Братья наши

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Лаврина Вера Леонидовна

Просмотров: 6342

2011 год, Выпуск № 4

Муха 

Муха – махонькая, очень подвижная черная собачонка на коротких ножках, с белой грудкой, аккуратными ушами-тряпочками, неуклюжей толстой короткой шеей и узким задом. На ее гладкой мордочке поблескивали, как две черные бусины, умные глаза. Ее где-то подобрали и прикормили шофера. Она жила в большом гараже, куда ставили на ночь несколько служебных машин. Вечером Муху там закрывали, а утром, когда выгоняли машины, она выбегала на волю и целый день проводила в нашем дворе и его окрестностях. Голодной Муха никогда не была, хлеб даже не нюхала. Кормили ее водители хорошо и исправно. В субботние или воскресные дни водители приезжали поздно, и собака жалобно скулила в гараже, просясь на улицу.

Мухе очень не хватало любви и дружеского общения. Домашние собаки, которые гуляли с хозяевами, пренебрежительно относились к ней. Та с готовностью встречалась и прогуливалась по двору с каждой их них. Муха не держала дистанцию, заискивала и прямо стелилась перед ними, это не помогало. С ней играла только старая добродушная колли с шестого этажа.

Во время интересного периода у Мухи находились поклонники-замухрышки, которые добиваясь ее, стаей стерегли у гаража. Но после кавалеры теряли к ней интерес, и собачка оставалась одна. Вечерами она внимательно присматривалась к каждой подъезжающей машине, обнюхивала ее, обсматривала – поджидала своих водителей. В некоторые дни их долго не было. Все уже давно расходились по своим домам, а она неподвижно сидела одна в темном пустом дворе возле чернеющих гаражей и ждала.

Как-то вечером я пошла гулять со своим псом. Тут же появилась Муха. Она покрутилась возле Богдана, но тот не обратил на нее никакого внимания иубежал обшаривать кусты. Но оказалось, не Богдан интересовал ее, а собственно… я. Муха мелко трусила передо мной, потряхивая ушками-тряпочками, повиливала хвостиком. Иногда шла совсем рядом, шаг в шаг и все с надеждой посматривала на меня, поворачивая ко мне голову на короткой шее: «А я-то, я-то какая хорошая, – говорил весь ее вид, – умная, послушная, не то, что этот ваш, носится, как дурак, хозяев бросил. Я ни за что так делать не буду». Если я останавливалась, Муха садилась передо мной, ровно поставив две передние лапки, поднимала мордочку и тихо сидела – «Спокойная и преданная, такая, какая и нужна хозяевам», – поблескивали ее глаза-бусинки. Я поняла все, что она хотела мне сообщить. Она даже вставала время от времени на задние лапки, тянула ко мне передние, просяще заглядывая в глаза. Она так старалась обратить на себя внимание, понравиться, что в этом не оставалось никаких сомнений. В то же время Муха внимательно присматривалась к каждой заезжающей во двор машине – ждала своих покровителей.

Богдан после нашего общения с Мухой начал нервничать. Подбегал ко мне, нюхал и решительно фыркал – «Мое!». Муха это признавала, но, видимо, надеялась, что и ей может найтись местечко в теплом доме хозяев. Она без ревности посматривала на Богдана: вот они, баловни судьбы, с ними гуляют по два раза в день и не они бегают за хозяевами, а наоборот. Как же много понимало это маленькое существо: что гараж – это не дом, что водители не хозяева, что ей нужен настоящий дом и настоящие хозяева, которые бы вечерами гуляли с ней… Гуляли! А не уезжали, заперев ее в огромном темном гараже. Там лежит на бетонном полу теплая куртка, всегда есть еда, но как там одиноко! И как же по-человечьи, мудро, она вела себя, изо всех сил пытаясь понравиться дворовым «собачатникам».

Муха как будто что-то предчувствовала. Спустя две недели после ее ревностной попытки очаровать меня она пропала.

Кошачья любовь 

Когда наша сиамская кошка просила кота, все остальные события в доме становились мелкими и неважными. Златка ни на минуту не позволяла отвлечь от себя внимание. День и ночь она вопила. Несколько лет мы носили ее к Стиве – огромному голубоглазому «болинезу». Уверенный в себе красавец обходился с кошками нежно и умело. Начинал он общение со Златой с того, что демонстрировал ей свои размеры, изящество и красоту. Он выгибал перед ней спину, вытягиваясь вверх на всех четырех лапах, поворачивался к ней то одной стороной, то другой, поводил хвостом, принимал изысканные, выразительные позы. Словом, показывал, как он неотразим и прекрасен. Златка с этим была согласна. Они хорошо ладили, и кошка приносила нам хорошеньких полуболинезов, полусиамов.

В один из биологических моментов мы не понесли ее к Стиве, так как приметили у своих соседей очень красивого кота. Похожий на Златку по окрасу, но только пушистый кот был, как нам сказали, породы невский маскарадный. Какие должны получиться прелестные котята! Коту исполнился год, и кошек у него еще не было. Мы договорились с хозяевами и торжественно, как драгоценный подарок, понесли кота Златке. «Увидит – обалдеет», – предвкушали мы.

Златка, действительно, обалдела, но повод был совсем не тот, который мы предполагали. Она выпучила глаза, пронзительно замяукала и понеслась навстречу коту. И по мере ее стремительного приближения, мы стали понимать, что цели у нее отнюдь не сексуальные. Она с диким воплем накинулась на роскошного кота и стала в остервенении драть его когтями. Муж пытался оторвать ее от жениха, она в ярости укусила его за палец. Обильно побежала кровь. Жених успел выбежать через открытую дверь на площадку и испариться.

Златку невозможно было унять. Шерсть стояла дыбом, глаза пылали безумной ненавистью. Она скакала и металась в поисках презренного кота. Нам удалось загнать ее в комнату и закрыть. Там она еще долго урчала и дико озиралась. Бедного жениха мы нашли на десятом этаже. Он сидел на ступеньке, прижавшись к бетонному полу, и дрожал.

А ведь до этого Златка изнемогала от своих природных влечений. Три дня и две ночи она вопила до исступления и хрипоты. Когда же мы добыли ей прекрасного с нашей человеческой точки зрения жениха, чуть не разорвала его в клочья. У меня есть только одно объяснения этому: она любила Стиву и ждала его. Есть она, кошачья любовь.

Урок полосатого кота 

В очередной раз приблудился к нам уличный кот, обыкновенный, полосатый, без всякого намека на родовитость. Уже взросленьким к нам попал, с закоренелыми привычками. Был либо бестолков, либо настырен и нагл. Гадил по углам, хотя знал место. По этой причине я его не полюбила, а напротив, относилась к нему даже не с тихой, а с демонстративной ненавистью. Выбросить его у меня не хватало решимости. Как я буду выглядеть перед детьми, перед мужем? Не хотела портить образ терпеливой и доброй матери.

Муж очень долго возился с ним, чтобы вывести блох, чуть ли не по одной выуживал из шерсти, так как никаких аптиблошиных ошейников тогда не было, и карбофосом кота не намажешь. Кормили его вырезкой и рыбой в голодные 90-е годы. А он продолжал гадить по углам, отвечая нам черной неблагодарность. Хоть и был этот кот мне крайне неприятен, все же выжидали, не исправится ли.

Чувствуя мою неприязнь, он однажды отомстил мне с изобретательной подлостью: нагадил в мои единственные туфли! И тут меня охватило бешенство. Я схватила его за загривок, стала трясти, болтать и бить его, потом с размаху ткнула в изгаженные туфли, повозила мордой и со все силы бросила в тазик с песком, чтоб напомнить ему «место».

Наверное, коту было очень больно, он даже не убежал, он отполз от тазика и прижался к полу. Но меня переполняла злоба. Я сильно ударила его еще несколько раз. Он вжался в пол, и его затрясло. И в этот момент, когда кота колотило от страха, и он никуда не убегал, не пытался защититься, а просто бился в ужасе, мне захотелось ударить его со всей силы. И почти одновременно с этим кто-то сказал во мне: «Стоп, остановись». Даже если он тысячу раз виноват, я не могу причинять боль этой бьющейся от страха плоти, иначе я что-то нарушу в себе, взломаю что-то человечески важное. В этот момент мне стало ясно происхождение жестокости. Когда я увидела его, обезображенного страхом и бессилием, мне захотелось ударить его сильнее, еще сильнее, и я поняла почему. Это странно, но потому что это я довела его до такого состояния: безобидная, хрупкая, миловидная женщина, мать двоих детей – за то, что я явила звериный образ, за то, что он заставил меня изменить своим принципам и стать жестокой, я хотела выместить все это на нем.

И я увидела ту бездну, в которую влечет первый жестокий поступок. Здесь все очень хитро. Вина быстро переносится на тех, по отношению к которым ты совершил жестокий поступок. Они еще и в этом виноваты, что довели меня до такого! Вы заставили меня своим мерзким поведением быть жестоким и таким же мерзким, как вы. Так вот вам, сполна! Получайте! Душа слепнет и глохнет в один момент. Мы легко возгораемся ненавистью к тем, кто заставляет нас почувствовать собственную ущербность, кто нас разоблачил без всякого намерения это делать.

Тогда, возле трясущегося кота, я почувствовала: если не остановлюсь – произойдут непоправимые нарушения в душе, навсегда испортится хрупкий механизм, который блокирует импульсы жестокости и зла. Вот так, после первого же избиения ненавистного кота. Вылетит демон, который, оказывается, притаился и ждет, когда откроется для него дверь, когда я совершу такое зло, которое сделает его свободным, даст возможность поработить меня, завладеть мной. Тогда я поняла, как и почему тысячи обыкновенных людей превращаются в убийц. Дело стоит только за тем, чтобы один, да-да, всего один раз совершить что-нибудь гадкое, ударить, избить слабого, беззащитного, сломать внутри себя хрупкий барьер, и тогда от тебя отходит ангел и поднимает голову демон. И ты беззащитен перед ним. И даже проще: достаточно несколько раз посмотреть обыденными глазами на то, как мучают и пытают, и ты уже можешь быть в компании палачей. Для меня прежде было непостижимым, как социальные катастрофы вербуют столько гонителей и убийц, которые в прошлом были обычными людьми, законопослушными, не отличались кровожадностью. Но оказывается, и я с легкостью могу быть жестокой к беззащитному существу.

Юнг, говоря о демонах души, ставил это словосочетание в кавычки. Никаких кавычек! Демоны души так же реальны, как наше сердцебиение.

Так очевидна стала истина Великих: не отвечай злом на зло – это опасно, прежде всего, для тебя самого. Но первый такой наглядный урок я получила от полосатого кота, имени которого не запомнила.

Зара 

После того как дом сестры в Тимирязево обворовали во второй раз, они завели Зару – огромную кавказскую овчарку. Я понимала причину такого выбора. Ведь свидетельницей последней кражи была их предыдущая собака –терьер Терри. Терри в тот день сидела дома безотлучно, видела воров и ни в чем не препятствовала им. Зная бестолковость и незлобивость Терри, я живо представляла, как она приветливо встретила незваных гостей, помогла им отыскать все ценные вещи и проводила, дружелюбно помахивая хвостиком. С Зарой такое и представить нельзя было. Сам вид ее внушал страх и трепет. На большой, как котел, голове злобно сверкали маленькие свирепые глаза. Увидев даже просто проходящих мимо людей, она бросалась с лаем на ограду и начинала с яростным рыком грызть деревянные доски, как бы показывая: «Вот что я с вами сделаю! Вот как я вас разорву!»

Эти устрашающие действия оказывали сильное впечатление. Слух о необыкновенно свирепой собаке, которую держат за как будто не очень внушительным деревянным забором, достиг даже главы поселковой администрации. Он пришел посмотреть, не представляет ли собака угрозы для односельчан. Его заверили, что забор крепкий, и сгрызла она только его верхнюю часть, и что она все равно сидит на цепи и никого не порвет.

Я настолько не верила в то, что Зара способна испытывать «простые человеческие чувства», что однажды спросила свою маленькую племянницу Анюту:

– А ты ее не боишься?

– Нет.

– И ты можешь подойти к ней?

– Конечно! – рассмеялась Аня.

– И поцеловать ее?

– Да, – Аня не совсем понимала, к чему я клоню.

– Ну, поцелуй.

Аню не надо было упрашивать, она вышла, легко сбежала с крыльца и чмокнула в нос Зару, лежащую лохматой грудой посредине двора. Та потянула свою тяжелую морду к Ане и с нежностью посмотрела на нее. Я наблюдала все это через окно веранды. «Смотри-ка, у нее чувства есть», – удивилась я.

Когда в дом нужно было пройти незнакомым людям, включая и родственников, Зару заводили в пристройку к гаражу – ее вольер, и запирали. Вскоре она прогрызла узкую, как амбразура, щель в стене вольера. Из щели виднелись все те же маленькие злобные глаза, и раздавался низкий утробный лай. Иногда ее уводили со двора в огород и привязывали возле бани. Мне кажется, это ее обижало. Ну, как же, отлучали от главных обязанностей. Оттуда она лишь изредка напоминала о себе.

Зара любила лежать на высоком крыльце, подпирая спиной входную дверь. Мне рассказывали страшные истории о том, как она вмиг бросалась с крыльца на чужих (сиделок, рабочих), которые, забывшись, открывали изнутри входную дверь. И только ретивость спасала их от расправы. Но однажды она успела-таки разодрать руку Маргарите Максимовне, маминой сиделке, когда та, забывшись, открыла дверь и ступила на крыльцо.

Вот с этой Зарой мне предстояло прожить 15 дней. Сестра попросила меня побыть в их доме с мамой и с племянниками, пока они с мужем будут путешествовать по Байкалу.

Поначалу Зара меня никак не отличала, свирепо лаяла и грызла стену, когда я проходила мимо ее вольера. Примерно через четыре дня моего постоянного мельтешения по двору она перестала на меня лаять. Следила за мной внимательно, но спокойно.

Кормили Зару довольно однообразно – костный куриный фарш с геркулесом. Хлеба ей давать не велели, так как от него собаки толстеют и шерсть портится. Но именно хлеб Зара очень любила. Я ей стала кидать с крыльца кусочки свежего белого хлеба. После этого она стала посматривать на меня с интересом и ожиданием. Теперь и я могла заметить в охраннице приятные черты. Глаза у Зары оказались очень умные, живые, и, что меня удивило, необыкновенно выразительные: по ее взгляду можно было понять все, что она чувствовала и как к тебе относилась.

«Ну ладно уж, ходи тут, не буду тебя убивать, я добрая. И ты тоже ничего, хлеб мне даешь Тебя, наверное, хозяева уважают, раз ты ходишь здесь туда-сюда. Ради них я тебя не трону, даже, может, и полюблю, если правильно вести себя будешь», – верьте мне, это все я без запинки прочла в ее взгляде.

После того, как Зара все это мне «сказала», я без опасений выносила ей во двор чашку с едой и меняла воду в тазике. Она смотрела на меня дружелюбно, помахивая хвостиком-метелкой, хотя длинная веревка позволяла разорвать меня в одночасье, если бы ей этого захотелось. Правда свободно разгуливать по двору без еды для Зары я пока не решалась.

Один раз после уже установившегося между нами взаимопонимания, Зара все же проявила недружественность ко мне. И я признала ее правоту. Я захотела покататься на велосипеде племянницы, и стала выводить его из гаража. Увидев это, Зара начала лаять из своей пристройки, но не так яростно и устрашающе, как прежде, а с явно недовольными интонациями: дескать, не наглей: ходить по двору – ходи, кормить меня – корми, но собственность не тронь, я за нее в ответе. Меня это и рассмешило, и удивило: какой точный «мессидж» – все ясно. Я много раз выходила и заходила на летнюю кухню с сумками, кастрюлями, ведрами – мимо Зары. Мелочь она пропускала, но велосипед – нет уж, извините, – ценность. Потом Леша, муж сестры, мне сказал, что кавказцев натаскивают именно на охрану собственности. Итак, собака смогла оценить размер ущерба, предположительно наносимый хозяевам. Кастрюли, ведра, – дешевка, а велосипед – дорогой, его надо отстаивать. Это и было самым поразительным.

Однажды я угостила Зару большим куском рыбного пирога. Она ела его с наслаждением, прижмуривая глазки, и потом тщательно собирала крошки, обнюхивала землю вокруг. Видя такое, я приберегла часть пирога на следующий день и снова угостила ее. Этот пирог ознаменовал настоящий переворот в наших отношениях. Зара была покорена. Съев пирог, она посмотрела на меня с такой же нежностью, как на Аню, когда та поцеловала ее в нос. И я перестала бояться Зару, ходила мимо нее и во дворе, и возле бани в огороде, снимала с веревок белье, под которым она лежала. Когда племянник Рома увидел, что Зара с любопытством обнюхивала мои коленки, когда я собирала белье, он ошалело покачал головой.

Ну вот, а вы говорите: хлебом не надо кормить собаку.

Потом из памяти Зары выпала эта страница наших отношений, и она в каждый приезд лаяла на меня с такой же злостью и старанием, как и на других незнакомцев. Но из моей памяти ничего не выпало. Будь у меня время посидеть рядом с ней, потолковать, посмотреть ей в глаза, она, думаю, все вспомнила бы и взглянула на меня с той неподражаемой нежностью, с какой умеют смотреть на своих хозяев большие сторожевые собаки.

Но со временем, повзрослев и оценив характер хозяев, Зара начала «мухлевать», а точнее сказать, творчески относиться к своему делу. В отсутствии хозяев она уже не висела на заборе и не облаивала яростно проходящих, просто бухтела на них для порядка. Но как только выходили хозяева, она начинала задиристо лаять, но уже без прежней неподдельной свирепости, как бы даже наигрывая злость. «Вот – я отличная собака, охраняю имущество», – сигнализировала Зара. Насколько же она была совершеннее тех примитивных задач, которые ей отвел человек – сидеть на цепи и охранять дом.

Зара была, как бы мы сказали про людей, личностью.

Альбинос 

По свежевыпавшему снегу его иногда выгуливали во дворе – белоснежного голубоглазого кота. Мы его звали Альбинос. Десятилетняя девочка выводила его на недлинной бельевой веревке. Кот мягко ступал по пушистому снегу, блаженно обнюхивал все, что привлекало внимание. Его пышный хвост победоносно торчал вверх трубой. Прохожие останавливались в восхищении, чтобы полюбоваться редкостным красавцем. Альбинос выглядел вполне миролюбивым и добродушным котом. «Ему жену надо», – вздыхала маленькая хозяйка.

В скором времени мы узнали, какова же была истинная природа голубоглазого Альбиноса.

Как-то утром муж возвращался домой после дежурства. Он уже подошёл к подъезду и нос к носу столкнулся с этом Альбиносом. Но теперь по каким-то причинам от его добродушия не осталось и следа. Кот, прижав уши, стал злобно урчать и шипеть на Андрея. Невдалеке робко топталась его хозяйка. Обрывок веревки болтался на ошейнике у кота. Альбинос, хищно урча, прижался к земле и явно готовился атаковать Андрея по всем правилам звериной охоты. Андрей выставил перед ним ногу в ботинке, тот бросился на нее и легко прокусил толстую свиную кожу туристического ботинка. Дрыгнув ногой, муж отбросил кота. Но Альбинос уже вошел в раж, с ним творилось что-то невообразимое. Он снова атаковал Андрея, прыгнул на него прямо с земли и повис у него на плече. Хорошо, что на муже было толстое пальто на вате. Андрей схватил его за загривок, отодрал от пальто, отшвырнул подальше и зашел в подъезд. Прямо какой-то поединок Геракла с Немейским львом!

Кот не успокоился, он забежал в подъезд. Андрей уже зашел в квартиру. Альбинос вошел во вкус и искал новую жертву. В подъезде раздавалось его жуткие утробные вопли. Какой-то мужичок, направляясь в наш подъезд и услышав эти леденящие звуки, в нерешительности остановился и робко топтался у раскрытой двери. Хозяйка в голос плакала и металась на безопасном расстоянии.

Андрей взял мою старую шубу и вышел на поединок с Альбиносом. Такой корриды я никогда в жизни не видела. Мужу удалось набросить шубу на рассвирепевшего кота и закатать его. Но пока он нес сверток хозяйке, кот выскользнул из него и поскакал по двору. Тут уж Андрею пришлось проявить сноровку, побегать за ним, накидывая на ловко уворачивающегося кота шубу, пока, наконец, тот не попался и не был надежно скручен. Шубу с котом передали зареванной хозяйке, которая быстрее побежала домой.

А Андрей пошел домой залечивать раны. Кот умудрился через ботинок прокусить до крови большой палец на ноге и оставить царапины на плече. Возможно, кот рассвирепел из-за того, что от Андрея исходил запах котенка, который жил у нас. Но похоже, что рассвирепевший зверь в тот момент растерзал бы любого, кто попался ему на пути.

Больше Альбиноса во дворе не прогуливали.

Федор 

В ту зиму мы с сестрой жили в Тимирязевке, в небольшой, в одну комнатку, избушке с печью. Сюда нам и принесли Федора. Виктор зашел и с порога распахнул тулупчик. Из него стремглав вылетел серый котенок. Он стал метаться от тахты к столу, потом к двери, и наконец, забился в узкой простенок за печкой. Мы с Наташей в изумлении смотрели на его маневры.

– Теперь только ночью вылезет оттуда, – сказал Виктор. – Дикий совсем.

Котенка нам Виктор принес на время отпуска. Они с женой Аллой уезжали на месяц, и Федора, так они назвали котенка, не с кем было оставить. Федора они нашли на соседней стройке. Он там пронзительно орал, но к себе никого не подпускал – забивался в какие-то щели, дыры, убегал. Не понятно, как он вообще выжил, так дичась людей. Наверное, его поначалу кормила кошка, которая и родила Федора на этой стройке, он там жил, не видя и не зная людей. А потом, скорее всего, мать пропала, погибла, и котенок стал голодать и громко кричать от голода. Вот на эти вопли и пришла Алла. Она начала прикармливать его – оставляла ему молоко, рыбу. А потом все-таки улучила момент, сгребла его и принесла домой. Федор жил с ними, не утрачивая своей дикой свободолюбивой природы: сторонился хозяев, не позволял себя гладить, брать на руки, днем почти не показывался, отлеживаясь в каком-нибудь потаенном месте.

Так же он вел себя и у нас. Именно этим Федор меня пленил. Обыкновенные домашние коты назойливы, напрашиваются на ласку, они томно вытягиваются и выгибаются, когда их начинаешь гладить. Федор вел себя точно наоборот. Шипя и выпуская когти, он не позволял не только брать себя, но даже притрагиваться. Стоило протянуть к нему руку, как он морщил мордочку, прижимал уши и, угрожающе суживая глаза, начинал грозно шипеть и урчать. Это забавляло и смешило. Мне очень хотелось его приручить, но Федор не шел ни на какие уступки.

Наташе однажды все же удалось его покорить. Она умудрилась схватить его и, прижав одной рукой к коленям, другой стала быстро-быстро гладить его. Он дрожал, бился, потом сжался, затих, настороженно принимая незнакомую ему ласку. Мы ждали, когда же котенок начнет мурлыкать, но он не издал ни звука, мурлыкать Федор не умел.

Когда я захотела повторить прием Натальи и покорить Федора, он в кровь исцарапал мне руки, вырвался и забился под диван. Шрамы остались приличные, несколько месяцев не сходили. После этого я стала «мстить» Федору. Проходя мимо и как будто не обращая на него внимания, я внезапно бросалась на него, пытаясь сгрести в охапку. Но Федор был всегда начеку. Ни единого раза он не позволил завладеть собой. Он так и не дался мне в руки.

В нем, как оказалось, жила романтическая натура, живо откликающаяся на красоту и яркость бытия. Мы с Наташей поздно возвращались из города в свою избушку. Топили на ночь печь и ложились спать, когда она только-только начинала разгораться. Когда мы выключали свет, огненные блики от печи играли на стенах и на полу. Печь тихонько гудела, дрова потрескивали. В поддувало через решетку падали горящие искры. И тут Федора как подменяли. Он садился перед печью, и, замерев, круглыми, будто от восторга расширенными глазами неотрывно смотрел на красные блики, летящие из поддувала огоньки. Время от времени он поводил ушами, вслушиваясь в гуденье печи. Котенок выглядел необыкновенным: огненные блики играли и на его шерстке, отчего она отливала красным цветом. Я смотрела на его архаично-египетский изящный силуэт, вслушивалась в теплую музыку печи, мои веки блаженно тяжелели, и я проваливалась в мягкую темноту. А Федор, как завороженный еще до полуночи бродил вокруг печи, надолго замирая перед открытым поддувалом.

Другой страстью Федора была жажда обонять. Я не видела зверька, который бы с таким наслаждением обнюхивал все предметы. Котенок едва заметно морщил мордочку, отчего казалось, что он чуть-чуть улыбается, осторожно прикладывался носиком то к одной, то к другой стороне заинтересовавшего его предмета. Не довольствуясь этим, он заходил то справа, то слева, то делал круг, вновь и вновь обнюхивал предмет. Нюхал он все подряд: ножки стола, щели в полу, обувь, поленья, упавшую на пол бумажку, известку. Ощущать запахи было для него блаженством.

Когда Виктор приехал за Федором, нам было уже очень жаль расставаться с ним. Котенок тоже по-своему протестовал против разлуки с нами. Он забился в тот же узкий простенок за печью, куда пройти было невозможно, пришлось выгонять его оттуда криками и платками. Выскочив из укрытия, котенок без всякой стратегии стал носиться по комнате, перевернул наши склянки, в отсутствии холодильника стоявшие на полу у двери, разбил тарелку, исцарапал руки хозяину. Но тот все же с нашей помощью отловил его, засунул за пазуху и увез к себе в город.

Через некоторое время Федор исчез. Может быть, он пошел искать нашу избушку, в которой жила такая чудесная печь, и заблудился?

Федор прожил у нас лишь месяц, но я до сих пор помню этого своеобразного непокорного зверька. Возможно, потому, что впервые я почувствовала привязанность к существу другой, нечеловеческой природы. А еще и потому, что была поражена тем, сколь оригинальным и необычным может быть кошачий характер.

Маркиз 

Однажды моим заботам доверили кота по имени Маркиз. Он был любимчиком своей хозяйки Людмилы. Для удобства Маркиза меня переселили в избушку Людмилы. Черный с белым галстучком, большой закормленный кот мне не нравился. Он был суетливым, жадным и прожорливым. Своим аппетитом он опровергал известное выражение «ест, как кошка». Мы между собой даже стали говорить: «жрет, как Маркиз».

Когда начинали готовить мясо, Маркиз просто дурел. Он пронзительно мяукал, терся возле стола. В нетерпении, встав на задние лапы, он вскидывал передние на стол, вытягиваясь немыслимым образом более чем на метр. Не смущаясь присутствием хозяев, нагло шарил лапой по столу, пытаясь что-нибудь себе подгрести. Причем, что именно он цеплял, ему видно не было. Маркиз, видимо, представлял, что стол завален кусками мяса и нужно только изловчиться и достать их.

Чтобы отвязаться от кота, хозяйка бросала ему какую-нибудь кость. Тут Маркиз устраивал настоящую расправу с костью, как с поверженным врагом. Он зло и утробно рычал, вцепившись зубами в жилы и прижимая кость лапами к полу, яростно мотал головой, пытаясь оторвать от нее съедобные кусочки.

Оказалось, что у Маркиза был кодекс кошачьей чести, что для меня обернулось настоящим мучением. Маркиз доказывал хозяевам, что он не зря ест свой хлеб, вернее свой кусок мяса, так как он в исправности выполняет свою кошачью работу – ловит мышей и крыс. Их он и приносил в избушку в качестве доказательства своей службы. Однажды утром, выйдя из избушки, я увидела аккуратно разложенную на крыльце огромную дохлую крысу. В этот момент я ненавидела Маркиза. Трудно придумать более мерзкое занятие, чем убирать эти «трофеи». Крысы и мыши вызывают у меня иррациональный страх и омерзение.

Несколько дней спустя Маркиз появился возле крыльца с мышью в зубах, было ясно, что он направлялся со своей добычей в комнату. Я встала в дверях, визжа и размаивая руками, пыталась отогнать его. Но кот все же прорвался через мою оборону и забился под кровать. Я бросилась к соседке тете Шуре за помощью. Та пришла с веником и выгнала кота на улицу. С мышью он не расстался.

Но все-таки одна привычка Маркиза мне нравилась: иногда он провожал хозяев на работу. В отсутствии Людмилы кот справедливо считал хозяйкой меня. Маркиз утром выходил со мной за ворота и шел по переулку до ближайшей улицы. Иногда он заходил так далеко, что я останавливалась и просила его вернуться. Тот все понимал и возвращался. За эти прогулки я готова была простить ему даже крысу.

Агата 

Агата приходилась нам «родственницей» по прямой – внучкой нашей обожаемой Златки, сиамской кошки, которую у нас украли в доме отдыха. Соседи по карману некогда от Златки взяли кошечку. И вот она-то, Аниска и родила Агату. Хотя бабушка и мать были сиамскими кошками, Агатка ничего от сиамкого экстерьера не унаследовала – маленькая черная желтоглазая кошечка с белым галстучком на шее и таким же белым крестом на животе. Родилась от какого-то залетного молодца. Тот, видимо, был не промах, так как выдержал очень большую конкуренцию, прежде чем был допущен до сиамких кровей: Аниска гуляла на даче, где от женихов не было отбоя.

Несмотря на подпорченный экстерьер, мы Агатку приняли с радостью: «Все-таки родная кровь» – глубокомысленно заметил Андрей. Смесь сиамских и сибирских кровей получилась взрывной: наследница оказалась на редкость сообразительная и гипертемпераментная. Она была маленькая, изящная, с грациозной, как у всех кошек пластикой. В минуты волнения мордочка у нее вытягивалась и заострялась, глаза загорались тревожным блеском.

Агата вступила в наш дом как хозяйка. Более того, она была уверена, что всё вокруг, и все мы существуем для нее, то есть для того, чтобы с ней общаться, играть, кормить ее и вечером укладываться с ней спать. Поначалу у меня было впечатление, что мы завели не одну кошку, а целый десяток. Агата поспевала всюду, участвовала во всех делах, происходящих в доме: уборка, приготовление еды, перемещение крупно-габаритных вещей, мелкий ремонт. Она всегда была в гуще событий: принюхивалась, присматривалась и примеривалась. Сначала проверяла: не игра ли это, затеянная специально для нее? А она вообще все хотела превратить в игру. Если я заправляла кровать, то она ловила концы покрывала. Или садилась в центр постели, ждала, пока ее накроет покрывалом и замирала там – типа: «я в домике». Когда подметался пол – она играла с веником и мусором. Если пол протирали – следила, что за мусор выгребается из-под кроватей и стульев, искала и обязательно находила что-нибудь интересное для себя. Если я протирала пыль, то ловила тряпку. Во время приготовления еды скакала по столам и мойке. Даже скреблась в дверь туалета, если там находился заинтересовавший ее посетитель.

Прилечь без нее на диван было невозможно. Только приляжешь, она тут же запрыгивала сверху, начинала быстро-быстро массировать тебе живот передними лапками, чуть-чуть выпуская коготки, потом, довольно мурлыча, укладывалась на отмассированное место.

Первое время она думала, что и стол накрывают тоже для нее: тут же лакала из бокала налитый туда кефир или подцепляла лапой колбасу с тарелки.

Она любила лежать на чьих-нибудь плечах, когда мы ели. Тянулась мордочкой ко всему, что отправлялось в рот. Я ей давала нюхать чай, бутерброды, творог – все, что ела, она с удовольствием нюхала, если что-то нравилось – тянула лапу, чтобы подцепить своими коготками. Но после того, как она стала совать свои лапы в ложки с супом, которые мы несли ко рту и пытатьсясдернуть мясо с вилки, мы стали сбрасывать ее с плеч и отстранили ее от совместных обедов. Один раз она поцарапала мужу губу, пытаясь подцепить картошку с ложки, которую он уже положил рот.

Получив за наглость несколько легких оплеух, она потом просто сидела с нами за столом на свободном стуле, правда иногда все же пыталась лапой подтянуть что-нибудь к себе

Никто не мог и зайти в дом без ее фейсконтроля. Хлопала дверь – она бросалась к порогу. Была и еще одна причина ее неусыпного бдения –Агата всеми силами стремилась проникнуть к нашим соседям по карману, где жила ее мать Аниска. Эта Аниска была странной особой – она терпеть не могла дочь – ревновала ее к своим хозяевам, с которыми живая и общительная Агата играла. К тому же почтенный возраст – десять лет делал ее ленивой. Гиперактивность Агаты сильно раздражала престарелую мамашу. Очень скоро после появления Агаты в квартире соседей начиналась драка. Аниска потом уже злилась на хозяев, что они запускают «эту» – не знаю, какими кошачьими ругательствами обзывала она свою неуемную дочку. Чтобы не осложнять внутрисемейные отношения, Гера с Людой перестали пускать Агатку в свою квартиру. Она тогда пряталась где-нибудь возле двери, и когда дверь открывалась – быстро шмыгала в комнату. Ее не обескураживала то, что по 4-5 раз ее выставляли из квартиры – она вновь и вновь штурмовала двери.

Странно для кошки, но Агата узнавала нас и наших соседей в лицо. Сидела у окошка, если видела Геру и Людмилу, идущих к подъезду – ее сдувало с подоконника – она уже караулила их под их дверью. Так же узнавала и нас.

Она стала различать звук домофона в квартире соседей, и, заслышав его, бежала к их двери, зная, что дверь сейчас откроется, чтобы впустить гостей.

– Ну, сообразительная, – изумлялся Гера.

Муж в оценке ее умственных способностей пошел еще дальше:

– Она находится на полпути между обезьяной и человеком – уверенно сказал он

Она и спала по-человечьи. Никогда не сворачивалась клубочком, всегда вытягивалась в длину, норовя уткнуться мордочкой в подушку.

Когда была еще совсем маленькой, спала с нами, выбирая самые теплые места – шею, щеки. На руках мостилась, как ребенок: не на коленях, а прижимаясь тельцем и мордочкой к груди.

Видя, какую большую роль в доме играют книги и бумажные дела, Агатка тоже приохотилась к «чтению». Обнаруживала бумагу, не важно где: на столе или диване, она, придерживая лист лапой, отрывала кусочки бумаги и выплевывала «прочитанное». Что поделать, по-другому она читать не умела. «Перечитала» целую гору бумаг. После того, как «прочла» один договор, никаких важных бумаг я на столе не оставляла.

Агата обладала и другой, очень человеческой привычкой – даром виртуозного воровства. Воровала с кухонных столов все, что ее заинтересовало. Поначалу относилась к этому как к законной добыче. Как-то прямо на глазах у меня сбросила с мойки почти килограммовый пакет с куриной печенью. Взяв узел в зубы, уверенно и важно потащила его прочь из кухни. Когда я отняла у нее пакет, посмотрела на меня в недоумении. Однажды я размораживала пять рыб. Смотрю: а в мойке четыре осталось. «Не могла она такую большую рыбу незаметно унести, наверное, я забыла – четыре рыбы размораживала», – подумала я. Но через несколько дней обнаружила под креслом обглоданную рыбину. Особый интерес у нее вызывала сдоба – сочни, ватрушки, кексы – она их выкрадывала из фаянсовой чашки, стоящей на полке над столом, разрывала полиэтиленовые пакетики, слегка обгладывала и бросала на полу. Видимо, ее интриговал их запах, но не вкус. Сдобу мы стали убирать в ящики стола.

Если я оставляла свою сумочку открытой – залезала туда с головой, выуживала конфеты, губную помаду – это все для того, чтобы играть – катать по полу. С моего туалетного столика утаскивала в зубах серебряные кольца и браслеты. Их тоже любила гонять по полу. Если я слышала мелодичный звон, то быстрее бежала выручать свои украшения. Потом уже ничего из блестящего на столике не оставляла.

Она совершенно по-человечески играла с нами в догоняшки и прятки.

Это началось с того, что засидевшись, я решила размяться и стала потихоньку бегать через прихожую из одной комнаты в другую. Агата, как всегда, решила, что это имеет к ней прямое отношение, и стала бегать со мной. Я стала изображать погоню, кошка моментально поняла условия игры и стала от меня убегать, прятаться и, затаившись, выжидать. Неожиданно выпрыгивала из укрытия и касалась передними лапками ног – дескать «зачикала».

Любила играть с веревочками и бусами, но по-своему. Когда веревку или бусы бросали на пол, он брала их в зубы и приносила нам или просто несла в другую комнату, чтобы продолжить игру, зная, что мы обязательно возьмем их у нее.

Специально купленные для нее игрушки – мячики, мышки, меховые шарики на резинке забавляли ее не долго. Она экспериментировала с новыми материалами: вытаскивала из моих букетов сухие цветы, выуживала откуда-то мотки ниток, пальчиковые батарейки. Вообще, как особа женского пола, любила все блестящее, поэтому мои кольца и тюбики с косметикой были особенно желанны.

Агата была исключительно чистоплотной. Когда она вылизывала себя, лежа рядом на кровати, то и мне доставалась часть гигиенических процедур. Она поочередно лизала свой бочок, потом мою щеку или нос, ее мордочка при этом выражала доброжелательную заботу и попечение о тех неряхах, которые не могут или не хотят себя вылизывать. Горшок был предметом особой заботы. Она справляла нужду и после начинала с усердием грести наполнитель в горшке. Она нагребала его сначала в одну сторону, долго нюхала, ее что-то не устраивало, и с тем же усердием перегребала в другую, потом опять нюхала с пристрастием, и вновь нагребалась новая комбинация. В комнате стояла туча пыли. Мы, ругаясь, вытаскивали ее из горшка и отправляли в другую комнату. Если все-таки она считала свои гигиенические процедуры не законченными, то, улучив момент, возвращалась и снова начинала грести до особых наших карательных мер.

У нее были индивидуальные отношения с каждым из членов нашей семьи. Например, на плечи к сыну она никогда не запрыгивала, но с ним она очень активно «разговаривала».

– Ну, как дела? – серьезно спрашивал он, наклоняясь к ней.

– Мр-р-р., – живо отвечала она, поигрывая хвостом.

– Все нормально?

– М-р-р-р!

Со мной, кстати, она «разговаривала» редко, чаще мурчала. Потом на свое имя она стала отзываться грудным и коротким «Мр-р-р». Поскольку сын по-мужски резко с ней играл, она его и царапала больнее и кусала сильнее. Играя со мной и дочерью, притворно кусала руки, не причиняя боли и с осторожностью выставляла когти – понимала: мы – существа более ранимые.

Как особа женского пола Агата оказалась законченной кокеткой. Ей не нравилось, когда на нее долго не обращали внимания. Если я длительное время сидела за компьютером, она запрыгивала на стол и садилась передо мной, заслоняя экран: «Вот она – я, не хуже того, на что ты пялишься уже два часа», – говорил весь ее вид. Когда мы все собирались на кухне и живо общались между собой, Агатка нервничала и начинала кампанию по привлечению к себе особого внимания. Она расхаживала по столам, нюхала кастрюли и сковородки на печке, пытаясь залезть в них лапой, и добивалась того, что мы наконец-то отвлекались от своих разговоров и начинали на нее покрикивать и одергивать ее. Она не торопилась спрыгивать, так как знала, что из-за стола никто моментально не вскочит. Но если кто-то все-таки поднимался, чтобы прогнать ее, – в два прыжка оказывалась на холодильнике и оттуда прыгала на кухонные шкафы – выше уже некуда. Со шкафов высокомерно посматривала на нас: «Ну, что вы со мной сделаете?» Своего добилась.

Ее прыгучесть была поразительной. Прекрасно ловила мух, делая невообразимые кульбиты в воздухе. И самое удивительное – она с разных позиций запрыгивала к нам на плечи. Побывать с утра на чьих-нибудь плечах было важным ритуалом в ее жизни, настолько важным, что она с утра устраивала настоящую охоту на нас. Запрыгнув на стул или кровать, начинала, перебирая лапами, целиться своим желтым глазом, потом в один прыжок оказывалась на плечах. Если я отходила и не давала ей возможности прыгнуть – гонялась за мной. Запрыгнув, тут же начинала ласково тереться мохнатой мордочкой о щеку и громко мурлыкать, потом удобно устраивалась, продолжая умиротворенно мурчать. Она могла и с пола запрыгнуть, но для этого нужно было раскрыть руки и сказать, ей:

– Ну, ладно, прыгай!

Тогда она прыгала сначала на руки, а потом перебиралась на плечи. Могла запрыгнуть сзади, как настоящая охотница. Разлегшись на плечах, наблюдала за всем, что я делала. С любопытством вертела мордочкой, потом более активно подключалась к делам: лапкой пыталась зацепить все, что я держала или перемещала. Если я садилась завтракать, то опять же лапами лезла в творог, кефир.

– Агатик, я тебя всю накормила!» – объясняла я кошке.

Поскольку Андрей встает всегда раньше всех, то первым кошка начинала доставать его:

– Она сидит у меня на шее по утрам, – жаловался Андрей. Плечи у него были все исцарапаны. О том, что она претендовала на особое отношение к плечам Андрея, свидетельствовал забавный случай. Как-то я разминала его плечи. Агата тут же появилась и с недовольным «мр!» запрыгнула на плечи Андрея. Неодобрительно взглянула на меня: «Дескать мол, это мое, что ты тут самовольничаешь». Разлеглась на плечах и преданно замурчала.

Выпрашивала еду она особыми звуками. Если хотела есть, то с утра заводила: «Ма-а!» «Ма-а!» В итоге получалось: «Мама!». Меня это умиляло. Ее «Ма-а!» сигнализировало и о желании оказаться на нашей шее.

Поначалу привычка запрыгивать на плечи нас умиляла, потом доставала, ну а потом обернулась скандалом дворового значения, поскольку Агата нанесла ранение полковнику Мигде, живущему в нашем подъезде несколькими этажами выше.

Произошло это потому, что Агатке очень захотелось гулять. Заоконный мир вызывал у Агаты трепетное волнение: оттуда доносились незнакомые запахи, звуки, там свободно гуляли коты и кошки. Словно дразня ее, они рассаживались под окном, и начиналась кошачья медитация. Временами Агата решительно нацеливалась на клумбу под окном. Но прыгнуть боялась: расстояние от окна нашего первого этажа до земли – метра два с лишним. Когда мы оттаскивали ее и закрывали окно, – долго возбужденно мяукала, будто жаловалась, и просилась на улицу. Но один раз прыгнула с подоконника – не на землю, а на плечи Андрея, который стоял под окном и манил ее к себе. И после этого она всякий раз прыгала ему на плечи, когда он звал ее. Андрей немножко гулял с ней во дворе и возвращал на подоконник. Потом уже, чтоб оказаться на улице, она пыталась прыгать на всех, кто останавливался под окном: на соседку, с которой я разговаривала через открытое окно, на детей, которые подходили, чтобы посмотреть на кошку, висящую на подоконнике:

– Отойдите, прыгнет на вас, – предупреждали мы.

И вот как-то я сидела в своей комнате, и вдруг услышала шум и истошные вопли Агаты, которые раздавались явно с улицы, из-под окна. Предчувствуя недоброе, выглянула на улицу. Агатка металась под нашими окнами. Напротив стоял полковник Мигда, зажав рукой ухо и страдальчески сморщив лицо. С полдесятка детей окружили полковника.

– Агатка! Ты выпрыгнула!? – рявкнула я.

Окно на кухне осталось открытым.

– Так это ваша кошка?! – спросил полковник.

– Да, наша.

– Она у вас не больная, нормальная?

Я все поняла.

– Нормальная. Она на вас прыгнула? – вопрос прозвучал очень глупо. – Вы стояли под окном?

– Нет, проходил.

– Она вон как поцарапала-то человека, – укоризненно сказала бабушка, стоящая рядом с детьми.

– Сейчас ее заберу!

Я помчалась во двор. Подошла к полковнику. Виновато спросила:

– Сильно она вас поцарапала?

Полковник отнял ладонь – по уху струилась жирная струя крови.

– Ух, ты! – я не на шутку испугалась.

Хорошо, что у полковника оказались военная закалка и мягкий характер, а так ведь и до суда можно было дело довести.

– Да ничего, – сказал он мне, когда я в волнении начала лепетать:

– Простите, ради Бога! Мы теперь уже следить за этим будем… Мы…мы ее накажем!

Я не стала объяснять полковнику, что кошка просто хотела погулять, это сделало бы положение еще более нелепым.

Агатку я не наказала. Никак не могла переварить сюрреалистическую ситуацию: черная кошка прыгает из окна на полковника, проходящего мимо, и наносит ему кровавые раны, очевидно, при попытке полковника сбросить ее с себя.

Мы уже не оставляем настежь открытыми окна.

Агата и теперь не утратила ни своих прежних привычек, ни былой резвости. И еще ближе продвинулась по пути от кошки к человеку. Это самая необычная кошечка из тех, которых мне довелось встретить.

Богдан 

Конечно, я ждала, что дети принесут когда-нибудь в дом брошенного голодного котенка. Но к щенку я не была готова. В лютый мороз, на Крещенье, кто-то рано утром подбросил в наш подъезд двух щенков. Они громко скулили, взывая о помощи. Я слышала их вопли, мне их было жалко, но… Дочь пришла со школы и со слезами на глазах занесла дрожащего от холода еще слепого щенка. Она не смогла пройти мимо него. И я теперь уже не могла сказать ей: «Отнеси обратно!»

Мы его согрели, залили в рот немного молока, и стали ждать папу. Самовольно оставить дома щенка не решались. Папа зашел, посмотрел на него, лежащего в тряпках:

– Вы что, щенка подобрали? – грозно спросил он.

Наш кутенок, маленький, несчастный, трясся и беспомощно тыкался носиком в тряпки.

– Ладно, пусть остается, – тут же смягчился папа и сразу же, как врач, занялся щенком.

На нем оказались большие гнойные раны, видимо, его покусала сама сука. Хвост был купирован. Щенок по виду обещал быть черным пуделем. Андрей обработал раны, напоил его из пипетки, положил между двух обогревателей. И так мы стали хозяевами подкидыша, которого назвали Богдан – Богом данный.

Второго щенка, который уже не мог скулить, и был очень хилым, в два раза меньше Богдана, тоже взяла одна девочка из соседнего дома и выходила его. Выброшенные кутята были спасены. И до, и после я замечала такую особенность: выбрасывают животных взрослые, а спасают их дети.

Приемыш подрастал. Выглядел он несколько неказисто: «подпорченный» пудель с большой головой и грубоватыми, как бы наспех сработанными линиями тела. Он с трудом позволял себе стричь морду, поэтому надолго зарастал густой бородой.

Едва ли Богдан понимал и помнил, что мы спасли его от смерти, но у него развился настоящий синдром «гостей» из «Соляриса»: он почти физически не мог без нас обходиться, и по-настоящему страдал в наше отсутствие.

Когда он оставался дома один, то в основном торчал в окне, рассматривая всех заходящих в подъезд и поджидая нас. Если ожидание становилось слишком долгим, он делал очень странные вещи: находил в какой-нибудь из комнат неубранную постель и начинал ее драть. Наши постели были его «пунктиком» Однажды я тихонько зашла домой и направилась в спальню. Увиденным была крайне удивлена. Богдан разлегся на нашей кровати, причем, лежал он неестественно для собаки, зато очень естественно для человека – на спине, распластав передние и задние ноги. О его глубоком блаженном сне свидетельствовало то, что он даже не услышал, как я зашла. Богдан прекрасно знал, что на кровати лежать нельзя. При нас он только осторожно клал на нее передние лапы. А тут!

– Богдан!? – в изумлении воскликнула я.

Богдан вскочил, как ужаленный, виновато завилял хвостом. Я была так поражена его желанием очеловечиться, что даже не стала его ругать. Разве можно корить какое-либо существо за жажду самосовершенствования?

Теперь, уходя, мы стали закрывать все комнаты, а Богдана оставлять в прихожей и кухне. Он начал вытаскивать из октанта в прихожей наши вещи – носки, брюки, рубашки, мусолил их (наверное, целовал), грыз, обнюхивал и обонял их изо всех сил. Не раз я заставала его просто приникшим к рубашке или брюкам Андрея. Так он боролся со своим одиночеством. У собак, оказывается, тоже есть фетишизм. С несколькими вещами пришлось расстаться – Богдан их сгрыз в приступе тоски.

Когда, наконец, после долгого отсутствия кто-нибудь заявлялся домой, Богдан стремглав бежал навстречу, тыкался головой в ноги, странно, со всхлипами и взвизгиваниями, с надрывом подвывал, постанывал. Словом, издавал какие-то совсем не собачьи звуки, в которых слышались и пережитая тоска, и отчаяние, и бурная радость. Один раз, во время такой встречи с долго отсутствовавшим хозяином, он даже обмочился от переполнявших его эмоций.

Иногда эта его привязанность доставляла нам много хлопот.

Каждый год я с детьми и Богданом отдыхала на базе отдыха на Писанке. Богдан находился при нас неотлучно, повсюду сопровождал. Если я читала или загорала в каком-нибудь укромном уголке, он непременно находил меня и часами «охранял».

Рядом с базой отдыха находился заповедник «Томская писаница», куда мы частенько ходили гулять. Собак туда брать было нельзя. Мы также не брали его, отправляясь в соседнюю деревню Колмогорово, где было много собак и коров. Коров он с остервенением облаивал и гонял по деревне, что могло вызвать и вызывало ярость местных жителей. А с собаками дрался. Отвязаться или убежать от Богдана было невозможно. Один раз мы закрыли его в комнате. Он выпрыгнул из окна второго этажа и побежал нас искать. В следующий раз, оставив его в комнате, закрыли и дверь, и окно. Когда через несколько часов вернулись домой, то поняли: никогда больше Богдана запирать не будем. Вся морда у него была в известке и сухой краске: он выгрыз дыру в косяке и уже принялся прогрызать стену. Ветхая стена легко поддавалась его напору. И наверное, он через час-другой вырвался бы на свободу. Комендант пригрозила нас выгнать из дома отдыха за порчу имущества, а мы пообещали ей сделать ремонт косяка и стены.

Тогда мы избрали другую тактику. Когда Богдан дремал в комнате, мы выходили потихоньку и быстрее бежали к шоссе, за пределы дома отдыха. Дверь оставляли полуоткрытой. Пока он решал идти на поиски, мы были уже далеко. Он выбегал из комнаты и с крайне озабоченным видом начинал нарезать круги по базе отдыха: бегал без устали от столовой – к речке, к теннисному клубу, бане, от бани – к нашему корпусу и снова к речке, в общем, по всем местам, где мы обычно ходили. При этом он яростно обнюхивал всех подряд, пытаясь уловить знакомый запах. Хоть мы и чувствовали себя немножко виноватыми перед Богданом, но утешали себя тем, что в этих его променадах есть много пользы и ничего вредного.

Взгляд у нашей собаки был чудесный: умный, выражающий и любопытство, и заинтересованность по отношению к вам, и готовность принять вас со всем, что вы ему предложите, и какая-то теплота – это, действительно, был взгляд друга.

И еще я уважала Богдана за достоинство. При всей его любви к нам он оставлял за собой право не покоряться, если речь шла о его жизненно важных интересах или о его территории. Например, он слушался нас дома во всем. Но была заповедная территория – под ванной, которую он считал своей и не позволял нам устанавливать свои правила. Из-под ванны его нельзя было выгнать ничем, даже если он забрался туда с грязными лапами. А он, не желая их мыть, частенько так и делал. Он осмеливался рычать на нас и даже на самого Андрея, своего «любимого любимчика», но не вылезал оттуда и под воздействием грубой силы.

При всей чуткости, Богдан проявлял непонятливость и глухоту, когда его просили сделать то, чего ему не хотелось. Например, вернуться к хозяину, когда впереди маячила восхитительная помойка, когда нужно было облаять стадо коров и поваляться в их дерьме, познакомиться с мохнатой особью. В помойке он рылся, стадо коров разгонял, в их дерьме обваливался, дрался с псами и только потом довольный возвращался к хозяевам. Никакие наказания не могли заставить его отказаться от этих удовольствий.

Сложные и противоречивые отношения у Богдана были с машинами. Первоначально он их всех ненавидел и яростно облаивал. Причем, он гнался за ними, рискуя попасть под колеса. После этих дурных облаиваний он получал по загривку поводком, и даже это не усмиряло его. Но оказалось, что Богдан испытывал уважение к автобусам. Потом я разгадала причину этого. Ведь на больших автобусах мы ездили в Журавли и на Писанку на отдых, то есть, считай, в собачий рай. Там леса, поля, огромные пространства, море запахов, речка, в которой Богдан любил купаться и плавать. Плавал он, кстати, хорошо, бесстрашно пускаясь за своими хозяевами даже на стремнину. Полная свобода с утра до вечера! Поэтому на автобусных остановках в предвкушении рая он, не различая номеров, рвался в любой автобус, так что изо всех сил надо было удерживать его на поводке.

Однажды Богдан ухитрился прокатиться на автобусе. Мы провожали вечером гостей и стояли с ними возле остановки. Богдан крутился рядом. А когда мы пошли домой, Богдан исчез. Мы звали его, прочесали весь базарчик на Швейке и его округу – пес как под землю провалился. Богдан никогда не терялся и никогда не отставал. Он, наоборот, «пас» нас во время совместных прогулок и походов за городом – следил, чтобы никто не отставал, перемещаясь из начала процессии в конец и наоборот. А тут исчез. У нас появилось только одно предположение: когда мы стояли возле остановки и подъехал автобус, он решил, что сейчас все отправятся в восхитительное путешествие за город и прыгнул в открытую дверь.

– Если не дурак, то выйдет на следующей остановке, – сурово сказал Андрей.

Нам ничего не оставалось делать, как пойти на следующую остановку – «Трикотажку». Мы пришли и стали громко звать Богдана. К нашему изумлению и радости он тут же выбежал из дворов.

– Все-таки не дурак, – с одобрением сказал муж.

Когда у нас появилась белая «девятка», Богдан изменил свое отношение и к легковушкам. Не облаивал. Стал их метить, особенно дорогие и красивые. А в белые, становясь на задние лапы, заглядывал в окна – нет ли там хозяина.

Стоило открыть дверь, он тут же прыгал в машину и забивался в ноги, даже если его никто и не приглашал. И потом еще приходилось потрудиться, чтобы выгнать его, если поездка с ним не предполагалась.

В остальном Богдан не был назойливым. Когда ему хотелось, чтобы его угостили, он подходил к столу и клал лапу на колено – гениальный жест: мы друзья, поделись со мной тем, что ешь. Если же не делились, Богдан начинал скрести лапой по колену, выказывая нетерпение. Этот жест обозначал уже другой оттенок просьбы: я тоже имею право поесть то же, что и вы, мне сильно хочется.

Он не особенно успешно обучался собачьим командам. Из всех фокусов и премудростей, которым обучают собак, Богдан с легкостью овладел только одним, назывался он: «В какой руке». Прячется в один кулачок какое-нибудь лакомство и Богдану выставляются два кулачка: «В какой руке?» – спрашиваем у него. Он обнюхивает оба и скребет по тому, в котором, как он предполагает, спрятано лакомство. Если он не отгадывал, ему раскрывали пустую ладонь, он старательно скреб по другому кулачку и съедал лакомство. Но все-таки, знал «место», «сидеть», «лежать». И никакие силы не могли его заставить убежать от магазина или аптеки, в которую зашел хозяин, тут даже и никакой команды давать не надо было.

Богдан обладал удивительной стойкостью и живучестью. Он переболел чумкой, энтеритом, падал в речку с моста, дважды попадал под машину, перенес две операции. Был не раз покусан собаками, так как, обладая отчаянной смелостью, вступал в драку с противниками, вдвое превышающими его по размеру. Однажды на даче в гостях приструнил одного назойливого дога, которого хозяева не могли поставить на место. Тот лез к столу, за которым мы пили чай, укладывал свою гигантскую слюнявую морду на стол рядом с тортом и чашками. Богдан укусил его за ляжку. Дог обиделся и ушел.

Богдан прожил у нас шестнадцать лет. Мы похоронили его в березовой роще. Когда вернулись домой, я стала собирать его вещи и была поражена тем, как мало вещей у собаки, жившей в доме шестнадцать лет: поводок, подстилка-коврик, полотенце для лап, большая простыня для купания, пластиковая миска и чашка для воды – вот и все. Я сложила их в мешок

– Ты что, выбросить хочешь? – спросила дочь.

– Нет, в музей сдам, – огрызнулась я.

Сколько раз я мечтала выбросить все эти моментально грязнеющие тряпки. И когда я все это выбросила – квартира опустела, особенно колол пустотой тот угол в прихожей, где лежал коврик Богдана.

Вечером пришел Андрей – посмотрел на это пустое место – лицо у него перекосилось. «Больше никаких собак», – сказал он глухо.

– Давай помянем Богдана.

Я поставила на стол тарелку с пельменями и налила по стопке коньяка.

– Скажи что-нибудь…

– Что сказать, мне плакать хочется…

Он стал жевать пельмени, и глаза его предательски влажнели, наливались слезами. Он бросил вилку, закрыл лицо рукой и стал плакать по-мальчишески сдавленно, сотрясаясь плечами. Я обняла его.

– Мне животные ближе… – будто оправдывая себя, сказал Андрей, – Они честнее…

– Да, они не могут врать, – сказала я глупую и бесполезную фразу.

Для мужа Богдан являлся больше, чем домашний любимец, он был другом-лекарем. После изматывающего рабочего дня, он брал его, и они отправлялись вместе восстанавливать силы и душевное спокойствие, гуляли по заросшим пустырям, маленьким рощицам вдоль Искитимки. Андрей покупал ему лакомство: палочку ливерной колбасы или пару сарделек, сам охлаждался бутылочкой пива, и возвращались они оба совершенно умиротворенные.

Первое утро без Богдана было хмурым и холодным. Первое утро без нашей собаки. Утром он обычно начинал топотить в прихожей, напоминая о том, что наступило время прогулки. Если мы медлили, он деликатно просовывал свой нос в дверь спальни, но не более.

В последние дни болезни, к прогулкам он относился с нескрываемым испугом – ему очень тяжело было ходить. Но гулять надо было много, так как мы, борясь с его отеками, ставили ему мочегонное.

Когда он слышал «Пойдем гулять», глаза его расширялись, он смотрел с ужасом. Но все-таки вставал с нашей помощью и, тяжело ступая, медленно тащился к двери.

За окном цвела сирень, доцветали на клумбах тюльпаны, шелестели деревья. Но не было Богдана.

В ванне взгляд упал на мыльницу с дегтярным мылом. Вот, еще одна вещь Богдана. Мы отмывали его таким мылом, и после купания Богдан источал приятный смолистый запах. Мыло тоже убрала подальше.

Одна за другой стали проплывать картины из прошлого. Богдан молодой, весь в черных блестящих кудряшках бегает по поляне, с веселым лаем, оглядываясь на нас. Блестит на солнце гладь реки, Богдан, громко отфыркиваясь, плывет за мной, вытягивая шею.

– Мама, а Богдан попадет в рай? – спросила меня моя богословски не подкованная дочь.

Я кивнула.

Если в раю не будут петь птицы, летать над лугами бабочки, не будут звенеть мушки, разгуливать собаки, кошки, львы и лани, а в воде не заплещутся рыбы, то какой же это рай? Разве будет он совершенным. А Господь не может создать несовершенный рай. Разве без души можно так любить и страдать от отсутствия близких, как Богдан? Что мне на это скажут богословы?

И еще я точно знаю, что и души животных, и души людей связаны в единый мистический, неразрывный, сообщающийся круг жизни и смерти. И узнала я это от Богдана.

Накануне трагических событий, связанных с гибелью сестры Наташи, ровно за месяц до этого, на Троицу, мне был послан пророческий сон, больше похожий на видение.

Стук в дверь. Я подхожу к двери и замечаю рядом с ней еще высокое стеклянное окно, которого раньше не было. Через это окно я вижу Наташу, там, за ее спиной темнота. Я открываю дверь, и вдруг в дверь первым перед Наташей бесшумно входит Богдан. Я смотрю на него с удивлением: «Почему Богдан здесь? Он же умер». Вслед за ним заходит сестра. Она в черном пальто и в черной широкополой шляпе, очень молодая и красивая. Это меня поражает – очень молодая. Мы смотрим друг на друга, и она ничего не говорит мне. Вдруг на ее лицо и на мое набегает мрачная тень. В тот же миг меня пронизывает чудовищная ужасающая догадка о каком-то грядущем несчастье. Я теряю сознание – и просыпаюсь. Две недели время от времени с тревогой вспоминала этот сон. Я думала о том, что может случиться что-то плохое, но не могла допустить даже догадки о гибели сестры, такое невозможно было помыслить. Потом я его забыла. Когда произошла трагедия, передо мной этот сон пронесся со всей отчетливостью.

Я думаю, что душа Богдана устремилась на помощь мне, предупредить о беде, он как бы показал мне Наташу – принадлежащей иному миру. И он дал мне утешение: нет никаких случайностей в уходе и приходе людей. Книга жизни написана на Небесах. Никто не может потерять ее из-за нелепых обстоятельств. И если это так, но нам нужно смиряться с решением Всевышнего. Ведь Он делает это по законам любви. Приход Богдана в мой сон был последней и самой насущной помощью, которою он оказал мне уже за гранью жизни.

 

Почему мы называем животных «братья наши меньшие», если они гораздо старше нас на этой Земле? Если у них можно поучиться преданности и дружбе, если они не способны подличать и обманывать, прикидываться хорошими и добрыми? Разве только человек? Любое существо ищет любви и раскрывается с благодарностью навстречу ей. И может ли человек сравниться с ними в способности так безусловно и бескорыстно любить? Тогда, может, просто – братья наши?