Скорпионовая мазь. Повесть в стиле ретро

Рейтинг:   / 1

Подробности

Категория: Проза

Автор: Баранов Валерий Михайлович

Просмотров: 6079

2011 год, Выпуск № 3

Глава одиннадцатая

Поздней осенью, а точнее 12 ноября 1978 года, после станции “Новосибирск-Главный” в семьдесят втором поезде дальнего следования “Москва-Томск” появился новый пассажир. Он прошёл в плацкартный вагон, нашёл там своё место, безразлично взглянул на молоденькую девушку, сидевшую за столиком у окна, опустился на деревянный вагонный диван, закрыл глаза и не пошевелился до самой Тайги. Это был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, одетый по сезону и с рюкзаком, из которого торчало дуло разобранного охотничьего ружья...

Вагон стало сильно качать, вероятно, поезд проходил без остановки какую-то станцию или разъезд – Осокин вздрогнул и бессмысленно посмотрел перед собой... Очнувшись, он понял, что прямо напротив него сидит и смотрит в глаза толстая старуха, одетая во всё чёрное, как монахиня. Слева от себя старуха положила на диван чёрную истрёпанную сумку из кирзы. Одной ручки у сумки не было, и бабка приладила взамен кусок бельевой верёвки. В правой руке она держала толстую палку-посох... Разглядывая свою визави, Осокин потерял ощущение реальности. Он повернул голову – у окна по-прежнему находилась всё та же молоденькая девушка, она спала, положив голову и руки на столик.

– Хе, хе, хе... Я вот тут сидела, смотрела... Вот она спала, как и сейчас спит, а ты не спал, только глаза у тебя закрыты были...

– Дремал я... Это у меня лицо такое, не спящее... – Осокин помолчал, потом неожиданно спросил старуху: – Ну, а если бы и не дремал, так что же я делал?

– Ты будто искал что-то. Что искал-то? Скажи, голубчик...

Толстое коричневое лицо старухи расплылось в сладкой улыбке, глазки спрятались в глубокие щели, а огромный нос сморщился и засопел.

– Мы с тобой, бабушка, за одним и тем же гоняемся... За душами своими. Я теперь далеко собрался, а взять с собой уже и нечего...

– Бедный ты человек... Скажи, за кого мне молиться? – крестясь спросила бабка.

– Молись за Григория... Вот, возьми на свечку. – Осокин достал из кармана пальто смятые в комок деньги и, не считая, отдал старухе.

Взяв деньги, старуха сразу потеряла всякий интерес к Осокину. Она полезла в свою сумку, вытащила оттуда свёрток и развернула у себя на коленях. В свёртке оказались две жирные селёдки холодного копчения. Бабка внимательно осмотрела и даже обнюхала каждую рыбину, выбрала одну, а другую снова завернула и спрятала в сумку. Ту же, которая осталась, она снова внимательно осмотрела, покрутила перед самым своим носом, и... Вонзила ей зубы прямо в загривок... Отделив таким образом у селёдки голову, она её старательно обсосала и затем принялась за обезглавленную селёдку: введя палец в нутро тушки – стала разрывать ей брюхо и вытаскивать внутренности. Жир так и тёк по её рукам. Осокин с интересом и отвращением наблюдал за этими её манипуляциями. Бабка же полностью была поглощена своим занятием. Она пронизывала селёдку своим горящим взором, словно пламя ацетиленовой горелки консервную жесть... Разрывая селёдке брюхо, она то и дело шумно сглатывала слюни.

В этот момент к ним заглянул проводник. Хмуро посмотрев на то, чем бабка занимается, он строго сказал:

– Ты смотри... Всё это уберёшь, – он указал пальцем на кусок серой бумаги с внутренностями.

– Уберу, миленький, уберу... – залебезила бабка.

– И стенки мне не мажь... Руками своими.

Проводник повернулся и ушёл, а старуха стала есть селёдку. “Ест без хлеба и с таким удовольствием, – наблюдая за бабкой, подумал Осокин,– лет ей под восемьдесят и такой крепкий желудок! Другой бы потом загибался от изжоги после подобного ужина.”

Поезд начал останавливаться. “Прогуляюсь по перрону, чем тут...” – решил Осокин.

Было двадцать три часа по местному времени. Он стоял у своего вагона и смотрел, как с тёмного неба падают на землю белые хлопья...

Есть такие тайники в человеческой душе, в которые никто и никогда не заглядывает добровольно: человек, побывавший там, начинает впоследствии тяготиться своим земным существованием. Он начинает думать иначе, иначе чувствовать, иначе желать... Ведь чтобы понять человека – нужно его убить. Потому что тайна личности человека – это его замыслы, проекты, мечты... Которые могут быть поняты лишь тогда, когда человек полностью себя реализует. Стало быть, только после его смерти...

Действительно, ещё Жан Поль Сартр заметил, что, познавая живого человека, мы лишь улавливаем его прошлое, “умерщвляем его”, и в наших руках остаётся только “человеческий сколок”, а не живой человек... Может, из-за этого в нашей памяти равноправно живут мёртвые и живые... И ещё, живут убитые нами...

Наша память хронострикционна – она способна сжимать и растягивать время. Отчасти поэтому личная память человека всегда продолжается после его смерти. Но основная причина в другом... Хочешь увидеть себя мёртвым? Посмотрись в зеркало. Отражение идёт туда – где ты стоишь, а изображение остаётся на амальгаме... Тебя нет. То, что ты видишь и слышишь, является действием программ поиска. И в мире существует только одна сила, которая порождает и уничтожает этот парадокс, – человеческая судьба. И наиболее ощутимая её часть – наша совесть. Именно хронострикционная особенность человеческой памяти объясняет таинственную способность совести. “Часто совесть судит наши действия совершенно не так, – замечает Блез Паскаль, – как это склонно делать обычное благоразумие. Совесть, например, вменяет нам такие дурные поступки, которые явились следствием наших врождённых предрасположений и за которые мы с точки зрения здравого смысла не можем нести ответственность. Но ведь именно поэтому человек обладает способностью самопревосхождения.”

Теперь, допустим, что память умирает вместе с телом человека, как предполагает наш Осокин, и не существует далее вообще ( то есть она жёстко связана с телом и исключается возможность её свободного “плавания” в мире). Тогда с точки зрения такого мира получается следующее: всё, что может произойти, уже существует в будущем и продолжает существовать в прошлом. Перемещаясь по оси времени, мы только сталкиваемся с событиями в своём настоящем... Ни больше, ни меньше: и весь наш Мир Божий – это процессор компьютера без оперативной памяти, в котором идёт бессмысленный перебор одного события за другим.

Но в действительности этого не происходит. Не происходит просто из-за того, что время человеческой жизни индивидуально, а его память множественна. Её нельзя стереть как магнитофонную запись, сжечь как рукопись. Время сосуществует с памятью на договорных началах, так же, как Человек с Богом.

Когда-то вульгарные материалисты, чтобы не индивидуализировать массовые преступления, утверждали, что после смерти ничего нет, ссылаясь на эффект потери сознания у человека при обмороке или во сне (в эти моменты память всего лишь сжимает личное время человека – обычный хронострикционный эффект). На самом деле, после смерти человека с ним остаётся вся его жизнь... Как кумулятивный снаряд броню – память прожигает личное время человека вспять. Почему так страшно умирать? Из-за физических страданий? Но они кратковременны. Смерть отбирает шанс всё исправить. Твоего тела уже нет – а ты помнишь о себе. Кто ты? Убийца? Вор? Ты знаешь всё. Не ведаешь лишь самой малости – своей страшной памяти, которая может быть хуже ада. Спасёт ли тебя Господь Бог? Сможешь ли ты забыть себя?

После Тайги народу в вагоне прибавилось. Пришли и устроились две пожилые женщины, сказали, что едут до Межениновки. Одна скоро задремала, а другая завела с бабкой долгий дорожный разговор. Осокин сидел на своём месте с закрытыми глазами, сон не шёл, и он слушал стук колёс и разговор женщин. Содержание разговора он не пропускал в свои мысли, просто слушал их голоса, но в одном месте заинтересовался. Бабка говорила о какой-то траве:

– Нашла я её у этого самого озера позапрошлым летом. Раньше она там не росла, да и теперь, видать, не растёт. Мелкая такая, и лист мелкий, резной... А сорвёшь, маленько пожуёшь и засыпаешь сразу. Хорошая трава, полезная. Потом я специально вернулась, себе в запас насобирала... А жила тогда у одних... Хорошие люди. Хозяйка мне как-то говорит: “Муж совсем плохо стал ночью спать. На работе, наверно, неприятности.” Я заварила той травы целую кружку: “На, – говорю ей, – на ночь давай помаленьку.” А он, хе-хе-хе... сказал нам, болезный, что всё это ерунда, взял да и выпил сразу целую кружку, и помер.

– Как, умер?

– Уснул и не проснулся. Так и похоронили.

Пожилая женщина сочувственно вздохнула. Они ненадолго замолчали. Потом завели разговор про другое. – “Что же это за трава бабке попалась? “ – подумал Осокин. Начал подбирать в памяти схожую, потом представил себя на лугу возле озера, мысленно стал ходить и высматривать траву. Вроде эта... Сорвал листок. Пожевал. Сорвал ещё. Стал разглядывать. Пошёл дальше. Маленькая лисичка выскочила из-за куста и побежала от него. Забор... Откуда же он появился? Лисичка, наверное, за забором от него прячется. Пошёл вдоль забора. Надо найти щелку. Посмотреть. Вот...Сейчас... Вдруг доска сама отваливается и оттуда навстречу высовывается бабкина голова: “Хе-хе-хе... Ты превратись в селёдку... Лисичку на селёдку надо ловить...” – она сладко улыбается...

Осокин отскакивает от забора... Открывает глаза. В вагоне полумрак. Двух пожилых женщин уже нет. Слева у окна всё та же молоденькая девушка. Теперь не спит. Сидит и смотрит на бабку. Старуха тоже сидит у окна, напротив девушки. Она высыпала на стол много мелочи. Вся поверхность стола покрыта жёлтыми и беленькими кружочками.

– Дочка, ты посчитай мне их... У тебя, хе-хе, коготочки востренькие... У меня монетки не подцепляются, – говорит бабка.

Девушка смотрит на неё испуганно и молчит.

Поезд начинает останавливаться. “В расписании семьдесят второго нет остановок от Тайги до самого Томска... Разве что в Межениновке? Странно... Может из-за встречного... Интересно, какая будет сейчас станция?”– подумал Осокин.

Словно отвечая на его мысли, старуха посмотрела в окно и сказала: “Богашово это... Хе-хе...”

“Богашово”, – повторил про себя Осокин и стал быстро собираться. Бабка с интересом наблюдала за его действиями. Осокин застегнул своё старенькое демисезонное пальто и надел шапку. Шарфа и перчаток у него не было. Достал с верхней полки рюкзак, из которого торчало дуло разобранного охотничьего ружья, на плечо рюкзак не закинул, а так, держа в руке, направился к выходу.

Проводник не удивился и ни о чём не спросил, когда Осокин попросил выпустить его из вагона. Спрыгнув с подножки, он постоял, потоптался возле поезда, потом медленно зашагал по чистому, ещё незатоптанному снегу к вокзалу.

Уже совсем стемнело, и только платформа возле деревянного здания, выкрашенного в зелёный цвет, освещалась двумя фонарями. Кроме Осокина, с поезда никто больше не сошёл. В зале ожидания тоже никого не было. Он двинулся между старыми массивными деревянными диванами с вырезанными на спинках буквами “МПС” до круглой высокой печи, обитой железом, потрогал её рукой. Повернул назад, остановился возле дивана, что ближе к выходу, сел бочком, спиной к закрытому окошечку кассы, над которым в самодельной рамке под стеклом желтело расписание поездов, проходящих через станцию Богашово.

Сначала он просто сидел, прислушиваясь к тишине, потом достал из кармана распечатанный конверт, проверил, лежит ли внутри письмо. Нашёл в кармане пальто спички. Поджёг письмо. Смотрел, как горит. Когда от письма остался маленький уголочек, бросил его на пол и запнул под диван. Опять сидел и смотрел на дверь. Потом развязал рюкзак, вытащил по частям ружьё, собрал, положил на диван рядом с собой и начал шарить рукой в рюкзаке. Его рука натыкалась на вещи и узнавала их: вот рубашка, носки, две книги и тетрадь, завёрнутые в полотенце, чистая тряпка, в которой кусок хлеба и луковица, коробка с патронами... Он взял коробку с патронами. В коробке их оказалось шесть штук, из них два были разделаны и закатаны снова. Он выбрал эти два патрона, остальные вместе с коробкой спрятал обратно в рюкзак. Зарядил ружьё. Положил ружьё себе на колени, задумался о чём-то...

Так он и сидел, пока не почудились шаги... Шаги приближались к входной двери в зал ожидания... Осокин заторопился. Начал пристраивать к себе ружьё. Пальто мешает! Надо скорей... Сейчас войдут! Теперь ловчее прижать... Осталось дотянуться до крючка... Скорей! Уже открываются двери: ударил выстрел.

Пуля, пройдя сквозь его тело, угодила в расписание поездов над окошечком кассы. Посыпалось разбитое стекло из самодельной рамки, и он почувствовал, как сильная боль обожгла живот под левым ребром. Перехватило дыхание. Сразу стало очень плохо. Куда-то поехали диваны и стены комнаты. Как резину, растягивая свой провод, к нему с потолка потянулась лампочка, нестерпимо ярко разгораясь...

Но, прежде чем потухло его сознание, он с ужасом понял, что выстрелил неудачно. Этих секунд ему хватило признать, что рана смертельная, но он будет долго умирать в сильнейших мучениях, если не успеет сейчас выстрелить снова...

После выстрела ружьё выскочило из его рук и упало на пол. Он повалился следом... Ему сразу удалось схватиться рукой за стволы ружья. Он вставил дула в рот, но никак не мог нащупать спусковые крючки... Пол сильно кренился, липкий и скользкий. Он боялся покатиться куда-то вниз и потерять ружьё. Мешали, бешено вертящиеся вокруг него диваны. Лампочка уже горела так ярко, что он почти ослеп. Отчаянным усилием воли он в последний раз попытался овладеть сознанием, но время, отпущенное ему, истекло, свет стал гаснуть, гася последнюю надежду нажать на спусковой крючок...

Приехавший на место происшествия врач осмотрел лежавшего на полу, отошел в сторону, нервно закурил и, разглядывая пустые стены зала ожидания, проговорил, ни к кому не обращаясь: ”Это варварство – так стреляться!” Но находившийся рядом милиционер, не поняв, что сказал врач, повернулся к нему и переспросил: “Вы считаете, что ранение опасное?” Врач взглянул на него и, криво усмехнувшись, сам не зная зачем, стал объяснять:”Пуля вошла ему в верхнюю левую часть живота и, выломив из спины ребро, вышла и застряла вон в той стене, над окошечком... Однако я нигде не вижу пыжей. Значит, они остались в животе у этого молодого человека. А так как он стрелялся в упор, то в животе у него догорали и пороховые газы... Если он не умрёт от боли, то после операции у него начнётся перитонит, а дальше... Сутки, трое...” Врач растоптал свою папиросу и вышел вслед за носилками, оставив милиционера.

Спустя несколько минут в зале ожидания уже никого не было. Ушли все. Только замёрзшая лужа крови на полу, уголок от сгоревшего письма да разбитое расписание поездов, проходящих через станцию Богашово, ещё напоминали о происшествии.