник не удивился и ни о чём не спросил, когда Осокин попросил выпустить его из вагона. Спрыгнув с подножки, он постоял, потоптался возле поезда, потом медленно зашагал по чистому, ещё незатоптанному снегу к вокзалу.

Уже совсем стемнело, и только платформа возле деревянного здания, выкрашенного в зелёный цвет, освещалась двумя фонарями. Кроме Осокина, с поезда никто больше не сошёл. В зале ожидания тоже никого не было. Он двинулся между старыми массивными деревянными диванами с вырезанными на спинках буквами “МПС” до круглой высокой печи, обитой железом, потрогал её рукой. Повернул назад, остановился возле дивана, что ближе к выходу, сел бочком, спиной к закрытому окошечку кассы, над которым в самодельной рамке под стеклом желтело расписание поездов, проходящих через станцию Богашово.

Сначала он просто сидел, прислушиваясь к тишине, потом достал из кармана распечатанный конверт, проверил, лежит ли внутри письмо. Нашёл в кармане пальто спички. Поджёг письмо. Смотрел, как горит. Когда от письма остался маленький уголочек, бросил его на пол и запнул под диван. Опять сидел и смотрел на дверь. Потом развязал рюкзак, вытащил по частям ружьё, собрал, положил на диван рядом с собой и начал шарить рукой в рюкзаке. Его рука натыкалась на вещи и узнавала их: вот рубашка, носки, две книги и тетрадь, завёрнутые в полотенце, чистая тряпка, в которой кусок хлеба и луковица, коробка с патронами... Он взял коробку с патронами. В коробке их оказалось шесть штук, из них два были разделаны и закатаны снова. Он выбрал эти два патрона, остальные вместе с коробкой спрятал обратно в рюкзак. Зарядил ружьё. Положил ружьё себе на колени, задумался о чём-то...

Так он и сидел, пока не почудились шаги... Шаги приближались к входной двери в зал ожидания... Осокин заторопился. Начал пристраивать к себе ружьё. Пальто мешает! Надо скорей... Сейчас войдут! Теперь ловчее прижать... Осталось дотянуться до крючка... Скорей! Уже открываются двери: ударил выстрел.

Пуля, пройдя сквозь его тело, угодила в расписание поездов над окошечком кассы. Посыпалось разбитое стекло из самодельной рамки, и он почувствовал, как сильная боль обожгла живот под левым ребром. Перехватило дыхание. Сразу стало очень плохо. Куда-то поехали диваны и стены комнаты. Как резину, растягивая свой провод, к нему с потолка потянулась лампочка, нестерпимо ярко разгораясь...

Но, прежде чем потухло его сознание, он с ужасом понял, что выстрелил неудачно. Этих секунд ему хватило признать, что рана смертельная, но он будет долго умирать в сильнейших мучениях, если не успеет сейчас выстрелить снова...

После выстрела ружьё выскочило из его рук и упало на пол. Он повалился следом... Ему сразу удалось схватиться рукой за стволы ружья. Он вставил дула в рот, но никак не мог нащупать спусковые крючки... Пол сильно кренился, липкий и скользкий. Он боялся покатиться куда-то вниз и потерять ружьё. Мешали, бешено вертящиеся вокруг него диваны. Лампочка уже горела так ярко, что он почти ослеп. Отчаянным усилием воли он в последний раз попытался овладеть сознанием, но время, отпущенное ему, истекло, свет стал гаснуть, гася последнюю надежду нажать на спусковой крючок...

Приехавший на место происшествия врач осмотрел лежавшего на полу, отошел в сторону, нервно закурил и, разглядывая пустые стены зала ожидания, проговорил, ни к кому не обращаясь: ”Это варварство – так стреляться!” Но находившийся рядом милиционер, не поняв, что сказал врач, повернулся к нему и переспросил: “Вы считаете, что ранение опасное?” Врач взглянул на него и, криво усмехнувшись, сам не зная зачем, стал объяснять:”Пуля вошла ему в верхнюю левую часть живота и, выломив из спины ребро, вышла и застряла вон в той стене, над окошечком... Однако я нигде не вижу пыжей. Значит, они остались в животе у этого молодого человека. А так как он стрелялся в упор, то в животе у него догорали и пороховые газы... Если он не умрёт от боли, то после операции у него начнётся перитонит, а дальше... Сутки, трое...” Врач растоптал свою папиросу и вышел вслед за носилками, оставив милиционера.

Спустя несколько минут в зале ожидания уже никого не было. Ушли все. Только замёрзшая лужа крови на полу, уголок от сгоревшего письма да разбитое расписание поездов, проходящих через станцию Богашово, ещё напоминали о происшествии.

Глава двенадцатая

Этот осенний день выдался солнечным и сухим, с лёгким морозцем. Иван Демидович проснулся рано и в десять часов уже был на городском кладбище. Поэтому он без труда нашёл сторожа, скучавшего в одиночестве на лавочке возле конторы и с отвращением курившего папиросу...

Иван Демидович со значительным видом подошёл к нему, представился и показал какую-то бумажку. Сторож минуты две вертел эту бумажку перед глазами, пытаясь что-то в ней понять, потом, молчком, без лишних разговоров, принёс из сарая две лопаты и повёл показывать место, где копать.

Когда сторож ушёл, Иван Демидович внимательно осмотрел, как выкопана соседняя, готовая могила, потом расчистил снег, наметил границы и стал резать дёрн. Мороз ещё не схватил землю, но работа шла тяжело, Иван Демидович быстро устал и вспотел... Тогда он оставил лопату и немного посидел поодаль на лавочке у чужой могилы, выпил полбутылки “Крем-соды” и потом уже работал медленно, с частыми остановками, с оглядкой. Когда углубился в землю на три штыка и подумывал было устроить большой перекур, вдруг почувствовал, что кто-то за ним наблюдает. Иван Демидович быстро обернулся и увидел, что сзади в десяти шагах стоит Сергей Васильевич и смотрит на него. Любитель хорошо и со вкусом одеваться, он выглядел на кладбище нарочито торжественно: в модном светло-коричневом пальто с красивым пушистым шарфом на шее, причём шарф не скрывал белоснежную рубашку и галстук... Шапочку свою Сергей Васильевич почему-то держал в руке, и его голову украшала пышная седая шевелюра. Улыбаясь, он осторожно подошёл к краю ямы, над которой трудился Иван Демидович:

– Ну, здравствуй, коварный мой друг... Всё сам, своими руками! Даже могилу никому не доверил...

Иван Демидович с досадой взглянул на него, но промолчал. Он хотел, было выбраться наружу, но посмотрел ещё раз на Сергея Васильевича, потом на свою старенькую кепку, лежавшую на краю ямы, на фуфайку с измазанными глиной локтями, на свои резиновые сапоги и остался в яме.

Тем временем Сергей Васильевич внимательно ознакомился с его работой и спросил:

– А корни почему не обрубаешь? Будут же мешать опускать гроб.

– Так дерево же растёт! Не видишь, что дерево растёт... Мы его головой – к дереву, под корни положим.

Желание устраивать большой перекур у Ивана Демидовича прошло, и он продолжил работу. Теперь, имея зрителя, он работал с явным удовольствием, азартно. Изредка он останавливался, доставал из кармана платок и утирал пот, улыбаясь тому, что устал, что работа спорится.

Наконец Сергей Васильевич не выдержал:

– Иван Демидович! Сделай перекур. А то, разогнался, за раз всю работу сработаешь. Несолидно получится.

– Прости, друг... Увлёкся. Для меня, старика, могила – более сексуальная вещь, чем кровать... А что перекуривать будем?

– Да вот... У меня тут есть, – и Сергей Васильевич достал из кармана своего модного пальто бутылку коньяка, – да и поговорить надо. Давненько мы друг друга не видели.

Они устроились за маленьким столиком у чужой могилы. Иван Демидович смахнул рукавом фуфайки снег со столика, очистил от снега лавочку. Сергей Васильевич поблагодарил, сел, поставил на столик свою бутылку и достал из другого кармана плитку шоколада.

– Ты, наверное, шёл к какой-нибудь девице, а сюда случайно ноги занесли? – усмехаясь и поглядывая по сторонам, высказался Иван Демидович. Он открыл свой портфель, достал пластмассовый стаканчик, колбасу, хлеб и плавленый сырок... В портфеле осталась лишь начатая бутылка газировки – её оставил – и закончил назидательно: – Вот! Если бы не я, пил бы ты свой коньяк из горлышка и закусывал конфеткой.

Пока Иван Демидович говорил и усаживался, Сергей Васильевич открыл бутылку и уже наливал в стаканчик коньяк. Спросил между делом:

– А что за гранату ты прячешь от меня в своём портфеле?

– Бутылку газировки. Полагается мне одному, как занятому тяжёлым физическим трудом... Ну что ж. Давай! Выпью за покойника. – Иван Демидович взялся за стаканчик.

Сергей Васильевич не поощрил и не подбодрил, когда тот лицемерно морщился перед тем как выпить, – сидел и ждал. Потом забрал у него посудину, налил себе и выпил без удовольствия. С минуту они молчали.

– Ты видел его? – спросил, наконец, Сергей Васильевич.

– Да. Спасибо, что сообщил... Он был в сознании и отказывался от морфия.

– Хотел жить?

– Не знаю... чего он хотел. Смотрел на меня с ужасом и молчал... Я задавал ему свои вопросы, а он был погружён в свою боль. Такая была беседа... Потом я пообещал, что позабочусь о его похоронах и могиле. Он, кажется, понял.

Иван Демидович заметил, что стаканчик снова наполнен – выпил, поморщился. – Это и есть самое реальное воплощение в истории той деградации личностного начала, какая обычно бывает у уголовников и, прости Господи, у нас, коммунистов…

– Ты-то в чём боишься сознаться? – Сергей Васильевич вдруг на что-то обиделся, коньяку себе не налил, а взял плавленый сырок, начал крутить в руках. – Великомученик! – Он бросил сырок на стол. – Что? Уже потерял надежду срок схлопотать? Боишься, что никто не поверит в твои “искренние признания”?

– Никому они не нужны...– печально разглядывая свои резиновые сапоги, ответил Иван Демидович. – А ты... Разыскал деньги Осокина?

– А зачем их искать? Они и не терялись. Есть завещание, по которому все деньги получит Мария Олеговна Комарова.

– Это же очень большие деньги!

– Точную сумму сказать тебе не могу. Я их ещё не все сосчитал.

– Ну... Удивил! Да ты знаешь, чем всё это может закончиться?

– А давай предположим, что никто подробностей не знает... Один ты, например? А тебе неплохо бы вспомнить, что уголовное дело в отношении Осокина не возбуждалось. А если вдруг, кто и захотел, то существует статья в УПК РСФСР, которая гласит, что в отношении умершего уголовное дело не может быть возбуждено, а начатое подлежит закрытию. Что тебе ещё нужно?

– Вообще-то, там дальше говорится, что исключаются случаи, когда производство по делу всё-таки ведётся для того, чтобы начать или возобновить дело в отношении других лиц по вновь открывшимся обстоятельствам...

– Вот ты и закончил за меня. – Сергей Васильевич пристально посмотрел на Ивана Демидовича. – Козе понятно, что ни одно уголовное право не предусматривает наказание за попытку самоубийства, хотя это очень тяжёлое преступление... Но зато все эти случаи расследуются самым тщательным образом, особенно когда неясны мотивы... И я с тобой согласен, что, рассуждая дальше, мы придём к следующей мысли: следствию всегда важно установить истинные причины самоубийства, чтобы исключить предположение – не было ли тут принуждения к вышеупомянутому деянию от какого-либо другого лица.

– Сергей Васильевич! Сознайся, что ты занимаешься выяснением каких-то тайных причин самоубийства только из-за собственной прихоти, по привычке, потому что интересовался Осокиным раньше, до его смерти... А вот я почти уверен, что в этом конкретном случае никаких неясностей нет... Преступник, чтобы уйти от ответственности, иногда пользуется, допустим, ружьем...

– Иван Демидович... Мы же юристы! Давай не будем ошибаться в определениях. На момент самоубийства Осокин не был подсудимым. Не был он и подследственным и, если мне память не изменяет, интересовались мы его деятельностью негласно, а то, что он был подозреваемым, – об этом знали лишь мы с тобой...

– Да какое ты имеешь право на свои подозрения! Ты ведь не знал и не ведал, где именно Осокин находился два с лишним месяца, чем занимался и что с ним происходило... Во-вторых, его исчезновение с берега Аральского моря можно истолковать как первую, неудавшуюся попытку самоубийства, как репетицию, в конце концов...

– Очень интересная и глубокая мысль! – усмехнулся и подытожил Сергей Васильевич, – и неплохо её дополнить идеей, что в следственной работе иногда нужно быть очень осторожным... Стечение обстоятельств, сведения, которые при многолетнем опыте работы сами плывут в руки, уголовное право и административная власть... Даже время и душевное состояние того, кем интересуешься, – всё в твоём распоряжении! – Сергей Васильевич настойчиво посмотрел на своего собеседника. – Поэтому, очень вероятно, что один человек во время следствия может иметь неограниченную власть над другим человеком...

– Сергей Васильевич... Давай забудем эту часть нашей беседы. Никаких же активных действий со стороны следствия ведь не было? Ну вот... Просто я тогда подумал...

Сергей Васильевич никак не отреагировал на его последнее предложение, на пристальный ответный взгляд, вылил остатки коньяка в стаканчик, выпил, закусил сырком и только потом заговорил:

– Когда я болел ангиной, мы смотрели всей семьёй по телевизору “Остров сокровищ”, советский вариант Стивенсона, и моя дочь, Светка, знаешь что тогда сказала: “Целый корабль с золотом в Европу ведут. Хотят на него оружия для революции накупить. Сколько крови прольётся... Лучше бы золото пиратам досталось!”

– Что за намёки? Следовало бы тебе знать, что ещё в семнадцатом веке был такой герцог – Альбрехт фон Валленштейн, так он первым стал вкладывать деньги в кровь, рассматривая это – ни больше и не меньше – как выгодное помещение капитала. Почитай историю Тридцатилетней войны в Европе и сравни с сегодняшним ... Лично я не боюсь пролитой крови и мне не будет страшно умирать. Господу Богу вообще не за что будет упрекнуть меня – коммуниста. Я всю жизнь нёс ответственное бремя и не выбирал, и не мечтал о святости или бессмертии. Абсолютная убеждённость в идее – это способ, которым мы научились видеть истину. Ты пойми, что сейчас как никогда нужен террор. Не против населения, а против коммунистов. Террор внутри самой нашей партии. Надо выпустить гнилую кровь. Ты, вон, сам смотришь по телевизору на этих… из Политбюро, выключив звук...– глаза у Ивана Демидовича загорелись вдохновенным огнём, он привстал с лавочки, – тысяч двести-триста нужно срочно осудить и расстрелять. Это жизненно необходимо. Как они не понимают, что губят Партию! Мы же потеряем великое государство...

– Это точно... Ты прав, Иван Демидович... Сняли бы табу, дали бы команду, и взялись бы органы за настоящее дело... Готовых крупных казнокрадов, взяточников, просто воров – лопатой греби, а мы ловим каких-то ублюдков-диссидентов, от которых одна вонь. Срам! На таких преступниках органы авторитета не заработают – последний растеряют. И вообще... Ну тебя к чёрту! Размечтались.

– Какие там, к бесу, мечты... Надо действовать. Нужно срочно создавать секретные фонды.

– Да... С тобой не соскучишься.

– Слушай, Сергей Васильевич, – Иван Демидович сделал хитрое лицо. – Я считаю, что это был обыкновенный обмен информацией. Я, может быть, первый заинтересовался Осокиным и вёл дело независимо от тебя...

– И довёл! Век живи, век учись... Какой я кретин! Пора и мне на пенсию сматываться. Но и ты не герой...

– Какой уж я герой. Пойду... Надо могилу копать.

– Он перед смертью ни о ком не вспоминал? Родные, близкие?

– Нет, не вспоминал. Мать он похоронил три года назад. Домик-то по Овражному... Да всё ты знаешь! Приходи лучше в четыре часа к факультетским клиникам. Тело заберём. Кроме меня будут ещё люди. Все свои. Может, что и присоветуем насчёт его денег...

– Хорошо. До свиданья.

– Бывай.

Иван Демидович тяжело поднялся, нагнулся, подобрал свой портфель и двинулся к своей яме, оставив Сергея Васильевича одного возле чужой могилы за маленьким столиком с пустой бутылкой из-под коньяка и нетронутой плиткой шоколада.

Глава тринадцатая

Спустя два года после всех этих событий, в последних солнечных числах мая, по московским улицам прогуливался мужчина лет сорока, среднего роста, хорошо и по моде одетый, с маленьким чемоданчиком в руке. Он шёл от Устьинского моста по направлению к Яузской площади. Это был Александр Владимирович Акайкин. Две недели он пробыл в Москве на курсах повышения квалификации преподавателей вузов и теперь, сдав зачёты, купив билет до Караганды с местом в купейном вагоне и не имея в настоящий момент никаких забот, наслаждался прекрасной погодой и прогулкой по столице. От Яузской площади Александр Владимирович решил идти в сторону Чистых прудов, пожалуй, может чего-нибудь выпить, эдакого, в ресторане, пройти до станции метро им. Кирова – и на Курский вокзал. Все вещи и покупки Александра Владимировича были уже на в камере хранения, но всё-таки лучше заявиться туда заранее, может, даже за час до отправления поезда, чтобы под конец не торопиться и не портить себе суетой этот хороший день.

Проходя мимо индийского посольства, Александр Владимирович невольно обратил внимание на молодую красивую женщину, шедшую ему навстречу, затем побледнел и остановился. Женщина же, наоборот, даже не взглянув на него, прошла мимо, хотя на Александра Владимировича всё-таки можно было обратить внимание: одет в импортный джинсовый костюм, красивую рубашечку, на ногах новенькие туфли – сияли и соответствовали погоде и его настроению... Правда, Александр Владимирович был немножко лысоват, но зато на его носу ловко сидели очки в очень приличной оправе, и всё это дополняла совсем неплохая бородка. А женщина всё-таки прошла мимо, даже не взглянув на Александра Владимировича!

Наконец Акайкин пришёл в себя, развернулся и побежал за женщиной. Он догнал её, остановил, извинился... А потом выпалил на одном дыхании:

– Мария, я должен вам сказать... То есть извините, здравствуйте... Вы меня узнаёте?

Она удивлённо, с улыбкой оглядела его. Ответила:

– Я вас не могу вспомнить. Подскажите, пожалуйста.

– Два года назад... Аральское море...

– Аль? Ну, конечно же – Аль! Удивительно... Вас совершенно не узнать! Дайте я на вас ещё посмотрю. Конечно. Вас ни за что не узнать!

– Мария... Всё так неожиданно... Вы можете уделить мне два часа? Я сегодня уезжаю в Караганду, поезд в восемнадцать... А там вряд ли когда увидимся?

– Конечно же! Только сначала проводите меня... Тут недалеко. Я оставлю там эту большую сумку с покупками.

– Давайте мне вашу сумку.

Он забрал у Марии её покупки, и они пошли назад, в сторону Яузской площади.

– Вы стали такой положительный, серьёзный и красиво одетый, – теперь у Марии была свободна одна рука, и она говорила, рисуя на ходу рукой в воздухе плавные фигуры, как бы показывая Александру Владимировичу каким он стал. – Вам, наверное, помогла скорпионовая мазь? – Мария хитро взглянула на Александра Владимировича. – Расскажите, как вы теперь чувствуете себя в жизни... Если можно.

– Вы угадали. Конечно я изменился. – Александр Владимирович грустно улыбнулся Марии.

– Скажите, Аль, тогда вот вы ловили скорпионов... Это прошло? Или всё ещё верите, что существует волшебная скорпионовая мазь?

– Раз есть скорпионы, должна быть и скорпионовая мазь. Есть же тигровая мазь. Просто, скорпионовая мазь реже встречается в жизни. Ведь чтобы её изготовить, нужно много скорпионов, а мази всё равно получается очень мало... А вот тигровая мазь, наоборот, продаётся в аптеках по вполне доступной цене, потому что из одного тигра можно сделать, наверное, целую бочку мази.

– Вы так и не поймали тысячу скорпионов?

– Увы, увы, увы... В прошлом году я снова ездил туда. Мне почему-то казалось, что вы тоже приедете.

– Ну что вы, Аль... Я бы никак не смогла. У меня теперь маленький сын. И, знаете... – Мария дотронулась до руки Александра Владимировича, остановилась, – мне кажется, что никакая причина не сможет меня заставить туда поехать.

Александр Владимирович вынужден был тоже остановиться, он удивлённо посмотрел на Марию. Было заметно, что последние слова Марии взволновали его. С некоторым колебанием он возразил:

– Может быть, зря вам это говорю... Я ездил туда прошлым летом и убедился, что мне тоже нельзя бывать там. Вероятно, закончилась виза на Берег Неба и что-то там изменилось. В первое же утро у меня случились сильные галлюцинации... Потом, на другое утро, к моей палатке сначала подошла ты, потом Гарий... Вы искали друг друга и не находили – это было ужасно, две какие-то силы, фантомы, принявшие ваш облик... Я путано говорю, но ты понимаешь, в чём дело. Наверное, это случилось потому, что я ждал вас, но всё кончилось глупо – я в ужасе бежал, и в небе над головой, помню, висели три фигуры с отрезанными ногами...

– Аль, мы остановились. Идём.

– Подожди, Мария. Я тогда знал, предчувствовал, что нельзя туда ехать, но в моей голове застряла глупая идея, что вы там... Ничего с собой не мог поделать. Почему-то я думал, что в том письме ты договаривалась с Осокиным встретиться именно там, в том месте, и я поехал, потому что хотел увидеть вас...

– Какое письмо? Что за ерунда! Я никаких писем Гарию не писала.

– А твой дядя?

– Что мой дядя?

– Он передал мне твоё письмо. Передал и твою просьбу вручить письмо Гарию, если он зайдёт ко мне.

– А тебе не показалось всё это подозрительным? – спросила Мария, внимательно разглядывая Аля.

– Да ты что? Что ты на меня так смотришь? Как раз именно в этом ничего подозрительного не было. Ты ведь не знала моего адреса в Караганде?

– Не знала...

– Так вот. Зато знала, что я преподаватель такого-то института. А этой информации вполне достаточно, чтобы приехать и найти меня в Караганде. А вот Осокин знает мой домашний адрес точно. Он брал у меня адрес ещё тогда, на море. Я ещё хотел записать ему на бумажке, но он сказал, что запомнит так... А вот что меня действительно удивило в этой истории, так это то, что ты, оказывается, знала, что Осокин должен снова появиться после своего странного исчезновения, знала даже то, что Осокин будет в Караганде и обязательно зайдёт ко мне. Единственное, что ты не знала точно, – это мой адрес. Послать письмо на моё имя в институт – может не дойти. А письмо важное. Тут ты вспоминаешь про своего дядю, который часто бывает в Караганде: их завод делает взрывобезопасное электрооборудование для наших шахт. Ты встречаешься с дядей и просишь его найти меня в Караганде и вручить мне письмо с соответствующей просьбой передать дальше... Теперь скажи, что из всего этого наименее правдоподобно?

– То, что никакого письма я не писала и у меня нет никакого дяди!

– Ну, знаешь!

– Подожди. Расскажи, как выглядел этот “дядя”.

– Как обычно... Пожилой человек. Лет шестьдесят. Немного ниже меня. Лицо красное, круглое, двухдневная щетина, что характерно для командированного... Запомнилось, что на нём не было ни одной сравнительно новой, свежей вещи: кепка, пальто, шарф, брюки – всё было довольно потрёпанным. Типичный снабженец.

– Хорошо... А что он сказал сделать с письмом, если оно у тебя не будет востребовано? Если Гарий не придёт и не заберёт его у тебя?

– Сказал, что тогда ты сама заберёшь у меня письмо, но как это произойдёт – не объяснил. Обратного адреса на конверте не было, было только: “передать Осокину Гарию Андреевичу” и всё. Сплошная таинственность, в общем-то характерная для женщин.

– Ладно. Ты отдашь мне это письмо, и мы покончим со всякой таинственностью.

– Но его у меня нет...

– Знаю, что нет. Приедешь в Караганду и вышлешь мне это письмо заказным. Сейчас я напишу тебе свой адрес.

– Подожди... Но у меня нет этого письма вообще.

– Как нет?

– Я отдал это письмо Осокину.

– Боже мой... – Мария побледнела и обеими руками вцепилась в свою сумку, – Аль, милый, расскажи подробно, как это произошло..

– Что там рассказывать. Примерно через две недели после появления “дяди”, вечером, заявился ко мне Осокин, и я сразу сказал, что ему есть письмо. Он спросил от кого. Я ответил... Тот старик, правда, просил не говорить от кого, что он и так бы узнал, распечатав конверт. Правда, если Осокин вдруг не захочет письмо брать, тогда старик просил сказать, что письмо от тебя... Осокин попросил принести письмо. Я был, естественно, смущён и не пригласил его в комнату. Он так и стоял в коридоре. Я, конечно, пошёл, взял письмо и вручил ему в руки. Гарий посмотрел на конверт и спросил: ”Не по почте?” Я как дурак пожал плечами и ответил: ”Не по почте.” Станешь тут идиотом, когда кругом сплошная таинственность! Хоть я и ожидал что-то подобное, но меня ошарашил его приход... Я даже не попытался как-то задержать его у себя... но Гарий взял письмо и сразу ушёл.

– А когда это было?

– Не удивительно, что я точно запомнил число. Он приходил ко мне девятнадцатого ноября...

Совсем побелевшими губами, со страхом глядя на Акайкина, Мария медленно проговорила:

– Ты отдал Гарию письмо девятнадцатого ноября, а через двое суток он застрелился.

– Как застрелился!?.

– Боже мой... Что! Что было в том письме? Ты ведь отдал это проклятое письмо с моим именем... Значит я убила его?

Мария выпустила из рук сумку и закрыла лицо руками. Стала оседать к земле. Акайкин бросил свой красивый чемоданчик, бросил сумку, из которой во все стороны покатился по асфальту лук-репка, подхватил Марию, попытался поставить её на ноги, но она тяжело повисла на его руках...

И, пытаясь поставить её на ноги, он всё повторял: “Мария, пойми, письма нельзя распечатывать... Письма пишет один человек другому человеку, поэтому их никогда нельзя распечатывать... Поэтому я не знаю, что было там написано. Мария, пойми!”

Прохожие озирались на эту неприятную сцену. Было странно, что в таком, совершенно неподходящем месте, посередине тротуара, закрыв лицо руками, сидит и горько-горько плачет женщина, и сорокалетний мужчина с бледным лицом, наверное, её муж, ходит и подбирает с асфальта крупные золотые головки лука, складывает их в сумку и что-то говорит.

Глава четырнадцатая

Летом 1988 года группа ленинградских туристов совершила пеший переход по пустыне из Аральска в Нукус. На вопрос корреспондента газеты “Известия”: “Было ли трудно?”– руководитель экспедиции Виктор Голиков ответил: “Да, очень. Особенно, когда шли по высохшему дну Аральского моря – это более 200 километров. За шесть суток перехода не встретили ни одного водоисточника. Голые мёртвые пески. Даже саксаул не растёт”.