Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Кузбасская сага. Роман. Книга 2. Пленники Манчжурии (часть 2)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Глава 6

Второй месяц был на исходе, как Федор подрядился возить уголь из Кольчугино на Гурьевский железоделательный завод. Работа эта ума много не требовала, однако крепко испытывала любого на терпение и выносливость. Весь день в пути: из Кольчугино – в Гурьевск и обратно; реже за сутки удавалось обернуться дважды. Лошадь, запряженная в сани с наращенными боками, покорно тянула свой груз, а возница мучился на облучке, не имея возможности ни пришпорить коня, ни вздремнуть за время пути. И когда становилось уже совсем невмочь бороться с дремотой, он соскакивал на землю и шел рядом с повозкой.

Для ночлега возчикам угля представлялись нары в бараке, жидкая похлебка, кипяток да осьмушка черного хлеба, правда, все это было за счет завода. Один раз в неделю полагалась баня, как в Гурьевске, так и в Кольчугино, где застанет нужда. Легче приходилось тем, у кого жила родня в этих поселках, которая могла приютить их у себя.

В первый же день, оказавшись в Гурьевске, наведался Федор в домик, где когда-то жил Кузьма Козлов, да только не нашел там ни старика, ни его хозяйки, а новые жильцы рассказали, что сам кузнец помер лет пять назад, а жена – ровно через год после него. Ни наследства, ни наследников после себя не оставили эти люди, словно и не жили вовсе на свете белом…

После каждых двух недель работы возчикам разрешалось брать отгульные дни, чтобы съездить домой, навестить родных, попариться в баньке и просто отоспаться. Мог бы и Федор наехать в Урское – невелик путь, но ни разу не приехал он домой. И причин тому много было…

Отец обещал дать знать письмом или с оказией, что можно возвращаться, как только страсти на селе немного поутихнут. Не дал знака, значит пока нельзя…

Помнил Федор и слова Кирилла Ивановича: «…лучше глаза не мозолить тем, кто потерял своих родных на войне…». Ведь он, живой и здоровый, теперь как укор родственникам погибших. И объяснить-то им толком, почему он здесь, а они где-то там навсегда остались, не получится. Тут и справки липовые могут всплыть…

И, наконец, себя хотел проверить уже в который раз, да со всей строгостью: выдержит ли разлуку с Аленой? Не случится так, как было во времена теперь уже далекого его бегства в Кузнецк. Ведь он тоже тогда томился страстью, как больной ходил, а на поверку все базарной шуткой обернулось: и барышню себе завел там, и саму Алену вспоминал нечасто, а главное, без трепета душевного. Сам ли перегорел до сроку или брата своего пожалел, сейчас уж не поймешь, да только отповедь потом получил от Алены на покосе по заслугам. Обиделся, правда, словно оплеуху получил. Уж много позднее, в тюрьме, где свободного времени на раздумье представилось много, понял, что подступался он тогда к своей любимой и, как оказалось, любящей его женщине, не как жених, не как серьезный кавалер, а как кот мартовский: схватить бы сладкий кус, а потом хоть трава не расти. Не раз и не два, лежа на нарах после отбоя, прокручивал он в памяти тот разговор с Аленой на покосе. А будь слабее девушка, уступи она ему тогда, как Глашка Лукина Липату, ведь неизвестно еще, шел бы у них сейчас разговор о совместном житье- бытье или нет… Конечно, он не стал бы похваляться своей победой, как Липат, но и того хватило бы, что изломал бы он тогда сразу две жизни: и Алене, и брату. Не случилось, и слава Богу!

Но сейчас у него в душе жило какое-то иное чувство. Нет, он также физически ощущал неимоверную тягу к ее красоте, к ее телу, но вместе с этим он уже неотступно приходил к мысли о том, что будет у них дальше: где и как будут жить, как воспитывать детей… А сознание того, что эти дети не его, а погибшего брата, придавали его раздумьям какую-то щемящую остроту. А как иначе, ведь отцу с матерью уже на седьмой десяток перевалило, сдают потихоньку, и вдруг останется Алена одна с двумя детьми? И ведь на всем белом свете у нее нет родного человека!..

Только подумал так, и вспомнил Верку… Да что Верка, сама только замуж вышла, в чужую семью ушла, до сестры ли ей теперь?.. Такие невеселые мысли роились в его голове под скрип санных полозьев на езжалом пути между Кольчугино и Гурьевском. А то так разбежится в своих думах, что дух захватывало… Будто получает он письмо от Алены, где она сама зовет его к себе и пишет о самых своих горячих чувствах… Стряхнет с себя эту думку-мечту, как наваждение, а трезвый рассудок уже подсказывает другую печаль: даже случится им жить вместе и воспитывать детей, но только не в Урском. Деревня знает свои уставы – веками складывались они, определяя собой основы крестьянского уклада, и они-то противятся тому, чтобы брат или иной близкий родственник, женился на вдовой родственнице. Не примет община, не одобрит церковь, а как отец говорит: «в обчестве живем, а его мнение уважать надо!». Вот и думай, как тут быть!.. Такие невеселые размышления одолевали Федора на протяжении всего времени его добровольно-принудительных работ по доставке угля на Гурьевский железоделательный завод.

* * *

Вечером следующего дня, уже потемну, вернулся Федор Кузнецов в отчий дом. Ехал, не таясь, но и выставляться напоказ не хотел. Возможно, кто-то из урских полуночников и заметил в зимних сумерках сани с одиноким пассажиром, что стремительно миновали мост через Ур и устремились к вершине увала, на гребне которого, впритык к густым зарослям ельника, стояла кузнецовская изба. Около отцовской усадьбы он остановил Чубарика. Завидев родной двор, тот весело заржал, из конюшни, из глубины двора, ему откликнулся Серко. «Кони, и те скучают друг по дружке, а людям-то каково?» – подумалось Федору, и его охватило тепло предстоящей встречи с родными ему людьми…

Была суббота, и по всему селу топились бани, отчего столбы дыма поднимались не только над избами, но и над маленькими утлыми строениями, поставленными, как правило, на обочине просторных огородов, где его земляки парили и отмывали свои натруженные тела. Дымила труба и кузнецовской баньки, а в небольшом окошке неярко мерцал огонек каганца. Наученный тем, как его недавно встретили после долгой разлуки родные псы, и прежде всего Найда, сумевшая тогда его даже укусить, теперь он легонько свистнул, подзывая собак к воротам, и, заслышав легкое повизгивание лайки и шумное дыхание кобелей, сказал, словно поздоровался с ними.

– Ну, родненькие, не будете кусать блудного хозяина?.. – и только после этого через потайное отверстие открыл створку ворот. Найда успела облизать его руки и, приветствуя, встала на задние лапы, опустив передние на его грудь. Гром стоял рядом и всем своим видом показывал радость встречи с молодым хозяином, и только Свисток подошел к нему с каким-то виноватым видом, низко опустив голову к его ногам.

– Стареет псина, стареет… – с грустью подумал Федор, и коротким взмахом руки умудрился всех их погладить по головам. – Все, ребята, несите службу дальше…

Отца он застал в одном исподнем в горнице за столом. По всему было видно, что после бани он уже причастился своей анисовкой и теперь, в круглых очках с металлической оправой что-то с усердием выводил ручкой с железным пером на листке бумаги.

– Фе-едя-я… – удивленно и радостно протянул он, увидев входящего сына. – А я тут цыдулку тебе сочиняю, чтобы, значит, возвертался домой, а ты уже тутока!..

Он резво вскочил с табуретки, чтобы приветствовать сына, но тут же поморщился и схватился левой рукой за спину: по- молодецки встретить не удалось. Наскоро скинув валенки, Федор поспешил к отцу навстречу, обнял его, и они троекратно расцеловались.

– Чего морщишься, батя, неужто старый стал? Не поверю! – Голос Федора звучал громко и весело.

– Верь-не верь, а иной раз как схватит поясницу – хоть ревом реви. И парю ее, и бабка утюг горячий ставит, а летом у Кузьмы пчелами лечился, ан нет-нет, да прихватит… Вот тут и думай, старый стал или еще нет…

– Ладно, пап, женщины и ребятишки-то в бане, должно быть?

– Да, Алена с матерью пошли их мыть, пора бы уже и вернуться… Ты ополоснешься с дороги или как?

– Конечно, бать, и попарюсь, и помоюсь! Казенные бани-то никак не сравнятся с домашней…

– Это верно, сынок, только вот что: не ждали мы тебя ноне, прости за такие слова, а потому воды холодной я мало принес, да и спина, едри ее в копчик, прижала меня… Разболокайся живчиком да возьми пару ведер с водой из сенцев… Они, поди, ледком уже взялись, да в бане быстро отойдут… дрова, знаешь, где лежат…

На самой середине тропинки, ведущей от дома к бане, он повстречал мать с детьми. Укутанные с головой, они не сразу заметили Федора, а увидев, радостно заговорили, перебивая друг друга. Поцеловав всех наскоро, Федор, оставив ведра на тропе, проводил их до дома, а потом вернулся назад. Его сердце бешено стучало, а в коленях ощущалась непривычная дрожь. В оконце предбанника, задернутого цветной занавеской, он видел силуэт женщины, той самой, что стала для него в последние месяцы сущим наваждением. Федор на секунду задержал шаг у двери в предбанник, поставил ведра с водой наземь и отчаянно шагнул вперед…

…Алена только обтерлась полотенцем и повязала им голову, как дверь в предбанник отворилась и в клубах морозного пара возник ОН… Эти два месяца, что Федор работал на извозе, показались ей длиннее тех восьми лет, что его не было дома. Не раз вспоминала она свой последний с Федором разговор перед его отъездом: «…сестра я тебе, и не более…». И как корила себя, лежа одна в широкой вдовьей постели: почему говорила с ним так сухо и строго? почему хоть взглядом или жестом не подбодрила его, не подала хоть самую маленькую надежду? Эти терзания еще больше не давали ей покоя после появления в селе Федьки Харламова. Его страшный рассказ о гибели всех урских парней, а потом повторная похоронка, пришедшая из уездного военного присутствия, где было изменено только место гибели рядового Кузнецова (теперь вместо острова Сахалин там значилась Маньчжурия), сняли последние ее сомнения в том, что Гордей погиб. Она видела, как все более смирялись и свыкались со смертью близких им людей урские женщины, родители Гордея, а потому и сама она все больше ощущала себя вдовой. И это сознание теперь позволяло ей по иному смотреть на отношения с Федором. Да – горе, да – скорбь, но ее молодой организм с нерастраченными человеческими страстями сам собой звал ее от горьких воспоминаний к светлым думам о счастливой взаимной любви. И все эти мечты в ее сознании были связаны только с Федором. Но его не было рядом, и вся жизнь для нее теперь превратилась в бесконечно длинную и утомительную цепь ожидания своего счастья. Дни проходили один за другим, а оно все не шло и не шло. Не раз она ловила себя на мысли, что, знай, где сейчас Федор, плюнула бы она на все условности и отправилась бы к нему даже пешком. Но проходила ночь с ее тайными думами, и утром Алена вновь представала перед всеми, кто был рядом с ней, сильной и волевой женщиной, а на ее красивом лице лишь изредка явно отражались радость и скорбь.

– Федор!.. – со стоном выдохнула она, замерев перед ним нагая, лишь с полотенцем на голове, и ноги ее подкосились. Но Федор успел поймать ее на руки и вместе со своей драгоценной ношей осторожно опустился на широкую лавку. Много лет перед его глазами вставал образ прекрасной девушки во всей красе первозданной наготы, но сейчас, увидев ее так близко, он понял, что она еще прекраснее и желаннее той, которой он грезил все эти годы.

– Алена!.. Аленушка!.. Родная моя! Кровинушка моя! – он осыпал поцелуями ее лицо, шею, грудь. Она же, наблюдая за ним из-под своих длинных черных ресниц, шептала в ответ:

– Феденька! Родюшка ты мой… жаль ты моя давняя… – незаметно для самой себя она стала отвечать на поцелуи Федора, пока, наконец, их губы не встретились в долгом и страстном поцелуе. Уже в следующее мгновение Федор скинул с себя полушубок, исподнее, валенки и снова бросился в объятия своей любимой, и весь мир перестал для них существовать…

– Федя, Федь!.. – робкий голос женщины вернул его к реальности. – Тятя с мамой будут волноваться… Идти мне надо, не то стыд принять придется…

– Теперь уж все равно… – Федор сел на лавке, прислоняясь к бревенчатой стене, рядом с ним присела Алена. Молодые, нагие, красивые, они впервые были рядом,но ни капли смущения не отразилось на их лицах, словно вся прежняя их жизнь состояла из таких объятий и поцелуев.

– Жалеть не будешь? – Федор смотрел сверху на Алену, прильнувшую к его плечу.

– Наверное, Бог дает нам эти испытания, а роптать на него грех…

– А замуж пойдешь?

– А с двумя детьми возьмешь?

– Я тебя и с тремя возьму, только надо решить, где мы будем жить… Здесь нам жизни не будет…

– А еще благословение родителей нужно…

– Они славные люди – поймут…

– И дай-то Бог, но мне, Феденька, пора!.. – она вскочила с лавки, надела белую сорочку, шубку, сунула ноги в валенки и выскочила наружу…

Как он мылся и парился, Федор потом так и не мог вспомнить. Этот вечер остался в его памяти на всю оставшуюся жизнь какой-то ослепительно яркой и неимоверно обжигающей вспышкой.

…Когда он вернулся домой, все домашние сидели за столом и ждали его, а дети уже мирно посапывали на своих постелях. Алена раз за разом краснела при всяком взгляде Федора, а отец пытливо смотрел на сына и невестку, но от излишних вопросов до поры воздержался…

Любовная страсть Федора и Алены, нашедшая себе случайный исход, на какое-то время застыла, заставляя мучиться и переживать влюбленных. Они просто не могли найти в доме ни места, ни времени для своего нового свидания, и потому, когда Михаил поручил Федору съездить за сеном на дальний укос, он сначала согласился с неохотой.

– Мне бы с тобой съездить, – посетовал Кузнецов-старший, – да поясница не проходит…

– Тятя, а я могу съездить с Федором… – вызвалась Алена.

– И то верно, – согласился он, но при этом испытывающее посмотрел на сына. – Возьмешь подмогу, али сам справишься?

– Да справиться-то и один бы справился, только ведь я там был-то всего раз, да летом, да еще сто лет назад – как бы не заблудился…

– Ну, вот и ладно: будет тебе Алена и проводником, и помощником…

…И тот стожок, доселе стоявший под снегом, но растревоженный людьми накануне Нового года, стал невольным свидетелем страстного соития двух любящих людей, не получивших благословения на свою любовь ни от родных людей, ни от святой церкви…

Как ни старались Алена и Федор сохранить свою тайну от родителей, но уже через несколько дней Михаил с Матреной догадались, какие отношения сложились у их старшего сына с невесткой, и потому решились на тот разговор…

– Блуда в доме не потерплю! – резко заявил Михаил Кузнецов, стукнув кулаком по столу, чем невольно поверг в смятение и жену, и невестку, а сын только скрипнул зубами в ответ. – Но горе случилось: сложил наш дорогой сынок Гордеюшка свою буйну голову за царя и Отечество…Царствие ему небесное и вечная память! – Тут он встал и, оборотившись к иконе Николая Угодника, размашисто трижды перекрестился и поклонился. Вслед за ним это сделали все его домочадцы. – Садитесь, садитесь…

Теперь его голос звучал уже мягче, извиняюще…

– Ведомо нам с матерью, что давно вы друг друга жалели, но до позору дела не довели: ушел Федор в сторону, не стал мешать брату… И ты, Аленушка, блюла мужнюю честь все эти годы, но беда случилось…А жить-то надо, детишки, вон, растут, скоро спрашивать будут, что и как … Да и вам еще годков-то немного… Тебе ведь, Алена, двадцать пять только, да и тебе, Федьша, чуть за тридцать – своих еще детишек не поздно заиметь…

– Даст Бог – и мы вам поможем их поднять!.. – негромко вставила Матрена, а Алена, вся пунцовая, сидела, опустив глаза к полу.

– Не кори себя, Аленушка, – успокоил невестку Михаил. – Я завсегда перед твоим отцом в ответе за тебя… Жили вы с Гордеем хорошо, жили ладно, по-людски, детей, вон, нарожали, а теперь их воспитывать надо. Да только заковыка такая выходит: нельзя вам с Федором вместе быть. Тут тебе и церковь против, да людская молва… В обчестве живем! Вы уж зиму-то потаитесь от людского глаза, да не на сеновале (зимой-то поморозитесь, не дай Бог!), не на кухонке летней, а вот тут вот… – не оборачиваясь, он махнул рукой на широкую кровать, где раньше спали Гордей и Алена, – а по весне тихонько съедете в Кольчугино, иль в Кузнецк. У тебя, Федор, дорога туда тореная, даст Бог, в этот раз лучше примут… А нет, будете сами обустраиваться, не маленькие. Детишек же пока у нас оставите… Это к тому я говорю, что на селе вам так и так жить не дадут по-доброму: иные слова хуже кипятка жгут, а у нас таких говорунов – пруд пруди, там же некому будет вас судить. А грех этот мы с матерью отмолим за вас!.. Детишков же пока не посвящайте во все это, хотя Маняшка, поди, уже все разумеет, глазливая девка растет, ну, да мы с бабкой поговорим с ней… Понятен ли вам наш сказ? Согласны ли вы с нами? Живите, коль это все у вас всурьез, а ежели вы закрутили тут карусель от скуки да безделья – я вмиг вас разведу по углам, но никакого блуда не допущу! – И он снова стукнул кулаком по столу, а затем пытливо посмотрел на молодых.

– Ясно, бать, я согласный, – первым откликнулся Федор. – Ежели у вас с матерью какие-то сомнения остались в душе, то корите меня в первую голову, а не Алену… Я – мужик, я добивался ее уже много лет, и если бы не беда с Гордеем, никогда бы я не заступил ему дорогу, и никогда бы Алена не ответила мне согласьем. И если есть грех на нас, то пусть ляжет только на меня!

– Спасибо, тятя, спасибо, мама, – глухо проговорила Алена, едва поднимая глаза. – За понимание, за доброту вашу спасибо! Случилось так, что люб мне Гордей… был, и Федор полюбился… Не баловства ради, а ради жизни серьезной, ради детишек наших с Гордеем, да чтобы старость вашу обогреть домашним теплом, жить будем с Федором и вас почитать. А чтобы позор на наш род не накликать, съедем мы весной или летом на сторону, а потом и вас к себе заберем…

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.