Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Кузбасская сага. Роман. Книга 2. Пленники Манчжурии (часть 1)

Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Глава 4

Служебный кабинет начальника Кутомарской каторжной тюрьмы Горно-Зерентуйского военного округа титулярного советника Ковалева Ивана Никаноровича находился на втором этаже административного здания, выложенного из серого кирпича. Само здание, впрочем, как и все тюремные постройки, снаружи имело угрюмый вид, что вполне соответствовало ведомственным циркулярам. Внутреннее же убранство кабинета Ивана Никаноровича разительно контрастировало с внешним обликом тюремной канцелярии. Просторный, о трех окнах, кабинет после недавней побелки, казалось, светился в лучах яркого июньского солнца. Стены густо обвешаны горшочками с цветами и какими-то вьющимися растениями, на подоконниках – тоже цветы. На полу, в простенке между окнами, прямо напротив огромного стола из кедрового дерева и окрашенного в темно-коричневый цвет, в деревянной кадке росла пальма – предмет гордости хозяина кабинета. «Это моя Африка, – любил в шутку приговаривать Иван Никанорович, и, чтобы сходство с тропиками было более полным, интерьер кабинета дополняла большая клетка из тонких бронзовых прутьев, где мирно уживалась парочка маленьких разноцветных попугаев. Под сенью пальмы, вольготно раскинувшей крупные веерные листья и образовавшей своего рода шатер, нашел себе прибежище небольшой и изрядно затертый диванчик, на котором хозяин кабинета любил вздремнуть после обеда.

Принужденный большую часть своего времени проводить на службе, Иван Никанорович уделял самое серьезное внимание всему тому, что его здесь окружало. В углу кабинета, рядом с окном, стоял громоздкий старинный буфет, который ему достался в наследство от предшественника. Там у него всегда имелся небольшой запас провизии: печенье, пирожки, булочки, которыми подкармливала его заботливая супруга Елена Силантьевна, а также конфеты, водка, коньяк и с десяток маленьких граненых стаканчиков. Впритирку с буфетом обосновался небольшой железный сейф, окрашенный в цвет стен кабинета и также сверху заставленный горшочками с вьющимися растениями, отчего хозяину, когда он убирал в него документы, приходилось руками разводить в разные стороны зеленые плети, чтобы добраться до замка и открыть дверь. Это отнюдь не удручало Ивана Никаноровича, и даже напротив: оставшись в кабинете один, он, млея от удовольствия, поливал цветы, рыхлил землю, удалял пожелтевшие листья. А еще он мог подолгу простаивать перед клеткой с попугайчиками, предлагая им разные вкусности и обучая их человеческой речи, однако, все его старания не давали желаемого результата: попугайчики весело щебетали на своем птичьем языке и никак не хотели воспринимать его уроки. Только в прошлом, 1904 году, он узнал причину их нежелания осваивать язык людей. Один инспектор Главного тюремного ведомства из Санкт-Петербурга, побывавший в Кутомаре с проверкой, прознав о неудачах хозяина кабинета в деле обучения пташек человеческому языку, просветил его, что далеко не все попугаи усваивают язык людей, а из тех, кто это способен сделать, обучению поддаются только тогда, когда они находятся в одиночестве:

«…потому как воспроизведение птахой слов человеческих есть мера вынужденная от общения с живым существом, каким является человек. В компании же себе подобных особей птицы напрочь манкируют все усилия человека, предпочитая разговаривать меж собой на своем родном языке...». Только после этого Иван Никанорович прекратил свои лингвистические упражнения с попугаями. В хорошем расположении духа он любил слушать доклады своих подчиненных, стоя у клетки с попугаями, порой прерывая их речь своими удивленными восклицаниями, если вдруг его птахи выщелкивали своими крючковатыми носами какую-то затейливую руладу или устраивали меж собой «семейную» ссору.

– Ты посмотри, посмотри, что выделывают, чертяки!.. И вроде птахи безмозглые, а что творят!..

Добродушный, приветливый, а именно таким прослыл Ковалев среди своих сослуживцев по Горно-Зерентуйской каторге, он любил принимать гостей в своем кабинете, и даже служебные дела нередко заканчивались обильным застольем. И почти все его коллеги, кто втуне, а кто явно, выражали свое искреннее удивление: как этот добрейшей души человек оказался в органах пенитенциарной системы, а будучи человеком пожилым (к тому времени Ивану Никаноровичу исполнилось пятьдесят), сохранил по-юношески открытую манеру общения с людьми. Последнее относилось не только к коллегам по службе, но невольно переносилось и на арестантов. Именно в Кутомарской тюрьме был самый мягкий среди сибирских тюрем режим содержания заключенных, и, прежде всего, политических. Далекий от политики, он не ждал большого вреда от тех, кто много читает и говорит о либеральных преобразованиях в России. «Эти только говорить готовы, а вот бомбисты – те другое дело, тех и в кандалах держать не возбраняется», – так рассуждал про себя титулярный советник, и порой приглашал к себе в кабинет какого-нибудь приват-доцента, доктора или недоучившегося философа из числа политических арестантов, чтобы подискутировать с ними за чашкой чая о превратностях нынешнего дня. Его шеф, начальник Нерчинской каторги полковник Забелло, также был большим либералом и не препятствовал тому, что политическим разрешались некоторые поблажки. И Ковалев, и Забелло знали, что в недрах Главного тюремного ведомства уже давно вызревает новая тюремная инструкция, которая должна резко ужесточить содержание политических заключенных в тюрьмах и на каторге, но пока она принята не была, порядки в Горном Зерентуе оставались прежние. Сам Иван Никанорович позволял себе легкое «вольтерьянство» в беседах с политическими, дочь оттачивала свои знания в области французского языка во время занятий на дому с бывшей народоволкой, а сын постигал азы истории под патронатом бывшего студента-третьекурсника исторического факультета императорского Санкт-Петербургского университета. Домочадцы других офицерских чинов тюрьмы также пользовались услугами просвещенных арестантов.

Впрочем, события последних месяцев резко поменяли весь образ жизни как в Кутомаре, так и во всем Горно-Зерентуйском округе. Череда крупных поражений русской армии и флота, близость театра военных действий заставляли тюремное начальство быть начеку и готовиться к любому повороту событий, вплоть до экстренной эвакуации арестантов в глубь России. Общая военная обстановка осложнялась все более растущим стачечным движением в стране, которое в служебных циркулярах иногда называли «предвестником русской революции». А расстрел мирной демонстрации в Санкт-Петербурге 9 января вообще грозил взорвать в стране существующий миропорядок.

– И зачем нужно было стрелять в баб и детей? – недоумевал либерал Ковалев, сидя в своем уютном кабинете. – Какой дурак мог посоветовать такое государю? Нам тут, в глуши сибирской, и то ясно, что к чему, а им там, в Санкт-Петербурге, похоже, невдомек, что нельзя в свой народ из ружей палить! Ну, дела!..

Иван Никанорович не сомневлся, что «кровавое воскресенье» ( именно так уже прозвали это событие в России) – результат либо ошибки высших жандармских чинов, либо чудовищной провокацией со стороны противников самодержавия. Как бы то ни было, но вал революционного движения нарастал с невиданной силой. И порой казалось, что даже война не так страшна, как растущий народный гнев. Как бы то ни было, но в настоящий момент Ковалеву предстояло решать вопросы, связанные именно с войной…

…Иван Никанорович хлебнул из чашки остывший чай и взял со стола распоряжение, накануне поступившее из Главного тюремного управления, коим предписывалось отправить: «…в район боевых действий (остров Сахалин) контингент заключенных из числа уголовного элемента, срок которых заканчивается через шесть месяцев и менее того… которые не замечены в грубых нарушениях тюремного режима и не выказывают приверженности революционным настроениям… Получившим ранения или проявившим воинскую доблесть в боях по согласованию с командирами воинских подразделений неотбытый срок наказания аннулируется и сии лица объявляются искупившими свою вину перед Государем и Отечеством с выдачей им соответствующих документов…». Направление политических в действующую армию настоящим распоряжением категорически запрещалось.

Склонный к обсуждению всякого мало-мальски серьезного вопроса (или, как говорила его жена, «порассусоливать»), Иван Никанорович не мог отказать себе в удовольствии еще раз оценить складывающуюся на фронте обстановку, причем, незаметно для себя, он уже не только думал, а рассуждал вслух.

– …Полтора года воюем, сколько людей положили – страсть! Одну эскадру косоглазые уже потопили, а что теперь сделает господин Рождественский? Эх! Надо было все корабли в один кулак – да по Японии! – Иван Никанорович хоть и имел гражданский чин титулярного советника, но носил погоны и наган в кобуре, а потому причислял себя к военным людям и именно поэтому всегда считал свои выводы верными и необходимыми. – Китайцев с маньчжурами надо было вооружить – и на фронт! Пусть воюют! Натерпелись они от этих япошек! А своих-то мужиков поберечь надо было, так нет…

Он тяжело вздохнул и снова принялся читать распоряжение, а в голове его уже сама собой шла аналитическая работа…

– …Политических не велено брать? Оно и понятно: боятся власти, что смуту принесут они в армию… Сто человек требуется, рота, значит, – не густо. Знать, к какому-то воинскому составу вагоны прицепят… Эх, простору мало на транссибирской дороге – одна колея! Много войск собралось у Байкала, да узка горловина, и потому не успеваем с подкреплением… А почему Сахалин?... Там тоже одни каторжане! А-а, значит, одни уголовнички идут на помощь другим... Тут все понятно, а на Маньчжурию, знать, еще нормальных мужичков хватает. Кончается война, как пить дать – кончается. Опять умоемся позором да замирения искать будем…

Он взял со стола небольшой колокольчик и позвонил. В кабинет тотчас вошел секретарь-адъютант. Мужчина средних лет, сухопарый, с пушистыми бакенбардами на узком лице.

– А что Александр Глебович, готовы ли списки новобранцев? – обратился к нему Ковалев.

– Так точно, ваше благородие. Списки согласованы с канцелярией Горного Зерентуя, с особым отделом… С новобранцами отбывают десять стражников и старший унтер-офицер Козляков. Ему же будет вручен пакет с бланками об амнистии арестантов в связи с этим распоряжением, – и адъютант кивнул головой в сторону документа, который Ковалев все еще держал в руке.

– Да, да, конечно. Вы упредили его, что это документы строгой отчетности и большой секретности? Да проверь, чтобы везде печать была… И что Козляков должен их вручить на месте командиру подразделения званием не ниже полковника?

– Так точно, ваше благородие, мы вручим ему пакет с грифом «Совершенно секретно» перед самой отправкой обоза. Только вот может так случиться, что в части самым большим чином будет капитан, а то и прапорщик… Война есть война…

– Так-то оно так, Александр Глебович, главное, чтобы арестанты не прознали, что у Козлякова в сумке их вольные находятся! Ступайте, голубчик, да проследите, чтобы подводы завтра во время подали и чтобы сухой паек, что положен, отгрузили полностью. Как-никак, а суток восемь-десять им придется быть в пути по нонешним-то временам… Отправка завтра в восемь утра… Я лично буду…

…Поезд по Маньчжурии шел совсем медленно, а причиной тому затяжные уклоны и подъемы, сопровождавшие магистраль на всем ее протяжении, да еще многочисленные крутые виражи в обход сопок, отчего вагоны на этих ужасных заворотах шли едва ли не боком, пугая как машинистов, так и пассажиров. И еще одно обстоятельство не в малой степени сдерживало продвижение воинского эшелона: одноколейный путь не позволял разойтись двум поездам, и потому новобранцев иногда надолго загоняли на запасные пути станций и полустанков, пропуская встречные санитарные эшелоны, а то и попутные составы с военной техникой.

– Вот ведь как получается, – рассуждал вслух унтер Прохоров, видя, как его обступили урские новобранцы, – живую силу доржат на обочине, а пушки и снаряды гонют без задержки, а это что значит, а? – он обвел глазами своих слушателей. – Как думаешь, Яков?

– А я ничо не думаю, – отмахнулся тот, – это командиры думать должны, на то они тута и поставленные. Вот ты, ваше благородь, как-никак унтер, и объясни нам мужикам неотесанным…

– Так что тут объяснять, когда и так ясно… Мы ить что думали, когда в войну ввязались: япошки только с дерева слезли и света белого не видели, а у них столько кораблей оказалось, да пушки сильнее наших во сто крат! Они ими весь Порт-Артур перепахали – защищать нечего было, одни развалины остались… И сейчас, видно, не хватает нашим снарядов да пушек, вот их и гонят поперед нас. А нашего брата, видать, там еще полно, коли наш поезд держат на кажном полустанке. А и то, в зиму с четвертого на пятый год вот здесь же везли на платформах подводные лодки из Санкт-Питербурха. Громадные! Брезент где порвался – пушки торчат да всякие железяки… Окна круглые – иллюминаторы зовутся… Энти лодки как ни прячь, а все издаля видно. Как наваждение какое-то: степь кругом, ковыль, и на тебе – корабль подводный, с пушками! Все туземцы тутошние чуть с ума не посходили, и бежали в глубь степи. Они ить и к паровозу-то еще не привыкли, а тут такую страхолюдину везут!..

– А зачем же нужно было прятать эти корабли от туземцев этих пугливых? – Спросил Гордей.

– Да не от туземцев, а от японских диверсантов да китайских хунхузов…

– А это что еще за звери? – Петька Ежуков уже давно держал во рту «козью ножку», да так все не сподобился прикурить, внимательно прислушиваясь к словам унтера.

– Это ты точно сказал, Ежуков, что они звери! Японцы всю жизнь гнобят китайцев, а мы наоборот помогаем им. Так вот эти хунхузы– китайцы из Маньчжурии, а воюют против нас и, стало быть, против своих китайцев. Вот и пойми их после этого. Неспокойный, однако, народишко, разбойный, еще в прошлом веке озорничали они тут. До Харбина-то еще ничего, а уж опосля его – житья от них нет. Япошки дорогу минируют, поезда пускают под откос, а уж хунхузы грабют их да казнят пленных. Особливо с нашим обличьем не любят солдат – головы живьем отрезают ножами, животы вспарывают… Мало того, а когда сами попадают в плен, то совсем ничего не боятся. Сказывали тут пограничники, что они иногда даже песни поют перед казнью и смеются, а один ихний атаман так еще и поторапливал солдат: давай, мол, руби мой голова скорей!..

– Святый Боже! – не удержался от возгласа Тимоха Скопцов, – так и взаправду сущее зверье получается?

– Так и я об том же… – Прохоров потер огромной ладонью свое заросшее черным волосом лицо, громко высморкался в платок и стал искать глазами Гордея. – А что, Кузнецов, не угостишь ли табачком? Он ить у тебя самый крепкий да душистый…

– Что-что, а дядя Миша знатный табак ростит, – с улыбкой произнес Яшка Чуваш. – Грядки ровненькие, чистые, а листья-то…

– Эй, Яшк, а ты откуда знаешь, какие у нас грядки с табаком, когда ты ни разу в огороде у нас не был…

– Это я с тобой, Гордей, у вас в огороде не был, а еще пацанами мы с Левкой Федосеевым лазили к вам… Услыхали, как мужики хвалят ваш табак, вот и полезли… Я ведь с пяти лет покуриваю….

– А ты жуликоватый, однако, Яшка, – бросил Прохоров, сворачивая самокрутку, – да рисковый, видать… А ну, попался бы?

Парни дружно засмеялись, а Гордей, переждав смех, добавил:

– Вот бы тебя Гром прихватил на грядках или Свисток, глядишь, сейчас не ехал бы с нами….

– Так это когда было-то, Гордей? Нам ведь тогда лет по десять было и твоих кобелей еще на свете не было!.. А боле мы ни разу не лазили, вот тебе крест даю, – едва заметным движением он осенил себя знамением, – а вот наших расейских порой потрошили, да только там шибко брать нечего было…

– Ну, и то, слава Богу, – подвел черту в разговоре Гордей под смешки товарищей.

– И вот еще что, хлопцы, – уже серьезно добавил Прохоров, – как Харбин проедем, надо быть осторожнее. Они ведь, эти хунхузы, скачут обочень с поездом и стреляют из ружей, а стеночки наших теплушек не спасут от их пуль. Всем сразу на пол ложиться и носа не казать – враз отшибут!

– Эх, винтовочки бы нам сюда, мы бы им показали … – мечтательно произнес Тимоха Скопцов.

– Есть у нас охрана с винтовками, пулемет даже есть, а придет пора, хлопцы, и вы постреляете, – успокоил Прохоров и кивнул на свою перебинтованную руку, – дай Бог, если так отделаетесь…

– Ваше благородь, а куда нас везут? Ведь Порт-Артур уже сдали… – это подал голос Федор Харламов, и все удивленно посмотрели на него, и сам собой родился дружный возглас: «О-о-о!..»

– Кажись, Федор Михалыч готовится бить самураев. Ну, держись, желторожие! – это Яшка громко вскричал и поднял вверх сжатый кулак.

Дождавшись, когда смех утихнет, Прохоров не очень уверенно пояснил:

– Намеднись я слышал краем уха разговор офицеров: на Сахалин нас, якобы, везут. На море да на суше уже давно сеча идет, все уже тут переплелось, а вот остров этот японцы, похоже, решили оттяпать под шумок: корабли наши потопили, Порт-Артур взяли, а кого теперь бояться?! Как говорится, чем больше ешь, тем больше хочется…

– А я слыхал, что на том острове одни каторжане живут? – сказал Кочергин. – Стоит ли за каторгу кровь людскую лить?

– …Но ведь и каторжан надо где-то держать, не в Брюханове же? – с усмешкой произнес Харламов.

– А может и прав купчонок, – ухмыльнулся унтер, – надо где-то и этих ребят держать… Наверное, потому к нам прицепили несколько вагонов с уголовниками из Горного Зерентуя…

– Откуда? Откуда? – дружно выдохнули парни.

– Из Кутомарской тюрьмы, что на Нерчинской каторге…

Знакомое название сильно царапнуло память Гордея, вспомнился Николай Шубин с его рассказами, Федор, но он тут же прогнал от себя эту мысль: до сих пор он не мог соединить в своем сознании такие понятия, как «брат Федор» и «уголовник». Для него он всегда был и оставался сильным, добрым и веселым, а все плохиеслова о нем казались ему злобным наветом.

* * *

Арестантские вагоны замыкали небольшой даже по тому времени эшелон, и едва поезд набирал скорость на равнине, или когда дорога шла под уклон, их начинало кидать из стороны в сторону, норовя опрокинуть под откос, и только какое-то чудо спасало их от серьезной аварии. Охранник, который ехал на тормозной площадке последнего вагона, закинув винтовку за спину, всю дорогу был вынужден намертво цепляться обеими руками за поручни, в противном случае он рисковал сорваться вниз.

Пять лет ушло на строительство южной ветки Транссибирской магистрали, названной позднее Китайско-Восточной железной дорогой. Срок, казалось бы, достаточный для такого объема работ, но восстание ихэтуаней, продолжавшееся в Китае с 1899 по 1901 год, а также стихийные выступления китайцев в Маньчжурии, сопровождавшиеся уничтожением строителей, разрушением железнодорожного полотна и станционных построек, всерьез затягивали время ее пуска в эксплуатацию, а то и вовсе ставили по угрозу срыва всю строительную кампанию. Но угроза скорого начала военного конфликта с Японией торопила строителей, а в спешке всегда страдает качество. Железнодорожные насыпи отсыпались невысокие, с нарушением технологических требований, из-за отсутствия достаточного количества леса расстояние между шпалами превышало допустимые нормы, а надежность крепления рельсов оставляла желать лучшего. Эти обстоятельства делали передвижение по дороге небезопасным, а отсутствие надежной охраны превращало эшелоны на КВЖД в легкую добычу для японских диверсантов и хунхузов.

… В арестантском вагоне было душно, грязно, нары, установленные вдоль стен, ничем не отличались от нар в бараках Кутомарской тюрьмы. Запертые снаружи, их обитатели не имели возможности самостоятельно открывать двери, довольствуясь небольшими боковыми люками, предварительно забранными решетками, а все остальное, как в карцере: бачок с водой, параша в углу и переклички на каждой большой станции. Едва оказавшись внутри вагона, обитатели Кутомарского острога самым тщательным образом изучили его пол, стены и потолок, но убедившись, что запоры его крепки и все мечты о побеге во время пути не осуществимы, принялись делать расчеты на будущее: из сотни уголовников, оказавшихся в этих тюремных камерах на колесах, лишь пятнадцать-двадцать готовы были взять оружие для защиты своей страны, для остальных это был реальный шанс сократить свои тюремные будни на полгода – лишь бы охрана не помешала…

…Федор сидел на своей нижней полке в самом углу последнего вагона и равнодушно наблюдал, как одни заключенные режутся в карты, другие рассказывают разные небывалые истории, а третьи курят, столпившись у открытых боковых люков. За шесть лет тюремных мытарств он так ни с кем из уголовников не сошелся накоротке, а о близости к политическим Егора Заварзина и Опанаса Забалуйко он узнал только накануне своей поездки на фронт. Он понимал, что опытный конспиратор Левандович не хотел рисковать результатами хорошо налаженной подпольной работы в тюрьме, и потому до поры до времени без нужды не знакомил их меж собой. Вот и сейчас Федор с недоверием поглядывал на Егора Заварзина, стоявшего в компании курильщиков, и раз за разом ловил на себе такие же настороженные взгляды Опанаса Забалуйко. В таких условиях вести агитацию было нелегко и даже опасно. Одно успокаивало: соседей по вагону агитировать о необходимости поражения России в войне не было никакой необходимости. Федор знал, какие настроения преобладают среди уголовников: большинство из них были готовы дезертировать при первой возможности, чего в итоге и добивались большевики. Его же работа начнется уже там, в окопах, на Сахалине, а пока предстояло наблюдать за людьми и готовить себя к различного рода испытаниям, не исключая прямого участия в боевых действиях.

… Харбин встретил сибиряков военной суетой, шипением и гудками десятков паровозов, а главной темой всех разговоров было восстание на броненосце «Потемкин». Слухи об этом настолько разнились, что кто-то уже говорил о восстании всего Черноморского флота и захвате Причерноморья восставшими, а кто-то испуганно шептал товарищу, что всех бунтарей уже перевешали на реях того самого крейсера. Как бы то ни было, но все это только усугубляло и без того сложное положение в городе, и любое мало-мальски серьезное событие могло посеять панику как среди военных, так и среди гражданского населения.

В Харбине их эшелону предстояло сделать дозаправку углем, водой и провизией, после чего следовать далее на Владивосток. Все запасные пути станции забиты вагонами с новобранцами, военной техникой и ранеными. Тревожные вести о восстании черноморских моряков заставили военную комендатуру Харбина запретить солдатам отлучаться от своих составов, железнодорожному ведомству было рекомендовано сократить до минимума время пребывания эшелонов на станции, а на улицах станционного поселка появились усиленные военные патрули… Уже к вечеру того же дня их состав оставил этот наэлектризованный войной и разными слухами город, а в тендере паровоза, на брезенте, брошенном прямо на уголь, обосновался боевой расчет с пулеметом «Максимом» из тюремной охраны…

… Ночь прошла спокойно, но под утро, едва рассвело, в степи начало угадываться какое-то движение и вскоре справа по ходу поезда, из–за сопки, поросшей мелким кустарником, с дикими криками и свистом выскочило до полусотни всадников. Хунхузы! Они уверенно шли на сближение с составом, но от стрельбы пока воздерживались. Место для засады было выбрано удачно: дорога шла в гору, и поезд невольно сбавил ход, а низкорослые степные лошади легко догоняли его. Паровоз дико взревел и, натужно цепляя колесами за рельсы, старался, если не увеличить скорость, то хотя бы сохранить свой прежний ход. Всего с полверсты длился этот тягун, а там, за горой, дорога шла под уклон и уже за счет этого состав наберет дополнительную скорость и наверняка уйдет от преследования бандитов. Но ведь надо еще одолеть этот тягун!..

Едва машинист дал сигнал тревоги, как по всему составу старшие вагонов скамандовали новобранцам лечь на пол, а капитан-ротмистр Сивцов приказал охране занять места у открытых люков, несколько охранников с винтовками полезли на крышу вагона, а с тендера паровоза застучал пулемет. Несколько лошадей, сраженных пулеметной очередью, на полном скаку рухнули на землю, подминая собой всадников. Конный отряд на ходу перестраивался. Всадники растянулись вдоль состава и открыли беспорядочную стрельбу по составу. Пули с визгом разрывали податливое дерево вагонов, прошивали их насквозь, и среди мобилизованных вскоре появились как раненные, так и убитые. Группа из пяти всадников упорно и без стрельбы настигала локомотив.

– Эй, робяты! – перекрывая грохот стрельбы, шипенье котла и стук паровозных колес, крикнул пожилой машинист, с пшеничными вислыми усами, пулеметчикам, – задних-то оставьте! Вы по передним бейте, они же вот-вот догонят нас!..

Первый номер круто развернул свой пулемет и дал длинную очередь. Троих всадников как рукой смело, четвертый замешкался и стал уходить в сторону от паровоза, но последний хунхуз, в полосатом халате и в платке, повязанным на голову, упорно продолжал погоню и, поравнявшись с кабиной паровоза, целился из короткого карабина в мелькавшего в дверном просвете кочегара. Все это время тот беспрерывно кидал уголь в топку и, казалось, весь смысл его жизни теперь состоял в том, чтобы огненный глаз топки ни на мгновение не оставался без новой порции угля. Машинист схватил стоявшую в углу кабины винтовку и кинулся к дверному проему с криком:

– Сашка, осади! Дай мне…

Видя, что кочегар не может остановиться и носится как заведенный с лопатой от тендера к топке, с силой толкнул его и выпустил всю обойму в единственно оставшегося преследователя. Какая-то пуля нашла свою жертву и лошадь, освободившись от всадника, резко сбавила ход и тоже стала уходить в сторону.

– Слава тебе Господи! – старый машинист бросил разряженную винтовку и размашисто перекрестился, но увидев лежащего помощника, закричал еще громче – …твою мать, ты что разлегся? А ну, за лопату живо!..

– Ну, дядь Вань, сам же чуть не зашиб, а еще ругается….

Меж тем погоня продолжалась, но теперь стрелки охраны и пулеметчики не давали всадникам подойти к локомотиву. За время погони ряды конного отряда сильно поредели, в чем прежде всего была заслуга пулеметного расчета, но и среди охранников, что вели огонь по нападавшим с крыш вагонов, были жертвы: трое из них были сражены пулями китайских бандитов и навсегда остались на маньчжурской земле.

– Ну, кажись, ушли, Санька! – машинист снял с головы видавшую виды форменную фуражку и вытер пот со лба. – Туто-ка болотце справа, они тут шибко не разбегутся, а слева вообще озерко…

Поезд уже взобрался на вершину склона и теперь стал резко набирать скорость под уклон. Всадники прекратили преследование, но возвращаться не спешили, и обеспокоено оглядываясь по сторонам.

– Ай-ай, что-то удумали, басурмане… – старик высунулся в дверной проем, внимательно вглядываясь в кустарник, подступивший почти вплотную к железнодорожной насыпи. Не по возрасту зоркий глаз старого железнодорожника заметил в кустах черную форменную фуражку японского солдата.

– Сашка! Кидай шибче! Самураи в кустах – мину поставили!.. – он схватил с пола винтовку, быстро сменил магазин, а потом стал целиться куда-то в кусты. Только что там был вражеский солдат, но кусты уже надежно спрятали его от старого машиниста, зато сам он был виден издалека. Грянул выстрел, и машинист медленно осел на пол своего паровоза, судорожно хватая ртом воздух.

– Дядя Ваня! – кинулся, было, к нему помощник, но тот слабеющим криком его остановил:

– Санька, кидай… Может, успеем…

…Взрыв разорвал состав между третьим и четвертым вагонами с хвоста поезда. В том вагоне, где ехал капитан-ротмистр Сивцов с охраной, сорвало заднюю стенку и часть крыши. Его подкинуло вверх, но он чудом остался на рельсах и в сцепке состава, но при этом погибли пятеро охранников и все офицеры. Их трупы разбросало взрывной волной вокруг глубокой воронки, образовавшейся от взрыва, вагоны с арестантами были отброшены взрывом под откос. Два из них, перевернувшись, остались лежать на насыпи дверями вверх, а последний закинуло в озерцо, что находилось у основания железнодорожной насыпи, и он наполовину затонул. А состав между тем все дальше уходил от этого страшного места.

…Японский офицер, руководитель диверсионной группы, распекал минера, по вине которого не взорвалась вторая мина, когда через нее проходил локомотив. Солдат обескуражено разводил руками и еще раз принимался крутить ручку взрывного устройства. Раз-другой, и вдруг раздался новый взрыв, но поздно, укороченный на три вагона первым взрывом эшелон неумолимо несся под уклон. Офицер и солдаты, напуганные запоздалым взрывом, попадали на землю. Спустя мгновение офицер поднял голову и, страшно вращая глазами, бросил в сторону минера:

– Если будет расследование о причинах неудачного взрыва, сделаешь себе харакири!..

– Есть! – дрогнувшим голосом отозвался солдат: ему оставалось жить ровно столько, сколько они будут добираться до своей части…

Остатки конного отряда хунхузов, прекратив преследование поезда, дали последний залп по уходящему составу и принялись обследовать подорванные вагоны. Те два, что остались лежать на железнодорожной насыпи, были доступны бандитам. Через открытые двери нападавшие обнаружили в вагонах десятки окровавленных тел. Раненые и погибшие сплелись в смертельном объятии, а стоны и крики, казалось, исходили из самой Преисподней. Но победители не содрогнулись от страшной картины. Напротив, старший из хунхузов одобрительно и со смехом что-то сказал своим подчиненным, после чего те принялись добивать раненых, кто пулей, кто штыком. Здесь же на откосе обнаружили тела погибших офицеров. Их обыскали, забрали личные документы, деньги, часы, оружие. Видимо, этого оказалось мало, и старший приказал одному из своих бойцов срезать погоны с убитых.

Третий вагон, где находился Федор Кузнецов, лежал в озерке и на поверхности воды среди камышей был виден лишь угол его крыши. Какое-то время старший смотрел на него, выбирая правильное решение. Никто из бандитов не выказал желания лезти в воду, да и что там они могли найти: те же трупы или окровавленные тела раненых? Главарь банды подозвал несколько человек и приказал обстрелять торчащую из воды крышу, после чего дал команду к отходу. Диверсантам, японскому офицеру и трем его солдатам, предоставили лошадей погибших бандитов, и сильно поредевший отряд в спешном порядке скрылся в ближайшем леске. Японские солдаты и китайские бандиты не любили друг друга, но еще больше они не любили своего могучего северного соседа – Россию. Жизнь не раз давала примеры того, что не только любовь толкает людей к единению. Общая ненависть тоже может сблизить, объединить людей на какое-то время, но едва их общий враг будет повержен, как они всю свою до конца нерастраченную ненависть обратят уже друг против друга, и зло пойдет по новому кругу, и снова польется кровь…

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.