Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Кузбасская сага. Роман. Книга 2. Пленники Манчжурии (часть 2)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Продолжение. Начало в № 4 за 2011 год.

 

Часть2. ...И жизнь свою лихом меряют...

Глава 1

…Шел второй год войны. Где-то далеко на Востоке гремели пушки, лилась кровь, тонули корабли, а русские города и веси продолжали направлять в её горнило все новые и новые команды новобранцев. Любая печь, от которой ждут тепла, должна в достатке получать дрова, любая война, от которой ждут решения важных политических и экономических проблем, должна получать в нужном объеме деньги, вооружение и живую силу. И хотя к лету 1905 года в России уже повсеместно и почти вслух говорили о грядущей капитуляции перед Японией, тем не менее, война, словно по инерции, продолжала собирать свою дань: банки перечисляли огромные деньги на нужды военного ведомства, а на Восток по-прежнему шли эшелоны с техникой и новобранцами.

Отправив своих посланцев на войну, Урское, как и любое другое российское село, ждало вестей с фронта, но почта не баловала селян, и потому военная тема как-то сама собой со временем притупилась, отошла на второй план. В тех семьях, чьи сыновья и мужья ушли на войну, молились Богу за их спасение и, самое главное, надеялись, что Он действительно им поможет. Так уж устроен человек, что надеется, верит в удачу до конца. Кончилась вера – кончилась жизнь!

А между тем для большинства жителей Урского жизнь уже вошла в обычное мирное русло со всеми крестьянскими заботами и печалями. Молись, грусти, надейся, а хозяйство блюди! Июль – пора сенокосная, и потому нужно было косить траву, сушить сено, копнить и складывать в стога, чтобы на всю следующую зиму было чем свою скотину кормить. Решишь эту проблему – и сам будешь сыт, и детки твои будут здоровы.

После смерти Ивана Касаткина Иван Скопцов так и не нашел себе постоянного товарища по золотому промыслу. Михаил Кузнецов уже не ходил в горы, и никакие уговоры Ивана не могли вернуть его к старательству. Несколько раз ходил Скопцов в ватагой Андрея Павлова да Иннокентия Бронского, но удача ни разу не улыбнулась им, и потому ватажники, возложив всю ответственность за неудачу друг на друга, разругались, да с тем и разошлись навсегда, и теперь едва здоровались, встретившись на сельских перекрестках. У самого Андрея Павлова подросли сыновья, Еня да Гриня, которые теперь сопровождали его во всех экспедициях за золотом. Ивану же Скопцову стукнуло шестьдесят перед самой войной, и, хоть и не так круты были горки Салаирского кряжа, а все же укатали они его так, что стал он больше работать у себя на огороде да на сенных укосах, и первым помощником ему во всех домашних делах теперь был его внук Семка...

…Резко сдал староста Калистрат Зосимович Потехин. Неведомая болезнь согнула его в пояснице, и ходил он теперь, скрученный хворобой, опираясь на батожок, а вскоре и второй понадобился, для большей устойчивости. И теперь урские шутники, глядя на своего старосту, говорили, кто с горечью, кто с плохо скрытым злорадством, что похож он теперь на паука-упыря, который проворно управляется как со своими ногами, так и с двумя палками-батогами. И хоть продолжал он вести дела сельского старосты, но все чаще приходилось отправлять вместо себя в волость или уезд более молодого и предприимчивого Афоню Гвоздева. Тот же, чувствуя, что наступает его пора, всячески напоминал волостному начальству о необходимости переизбрания старосты в Урском и назначении на эту должность именно его, Афанасия Гвоздева. И только Силин Аким Иванович, волостной урядник, придерживал до поры такое решение, пояснив уездному исправнику, что с Калистратом Потехиным они вместе отойдут от казенных дел.

Как бы то ни было, но Гвоздев становился все более заметной фигурой на селе, которое к 1905 году уже насчитывало до двухсот дворов. Именно к нему, Афоне Гвоздеву, обратился Михаил Харламов, когда его хватил паралич вскоре после отправки сына на войну. Не то, чтобы болезнь свалила его с ног, но прихватило правую сторону, и потому теперь Михаил Ефимович ходил медленно и тяжело, приволакивая ногу, а в правой руке едва-едва мог держать стакан с чаем или водкой. Впрочем, о водке ему пришлось забыть – болезнь, по словам доктора Иванова, могла обостриться даже после небольшой дозы спиртного. Тогда-то и пригласил к себе писаря Гвоздева купец Харламов для составления завещания, где половину своего состояния он отписал своей невенчанной жене Татьяне, а другую половину разделил между двумя замужними дочерьми и беспутным сыном Федором, которого он иногда, вслед за своими односельчанами, называл Федькой Окаянным. Грешно, наверное, родного сына так называть, но уж столько натерпелись они с Татьяной от него, что Михаил Ефимович в последние годы только одного хотел: быть рядом со своей Танюшей, а чтобы его Федька был где-нибудь подальше от них. Живой, здоровый, но где-то на стороне. Завел, было, он разговор с сыном перед мобилизацией об отступной сумме наследства, так сынок уперся: ему половину, а мачехе – небольшой пенсион предлагал определить, своего рода пособие на содержание, да сестрам понемногу. А когда отбыл он на фронт в составе мобилизационной команды, поставил Михаил Ефимович свечку перед иконой, но никому не сказал, во здравие или во упокой … Бог рассудит по справедливости, думал купец, сожалея только о том, что вовремя не обвенчался со своей Татьяной.

– Ничего, – рассуждал про себя он, лежа в своей широкой, застеленной перинами кровати, – если Бог решит по справедливости, то положенное наследство достанется Танюшке, и дочери уже не посмеют оспорить его, а коли вернется Федька домой, то, видно, придется для венчания вызывать попа в Урское, потому как дальнюю дорогу мне теперь уже не вынести…»

Определенные перемены произошли и в хозяйстве Харламова. Теперь вместо Ивана Кочергина магазином заправлял Спирька – буфетчик из бистро, а помогала ему по-прежнему Мария Китова, жена Ивана Кочергина. Она так и жила во флигеле в каком-то странном, замороженном состоянии: ни разу не всплакнула на людях об ушедшем на фронт муже, не написала ему ни одного письма, да и сама не получила ни одной короткой записки. О своей размолвке с ним никому не говорила, кроме Евдокии Соловьевой. Не к кому было ей пойти со своей печалью. Ни мать с отцом, ни сестры, ни, тем более, дед Прошка, не поняли бы ее, и потому пришла к своей былой подружке и мужниной полюбовнице Дуне Соловьевой. Чудные дорожки выпадают порой в жизни человеку, и идет он по ним, меряя шаг за шагом, искренне веря или искренне ошибаясь…

Горничная Фрося, сирота и дальняя родственница Харламова, которую он уложил к себе в постель, едва ей исполнилось пятнадцать лет, теперь уже не претерпевала со стороны купца каких-то бы ни было посягательств. Пошатнувшееся ли здоровье Михаила Ефимовича тому причиной или постоянная близость его молодой экономки Татьяны Григорьевны, да только заботился он теперь о Фросе уже почти по-родственному. Разрешал Спирьке всерьез ухаживать за ней, имея намерение их поженить, и только изредка, как это случилось во время приезда купца Мешкова, подкладывал ее под нужного человека. Развращенная им, она легко соглашалась на подобные предложения. И когда Михаил Ефимович приказал ей забеременеть от Спирьки, она беспрекословно исполнила его повеление, после чего обескураженный Спиря стал ее мужем, и они заняли отдельно стоящий домик на дворе Харламова. Да только теперь Фрося ревниво поглядывала в сторону не то брошенной, не то вдовой Марии. Видно, уж хотелось бывшей горничной покомандовать в магазине наряду со своим муженьком, да мешали тому два обстоятельства: ее беременность, а пуще того – строгая воля купца Харламова, который не хотел, чтобы они со Спирей взяли под свое крыло весь его магазин. А пока Спиря с Марией друг друга держат под контролем, ему, больному, и его Татьяне Григорьевне легче дышится...

Одно событие всколыхнуло Урское и несколько дней оставалось главной темой всех разговоров. Через месяц после отправки новобранцев на войну в село неожиданно приехал Левка Федосеев. Поскольку никто ни сном, ни духом не знал о стараниях его батюшки, прасола и держателя ямских лошадей Ивана Ивановича Федосеева, по спасению своего сынка от фронта, то жители, увидевшие его в селе, дружно обступили Левку, спрашивая о войне, о самочувствии своих земляков. Наверное, впервые в своей жизни нагловатый Левка покраснел до кончиков ушей, кое-как отвертелся от вопросов и скрылся за оплотом отцовского дома. Урские быстро поняли силу связей их земляка Федосеева и не стали его осуждать за такое чадолюбие, но тут же людская молва принялась на разные лады обсуждать причины того, почему же Федька Окаянный не остался в тылу вместе со своим постоянным дружком Левкой и почему Михаил Ефимович оказался таким суровым отцом. Впрочем, в селе секреты долго не живут, и вскоре все, кому не лень, убежденно заявляли, что эта бестия Татьяна Григорьевна свалила с ног здоровяка Харламова, а его бедного сына-сиротку отправила на фронт. Пикантность данной ситуации заключалась в том, что все урские, зная о сволочном характере Федора Харламова и всех его проделках, все равно пытались его защищать и даже жалеть. Прознав об этом, Харламов не на шутку испугался за свою Танюшку: как-то она будет жить в таком окружении, случись что-то с ним, и не дай Бог, если Федор вернется с войны живым и здоровым…

* * *

В конце лета 1905 года дошла до Урского горькая весть о гибели всех ее солдат-новобранцев на Дальнем Востоке. Словно стая мрачных воронов, напитавшись смертельным ядом в заморских далях, зловеще прошелестела своими иссиня-черными крылами над селом и затем каждый из них выбрал свое подворье. И где ни присел-приземлился погибельный вестник, там ключом вскипало горе людское, с утра до вечера голосили женщины и дети, а мужики хмуро прятали свою горечь в усах да бороде. Испокон веку знали на Руси, что война хороших вестей не приносит в дом, казалось бы, уже привыкнуть должны, ан нет, и всякий раз рвут душу истошные крики овдовевших женок, осиротевших детей да оставшихся на старости лет без кормильцев стариков. Закончился передых на урском погосте, и теперь его земля словно спешила забрать недополученные в конце Х1Х века жизни крестьян. Каждый месяц, хоть одного своего земляка да отправляли в последний путь жители Урского. Ладно уж, хоронили здесь стариков да больных, а там, на чужбине, в одночасье полег добрый десяток молодых и здоровых мужиков. Вот беда так беда неизбывная!..

Как ни горько горе тех, кто потерял родного человека, а всяк по- своему его переживает. Тяжко пришлось семье Яшки Чуваша. Едва взяла в руки похоронку его матушка, Серафима Михайловна, как случился у нее разрыв сердца. Знал Мотя Яковлев про ее недуг сердечный, да не уследил за чересчур проворным Афоней Гвоздевым и потому овдовел в шестьдесят лет…

…Апоплексический удар от страшного известия хватил Домну Скопцову. Итак уже больше года она с трудом передвигалась по дому: ноги распухли от водянки, да и сама она еще больше растолстела, поскольку никак не могла обороть свое чревоугодие. А получила весточку о гибели Тимофея – упала вдруг на пол, руками машет, что-то сказать хочет, а вместо слов какие-то несвязные звуки изо рта доносятся. Только день и помучалась так, а потом вовсе замолчала. Лежит себе колодой на широкой лавке на мягкой перине, глазами хлопает да пальцем тычет куда-то и мычит. Сразу-то трудно было понять, что она хочет, да потом привыкли мало-помалу: мыли, кормили с ложки, а, вот на горшок носить приходилось мужу, Ивану Скопцову, а в ней весу до десяти пудов. Не уберегся в какой-то момент Иван, надорвался и стал сохнуть на глазах.

Все хозяйство и внук Семка теперь остались на плечах снохи Зинаиды. После Рождества отмучилась и отмучила своих близких Домна Скопцова – упокоилась она на сельском погосте рядом с могилой Симы Яковлевой.

…По-своему пережили смерть близких Ежуковы, Горкуновы, Петуховы и новоселы из Расейского угла. И хоть в их семьях никто не умер после получения похоронных извещений на своих детей и мужей, а разве горя не прибавилось в их небогатых утлых избах?…

…Только один раз, перед тем как вручить похоронку Харламову Михаилу Ефимовичу, призадумался Афанасий Гвоздев: как бы не сгубить почтенного и самого богатого на селе человека внезапным известием о смерти его сына. Долго он мялся в гостевой комнате Харламова перед Татьяной Григорьевной, не зная как подступиться к разговору. Он давно был наслышан о болезни купца, о его параличе и уже на ходу пытался что-то придумать для смягчения удара, но все разрешилось само собой. Татьяна Григорьевна, едва увидев Гвоздева с казенным пакетом в руке, спросила напрямик:

– От Федора известие или… о нем?

– О нем… – вырвалось у писаря.

– Давайте сюда, я сама Михаилу Ефимовичу сообщу….

Словно пуд стороннего груза сбросил со своих плеч Афанасий Гвоздев, когда за ним закрыл ворота неулыбчивый харламовский дворник Филипп. Сам же Михаил Ефимович спокойно встретил это известие, а через неделю поднялся на ноги и даже ходить стал без своего посоха. Но для всех на селе было большой тайной, что Харламов и Татьяна Григорьевна вздохнули с облегчением, узнав «…о героической гибели в боях за остров Сахалин рядового 4-й Сибирской пехотной дивизии Федора Михайловича Харламова…».

…Так случилось, что похоронку Кузнецовым и жителям Расейского угла Гвоздев доставил только на следующий день. Была у него задумка помучить, потомить неизвестностью гордого и прямогов своих суждениях Михаила Кузнецова, а получилось наоборот. Завыли бабы по селу, полетела черная молва от дома к дому, и уже это как-то подготовило Кузнецовых к страшному известию. Уже знали они о судьбе Яшки Яковлева и скоропостижной смерти его матери, о болезни кумы Домны. Про Гордея никто не мог ничего сказать, а сердце уже настроилось на горестную волну, исподволь, осторожно, и потому, когда на следующее утро Гвоздев постучал в ворота кузнецовской усадьбы, все ее обитатели, даже маленькие Маша и Федька, уже знали: в дом пришла беда…

Проревелась Матрена Кузнецова, три дня безвылазно пил свою анисовку Михаил Кузнецов. От водки ли, от горя ли, но теперь его голова и борода совсем побелели, и только за ушами еще можно было найти его былую рыжину. Стойко и как- то отрешенно восприняла известие о смерти мужа Алена. В первый день она сидела за столом вместе со свекром и наравне с ним пила его злую анисовку, неистово молилась на коленях перед иконой вместе со свекровью, но ни одного всхлипа не услышали Кузнецовы от своей невестки, хотя черные лучистые глаза ее были полны слез, да седина на голове проступила еще больше. На вторые сутки не утерпела Матрена и подступилась к Алене:

– Доченька, не таи ты в себе эту горечь, поплачь – легше будет. Наше горе бабье слезьми быстрее вымывается…

– Мое горе от меня никуда не денется, а детишек пугать своим ревом не хочу….

Зашло горе во двор да так и осталось тут, будоража неуемной болью сердца хозяев, гася мало-помалу все светлые воспоминания и ломая веру в завтрашний день…

Лишь легкий просвет проклюнулся в жизни Кузнецовых: пришло известие от сестры Алены – Веры. Писала она, что выходит замуж и переезжает к будущему мужу в Бачаты. Приглашала всех Кузнецовых на свадьбу в урочное время.

– Не время нам по праздникам ездить, – решил на семейном совете Михаил, – самим свою горечь надо уметь обороть, а то, не дай Бог, другим настроение попортим. А ты поезжай, Аленушка, сестра ведь она твоя, родная кровь, а внучаток возьми с собой, пусть на тетку посмотрят, когда еще придется… Сколько ноне Верке-то, лет двадцать поди?..

Только уехала Алена с детьми и подарками от всех Кузнецовых, как подступился к Михаилу староста Калистрат с тем, что «надобно строчно» быть в волостной управе, а главное, наведаться в участок к самому уряднику Силину. Не избалованный такими приглашениями, Михаил был крепко озабочен предстоящей поездкой, а Матрена, собиравшая мужа в дорогу, даже всплакнула накоротке, когда же за ним закрылись тяжелые сосновые ворота, своей сухонькой рукой перекрестила его вслед: «Господи, спаси и сохрани! Неужто еще како горе на нас? Спаси и сохрани, Господи!..»

* * *

…Чуть больше недели прошло после описанных событий, как в одну из темных сентябрьских ночей в село вернулся Федор Кузнецов. Приехал тайно, в обход окрестных деревень, как это случалось и раньше, да только теперь, когда он попытался открыть скрытную щеколду задней калитки, Найда, вместо того, чтобы облизать руку, укусила ее, и, только заслышав голос хозяина, стала ластиться. Как-никак, а почти восемь лет не был Федор дома, и даже любимица забыла его. А как бы встретили его Гром и Свисток, было даже страшно предположить, не приласкайся к нему Найда – разорвали бы в горячке, а потом, наверное, по своему, по-собачьи, жалели о своей ошибке...

Кузнецовы уже ложились спать, как заслышали шум у забора со стороны леса. Недовольно ворча, Михаил Кузнецов взял заряженное ружье, фонарь, и вышел на крыльцо. Слабый свет «летучей мыши» освещал небольшой пятачок высокого крыльца, да внизу поблескивали глаза снующих по двору собак.

– А ну, что вы расшумелись? Цыть, скаженные!

Собаки замирали перед ним на мгновение и убегали к задним воротам.

– А ну, кто здесь, выходи, не то стрелять буду!

Михаил вскинул ружье в сторону ворот и уже готов был нажать курок…

– Батя, это я… – и на пятачок, слабо освещенный лампой, шагнул Федор.

– Святый Боже! – сдавленно вскрикнул Михаил и мягко осел на пол крыльца, а ружье с грохотом заскользило вниз…

…Уже вместе, отец и сын, вошли в дом. От внезапного потрясения Михаил так ослаб, что мог идти только благодаря помощи Федора.

– Чегой-то ты там шуме…– начала, было, Матрена, но, увидев Федора, схватилась за сердце и опустилась на лавку около печи, на которой муж обычно курил по ночам и вечерам.

– Феденька! Сыночек…– только и смогла произнести старая женщина, протягивая руки вперед. На шум из горницы выскочила Алена. Она была в короткой ночной рубахе, густые черные, крапленые сединой, ее волосы волной переливались на белой ткани исподнего белья. Увидев ее, теперь уже Федор не устоял и шумно опустился на ближайший табурет.

– Ну, здравствуйте, мои родные!..

В какой-то немой и неистовой радости эти люди обнимали и целовали его, и среди нескончаемого потока родительских поцелуев он, казалось, явственно различил один-два особо горячих поцелуя той женщины, которая все эти годы жила в его сознании, но о которой он уже и мечтать боялся…

…На дворе уже прокричали первые петухи, а у Кузнецовых в хозяйском углу за столом сидели двое мужчин и две женщины, и один из них, пришедший в эту ночь из ниоткуда, все говорил и говорил, рассказывая о своих злоключениях, да изредка спрашивал о деревенских новостях. Стол был заставлен закусками, бутылками с самогоном и вином, но их почти не замечали. Матрена завесила окошко, выходившее в сторону села: боялась недоброго глаза. Все хозяева так и сидели в исподнем белье, только женщины накинули на плечи большие платки, а Федор сидел в серых дорожных брюках да несвежей сорочке. Баню топить не стали по причине позднего времени, дав гостю только умыться в рукомойнике на дворе, и усадили за стол…

Оказалось, столько всего случилось за эти годы, что рассказывать подряд и подробно было просто невозможно, и потому Федор летал с одной темы на другую, едва успев обозначить ее суть…

* * *

Уже через несколько дней после пребывания дома Федор почувствовал, каким душно-упругим становится для него сам воздух в доме, если рядом находится Алена. Ни разу не оставались они один на один за все это время, ни разу она не потревожила его никаким вопросом, но он постоянно ощущал ее присутствие, и чем дальше, тем труднее удавалось ему себя сдерживать от того, чтобы не подойти к ней, заговорить, прикоснуться хоть легким движением руки. Даже ночью, когда разговаривал с доктором и отцом, он почему-то был уверен, что она не спит за занавеской и внимательно слушает каждое его слово, и потому ему хотелось, чтобы все слова его получались умными, вескими, убедительными. Он понимал, что в нем к этой женщине вспыхивает с новой силой почти уже забытая страсть, и хотя пытался ее побороть, почти знал, что рано или поздно уступит ей и она захлестнет его с головой. Что будет потом – ему неведомо, и это пугало. Если раньше между ними стоял брат, что было непреодолимым препятствием на его пути к Алене, то сейчас, когда Гордея больше нет, он намного свободнее в своих действиях. Его ничуть не останавливало даже то обстоятельство, что у нее двое детей. Не его, а все же кузнецовские – родная кровь! Но тут выходила на первый план другая проблема: по церковным законам брат не мог жениться на вдове брата. Грех всему роду! Этого придерживались все его земляки. Сам же он, хоть и крещеный родителями, серьезно к религии никогда не относился, а последние годы, проведенные в тюрьме, где он постоянно контактировал с политическими арестантами, еще больше размыли его веру в правильность христианских устоев. Как бы то ни было, но своих близких, и прежде всего Алену (а она искренне верила в Бога, в чем он не сомневался), Федор не мог поставить в неудобное положение. А потому им предстояло решить еще и эту задачу…

Такие мысли одолевали Федора, пока он набирался сил в отчем доме. Но в какой-то момент он осадил себя таким простым и таким важным вопросом: а захочет ли сама Алена возврата к их прежним и, наверное, уже давно забытым отношениям? Захочет ли она видеть в нем своего супруга и отца ее детям? А родители?!.. Поразмышлять было над чем…

Дабы не нарушать обычного домашнего уклада, он разместился в летней кухне, где никому не мешал, и усиленно читал те книги и газеты, что приносил доктор Иванов. Обедать всегда поднимался в избу, а завтракал и ужинал на скорую руку в своей каморке тем, что мать принесет. Здесь его частенько навещали родители, да детишки порой забегали к дядьке по своим делам. Если Маша здесь долго не задерживалась, то неугомонный Федька не давал ему покоя. И приходилось Федору свистульки резать мальчонке, и саблю делать, а то просто садился племянник на табурет перед дядькиной кроватью и, направив на него черные, словно перезрелая черемуха глаза, задавал самые неожиданные вопросы: а почему тебя Федькой зовут и меня? Но почему ты большой, а я маленький? Почему у меня есть мама, а папы нет? А когда деда Миша умрет, кто у меня дедом будет? И приходилось Федору на полном серьезе разговаривать со своим пятилетним племянником. Эти беседы, похоже, не прошли даром для обоих: старший, от случая к случаю называл маленького Федьку «сынок», а последний, словно в благодарность, стал называть его «тятей», чем немало обеспокоил Алену.

Как-то Федор взялся ремонтировать телегу на дворе. Снял и смазал колеса, проверил прочность крепления дрог и оглоблей. Около него все время вертелся маленький Федька. Алена, то и дело выходившая по своим хозяйским делам на крыльцо, видела это. Кликнув сына к обеду, сама спустилась к Федору и присела на скамейку.

– Федя, зачем так мальчонку привечаешь? Ведь он тебя уже тятей кличет?

– А что в том плохого, что у ребенка отец будет? – Федор сидел на корточках перед телегой и смазывал оси колес дегтем.

– Был у него отец и, может статься, вернется Гордей? Ведь два месяца всего прошло-то…

– И дай бы Бог, чтобы так вышло!..

– А что ж ты Феденьку моего смущаешь – «сынком» зовешь? Как он будет родного отца называть?

– Да мал еще, Федька, через неделю забудет кого и как называл… Только вот вряд ли мы дождемся Гордея, а я давно тебя хотел спросить…

– Не надо! Я тебе уже сказала однажды: сестра я тебе, не больше!

– Алена, когда брат меж нами стоял – так и должно быть, И я, как помнишь, сам уехал отсюда, чтобы вас не огорчать да и себя уберечь от соблазна. Но теперь-то?! Тебе ведь только двадцать пять! Двое детей на руках, а старики не вечны – сдают потихоньку… Крепко их подкосила смерть Гордея…

– Федор, никогда не говори при мне, что Гордей умер, что он мертвый, что… Для меня он жив! А пока так, то и никаких разговоров с тобой мы говорить не будем!

– Неужто за чужого пойдешь, а мне отставку дашь? Понимаю, что грешно, если по-церковному, но ведь люба ты мне была тогда, а сейчас и того больше?..

– И ты, Федя, любый мне …был, и потому с такими разговорами не подступайся ко мне до времени, не рви душу и не ломай веру…

– Какую веру, Аленушка, о чем ты?

– О том, что я верю, что Гордей жив! Вот когда не останется совсем никакой веры – я позову тебя, именно тебя, а не чужого мужика… И может сама к тебе приду, но сейчас все эти ухаживания даже не заводи: я не барышня на вечорке, а ты не кавалер! И если когда-нибудь у нас образуется такой разговор, то говорить мы будем о жизни, о детях… Понимаешь ли ты меня, Федор?

– Понимаю, Аленушка. Несколько ден уж осталось, как мы определились с Ивановым. Отмечусь у старосты, да потом на месяц-другой поеду на общественный извоз, уголь возить. Это ж пытка такая, каждый день видеть тебя и не сметь… мда-а…Прости, Аленушка, но я ведь мужик, и мне всего тридцать три года!..

– Поезжай, Федя, а время рассудит…

На крыльцо выглянула Матрена. Увидев сына и невестку, мирно беседующих, она какое-то время, оценивающе, смотрела на них. Нет, что ни говори, и с Гордеем Алена была хороша, и со старшим Федором прекрасно бы смотрелась. Уже говорили они с мужем об этом, памятуя, как тянулись Федор и Алена друг к другу несколько лет назад. Там одно их разлучило, а здесь другая беда: как же брату жениться на вдове брата?!

– Ребятишки, давайте-ка в дом, обед стынет!..

…Чуть позднее, глядя вслед зареванным и уходящим со двора Алене и Зинаиде, Иванов сказал:

– Завтра, Федор, вы должны идти к старосте и предъявить справку… Никаких подробностей! Где воевал, как? Скажешь, мол, это военная тайна, и ты не имеешь права говорить о ней. Документ предъявить надо, но оставьте его у себя! Тоже, мол, приказ. Я там поставил фамилию штабс-капитана Даирского… помните, как-то в газете фамилии упоминались: Арциховский, полковник, генерал Ляпунов, Даирский… Сейчас время чрезвычайно удобное: Гвоздев повез своего недоросля в Томск устраивать в какое-то ремесленное училище… Я думаю, он с месяц там пробудет, а может, более… Калистрат в волость сейчас не ездит, а те и вовсе к нам заезжают только по оказии… До Рождества Федору надобно уехать из села, а потом что-то уляжется, что-то прояснится… Лучше глаза не мозолить нашим деревенским: они ведь своих убиенных родичей будут поминать – сороковины, как-никак, а тут ты перед глазами с необычной справкой… А то еще какие вести придут с фронта… А то волостное или уездное начальство забеспокоится о родителях погибших да наедут в село… Всяко может случиться, и до зимы лучше побыть рядом, но на стороне, а Михаил Андреевич отпишет или как-то еще вам весточку пошлет, когда можно будет вернуться домой…– незаметно для себя Иванов снова перешел с Федором на «вы».

– Можа, там Кузьму Козлова найдешь, Федя? Если живой, конечно…– вставил свое слово отец.

…В очередной раз уводил Федора Кузнецова из дома Крестьянский тракт, и в очередной раз родные ему люди думали-гадали, наблюдая, как вихрится тяжелая осенняя пыль вслед за телегой, запряженной Чубариком: вернется ли он в родной дом или разделит участь своего младшего брата. И в этот раз никто не дал им ответа…

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.