Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Кузбасская сага. Роман. Книга 2. Пленники Манчжурии (часть 1)

Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Часть 1. Остров страданий

Глава 1

ХХ век пришел в село Урское с Востока, откуда всегда приходило солнце. Но вместе с ним в этот раз пришла война…

… Маленькая, раскиданная на сотне каменистых островов, время от времени содрогающихся от мощных, идущих из самых глубин земной тверди толчков, Япония всегда мечтала хоть одним коготком уцепиться за край материка, закрепиться на нем и наконец почувствовать себя наравне с теми народами, что испокон веку живут на этой земле, плодородной и спокойной, и без боязни смотрят в сторону Великого океана.

В 1895 году, одержав победу над великим, но пребывающим в постфеодальной дреме Китаем, Япония всеми силами стремилась укрепить свое присутствие и в Корее. Но еще более лакомым куском для островной империи казался российский Дальний Восток, и, прежде всего, ускользающий из-под самого носа Сахалин. Предвидя далеко идущие цели маленького, но очень агрессивного государства, царское правительство активизировало дипломатическую работу на Дальнем Востоке и усилило свое финансово-экономическое влияние: в июне 1896 года в Москве был подписан договор с Китаем «Об оборонительном союзе против Японии», создан русско-китайский банк, а вскоре началось строительство Китайской военной железной дороги. Именно она позволила бы России в случае начала военных действий быстро перебросить необходимые войска для защиты материковых земель России и Китая от японского агрессора.

Пользуясь тем, что китайское правительство еще пришло в себя после поражения в войне с Японией, и добившись взаимовыгодных уступок от кайзеровской Германии, экспедиционный корпус которой на Дальнем Востоке вел себя крайне активно, в декабре 1897 года русские корабли вошли в гавань Порт-Артура, а уже в марте 1898 года Россия подписала с Китаем договор об аренде как самой крепости, так и всего Ляодунского полуострова. Вскоре русские войска заняли его. Маленькая, но сердитая Япония ревниво наблюдала за тем, как Россия обживает новые земли, всем видом показывала, что мириться с таким положением дел не намерена, и потому форсировала подготовку к новой экспансии. Так на политическом небосклоне конца Х1Х века прогремели первые грозовые раскаты будущей войны. И все потому, что в этом далеком от центра мировых событий регионе нечаянным образом столкнулись интересы всех наиболее могущественных держав того времени – Англии, Франции, Германии, Америки. А задуманная война против России более всего нужна была самой Японии, и она ее развязала. В ночь на 27 января 1904 года японский флот внезапно напал на русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура, а в корейском порту Чемульпо были атакованы крейсер «Варяг» и канонерка «Кореец». Так началась русско-японская война…

… Первый раненый, вернувшийся с русско-японской войны, пришел в Урское – в его Расейский угол. Летом 1904 года вместе с другими семьями белорусов и украинцев приехала в село на изможденной лошадке семья Лукашевичей. Иван Лукашевич, ее глава, высокий худой мужчина лет пятидесяти, жена его, Ядвига, крепко сбитая бабенка сорока пяти лет и девочка-подросток, что находилась в том нежном возрасте, когда девушек только начинают одолевать первые влюбленности. Едва они появились в Урском, как следом потянулся шлейф слухов о необычном роке, что преследовал их семью с момента отъезда с Белой Руси…

Давно Иван Лукашевич хотел съехать в Сибирь: не могла земля его предков прокормить семью, хоть и невелика она была: дочка Олеся да сын Богдан. Сыну двадцать четвертый год шел – время жениться. И невесту уже приглядели, дочку мельника Степана Хоровейко. Все ладилось у молодых, уже о свадьбе разговоры шли, да только отцу невесты никак не светило получить себе в зятья малоземельного крестьянина, родители которого себя-то прокормить не могут. Хотел Богдан девку уводом взять, да отец раньше побеспокоился – отвез ее в Могилев к своему брату. А когда прознал о том, что жених ни в какую не хочет оставить мысли о свадьбе и собирается ехать в Могилев, обратился Хоровейко в военное присутствие, чтобы Богдана Лукашевича забрали в солдаты и отправили на войну, которая уже запалила в аккурат весь Дальний Восток. Туда теперь шли эшелоны с вооружением, провизией и новобранцами. Упредил кто-то Ивана, что его сына хотят призватьна войну, и он, наспех распродав все имущество, отправился на перекладных в Сибирь вместе со знакомыми из соседнего села. Не случилось жениться на богатой невесте, так хоть от войны убежали, думал старый Лукашевич. Торопились так, что взяли с собой только то, что уместилось в узелках да торбочках за плечами у каждого. Дорога им адом показалась: на лошадях ехали, на лодке и пароме переправлялись через реки, а уже на Урале удалось на поезд подсесть, что шел через Сибирь на Восток. Наряду с пассажирскими вагонами в эшелоне находилось несколько вагонов с новобранцами, коих везли под охраной солдат и полиции. Уже в Новониколаевске, когда они собирались пересесть на лошадей, узнал Лукашевичей представитель того военного присутствия, откуда Богдан должен был следовать на войну. И хотя не последовал, но предписание на него уже оформили. О бегстве новобранца поставили в известность полицию. Его тут же задержали и втолкнули в теплушку, не дав даже проститься с родителями.

Расстроились Лукашевичи, хотели назад вернуться, да где там: ни денег не осталось, ни здоровья, и потому примкнули к другим землякам, и вскоре оказались в Расейском углу села Урского. А осенью 1904 года в это село вернулся с фронта и их сын Богдан, да только вместо левой ноги у него теперь болталась культя, а лицо молодого мужчины было постоянно красным от напряжения: не привык он еще ходить на костылях и потому быстро уставал…

А все же самая первая весточка о войне дошла в село еще раньше, в начале февраля 1904 года, и привез ее из Томска старый дружок Харламова Семен Мешков. Начинал он когда-то свое дело еще в Брюханове, где и сдружился с Михаилом Харламовым. Зато теперь он держал в губернском городе свой большой скобяной магазин, а товары для него получал как с уральских заводов, так и с Гурьевского железоделательного. Он-то и привез из Томска харламовского сынка Федьку. Почти четыре года безвыездно прожил тот в городе по приказу отца, постигая основы купеческого дела, закончил, с горем пополам, курсы счетоводов, работал в конторе у того же Мешкова. Посылая сына в Томск, Михаил Ефимович в душе таил надежду, что сын его обзнакомится с губернскими деловыми людьми, наберется опыта и лоска городского, а там, глядишь, и свое дело заведет. Увы, не оправдал сынок отцовских надежд. Навыков по торговому делу мал– мала нахватался, но, как показала жизнь, недостаточно, чтобы стать настоящим купцом. Завел Федор Харламов в Томске знакомства, да все больше с теми людьми, что все вечера напролет проводили в ресторациях, а на ночь уезжали к цыганам. После таких загулов Харламов-младший выглядел очень бледно, ну, да ему многое спускал Семен Макарович Мешков, и все ради своего старого приятеля. Жалованьем Федор обижен не был, к тому же отец ему завсегда давал «на карманные расходы», да и дружок его, Шурка Мешков, сын Семена Мешкова, всегда готов выручить деньгами. Вот и куролесили они на пару, да с ними еще два-три бесшабашных отпрыска состоятельных томичей, и славу приобрели в городских торговых кругах отнюдь не такую, о какой мечтали их отцы. Почувствовав рано власть денег, кутили напропалую, в драки попадали не раз, а там всяко бывало: сегодня ты кого-то отколотил, а завтра, глядишь, тебе досталось. В полицейский участок попадали, но после небольшого разбирательства выходили молодые буяны на волю и принимались за старое. Не раз писал старый Мешков своему другу о чудачествах его сынка, но тот все просил его придержать около себя: пройдет время – образумится. Разве мы не такие были в свое время, взывал в редких письмах Харламов к своему другу. Морщился Семен Макарович, но уступал просьбам приятеля, хотя видел, что рядом с Федькой и его сын Сашка, без того хороший оболтус, становится самым настоящим гулякой, бабником и мотом.

Похоже, предел терпению Семена Макаровича наступил после того, как прознал он о любовной интрижке Федьки Харламова с дочкой городского почтового чиновника Артемасова Ивана Ниловича, не без помощи его сынка-балбеса. Удивился сначала Семен Макарович: толстовата Агния Ивановна, неприглядна собой, отчего и засиделась в девках до столь неприличного возраста – тридцать лет ей стукнуло, когда появился, наконец, у нее кавалер в лице Федора Харламова. Потом решил, что это судьба, и порадовался за Федора, а где-то даже пожалел, что не его Шурка подружился с ней. Как-никак, Артемасов в последний год пошел резко в гору: назначен товарищем директора всего почтового ведомства губернии и стал появляться в свите губернатора. И если старого Мешкова мучили одни мысли, то у Федора Харламова появились заботы иного рода. На одном из загородных пикников, хорошо разогретый вином, он почти без всякого сопротивления овладел объектом своих ухаживаний. Потом были еще подобного рода рандеву. Дремавшая долгие годы плоть дочери почтового чиновника, похоже, лишила рассудка ее хозяйку, и теперь она, желая оказаться наедине со своим «Федюней», снимала номера в гостиницах, куда потом и зазывала его. Утаить сей факт хоть и в губернском, а все же небольшом городе, сложно, и потому вскоре поползли слухи о похождениях госпожи Артемасовой и ее друга сердешного Феди Харламова. А кавалер тем временем уже поостыл к ласкам своей полюбовницыи вдруг открыл для себя, что она толстая и сильно потеет, а крупные черты ее лица скорее подходили ломовому извозчику, чем утонченной леди, какой она всегда старалась показать себя. Как бы то ни было, но купеческий сынок Федька Харламов стал чураться своей пассии, а Шурка Мешков вскоре нашел ей замену. Нешуточный скандал разгорелся в почтенном семействе Артемасовых, когда отец узнал о том, что его дочь находится в положении, а ее недавний кавалер, жуир и вертопрах Федор Харламов, напрочь манкирует все ее доводы и посягательства на его свободу. При личной встрече с потенциальным зятем Иван Нилович напрасно рисовал тому радужные картины, которые сулил брак с его дочерью: отдельный двухэтажный домик с резными ставнями и наличниками, экипаж по вызову, теплое место в почтовом ведомстве и свадебное путешествие на Кавказ, «на воды». Когда же понял, что посулы не изменят решение строптивого молодого человека, Артемасов пустил в ход угрозы, где в одной куче оказались и судебное разбирательство, и дуэль на ружьях и, наконец, серьезная выволочка в одном из тех темных углов, завсегдатаем которых являлся Федор Харламов. Присутствовавший при этой беседе Шура Мешков наперебой с другом убеждал чиновника, что ничего худого Федор его дочке не делал, а на пикниках и «иных веселиях»позволял себе только поцеловать ее ручку, не больше. При этом они с плохо скрытой издевкой советовали почтовому чиновнику «искать отца своему будущему внуку или внучке в другом месте». Слушал их циничные слова Иван Нилович, а перед глазами его стояла та ужасная сцена, которую он устроил накануне жене и сильно располневшей дочери. Узнав о ее беременности, он сорвал с нее пеньюар, оставив в одном капоре и тапочках, бегал разъяренный вокруг. И успокоился лишь тогда, когда женщины, одна за другой, рухнули на пол в обмороке. Именно тогда-то у него и появилось желание вызвать обидчика на дуэль. Чуть постыв, он понял, что из-за проблемы раздобыть пистолеты дуэль может не состояться. Но тут, увидев в зале на ковре ружья с золоченой чеканкой, решил, что стреляться можно и на ружьях. Вот откуда угроза, прозвучавшая в беседе с «негодяем Харламовым». Закончилась же сия драма тем, что знакомый старенький врач-еврей освободил его дочь от нежеланного плода, а Федька Харламов и его дружок были крепко избиты неизвестными после их очередной попойки в ресторане. Кто были эти люди – неведомо, потому как было темно, а сами жертвы побоев находились в сильной степени подпития…

И еще одно обстоятельство огорчило Семена Мешкова: мало того, что его фамилию теперь трепали в городе все, кому не лень; после повяления в одной из городских газет памфлета с карикатурным рисунком его старый приятель Артемасов перестал здороваться с ним, чему последовали некоторые другие деловые люди, также имевшие солидный авторитет в городе, и это вскоре отразилось на торговых делах Семена Макаровича. Тут-то он и решил насильно вернуть Федора Харламова под крышу отчего дома…

* * *

Своего приятеля, Михаила Ефимовича Харламова, Семен Макарович нашел сильно располневшим и больным. Обнялись, расцеловались, обменялись жалобами на свои болячки, но, словно спохватившись, хозяин остановил разговор и повел гостя в баню.

– Вот, Семушка, не надо о грустном, а сходи-ка ты попарься, помойся с дороги, а потом и за стол...

В предбаннике Харламов сел на широкую лавку и с завистью разглядывал сухопарое тело раздевавшегося товарища.

– А ты такой же сухой да стройный, Семен, небось, баб еще щупаешь?

– Тока и остается, что щупать, – хохотнул гость, – на большее-то ни желаниев нет, ни возможностев… Баловство одно, да и только… А ты что же сидишь, Мишель, айда со мной…

– Нет уж, там такого жару нагнали, что помру, прежде чем до полка доберусь… Я пойду, однако, тебе девку озорную пришлю. Двадцать пять ей только… С измалетства держу при себе, а как опушилась – к делу приставил. Ух! Кому-то такую бабенку слепил!..

– Почему «кому-то», а что же сам-от?... – в бане было жарко, и Семен Макарович, пока набирал воды в деревянный ушат, оставил дверь в предбанник открытой и разговаривал с Харламовым.

– Да куды мне, здоровье ни к черту! Вон, как раздуло! Да и Татьяна моя шибко обижалась, когда я ее в баню с собой брал… А сейчас не хочу Танюшу обижать, потому как венчаться с ней надумал…

– Хозяин барин, – ушел в сторону от оценки намерений своего товарища Мешков, – Ну, а ходовой товар, Миша, без пригляду нельзя оставлять: либо тать украдет, либо мышь попортит…

– Знаю я этого татя – Спирька-кладовщик – он ей титьки мнет, той молодухе-то, а она, знай, повизгивает только – нравится значит!.. Ну, да Бог с ним, со Спирькой, потом все одно за него ее выдам. Надо только, чтобы Фрося понесла от него, тут уж он никуда не денется да и мой грех закроет…

Харламов снял с крючка полотенце, вытер пот, а потом присел на лавку и потянулся ковшиком за квасом. Гость между тем уже окатил кипятком березовый веник, что ожидал его на полке и, зачерпнув горячей воды из железного бака, остановился перед каменкой:

– Ну, хозяин, туды его мать, если не хочешь со мной париться– дверь закрой, а то всю баню выстудишь!

– Ухожу, Сема, а помощницу-то тебе пришлю: пусть твои старые кости разомнет.. – и оба они, старые и больные, вдруг заржали весело и совсем по-молодому…

Прошло не больше получаса, как дверь в баню тихо отворилась и на пороге появилась розовощекая, красивая девка. Она была в шубе, надетой на голое тело, простоволосая, а глаза вызывающе смотрели на старика, сидевшего в клубах пара на полке.

– Чьих будешь, блудня? – неверным голосом спросил замлевший от жары Семен Макарович, зачерпывая ладошкой воду из ушата и поливая ею свою лысеющую голову.

– А вам на што? Жениться что ли будете?

– Да на кой я тебе, старый валенок? Молодых тебе мало?

– И молодых хватат, да и вам чо-то надо, аль нет?

– Ох и кусучая ты, ну, да ладно, коль не боишься старого пердуна, так полезай на полок – заодно и помоемся… – Увидев, что девка прямо в шубе шагнула в парную, он закричал со смехом: – А дошку-то свою сбрось, чай, тут и так не замерзнем вдвоем-от…

Пока отец вел беседы со своим гостем в бане, Федор проворно поднялся в свою комнату, тычками взбил подушки, одеяло и перину на кровати. Убедившись, что белье свежее и хорошо выглажено, вышел из спальни и заглянул в комнату своей мачехи. Татьяна Григорьевна, которой только третьего дня исполнилось тридцать пять лет, вязала, сидя на диване у окна, и поглядывала во двор.

– Бонжур, мадам! – кривляясь, Федор изобразил поклон своей мачехе. – Вы еще не беременны?

– Здравствуй, Федор… Мы столько не виделись с тобой… неужто надо начинать с обидных слов?

– Вот уж не ожидал, что разговоры о беременности могут обидеть замужнюю женщину?! Дети – ведь это святое дело…

– Федор, не паясничай!.. Да ты пьян?!

– Неважно, мадам, но вы не ответили на мой вопрос, хотя… Если вы не хочете отвечать, я это сам узнаю…

И прежде чем Татьяна Григорьевна успела возмутиться, он стремительно бросился к ней и нарочито грубо стал щупать ее грудь, живот, норовя забраться рукой под подол. Когда это ему удалось, Татьяна Григорьевна отчаянно вскрикнула, но в уже следующее мгновение он залепил ей рот своим поцелуем. Головой, руками, ногами, всем своим существом она противилась насилию, но Федор упал на нее во весь рост, и с каким-то жестоким сладострастием продолжал терзать тело молодой женщины. Ей, наконец, удалось освободить свой рот и она заговорила негромко, но горячо:

– Федор, Федор, прекрати… молю тебя, ради Бога… Меня не жалеешь – отца пожалей!

– Отца пожалеть? – он на мгновение оставил в покое тело мачехи, но голос его звенел от еле сдерживаемой ярости. – А за что мне его жалеть? За то, что он выгнал меня из дома и содержал в Томске почти без денег?...

– Как без денег? Каждый месяц слал, да и ты там работал…

– …Ага, как ключник у его старого дружка! Папу пожалеть? За что? За то, что он пригрел у себя шлюху и хочет отписать ей все наследство? Я еще должен его за это благодарить и жалеть?...

– Подлец! Это тебе за шлюху! – И она, воспользовавшись тем, что он несколько ослабил свою хватку, дала ему пощечину. Татьяна Григорьевна попыталась встать с дивана, но он снова повалил ее на спину, задрал подол юбки и какое-то время наслаждался видом обнаженного женского тела, незащищенного нижним бельем. В отчаянии она ткнула своего обидчика вязальной спицей в лицо. Дико взвизгнув, он отшатнулся от женщины, а в щеке его остался торчать металлический стержень. Знавшая Федора с малолетства, она ожидала, что он зайдется в истерике, будет стенать, а то и просто убежит к себе в комнату, но вместо этого он осторожно вытащил спицу из пораненной щеки, вытер платком кровь и, развернув его перед глазами молодой женщины, яростно зашептал:

– Я твой должник, маман! Кровь за кровь… Недолго уж осталось…

– Федор, я все расскажу отцу… – упавшим голосом проговорила женщина, – так нельзя жить…

– Да, так нельзя! Отец и так плох, а ты погубишь его этими словами … Ты этого хочешь? Не-ет… Так-то, мамочка… – он поморщился от боли, прижал платок к щеке и вышел прочь, а женщина с рыданьем упала на диван:

– Окаянный! Окаянный вернулся на нашу погибель…

… За вечерним столом собралась вся немногочисленная семья Михаила Харламова и гость. Как ни пытались развеселить домочадцев Мешков и Харламов своими шутками и воспоминаниями молодости, Татьяна Григорьевна сидела рассеянная и чем-то удрученная. Федор же пожаловался, что у него болит зуб, и все время держался за правую щеку. Есть он ничего не мог, а только пил водку из серебряного стаканчика.

– Захмелеешь быстро, почему не закусываешь? – Михаил Ефимович осторожно подвинул сыну фарфоровое блюдо с грибами, копченое мясо, а потом тарелку с красными плодами. – Попробуй-ка, вкуснотища-а! Помидором прозывается. Наши бабы ростят да солят… В Томске-то, наверное, и не видал такого?

– Видеть видел, а есть не приходилось…– Федор осторожно взял водянистый красный плод и надкусил его. Вмиг вся влага, наполнявшая его, фонтанчиком брызнула ему на лицо, рубаху, штаны. Мешков и Харламов весело засмеялись, а Федор раздраженно встал из-за стола и пошел к двери.

– Я спать пойду во флигель…

– Как ты пойдешь? Там ить Ванька Кочергин живет со своей бабой, так что ты уже их не тревожь – дома и так места хватит…

– Как Ванька? А зачем ты его взял?

– Взял вот, тебя не спросил… Он ведь после твоего… отъезда в Томск чуть калекой не сделался – имя свое не помнил. Что ж я его должон был на улицу выбросить? У меня он работал, тебя отвозил, когда… это случилось… когда… чья-то подлая душа его покалечила…

Федор нервно повел плечами и собрался идти, но был остановлен отцом.

–Имя-то он свое потом вспомнил, заговорил, в общем, поправился, ну, я его и взял обратно в приказчики. А как же мне управляться со своей лавкой, да со всем другим хозяйством? Ты же в город сбежал и три года носа домойне казал, Спирька только водку пить умеет да за девками волочиться, а Иван мужик серьезный…

Словно тень легла на лицо Федора Харламова. Он какое-то время еще потоптался у порога, а потом вернулся к столу.

– Тятя, но ты же сам писал, что он…ну, на меня… думает… тогда …

– Да не боись ты, Федор, ничего он не говорил об том случае…То ли забыл вовсе, то ли поверил Гордею Кузнецову…

– А что Гордей?

– Он так и сказал, что не видел, кто приказчика тогда ударил по башке, так и сказал прилюдно: греха на душу не возьму, что Федька Харламов ударил Ивана, не видел… А вот самого Гордея ты боись, потому как он твои пакости вряд ли забыл…

– Ладно, батя, – дернулся Федор, – а то Семен Макарыч Бог весть что подумать может… По молодости мы часто с Гордеем дрались, вот и… – не закончив фразу, он крутанулся на месте и сбежал вниз по деревянной лестнице.

Какое-то время все молчали, словно осмысливая слова Федора, после чего хозяин предложил выпить. Татьяна Григорьевна, сказавшись больной, оставила мужчин и пошла в свою спаленку.

– Какая славная у тебя хозяюшка, – с плохо скрытым вожделением в голосе произнес Мешков, глядя вслед ушедшей хозяйке.

– И славная, и добрая, да я шибко старый для нее… – согласно кивая, грустно проговорил Харламов, но потом вдруг вскинулся на гостя со смешком. – Ты лучше расскажи про девку, что я к тебе послал… Угодила тебе Фрося? Не обидела ли чем?

Хохотнув в кулак, Семен Макарович опасливо огляделся, словно боясь чужих ушей.

– Ну и чертушка ты, Мишка! Такую баловницу подослал! Я ить нонче об душе все больше думаю, а тут на тебе!..

– Ну, что кудахчешь, как кочет непутевый, сказывай, как дело было…

– Срамно это, навроде, а все же интересно… Ну, наливай – ночь большая, обо всем покалякаем – ведь в этом веке-то мы с тобой еще не видались, а?

… Рассвет застал старых приятелей за столом. Незаметно засветлели окна, в стайке откричали положенное петухи, а друзья, хмельные, осовевшие от жары и бессонницы, сидели за столом в одном исподнем.

– Обо всем поговорили, Миша, но ведь главного-то я тебе еще не сказал, – Мешков взял из картонной коробки длинную папироску и, чиркнув зажигалкой, прикурил. – Вот тебе в подарок оставлю – зажигалка называется. У нас в городе сейчас это шибко модно от ея прикуривать…

– Спасибо, Сема… Так об чем ты? – лицо Харламова было багровым, глаза, того и гляди сомкнутся, но он поддерживал разговор с другом. – Об чем ты хотел сказать еще? Все вроде вспомнили: и как в молодости озоровали, и товарищев наших помянули, и про моего балбеса ты рассказал… Что еще-то?

– А-а, Миша, все да не все. Ты думаешь я Федьку твово возвернул тебе из-за его чудачеств? Я бы мог еще потерпеть их, мог бы просто со двора согнать, али дождаться, когда ему кто-нибудь башку свернет в темном углу, прости меня Господи, – и он осенил себя крестным знамением.

– Да что уж, оболтус у меня Федька, не такого сына я себе хотел…

– Да-а, человек предполагает, а Бог располагает… Война полышет на Востоке, Миша, слыхал?

– Слыхать слыхивал, да толком-то ничего не знаю. Почта-то у нас в Брюханове, а газет, как хворать начал, не выписываю, но слыхал, что бьют нас японцы и в хвост и в гриву…

– То-то и оно, что бьют, а кто ж про это писать будет да хвастать битой мордой. Мы сюда собирались ехать, а в храме у нас службу служили в память по убиенным морякам крейсера «Варяг» да еще какой-то кореянской лодки…

– Какой, какой? Это что же мы, с одними узкоглазыми дружим, а других бьем?

– Сам толком ничего не знаю, но одно верно скажу: потянут мужиков на военную службу, как пить дать потянут… Мобилизацию, говорят, объявят со дня на день. А тут всех загребут, и, перво-наперво, в городах. До вас-то пока дойдет, может, еще и отсидитесь в глуши своей, а Томска –то не минует сия чаша. Вот и подумал я, что пусть уж лучше Федька твой при тебе будет…

– А за свово что ли не боишься? – потирая виски, спросил хозяин гостя, – иль решил отправить на фронт?

– Своего-то я в больницу уже уложил – там не достанут… Полежит до лета, а там в юнкерское училище пойдет. Не будет с него толку по торговой части, так пусть государю нашему послужит. Казарма-то быстро ему мозги просушит!..

– А не боишься, что твоего юнкера на фронт сошлют?

– Не боюсь… Два года их там учить будут разным военным наукам, а за это время замирение с японцем выйдет. Оттуда на фронт только добровольцев могут взять, да я своему строго-настрого наказал, чтобы ни-ни!..

– А моего придурка никак?...

– Никак, Миша, никак… Двое – не один, сам понимаешь, да и твой много шуму наделал в нашем краю. Твой же Федька оскандалился с артемасовской дочкой, мой-то – сбоку-припеку… А господин Артемасов нынче в силе: в военное время почта да телеграф на особом счету стоят… Вот я и подумал, а что если он вспомнит обидчика своей дочери да отправит его на войну в первой команде, да в самое пекло… А-а, то-то же… Мне ведь, Миш, не жалко для твоего сына ни угла, ни денег – слава богу, не бедствую…

Харламов все это время молча слушал товарища, а лицо его было искажено гримасой боли.

– Плохо тебе, Миша? – участливо спросил Мешков, – может зря гусарили всю ночь, годы-то не те?...

– Те – не те, выбирать не приходится, а порой так хочется встряхнуться, как молодому, порезвиться, побороться, девку помять да водку попить из ковшичка!.. И в голове мысля сама собой складывается: вот если все это сотворю-то снова буду молодой да здоровый… А на деле-то пшик получается: сотворишь, а потом хоть помирать ложись! Вот так-то, друже…

– Да, Михал Ефимыч, похоже отпрыгали мы свое…Мне-то уже шесть десятков будет в нынешнюю осень…

– Тебе только шестьдесят, а мне уже шестьдесят три … Пойдем-ка, брат, на двор: свежим воздухом подышим, до ветру сходим…

Не торопясь, поддерживая друг друга под локоть, разгулявшиеся купцы вышли на двор. Окна спящего дома темными глазницами встречали нарождающийся морозный февральский день, и только в полуподвале особняка горел неверный огонек да в амбаре угадывалось какое-то движение. Пристроившись к изрядно просевшему сугробу у одной из стен дома, мужики долго и с каким-то редким блаженством справляли малую нужду. Управившись первым, Михаил Ефимович хозяйским взором окинул просторный двор, погладил бесшумно подбежавшую к ним серую суку Амалию и пояснил гостю, указывая на огонек:

– Вон Манефа, кухарка моя, скотине харч готовит, а там, видно, Ванька Кочергин шебаршит. Угрюмый он, но работяга добрый…

Поеживаясь от утреннего морозца, стали подниматься на крыльцо.

– А что, Манефа твоя, в каких годах, что ей не спится спозаранку?

– Да уж тоже, должно быть, шестьдесят будет, а когда-то молодая была да задорная, у-ух! Но все чин чином: мужика ей потом нашел, он у меня за лошадьми доглядывал, да лет пять как помер… А что, мало тебе Фроськи? – с хохотом спросил приятеля Харламов и хлопнул его по спине.

…За столом хозяин налил водки в чарочки и предложил выпить:

– Для сугреву! Глянь, Сема, а помидоры-то совсем раскисли! Мы еще как огурчики, а они уже раскисли…

– Нежный шибко продукт, потому и в Сибирь долго добирался, – резонно заметил Мешков, – а огурец – он всегда молодец! Со здоровьицем тебя, Михал Ефимыч!

Выпили, молча закусили. Гость, уже не скрывая, зевал во весь рот, намереваясь идти спать, но хозяин жестом попросил его остаться на месте.

– Еще чуток, Сема, посоветоваться с тобой хочу, потому как не с кем мне больше такие разговоры говорить.

Он достал из коробки папироску, взял подаренную зажигалку и, осмотрев ее со всех сторон, чиркнул, после чего, затянувшись пару раз, спросил:

– Говоришь, притомил тебя мой Федька своими выкрутасами?

– Да как тебе сказать, Миша, так-то оно вроде ничего…

– Да не кобенься, Сема, говори как есть.

– Ну, хорошо, главное я тебе уже сказал: – война зачинается большая и серьезная, а в такую пору всегда в кучке держаться лучше… А Федор твой… с норовом молодец растет, но, прости, друг мой, за обидные слова, голова его не тем занята. Мы с тобой в его годы и гуляли, и дело делали, а он все погулять да побуянить…Похоже не приучил ты его старость уважать, да и молодых он не жалует. А мой дурак-то помлаже будет, Шурка-то, так он с Федьки пример берет, а потому они и попадали впросак: то в полицию за драку, то в скандал из-за беременной девки, то биты были… А в наши с тобой годы такие заботы завсегда поперек горла стоят. Извини, дружок мой старый, за прямоту…

– Да что ты все винишься, Сема. Я ведь к чему говорю: не от хорошей жизни отправил я его к тебе. Видел ты мою хозяюшку? Сколько мы уж с ней живем – все хорошо, так невзлюбил он ее и мстит, где ни попадя. То гадость какую скажет с глазу на глаз, то слушок пустит нехороший, то… Гаденыш растет… Прости меня Господи, что я об сыне своем таковы слова говорю, но где мне взять другие-то? Такой же злыдня растет, как и мамочка да дед Соломон. Тот, бывало, всех стравит, всех поссорит, а сам в стороне останется…

Я говорил уже тебе, что задумал с Танюшей повенчаться, отписать часть наследства ей, а тут Федор объявился… Ох, как он ревниво следит за этим делом… Я-то изболелся уже весь, потому и боюсь, коли помру нечаянно, то обидит он ее, по миру пустит. Да и так будет каждый день жизнь отравлять. Видел, какая она сидела за столом? Никогда я ее такой не видел все те годы, что Федька у тебя проживал, а тут – на тебе! Еще не спрашивал, но чую, что уже успел, гаденыш, напакостить…

– А ты лиши его наследства, коль такой фортель выходит!..

– Сказать легче, чем сделать…Это ведь объяснить надо: за что, почему? Мое купеческое слово что-то да значит в нашей волости да уезде, и в Томске меня знают!..

– Знают, конечно, знают, – поддакнул ему Мешков, – ты в Томске в чести в купецком сословии…

– Вот и получается, что надо сор из избы выносить… Кто-то черную молву пустит: мол, остался отец с сыном-недорослем после смерти матери, молодуху привел, а сына обижает, наследства лишил!.. Тут такая слава пойдет, что и в гробу перевернешься! А уж Танюше моей житья не дадут… Жидовское семя живуче, завистливо и мстительно!..

Разговор прервался на какое-то время. Гость сидел хмурый, пытаясь найти нужный совет другу, а тот, высказавшись, разлил водку по чаркам и, не чокаясь, выпил. Мешков поддержал друга, а потом осторожно заговорил:

Миша, я тебе совет дам, а уж ты сам решай, как быть, да на меня обиду не держи, коли он не по нраву придется… На войну будут брать – пусть идет!.. Может она его чему-то научит и парень исправится... А если беда случится – на все Божья воля, и ты здесь ни при чем… – и он, прикрыв глаза с миной скорби, мимолетно перекрестился.

– Суровый ты совет даешь, друже… Ведь если случится мобилизация, то Федька запросит заступы у меня: сходи! Договорись! Как я раньше его и Ваньку от армии схоронил…

– А ты слукавь: сходил, мол, договорился, но… На все Божья воля, сынок!

– Думал я уже и об этом… Видно другого путя не будет…

– А Танюше своей ты все же отпиши наследство да оставь в надежные руки…

На том беседа старых друзей закончилась. По дому засновали слуги, а к полуночникам в утреннем халате и капоре вышла хозяйка. По ее лицу Михаил Ефимович понял, что доброго сна у его Танюши не было и половину ночи она проплакала в подушку…


Глава 2

Не намного ошибся в своих предсказаниях купец Мешков. Едва загремели на Дальнем Востоке пушки, как в России была объявлена мобилизация, и по только что отстроенной Транссибирской магистрали в зону военных действий потянулись составы с вооружением, провиантом и живой силой. Сама дорога, представлявшая собой одноколейное железнодорожное полотно от Москвы до Порт-Артура длиною в восемь тысяч верст, напряглась под наплывом военных эшелонов, но, задыхаясь и спотыкаясь, пропускала через себя всего по три пары сквозных поездов в сутки, что было явно недостаточно. В районе озера Байкал в железной дороге имелся разрыв длиною до ста пятьдесят верст, и переправа через озеро здесь осуществлялась на двух паромах. И какими бы ни были расторопными паромщики, но именно в этом месте создавались огромные и многодневные пробки, чем успешно пользовались японские лазутчики, устраивая диверсии и саботаж. К началу военных действий на огромной территории Дальнего Востока русская армия смогла сконцентрировать только около ста тысяч человек (108 батальонов, 66 конных сотен и 208 орудий), в то время как японская сторона противопоставила ей 283 тысячи человек, а вскорости туда же направила еще сто тысяч резервистов. Перевес в живой силе и вооружении был на стороне Японии. Самое начало войны не предвещало русской стороне ничего хорошего, но Россия, как старый лайнер со стапелей, где ему наспех залатали пробоины, плавно, но неотвратимо вошла войну…

… Прошел только месяц с начала военных действий, но японцы уже потопили «Варяг» и «Кореец», надежно заблокировали на портартурском рейде 1-ю Тихоокеанскую эскадру и часть Сибирской флотилии, а саму крепость взяли в осаду. Прибытие в Порт-Артур адмирала Макарова несколько взбодрило защитников крепости и моряков, но внезапная и вовсе не обязательная гибель прославленного военноначальника 31 марта 1904 года стала великой потерей для русского флота. Действия же его преемника, контр-адмирала Витгефта, были нерешительны, непоследовательны и не могли внести коренного перелома в ситуацию в битве за Порт-Артур. 10 августа 1904 года в морском сражении в Желтом море контр-адмирал погиб, а остатки 1-й Тихоокеанской эскадры разгромлены. Япония приобрела безоговорочное господство на море и получила возможность беспрепятственно перебрасывать на материк свои войска.

Теперь в осаде Порт-Артура под командованием генерала Маресуке Ноги было задействовано около ста тысяч хорошо обученных и хорошо вооруженных солдат императорской армии, которым противостоял сорока-тысячный гарнизон крепости под командованием генерала Кондратенко. Человек большой личной храбрости, он всегда был на передовых позициях, где и погиб вместе со всем своим штабом во время артиллерийского обстрела. Четыре полномасштабных штурма отразили защитники крепости, но после гибели флота и многодневного обстрела крепости из осадных орудий, вес снарядов которых достигал 500 фунтов, положение стало критическим. 23 декабря 1904 года, вопреки мнению Военного совета крепости, генерал-лейтенант Стессель, начальник Квантунского укрепрайона, после гибели Кондратенко возглавивший оборону Порта-Артура, подписал акт о капитуляции, и весь гарнизон в составе 23 тысяч сдался в плен японцам вместе с огромными запасами боевого снаряжения. И если офицеры, дав честное слово не воевать против Японии, могли вернуться на Родину, то солдат впереди ждали годы плена, изнурительные работы по расчистке и ремонту крепости, а часть военнопленных была переправлена в Японию. С древних времен полонённые чаще всего пополняли когорту рабов. Не могла устоять от такого соблазна и далекая от колыбели цивилизации Япония.

Уволенный из армии Стессель в 1907 году предстал перед военным трибуналом. Суд установил, что в течение всего периода обороны крепости генерал не руководил ее обороной, а сознательно готовил к сдаче врагу. Приговор трибунала был суров: смертная казнь. Но справедливость не восторжествовала: сначала генералу казнь заменили на десять лет тюремного заключения, а в мае 1909 год он и вовсе был прощен царем.

Более ста десяти тысяч солдат потеряла у стен Порт-Артура Япония. Потери русской стороны были намного меньше и составили около 28 тысяч убитыми. Война после сдачи Порт-Артура продолжалась, но теперь театр военных действий переместился на материк, в Маньчжурию...

Потеряв Порт-Артур и Тихоокеанский флот, русские войска вынуждены были отступить вглубь материка, в Маньчжурию. Японская армия следовала неотступно, и в феврале 1905 года в районе китайского города Мукден состоялось генеральное сражение. Самое крупное в той войне. Длина фронта составляла более 100 верст, глубина – более 50. Битва, в которой с обеих сторон участвовали более полумиллиона солдат, продолжалась 19 суток. Именно здесь проявили свой полководческий талант и личную доблесть генералы Мищенко, Ранненкампф, полковник Гаврилов, подполковник Деникин и тысячи простых русских солдат и офицеров, но нерешительность командующего Маньчжурской армией, а впоследствии главнокомандующего Восточным фронтом генерала Куропаткина, неразбериха, царившая в его штабе, не позволили закрепить и развить успех, достигнутый вышеназванными генералами. Военная удача, как на качелях переходила от одной стороны к другой, пока, наконец, не обескровила противников. 90 тысяч солдат потеряла русская армия под Мукденом. Потери японцев 75 тысяч человек. 10 марта русские оставили Мукден…

Но даже такое кровопролитное сражение не положило конец войне. Она то затухала на время, то вновь разгоралась, а вскоре приняла позиционный характер. Русское командование, надеясь на помощь 2-й Тихоокеанской эскадры, которая под командованием вице-адмирала З.П. Рождественского 4 октября вышла из порта Либава и добиралась в район боевых действий в обход Африки, Индии, продолжало наращивать численность сухопутных войск в Маньчжурии. Изо всех глухих уголков Сибири, Урала и Дальнего Востока потянулись обозы с новобранцами к Транссибирской магистрали, чтобы уже по ней добраться до неведомой им доселе Маньчжурии и дать укорот зарвавшимся самураям. Только теперь в рядах призывников были не только молодые и неженатые, но достигшие призывного возраста, но и мужчины постарше, у кого были дети. Война собирала свой урожай…

Как ни далеко от центра мировых событий находилось Урское, а и сюда нет-нет да доходили отголоски самых важных событий. И всякая весть о новом поражении русской армии или флота, будь то гибель крейсера «Варяг» или сдача Порт-Артура, битва под Мукденом или Цусимское сражение, всякий раз вызывала у селян бурю эмоций. В конце мая 1905 года черной птахой прилетела весть о гибели 2-й Тихоокеанской эскадры. Самый разгар посевной, а уже с утра мужики собрались у харламовского магазина и, перебивая друг друга, доказывали друг другу свою правоту, нет-нет да поминая о грядущем конце света. Тут же крутились ребятишки, сюда же, вслед за мужиками, со скорбными лицами подтянулись и женщины.

– Ничего! – убежденно шамкал беззубым ртом дед Прошка. – Коли нас не трогают, значить, без нас царь-батюшка справляется с косоглазыми. Даст Бог, отсидимся туто-ка…

– Да, дед, ты-то точно отсидишься, – откликнулся Яшка-Чуваш, – а без нас, видно, никак…

– Да, Яков, такой богатырь, как ты, цельного взвода самураев стоит! – хохотнул Лука Лукин.

– Да уж, только на нас, чувашей, и можно положиться! – на полном серьзе вдруг заявил Яшка. – Вот ты, дядька Лука всю жизнь за печкой прятался, и Ермоха у тебя точь-в-точь такой же…

Недовольные возгласы Лукиных, отца и сына, заглушил громкий смех толпы. Если сельские старожилы смело задирали друг друга, то переселенцы с Украины и Белой Руси, число которых уже почти уравнялось с коренными жителями села, стояли на площади скромно, никого не подначивая, не обижая, чем, в немалой степени, вызывали уважение у старожилов. И все они, и старожилы, и пришлые, истово молились, прося заступы у Всевышнего от японской напасти, и каждый день ожидали мобилизации.

– Все, одолели нас узкоглазые, теперь всех в Японию вывезут! – громче всех распалялся подвыпивший Лука Лукин. – Мужиков, значить, вместо быков будут использовать: землю спахать или привезти чего-нибудь, а баб, значить, раздадут самураям, чтобы они им удовольствие доставляли да такую же узкоглазую саранчу плодили, вот…

Толпа растревожено загудела.

– Это где ты такие вести прознал? – с подозрением спросил Афоня Гвоздев. – Газет, вроде не читаешь, в город не ездишь, а все знаешь?

– А мне, может, сорока на хвосте весточки приносит, али шпиены все докладывают, как там на белом свете дела обустраиваются…

– Ну, насчет шпиенов ты, Лука, загнул! – Возразил ему Михаил Кузнецов, – по шпиенам у нас Афонька Гвоздев мастак, а вот про сороку ты, могет быть, и правду говоришь, да только она не на хвосте тебе их приносит, а под хвостом, а уж ты потом энтим добром всех тут мажешь…

Несмотря на то, что на лицах многих лежала печать заботы и даже страха, многие захохотали, радуясь тому, как ловко поддел Кузнецов гнилого на язык Луку.

– Точно, Михаил Андреевич, Лука только страху может нагнать, а больше от него никакого проку! – поддержал товарища Иван Скопцов.

– Вот лоб забреют ему, так будет знать, как языком трепать! – звонко выкрикнула Дуся Айкина. – Для всех горе, а он радуется! Шары зальет с утра и балабонит!

– Ты за своим догляд делай, а мово мужика не трогай, не про тебя он! – зло откликнулась Груня Лукина. – Смотри, а то прокляну – пойдешь вслед за Семенихой…

– Люди добрые, вы поглядите, что делается! – с подвыванием заголосила Айкина. – Уморила старуху, а топерь еще и похваляется! Раньше-то такую вот прорву нечистую из села камнями выгоняли, а она…

Толпа загудела в предвкушении скандала. Кто-то подбадривал Лукину, но большая часть деревенских была на стороне Айкиной. Вспыхнувшую, было, свару пресек Михаил Харламов. За общим шумом он как-то незаметно вышелна высокое крыльцо своего дома и долго слушал разговоры своих земляков, опираясь на массивный посох с богатоинкрустированным верхом. Сильно болевший в последнее время, Харламов без него на людях теперь непоявлялся. Высокий, дородный, с седой бородой-лопатой, он горой возвышался над толпой, и потому его утробный голос сразу утихомирил всех говорунов.

– Да, крепко бьют нас япошки – и поделом! Сунулись в драку, а драться-то и не могем! Но под японца никогда не ляжет русский мужик!..

– Точно так, Михал Ефимыч! – раздался из толпы такой звонкий голос, что даже купец потерял нить своей речи.

– Кто это так голосит? – Харламов с интересом вглядывался в знакомые лица селян. Под его тяжелым взглядом толпа заколебалась, раздалась в стороны, оставляя в одиночестве Богдана Лукашевича. Он стоял, опершись, на костыли и напряженно смотрел на купца.

– Никогда не проглотит Япония Россию, Михал Ефимович, подавится!

– Вот, единоземцы мои, земляки! Не наших кровей этот парень, с Белой Руси прибился к нам, а говорит лучше, чем некоторые русские, а почему? – купец строго осмотрел всех, ожидая ответа. Но его не последовало, и потому он добавил, – а потому что он уже был на этой войне, он уже пострадал за матушку Расею, за что ему наши честь и уважение!..

– Правду говоришь, Михал Ефимыч… – разноголосо загудела толпа. – Так и быть тому… Хрен ей кусать, Японии, а не Расею!..

– Дозволь, Михал Ефимович… – и к хозяйскому крыльцу, опираясь на батожок, мелко засеменил староста Калистрат.

– Други мои, потише… – голос Калистрата был сиплый и ломкий, но его услышали в первых рядах и зашипели на задних. На площадке, что раскинулась между купеческим особняком и мостом, наступила тишина.

– Намедни из уезда в волость пришла казенная бумага, где говорится, что вскорости должна пройтить дополнительная мобилизация… Всю войну нас Бог миловал – никого из наших не взяли! Как мог я отводил от села эту самую мобилизацию, а теперя и до нас, кажись, дойдет… Пишет в ней кузнецкий уездный чин, что армия наша большой урон понесла в боях с самураями, а значит, ей нужны новые солдаты, молодые, сильные…

– Ой, бабоньки, – взвыла Соня Петухова, – старикам-то помирать неохота, а молодым-то еще пуще неохота!..

– Да твоему-то уже под сорок, какой же он молодой? – усмехнулась Груня Лукина, и тут же прикрыла рот ладошкой, видя как сурово оглянулись на нее мужики, а Лука поддал ей по шее.

– Не вой раньше времени, а то сама беду накликаешь, – сурово буркнул Иван Скопцов и принялся крутить цигарку.

– Стойте, братцы, не перебивайте… – Калистрат закашлялся, а разговоры меж тем затихли. – Год цельный нас не трогали, но время приспело, так, значить, надо будет послужить… Могет так случиться, что возьмут и семейных, и тех, у кого дети есть… Сам я занемог в последнее время, не езжу никуда, а вот Афанасий Гвоздев завтра-послезавтра поедет в волость и все разузнает, пока же готовьтесь к походу, заканчивайте сев… В общем Бог не выдаст – свинья не съест!

Толпа явно не ожидала такого финала речи старосты, и потому многие засмеялись, а за смехом как-то само собой растворилось напряжение, и день грядущий уже не выглядел таким страшным. Настроения добавил Харламов. Он громко стукнул своим посохом по крыльцу и крикнул помолодевшим голосом:

– А ну, народ честной, давай ко мне в бистро! Я угощаю, но пьем только за нашу победу, чтобы этим чертям косоглазым в этой войне не было ни дна, ни покрышки!..

Толпа отозвалась одобрительными возгласами, и мужики, не торопясь, с достоинством, пошли за угол особняка, где проворный Спирька и Фрося уже накрывали столы. Заметив, что бабы смущенно мнутся, не рискуя идти вслед за мужиками, Харламов весело крикнул:

– А ну, бабы, не журись! Вы мои гостюшки нонче, я вас шампанским угощать буду! А чем русская баба хуже какой-то мадамы!..

Радостный визг донесся из женской компании, смех, а Груня Лукина уже давала наказ своему внучку:

– Беги домой, да скажи папке с мамкой, что Михал Ефимович всех вином шампанским угощает задарма! Живчиком беги! Пущай не мешкают…

– Вот какая баба оборотистая! – не то с восхищением, не то с осуждением сказал дед Прошка, невольно подслушавший наказ Лукиной, и тоже поковылял под навес харламовского бистро. Дотянется ли до них война завтра, заберут ли кого из парней и мужиков – неизвестно, но в этот теплый майский день года 1905 все урские были живы и здоровы, находились под сенью родного крова и, как все русские, неизбывно веря в провидение Господне, охотно отдали себя веселию и радости, словно решив про себя: эх, пить будем, гулять будем, а беда придет – помирать будем!..

…На третьи сутки после того стихийного гульбища, что устроил для односельчан Михаил Харламов, поздно вечером вернулся из волости Афанасий Гвоздев и под прикрытием темноты по-воровски объехал те дворы, где жили урские мужики, мобилизуемые в действующую армию. В этом наборе их было двенадцать. Из старожителей села – Гордей Кузнецов, Тимофей Скопцов, Лев Федосеев, Федор Харламов, Иван Кочергин, Петр Ежуков, Григорий Горкунов, Яков Яковлев. Остальные – из Расейского угла, фамилии которых еще не все знали в селе. И каждая семья, растревоженная в эту майскую ночную пору докучливым сельским писарем, по-разному встретила страшную весть…

* * *

– Ой, Вань, да рази можно так-то? На кого же Тимоша дите оставит? – такими словами встретила мужа с предписанием о мобилизации сильно постаревшая в последний год и еще больше погрузневшая Домна Скопцова. Она сидела на лавке, широко расставив распухшие ноги, и протягивала к нему руки. – Ванечка, как же так-то?

– На тебя оставит, на меня, на Зинаиду…Что делать, мать, на то она и война!.. У Гордея Кузнецова двое ужо, а тоже, слышал, забирают… – Скопцов – старший подошел поближе в керосиновой лампе, пытаясь прочесть бумагу, но сын настойчиво потянул ее из рук отца:

– Тятя, это же для меня, да и написано там мелко…

– Да-да, Тимош, почитай-ка, у тебя глаз вострее…

Тимофей какое-то время внимательно изучал содержание документа, и потом внезапно осипшим голосом сказал негромко:

– «…30 мая 1905 года в составе 11-й мобилизационной команды военного присутствия Кузнецкого уезда Томской губернии прибыть на станцию Тайга, где состоится формирование воинского эшелона…». – Спокойный, но побледневший, Тимофей тяжело опустился на лавку рядом с матерью и, подмигнув маленькому Семке, выжидательно смотревшему на отца, сказал, как можно бодрее: – Что ж, повоюем, сынок?..

Взвыли разом женщины, а следом заплакал и Семка…

– …Ну, вот, Ваня, прожили мы с тобой шесть лет, добра не нажили, детей не завели, а убьют тебя на войне, с кем я-то останусь? – так шептала своему мужу Ивану Кочергину Мария. Она уткнулась ему в плечо, но голос ее звучал ровно, глаза были сухи.

– Вот спасибо, женушка! Значит, беду кличешь, чтобы, значить, меня убили, да еще и себя жалеешь? – он резко отодвинулся от нее и сел на кровати. – С кем останешься? Папа, мама твои живы, дед Прошка еще бегает – одна не останешься! Тебе же тридцати еще нет – найдешь жениха!

– Ваня! Ванечка! – возразила женщина. – Побойся Бога в такой-то час!..

– Вот я один на этом свете! Родителев схоронил, братов, да и ты все эти шесть лет так и не приласкала меня по-человечески. Так, терпела…

– Ваня!!!

– Что Ваня? А, скажешь, нет? – он вскочил на ноги, весь в белом исподнем, и нервно заходил по темной комнатенке, едва освещаемой майской луной через распахнутое окно.

– Ты ведь и плакать-то будешь по мне, пока телега не скроется за поворотом!

– Как ты можешь так говорить?! – Мария с негодованием вскочила с кровати и остановилась перед ним. Лямка ее просторной ночной рубашки скользнула с плеча, обнажая точеную грудь, но в свете луны она казалась мраморно белой и неживой. – Не дал нам Бог ребеночка, и потому не надо грешить друг на друга…

– Был бы у нас ребеночек, если бы ты хотела! Сегодня все тебе скажу, потому, как завтра будет некогда, а еще вчера я не мог тебе этого сказать, потому, как люба ты мне была, да и я многого не знал…

Он сел за стол, взял из коробки папироску и нервно закурил.

– Ты ведь все это время только и делала, что себя возносила, а меня за мужика лапотного держала. Где уж там: за купца чуть замуж не вышла, а тут всего лишь приказчик?! Культурная! Грамотная! Красивая! Ты ведь не подпускала меня к себе, когда это дите могло родиться: «голова болит…», «устала…», «завтра рано вставать…». Мне ведь Кирилла Иванович раскрыл глаза на все ваши женские плутни, ну, да теперь тебе не надо будет хитрить – ты свободна!

Она как-то грустно усмехнулась, села рядом с мужем за стол, неторопливо подняла упавшую лямку рубашки.

– Спасибо, Ванечка, за свободу! Спасибо тебе за твое терпение! Наверное, ты прав, Ваня, сука я подколодная! Жила с тобой, а думала о другом… Но сегодня я хочу тебя приласкать так, как я могу, и так, как ты хочешь… Иди ко мне, мой Ванечка…

– Поздно, Маша, я уже не твой… И тебя нонче я не трону только потому, что, не дай Бог, завяжется сейчас у нас дите, а меня на войне убьют, ты ж меня потом и на том свете проклинать будешь!.. Не хочу я этого и жизнь тебе ломать не буду…

… На втором этаже харламовского особняка всю ночь светились окна. Михаил Ефимович, опираясь на тяжелую трость, сидел у стола. Он был в исподнем белье, густые седые волосы, кружком обрамлявшие его огромную лысину, были взлохмачены, на высоком лбу блестели крупные капли пота, а тяжелое дыхание говорило о том, что хозяин его нездоров. Татьяна Григорьевна, стройная, с гладко зачесанными волосами и в светло-голубом домашнем халате, рядом с ним выглядела даже не дочкой, а внучкой. Заботливо оглаживая плечи Михаила Ефимовича, она время от времени вытирала полотенцем пот с его лица и со страхом смотрела на разъяренного пасынка.

– …Что же вы, тятенька, не постояли за сына своего?! Почему допускаете, что меня берут на войну? «Наследник… дело семейное вести…»? Какой же я наследник, ежели меня самураи убьют?! Эх, папенька! С вашими-то связями только слово молвить военному чину, и они забыли бы про меня на веки вечные!.. Ведь ты с самим губернатор знался?...

Этот трудный разговор длился уже около часа. Прознав о предписании явиться назавтра в Брюханово на сборный пункт, до смерти перепуганный Федор закатил отцу настоящую истерику и поднял на ноги всех работников.

– Левку-то Федосеева батюшка наверняка огородил от фронта, а ты меня на смерть толкаешь, чтобы все наследство своей полюбовнице оставить?!..

– Цыц!.. – по-медвежьи рявкнул Харламов – старший, и тут же схватился за голову.

– Мишенька! Михаил Ефимович! – едва сдерживая слезы, Татьяна Григорьевна захлопотала около своего невенчанного мужа. Намочив полотенце, она приложила его к голове мужчины и всем своим субтильным телом старалась закрыть больного от излучающего неприкрытую злобу пасынка. Те несколько минут, что купец приходил в себя после очередного приступа, Федор стоял с недоброй улыбкой на лице, наблюдая за близкими ему людьми, которые вызывали у него только глубокую досаду и ненависть. С детских лет он был патологически влюблен в эту красивую и добрую женщину, но, будучи младше ее на несколько лет, даже не смел проявлять свои чувства из боязни быть осмеянным ею. После же смерти матушки, когда Татьяна Григорьевна была приближена к себе его отцом, к этому чувству добавился неуемной страх перед отцом. Сколько помнил себя Федор, он всегда боялся его. Ему было проще и легче с матерью и дедом, которые прощали, а иногда и поощряли его хитрость и изворотливость в отношениях с другими детьми. Отец же зачастую называл эти проделки «пакостью» и наказывал сына ремнем, а то и плеткой-трехвосткой. Уже сейчас, будучи взрослым мужчиной, он так и не мог до конца избавиться от страха перед своим старым и больным отцом. Но что уравнивало в его глазах старого отца и его молодую экономку – так это огромное, ничем не ограниченное чувство ненависти. И каждый раз, едва ему представлялось, что отец оставит все наследство этой молодой красивой женщине, ему делалось плохо, и в таком состоянии он был готов на любой безрассудный поступок. И только еще неизбывное чувство страха до сих пор удерживали его от решительных действий.

– Федор! Федя, – молящим голосом обратилась к нему женщина. – Это же твой отец! Он болен и с ним нельзя разговаривать в таком тоне…

– Меня не было дома несколько лет, и вы я, думаю, это оценили по достоинству, но завтра меня могут убить, а потому говорить ласково и нежно сейчас не время… Он хочет избавиться от меня, неужели ты не видишь, мама Таня…

– Не называй меня так! – взмолилась женщина.

– Что так? – язвительно спросил Федор, – жена моего папеньки – моя маменька!.. Ах, простите, я забыл, что вы не венчаны… Тогда действительно ты мне не «мама Таня», а …

– Замолчи! – снова рявкнул Харламов-старший, и даже тростью стукнул об пол, но теперь своим окриком отец пытался скрыть свою слабость. Он заговорил торопливо, задыхаясь и не отнимая руки от головы. – Левку тоже в армию берут… глянь в окно – огни горят… И я упредил кого мог, но теперь война… Я воевал, кресты заслужил. Теперь твой черед доказать, чьих ты кровей будешь!.. Или за печкой отсидеться хочешь?!

Харламов грозно поднялся с кресла. Свой посох он держал в руке, словно саблю, отчего Федор сильно смутился и даже попятился назад. Татьяна Григорьевна со слезами на глазах бросилась к мужу на грудь:

– Миша! Не надо гневаться! Кирилла Иванович упреждал, что в любую минуту может удар случиться!..

– Да-да, моя лапушка. – Голос Михаила Ефимовича как-то сразу осип, и он тяжело рухнул в кресло. Голова его откинулась назад, глаза были закрыты, но губы продолжали шевелиться.

– Иди, сынок, а мы будем молиться за тебя!..

– Эх, тятя! – зло скрипнул зубами Харламов-младший и опрометью бросился из комнаты…

…Совсем другой разговор складывался в избе Матвея Яковлева. Он успел затопить баню, где напарил сына перед дальней дорогой, и теперь они, потные, раскрасневшиеся, в одном исподнем сидели в горнице за столом, уставленном разными закусками, пили самогон и вели неторопливую беседу. Женщины сидели рядом, но в мужской разговор не встревали.

– …За Вальку, сынок, не боись! Ее и дочку твою я в обиду никому не дам, да только ты там блюди себя добром. Ты, ить, вон какой конь у меня вымахал! Тебя издаля видать. Люди бают, что япошки народишко мелкий, но настырный. Смотри, сколько наших ужо полегло, а сколько кораблей потопили! А потому судьбу свою не пытай лишний раз – не высовывайся поперед других, соображение свое имей!

…Михаил Кузнецов тоже уже в потемках затопил баню и намеревался отправить туда вместе с Гордеем Алену, но тот ему возразил:

– Пусть Алена детишек уложит спать, а ты попаришь меня напоследок…

Не видел Гордей, как вздрогнул и застыл с раскрытым ртом отец, а мать, утирая слезы, перекрестилась….

…Парились долго, неистово. Казалось, все свои силы Михаил Кузнецов вкладывал в березовый веник, а через него – в крепкое, мускулистое тело сына, при этом его губы беззвучно читали молитву, а в глазах стояли слезы.

– Ну, все, бать, хватит, а не то забьешь меня до смерти, да, чего доброго, и сам тут останешься…

Гордей схватил шайку с холодной водой, опрокинул ее на себя и выскочил в предбанник. Не торопясь, за ним последовал отец. Как-то тяжело он опустился рядом с сыном на широкую лавку, хотел что-то сказать, но не выдержал и зарыдал в голос, спрятав лицо, заросшее седой бородой, в свои колени.

– Батя! Тятя! Ты что? Что с тобой? – Гордей приобнял отца и стал его успокаивать. Через несколько минут Кузнецов–старший взял себя в руки, оттер слезы с глаз, и заговорил.

– Прости, сынок, мою слабость… Тяжко у меня на душе, словно предчувствие какое-то нехорошее, а тут ты еще: «…напоследок…». Да рази ж можно так-то?

– Да ну, бать…Я же так, к слову… Не волнуйся! Война, похоже, к концу идет… Сколько народу побили – может, уж сейчас и не пошлют на убой-то…

– Может и так, сынок…Дай-то Бог, чтобы ты и вовсе не доехал до энтой Маньчжурии… Где мы, а где она? Ну, на хрена она нам, Маньчжурия энта?!

– И я о том же, бать! – со смехом сказал Гордей, а сам для себя отметил, как понемногу сдает отец: раньше у него слез не добьешься, а тут… Оно и понятно: в который раз жизнь берет на излом потомка уральских казаков. Войну прошел, ранение тяжелое получил, друга потерял, а через эту беду и дочь младшую. Теперь вот еще одно испытание…

– Ладно, сынок, пойдем-ка домой, да про слабость-то мою не сказывай нашим женкам – у них и своих слез хватит…

…Уже пробираясь по тропинке через огород с фонарем в руке, Михаил остановился на минуту:

– А все-таки непонятно, почему тебя, у кого двое детишков, вдруг в армию призывают, когда у иных по одному только?..

Так то не в армию берут, тять, а на войну…

– Нет, сдается мне, что этот паскудник Афоня Гвоздев что-то здесь подстроил! Ух, прознаю, я ему яйца вырву!..

…Всю ночь Алена лежала на плече у мужа с мокрыми глазами и шептала ему, уже спящему:

– Ты только возвернись, Гордеюшка! Только возвернись!..

* * *

Тревожная ночь сменилась не менее тревожным утром. Едва заалел ранней зорькой восток, как петухи заступили на вахту. Но и они кричали в этот раз как-то неуверенно и недружно. Но рассвет, тем не менее, наступил. Не успел Михаил Ефимович справить утреннюю трапезу, как ранние гости застучали в «било», и вскоре к нему в гостиную поднялись волостной урядник Силин и незнакомый хозяину поручик.

– Извините за беспокойство, Михал Ефимыч, служба государева, – поздоровавшись с купцом за руку, Силин снял фуражку и стал вытирать вспотевшую лысину, но потом, спохватившись, поспешил представить хозяину своего спутника.

– Позвольте представить вам поручика военного присутствия Кузнецкого уезда Савелова Ивана Харитоновича…

Молодой, с хорошей военной выправкой поручик, в знак приветствия рывком кинул руку к козырьку и громко щелкнул каблуками. Грузный Харламов также изобразил движение, но на ноги так и не поднялся: в последнее время каждый шаг ему давался с большим трудом из-за опухших суставов.

– Великодушно прошу простить, что встречаю по-домашнему… – он оттянул ворот голубого халата из китайского атласа, богато расшитого как на спине, так и на полах красными драконами, и на лице Харламова застыла растерянная улыбка.

– Что вы, что вы, Михал Ефимыч, – заторопился с увещеваниями урядник, – если б не служба, не посмели бы вас побеспокоить!..

– Да, да, конечно, я пошлю сейчас человека к старосте и писарю нашему – они вмиг соберут новобранцев, а вы пока откушайте с дороги-то. Небось, всю ночь в пути были?

– Всю – не всю, а выехали затемно, – отозвался на приглашение Силин и потом добавил: – С нами там еще два солдатика, они внизу остались…

– И о них позаботятся, – заверил гостей хозяин, – голодными не оставим, не по-нашенски это будет…

…К десяти часам на площади между мостом и магазином Харламова собралось все село. Случилось так, что двенадцать новобранцев со своими домочадцами оказались в середине большого круга, образованного жителями Урского. В руках у многих мужиков были бутылки с водкой или самогоном, закуска. Большинство женщин плакали, наблюдая, как в горестном молчании прощаются с уходящими на войну мужчинами их жены, матери и сестры. Холодно и без слез прощались Иван Кочергин и Мария Китова.

– Прощай и прости, Ваня, что так провожаю. Вернись живу и здорову, а там, глядишь, все и у нас образуется… – она поцеловала его и застыла рядом с безучастным выражением на лице…

… Гордей Кузнецов и Тимоха Скопцов обнимали своих плачущих жен и что-то шептали им на ухо, а стоявшие рядом их отцы нещадно дымили самосадом. Матрена держала за руку своих внучат и краешком платка вытирала глаза. Затем, словно спохватившись, спросила Скопцова:

– Вань, а Домнушка-то гдей-то?

– Да с ея-то ногами только и ходить теперь… Дома она простилась с Тимофеем-то…

Тут Тимоха словно встрепенулся весь и, отыскав в толпе односельчан худого и конопатого отрока Илью Гвоздева, крикнул ему:

– А ну, Илюха, тащи отцовскую хромку – сыграю на прощанье!..

Афоня Гвоздев, стоявший неподалеку в компании старосты Калистрата, поручика и местных богачей, кивнул сыну, разрешая взять гармошку, и пацан побежал домой…

…Яшка Чуваш, хвативший спозаранку первача, был красен лицом. Не обращая внимания на свою зареванную жену, он переходил от одних соседей к другим и выпивал с каждым мужиком, пока у поручика не лопнуло терпение:

– А этому герою больше не наливать – и так хорош!..

Сказано это было так громко, резко, что толпа на миг притихла, а мужики стали прятать бутылки по карманам и за пазуху. Визгнула дырявыми мехами гвоздевская хромка и замолчала надолго. Подавленный предстоящей разлукой с семьей Тимоха долго не мог определиться, что играть. Наконец он заиграл плясовую, несколько пьяненьких мужичков вышли на круг, и тут же к ним потянулся Яшка и заголосил во все горло:

Ох, люблю тебя, Мотанька,
Что же делать, господи?
Отобью тебя у Ваньки-
Зацалую досмерти!

На меня Мотаня тело
Взгромоздила до предела.
То ли жопа, то ли грудь–
Не могу никак вздохнуть!

Пыхнули краской лица девушек, просмеялись мужики и снова принялись угощаться, а в круг плясунов пробился Прохор Китов. Он мелко перебирая ногами в такт музыке, размахивал своим посохом, рискуя задеть других танцоров, и вдруг пропел фальцетом:

– Эх! Не бойся, мужики, басурманов разных!

Мы япошек разобьем– ухарей заразных!

Яшка какое-то мгновение, молча, притопывал вокруг расходившегося деда Прошки, не то вспоминая, не то сочиняя новые куплеты, и вдруг снова заорал во все свое луженое горло:

Пляшешь, Прошка, весело,
Рассмешил ты все село,
Выпил с нами самогон-
Полезай теперь в вагон!..

– Вот ведь, чертяка, боднул-таки на прощанье! – перерывая шум гармошки заорал в ответ старик. – Ну на хрена я вам там – старый пердун? Рази тока заместо пушки?

Хохотнул народ на шутку деда и тут же на круг, к нему и к Яшке, выскочили несколько баб и пляска разгорелась с новой силой…

Какое-то время поручик Савелов с едва заметной улыбкой наблюдал за разгоравшимся деревенским гулянием, затем щелкнул крышкой карманных часов и повернулся к стоявшему рядом Федосееву:

– Иван Иванович, а где же ваши подводы? Время-с…

Тот тоже достал из пистончика брюк часы в золоченом корпусе, также щелкнул крышкой.

– Еще без восьми минут десять, а мы сговорились на десять, не так ли, Иван Харитонович?

… Вскоре караван из четырех подвод, ведомый коляской с поручиком и урядником Силиным, покинул село, а остающиеся в этой мирной жизни мужики и бабы со страхом и горечью смотрели вслед своим землякам, уходящим на войну, решая для себя страшную загадку: кто-то из них еще вернется домой живым и здоровым, а кого-то они уже никогда не увидят больше…


Глава 3

…Только к обеду урские новобранцы добрались до Брюханова. Еще далеко на подступах к селу были видны десятки подвод с молодыми мужиками, что съезжались к нему со всех сторон: военный Молох брал себе в жертву молодых и сильных, тех, на ком испокон веку держалась Земля Русская…

Центральная площадь села, на которой круглую неделю от зари до зари бурлила торговая жизнь всей волости, в этот раз отдали военным. Все временные прилавки, скамейки, стекольницы, приспособленные для показа товара, снесли в один конец площади, а ларьки и лавочки, окружавшие торжище густой цепью, по большей части закрыли, и лишь проворные старушки, опасливо пробираясь меж заполонивших всю площадь подвод, бесплатно предлагали будущим солдатам нехитрую крестьянскую снедь, а передав такому новобранцу мешочек или кулек с провизией, осеняли крестным знамением. И не понять, чего было больше во взгляде этих сердобольных женщин, жалости или надежды…

Тут же, хоронясь за ларьками и воровато поглядывая по сторонам, местные мужики осторожно предлагали новобранцам из-под полы самогонку. Однако торговля шла вяло, потому как запасливые мужички захватили из дому впрок необходимое количество спиртного, а тут еще пожилой штаб-ротмистр Сивцов, руководивший отправкой призывников, сердито топорща свои усищи, приказал гнать с площади всех виноторговцев под угрозой применения шпицрутенов. Солдаты из сопровождения новобранцев быстро навели порядок на площади.

… Прибыв на сборный пункт в числе первых, урские выбрали удобное место в тени высоченных тополей и улеглись, кто на подводах, а кто на попонах, бросив их к подножию деревьев, где уже отливала изумрудом молодая трава. Савелов и Силин отправились с докладом к штаб-ротмистру, а парни, не торопясь, как-то сонливо и без особого аппетита перекусили после дороги и прилегли до поступления новых команд, мало обращая внимания на все прибывающие подводы. Их уже набралось около полусотни – и все из сел и деревень Касьминской волости. Были тут салаирские, пестеревские, дмитриевские, горскинские, и, завидев кого-то знакомого из урских, подходили, здоровались. Настроение у всех было мрачное, и даже самогонка не могла его изменить в лучшую сторону. Неожиданно к стоянке урских подошел худощавый мужчина лет сорока, с подкрученными кверху усами и острой бородкой-клинышком. Одет в солдатскую форму, но без погон, а на голове старенькая поношенная кепка. С плохо скрытой усмешкой он осмотрел спящее воинство и спросил:

– Чьих будете, сердешные?

Откликнулись Яшка Чуваш и Левка Федосеев, потому как незнакомец остановился около их подводы.

– А кого тебе надо? – Яшка приподнял картуз, пытаясь спросонья рассмотреть мужчину.

– А мне бы урских?...

– Угадал, дядя, да только мы тебя не знаем и знать не хочем!

– Как знать…как знать… Кто из вас тут Федосеев Лев Иванович?

– Я! – Левка даже подпрыгнул на телеге и как-то странно задрожал от нетерпения, – а вы… к-кто б-будете?

– Ты чо забздел, Левка? Ты чо его боишься? – успокоил товарища Яковлев.

– Я…я не боюсь…я так…

Заслышав разговор, все остальные парни тоже подняли головы и воззрились на странного мужика.

– А ну, отойдем, Лева, – пригласил мужик, и они отошли в сторонку. Первым прозрел Федька Окаянный.

– Я знаю, это за ним…это батя ему устроил! Вот увидите, Левку сейчас заберут…

– Ну, а ты чо засуетился – не тебя же заберут? – с ехидцей спросил Петька Ежуков. – Ты, Федя, будешь защищать царя нашего батюшку и Расею-матушку!

– Не буду! Не хочу! Из-за бати своего, скупердяя, я должен жизнью рисковать – хрен вам!

Парни недовольно заворчали, поднялись со своих лежаков и двинулись к Харламову.

– Ты что, гнида, дезертировать надумал? Нас – в окопы, а сам тут, в тылу девок портить собираешься?!

Минута, и Федька оказался в плотном кольце рассерженных земляков, что вмиг его отрезвило, и он заговорил уже заискивающе, с фальшивой нервной улыбкой на лице.

– Да что вы, парни… Да я так просто… Я с вами…

– В общем-то ты нам здесь на хрен не нужен, но коль тебя призвали – пойдешь в окопы, а на фронте побежишь – кто-нибудь из наших же тебя и подстрелит, понял ли? – Гордей сказал это негромко, но твердо, и затем, не глядя ни на кого, спросил: – Так я говорю или нет, мужики?

– Так…Точно…Точно так… – недружно, но так же тихо и твердо ответили все харламовские единоземцы. После этого он затих, бросая испуганные взгляды на своих земляков.

Между тем Левка Федосеев остался стоять в стороне, нервно покуривая папироску, а незнакомец направился к старшему офицеру. Он что-то долго объяснял тому, затем вручил какое-то письмо, по прочтении которого штабс-ротмистр только козырнул мужчине и вернулся к своим офицерам. Спустя несколько минут Федосеев с радостной улыбкой подскочил к подводе, схватил свою торбу и хотел бежать к поджидающему его мужчине, но Харламов мертвой хваткой вцепился в его рукав.

– Левка, куда? Куда ты?

– Меня в санитарный поезд забирают…будем раненых возить в военный госпиталь, что под Томском…

– Как, а я? А про меня он ничего не говорил?

– Нет, Федь, он ничего не говорил…

– А ты спроси, спроси его! Ты же друг мне был всегда…

– Так-то оно так, да я-то что могу? Это батя мой, наверное, договорился… А твой-то что?

– А мой-то что? Хрен старый! Он решил меня на фронт отправить, он решил меня убить, а этой сучке все хозяйство оставить!.. Сволочь! Гадина! Убью суку!

Его голос снова звучал громко, истерично, а в глазах стояли слезы. Урские как-то сконфуженно молчали, наблюдая со стороны за своим сверстником. Им было стыдно за него, но вразумлять, спорить с ним никто не хотел. Они презирали его в этот миг.

– Вишь как его распирает, Федьку-то! – растерянно проговорил Яшка.

– Это еще что, – бросил негромко Кочергин, – из него еще столько дерьма полезет, что он нас всех утопит, чтобы самому живу остаться!

– А что же ты?... – Гордей удивленно посмотрел на своего вечного противника в деревенских драках.

– А что я? Я не ему служил, а его отцу. Отец-то у него мужик неплохой… С барскими замашками, конечно, а все ж подлости не любит…

А Федька меж тем уже допытывался у незнакомца, почему его не берут в санитарный поезд. Получив ответ, он продолжал о чем-то просить мужчину, пока терпение у того не лопнуло. Он грубо оттолкнул чуть ли не бьющегося в истерике парня и махнул рукой Федосееву.

– Бывайте, мужики, авось еще свидимся на этом свете! – Левка махнул всем рукой и кинулся догонять своего спасителя. С помертвевшим лицом вернулся Федор Харламов к своей подводе, рухнул ничком и громко зарыдал.

– Эк его корежит! – не то удивленно, не то испуганно сказал Тимоха Скопцов и широко перекрестился.

Через час вереница подвод во главе с штаб-ротмистром направилась по Крестьянскому тракту на станцию Тайга, откуда военный эшелон унесет их по Сибирской железной дороге в Маньчжурию, на войну…


Глава 4

Служебный кабинет начальника Кутомарской каторжной тюрьмы Горно-Зерентуйского военного округа титулярного советника Ковалева Ивана Никаноровича находился на втором этаже административного здания, выложенного из серого кирпича. Само здание, впрочем, как и все тюремные постройки, снаружи имело угрюмый вид, что вполне соответствовало ведомственным циркулярам. Внутреннее же убранство кабинета Ивана Никаноровича разительно контрастировало с внешним обликом тюремной канцелярии. Просторный, о трех окнах, кабинет после недавней побелки, казалось, светился в лучах яркого июньского солнца. Стены густо обвешаны горшочками с цветами и какими-то вьющимися растениями, на подоконниках – тоже цветы. На полу, в простенке между окнами, прямо напротив огромного стола из кедрового дерева и окрашенного в темно-коричневый цвет, в деревянной кадке росла пальма – предмет гордости хозяина кабинета. «Это моя Африка, – любил в шутку приговаривать Иван Никанорович, и, чтобы сходство с тропиками было более полным, интерьер кабинета дополняла большая клетка из тонких бронзовых прутьев, где мирно уживалась парочка маленьких разноцветных попугаев. Под сенью пальмы, вольготно раскинувшей крупные веерные листья и образовавшей своего рода шатер, нашел себе прибежище небольшой и изрядно затертый диванчик, на котором хозяин кабинета любил вздремнуть после обеда.

Принужденный большую часть своего времени проводить на службе, Иван Никанорович уделял самое серьезное внимание всему тому, что его здесь окружало. В углу кабинета, рядом с окном, стоял громоздкий старинный буфет, который ему достался в наследство от предшественника. Там у него всегда имелся небольшой запас провизии: печенье, пирожки, булочки, которыми подкармливала его заботливая супруга Елена Силантьевна, а также конфеты, водка, коньяк и с десяток маленьких граненых стаканчиков. Впритирку с буфетом обосновался небольшой железный сейф, окрашенный в цвет стен кабинета и также сверху заставленный горшочками с вьющимися растениями, отчего хозяину, когда он убирал в него документы, приходилось руками разводить в разные стороны зеленые плети, чтобы добраться до замка и открыть дверь. Это отнюдь не удручало Ивана Никаноровича, и даже напротив: оставшись в кабинете один, он, млея от удовольствия, поливал цветы, рыхлил землю, удалял пожелтевшие листья. А еще он мог подолгу простаивать перед клеткой с попугайчиками, предлагая им разные вкусности и обучая их человеческой речи, однако, все его старания не давали желаемого результата: попугайчики весело щебетали на своем птичьем языке и никак не хотели воспринимать его уроки. Только в прошлом, 1904 году, он узнал причину их нежелания осваивать язык людей. Один инспектор Главного тюремного ведомства из Санкт-Петербурга, побывавший в Кутомаре с проверкой, прознав о неудачах хозяина кабинета в деле обучения пташек человеческому языку, просветил его, что далеко не все попугаи усваивают язык людей, а из тех, кто это способен сделать, обучению поддаются только тогда, когда они находятся в одиночестве:

«…потому как воспроизведение птахой слов человеческих есть мера вынужденная от общения с живым существом, каким является человек. В компании же себе подобных особей птицы напрочь манкируют все усилия человека, предпочитая разговаривать меж собой на своем родном языке...». Только после этого Иван Никанорович прекратил свои лингвистические упражнения с попугаями. В хорошем расположении духа он любил слушать доклады своих подчиненных, стоя у клетки с попугаями, порой прерывая их речь своими удивленными восклицаниями, если вдруг его птахи выщелкивали своими крючковатыми носами какую-то затейливую руладу или устраивали меж собой «семейную» ссору.

– Ты посмотри, посмотри, что выделывают, чертяки!.. И вроде птахи безмозглые, а что творят!..

Добродушный, приветливый, а именно таким прослыл Ковалев среди своих сослуживцев по Горно-Зерентуйской каторге, он любил принимать гостей в своем кабинете, и даже служебные дела нередко заканчивались обильным застольем. И почти все его коллеги, кто втуне, а кто явно, выражали свое искреннее удивление: как этот добрейшей души человек оказался в органах пенитенциарной системы, а будучи человеком пожилым (к тому времени Ивану Никаноровичу исполнилось пятьдесят), сохранил по-юношески открытую манеру общения с людьми. Последнее относилось не только к коллегам по службе, но невольно переносилось и на арестантов. Именно в Кутомарской тюрьме был самый мягкий среди сибирских тюрем режим содержания заключенных, и, прежде всего, политических. Далекий от политики, он не ждал большого вреда от тех, кто много читает и говорит о либеральных преобразованиях в России. «Эти только говорить готовы, а вот бомбисты – те другое дело, тех и в кандалах держать не возбраняется», – так рассуждал про себя титулярный советник, и порой приглашал к себе в кабинет какого-нибудь приват-доцента, доктора или недоучившегося философа из числа политических арестантов, чтобы подискутировать с ними за чашкой чая о превратностях нынешнего дня. Его шеф, начальник Нерчинской каторги полковник Забелло, также был большим либералом и не препятствовал тому, что политическим разрешались некоторые поблажки. И Ковалев, и Забелло знали, что в недрах Главного тюремного ведомства уже давно вызревает новая тюремная инструкция, которая должна резко ужесточить содержание политических заключенных в тюрьмах и на каторге, но пока она принята не была, порядки в Горном Зерентуе оставались прежние. Сам Иван Никанорович позволял себе легкое «вольтерьянство» в беседах с политическими, дочь оттачивала свои знания в области французского языка во время занятий на дому с бывшей народоволкой, а сын постигал азы истории под патронатом бывшего студента-третьекурсника исторического факультета императорского Санкт-Петербургского университета. Домочадцы других офицерских чинов тюрьмы также пользовались услугами просвещенных арестантов.

Впрочем, события последних месяцев резко поменяли весь образ жизни как в Кутомаре, так и во всем Горно-Зерентуйском округе. Череда крупных поражений русской армии и флота, близость театра военных действий заставляли тюремное начальство быть начеку и готовиться к любому повороту событий, вплоть до экстренной эвакуации арестантов в глубь России. Общая военная обстановка осложнялась все более растущим стачечным движением в стране, которое в служебных циркулярах иногда называли «предвестником русской революции». А расстрел мирной демонстрации в Санкт-Петербурге 9 января вообще грозил взорвать в стране существующий миропорядок.

– И зачем нужно было стрелять в баб и детей? – недоумевал либерал Ковалев, сидя в своем уютном кабинете. – Какой дурак мог посоветовать такое государю? Нам тут, в глуши сибирской, и то ясно, что к чему, а им там, в Санкт-Петербурге, похоже, невдомек, что нельзя в свой народ из ружей палить! Ну, дела!..

Иван Никанорович не сомневлся, что «кровавое воскресенье» ( именно так уже прозвали это событие в России) – результат либо ошибки высших жандармских чинов, либо чудовищной провокацией со стороны противников самодержавия. Как бы то ни было, но вал революционного движения нарастал с невиданной силой. И порой казалось, что даже война не так страшна, как растущий народный гнев. Как бы то ни было, но в настоящий момент Ковалеву предстояло решать вопросы, связанные именно с войной…

…Иван Никанорович хлебнул из чашки остывший чай и взял со стола распоряжение, накануне поступившее из Главного тюремного управления, коим предписывалось отправить: «…в район боевых действий (остров Сахалин) контингент заключенных из числа уголовного элемента, срок которых заканчивается через шесть месяцев и менее того… которые не замечены в грубых нарушениях тюремного режима и не выказывают приверженности революционным настроениям… Получившим ранения или проявившим воинскую доблесть в боях по согласованию с командирами воинских подразделений неотбытый срок наказания аннулируется и сии лица объявляются искупившими свою вину перед Государем и Отечеством с выдачей им соответствующих документов…». Направление политических в действующую армию настоящим распоряжением категорически запрещалось.

Склонный к обсуждению всякого мало-мальски серьезного вопроса (или, как говорила его жена, «порассусоливать»), Иван Никанорович не мог отказать себе в удовольствии еще раз оценить складывающуюся на фронте обстановку, причем, незаметно для себя, он уже не только думал, а рассуждал вслух.

– …Полтора года воюем, сколько людей положили – страсть! Одну эскадру косоглазые уже потопили, а что теперь сделает господин Рождественский? Эх! Надо было все корабли в один кулак – да по Японии! – Иван Никанорович хоть и имел гражданский чин титулярного советника, но носил погоны и наган в кобуре, а потому причислял себя к военным людям и именно поэтому всегда считал свои выводы верными и необходимыми. – Китайцев с маньчжурами надо было вооружить – и на фронт! Пусть воюют! Натерпелись они от этих япошек! А своих-то мужиков поберечь надо было, так нет…

Он тяжело вздохнул и снова принялся читать распоряжение, а в голове его уже сама собой шла аналитическая работа…

– …Политических не велено брать? Оно и понятно: боятся власти, что смуту принесут они в армию… Сто человек требуется, рота, значит, – не густо. Знать, к какому-то воинскому составу вагоны прицепят… Эх, простору мало на транссибирской дороге – одна колея! Много войск собралось у Байкала, да узка горловина, и потому не успеваем с подкреплением… А почему Сахалин?... Там тоже одни каторжане! А-а, значит, одни уголовнички идут на помощь другим... Тут все понятно, а на Маньчжурию, знать, еще нормальных мужичков хватает. Кончается война, как пить дать – кончается. Опять умоемся позором да замирения искать будем…

Он взял со стола небольшой колокольчик и позвонил. В кабинет тотчас вошел секретарь-адъютант. Мужчина средних лет, сухопарый, с пушистыми бакенбардами на узком лице.

– А что Александр Глебович, готовы ли списки новобранцев? – обратился к нему Ковалев.

– Так точно, ваше благородие. Списки согласованы с канцелярией Горного Зерентуя, с особым отделом… С новобранцами отбывают десять стражников и старший унтер-офицер Козляков. Ему же будет вручен пакет с бланками об амнистии арестантов в связи с этим распоряжением, – и адъютант кивнул головой в сторону документа, который Ковалев все еще держал в руке.

– Да, да, конечно. Вы упредили его, что это документы строгой отчетности и большой секретности? Да проверь, чтобы везде печать была… И что Козляков должен их вручить на месте командиру подразделения званием не ниже полковника?

– Так точно, ваше благородие, мы вручим ему пакет с грифом «Совершенно секретно» перед самой отправкой обоза. Только вот может так случиться, что в части самым большим чином будет капитан, а то и прапорщик… Война есть война…

– Так-то оно так, Александр Глебович, главное, чтобы арестанты не прознали, что у Козлякова в сумке их вольные находятся! Ступайте, голубчик, да проследите, чтобы подводы завтра во время подали и чтобы сухой паек, что положен, отгрузили полностью. Как-никак, а суток восемь-десять им придется быть в пути по нонешним-то временам… Отправка завтра в восемь утра… Я лично буду…

…Поезд по Маньчжурии шел совсем медленно, а причиной тому затяжные уклоны и подъемы, сопровождавшие магистраль на всем ее протяжении, да еще многочисленные крутые виражи в обход сопок, отчего вагоны на этих ужасных заворотах шли едва ли не боком, пугая как машинистов, так и пассажиров. И еще одно обстоятельство не в малой степени сдерживало продвижение воинского эшелона: одноколейный путь не позволял разойтись двум поездам, и потому новобранцев иногда надолго загоняли на запасные пути станций и полустанков, пропуская встречные санитарные эшелоны, а то и попутные составы с военной техникой.

– Вот ведь как получается, – рассуждал вслух унтер Прохоров, видя, как его обступили урские новобранцы, – живую силу доржат на обочине, а пушки и снаряды гонют без задержки, а это что значит, а? – он обвел глазами своих слушателей. – Как думаешь, Яков?

– А я ничо не думаю, – отмахнулся тот, – это командиры думать должны, на то они тута и поставленные. Вот ты, ваше благородь, как-никак унтер, и объясни нам мужикам неотесанным…

– Так что тут объяснять, когда и так ясно… Мы ить что думали, когда в войну ввязались: япошки только с дерева слезли и света белого не видели, а у них столько кораблей оказалось, да пушки сильнее наших во сто крат! Они ими весь Порт-Артур перепахали – защищать нечего было, одни развалины остались… И сейчас, видно, не хватает нашим снарядов да пушек, вот их и гонят поперед нас. А нашего брата, видать, там еще полно, коли наш поезд держат на кажном полустанке. А и то, в зиму с четвертого на пятый год вот здесь же везли на платформах подводные лодки из Санкт-Питербурха. Громадные! Брезент где порвался – пушки торчат да всякие железяки… Окна круглые – иллюминаторы зовутся… Энти лодки как ни прячь, а все издаля видно. Как наваждение какое-то: степь кругом, ковыль, и на тебе – корабль подводный, с пушками! Все туземцы тутошние чуть с ума не посходили, и бежали в глубь степи. Они ить и к паровозу-то еще не привыкли, а тут такую страхолюдину везут!..

– А зачем же нужно было прятать эти корабли от туземцев этих пугливых? – Спросил Гордей.

– Да не от туземцев, а от японских диверсантов да китайских хунхузов…

– А это что еще за звери? – Петька Ежуков уже давно держал во рту «козью ножку», да так все не сподобился прикурить, внимательно прислушиваясь к словам унтера.

– Это ты точно сказал, Ежуков, что они звери! Японцы всю жизнь гнобят китайцев, а мы наоборот помогаем им. Так вот эти хунхузы– китайцы из Маньчжурии, а воюют против нас и, стало быть, против своих китайцев. Вот и пойми их после этого. Неспокойный, однако, народишко, разбойный, еще в прошлом веке озорничали они тут. До Харбина-то еще ничего, а уж опосля его – житья от них нет. Япошки дорогу минируют, поезда пускают под откос, а уж хунхузы грабют их да казнят пленных. Особливо с нашим обличьем не любят солдат – головы живьем отрезают ножами, животы вспарывают… Мало того, а когда сами попадают в плен, то совсем ничего не боятся. Сказывали тут пограничники, что они иногда даже песни поют перед казнью и смеются, а один ихний атаман так еще и поторапливал солдат: давай, мол, руби мой голова скорей!..

– Святый Боже! – не удержался от возгласа Тимоха Скопцов, – так и взаправду сущее зверье получается?

– Так и я об том же… – Прохоров потер огромной ладонью свое заросшее черным волосом лицо, громко высморкался в платок и стал искать глазами Гордея. – А что, Кузнецов, не угостишь ли табачком? Он ить у тебя самый крепкий да душистый…

– Что-что, а дядя Миша знатный табак ростит, – с улыбкой произнес Яшка Чуваш. – Грядки ровненькие, чистые, а листья-то…

– Эй, Яшк, а ты откуда знаешь, какие у нас грядки с табаком, когда ты ни разу в огороде у нас не был…

– Это я с тобой, Гордей, у вас в огороде не был, а еще пацанами мы с Левкой Федосеевым лазили к вам… Услыхали, как мужики хвалят ваш табак, вот и полезли… Я ведь с пяти лет покуриваю….

– А ты жуликоватый, однако, Яшка, – бросил Прохоров, сворачивая самокрутку, – да рисковый, видать… А ну, попался бы?

Парни дружно засмеялись, а Гордей, переждав смех, добавил:

– Вот бы тебя Гром прихватил на грядках или Свисток, глядишь, сейчас не ехал бы с нами….

– Так это когда было-то, Гордей? Нам ведь тогда лет по десять было и твоих кобелей еще на свете не было!.. А боле мы ни разу не лазили, вот тебе крест даю, – едва заметным движением он осенил себя знамением, – а вот наших расейских порой потрошили, да только там шибко брать нечего было…

– Ну, и то, слава Богу, – подвел черту в разговоре Гордей под смешки товарищей.

– И вот еще что, хлопцы, – уже серьезно добавил Прохоров, – как Харбин проедем, надо быть осторожнее. Они ведь, эти хунхузы, скачут обочень с поездом и стреляют из ружей, а стеночки наших теплушек не спасут от их пуль. Всем сразу на пол ложиться и носа не казать – враз отшибут!

– Эх, винтовочки бы нам сюда, мы бы им показали … – мечтательно произнес Тимоха Скопцов.

– Есть у нас охрана с винтовками, пулемет даже есть, а придет пора, хлопцы, и вы постреляете, – успокоил Прохоров и кивнул на свою перебинтованную руку, – дай Бог, если так отделаетесь…

– Ваше благородь, а куда нас везут? Ведь Порт-Артур уже сдали… – это подал голос Федор Харламов, и все удивленно посмотрели на него, и сам собой родился дружный возглас: «О-о-о!..»

– Кажись, Федор Михалыч готовится бить самураев. Ну, держись, желторожие! – это Яшка громко вскричал и поднял вверх сжатый кулак.

Дождавшись, когда смех утихнет, Прохоров не очень уверенно пояснил:

– Намеднись я слышал краем уха разговор офицеров: на Сахалин нас, якобы, везут. На море да на суше уже давно сеча идет, все уже тут переплелось, а вот остров этот японцы, похоже, решили оттяпать под шумок: корабли наши потопили, Порт-Артур взяли, а кого теперь бояться?! Как говорится, чем больше ешь, тем больше хочется…

– А я слыхал, что на том острове одни каторжане живут? – сказал Кочергин. – Стоит ли за каторгу кровь людскую лить?

– …Но ведь и каторжан надо где-то держать, не в Брюханове же? – с усмешкой произнес Харламов.

– А может и прав купчонок, – ухмыльнулся унтер, – надо где-то и этих ребят держать… Наверное, потому к нам прицепили несколько вагонов с уголовниками из Горного Зерентуя…

– Откуда? Откуда? – дружно выдохнули парни.

– Из Кутомарской тюрьмы, что на Нерчинской каторге…

Знакомое название сильно царапнуло память Гордея, вспомнился Николай Шубин с его рассказами, Федор, но он тут же прогнал от себя эту мысль: до сих пор он не мог соединить в своем сознании такие понятия, как «брат Федор» и «уголовник». Для него он всегда был и оставался сильным, добрым и веселым, а все плохиеслова о нем казались ему злобным наветом.

* * *

Арестантские вагоны замыкали небольшой даже по тому времени эшелон, и едва поезд набирал скорость на равнине, или когда дорога шла под уклон, их начинало кидать из стороны в сторону, норовя опрокинуть под откос, и только какое-то чудо спасало их от серьезной аварии. Охранник, который ехал на тормозной площадке последнего вагона, закинув винтовку за спину, всю дорогу был вынужден намертво цепляться обеими руками за поручни, в противном случае он рисковал сорваться вниз.

Пять лет ушло на строительство южной ветки Транссибирской магистрали, названной позднее Китайско-Восточной железной дорогой. Срок, казалось бы, достаточный для такого объема работ, но восстание ихэтуаней, продолжавшееся в Китае с 1899 по 1901 год, а также стихийные выступления китайцев в Маньчжурии, сопровождавшиеся уничтожением строителей, разрушением железнодорожного полотна и станционных построек, всерьез затягивали время ее пуска в эксплуатацию, а то и вовсе ставили по угрозу срыва всю строительную кампанию. Но угроза скорого начала военного конфликта с Японией торопила строителей, а в спешке всегда страдает качество. Железнодорожные насыпи отсыпались невысокие, с нарушением технологических требований, из-за отсутствия достаточного количества леса расстояние между шпалами превышало допустимые нормы, а надежность крепления рельсов оставляла желать лучшего. Эти обстоятельства делали передвижение по дороге небезопасным, а отсутствие надежной охраны превращало эшелоны на КВЖД в легкую добычу для японских диверсантов и хунхузов.

… В арестантском вагоне было душно, грязно, нары, установленные вдоль стен, ничем не отличались от нар в бараках Кутомарской тюрьмы. Запертые снаружи, их обитатели не имели возможности самостоятельно открывать двери, довольствуясь небольшими боковыми люками, предварительно забранными решетками, а все остальное, как в карцере: бачок с водой, параша в углу и переклички на каждой большой станции. Едва оказавшись внутри вагона, обитатели Кутомарского острога самым тщательным образом изучили его пол, стены и потолок, но убедившись, что запоры его крепки и все мечты о побеге во время пути не осуществимы, принялись делать расчеты на будущее: из сотни уголовников, оказавшихся в этих тюремных камерах на колесах, лишь пятнадцать-двадцать готовы были взять оружие для защиты своей страны, для остальных это был реальный шанс сократить свои тюремные будни на полгода – лишь бы охрана не помешала…

…Федор сидел на своей нижней полке в самом углу последнего вагона и равнодушно наблюдал, как одни заключенные режутся в карты, другие рассказывают разные небывалые истории, а третьи курят, столпившись у открытых боковых люков. За шесть лет тюремных мытарств он так ни с кем из уголовников не сошелся накоротке, а о близости к политическим Егора Заварзина и Опанаса Забалуйко он узнал только накануне своей поездки на фронт. Он понимал, что опытный конспиратор Левандович не хотел рисковать результатами хорошо налаженной подпольной работы в тюрьме, и потому до поры до времени без нужды не знакомил их меж собой. Вот и сейчас Федор с недоверием поглядывал на Егора Заварзина, стоявшего в компании курильщиков, и раз за разом ловил на себе такие же настороженные взгляды Опанаса Забалуйко. В таких условиях вести агитацию было нелегко и даже опасно. Одно успокаивало: соседей по вагону агитировать о необходимости поражения России в войне не было никакой необходимости. Федор знал, какие настроения преобладают среди уголовников: большинство из них были готовы дезертировать при первой возможности, чего в итоге и добивались большевики. Его же работа начнется уже там, в окопах, на Сахалине, а пока предстояло наблюдать за людьми и готовить себя к различного рода испытаниям, не исключая прямого участия в боевых действиях.

… Харбин встретил сибиряков военной суетой, шипением и гудками десятков паровозов, а главной темой всех разговоров было восстание на броненосце «Потемкин». Слухи об этом настолько разнились, что кто-то уже говорил о восстании всего Черноморского флота и захвате Причерноморья восставшими, а кто-то испуганно шептал товарищу, что всех бунтарей уже перевешали на реях того самого крейсера. Как бы то ни было, но все это только усугубляло и без того сложное положение в городе, и любое мало-мальски серьезное событие могло посеять панику как среди военных, так и среди гражданского населения.

В Харбине их эшелону предстояло сделать дозаправку углем, водой и провизией, после чего следовать далее на Владивосток. Все запасные пути станции забиты вагонами с новобранцами, военной техникой и ранеными. Тревожные вести о восстании черноморских моряков заставили военную комендатуру Харбина запретить солдатам отлучаться от своих составов, железнодорожному ведомству было рекомендовано сократить до минимума время пребывания эшелонов на станции, а на улицах станционного поселка появились усиленные военные патрули… Уже к вечеру того же дня их состав оставил этот наэлектризованный войной и разными слухами город, а в тендере паровоза, на брезенте, брошенном прямо на уголь, обосновался боевой расчет с пулеметом «Максимом» из тюремной охраны…

… Ночь прошла спокойно, но под утро, едва рассвело, в степи начало угадываться какое-то движение и вскоре справа по ходу поезда, из–за сопки, поросшей мелким кустарником, с дикими криками и свистом выскочило до полусотни всадников. Хунхузы! Они уверенно шли на сближение с составом, но от стрельбы пока воздерживались. Место для засады было выбрано удачно: дорога шла в гору, и поезд невольно сбавил ход, а низкорослые степные лошади легко догоняли его. Паровоз дико взревел и, натужно цепляя колесами за рельсы, старался, если не увеличить скорость, то хотя бы сохранить свой прежний ход. Всего с полверсты длился этот тягун, а там, за горой, дорога шла под уклон и уже за счет этого состав наберет дополнительную скорость и наверняка уйдет от преследования бандитов. Но ведь надо еще одолеть этот тягун!..

Едва машинист дал сигнал тревоги, как по всему составу старшие вагонов скамандовали новобранцам лечь на пол, а капитан-ротмистр Сивцов приказал охране занять места у открытых люков, несколько охранников с винтовками полезли на крышу вагона, а с тендера паровоза застучал пулемет. Несколько лошадей, сраженных пулеметной очередью, на полном скаку рухнули на землю, подминая собой всадников. Конный отряд на ходу перестраивался. Всадники растянулись вдоль состава и открыли беспорядочную стрельбу по составу. Пули с визгом разрывали податливое дерево вагонов, прошивали их насквозь, и среди мобилизованных вскоре появились как раненные, так и убитые. Группа из пяти всадников упорно и без стрельбы настигала локомотив.

– Эй, робяты! – перекрывая грохот стрельбы, шипенье котла и стук паровозных колес, крикнул пожилой машинист, с пшеничными вислыми усами, пулеметчикам, – задних-то оставьте! Вы по передним бейте, они же вот-вот догонят нас!..

Первый номер круто развернул свой пулемет и дал длинную очередь. Троих всадников как рукой смело, четвертый замешкался и стал уходить в сторону от паровоза, но последний хунхуз, в полосатом халате и в платке, повязанным на голову, упорно продолжал погоню и, поравнявшись с кабиной паровоза, целился из короткого карабина в мелькавшего в дверном просвете кочегара. Все это время тот беспрерывно кидал уголь в топку и, казалось, весь смысл его жизни теперь состоял в том, чтобы огненный глаз топки ни на мгновение не оставался без новой порции угля. Машинист схватил стоявшую в углу кабины винтовку и кинулся к дверному проему с криком:

– Сашка, осади! Дай мне…

Видя, что кочегар не может остановиться и носится как заведенный с лопатой от тендера к топке, с силой толкнул его и выпустил всю обойму в единственно оставшегося преследователя. Какая-то пуля нашла свою жертву и лошадь, освободившись от всадника, резко сбавила ход и тоже стала уходить в сторону.

– Слава тебе Господи! – старый машинист бросил разряженную винтовку и размашисто перекрестился, но увидев лежащего помощника, закричал еще громче – …твою мать, ты что разлегся? А ну, за лопату живо!..

– Ну, дядь Вань, сам же чуть не зашиб, а еще ругается….

Меж тем погоня продолжалась, но теперь стрелки охраны и пулеметчики не давали всадникам подойти к локомотиву. За время погони ряды конного отряда сильно поредели, в чем прежде всего была заслуга пулеметного расчета, но и среди охранников, что вели огонь по нападавшим с крыш вагонов, были жертвы: трое из них были сражены пулями китайских бандитов и навсегда остались на маньчжурской земле.

– Ну, кажись, ушли, Санька! – машинист снял с головы видавшую виды форменную фуражку и вытер пот со лба. – Туто-ка болотце справа, они тут шибко не разбегутся, а слева вообще озерко…

Поезд уже взобрался на вершину склона и теперь стал резко набирать скорость под уклон. Всадники прекратили преследование, но возвращаться не спешили, и обеспокоено оглядываясь по сторонам.

– Ай-ай, что-то удумали, басурмане… – старик высунулся в дверной проем, внимательно вглядываясь в кустарник, подступивший почти вплотную к железнодорожной насыпи. Не по возрасту зоркий глаз старого железнодорожника заметил в кустах черную форменную фуражку японского солдата.

– Сашка! Кидай шибче! Самураи в кустах – мину поставили!.. – он схватил с пола винтовку, быстро сменил магазин, а потом стал целиться куда-то в кусты. Только что там был вражеский солдат, но кусты уже надежно спрятали его от старого машиниста, зато сам он был виден издалека. Грянул выстрел, и машинист медленно осел на пол своего паровоза, судорожно хватая ртом воздух.

– Дядя Ваня! – кинулся, было, к нему помощник, но тот слабеющим криком его остановил:

– Санька, кидай… Может, успеем…

…Взрыв разорвал состав между третьим и четвертым вагонами с хвоста поезда. В том вагоне, где ехал капитан-ротмистр Сивцов с охраной, сорвало заднюю стенку и часть крыши. Его подкинуло вверх, но он чудом остался на рельсах и в сцепке состава, но при этом погибли пятеро охранников и все офицеры. Их трупы разбросало взрывной волной вокруг глубокой воронки, образовавшейся от взрыва, вагоны с арестантами были отброшены взрывом под откос. Два из них, перевернувшись, остались лежать на насыпи дверями вверх, а последний закинуло в озерцо, что находилось у основания железнодорожной насыпи, и он наполовину затонул. А состав между тем все дальше уходил от этого страшного места.

…Японский офицер, руководитель диверсионной группы, распекал минера, по вине которого не взорвалась вторая мина, когда через нее проходил локомотив. Солдат обескуражено разводил руками и еще раз принимался крутить ручку взрывного устройства. Раз-другой, и вдруг раздался новый взрыв, но поздно, укороченный на три вагона первым взрывом эшелон неумолимо несся под уклон. Офицер и солдаты, напуганные запоздалым взрывом, попадали на землю. Спустя мгновение офицер поднял голову и, страшно вращая глазами, бросил в сторону минера:

– Если будет расследование о причинах неудачного взрыва, сделаешь себе харакири!..

– Есть! – дрогнувшим голосом отозвался солдат: ему оставалось жить ровно столько, сколько они будут добираться до своей части…

Остатки конного отряда хунхузов, прекратив преследование поезда, дали последний залп по уходящему составу и принялись обследовать подорванные вагоны. Те два, что остались лежать на железнодорожной насыпи, были доступны бандитам. Через открытые двери нападавшие обнаружили в вагонах десятки окровавленных тел. Раненые и погибшие сплелись в смертельном объятии, а стоны и крики, казалось, исходили из самой Преисподней. Но победители не содрогнулись от страшной картины. Напротив, старший из хунхузов одобрительно и со смехом что-то сказал своим подчиненным, после чего те принялись добивать раненых, кто пулей, кто штыком. Здесь же на откосе обнаружили тела погибших офицеров. Их обыскали, забрали личные документы, деньги, часы, оружие. Видимо, этого оказалось мало, и старший приказал одному из своих бойцов срезать погоны с убитых.

Третий вагон, где находился Федор Кузнецов, лежал в озерке и на поверхности воды среди камышей был виден лишь угол его крыши. Какое-то время старший смотрел на него, выбирая правильное решение. Никто из бандитов не выказал желания лезти в воду, да и что там они могли найти: те же трупы или окровавленные тела раненых? Главарь банды подозвал несколько человек и приказал обстрелять торчащую из воды крышу, после чего дал команду к отходу. Диверсантам, японскому офицеру и трем его солдатам, предоставили лошадей погибших бандитов, и сильно поредевший отряд в спешном порядке скрылся в ближайшем леске. Японские солдаты и китайские бандиты не любили друг друга, но еще больше они не любили своего могучего северного соседа – Россию. Жизнь не раз давала примеры того, что не только любовь толкает людей к единению. Общая ненависть тоже может сблизить, объединить людей на какое-то время, но едва их общий враг будет повержен, как они всю свою до конца нерастраченную ненависть обратят уже друг против друга, и зло пойдет по новому кругу, и снова польется кровь…


Глава 5

1 июля 1905 года отряд новобранцев прибыл на пост Корсаковский, самый крупный населенный пункт на юге Сахалина, что находился на берегу залива Анива. Здесь мобилизованных распределили между отрядом полковника Арциховского, занявшего оборону около села Пораонтомари, и прикрывающим его левый фланг отрядом поручика Полуботко, что базировался в селе Севостьяновка. Все урские старались держаться вместе, и потому попали под начало полковника…

* * *

Полковник Арциховский, мужчина лет пятидесяти, грузный, с седыми бакенбардами и такими же усами, в одиночестве пил чай в своей палатке, когда ординарец доложил ему о прибытии в расположение его отряда подкрепления из числа мобилизованных. Отставив недопитую чашку с чаем, полковник велел пригласить к себе офицера, возглавлявшего данный отряд. И каково было его удивление, когда в палатку, неловко ступая, вошел субтильный юноша в военной форме с погонами прапорщика. Его по-детски узкое лицо украшали едва заметные русые усы и очки с круглыми стеклами в тонкой металлической оправе. В левой руке он держал большой кожаный баул с красным крестом, а правую как-то неуверенно вскинул к виску и ломающимся голосом отрапортовал сидящему за столом полковнику:

– Прапорщик Платонов и вверенная ему команда новобранцев в составе 157 человек прибыла под ваше начало для прохождения дальнейшей службы…

Он что-то еще хотел добавить, но полковник, успевший уже понять, какой вояка прибыл к нему на подмогу, жестом остановил его, а затем добавил:

– Отдышись, сынок, не кричи и каблуками не щелкай: не то время сейчас и не то место… Как зовут-то тебя?

– Вася… – неожиданно выдохнул юноша, но уже в следующее мгновение спохватился и так же, с напряжением в голосе, доложил, – прапорщик Платонов, ваше высокородие!..

– Да вижу, что прапорщик, зовут-то как?

– Василий Аркадьевич Платонов, ваше…

– А ну-ка сядь рядом, чайку со мной попей да обскажи, какие там дела делаются на материке?

Полковник был без головного убора – фуражка его висела на сучке столбца, который подпирал центр штабной палатки, ворот кителя расстегнут на несколько пуговиц и из-под него выглядывало несвежее исподнее белье, что в немалой степени смутило молодого человека. Повинуясь полковнику, он осторожно поставил баул на травяной пол палатки и присел на краешек некрашеной табуретки. Собираясь с духом, Платонов глазами следил, как полковник налил ему в металлическую кружку кипяток, сыпнул туда ложку какой-то травяной смеси и прикрыл салфеткой.

– …Через пару минут чай будет готов, а ты пока говори…– но, угадав, что юноша снова готов вскочить навытяжку, он поймал его за рукав.

– Давно служишь, Василий Аркадьевич?

– С июля прошлого года…

– Год уже… – задумчиво проговорил полковник. – А в бою пришлось бывать?

– Никак нет, госп… – и снова он попытался вскочить на ноги, но теперь рука полковника твердо удерживала его на табурете. – Я по медицинской части… Работал по эвакуации раненых из Владивостока в Хабаровск, иногда сопровождал их до Харбина, а оттуда возвращался назад…

– Студент?

– Так точно… Из Санкт– Петербурга…

– Какой курс?

– После четвертого…

– Мобилизовали?

– Никак нет! Доброволец! У нас почти весь курс пошел на фронт… Пятеро уже погибли…

– М-да, на то она и война, чтобы люди гибли, – хмуро проговорил Арциховский. – Тебя-то что потянуло сюда, Василий Аркадьевич? Идеи социалистов увлекли?

– Никак нет, ваше высокородь, дед мой в Крымскую кампанию у Нахимова воевал, отец всю жизнь ветеринаром служил в Преображенском полку, в отставку вышел подпоручиком…

– Стало быть, не хотел от родичей своих отставать… – заметив, что прапорщик не прикасается к своей кружке, он подвинул к нему блюдце с сухарями и наколотым крупными кусками сахаром. – Пей, сынок, пей. Сегодня еще можно, а вот что завтра будет – не скажу… А пока ты подкрепляешься, я тебя введу в курс дела…

…Не знаю, как там, на материке, но здесь мы, похоже, войну уже проиграли. Шныряют японцы вокруг острова на кораблях туда-сюда, силы копят и со дня на день пойдут на штурм. Много их будет, да под прикрытием корабельных батарей, а у нас всего 10 орудий, да и то четыре сняли с крейсера «Новик»… Видел, поди, в полумили от острова полузатопленный корпус корабля?

Рот прапорщика был забит сухарями, и на вопрос полковника он только усиленно замотал головой.

– В прошлом году бился он с тремя японскими кораблями, ну, и попортили они его изрядно – затонул. Экипаж сберегли, пушки сняли, вот теперь и стреляем из них, да снарядов мало… Командир корабля с экипажем отбыли во Владивосток, а у нас осталась команда в тридцать человек во главе с мичманом… э-э, нет, уже лейтенантом Максимовым. Славные ребята – морячки, зато остальные… Воинство-то наше успел рассмотреть? Не полк у нас, Василий Аркадьевич, не батальон, а дружины, отряды да группы – партизанщина, одним словом. Наполеона одолели когда-то с такой тактикой, но здесь не пройдет! В отрядах – половина уголовников, а им на все наплевать: не хотят они защищать остров своих страданий, бегут, сволочи, каждый день бегут!

– А куда же с острова-то бежать, ваше высокородие?

– Остров большой: тайга, горы. Они его тут за годы каторги излазили вдоль и поперек. Такие места знают, что ни нам, ни японцам их там не найти. Отсидятся, а там, глядишь, и выползут на свет божий, тьфу ты, господи! Должен знать, Василий Аркадьевич, что на острове объявлено военное положение и согласно приказу военного губернатора, каковым является генерал Ляпунов, дезертиры и мародеры расстреливаются на месте. У вас оружие есть?

– Так точно, ваше высокородие! – Платонов успел вскочить на ноги и снова козырнул полковнику.

– Ах ты, господи! Опять подпрыгнул! И когда ж ты таким службистом стал? Вроде из гуманитариев, а?

Молодой человек заметно смутился и тихо присел на табурет.

– Нам еще в Санкт-Петербурге, когда направляли сюда, советовали вырабатывать военные повадки и командирский голос, вот я и…

– Эх, Вася, почему я так говорю с тобой? Из Питера я сам, на историка учился, а вот пришлось мундир надеть когда-то да и остался в нем по сю пору… Сын у меня в твоем возрасте в Кронштадте служит мичманом… Тебе ведь тоже двадцать пять, наверное?

– Двадцать три…

– Ну, тем более… Еще кружечку?

– Никак нет, выше высокородь, я сыт, спасибо!

– Ну, сыт – не сыт, а вечером накормят солдатским ужином… Тут наш рацион такой же, что и у солдат. Единственная привилегия офицеров – коньяк и кофе. Вам это тоже выдадут, да только вы, Василий Аркадьевич, не бравируйте особо ими. Солдат тут злить нельзя!..

С вашим пополнением у нас в отряде теперь более четырехсот человек– батальон! Офицеры у меня боевые: воевали на суше и здесь уже успели, а вы будете старшим военврачом… Проверьте наличие и готовность санитаров, подготовьте барак под госпиталь… А как же все-таки там на материке?

– Тревожно, ваше высокородие. Солдаты злые, офицеры растерянные и словно все чего-то ждут…

– Вот, значит, как… Я так и думал… А ждут они конца войны, капитуляции, и опять мы носом в грязь ухнемся и на поклон пойдем к самураям! Профукали мы войну, Василий Аркадьевич, профукали как есть!.. Но об этом нигде и никому не говорите, иначе – трибунал, как и следует по закону военного времени! Вот так-то, Вася! Теперь ступай. Вас сегодня вооружат, там, в карьере, постреляете, штыками поработаете…Впрочем, вас это не касается, вы займитесь госпиталем… Ну-у, может быть это будет не госпиталь, а небольшой походный лазарет… Но без него нам никак не обойтись, поскольку раненых будет много. Ступайте, а появятся вопросы – заходите, не стесняйтесь. Да, и еще, когда наедине, то зовите меня запросто – Сергей Сергеевич. Как-никак, а мы с вами земляки – питерские ...

Прапорщик уже был на выходе из палатки, как полковник снова его окликнул:

– Василий Аркадьевич, а военный священник у вас в отряде есть?

– Никак нет, господин полковник! Ни военного, никакого…

– Это плохо, Вася. Наш-то погиб при артобстреле… Ружья у него не было, а в бой шел вместе с солдатами… Я бы сейчас, наверное, любого своего командира поменял на хорошего капеллана… священника, значит… Солдаты, кадровые, а не каторжане, народ верующий, и они, порой, больше слушают священника, чем командира… Так-то вот, Василий Аркадьевич…

* * *

Первые впечатления от «каторжанского острова» у всех урских были далеко не радостными. Казалось бы, июль – макушка лета, но даже на солнце не жарко. Близость океана давала не только влажную, пронизывающую прохладу, но и постоянный, тревожащий до глубины души шум прибоя, а серый, плотный туман, прятал от человеческого глаза и небо, и воду. Резкий же клекот чаек только усугублял и без того подавленное настроение вчерашних таежных мужиков. Первый июльский день отнял у них много сил. Переправа через пролив на пароме, сразу после обеда – получение оружия, ходьба строем, стрельба в овраге и отработка ударов штыкового боя. Набегавшись до седьмого пота, третий отряд возвращался в бывший тюремный барак, который теперь служил им казармой. Младший унтер-офицер Прохоров оказался старым знакомцем полковника Арциховского, под началом которого воевал когда-то, был ранен, а теперь проводил с новобранцами, коих он привез из глубины Сибири на самую восточную оконечность земли российской, занятия по боевой подготовке. Чисто выбритый, в изрядно поношенном, но аккуратно выглаженном мундире и в начищенных до блеска сапогах, он предстал перед своими новобранцами совсем другим человеком. Куда делись его былое добродушие и нарочитая неторопливость. Только пышные черные усы да повязка на кисти руки говорили за прежнего Прохорова. С легкой усмешкой поглядывал он вечером на свое еле передвигавшее ноги воинство. Курить в строю не разрешалось, разговаривать тоже, да и сил, похоже, на это ни у кого не осталось. Когда уже подходили к казарме, Яшка Чуваш все же не удержался и спросил унтер-офицера.

– Ваше благородь, а я вот слыхал, что япошки народ мелкий, плюгавый, и каждый русский мужик может взять по одному, а то и по два, в каждую руку и закинуть куда подале, так?

– Да, народец этот мелковатый, Яковлев…

– Так на что нам силы свои дорогие тратить на разные эти вот занятия, ежели мы их и так…

– Народец мелкий, но шустрый. – Прохоров говорил, чеканя каждое слово, и у Яшки совсем пропало желание спорить. – Вцепится, что клещ, и никак не оторвешь его от себя. Японец давно готовился к войне, для него она, что мать родна… Частушки-то ты, Яковлев, здорово горланил: «…покажу япона мать!..». Только ить надо сначала ее показать, а уж потом песенки петь про это… Так что, сейчас вы приведете себя в порядок, ужин и отбой. Завтра, если самураи не помешают, будем оборудовать оборонительные позиции…

До вечернего приема пищи оставалось около получаса, и потому всей ватагой новоявленные солдаты бросились к небольшой прибрежной заводи. Крики и смех купающихся на какое-то время оживили мертвенно-тихую картину сахалинского вечера на каменистом побережье. Солдаты-старожилы, поглядывая на плещущихся новобранцев, шутили невесело: сегодня гуляй, а завтра помирай!

– Эх, вода холодная, а на дворе июль, что за дела? – Петька Ежуков голый прыгал на одной ноге, выбивая воду из уха. – У нас в Уре и то вода теплее.

– Эх, Петруха, – поучал его Тимоха Скопцов. – У нас в Уре сколько этой воды-то всей? А здесь сколько! Хоть весь день смотри вон туда, где окиян с небом сходится, берега все равно не увидишь…

– То что она холодная – ладно, она ведь соленая! – Яшка так яростно отплевывался, что многие не удержались от смеха.

– Яшк, а тебе же говорили, что вода в море да окияне соленая, говорили?

– Говорили…

– Ну, так что ж ты ее хлебал?

– У нас много что говорят, а надо самому все спробовать…

– Во-во, в церкви ты святого спробовал – чуть не загрыз, а тут воды нахлебался – нет, не помрешь ты своей смертью, Яков, – Гордей шлепнул его по жирной спине. – Мужики, быстро одеваться и в казарму!..

Последующие дни службы для урских мужиков превратились в непрерывную череду однообразных, изнуряющих событий: строевые учения под командой Прохорова, огневая подготовка, обустройство боевых позиций. Кроме того часть боеприпасов и провизии со складов поста Корсаковский по приказу полковника Арциховского переместили в деревню Соловьевка – к месту возможного отступления отряда. И полковник, и все его офицеры наверняка знали, что штурм острова японцы начнут в районе села Мерея и Савиной пади (уж больно хорошее место для высадки десанта!), обойдя Пораонтомари с левого фланга, а с правого фланга, из бухты Лососей, пехоту поддержат огнем своих бортовых орудий японские суда. В такой ситуации свои позиции отряду удержать вряд ли удастся, и потому возможный отход планировался заранее. При отступлении отряд должен был уничтожить пристань, все здания и склады поста Корсаковский. Врагу оставить только выжженную землю. «Скифская война»! Бывший историк, полковник Арциховский любил всем событиям дня сегодняшнего находить аналоги из древней истории. Именно так хоть в какой-то мере он успокаивал себя, что годы учебы в столичном университете потрачены не зря. Впрочем, несмотря на обыденность солдатской службы, элемент новизны все же присутствовал даже здесь: каждый день кто-то из каторжан– дружинников бесследно исчезал из казармы и никто их не искал. Горы, густо поросшие как хвойными, так и лиственными лесами, служили надежной защитой для всех дезертиров.

Рано утром 6 июля 1905 года с мыса Крильон на пост Корсаковский по телефону поступило сообщение бывшего матроса потопленного японцами крейсера «Новик» Семена Бурова. Он сообщал, что мимо мыса проследовала японская эскадра из 53 вымпелов, которая держит курс на залив Анива. А в девять часов утра того же дня дивизия генерала Харагучи начала десантную операцию по захвату южной оконечности острова Сахалин. Высадка солдат происходила на побережье Анивского залива, там, где и ждал их отряд полковника Арциховского, между деревнями Мерея и Савина падь…

…Едва первые японские солдаты ступили на островную сушу, как с берега грянул орудийный залп. По десанту и транспортным кораблям, которые доставили этот десант на побережье залива Анива, вели огонь все орудия полковника Арциховского. Расположенные на взгорке, они прицельно били по противнику, который намеревался развернуть свои силы для атаки их позиций. Явно не ожидавшие встретить такой отпор, японцы бросились назад на корабли, на трапах возникла давка, некоторые солдаты падали в воду и отчаянно барахтались, выбираясь на берег, другие, укрывшись, за огромные валуны, вели обстрел русских позиций. Транспортные суда вышли из-под обстрела русской батареи, а в помощь оставшемуся на берегу десанту поспешили несколько миноносцев, которые открыли беглый огонь поверх своего десанта по батарее русских. Наши пушки перенесли свой огонь на миноносцы и первыми же выстрелами повредили три из них. Отчаянно взревев, задним ходом они поспешили удалиться от острова на безопасное расстояние, оставляя среди валунов до полусотни своих солдат. Накануне боя отряду лейтенанта Максимова, который держал оборону на первой линии, были приданы двадцать новобранцев, в числе которых оказались и урские. Едва японские корабли отошли от берега, как Максимов поднялся во весь рост и скомандовал:

– А ну, братцы, сбросим самураев в океан! – и, размахивая револьвером, первым бросился на залегших за валунами вражеских солдат. За ним, с винтовками наперевес, дружно поднялись его моряки. Их порыв сопровождался таким мощным ревом, что от него стушевались не только враги, но и новобранцы, еще вчера бывшие простыми сибирскими крестьянами. Сначала урские бежали вслед за моряками молча, но потом, словно какая-то неведомая сила подстегнула их, накалила и заставила кричать в унисон:

Ур-р-ра!!!.. Расстояние между противниками не превышало сотни сажен, и потому быстро сокращалось. Поначалу дрогнула, было, японская цепь, кто-то даже в воду прыгнул, спасаясь от наскока русских солдат, но небольшого роста японец с лейтенантскими погонами, резко выхватил саблю из ножен, что-то прокричал визгливым голосом, и цепь солдат в темно- синих мундирах, белых гетрах и желтыми околышами на фуражках приобрела какую-то стройность, винтовки с примкнутыми штыками-кинжалами грозно вскинулись навстречу приближающейся вражеской цепи, а воздух огласился гортанными криками «Банзай!». Мгновение, и сошлись две стихии. Русские нападали с возвышенности и потому, набрав ход, не могли сразу остановиться, и если японец увернулся от первого штыкового удара русского солдата, то тот по инерции проскакивал вперед и становился беззащитной мишенью: теперь японец оставался у него в тылу и имел возможность поразить врага своим широким штыком в спину. Гордей был во втором эшелоне атаки и видел, как Яшка, бежавший впереди вместе с моряками, проткнул штыком одного вражеского солдата и, ловко откинув его в сторону, тут же прикладом свалил следующего. Толстый, высокий, он наводил страх на низкорослых японцев, они пытались обойти его стороной, и потому вокруг него образовалось свободное пространство. Обнаружив, что колоть уже некого, Яшка заорал во все горло:

– А ну, кто на наших, япона мать!?

Бок о бок с Яшкой с таким же ревом и винтовками наперевес бежали Иван Кочергин, Федька Харламов, Гриша Горкунов и Тимоха Скопцов. Штыки их винтовок алели от крови, и это говорило за то, что свои жертвы в бою они уже нашли. Оказавшись в этой неистово ревущей и неудержимолетящей лавине, Гордей, казалось, перестал ощущать себя отдельно взятым человеком. Какое-то пьянящее лихое веселье охватило его. Он бежал по склону, усыпанному камнями, наступал на них, запинался, но совсем не чувствовал боли. Его бег был так стремителен, что замешкавшегося японца, ставшего на его пути, он буквально смел, а прикладом, который успел выставить перед собой, разбил тому голову. Следующий солдат, что возник перед ним, страшно вращал глазами и что-то кричал на своем диком наречии, при этом пытался достать его своим штык– кинжалом, но русская винтовка с его трехгранным штыком была длиннее, да и сам Гордей выглядел гораздо внушительнее своего противника. Удар, еще удар. Японец визжал от досады, что не может дотянуться до тела русского солдата, а тот в свою очередь, отбив несколько ударов, поразил его в грудь. Охнув, тот выронил винтовку и рухнул навзничь… Японский офицер стоял у самой кромки воды, вооруженный револьвером и саблей, и яростно отбивался от наседавших моряков. Двое уже лежали на песке с разрубленными головами, а третий, расстреляв весь магазин, пытался штыком достать самурая, но когда казалось, что тому уже не спастись от русского штыка, офицер хладнокровно поднял револьвер и почти в упор выстрелил в своего противника. Моряк медленно завалился на бок. Гордей, оказавшийся на какое-то мгновение сбоку от офицера, кинулся на него со штыком наперевес, но японец ловко ушел от удара и вскинул револьвер, но выстрела не последовало: патроны кончились. Не давая офицеру возможности сделать замах саблей, Гордей опрокинул его в воду и сам упал сверху. Казалось бы, более сильный Гордей легко справится с малорослым японцем, но тот оказался на редкость вертким, а короткие, почти незаметные его удары кулаком по лицу гулко отдавали в голове Гордея. Наконец-таки он притопил офицера в воде и не давал ему возможности вдохнуть воздуха. Дождавшись, когда тот затих, Гордей поднялся на ноги, но тут же вслед за ним выскочил из воды японец. Глаза его были широко раскрыты и полны ужаса, он что-то кричал, о чем свидетельствовал раскрывающийся рот, но крика слышно не было. Уже отчаявшись одолеть этого самурая, Гордей собрал оставшиеся силы и опустил кулак на его голову. Даже среди того шума и рева, которыми сопровождалась эта звериная по накалу рукопашная схватка, Гордей, казалось, услышал, как что-то хрустнуло в голове у его противника, и он рухнул в воду. Битва продолжалась, но Гордей на какое-то мгновение почувствовал себя вне ее. Стоя по колено в воде, он помотал головой, стараясь прийти в себя, затем зачерпнул пригоршней воду и освежил лицо. Истошный крик Ивана Кочергина вернул его к реальности:

– Горде-е-ей!

Он резко обернулся и увидел направленный ему в грудь штык– кинжал японской винтовки. Ни отскочить, ни упасть он уже не успевал, и у него было только одно мгновение, чтобы правой рукой схватить ярко-сверкающее на июльском солнце жало штыка и отвести от своей груди. Японец рванул винтовку вверх, невольно притянув к себе русского солдата. Правую руку Гордея словно огнем обожгло, но уже в следующее мгновение он схватил врага за горло левой рукой и стал его душить. Легко повалив противника, Гордей продолжал душить его в воде, пока тот не затих. Оставив свою поверженную жертву, Гордей подхватил вражескую винтовку, и хотел передернуть затвор… Правая рука его неуклюже скользнула по нему, но знакомого клацанья не последовало, патрон в патронник дослан не был. Гордей удивленно глянул на затвор, на свою руку и только теперь обнаружил, что вся винтовка была в крови, а на правой руке его, также густо окрашенной кровью, было всего два пальца. Винтовка выпала из рук Гордея, а он все еще продолжал изумленно разглядывать свою изувеченную руку. Разгоряченный боем, он еще не ощущал боли, но рассудок уже подсказывал ему, какую страшную рану он получил от того маленького солдата из далекой и неведомой ему Японии, что лежал теперь у его ног мертвый и омываемый соленой океанской волной. В эти минуты Гордей был совсем беззащитен, и не миновать бы беды, если бы не Тимоха Скопцов. Он заметил странное поведение Гордея и поспешил к нему на помощь. Схватка затихала, и остатки японского десанта моряки добивали уже в воде. Увидев окровавленную руку друга, Тимоха потащил его на берег. Какое-то время Гордей еще не чувствуя боли и безропотно шел за ним. Боль пришла к нему остро, мгновенно и, словно накрыла удушающей волной, заглушая в сознании все человеческие чувства. Он рухнул у камня-валуна и, поддерживая здоровой рукой покалеченную руку, стонал сквозь зубы. Тимоха испуганно метался рядом, пока, наконец, не догадался вытащить из кармана белую тряпицу, служившую ему носовым платком и полотенцем одновременно. Он хотел, было, завязать рану, но оказавшийся рядом унтер Прохоров рявкнул на него:

– Куда ты?! Надо сначала кровь остановить! Руку, руку ремнем перевяжите в запястье, а рану надо мочой промыть и тряпку тоже… А ну, мужики, кто ссать хочет – ко мне!..

Дело пошло быстрее. Нашелся шелковый шнурок, которым перевязали запястье раненому, сразу несколько добровольцев помочились как на искалеченную руку Гордея, так и на тряпицу, которая заменила ему бинт, после чего, поддерживаемый с обеих сторон Яшкой и Тимофеем, на подгибающихся ногах, он двинулся на берег, а остальные бойцы отряда поспешили занять оставленные позиции. Прохоров же, взяв с собой двух бойцов, принялся собирать с поля боя оружие поверженного врага и патроны. Приходилось спешить, потому как японские суда, державшие паузу, пока шел рукопашный бой, начали стрельбу по берегу из всех орудий. Им отвечала русская батарея. Более часа продолжалась артиллерийская дуэль. Несколько русских пушек были повреждены японцами, у других кончились снаряды и потому, взорвав орудия, лейтенант Максимов отвел свой отряд на Соловьевские позиции, где уже сосредоточились основные силы отряда полковника Арциховского. В тот же вечер пост Корсаковский был взят японцами. Несмотря на такой исход боя, Арциховский перед строем поблагодарил солдат за службу и приказал выдать всем по чарке водки.

– Хоть и отступили мы, а все не проиграли. Помните, как Кутузов воевал с Наполеоном?.. – легкий гул, что прошел по рядам его воинства, говорил за то, что Кутузова и Наполеона они помнят, а как уж там они воевали – Бог весть! Но коли до сих пор Россия говорит на своем русском языке, а не на каком-то басурманском наречии, значит, хорошо воевал наш Кутузов. – Почти полсотни самураев мы положили в штыковом бою, три корабля подожгли – это ли не победа?! Завтра будем здесь оборону держать и, даст Бог, выстоим!..

* * *

Свой полевой лазарет прапорщик Платонов разбил неподалеку от главных позиций отряда Арциховского у сельца Соловьевка, облюбовав для этого небольшую полянку среди валунов, обросших по бокам мелким кустарником. Застелив ее травой и ветками кустарника, он и два солдата-санитара укладывали на них раненых прямо под открытым небом. В центре поляны стояли несколько ящиков из-под снарядов– походный операционный стол Платонова, но до сих пор он еще не был им задействован ни разу, а все основное время его уходило перевязку колото-резаных ран – первый признак рукопашного боя.

Именно сюда привели Гордея под руки два незнакомых ему солдата. Они сами были ранены в том же бою, но их раны позволяли им уверенно держаться на ногах и даже вести с собой ослабевшего Гордея. Приказав санитарам уложить его на ящики, Платонов стал готовить свой незамысловатый инструментарий для нанесения швов на раненую руку рядового Кузнецова..

– Ну-ка, братцы, прижмите его покрепче, чтобы он не помешал мне… больно будет…

Санитары, уже поднаторевшие на подобного рода операциях, аккуратно сели: один – на ноги Гордея, другой – на грудь, при этом чуть ли не ласково приговаривая:

– Терпи, родимый, терпи… Сначала больно, а потом лучше будет…

Словно сквозь пелену Гордей смотрел на людей, обступивших его, до конца не понимая, спасители это или враги его, но едва доктор плеснул спирт на рану, как неимоверно острая боль на миг вернула ему сознание и придала такие силы, что все трое полетели в разные стороны.

– Рядовой Кузнецов! Что вы себе позволяете! – зашелся в крике военный медик. – Я же спасаю вас!..

Гордей сидел на ящиках и безумными глазами долго смотрел на офицера. Наконец до его сознания дошла суть происходящего и он, с трудом раскрывая пересохшие губы, прошептал:

– Вашебродь… не надо держать… я вытерплю, дайте только спирту… – и он рухнул без сознания навзничь, а Платонов поспешил к нему с иглой и шелковыми нитками…

…Операция прошла успешно, но пациент все еще находился без сознания, и потому взмокший от напряжения Платонов стал бить его по щекам, приводя в чувство, а потом сунул ему под нос тампон с нашатырем. Ноздри раненого сильно дернулись, выхватывая из ваты запах аммиака, глаза открылись.

– Где я?

– Вы в лазарете, Кузнецов!.. Самое страшное уже позади, но надо потерпеть немного…

– Больно, вашбродь… Терпежу нет… – голос Гордея еле звучал, а на глазах блестели невольные слезы. – Лучше умереть, чем такое…

– Ваше благородие, Василий Аркадьевич, – обратился к доктору пожилой санитар, – а можа, и вправду ему спиртику для нутра дать, авось полегшает? Наш бывший дохтур завсегда так делал, и только лучше было…

– Да, да, – поспешил согласиться молодой прапорщик, – и как я забыл!.. Надо бы до операции дать ему…

Он отстегнул с пояса фляжку и налил спирт в железную кружку, услужливо подставленную санитаром. Поддерживая голову Гордея, доктор помог ему выпить спирт. Раненый не поморщился, не закашлялся от убойной порции зелья, а только лицо его вмиг покрылось испариной, и он провалился в глубокий сон…

– А где же ваш медик, Косолапов? – обратился прапорщик к пожилому солдату. – Ведь он был у вас?

– А как же, был, ваше благородие, поручик Воробьев… Добрейшей души человек, а сгинул со всеми санитарами ден двадцать-тридцать назад. Нас пятеро было в таком же вот полевом лазарете, и всех вырезали японские диверсанты, без единого выстрела, кинжалами всех положили, и санитаров, и раненых, один я и остался только…

– Вы тоже были здесь?

– Был, вашблагородь. Да меня схватил живот тогда, и я присел за камнем, а когда вернулся к палатке, то лишь спину последнего японца увидел, а винтовки под рукой не было…

– Что ж, а часового не было что ли?

– Никак нет. Мы ведь думали, что япошки еще на кораблях сидят, а они, эти анчутки, где-то высадились на берег и по лесу пришли… Должно быть и сейчас еще воюют…

– Что ж, часовой у нас будет день и ночь – сам буду проверять!..

…Словно ветер носил Гордея во сне, то поднимая высоко вверх, под самые пугающе-черные тучи, то низвергая вниз, в бесконечно глубокую пропасть. В ушах стоял свист, все тело захолодело, а сердце, казалось, навсегда остановилось в этом вечном падении в никуда… Потом все также неожиданно стихло, и видит он, будто идет к своему дому со стороны леса, босой, в одном исподнем, а навстречу ему бегут отец, мать, Алена и его маленькие детишки, Маша и Федя. Будто кричат они ему что-то, а он не слышит их голосов; машут ему руками, не то приветствуя, не то предупреждая о чем-то страшном, да он никак не может их уразуметь… И вдруг видит, что у всех у них на правой руке нет трех пальцев, ни у отца, ни у матушки, ни у его любимой Аленушки… Застыл он в страшном оцепенении, а тут Машутка подбегает к нему – и у той нет трех пальчиков… Зарыдал он во сне навзрыд и проснулся…

На поляне было темно и тихо, если не считать, что какой-то раненый скрипел во сне зубами да на ящиках, у небольшого костерка, похрапывал пожилой санитар. Долго Гордей не мог отойти от ужасов собственного сна, но, даже поняв, что увиденное им есть лишь плод его больного воображения, долго еще не мог успокоиться. Боль заметно утихла, хотя ему иногда казалось, что кто-то большой и сильный грубо тянет его за пальцы, причиняя неимоверную боль. Но уже в следующее мгновение она уходила, давая ему возможность думать о чем-то другом...

Он лежал на спине. Темное ночное небо очистилось от туч, бороздивших его весь день, и взору Гордея открылась бездна, иссеченная великим множеством трепетно мерцающих огоньков. А чуть в сторонке, на опушке небесного поля, небольшой краюхой завис отливающий золотом полумесяц. Какой-то тихой красотой и умиротворением повеяло на Гордея из этой черной бездонной выси, и щемящая тоска по прежней мирной жизни, по родному дому и близким ему людям захлестнула его сердце…

Как ярко горят звезды! В какой-то момент он поймал себя на мысли, что такая ночь, такие звезды и эта луна уже когда-то были в его жизни, и вот теперь он снова встретился с ними на самом краю земли русской. И так же, как тогда, крона большого дерева, под которым он лежал, раз за разом прятала от его глаз осколок луны, и потом снова возвращала его. Все это было, было, но когда, где? И вдруг он вспомнил!..

Это было в их первую с Аленой ночь на Ивана Купала. Также шумел лес, сверкало звездами и луной темное небо, пели ночные птицы… Эта была ночь его победы и поражения: тогда Алена стала его, но потом он надолго потерял ее… Алена! Аленушка! Смотришь ли ты сейчас на это небо, на этот желтый кусок луны? Если смотришь, то ты поймешь, как мне плохо без тебя, как я хочу к тебе, как люба ты мне!…

Неожиданно такая резкая боль прошила его правую руку, что он даже вскрикнул, разбудив санитара.

– Кузнецов? Ты что ли кричишь? – зевая, спросил он.

– Да что-то дернуло руку – даже проснулся…

– Ну, коли проснулся, то иди ко мне поближе: покурим да покалякаем – все одно сон уже надломился, да и рассвет скоро, вишь как птицы зашебушились… А уж их-то не проведешь…

В эту ночь Гордей больше не уснул…


Глава 6

Не выстояла рать Арциховского на Соловьевской позиции в следующем бою. Два миноносца, войдя в бухту Лососей, практически оказались в тылу правого фланга обороны русских и открыли такой силы артиллерийский огонь, что тем пришлось спешно отступать в глубь острова, сначала к селу Хомутовка, а затем еще дальше, к селу Владимировка. Прямо с марша, у моста через речку Рогатка, отряд вступил в бой с японским батальоном майора Харуки и разбил его. Но за отрядом по пятам стремительно двигались пехотинцы 15-й дивизии генерала Х. Канэнари. Опасаясь окружения и желая сохранить основные силы, Арциховский отвел свой отряд к селу Дальнее, а отступление было поручено прикрывать отряду лейтенанта Максимова…

Два дня сводный отряд Максимова, состоявший из моряков крейсера «Новик» и солдат-новобранцев из Кузнецкого уезда Томской губернии, успешно прикрывал отход главных сил отряда на новые позиции. Японцы, обнаружив, что им противостоит лишь небольшой заградотряд, казалось, потеряли всякий страх и уважение к противнику: они не таясь, в пределах досягаемости винтовочного выстрела, проводили рекогносцировку и перегруппировку своих сил. А потом нарочито долго устанавливали прямо напротив позиций русского отряда станковый пулемет Гастингса, и уже намеревались его пристрелять на цель, как один из моряков крейсера «Новик», что оставались в команде Максимова на острове еще с прошлого года, с первого выстрела снял пулеметчика. После некоторой заминки к пулемету подполз другой японец и стал целиться туда, откуда прозвучал выстрел, унесший жизнь его товарища. Но едва ствол пулемета качнулся в сторону, как снова прозвучал выстрел и второй солдат завалился набок.

– Молодец, Костюшко! – крикнул Максимов, наблюдая в бинокль за суетой, что поднялась на японских позициях. – Медаль и чарку водки ты себе уже заработал!

– Рад стараться, ваше благородь! – весело отозвался удачливый стрелок.

– Знай наших, косоглазые! – радостно заорал Яшка, поднимаясь их укрытия, и в то же самое время прямо перед ним пуля врезалась в камень, обдав его крошкой. Радости у Чуваша поубавилось, и он затих меж камней, то и дело нервно играя затвором винтовки.

– Это тебе, Яша, не с подкопенскими драться, – поддел приятеля Тимофей Скопцов, – японцы народ серьезный, хоть и мелковат супротив нашего…

– Это точно, – согласился толстяк, – доведись с ними бороться, я бы их штук пять в узел завязал!

– Погоди, еще поборешься…– буркнул себе под нос Харламов и опасливо оглянулся: не услышал ли кто его недоброе пожелание.

– То, что не боишься врага, Яковлев, это хорошо, а вот что опять хвастать начинаешь – плохо, – из своего окопа, что находился ярусом ниже, отозвался лейтенант Максимов.

– Это чем же плохо, ваше благородь?

– А когда человек бахвалится, он осторожность теряет, и тут-то его можно легко одолеть…

С японской стороны гулко застучал пулемет. Пули звонко зацокали о камни и непредсказуемым рикошетом ушли в разные стороны, норовя задеть кого-то из бойцов, но те уже плотно вжались в холодную островную землю, и разговор прервался сам собою. Японцы внизу активизировались. Они растянулись в цепь, и десятка полтора солдат стали проворно подниматься по крутояру навстречу своему врагу. Ни одного выстрела не прозвучало с их стороны, и складывалось такое впечатление, что они хотят взять русский заградительный отряд голыми руками.

– Первая цепь – огонь! – скомандовал Максимов, и с десяток винтовок подали свой голос, но был он какой-то робкий, неубедительный, и атака японцев ни на минуту не приостановилась, хотя три фигурки в темно– синих мундирах навсегда застыли среди холодных, оглаженных океанскими ветрами камней. Расстояние между противниками быстро сокращалось, и теперь каких-то полсотни саженей отделяли нападавших и обороняющихся.

– Почему пулемет молчит? Котов? Михалыч, что с тобой? – Максимов недовольно оглянулся назад, где на высотке, в самой гуще куста, стоял их «Максим».

– Спокойно, ваше благородь, – отозвался пожилой усатый моряк, закусив зубами ленты бескозырки. – Патронов-то у нас всего ничего, тут поневоле будешь жадным… Вот пойдут погуще, так и встреним…

Похоже, японцы не обнаружили в кустах пулемет, и потому шли, не таясь, во весь рост. Вот за первой цепью поднялась другая, где уже насчитывалось до пятидесяти солдат.

– Мать моя бедная, – озабоченно проговорил Яшка, – маленькие, а сколько ж их… Как мураши ползут …

– Держись, Яшка! – крикнул Тимоха, целясь в офицера с саблей. Теперь уже все три линии обороны отряда Максимова вели беспорядочную стрельбу по противнику. Кто-то из вражеских солдат упал сраженный пулей, кто-то залег и вел ответный огонь, но большая часть нападавших продолжала карабкаться вверх по круче. Какую-то стройность в канонаду боя внес «Максим». Михалыч бил короткими очередями, и, как правило, каждый его выстрел опрокидывал на землю врага. Та-та-та-та… Та-та-та-та… Атака японцев захлебнулась. И теперь маленькие вражеские фигурки также энергично отползали назад, изредка стреляя в сторону растворившихся среди камней и кустов русских солдат.

– Ну, что, ребята, сегодня бой за нами, а завтра, как Бог на душу положит… – подвел итог сражения Максимов.

Ночь прошла спокойно. Выставив сторожевое охранение, Максимов приказал отдыхать прямо на своих боевых позициях, потому как с рассветом следовало ждать новую атаку японцев. Душный сахалинский вечер плавно перешел в ночь, и лишь рокот океанских волн тревогой отзывался в душах русских солдат. У самой кромки воды разбрелись огоньки костров, на которых японские солдаты готовили себе ужин, а в полумили от берега высвечивались бортовые огни транспортного корабля, стоявшего на рейде. Не желая рисковать жизнью своих солдат, японцы решили вызвать на подмогу пехоте миноносцы, чтобы огнем палубной артиллерии подавить сопротивление русских. Сгустившиеся сумерки, казалось, умиротворили враждующие стороны, но уже с первыми лучами солнца на этот каменистый клочок русской земли снова придет война и смерть продолжит собирать свою кровавую дань.

Наломав побольше веток, Тимофей Скопцов, Яшка и Петька Ежуков устроили себе отличные лежанки. Хозяйственный Михалыч, оставив на ночь в покое пулемет и не желая выдавать свою позицию перед японскими лазутчиками, за большим камнем развел костер, на котором всю ночь кипятил травяной чай и угощал товарищей. Опасаясь вражеских разведчиков, многие солдаты решили бодрствовать всю ночь и чай, как нельзя лучше, мог скрасить их бдение.

– Тихо-то как, будто и войны нет, – проговорил Петр Ежуков, отпивая чай из котелка.

– Да-а, – откликнулся Яшка, – сейчас бы нам головку сахара к чаю и сухарей… А, Тимох, что молчишь?

– Да я вот думаю, как там Гордей-то наш? Надо ж, какая беда – трех пальцев лишился!..

– Ничо, эти пальцы не самые главные у мужика, – хохотнул Яшка. – Конечно, привыкать надо будет, рука-то правая… Но на кузне теперь он уже не работник, это точно: там ведь молот тяжелый, его двумя пальцами не ухватишь…

– Гордей мужик сильный, он поправится… – Петька лег на спину и задумчиво смотрел в звездное небо. – Смотрите! Смотрите! Звезда упала, и я успел загадать желание…

– Какое? Про головку сахара? – Яшка приподнялся на локте и готов был засмеяться в любой момент.

– Да подь ты, Яшка, все придуриваешься, а я серьезно говорю… – Петька сел на подстилке из веток. – Я загадал, что домой живым вернусь!

– Вернемся, если завтра нам эти самураи головы не оторвут. Вот ведь какой народишко настырный! И лезут вперед, орут и лезут, хотя каждый второй мне до пупка едва достанет...

– Что ты хочешь, Яшк, если они там у себя кроме рыбы ничего не едят… Их мы еще в прошлом годе навидались досыта. А ну, кому еще чая – давай котелки! – пригласил Михалыч бодрствующих бойцов к своему костру.

…Иван Кочергин скромно поужинал чаем и сухарями и теперь молча лежал на ложе из веток, лениво прислушиваясь к разговору товарищей, а на душе у него было пусто. Вспомнил жену свою, Марию, их последний горький разговор. И только сейчас он понял для себя, что тем разговором заказал он себе дорогу назад к своей жене. И ведь не содрогнулась в плаче она, не попросила прощения. Он видел в толпе провожающих Евдокию Соловьеву и, даже показалось, поймал на себе ее неравнодушный взгляд… На самом деле она так посмотрела на него или только показалось, как тут поймешь? Ведь только за тридцать перевалило ему, а словно старый и никому не нужный бобыль. И тут вспомнился ему редкий разговор с дедом Прошкой. Как-никак, а шесть лет был женат на его внучке, на семейных гулянках часто приходилось бывать, и вот как-то разговорился он с ним про солдатскую службу.

– Солдат завсегда должен холостым на войну идти. Когда он женатый да еще дитев имеет – он об семье скучать будет, бояться смерти будет, чтобы, значитца, семью свою не осиротить, а смертынька тут как тут: кто ее боится – того она и схватит. Я вот в Крымскую холостой был и ни хрена не боялся! Продырявила, правда, басурманская пуля, но на мне все как на собаке зажило! Уже потом я обженился да потомство дал…

После этого воспоминания Иван как-то успокоился и предстоящий бой уже не страшил его…

– Иван, а Иван, – Харламов все это время лежал рядом, словно давая ему время обдумать свои думы, и только теперь подступился с разговором. Но говорил он тихо, явно не желая, чтобы их услышали неподалеку расположившиеся на ночлег земляки.

– Ну? – недовольно откликнулся Кочергин.

– Завтра нам конец придет всем! Ты видел, сколько япошек на берег высадилось? Посмотри сколько костров развели… Завтра подгонят корабли и всех закидают снарядами.

– Ну?

– Что «ну»?

– Что предлагаешь-то?

– Ты видел, сколько уголовников да прочих дружинников разбежалось? Где они все? Отсидятся потихоньку в норах да пещерах, а потом и по домам разъедутся, а мы сгинем с тобой не за понюшку табака!..

– Ну?

– Да не нукай ты, а бежать надо, и прямо сейчас, пока темно и японцев нет… Может, ребят наших с собой взять, не дураки, чай, поймут…

– Сдохнуть боишься, а, сынок купецкий?

– Боюсь, а ты не боишься? Ты уже героем стал, да?

– Да нет, героем я не стал, и не стану, наверное, да только жизни моей – грош цена. Родных нет, семьи, детей – нет, крыши над головой – и то нет. Так, приживалом, служкой у твоего отца был. Убьют меня завтра, и никто не заплачет…

– А сам-то?..

– Вот когда убьют – точно я уже не заплачу. А тебе жить надо, обязательно надо…

– Почему мне обязательно, а тебе не обязательно? – недоверчиво спросил Федька.

– Да потому что папины богатства тебя ждут – не дождутся, а меня ничего не ждет…

– Ага, ждут меня богатства! Мой добрый, старый папочка все хочет переписать на свою полюбовницу Таньку…

– Да ну? Молодец Михал Ефимыч! Значит, тебя решил обойти? А сестер как?

– Ну, не совсем, чтобы «обойти», но половину – ей, а уж остальную половину – на всех остальных своих детей раскидать. Разве это честно?

– А что, у вас, у богатеев, бывает честно? Вы же всегда норовите кого-то объегорить…

– Ой, Ванька, не время сейчас такие разговоры вести… Надо шкуру свою спасать, а уж потом делить богатства. Богом клянусь, Ваня, если мы с тобой живыми вернемся домой, я с отцовского наследия тебе хороший кус дам, вот тебе крест! – и он торопливо перекрестился.

– Эй, Федор, что это, на ночь глядя, креститься надумал, аль исповедуешься Ивану? – раздался из темноты насмешливый голос Яшки.

– Знай себе лежи да помалкивай! – огрызнулся в ответ Харламов, и уже совсем тихо зашептал, – пойдем, Иван, еще час-другой, и светать начнет, поздно будет!..

– Нет, Федя, никуда я с тобой не пойду, потому как ты меня и вдругорядь можешь колом по башке садануть, да только теперь уже до смерти…

– Да…да ты что, Иван…– голос Харламова моментально осип, и он незаметно для себя даже чуть отполз от Ивана. – Ты сдурел что ли?

– Да чуть было не сдурел… Мне ведь тогда память напрочь отшибло на несколько лет…

– Ну, вот, а что же на меня напраслину возводишь?..

– А мало помалу вспомнил все: как ты ходок Гордеев опрокинул, как били мы его, а ты убить его хотел какой-то дубиной, и убил бы, не помешай я тебе, а потом, когда Гордей поехал, а ты рядом стоял и ругался, а потом удар…

– Да не я это, не я!…

– А кто? Гордей? Ты ведь сам писал отцу письмо, что никого кроме нас троих не было там, что Гордей ударил… А я вспомнил спину Гордееву, когда он уезжал весь избитый нами…Тут у меня и свет в глазах померк… Как ни крути, Федор Михалыч, но это ты меня чуть не угробил тогда, а сейчас куда-то зовешь с собой… Да по мне лучше к японцам в плен, чем с тобой в тайгу. Там волки бегают, а тут ты еще рядом такой же!..

Иван говорил спокойно, без злобы и надрыва, и было видно, что старая боль уже зарубцевалась в его памяти, но, тем не менее, отказ его был твердым.

– Ладно, Иван, не хочешь – не надо. Завтра все вместе здесь сдохнем, но только ты ребятам ничего не говори… Может, не оставит нас Всевышний в беде…

– Может быть, и не оставит, а мужикам я ничего не скажу, потому, что они про тебя и так все знают… Ты лучше скажи, правда ли, что моя женка, Машка Китова, когда-то в невестах у сынка купца Мешкова ходила, иль врут люди? Ты ведь с ним дружбу водил в Томске?

– Машка? В невестах? Ха-ха! Да у Мешкова таких невест… – начал было Харламов, но Иван не дал ему договорить: своей короткопалой, но мощной ладонью так прихватил его за горло, что тот забился в конвульсиях.

– Молчи, гадина! И уходи от меня подале, а то зашибу, неровен час!

Федька и сам уже понял, насколько опасно ему находиться рядом с бывшим отцовским приказчиком и, подхватив охапку своих веток, наломанных для подстилки на каменистый грунт, торопливо исчез в ночи. Дрожащими руками Иван скрутил самокрутку и нервно закурил. Сейчас он удивился самому себе: казалось бы, он насовсем расстался со своей женой Марией, но едва этот стервец Федька Окаянный хотел сказать о ней гадость, как все нутро его взбунтовалось и ему стало обидно за нее, такую далекую и все еще милую его сердцу. Покурив, Иван лег на спину и забылся в тревожной дреме…

…Новый день принес новый бой. Едва стало светать, как в бухту вошли три миноносца. Своими гудками они разорвали утреннюю тишину, а матросы бросились к орудиям. Видимо такой маневр был заранее предусмотрен японскими командирами, потому как их солдаты отошли к самой кромке воды и надежно укрылись за валунами, а миноносцы, продолжая движение к берегу, открыли бешеную стрельбу из всех палубных пушек. Вслед за этим два небольших транспортных судна высадили новый десант на остров. Одна группа японцев стала обходить заградотряд русских с левого фланга, укрываясь за мелким кустарником, густо покрывающим склоны каменистой оконечности острова. Одновременно до роты солдат высадилось на остров в полуверсте от русских позиций уже с правового фланга. Их маневр не был виден обороняющимся из-за высокого косогора, поросшего темно-зелеными соснами, но Максимов сразу понял, что уже через полчаса его отряд может быть окружен.

– Отходим, ребята! – скомандовал он. – Отходим в Дальнее, к нашим основным силам, Михалыч, пулемет не забудь!..

Японцы, словно разгадав задумку русского командира, резко усилили обстрел позиций русского отряда, причем теперь огонь велся и артиллерийский, и пулеметный, как с миноносцев, так и с транспортных кораблей. Крепко матюгнушись, подхватил на плечо свой пулемет Михалыч, намереваясь идти в глубь острова, но рядом разорвавшийся снаряд подкосил старого матроса, а сам пулемет, лишившись хозяина, со звоном и грохотом заскользил вниз по каменистой круче, и бойцы отряда с болью в глазах провожали его в последний путь. Около часа продолжался обстрел позиций максимовского отряда, не давая бойцам даже головы поднять. Потом канонада внезапно стихла, и когда уши заградотрядовцев привыкли к тишине, они услышали громкую команду на ломаном русском языке.

– Русски сордата, сдавайся! Вы окуружен!

Еще не пришедшие в себя после грохота взрывов русские с удивлением и досадой обнаружили, что слева, справа и даже поверх их позиций находились вражеские солдаты. Зеленый кустарник надежно их укрывал, но широкие штык-кинжалы японских винтовок зловеще сверкали в лучах раннего июльского солнца. А снизу, от самой воды, прозвучала новая команда офицера-самурая:

– Все сордата оставряй оружие на месте и руки верх идета вниз, к воде! Кто не слушар – будет убит!

– Ну, что, ребята? Видно, не наш день сегодня… оружие оставить на месте, и вниз… Только не делайте глупости: из плена можно вернуться, с того света – никогда! – лейтенант Максимов первым подал пример своему отряду: положил на землю наган, отстегнул кортик и, подняв руки вверх, пошёл вниз, где их поджидали торжествующие враги.

Осторожно, стараясь не сорваться с каменистой кручи, стали спускаться вниз оставшиеся живыми и ранеными русские солдаты. Как ни унизителен плен, а все же смерть страшнее…

Из тридцати бойцов арьергардного заградительного отряда под командованием лейтенант Максимова в плен попали двадцать три, из которых пятеро были ранены…

Это случилось 12 июля 1905 года.

Село Дальнее, где после отступления расположились основные силы полковника Арциховского, находилось в нескольких верстах от места боя отряда Максимова, и все солдаты с тревогой прислушивались к ружейной канонаде, доносившейся оттуда, а когда загрохотали японские пушки, многие из них стали креститься, прося заступы у Всевышнего. Но глух был Всевышний к их молитвам в этот день, потому как после артобстрела наступила гнетущая тишина…

Еще четыре дня после этого остатки отряда Арциховского удерживали свои позиции, но потом пришел и их черед: японцы заблокировали все пути отхода из села и канониры 15-й дивизии генерала Х. Канэнари принялись методично расстреливать из горных орудий русские позиции, после чего пехота пошла на штурм. Большая часть отряда полковника была уничтожена огнем противника, некоторым дружинникам и уголовно– каторжным удалось укрыться в зарослях островного леса. Арциховский, раненый осколком снаряда, приказал сложить оружие…

* * *

Чем больше набирала обороты война на востоке, тем напряженнее жило в ожидании вестей с фронта любое российское село. Не стало исключением и Урское. Любая военная неудача или уступка врагу вызывали недовольный ропот среди селян. И мужики, и бабы кляли тупоголовых генералов, жалели русских солдат, зато всякий мало– мальский успех на полях сражений вызывал у них настоящую радость и служил хорошим поводом для выпивки «во славу русского оружия». Впрочем, к весне 1905 года таких поводов становилось все меньше и меньше, а к концу лета и вовсе уже никто не вспоминал о прежних победах русских войск, а новых просто не было. Доктор Иванов, уже много лет выписывавший из Санкт-Петербурга «Русские ведомости», а также томскую газету «Утро Сибири», от случая к случаю просвещал своих земляков о делах, творившихся в разных уголках Российской империи. Но поскольку больше всего доверия выказывал он Михаилу Кузнецову, то именно с ним и в его доме проводили они своего рода публичные читки, куда иногда приглашали Ивана Скопцова.

…В этот раз в горнице у Кузнецовых на столе пускал пары ведерный самовар. Вокруг расселись мужчины: доктор Иванов, Михаил Кузнецов и Иван Скопцов, а рядом с дедами крутилась детвора – Маша и Федька Кузнецовы, Семка Скопцов. Домна Скопцова и ее сноха Зинаида на такие беседы о политике не ходили – домашних забот хватало, и потому женская половина такого вот собрания состояла только из хозяйских женщин, Матрены и Алены. И лишь однажды вместе с Кириллом Ивановичем к Кузнецовым пришла его супруга Аграфена Ивановна, чем доставила немало хлопот хозяйке. И ненамного-то она была моложе Матрены Кузнецовой, но ее ухоженный вид, городская манера одеваться сильно рознили этих женщин, и потому Матрена Никифоровна старалась поймать на лету любое желание своей редкой гостьи. После прочтения газет ее супругом Аграфена Ивановна наравне с мужчинами высказывала свои суждения о тех делах, что творились в стране и губернии, и самыми внимательными ее слушателями были Матрена, Аленада еще маленькая Маша. Ее-то и приметила докторова жена:

– Ой, какое нежное создание!..

Узнав, что ей идет уже восьмой год, Аграфена Ивановна изъявила желание на следующий год позаниматься с ней.

– Грамоту дает учитель, я знаю, ну, да кроме букв и цифр есть еще много интересных вещей, которые будет полезно знать этой маленькой даме…

Услышав такие «важные» слова в адрес своей дочки и внучки, казалось, все Кузнецовы разом вспыхнули от гордости ли, от смущения ли, но согласились на следующий год привести Машу на занятия к Аграфене Ивановне…

Но в этот раз доктор Иванов был без жены, поэтому вокруг стола сидели только мужчины, а женщины продолжали исполнять свои бесконечные домашние дела в бабьем куте, краем уха прислушиваясь к разговору мужчин.

– Так что, Кирилла Иванович, нового на свете белом? Неделю уж мы не заглядывали в газетки твои… – Михаил Кузнецов налил из самовара кипятка в глиняную кружку, подвинул ее и блюдце с наколотым комковым сахаром поближе к Иванову. – Глоточек-другой, чтобы горло не осипло, и за дело, Кирилла Иванович…

Также степенно, не торопясь, Кирилл Иванович отпил травного чая из кружки и, нацепив на нос очки, зашелестел газетами.

– Газетки – дело доброе, господа мужики, да только добираются они до нас долгонько. Из Томска – кажись совсем рядом! – и то неделю почта идет, а уж из Петербурга так вовсе две-три недели уходят на дорогу, а то и месяц! Придут сразу кучей! – он кинул на стол кипу газет. – Вчера пришли только, свеженькие, еще не все разобрал… В этот раз они быстро добежали до нас, всего на неделю задержались где-то… Так-с, господа мужики, начнем никак?…

– Кирилла Иваныч, ты уж нас так не навеличивай, а то мне после кажного твоего «господа мужики» хочется вскочить на ноги и поклониться самому себе! Больно уж важно говоришь про нас… – Иван Скопцов проговорил это с легкой усмешкой, а остальные громко расхохотались.

– То-то я думаю, что это у нас Иван сидит и дуется, как индюк? «Господином мужиком» себя почуял!.. – Кузнецов со смехом приобнял друга и сел рядом. – Пей чаек, не стесняйся, куманек!..

Просмеялись, и Кирилл Иванович, изредка заглядывая в газетки, поведал землякам о том, что нового случилось на белом свете…

– Так… Про Цусиму мы с вами уже в прошлый раз говорили… Разбили нашу эскадру самураи вчистую, так мало – гоняются по морям за нашими кораблями, что успели убежать от них в ту битву, как японцы, так и американцы… Вот смотрите-ка, американскими властями были интернированы русские крейсеры «Аврора» и «Жемчуг»…

– Как, как? «Интер…» что? – подался ухом к доктору Иван Скопцов.

– Интернированы… Значит лишены свободы…

– Ага, значит, лишенцами сделали американцы и «Аврору», и «Жемчуг»… Понятно?

– Так-с… Крейсер «Изумруд», например, вырвался из окружения японского, да с маху сел на камни у того же острова Цусима…

– Ой, ты Господи!.. – подала голос из своего кута Матрена. – Где же глаза -то у них были, неужто цельный остров не заметили, аль пьяные все были?

Иванов, держа газету перед собой, поглядел на хозяйку поверх очков и пошутил:

– Вот бы наших женщин туда: все были бы трезвые и победители…

– Ты, Мотря, наших моряков не конфузь своими нападками! Ишь что удумала – пьяные!..

– Ладно, Михаил Андреевич, у женщин свой счет на все. Может и права она, тут ведь не написано, пьяные они были или нет… – с улыбкой закончил Иванов. – А вот и аглицкий пароход потерпел крушение… Тоже, видать, напились, басурманы….

– Ой, ты Господи, ну, топерь со свету сживут за то, что встряла в мужской разговор… – Матрена Кузнецова демонстративно задернула шторку, отгораживаясь от горницы.

– Маманя, а какие красивые названия у кораблей-то наших, – зашептала свекрови Алена, – «Жемчуг», «Изумруд», и «Аврора» тоже красиво…

– Красиво-то оно красиво, да где вся это красота? У энтих самых самураев в полоне!..

– Ладно, Матрена Никифоровна, не серчай на нас…– Кирилл Иванович, заслышав разговор за шторкой, посчитал, что это ворчит обиженная хозяйка, и потому поспешил ее успокоить, после чего снова взялся за газету. – Тут вот много пишется о всяких волнениях в городах да деревнях, неспокойно в Расейской империи. Рабочие шумят, крестьяне ворчат, а матросы на броненосце «Потемкин» вообще восстание подняли… Обстреляли город Одессу, а теперь вот куда-то за границу поехали… спасаются, значит, от царского правительства… А вот в Либаве матросы обстреляли дома офицеров и адмиралтейство. Солдат туда отправили на усмирение, а они возьми да и перейди на сторону моряков…

– Вот как! Знать, всем война надоела, коль уж сами военные супротив царя идут, а, Кирилла Иванович? – Иван Скопцов, отставив в сторону самокрутку, вперил свои карие глаза из-под лохматых бровей в доктора.

– Похоже так, Иван, только вот громко говорить об этом нежелательно, а то сошлют куда подале… Здесь же пишут в « Русских ведомостях», что правительство Японии обратилось к Америке, чтобы те подняли вопрос о замирении с Россией. И ихний президент Т. Рузвельт уже предложил России провести мирные переговоры…

– Вот оно как! – хлопнул себя по коленке Михаил Кузнецов. – Замирение готовят?! Может успеют, и нашим сынам еще повезет… Помоги им, Господи! – и он трижды перекрестился.

– Спаси и сохрани их Боже, сынов наших…– донеслась из-за занавески из женского кута Матренина молитва, и все мужики, в том числе и доктор, осенили себя крестным знамением.

– А про бои-то ничего не пишут в газетках? Где да как? Могет быть, и война уже закончилась, да мы еще не знаем?

– «Могет» и так быть, да только вряд ли…– усмехнулся Иванов. – Вот пишут об активизации японских войск на острове Сахалин… Гордей-то писал, что их туда отправляют?..

– Да, Кирила Иванович, одна только писулька и пришла, когда Харбин проехали… На Сахалин, мол, везут… Матрена, где письмецо-то Гордеево?

– Да на что оно тебе? – раздалось из-за занавески.

– Дак, на Сахалин, вроде как, всех урских-то повезли, иль нет? Дай-ка глянуть?

– Да на Сахалин, на Сахалин…– из-за шторы вышла Матрена, руки ее по локоть были в тесте. – Я тебе говорю, а письмецо у Алены где-то, он же ей там писал всякие слова хорошие, а не тебе…

– Да мы и не будем их читать, так же мужики, это их полюбовное дело?.. – Михаил вопросительно смотрел на своих товарищей.

– Тятя, оно у меня в сундуке, – подала голос из-за занавеса Алена, – а сейчас я готовлю пойло скотине…

– Да ладно, Миш, – остановил его Иван Скопцов, – Тимошка тоже письмецо прислал: на Сахалин их повезли…

– Ну, ладно…– отступился от женщин Михаил, – так что там про Сахалин-то, Кирила Иваныч? Да про чай-то не забывайте, пейте его почаще!..

– Спасибо, Михал Андреевич, а про Сахалин-то пишут, что японцы подогнали к острову до сорока кораблей своих и высадили десант на остров в заливе Анива, что идут бои в переменным успехом… У японцев за старшего генерал… Ка-нэ-на-ри– язык сломаешь, пока выговоришь эту фамилию…

– Одно слово – басурмане! – поддержал доктора Скопцов.

– Вот, а противостоят им отряды новобранцев из Сибири и дружины, созданные из добровольцев-арестантов, отбывавших наказание на острове…– Иванов приблизил газету к глазам поближе, поправил очки и продолжил: …А командует на острове всеми военными делами генерал-губернатор Ляпунов…

– Что же это за войска такие из арестантов? – усмехнулся Иван Скопцов. – Уж где им тягаться с самураями этим уголовничкам? Они ведь только и могут, что грабить да убивать мирных людишек, баб да стариков!..

Вот потому наших сынов туда и повезли, – проговорил Михаил.

– Да, тяжко им будет супротив японских генералов воевать, как считаете, Кирилла Иванович? – Скопцов, отставив в сторону кружку с чаем, впился своими коричневыми глазами в доктора.

– Конечно, трудно им будет! Воевать должны обученные солдаты, а крестьяне должны землю пахать…

– Дак, их, наверное, сначала обучат, а уж потом в бой погонят, – вступил в спор Михаил. – Мы ведь тоже от сохи пришли в турецкую войну, а, как-никак, с Егориями вернулись, и я, и Ванька Касаткин, и Мишка Харламов…

– То когда было, а топерича не то, что давеча, – хмуро произнес Скопцов и нарочито громко стал грызть кусок сахара.

– Ах ты, какой Аника-воин выискался! Все знаешь? Ты хоть в армии-то служил? Ты же с казашатами верблюдов пас в степи! – Кузнецов уже вскипел, видя сумрачное настроение товарища.

– А сам-то ты, Михаил, в каких чинах будешь, ась? Штабс-капитан или полковник? – тут уже Скопцов прикусил своего друга. – Ты-то откуда все знаешь?

– Да я хоть чином не вышел, а все – георгиевский кавалер, а ты?..

Похоже, мирная беседа была готова закончиться ссорой, и Матрена с доктором Ивановым принялись гасить конфликт.

– Михал Андреевич! Миша! Здесь же пишется, что бои между японской дивизией и русскими партизанскими отрядами идут с переменным успехом… Что же нам раньше времени умирать самим да еще хоронить наших ребят! – Иванов ходил по горнице между Михаилом Кузнецовым и Иваном Скопцовым, стараясь их примирить, Матрена испуганно смотрела на мужа, а потом вдруг стремительно выбежала в сени. Через мгновение она вернулась с бутылкой анисовки.

– Чем лаяться почем зря, лучше бы выпили за наших сынов! Э-эх вы, вояки! – Матрена укоризненно смотрела то на мужа, то на кума Ивана. – Гордей-то с Тимохой ноне там воюют, а вы тут свару затеяли!.. У-у! Совсем ополоумели, старые!

От такого боевого наскока Матрены Кузнецовой стушевались все мужчины, а Иванов поддержал ее:

– Молодец, Матрена Никифоровна! Так им и надо, воякам домашним! – Иванов взял со стола бутылку и крикнул Алене, чтобы поставила на стол закуску…

Пили за военную удачу, за победу, за то, чтобы дети их, а с ними и все урские, вернулись домой живыми и здоровыми. Как ни ругали свое правительство и генералов за провал японской кампании, а последний тост все же был «За Царя и Отечество…».

На отрывном календаре Кузнецовых этот день был отмечен датой 16 июля 1905 года. Именно в этот день отряд полковника Арциховского сложил оружие перед японским десантом и сдался в плен. К тому времени Гордей Кузнецов уже был инвалидом, а еще три новобранца из их села навсегда полегли в каменистую землю острова Сахалин…


Глава 7

…В тот же день японцами был завершен захват всей южной части Сахалина, после чего более сорока кораблей с десантом направились для продолжения операции на северную оконечность острова. Туда же, на север, по суше, через горы и лесные чащи, стали продвигаться несколько японских спецотрядов, попутно уничтожая все встречавшиеся очаги сопротивления и отлавливая прятавшихся в тайге русских дезертиров. То-то, наверное, было обидно последним, избежавшим царской опалы, умирать под японскими пулями. А дезертиров японцы просто расстреливали, памятуя о том, что предавший единожды, непременно предаст и второй раз. И потом, к чему было оставлять бандитов и уголовников на своей вновь обретенной земле, чего ждать от них, кроме смуты и вредительства? А в том, что после настоящей победной войны остров Сахалин вновь станет частью Страны Восходящего Солнца, теперь не сомневался даже самый последний японский солдат…

А выстрелы еще долго раздавались в разных концах острова: с переменным успехом продолжали вести партизанскую войну отряды капитанов Быкова, Болдырева, Полуботко, штабс-капитанов Даирского, Слепиковского и Тарасенко, поручиков Домницкого и Данилова. Еще две недели после захвата южной части Сахалина продолжались бои за пост Александровский, но здесь, на посту Корсаковский, в полусгоревшем бараке, где ранее находился продуктовый склад, под усиленной охраной содержались остатки отряда полковника Арциховского. Здесь были пять оставшихся в живых офицеров и сто тридцать пять человек рядового и младшего командного состава. Около двадцати человек имели легкие ранения. Они могли передвигаться без посторонней помощи, а вот семь тяжелораненых требовали постоянного ухода. Среди них был и полковник Арциховский. Осколок снаряда пробил ему грудь и задел легкое, отчего офицер дышал трудно, задыхался, и порой у него на губах пузырилась кровь. У его постели, устроенной на широкой складской полке, чудом уцелевшей после пожара, неотступно находился ординарец Степан Лаптев, а прапорщик Платонов прилагал все усилия, чтобы хоть как-то облегчить страдания командира.

На третьи сутки в Корсаковский прибыл полковник Накамура, которому предстояло отсортировать пленных, отправить их на материк, а уже оттуда организовать их доставку в Порт-Артур, куда, для ремонта и приведения крепостив боевую готовность, со всей Маньчжурии, Сахалина и части Приамурья, находящихся под японским контролем, этапировались военнопленные. Высокий, плотный полковник Асаи Накамура меньше всего походил на своих малорослых и худощавых соплеменников. На его широком скуластом лице смехотворно смотрелись маленькие очки с круглыми стеклами, а небольшая щеточка черных усов, что прилепились под небольшим носом-пуговкой, делали его похожим на доброго клоуна из цирка-шапито, коих немало гастролировало по европейской части России. Увидев его первый раз во время обхода, многие пленные невольно улыбнулись, настолько вид этого человека был благодушен и напоминал сказочных русских добряков. Совсем другим был известен полковник среди своих подчиненных. Жесткий до жестокости, он не прощал ни малейшей расхлябанности, но даже самые страшные приказы он отдавал с добродушной на вид улыбкой. Солдатская молва донесла до Сахалина, что в прошлом году полковник воевал в Маньчжурии и в самый разгар боя с русскими войсками под Мукденом у пулеметчика его полка отказал пулемет, из-за чего не удалось отбить атаку казачьего эскадрона, и полк понес серьезные потери. После боя пулеметчик был вызван в командирский блиндаж, где Накамура лично допросил его, угостил дорогой сигарой и чашечкой саке, а потом приказал его расстрелять. И тем еще отличался полковник от своих земляков, что он очень сносно говорил по-русски.

Перед его посещением временной тюрьмы всех пленных построили, разрешив лежать и сидеть только раненым.

– Здравствуйте, русски сордата! – полковник стоял посредине барака. За его спиной – три офицера, военный врач, несколько солдат с винтовками и примкнутыми к ним штык-кинжалами, а также офицер-переводчик. Но, похоже, полковник решил его не утруждать работой и заговорил с пленными сам: – Вы карасо воевари, но армия насего императора сирнее, и потому вы здесь. Вас будут кормить рис, хреб, чай… Вы работать на верикая Япония. Кто не хочет – пусть скажет … Раненых будет грядеть наш врач. Кто сирно борен – сказать врачу. Кто сирно борен заставрять работа не будет… не будем…

Он повернулся к своим подчиненным и что-то сказал по-японски. Все офицеры козырнули ему и щелкнули каблуками.

– Какие у них пятки звонкие, так щелкают… – зашептал на ухо рядом стоящему Гордею Яшка. Гордею разрешили сидеть или даже лежать, но он, молча, встал общий строй, спрятав раненую руку за спину.

– Вы сейчас будет кусать, потом – врач смотрит раненых, а я буду говорить васа командир…

Впервые за три дня плена им дали сухари и рис, до этого всю еду заменяла вода в бачке…

В единственном уцелевшем доме бывшего поста Корсаковского квартировал полковник Накамура. Именно сюда на носилках доставили для беседы раненого полковника Арциховского. Сидеть он не мог, поэтому рядом с носилками японский ординарец постелил коврик, на который были выставлены мясо птицы, рыба, рис, сласти и чай. Накамура не хотел изменять своим привычкам и потому решил угостить своего русского пленника изысками японской кухни, подкрепив их дорогими сигаретами, о вкусе которых Арциховский уже стал забывать. Он был слаб и голоден, но чувство собственного достоинства не позволило ему наброситься на предложенную пищу. Опершись на локоть, русский полковник мелкими глотками пил чай из маленькой пиалы и по мере возможности поддерживал разговор со своим победителем. А тот между тем неторопливо продолжал допрос в виде мягкой непринужденной беседы. Поняв, что полковник не намерен отвечать на вопросы, касающиеся количества войск, расположенных на острове, вооружения и назвать главнокомандующего всеми островными силами, Накамура понимающе улыбнулся и ответил сам:

– Васа гравный генерара острова – Ряпунов… Така? Сордата васа маро. Они бандиты, старые… бежари остров. Наса сордата харасо. Пушек васа нет. Така?

На все вопросы Арциховский только морщился и молчал.

– Пять-семь дней весь Сахарин будет наса. Така?

Опять ответом на вопросы японца было молчание русского полковника и это стало заметно раздражать Накамуру.

– По праву сирьного я могу васа расстреряти, и сордата, и офицера… Вы даже сисяс морсите? Карасо, но, мозета, вы сисяс сто-то сказете? Всех офицера мы отпустим дома, а сордата будет работать моя страна, будет много работать… А раненых и борьных мы растреряти…

– Как расстреляете? – Арциховский, несмотря на свою физическую слабость, весь вскинулся и бросил на пол пиалу. – Вы не имеете права, они военнопленные?!

– Ага, заговорира порковника! – удовлетворенно произнес Накамура, и его глаза-щелочки совсем спрятались за стеклами очков. – Наса права – права победитеря, и мы будем его порьзовать порной мере. Я могу всех васа расстреряти: война, вас взяри с орузия в руках – вас тоже мозно расстреряти. Но я не буду это дерать, я не варвар, но пренные будут идти много и дорго, будут трудно работать, и раненых будут дерзать коронна в пути…

– Господин полковник, мы живем в ХХ веке, вы же должны понимать, что…

В это время где-то совсем рядом раздался залп, а следом прозвучало еще два-три выстрела, и все стихло.

– Что это? – русский полковник с тревогой взглянул на своего визави, а тот, продолжая прятать свои глаза в улыбке, произнес с деланным сочувствием:

– Пока мы с вами тута чай пири, васих раненых уже отправири на небо, – и он поднял указательный палец вверх.

– Вы…вы – чудовище! Вы – палач! Вы не достойны звания офицера!..

Улыбка медленно сползла с лунообразного лица японца, а в голосе уже звучал один металл.

– Я два раза мог вас расстреряти. Вы оскорбили меня, когда бросили чашку на пор и назвари меня парачом. Как вы есть тязеро раненый я мог растреряти вас, но я и это дерать не буду… Вы и васа офицера дадут подписку наса командование, что не будут воевать против нас. Кто не даст такая подписка – будет расстрерян или отправрен с пренный сордата на работа…

– У меня только четыре офицера, есть унтер-офицеры…

– Нет, нет! Это сордата, а не офицера – они будут работать на Япония…

– Я не могу передвигаться самостоятельно, господин полковник, могу я взять в качестве носильщиков четырех солдат… нет, восьмерых, на смену…

– Нет, господина порковника, с вами будут идти четыре офицера, они вас понесут, а есри нет – вы останетесь на острове… Есть вариант: если вас бросят васи офицера, я дам вам наган с один патрон… Вы понимаете меня, господин Арциховски? Я отпускай с вами есё васа ординарец, но борсе никого!

– Я понимаю вас, господин Накамура! Я понимаю, и все же вы слишком жестоки!..

– Увы, господина полковник, война вообсе весь зестокая. Заметьте, это не я удумар!..

Уже в бараке, куда его вскоре принесли японские солдаты, Арциховский убедился, что за время его отсутствия действительно были расстреляны восемь человек: шесть тяжело раненных и двое легко раненых, которые не захотели встать в общий строй, а воспользовались разрешением лежать или сидеть при разговоре с полковником Накамура. Гордей уже задним числом понял, что его смерть прошла совсем рядом. Ведь поначалу он тоже хотел остаться на нарах, как и предлагал Гриша Горкунов, получивший пулевое ранение в плечо. Хотел, но не остался, и встал в общий строй, зато теперь он жив, а Гриши уже нет, как нет и еще двух земляков из Расейского угла. Они были моложе его, и он даже не помнил их фамилий. Всего неделю воевали урские парни на войне, а троих уже нет. Скольких же еще заберет эта проклятая война? Кто же из оставшихся восьми расскажет на селе о том, как воевали и умирали их земляки?...

* * *

…Немного отдохнув, Арциховский пригласил к себе офицеров и пересказал весь разговор с японским полковником.

– Позор, господа, но это не наш личный позор, на всю Россию-матушку позор ложится. Долго отмываться будем!.. Поручик Сонин, штабс-капитан Горх, прапорщик Платонов, лейтенант Максимов, вас пригласят к полковнику Накамуре подписать обязательство об отказе воевать с Японией – подписывайте, не раздумывая, не говорите ничего лишнего… Сдается мне, что этот полковник большая сволочь и в любой момент может устроить любую гадость, а потом все списать на военное положение…

– Господин полковник, а как же наши солдаты? – на юном лице прапорщика ярко проступил румянец, губы его дрожали, что выдавало крайнюю степень его возбуждения. – Мы же не можем их бросить?

– Пока я был у полковника, у вас на глазах увели и унесли на расстрел восемь раненных солдат. Почему вы не защитили их?

– Но как?.. – офицеры стушевались и недоуменно поглядывали друг на друга.

– Вот и я спрашиваю, как мы можем отменить решение Накамуры? А никак! Солдат погонят в плен на восстановление железной дороги, разрушенных городов, а кого-то увезут в Японию. Поэтому, господа, вы сейчас должны переписать фамилии и адреса всех солдат, воинские части, где они приписаны, а когда, даст Бог, мы окажемся на свободе, то сообщим родным о их судьбе. Сам же я, если мне суждено выжить и добраться до Санкт-Петербурга, лично обращусь к государю императору и в министерство иностранных дел для вызволения наших солдат из плена. В этом я вижу свой личный долг перед ними.

И еще, господа, вопрос для меня крайне важный и щепетильный…Могу ли я озвучить его?

Все офицеры в унисон произнесли только одну фразу:

– Господин полковник…

– Спасибо, господа, спасибо… Раненых они расстреляли, потому как они не выдержат долгого пути, будут задерживать колонну да и работать не смогут… Я тоже серьезно ранен, и тоже должен быть расстрелян, но, согласно международной конвенции о военнопленных, офицеры могут быть освобождены из плена, если они дадут слово офицера и подписку о том, что впредь и на все времена они не будут воевать против государства, которое дарует ему свободу… Я дал такую подписку, дал слово офицера, к чему и вас призываю. Не нужны лишние жертвы, господа... Даровав свободу, полковник Накамура, зная о том, что я не силах передвигаться самостоятельно, отказался дать мне в помощь солдат. Я просил восемь человек, две смены, потому как весу во мне почти шесть пудов, но он не дал ни одного... Ординарца только вот, Степана Лаптева. Сказал с издевкой: «У вас есть офицеры… Решайте сами, как быть. Ежели вас оставят на острове, то я готов дать вам револьвер с одним патроном…».

– Сволочь!.. Мразь!. Обезъяна желтая!.. – так выразили свое негодование офицеры.

– Вы правы, господа, – попытался успокоить своих подчиненных командир. – Но даже в такой ситуации я не смею принуждать вас… как бы это правильно сказать… В общем, если вы по каким-то причинам морального плана или физического недомогания не сможете мне помочь… я готов принять предложение полковника… Прошу все взвесить сказанное мною и дать мне ответ, каким бы он ни был… Прошу оставить меня на пять минут…покурите пока и определитесь с ответом, а я отдохну… какая-то слабость… минутку, господа…– и полковник безвольно откинулся на спину.

– Прапорщик, что с ним? – встревожено спросил штаб-капитан Горх.

Осмотрев больного, Платонов нашел обыкновенный обморок и достал пузырек с аммиаком. – Устал командир… осколок надо вынимать, а где, как? В госпиталь надо…

– Господа, я думаю надо решение принять здесь и сейчас, – лейтенант Максимов оглядел всех и спросил: – намерены вы, господа, оставить своего командира на милость этой японкой бестии или готовы вынести его на носилках до нашей части, до госпиталя? Я не знаю, каким будет этот путь, но я готов быть с командиром до конца…

– Я тоже… – отозвался Горх.

– Я также считаю своим долгом сопровождать господина полковника…– и, намочив едко пахнущей жидкостью носовой платок, Платонов наклонился над раненым.

– Я с вами, господа, – завершил разговор поручик Сонин.

Едва прапорщик коснулся носа раненого платком, как лицо его дрогнуло, и он открыл глаза. Оглядев всех, полковник попытался подняться на локте, но Платонов предупредил его движение:

– Вам нужен покой, господин полковник, лежите… Не беспокойте ваш осколок…

Полковник послушно лег на спину и обессилено закрыл глаза.

– Я слушаю вас, господа, я готов принять любое ваше решение…

Штабс-капитан откашлялся и, как старший по званию, объявил решение:

– Мы обсудили ваш вопрос, господин полковник … Наше мнение едино – мы с вами до тех пор, пока вы будете нуждаться в нашей помощи… Мы донесем вас до наших войск, до госпиталя…

Офицеры видели, как дрогнули веки их командира и по давно небритой щеке скользнули две предательские слезинки.

– Спасибо, господа, я верил, я всегда верил… Спасибо…– голос его заметно дрожал, но на лице уже появилась умиротворенная улыбка.

…Всю ночь в бараке, где содержались пленные, не прекращалось скрытое от глаз охранников движение и вполголоса велись разговоры.

На клочках курительной бумаги, на обрывках случайных газет и даже на листовке партии эсеров, невесть как попавшей на Сахалин, химическим карандашом при свете спичек и зажигалок составлялись списки военнопленных, адреса и номера их частей. Бессонная ночь выдалась и для прапорщика Платонова. Среди пленных было несколько раненых, и им требовалась медицинская помощь. Раны на руке Гордея затянулись, боль заметно пошла на убыль, но во сне у него невыносимо ныли пальцы, которых уже не было, и от того он несколько раз просыпался в холодном поту.

– Это фантомные боли, – успокоил его Платонов, – значит, дело идет на поправку…

Утром в барак принесли два казана с вареным рисом и котел с кипятком. Пока шел прием пищи, прапорщик Платонов пришел к постели полковника. Ординарец Лаптев бережно, с ложки, кормил раненого, а рядом стоял котелок с кипятком, где плавала какая-то трава. Нерешительно потоптавшись на месте, доктор заговорил:

– Разрешите обратиться, господин полковник?

– А-а, Василий Аркадьевич? Вы уже позавтракали? Что за вопросы с утра?

– Спасибо, я сыт, господин полковник, а вопрос у меня серьезный… Среди солдат остались раненые. Если у Кузнецова, Сачко и Левкина дела идут на поправку, то у остальных может начаться воспалительный процесс и через день-два они ослабнут, слягут и…

– А что вы можете сделать для них в такой ситуации? Есть у вас лекарства?

– Нет, господин полковник, но… я все же мог бы что-то сделать для них… Я знаю разные лечебные травы, мы проходили в университете, да и отец меня учил… я хочу попросить у японского полковника хотя бы спирта и йода, корпию… Наконец, кто-то должен им делать перевязку?

– Вася, сынок, ты… хочешь остаться с ними?...

– Господин полковник, я должен…

– Все, что ты был должен, ты уже сделал, а сейчас вступает в силу провидение Божие…

– Сергей Сергеевич, как офицер я сделал все, но как врач я могу сделать еще многое …

– Вася, сынок, это же…

– Я знаю, Сергей Сергеевич, но я должен…

Полковник отстранил ординарца и привлек к себе Платонова, обнял одной рукой.

– Спасибо, сынок, за добрую душу, за … за все спасибо. Оставь адрес родителей. Ежели сам доберусь до Питера, навещу их, передам привет, успокою… И дождусь, обязательно тебя дождусь из плена и мы еще погуляем по Невскому проспекту…

…Через восемь дней полковник Арциховский умрет в военном госпитале города Владивостока, а чуть позже прапорщик Платонов погибнет в схватке с японским конвоем, когда вместе другими русскими солдатами попытается вырваться из плена…

* * *

Весь день пленные пребывали в ожидании того, что их погрузят на баржи или транспортные суда и отправят в далекую и чужую Японию, но вместо этого сразу после полудня к ним вышел полковник Накамура с многочисленной свитой. Стоя в дверях барака, он упорно кого-то искал своим взглядом, наконец, заметил и ткнул пальцем в угол, где прямо на земле, подостлав какие-то тряпки, лежал Яшка Чуваш. Заметив такое внимание к своей персоне, Яшка нарочно зажмурил глаза и притворился спящим, но уже в следующее мгновение он почувствовал тычок в бок. Открыл глаза и увидел над собой лейтенанта-переводчика.

– Вставай надо!.. – жестом он приглашал его подняться и следовать за собой. Как бывало не раз в прошлом, до прояснения ситуации Яшка, что называется, начинал косить под дурачка. Он улыбнулся лейтенанту жалкой улыбкой, охнул, схватившись за бок, снова упал на лежак и закрыл глаза. Лейтенант обернулся к солдату, что стоял у входа, и тоже жестом позвал к себе. В отличие от Яшки, солдат трусцой засеменил к офицеру. Тот что-то сказал ему на своем языке, и солдат, подойдя к Яшке, довольно чувствительно ткнул его штыком в мягкое место.

– Ты чо-о? – Через мгновение Яшка был уже на ногах и как глыба завис над низкорослыми японцами. Не желая искушать судьбу, офицер выхватил из кобуры наган и приказал строптивому пленнику идти на выход. Все это время стоявший в дверях барака полковник Накамура с интересом наблюдал за происходящим, а с толстого лица его не сходила сахарная улыбка. Когда Якова вывели во двор, он подошел к нему и оглядел долгим оценивающим взглядом. Ничего не понимающий Яшка пытался улыбаться, но это у него получалось плохо. Полковник пальцем поманил офицера-переводчика и переговорил с ним по-японски.

– Господина порковника рюбит борьсих сирьных муссина…

При этих словах глаза Яшки округлились, а сам он весь напрягся, ожидая самого худшего.

– Скажи господину полковнику, что я женатый, д-а-а… у меня дети есть…

– Борван! Господина порковника хочет, чтобы ты борорась насим сордатом.

Услышав последние слова, Яшка облегченно вздохнул.

– А чо, можно, только, чур, по правилам…

– Сто такое «чур»? – спросил переводчик.

– «Чур»? А хрен его знает!..

– А что такое «хрен»?

– «Хрен»?... Ну-у…– Яшка был явно обескуражен японской несообразительностью. Не знать что такое «хрен»?! Переводчик, похоже, понял, что эти слова не имеют отношения к сути поручения полковника, и продолжил объяснять правила борьбы сумо.

– Сумо? – Яшка усмехнулся, – ну и названия у японцев! То ли дело – борьба на поясках!..

Потом офицер саблей обозначил круг, за который, по его словам, борцы должны были выталкивать друг друга, и махнул кому-то рукой. От группы японских солдат, лежавших на траве у деревянного полуразрушенного забора, поднялся один и пошел к офицеру. Солдат ростом доходил Яшке до плеча, но был такой толстый, что даже Яшка присвистнул от удивления. Солдат снял ремень, приставил винтовку к стенке барака, затем вошел в очерченный круг и, сложив руки шалашиком у груди, наклонил голову в сторону Яшки и широко улыбнулся. Поняв, что надо что-то делать, Яшка сорвал с головы солдатскую фуражку и помахал в ответ: будьте здоровы!

Офицер взял Яшку под локоть, ввел его в круг и указал на солдата: вперед!

Все пленные бросились к дверям барака, желая посмотреть схватку, а кому не хватило места, те прильнули к окнам, что находились на уровне глаз человека среднего роста. Несколько японцев вскочили с земли и, взяв винтовки наизготовку, встали перед распахнутой дверью барака.

– Ага, струхнули, косоглазые! – со злорадством проговорил Кочергин. – Погодите ужо!..

– Смотри, смотри, Вань, – толкнул его Федька Харламов и указал на крышу дома, где квартировал японский полковник. Из открытого окна чердака на площадку перед бараком, где готовилась схватка борцов, тускло отливая на солнце вороненой сталью, смотрел пулемет Гастингса, и маячили две физиономии японских солдат. Иван тронул плечо Гордея и показал глазами на пулемет. В ответ тот только покачал головой: вижу, мол.

…Яшка не успел надеть кепку на свои растрепанные вихры, как к нему подскочил толстяк, вытолкнул его за круг и победно заорал, вздымая руки вверх. Яшка не понял радости японца и вернулся в круг. Гимнастерка его была расстегнута почти до пупа, из-под нее выглядывало грязное белье, но глаза его горели неукротимым огнем. Он поманил невесть отчего ликующего соперника, но японец не принял приглашения и выжидательно смотрел на полковника. Накамура был недоволен. Он подозвал переводчика, сделал тому какое-то внушение, после чего офицер снова принялся объяснять Яшке правила борьбы… Толстяк-японец опять наскочил на него, но тут Яшка ловко увернулся и, поймав того за руку, несколько раз провернул его вокруг себя и отпустил… Сметая на своем пути все, что попалось, японец улетел в заросли крапивы, и оттуда раздались его жуткие вопли.

– Давай, Яшка! – раздались голоса из барака, и под напором задних несколько человек оказались рядом с полковником и тем кругом, где шла борьба. Солдаты, выставив вперед штыки винтовок, оттеснили пленных назад, в барак. Накамура снова подозвал к себе переводчика и что-то ему сказал, после чего тот засеменил к тем солдатам, что еще лежали на траве. Его речь была длинной, горячей, но солдаты нехотя слушали его, и только суровые взгляды, что изредка бросал на них полковник, заставили их подняться и, сняв ремни, встать против Яшки. Их было трое. Небольшого росточка, худые, как весенние грачи, одинаково скуластые и узкоглазые, они невольно рассмешили Яшку.

– Господина офицера, – обратился он к переводчику, вольно или невольно ломая язык, – их всех сразу можно колотить или по одному?

– О-о! Кароси сордата! Бей всех, если помозес…

– Поможешь? – удивился Яков, – а-а, понял, если сможешь… А ну, идите сюда, косоглазые! – и он энергичным жестом поманил их к себе. Зычно крикнув, они все трое разом бросились на расхристанного солдата, стоявшего в центре круга. Первый солдат сильно боднул его в живот, но отлетел в сторону, схватился за голову и остался лежать на земле. Двое оставшихся японцев повисли на нем, пытаясь выкрутить ему руки, делали подножку, но Яшка стоял как скала. Все это время они топтались внутри круга, но чаша победы упорно не хотела клониться ни в ту, ни в другую сторону. Из барака неслись крики и свист. Полковник с неподдельным интересом наблюдал за поединком. Улучив момент, Яшка ухватил сначала одного солдата за шиворот, потом другого и с силой ударил их головами. Уже обмякшие их тела он осторожно положил на землю около ног переводчика.

– Вот, извиняйте, конечно, но они так дергались, так дергались, ну, спасу нету…

Переводчик испуганно отскочил к полковнику и стал что-то горячо говорить, показывая на Якова, а двое солдат направили на него свои винтовки.

– Карасо, сордата! – проговорил Накамура. – Настояси самурай!

– Скажете тоже… – Яшка, смущенный и напуганный словами полковника, не знал как себя вести. Один из двух побежденных Яшкой японцев, наконец, очнулся, сел, долго вытирал разбитое лицо, затем с криком побежал к своей винтовке, но по команде полковника два офицера остановили его. Накамура снова подошел к русскому солдату и еще более внимательно осмотрел его лицо, ощупал руки, легонько ткнул пальцем в живот и засмеялся. Когда он начал снимать свой френч, офицер переводчик и майор стали его отговаривать, но полковник в ответ только улыбался своей широкой и безглазой улыбкой. Яшка сначала спокойно смотрел на раздевание полковника, но когда до него дошла суть происходящего, он громко стал возражать.

– Не-е, не надо… господин японец, ну, скажите же ему… – он тянул за рукав переводчика, – ну хватит собачиться… я больше не хочу бороться…

Но тот уже понял, что полковник не отступится от своей задумки, и ледяным тоном приказал русскому борцу:

– Вы будесь бороться с господина Накамура борьба настоясих самураев… это больно, страшно, и вы должен проиграть, иначе вас расстреляют …

Яшка стал белее мела, колени его подогнулись, а голос предательски задрожал:

– Мать вашу!.. Ну зачем так-то, господин офицер?..

Полковник подошел к Яшке и тот невольно замолчал.

– Он сказара немного правда, – и японец указал на переводчика. – Будете драться – будете жить, есри будете меня обмануть и поддаться, я сам вас растреряти…

– Ну, е… твою мать! – взревел Яшка и яростно засучил кулаками, – драться захотел, да? Ну, давай, давай! Подеремся, я люблю драться, япона мать!..

Федька Харламов стоял у окна с разбитым стеклом и слышал весь разговор.

– Ну вот, Яша, сейчас наборешься от души! Ты же обещал их в узелок завязать…

Кочергин, стоявший рядом, весь вскинулся и заявил со злостью:

– Зачем ты так? Он же земляк наш!? Или ты и вправду Окаянный?!..

А между тем Накамура снял не только китель и портупею, по его команде один из солдат стянул с него сапоги и полковник встал в круг босым.

– Ну, надо же! – продолжал удивляться Яшка. – Так он и штаны снимет, а мне что с ним делать?

К счастью, полковник находился далеко и не слышал этих слов, но переводчик обернулся к Яшке и строго погрозил пальцем:

– Не карасо!..

– Да что уж хорошего, когда меня убивать будут!..

Между тем полковник слегка кивнул головой своему противнику в знак приветствия, затем встал в стойку и начал перед своим лицом водить руками, отступил сначала влево, потом качнулся вправо и вдруг, несмотря на свой немалый вес, пружинисто подпрыгнул и ударил Якова ногой по голове, и тут же отскочил назад. Видимо, полковник рассчитывал, что его противник упадет, но Яшка не упал, а только замотал головой и взревел как бык:

– Ногой по морде?! Да ни в одной деревне так не бьются!..

Не будучи уверен, что самураи поняли его претензии, он все-таки сжал свои кулаки и теперь держал их перед собой. Снова полковник был в воздухе. По всему выходило, что бить он будет правой ногой, и Яшка прикрыл эту сторону лица и голову отклонил, но последовал удар левой ногой, и Яшка рухнул на землю. Японцы громко захлопали в ладоши, зато из барака разнеслись недовольные крики:

– Так нечестно! Позор!

С минуту-другую Яшка сидел, тупо уставившись перед собой, потряхивал головой, словно бы возвращая ее содержимое на прежнее место. Тяжело поднялся на ноги, но в это время Накамура был уже в полете и так больно двинул его ногой в грудь, что Яшка отлетел шагов на десять и долго не мог восстановить дыхание. Полковник был доволен и о чем-то весело разговаривал со своими офицерами. Когда Яшка вернулся в круг, переводчик стал объяснять, что борьба закончена, и он может идти в барак, но Яков уже взбыченно смотрел на своего обидчика, а переводчика просто оттолкнул в сторону. Он рвался продолжить схватку. Заметив состояние русского борца, полковник легко затанцевал на месте, руки его снова заходили перед лицом, а пальцы словно подманивали к себе противника. Наконец он в очередной раз резко саданул ногой, но Яков успел пригнуться, и потому удара не получилось. Зато едва полковник приземлился, как Яшкин кулак впечатался в его лоб. Теперь уже Накамура вылетел за круг и, сидя на земле, долго мотал головой, приводя себя в норму. Дружно взревели пленные в бараке, и кое-кто даже попытался вырваться наружу. Все офицеры мгновенно выхватили пистолеты, а с чердака застучал пулемет. Пулеметчики дали очередь над бараком, но этого было достаточно, чтобы ликование пленных прекратилось. Потом все в тревожном ожидании стали смотреть на полковника, а переводчик и майор помогли ему встать. Круглые полковничьи очки валялись в пыли, на лбу алел след удара, но его глаза-щелочки улыбались.

– Карасо, сордата! Карасо!..

Запал у Яшки прошел также быстро, как и появился, и он даже успел испугаться, что его прямо сейчас расстреляют у этой грязной стены барака. Но дальнейшее поведение полковника его повергло в изумление. Подозвав к себе майора, потребовал у него фляжку, которую тут же вручил Яшке, а затем дал команду загнать всех пленных в барак. Когда Яшка и его приятели распробовали содержимое фляжки, то закричали от восторга: водка!

– Да не водка это, – сказал лейтенант Максимов, – а саке… рисовая самогонка…

– Оно и понятно, что не наша… слабоватенькая, – разочарованно произнес Яшка, полоща ею рот, – у нас папаня в такой водке мякиш в тряпке вымачивал и давал сосать, когда кто-то из детишек долго не мог успокоиться… и мне давал… И я сосал, а куда деваться?

– Может, тебе и сейчас мякиш в тряпочке намочить?

Громовой смех раздался в полутемном бараке. Хохотали все: солдаты и офицеры, раненые и здоровые. Здесь, на самом дальнем рубеже России, в окружении врагов, рискуя в любую минуту быть расстрелянными, русские люди смеялись громко, весело, до слез. И это служило свидетельством тому, что моральный дух этих людей не сломлен, что они побеждены, но не покорены, и каждый из них по-прежнему хранит в своей душе веру в свои силы, в свою страну, в своего Бога…

А японцы с удивлением поглядывали на барак с военнопленными и пожимали плечами: сам черт не поймет этих русских!

Рано утром следующего дня несколько солдат и офицер-переводчик вошли в барак, тихо разбудили Яковлева и приказали идти за ними. Ни одного слова не было произнесено, но кто-то из пленных проснулся и недоуменно смотрел, как уводят их товарища. Поняв, что его могут сейчас расстрелять за вчерашние подвиги, Яшка стал упираться, но сразу три штыка уперлись в его могучую спину и подтолкнули к распахнутой двери. Только здесь у него, наконец, прорезался голос, и он закричал обреченно:

– Прощайте, мужики!

Пленные повскакивали, раздалась громкая брань и крики возмущения, но двери барака уже закрылись, а на чердаке дома зашевелился ствол пулемета…

– Что делают, суки! Сами же прицепились: поборись, поборись, а теперь к стенке! Япона мать, куда я попал!..

…В этот же день после обеда всех пленных в трюме транспортного корабля переправили на материк…

* * *

…Порт-Артур, куда после нескольких дней каботажного плавания прибыл транспорт с пленной командой полковника Накамуры, встретил их несусветной суетой, обилием людей и кораблей. В бухте на рейде стояло до десятка военных и транспортных судов. Одни высаживали людей, в основном пленных, как и тот транспорт, что привез сюда Гордея и всех его земляков, с других выгружали лес, камень и другие строительные материалы для восстановления крепости. С военных кораблей снимали орудия и оборудовали ими казематы, выгружали стрелковое оружие, боеприпасы. Япония опасалась, что Россия не согласится подписать унизительный для себя мир в этой затянувшейся войне, и даже больше – найдет в себе силы для нового наступления, и тогда-то, для удержания под своим контролем побережья Ляодунского полуострова и одноименного залива как нельзя кстати будет крепкая и надежная цитадель, какой раньше и был Порт-Артур. За время длительной осады и многочисленных штурмов стены цитадели в некоторых местах почти сравнялись с землей, и потому в спешном порядке японское командование силами русских военнопленных торопилось придать ей первозданный грозный вид.

По прибытии в крепость полковник доложил военному коменданту генералу Като о доставке очередной партии военнопленных для ремонта крепости, но, как оказалось, уже несколько дней Порт– Артур отказывался принимать их из-за переизбытка рабочей силы, а потому все вновь прибывшие партии пленных прямо с марша отправляли в глубь Маньчжурии на восстановление Китайской Восточной железной дороги, железнодорожных станций и сильно разрушенного в боях города Мукдена, который, после завоевания японскими войсками южной Маньчжурии, становился опорным пунктом базирования японских войск на Ляодунском полуострове. Часть пленных отправляли по железной дороге на дрезинах и мотовозах, но чаще – в глубь материка пешим строем под охраной конвоев. Получив от генерала такую информацию, полковник Накамура невольно загрустил: его никак не вдохновляло путешествие с сотней военнопленных по суглинистой и раскисшей от постоянных дождей Южной Маньчжурии, но комендант, заметивший перемены в настроении гостя, поспешил его успокоить.

– Из генерального штаба поступила депеша, согласно которой полковнику Накамура следует прибыть в Ставку для вступления в новую должность… – комендант сделал большую паузу, наблюдая за Накамурой, но лицо полковника было непроницаемо, как и подобает настоящему самураю. – Я тут навел некоторые справки через своих товарищей в генштабе: эта должность генеральская… Как говорят наши русские враги– с вас причитается, господин полковник!..

– Так точно! Благодарю вас, господин генерал…

– Благодарите нашего императора! Находясь в столице, он видит каждого своего подданного и воздает ему по заслугам…

– Так точно, господин генерал! – и как юный ординарец, тучный Накамура звонко щелкнул каблуками своих ботинок.

– И это еще не все… За успешную десантную операцию на острове Сахалин многие офицеры и солдаты представлены к боевым наградам… По-моему, в наградном списке есть и ваша фамилия, господин полковник…

И снова тишину кабинета военного коменданта нарушил звонкий щелчок каблуков удачливого полковника.

– К сожалению, у меня сейчас будет совещание, люди уже ждут, и я даже не могу вас поздравить, как положено в кругу офицеров и настоящих самураев, но, я думаю, господин генерал (эту фразу он специально выделил голосом) мы еще встретимся после нашей победы над грязным русским медведем и подобающе отметим и вашу должность, и вашу награду. Честь имею…

Накамура уже был в дверях, когда генерал остановил его еще раз:

– Сдайте военнопленных майору Осиро, он поведет их к Мукдену. Задачи ему уже поставлены… Всего доброго!.. Транспорт в вашем распоряжении и готов следовать в столицу немедленно, только возьмите на борт раненых…

…В тот же вечер полковник Накамура вместе с ординарцем отбыл на родину, а в темном, затхлом трюме своего парохода он вез русского пленника, имя которого было Яков Матвеевич Яковлев, но в родном селе его чаще звали просто Яшка Чуваш. Для остальных пленных теперь путь лежал в центральную Маньчжурию…

(продолжение следует)

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.