Кузбасская сага. Роман. Книга 2. Пленники Манчжурии (часть 1)

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Павлов Сергей Михайлович

Просмотров: 6927

2011 год, Выпуск № 4

Часть 1. Остров страданий

Глава 1

ХХ век пришел в село Урское с Востока, откуда всегда приходило солнце. Но вместе с ним в этот раз пришла война…

… Маленькая, раскиданная на сотне каменистых островов, время от времени содрогающихся от мощных, идущих из самых глубин земной тверди толчков, Япония всегда мечтала хоть одним коготком уцепиться за край материка, закрепиться на нем и наконец почувствовать себя наравне с теми народами, что испокон веку живут на этой земле, плодородной и спокойной, и без боязни смотрят в сторону Великого океана.

В 1895 году, одержав победу над великим, но пребывающим в постфеодальной дреме Китаем, Япония всеми силами стремилась укрепить свое присутствие и в Корее. Но еще более лакомым куском для островной империи казался российский Дальний Восток, и, прежде всего, ускользающий из-под самого носа Сахалин. Предвидя далеко идущие цели маленького, но очень агрессивного государства, царское правительство активизировало дипломатическую работу на Дальнем Востоке и усилило свое финансово-экономическое влияние: в июне 1896 года в Москве был подписан договор с Китаем «Об оборонительном союзе против Японии», создан русско-китайский банк, а вскоре началось строительство Китайской военной железной дороги. Именно она позволила бы России в случае начала военных действий быстро перебросить необходимые войска для защиты материковых земель России и Китая от японского агрессора.

Пользуясь тем, что китайское правительство еще пришло в себя после поражения в войне с Японией, и добившись взаимовыгодных уступок от кайзеровской Германии, экспедиционный корпус которой на Дальнем Востоке вел себя крайне активно, в декабре 1897 года русские корабли вошли в гавань Порт-Артура, а уже в марте 1898 года Россия подписала с Китаем договор об аренде как самой крепости, так и всего Ляодунского полуострова. Вскоре русские войска заняли его. Маленькая, но сердитая Япония ревниво наблюдала за тем, как Россия обживает новые земли, всем видом показывала, что мириться с таким положением дел не намерена, и потому форсировала подготовку к новой экспансии. Так на политическом небосклоне конца Х1Х века прогремели первые грозовые раскаты будущей войны. И все потому, что в этом далеком от центра мировых событий регионе нечаянным образом столкнулись интересы всех наиболее могущественных держав того времени – Англии, Франции, Германии, Америки. А задуманная война против России более всего нужна была самой Японии, и она ее развязала. В ночь на 27 января 1904 года японский флот внезапно напал на русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура, а в корейском порту Чемульпо были атакованы крейсер «Варяг» и канонерка «Кореец». Так началась русско-японская война…

… Первый раненый, вернувшийся с русско-японской войны, пришел в Урское – в его Расейский угол. Летом 1904 года вместе с другими семьями белорусов и украинцев приехала в село на изможденной лошадке семья Лукашевичей. Иван Лукашевич, ее глава, высокий худой мужчина лет пятидесяти, жена его, Ядвига, крепко сбитая бабенка сорока пяти лет и девочка-подросток, что находилась в том нежном возрасте, когда девушек только начинают одолевать первые влюбленности. Едва они появились в Урском, как следом потянулся шлейф слухов о необычном роке, что преследовал их семью с момента отъезда с Белой Руси…

Давно Иван Лукашевич хотел съехать в Сибирь: не могла земля его предков прокормить семью, хоть и невелика она была: дочка Олеся да сын Богдан. Сыну двадцать четвертый год шел – время жениться. И невесту уже приглядели, дочку мельника Степана Хоровейко. Все ладилось у молодых, уже о свадьбе разговоры шли, да только отцу невесты никак не светило получить себе в зятья малоземельного крестьянина, родители которого себя-то прокормить не могут. Хотел Богдан девку уводом взять, да отец раньше побеспокоился – отвез ее в Могилев к своему брату. А когда прознал о том, что жених ни в какую не хочет оставить мысли о свадьбе и собирается ехать в Могилев, обратился Хоровейко в военное присутствие, чтобы Богдана Лукашевича забрали в солдаты и отправили на войну, которая уже запалила в аккурат весь Дальний Восток. Туда теперь шли эшелоны с вооружением, провизией и новобранцами. Упредил кто-то Ивана, что его сына хотят призватьна войну, и он, наспех распродав все имущество, отправился на перекладных в Сибирь вместе со знакомыми из соседнего села. Не случилось жениться на богатой невесте, так хоть от войны убежали, думал старый Лукашевич. Торопились так, что взяли с собой только то, что уместилось в узелках да торбочках за плечами у каждого. Дорога им адом показалась: на лошадях ехали, на лодке и пароме переправлялись через реки, а уже на Урале удалось на поезд подсесть, что шел через Сибирь на Восток. Наряду с пассажирскими вагонами в эшелоне находилось несколько вагонов с новобранцами, коих везли под охраной солдат и полиции. Уже в Новониколаевске, когда они собирались пересесть на лошадей, узнал Лукашевичей представитель того военного присутствия, откуда Богдан должен был следовать на войну. И хотя не последовал, но предписание на него уже оформили. О бегстве новобранца поставили в известность полицию. Его тут же задержали и втолкнули в теплушку, не дав даже проститься с родителями.

Расстроились Лукашевичи, хотели назад вернуться, да где там: ни денег не осталось, ни здоровья, и потому примкнули к другим землякам, и вскоре оказались в Расейском углу села Урского. А осенью 1904 года в это село вернулся с фронта и их сын Богдан, да только вместо левой ноги у него теперь болталась культя, а лицо молодого мужчины было постоянно красным от напряжения: не привык он еще ходить на костылях и потому быстро уставал…

А все же самая первая весточка о войне дошла в село еще раньше, в начале февраля 1904 года, и привез ее из Томска старый дружок Харламова Семен Мешков. Начинал он когда-то свое дело еще в Брюханове, где и сдружился с Михаилом Харламовым. Зато теперь он держал в губернском городе свой большой скобяной магазин, а товары для него получал как с уральских заводов, так и с Гурьевского железоделательного. Он-то и привез из Томска харламовского сынка Федьку. Почти четыре года безвыездно прожил тот в городе по приказу отца, постигая основы купеческого дела, закончил, с горем пополам, курсы счетоводов, работал в конторе у того же Мешкова. Посылая сына в Томск, Михаил Ефимович в душе таил надежду, что сын его обзнакомится с губернскими деловыми людьми, наберется опыта и лоска городского, а там, глядишь, и свое дело заведет. Увы, не оправдал сынок отцовских надежд. Навыков по торговому делу мал– мала нахватался, но, как показала жизнь, недостаточно, чтобы стать настоящим купцом. Завел Федор Харламов в Томске знакомства, да все больше с теми людьми, что все вечера напролет проводили в ресторациях, а на ночь уезжали к цыганам. После таких загулов Харламов-младший выглядел очень бледно, ну, да ему многое спускал Семен Макарович Мешков, и все ради своего старого приятеля. Жалованьем Федор обижен не был, к тому же отец ему завсегда давал «на карманные расходы», да и дружок его, Шурка Мешков, сын Семена Мешкова, всегда готов выручить деньгами. Вот и куролесили они на пару, да с ними еще два-три бесшабашных отпрыска состоятельных томичей, и славу приобрели в городских торговых кругах отнюдь не такую, о какой мечтали их отцы. Почувствовав рано власть денег, кутили напропалую, в драки попадали не раз, а там всяко бывало: сегодня ты кого-то отколотил, а завтра, глядишь, тебе досталось. В полицейский участок попадали, но после небольшого разбирательства выходили молодые буяны на волю и принимались за старое. Не раз писал старый Мешков своему другу о чудачествах его сынка, но тот все просил его придержать около себя: пройдет время – образумится. Разве мы не такие были в свое время, взывал в редких письмах Харламов к своему другу. Морщился Семен Макарович, но уступал просьбам приятеля, хотя видел, что рядом с Федькой и его сын Сашка, без того хороший оболтус, становится самым настоящим гулякой, бабником и мотом.

Похоже, предел терпению Семена Макаровича наступил после того, как прознал он о любовной интрижке Федьки Харламова с дочкой городского почтового чиновника Артемасова Ивана Ниловича, не без помощи его сынка-балбеса. Удивился сначала Семен Макарович: толстовата Агния Ивановна, неприглядна собой, отчего и засиделась в девках до столь неприличного возраста – тридцать лет ей стукнуло, когда появился, наконец, у нее кавалер в лице Федора Харламова. Потом решил, что это судьба, и порадовался за Федора, а где-то даже пожалел, что не его Шурка подружился с ней. Как-никак, Артемасов в последний год пошел резко в гору: назначен товарищем директора всего почтового ведомства губернии и стал появляться в свите губернатора. И если старого Мешкова мучили одни мысли, то у Федора Харламова появились заботы иного рода. На одном из загородных пикников, хорошо разогретый вином, он почти без всякого сопротивления овладел объектом своих ухаживаний. Потом были еще подобного рода рандеву. Дремавшая долгие годы плоть дочери почтового чиновника, похоже, лишила рассудка ее хозяйку, и теперь она, желая оказаться наедине со своим «Федюней», снимала номера в гостиницах, куда потом и зазывала его. Утаить сей факт хоть и в губернском, а все же небольшом городе, сложно, и потому вскоре поползли слухи о похождениях госпожи Артемасовой и ее друга сердешного Феди Харламова. А кавалер тем временем уже поостыл к ласкам своей полюбовницыи вдруг открыл для себя, что она толстая и сильно потеет, а крупные черты ее лица скорее подходили ломовому извозчику, чем утонченной леди, какой она всегда старалась показать себя. Как бы то ни было, но купеческий сынок Федька Харламов стал чураться своей пассии, а Шурка Мешков вскоре нашел ей замену. Нешуточный скандал разгорелся в почтенном семействе Артемасовых, когда отец узнал о том, что его дочь находится в положении, а ее недавний кавалер, жуир и вертопрах Федор Харламов, напрочь манкирует все ее доводы и посягательства на его свободу. При личной встрече с потенциальным зятем Иван Нилович напрасно рисовал тому радужные картины, которые сулил брак с его дочерью: отдельный двухэтажный домик с резными ставнями и наличниками, экипаж по вызову, теплое место в почтовом ведомстве и свадебное путешествие на Кавказ, «на воды». Когда же понял, что посулы не изменят решение строптивого молодого человека, Артемасов пустил в ход угрозы, где в одной куче оказались и судебное разбирательство, и дуэль на ружьях и, наконец, серьезная выволочка в одном из тех темных углов, завсегдатаем которых являлся Федор Харламов. Присутствовавший при этой беседе Шура Мешков наперебой с другом убеждал чиновника, что ничего худого Федор его дочке не делал, а на пикниках и «иных веселиях»позволял себе только поцеловать ее ручку, не больше. При этом они с плохо скрытой издевкой советовали почтовому чиновнику «искать отца своему будущему внуку или внучке в другом месте». Слушал их циничные слова Иван Нилович, а перед глазами его стояла та ужасная сцена, которую он устроил накануне жене и сильно располневшей дочери. Узнав о ее беременности, он сорвал с нее пеньюар, оставив в одном капоре и тапочках, бегал разъяренный вокруг. И успокоился лишь тогда, когда женщины, одна за другой, рухнули на пол в обмороке. Именно тогда-то у него и появилось желание вызвать обидчика на дуэль. Чуть постыв, он понял, что из-за проблемы раздобыть пистолеты дуэль может не состояться. Но тут, увидев в зале на ковре ружья с золоченой чеканкой, решил, что стреляться можно и на ружьях. Вот откуда угроза, прозвучавшая в беседе с «негодяем Харламовым». Закончилась же сия драма тем, что знакомый старенький врач-еврей освободил его дочь от нежеланного плода, а Федька Харламов и его дружок были крепко избиты неизвестными после их очередной попойки в ресторане. Кто были эти люди – неведомо, потому как было темно, а сами жертвы побоев находились в сильной степени подпития…

И еще одно обстоятельство огорчило Семена Мешкова: мало того, что его фамилию теперь трепали в городе все, кому не лень; после повяления в одной из городских газет памфлета с карикатурным рисунком его старый приятель Артемасов перестал здороваться с ним, чему последовали некоторые другие деловые люди, также имевшие солидный авторитет в городе, и это вскоре отразилось на торговых делах Семена Макаровича. Тут-то он и решил насильно вернуть Федора Харламова под крышу отчего дома…

* * *

Своего приятеля, Михаила Ефимовича Харламова, Семен Макарович нашел сильно располневшим и больным. Обнялись, расцеловались, обменялись жалобами на свои болячки, но, словно спохватившись, хозяин остановил разговор и повел гостя в баню.

– Вот, Семушка, не надо о грустном, а сходи-ка ты попарься, помойся с дороги, а потом и за стол...

В предбаннике Харламов сел на широкую лавку и с завистью разглядывал сухопарое тело раздевавшегося товарища.

– А ты такой же сухой да стройный, Семен, небось, баб еще щупаешь?

– Тока и остается, что щупать, – хохотнул гость, – на большее-то ни желаниев нет, ни возможностев… Баловство одно, да и только… А ты что же сидишь, Мишель, айда со мной…

– Нет уж, там такого жару нагнали, что помру, прежде чем до полка доберусь… Я пойду, однако, тебе девку озорную пришлю. Двадцать пять ей только… С измалетства держу при себе, а как опушилась – к делу приставил. Ух! Кому-то такую бабенку слепил!..

– Почему «кому-то», а что же сам-от?... – в бане было жарко, и Семен Макарович, пока набирал воды в деревянный ушат, оставил дверь в предбанник открытой и разговаривал с Харламовым.

– Да куды мне, здоровье ни к черту! Вон, как раздуло! Да и Татьяна моя шибко обижалась, когда я ее в баню с собой брал… А сейчас не хочу Танюшу обижать, потому как венчаться с ней надумал…

– Хозяин барин, – ушел в сторону от оценки намерений своего товарища Мешков, – Ну, а ходовой товар, Миша, без пригляду нельзя оставлять: либо тать украдет, либо мышь попортит…

– Знаю я этого татя – Спирька-кладовщик – он ей титьки мнет, той молодухе-то, а она, знай, повизгивает только – нравится значит!.. Ну, да Бог с ним, со Спирькой, потом все одно за него ее выдам. Надо только, чтобы Фрося понесла от него, тут уж он никуда не денется да и мой грех закроет…

Харламов снял с крючка полотенце, вытер пот, а потом присел на лавку и потянулся ковшиком за квасом. Гость между тем уже окатил кипятком березовый веник, что ожидал его на полке и, зачерпнув горячей воды из железного бака, остановился перед каменкой:

– Ну, хозяин, туды его мать, если не хочешь со мной париться– дверь закрой, а то всю баню выстудишь!

– Ухожу, Сема, а помощницу-то тебе пришлю: пусть твои старые кости разомнет.. – и оба они, старые и больные, вдруг заржали весело и совсем по-молодому…

Прошло не больше получаса, как дверь в баню тихо отворилась и на пороге появилась розовощекая, красивая девка. Она была в шубе, надетой на голое тело, простоволосая, а глаза вызывающе смотрели на старика, сидевшего в клубах пара на полке.

– Чьих будешь, блудня? – неверным голосом спросил замлевший от жары Семен Макарович, зачерпывая ладошкой воду из ушата и поливая ею свою лысеющую голову.

– А вам на што? Жениться что ли будете?

– Да на кой я тебе, старый валенок? Молодых тебе мало?

– И молодых хватат, да и вам чо-то надо, аль нет?

– Ох и кусучая ты, ну, да ладно, коль не боишься старого пердуна, так полезай на полок – заодно и помоемся… – Увидев, что девка прямо в шубе шагнула в парную, он закричал со смехом: – А дошку-то свою сбрось, чай, тут и так не замерзнем вдвоем-от…

Пока отец вел беседы со своим гостем в бане, Федор проворно поднялся в свою комнату, тычками взбил подушки, одеяло и перину на кровати. Убедившись, что белье свежее и хорошо выглажено, вышел из спальни и заглянул в комнату своей мачехи. Татьяна Григорьевна, которой только третьего дня исполнилось тридцать пять лет, вязала, сидя на диване у окна, и поглядывала во двор.

– Бонжур, мадам! – кривляясь, Федор изобразил поклон своей мачехе. – Вы еще не беременны?

– Здравствуй, Федор… Мы столько не виделись с тобой… неужто надо начинать с обидных слов?

– Вот уж не ожидал, что разговоры о беременности могут обидеть замужнюю женщину?! Дети – ведь это святое дело…

– Федор, не паясничай!.. Да ты пьян?!

– Неважно, мадам, но вы не ответили на мой вопрос, хотя… Если вы не хочете отвечать, я это сам узнаю…

И прежде чем Татьяна Григорьевна успела возмутиться, он стремительно бросился к ней и нарочито грубо стал щупать ее грудь, живот, норовя забраться рукой под подол. Когда это ему удалось, Татьяна Григорьевна отчаянно вскрикнула, но в уже следующее мгновение он залепил ей рот своим поцелуем. Головой, руками, ногами, всем своим существом она противилась насилию, но Федор упал на нее во весь рост, и с каким-то жестоким сладострастием продолжал терзать тело молодой женщины. Ей, наконец, удалось освободить свой рот и она заговорила негромко, но горячо:

– Федор, Федор, прекрати… молю тебя, ради Бога… Меня не жалеешь – отца пожалей!

– Отца пожалеть? – он на мгновение оставил в покое тело мачехи, но голос его звенел от еле сдерживаемой ярости. – А за что мне его жалеть? За то, что он выгнал меня из дома и содержал в Томске почти без денег?...

– Как без денег? Каждый месяц слал, да и ты там работал…

– …Ага, как ключник у его старого дружка! Папу пожалеть? За что? За то, что он пригрел у себя шлюху и хочет отписать ей все наследство? Я еще должен его за это благодарить и жалеть?...

– Подлец! Это тебе за шлюху! – И она, воспользовавшись тем, что он несколько ослабил свою хватку, дала ему пощечину. Татьяна Григорьевна попыталась встать с дивана, но он снова повалил ее на спину, задрал подол юбки и какое-то время наслаждался видом обнаженного женского тела, незащищенного нижним бельем. В отчаянии она ткнула своего обидчика вязальной спицей в лицо. Дико взвизгнув, он отшатнулся от женщины, а в щеке его остался торчать металлический стержень. Знавшая Федора с малолетства, она ожидала, что он зайдется в истерике, будет стенать, а то и просто убежит к себе в комнату, но вместо этого он осторожно вытащил спицу из пораненной щеки, вытер платком кровь и, развернув его перед глазами молодой женщины, яростно зашептал:

– Я твой должник, маман! Кровь за кровь… Недолго уж осталось…

– Федор, я все расскажу отцу… – упавшим голосом проговорила женщина, – так нельзя жить…

– Да, так нельзя! Отец и так плох, а ты погубишь его этими словами … Ты этого хочешь? Не-ет… Так-то, мамочка… – он поморщился от боли, прижал платок к щеке и вышел прочь, а женщина с рыданьем упала на диван:

– Окаянный! Окаянный вернулся на нашу погибель…

… За вечерним столом собралась вся немногочисленная семья Михаила Харламова и гость. Как ни пытались развеселить домочадцев Мешков и Харламов своими шутками и воспоминаниями молодости, Татьяна Григорьевна сидела рассеянная и чем-то удрученная. Федор же пожаловался, что у него болит зуб, и все время держался за правую щеку. Есть он ничего не мог, а только пил водку из серебряного стаканчика.

– Захмелеешь быстро, почему не закусываешь? – Михаил Ефимович осторожно подвинул сыну фарфоровое блюдо с грибами, копченое мясо, а потом тарелку с красными плодами. – Попробуй-ка, вкуснотища-а! Помидором прозывается. Наши бабы ростят да солят… В Томске-то, наверное, и не видал такого?

– Видеть видел, а есть не приходилось…– Федор осторожно взял водянистый красный плод и надкусил его. Вмиг вся влага, наполнявшая его, фонтанчиком брызнула ему на лицо, рубаху, штаны. Мешков и Харламов весело засмеялись, а Федор раздраженно встал из-за стола и пошел к двери.

– Я спать пойду во флигель…

– Как ты пойдешь? Там ить Ванька Кочергин живет со своей бабой, так что ты уже их не тревожь – дома и так места хватит…

– Как Ванька? А зачем ты его взял?

– Взял вот, тебя не спросил… Он ведь после твоего… отъезда в Томск чуть калекой не сделался – имя свое не помнил. Что ж я его должон был на улицу выбросить? У меня он работал, тебя отвозил, когда… это случилось… когда… чья-то подлая душа его покалечила…

Федор нервно повел плечами и собрался идти, но был остановлен отцом.

–Имя-то он свое потом вспомнил, заговорил, в общем, поправился, ну, я его и взял обратно в приказчики. А как же мне управляться со своей лавкой, да со всем другим хозяйством? Ты же в город сбежал и три года носа домойне казал, Спирька только водку пить умеет да за девками волочиться, а Иван мужик серьезный…

Словно тень легла на лицо Федора Харламова. Он какое-то время еще потоптался у порога, а потом вернулся к столу.

– Тятя, но ты же сам писал, что он…ну, на меня… думает… тогда …

– Да не боись ты, Федор, ничего он не говорил об том случае…То ли забыл вовсе, то ли поверил Гордею Кузнецову…

– А что Гордей?

– Он так и сказал, что не видел, кто приказчика тогда ударил по башке, так и сказал прилюдно: греха на душу не возьму, что Федька Харламов ударил Ивана, не видел… А вот самого Гордея ты боись, потому как он твои пакости вряд ли забыл…

– Ладно, батя, – дернулся Федор, – а то Семен Макарыч Бог весть что подумать может… По молодости мы часто с Гордеем дрались, вот и… – не закончив фразу, он крутанулся на месте и сбежал вниз по деревянной лестнице.

Какое-то время все молчали, словно осмысливая слова Федора, после чего хозяин предложил выпить. Татьяна Григорьевна, сказавшись больной, оставила мужчин и пошла в свою спаленку.

– Какая славная у тебя хозяюшка, – с плохо скрытым вожделением в голосе произнес Мешков, глядя вслед ушедшей хозяйке.

– И славная, и добрая, да я шибко старый для нее… – согласно кивая, грустно проговорил Харламов, но потом вдруг вскинулся на гостя со смешком. – Ты лучше расскажи про девку, что я к тебе послал… Угодила тебе Фрося? Не обидела ли чем?

Хохотнув в кулак, Семен Макарович опасливо огляделся, словно боясь чужих ушей.

– Ну и чертушка ты, Мишка! Такую баловницу подослал! Я ить нонче об душе все больше думаю, а тут на тебе!..

– Ну, что кудахчешь, как кочет непутевый, сказывай, как дело было…

– Срамно это, навроде, а все же интересно… Ну, наливай – ночь большая, обо всем покалякаем – ведь в этом веке-то мы с тобой еще не видались, а?

… Рассвет застал старых приятелей за столом. Незаметно засветлели окна, в стайке откричали положенное петухи, а друзья, хмельные, осовевшие от жары и бессонницы, сидели за столом в одном исподнем.

– Обо всем поговорили, Миша, но ведь главного-то я тебе еще не сказал, – Мешков взял из картонной коробки длинную папироску и, чиркнув зажигалкой, прикурил. – Вот тебе в подарок оставлю – зажигалка называется. У нас в городе сейчас это шибко модно от ея прикуривать…

– Спасибо, Сема… Так об чем ты? – лицо Харламова было багровым, глаза, того и гляди сомкнутся, но он поддерживал разговор с другом. – Об чем ты хотел сказать еще? Все вроде вспомнили: и как в молодости озоровали, и товарищев наших помянули, и про моего балбеса ты рассказал… Что еще-то?

– А-а, Миша, все да не все. Ты думаешь я Федьку твово возвернул тебе из-за его чудачеств? Я бы мог еще потерпеть их, мог бы просто со двора согнать, али дождаться, когда ему кто-нибудь башку свернет в темном углу, прости меня Господи, – и он осенил себя крестным знамением.

– Да что уж, оболтус у меня Федька, не такого сына я себе хотел…

– Да-а, человек предполагает, а Бог располагает… Война полышет на Востоке, Миша, слыхал?

– Слыхать слыхивал, да толком-то ничего не знаю. Почта-то у нас в Брюханове, а газет, как хворать начал, не выписываю, но слыхал, что бьют нас японцы и в хвост и в гриву…

– То-то и оно, что бьют, а кто ж про это писать будет да хвастать битой мордой. Мы сюда собирались ехать, а в храме у нас службу служили в память по убиенным морякам крейсера «Варяг» да еще какой-то кореянской лодки…

– Какой, какой? Это что же мы, с одними узкоглазыми дружим, а других бьем?

– Сам толком ничего не знаю, но одно верно скажу: потянут мужиков на военную службу, как пить дать потянут… Мобилизацию, говорят, объявят со дня на день. А тут всех загребут, и, перво-наперво, в городах. До вас-то пока дойдет, может, еще и отсидитесь в глуши своей, а Томска –то не минует сия чаша. Вот и подумал я, что пусть уж лучше Федька твой при тебе будет…

– А за свово что ли не боишься? – потирая виски, спросил хозяин гостя, – иль решил отправить на фронт?

– Своего-то я в больницу уже уложил – там не достанут… Полежит до лета, а там в юнкерское училище пойдет. Не будет с него толку по торговой части, так пусть государю нашему послужит. Казарма-то быстро ему мозги просушит!..

– А не боишься, что твоего юнкера на фронт сошлют?

– Не боюсь… Два года их там учить будут разным военным наукам, а за это время замирение с японцем выйдет. Оттуда на фронт только добровольцев могут взять, да я своему строго-настрого наказал, чтобы ни-ни!..

– А моего придурка никак?...

– Никак, Миша, никак… Двое – не один, сам понимаешь, да и твой много шуму наделал в нашем краю. Твой же Федька оскандалился с артемасовской дочкой, мой-то – сбоку-припеку… А господин Артемасов нынче в силе: в военное время почта да телеграф на особом счету стоят… Вот я и подумал, а что если он вспомнит обидчика своей дочери да отправит его на войну в первой команде, да в самое пекло… А-а, то-то же… Мне ведь, Миш, не жалко для твоего сына ни угла, ни денег – слава богу, не бедствую…

Харламов все это время молча слушал товарища, а лицо его было искажено гримасой боли.

– Плохо тебе, Миша? – участливо спросил Мешков, – может зря гусарили всю ночь, годы-то не те?...

– Те – не те, выбирать не приходится, а порой так хочется встряхнуться, как молодому, порезвиться, побороться, девку помять да водку попить из ковшичка!.. И в голове мысля сама собой складывается: вот если все это сотворю-то снова буду молодой да здоровый… А на деле-то пшик получается: сотворишь, а потом хоть помирать ложись! Вот так-то, друже…

– Да, Михал Ефимыч, похоже отпрыгали мы свое…Мне-то уже шесть десятков будет в нынешнюю осень…

– Тебе только шестьдесят, а мне уже шестьдесят три … Пойдем-ка, брат, на двор: свежим воздухом подышим, до ветру сходим…

Не торопясь, поддерживая друг друга под локоть, разгулявшиеся купцы вышли на двор. Окна спящего дома темными глазницами встречали нарождающийся морозный февральский день, и только в полуподвале особняка горел неверный огонек да в амбаре угадывалось какое-то движение. Пристроившись к изрядно просевшему сугробу у одной из стен дома, мужики долго и с каким-то редким блаженством справляли малую нужду. Управившись первым, Михаил Ефимович хозяйским взором окинул просторный двор, погладил бесшумно подбежавшую к ним серую суку Амалию и пояснил гостю, указывая на огонек:

– Вон Манефа, кухарка моя, скотине харч готовит, а там, видно, Ванька Кочергин шебаршит. Угрюмый он, но работяга добрый…

Поеживаясь от утреннего морозца, стали подниматься на крыльцо.

– А что, Манефа твоя, в каких годах, что ей не спится спозаранку?

– Да уж тоже, должно быть, шестьдесят будет, а когда-то молодая была да задорная, у-ух! Но все чин чином: мужика ей потом нашел, он у меня за лошадьми доглядывал, да лет пять как помер… А что, мало тебе Фроськи? – с хохотом спросил приятеля Харламов и хлопнул его по спине.

…За столом хозяин налил водки в чарочки и предложил выпить:

– Для сугреву! Глянь, Сема, а помидоры-то совсем раскисли! Мы еще как огурчики, а они уже раскисли…

– Нежный шибко продукт, потому и в Сибирь долго добирался, – резонно заметил Мешков, – а огурец – он всегда молодец! Со здоровьицем тебя, Михал Ефимыч!

Выпили, молча закусили. Гость, уже не скрывая, зевал во весь рот, намереваясь идти спать, но хозяин жестом попросил его остаться на месте.

– Еще чуток, Сема, посоветоваться с тобой хочу, потому как не с кем мне больше такие разговоры говорить.

Он достал из коробки папироску, взял подаренную зажигалку и, осмотрев ее со всех сторон, чиркнул, после чего, затянувшись пару раз, спросил:

– Говоришь, притомил тебя мой Федька своими выкрутасами?

– Да как тебе сказать, Миша, так-то оно вроде ничего…

– Да не кобенься, Сема, говори как есть.

– Ну, хорошо, главное я тебе уже сказал: – война зачинается большая и серьезная, а в такую пору всегда в кучке держаться лучше… А Федор твой… с норовом молодец растет, но, прости, друг мой, за обидные слова, голова его не тем занята. Мы с тобой в его годы и гуляли, и дело делали, а он все погулять да побуянить…Похоже не приучил ты его старость уважать, да и молодых он не жалует. А мой дурак-то помлаже будет, Шурка-то, так он с Федьки пример берет, а потому они и попадали впросак: то в полицию за драку, то в скандал из-за беременной девки, то биты были… А в наши с тобой годы такие заботы завсегда поперек горла стоят. Извини, дружок мой старый, за прямоту…

– Да что ты все винишься, Сема. Я ведь к чему говорю: не от хорошей жизни отправил я его к тебе. Видел ты мою хозяюшку? Сколько мы уж с ней живем – все хорошо, так невзлюбил он ее и мстит, где ни попадя. То гадость какую скажет с глазу на глаз, то слушок пустит нехороший, то… Гаденыш растет… Прости меня Господи, что я об сыне своем таковы слова говорю, но где мне взять другие-то? Такой же злыдня растет, как и мамочка да дед Соломон. Тот, бывало, всех стравит, всех поссорит, а сам в стороне останется…

Я говорил уже тебе, что задумал с Танюшей повенчаться, отписать часть наследства ей, а тут Федор объявился… Ох, как он ревниво следит за этим делом… Я-то изболелся уже весь, потому и боюсь, коли помру нечаянно, то обидит он ее, по миру пустит. Да и так будет каждый день жизнь отравлять. Видел, какая она сидела за столом? Никогда я ее такой не видел все те годы, что Федька у тебя проживал, а тут – на тебе! Еще не спрашивал, но чую, что уже успел, гаденыш, напакостить…

– А ты лиши его наследства, коль такой фортель выходит!..

– Сказать легче, чем сделать…Это ведь объяснить надо: за что, почему? Мое купеческое слово что-то да значит в нашей волости да уезде, и в Томске меня знают!..

– Знают, конечно, знают, – поддакнул ему Мешков, – ты в Томске в чести в купецком сословии…

– Вот и получается, что надо сор из избы выносить… Кто-то черную молву пустит: мол, остался отец с сыном-недорослем после смерти матери, молодуху привел, а сына обижает, наследства лишил!.. Тут такая слава пойдет, что и в гробу перевернешься! А уж Танюше моей житья не дадут… Жидовское семя живуче, завистливо и мстительно!..

Разговор прервался на какое-то время. Гость сидел хмурый, пытаясь найти нужный совет другу, а тот, высказавшись, разлил водку по чаркам и, не чокаясь, выпил. Мешков поддержал друга, а потом осторожно заговорил:

Миша, я тебе совет дам, а уж ты сам решай, как быть, да на меня обиду не держи, коли он не по нраву придется… На войну будут брать – пусть идет!.. Может она его чему-то научит и парень исправится... А если беда случится – на все Божья воля, и ты здесь ни при чем… – и он, прикрыв глаза с миной скорби, мимолетно перекрестился.

– Суровый ты совет даешь, друже… Ведь если случится мобилизация, то Федька запросит заступы у меня: сходи! Договорись! Как я раньше его и Ваньку от армии схоронил…

– А ты слукавь: сходил, мол, договорился, но… На все Божья воля, сынок!

– Думал я уже и об этом… Видно другого путя не будет…

– А Танюше своей ты все же отпиши наследство да оставь в надежные руки…

На том беседа старых друзей закончилась. По дому засновали слуги, а к полуночникам в утреннем халате и капоре вышла хозяйка. По ее лицу Михаил Ефимович понял, что доброго сна у его Танюши не было и половину ночи она проплакала в подушку…