Три новеллы

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Титов Арсен Борисович

Просмотров: 5200

2011 год, Выпуск № 5

Наконечник 

Кузнецов сидел на приступке магазина, привалившись спиной к теплому косяку. Утром хорошо выведрило, и грязь на глазах схватывалась. Через длинные огороды, дышащие отпаренными запахами картофельной ботвы и козловых розеток, он угадывал мощную пойму с тусклым фаянсом стариц, обернутых на сохранность ветошью талов и ветел. Каждое утро оглядывал он всю ее ширь и, кажется, изучил не хуже раскопа. Конечно, в раскопе картина менялась с неисторической быстротой, и то, что шло к нам веками, Кузнецов проходил за неделю. Пойма же менялась медленней. За все время раскопок лишь зеленые уремы ее пожелтели и покрылись сухими волдырями копен. Так что можно было представлять себе – такою же она была и тысячу, и две тысячи, и десять тысяч лет назад.

Кузнецову нравилось ощущать эти тысячи. Они мягчили его. Ему иногда даже хотелось написать строчку-другую стихов. Но к стихам он был совсем не способен.

Вчера вышли на костяк древнего воина, в тазе которого застрял бронзовый наконечник. Высохший за века этот дух насильственной смерти мучил Кузнецова и по сю пору.

Небо слепило изразцами стройных облаков. Их нежные тени, как ладошки младенца, гладили и без того разомлевший горизонт. Эту картину мог видеть и ощущать в свое время тот бедняга, что, конечно, не уберегло его от стрелы. Он, наверно, на всем скаку ударился оземь и уже не узнал о победе сородичей. С кем они и за что схлестнулись – не особенно волновало Кузнецова. Ему просто представлялся воин лет тридцати пяти с дубленой кожей лица. Воин не выбился в вожди. Он оставался просто воином, и у него, возможно, подрастал сын, худой, цепкий и мечтающий об удалых набегах парнишка. Или сын его был младенцем с теми самыми ладошками, в которых сейчас нежился горизонт. И воин совсем не уходил в поход, а защищал свою семью, свое стойбище.

Кузнецову хотелось узнать, пытался ли тот воин миновать стрелу, видел ли противника, целившегося в него, или стрела ударила неожиданно.

- Какая слепая штука жизнь, - подумал Кузнецов.

При этом ему сразу вспомнилось, что вчера, когда обнимались, она явно ждала большего, а он от прикосновений к ней ощущал лишь внутренний неуют. Сперва они бродили в темноте, натыкаясь на кусты, лужи и незагнанных деревенских овец. Когда останавливались, она явно ждала большего, но он всякий раз ощущал внутренний неуют, потому что видел перед собой не ее, а жену, и все у него выходило жалко. Сегодня она издали усмехнулась одними глазами. Он не стал подходить. Завтракали они порознь. И на раскоп он шел один, чему был неясно рад. Она сзади шла в кругу подружек и нарочно громко смеялась.

Он сразу же взялся работать на отвалах, широко, как трактор загребая лопатой. Она подошла сама и с той же усмешкой в глазах попросила его сходить за сигаретами. Он пошел. Воткнул лопату, утерся, спросил, какие именно купить, если не будет тех, что обычно курит она, и пошел. Спиной он чувствовал, что она и ее подружки смотрят ему вслед и, возможно, смеются. Чтобы не занервничать, Кузнецов стал думать о том бедняге с наконечником в стенке таза.

Магазин оказался на замке. Толстая щербатая дверь из смолевых плах, кованных исхудалым от времени железом, смахивала на плотно сжатый рот схимницы.

Кузнецов собрался от магазина повернуть, но мальчишка с велосипедом и длинной зеленой соплей Кузнецову растолковал, что продавщица загоняет домой удравшего борова и скоро придет. Кузнецов сел ждать, обрадовавшись возможности исполнить просьбу не тотчас же. Он представил, как она смотрит на пустую дорогу из деревни. Еще представил он свою жену и перешел к воину с сыном-младенцем. Колоннада облаков над древней поймой толкнула его к границам античного мира. Именно в противовес ему он представил своего воина – грубого и резко пахнувшего застарелым потом и застарелой грязью, не замечаемыми, конечно, ни им самим, ни его женой. Он представил своего воина живого, без наконечника в тазу, знающего центр мира не где-то у теплых античных морей, а здесь, на крутом берегу поймы.

- И мне следует так же! – подумал Кузнецов. - И мне надо не вертеться все время мыслями около жены, а понять наконец себя самого, из чего выводить соответствующие поступки.

Рыжий и крупный петух с сильным султаном хвоста своим гневом заставил Кузнецова отвлечься. Посреди огорода он сурово выговаривал рябой клуше, и в его праведном гневе было столько красоты, достоинства и сдерживаемой силы, что Кузнецов залюбовался им, невольно говоря себе, что и с женой, и с ней надо вот так же. В подтверждение его мыслей рябая клуша униженно пригибала голову. Цыплята желтыми яркими хлопьями бездумно рассыпались по огороду. Кузнецов оставил петуха с клушей и тревожно стал их пересчитывать – ведь растеряются или того хуже… И в оправдание его тревоги из сияющей алебастровой колоннады выпал черный наконечник хищной птицы – коршун, кобчик или еще какая напасть.

Кузнецов растерялся и только смог сообразить, что не успеет вмешаться. Наконечник на мгновение завис над огородом и ударил. Причем мгновение показалось Кузнецову раздвоенным – коротким и длинным одновременно: коротким, как и положено мгновению, и длинным, как ему не положено. В подлинное, то есть короткое мгновение, он лишь сообразил, что помочь не успеет. В мнимое, то есть длинное, он сумел найти в увиденном своеобразную красоту, и представление о слепоте жизни ему мелькнуло снова.

Наконечник, то есть хищная птица, ударила, а навстречу неловко растопыренной, но отчаянной ладонью взмахнулась взметнулась клуша. Коршун или кобчик, или иная какая-то хищная птица, имела опыт или обладала отменной реакцией. В когте расстояния она отвернула, разостлалась крыльями по ботве и взмыла, тотчас ударив вновь. Но опять навстречу неумело, но резко м самоотверженно подскочила клуша. Птица в сердцах долбанула. Брызнули клушины перья. Но клуша не отступила. И хищник с сердитым свистом крыльев набрал высоту, нащупал поток воздуха и поплыл в пойму.

Из сарая огненным смерчем, карающей колесницей пророка Илии выкатился петух. Кузнецов и не заметил, когда он успел туда укрыться. Петух выкатился, вдоль, поперек и по кругу яростно пронзил огородное пространство, архангелом взлетел на изгородь и во всю ширь своих горловых труб вострубил позор коршуньего бегства.

- Вот же скотина! – заорал Кузнецов и кинулся искать камень. – Вот паразит! Вот из-за таких паразитов!.. – и не смог ничего далее говорить, а только весь загорелся, затрясся и едва не рухнул, как если в него угодила стрела.

- Позор! – безгласо крикнул он петуху.

Кузнецов не бросил своего ребенка. Он просто ушел. Потому что нашла его бесперспективным и нашла себе другого. У нее были свои представления о муже, и в них он не уложился. Он ушел. А ребенка он не бросал. У него не задалась диссертация. Из своих тридцати пяти почти пятнадцать он работает над ней. В археологии это обычно. А у него еще непроходная тема. Он думал – ладно, зато будет хорошая жена. Но не задалась диссертация, нашла другого жена. Он все равно любил ее и сегодня ночью не смог. В своей палатке он раздел ее, не жену, и не смог. Мешало что-то. Мешала любовь к жене или мешал позор. Не сегодняшний, не этакий позор – бросил ребенка и удрал – но позор. ОН не бросил. Но позор мешал. Она ждала, немо требовала и не понимала, почему ничего нет. А он не смог. Утром глаза ее издали усмехнулись.

Кузнецов встал с приступка и пошел навстречу колоннаде, то есть в раскоп, где его ждала усмешка молчаливых глаз, то есть в сущности ничего не ждало. Наконечник остро резал. Древко стрелы он вырвал, а шипастый наконечник остался. Их для того и делают с шипами, чтобы нельзя было вырвать. Наконечник засел в нем, и никто, в первую очередь, конечно, жена, а потом и она – никто о нем не догадывался. Жена сказала, что может бросить своего мужчину – ради ребенка, которому нужен отец. она может бросить своего мужчину. Она считала это вполне достаточным. А он ушел. Потому что кроме всего есть наконечник. Древко можно выдернуть, а наконечник нет.

Вернее всего, клуша уже давно успокоилась. Она опять, наверно, была готова выслушивать нарекания от своего султана. Коршун или кто там, небось, уже выследил иную добычу и сытый кемарил где-нибудь в кустах или ином, положенном ему, коршуну, месте. Петух гордился победой, а выводок цыплят опять беспечно рассыпался в картофельных бороздах.

Кузнецов свернул в поле и упал плашмя в невысокую пшеницу. Земля, словно ее никогда не пахали и словно ее вчера не поливало дождем, оказалась безнадежно твердой.

Плохая женщина

Кувакин встретил плохую женщину. Он стоял по одну сторону улочки перед светофором и ждал зеленый свет. Она стояла по другую сторону, тоже ждала зеленый свет и почему-то Кувакину улыбалась. Возможно, она улыбалась совсем не ему. Может быть, она вспоминала какого-то хорошего человека или читала наизусть хорошие стихи, или хорошо думала про день, зимний и яркий. Но Кувакин подумал, не знакомая ли, и тоже стал улыбаться. Он стал улыбаться, стал вспоминать, если знакомая, то кто и как знакомая. Украдкой он стал ее рассматривать.

Была она толстая и страшная (ударение на предпоследний слог), с толстым круглым и белым, без румянца, лицом. Глаза были узкие и будто нарисованные углем. Нос был то ли пупыркой, то ли картошкой, а зубы – такие зубы, конечно, принято называть лошадиными. Губы под стать глазам были тоже узкими и густо, в перехлест форме, накрашенными.

Одета она была нескладно, хотя было видно, что хорошо одеться старалась. На ней красовалась некая синяя епанча с меховой оторочкой и венгерскими шнуровками на бюсте и животе, а поверх шнуровок лежал длинный зеленый шарф. Голову украшала шляпка, схожая с птичьим гнездом или растрепавшейся чалмой, если бы их поместили на трубу.

- Ну, небось так и колготки вперекрутку и колени оттопырены. Чучело на масленицу! – сказал бы Кувакин, кабы это впечатление не ломала улыбка.

Губы были вперехлест форме накрашенными, зубы торчали, помада кусочками прилипла к ним – даже через улочку это было видно. Но эти губы неожиданно оживляли и красили (в смысле украшали) ее лицо и давали странный отблеск на епанчу с венгерскими шнуровками и зеленым шарфом поверх. И этим своим перехлестом губы лепили улыбку так, что всем говорили за женщину: «Я старалась!»

Надо же! – вместо своего сравнения с чучелом сказал Кувакин.

Улицу он переходить не стал, подождал женщину на своей стороне. Она подошла к нему. Улыбаясь, они перебросились несколькими словами и разошлись. Конечно, Кувакин не вспомнил, где и как она могла быть его знакомой.

Потом они встретились ближе к весне и тоже на улице, тоже навстречу друг другу. Она была в той же синей епанче с зеленым шарфом, той же полурастрепанной чалме и той же улыбке: «Я старалась!» Но Кувакин нашел в ней большее, хотя, конечно, чисто по-мужски пожалел, что у нее все так нескладно и некрасиво.

- Небось так и в жизни все наперекосяк! – пожалел он, будто у самого было не наперекосяк.

Но на свой перекосяк он не обращал внимания, а на ее перекосяк обратил, то есть, вернее, об ее перекосяке предположил и сразу же пожалел. При следующей встрече - в мае и вечереющей порой, - когда всюду сверкочет сам черт и подтыкает на всякие азазеи (это мы сказали, чтобы не впасть в лирику по поводу майской вечереющей поры) Кувакин и страшная (ударение на предпоследний слог) женщина разговорились несколько более, и он узнал, что она руководит небольшой, но процветающей фирмой, и ничего у нее не наперекосяк, ну, разве что с мужем развелась, так с таким подлым существом следовало развестись гораздо раньше.

Черт им подоткнул, и они медленно, с самым незначащим разговором пошли в одну сторону. Одета на этот раз она была в голубой джинсовый костюм. Колени из-под юбки гляделись помятыми дынями. Толстые икры вформовывались в шнурованные полусапоги. Из тесной куртки выдавливался, будто паста из тюбика, и натекал на грудь вспененный, но сероватый от времени кружевной бант. И опять в улыбке была сквозящая, едва не детская просьба: «Я старалась!»

Сообщение о разводе с мужем, то есть само существование мужчины, способного стать ей мужем, Кувакина удивило.

- Надо же! – сказал он в мыслях, а потом прибавил: - А что надо же! Небось, так не один был муж!

О не одном муже открылось чуть позже, в следующий раз, в августе.

Он, август, оказался чертячее мая. Народ, видно, все лето надеялся на погоду, все лето ждал – вот-вот будет. И кинулся в августе догонять упущенное. Август откликнулся парным теплом, трепетными и лиловыми, как глаза молодой лошади, ночами. Народ вывалился гулять. В толчее гулянья их опять столкнуло нос к носу. И, как клеймо иконы Николы Зарайского незатейливо повествует об одном из его страстотерпий, говоря: «Рыба Николу исплюну», так и у них вышло все незатейливо. Он предложил присесть за столик летней кафушки. Они присели зело, и от всякие их разговоры и от достаточные возлияния случилась у них в душе сумять, и вста, и поидоша, и искрение в телесех их взгори. То есть было все так, как обычно бывает между мужчиной и женщиной.

Сначала он если не пошло, то довольно плоско острил, а она на эти плоскости всхихикивала. Потом они коротко поговорили о работе. Потом он все более стал помалкивать, а она все более стала изливаться, и от этого изливания он узнал о неодноразовом ее замужестве и неблагодарности подруг, о прочих сложностях жизни. И излилась она тоже незатейливо, без надрыва, без ожидания жалости, а как-то просто и искренне, на том же уровне: «Я старалась!»

Она говорила, отпивала из пластикового стакана вино, улыбалась. Помада, накрашенная вперехлест, прилипала к зубам и Кувакину казалось, она ее пьет вместе с вином. Лицо ее от вина не разрумянилось, так и белело большой сковородой, а маленькие узенькие глазки из-за густой туши казались крепко пришитыми поговичками. Что и говорить, была она толстой и страшной (ударение на последний слог) женщиной. Однако уже приглашая ее за столик, Кувакин чувствовал к ней жалость и симпатию и то самое в теле искрение, которое чуть ранее определено было незатейливыми словами страстей Николы. И искрение он в себе почувствовал не тогда, когда вста и поидоша, а раньше, когда приглашал за столик, собственно, приглашал уже потому, что испытал жалость и симпатию и это искрение.

Конечно, август дышал парным теплом, встрепетывал лиловым глазом молодой лошади, и, - по сути, много ли мужчине надо. Это они только между собой хорохорятся и якобы с сознанием дела рассуждают о красивых женщинах. А в жизни они искрят перед любой, самой обыкновенной или даже самой невзрачной, и тянутся потом за ней, и мычат, как телята, ммму! – лишь бы не была женщина дурой и не отключала бы своей дуростью это искрение. Кстати, этой способностью – заискрить перед любой женщиной, а не только перед красоткой, определяется настоящий мужчина, и совсем ни при чем здесь присказка о малом количестве водки.

- Поедемте ко мне! – предложил Кувакин.

- То есть на ночь? – спросила она.

- До самого позднего утра, если вам не надо рано в свою фирму! – сказал он.

- А почему бы и нет! – сказала она, помолчав. – Могу я, женщина, принять знаки внимания такого мужчины? – слово «такого» она, конечно, выделила голосом, а он поморщился.

Они пошли рядышком, потом она взяла его под руку. А он потом он взял ее за талию, отметив, что телом она упруга.

- Вот как славно! – примерно так отметил он.

Они пошли молча, и им стало слышно, как тела их отзываются друг другу. Идти было не очень удобно. Толстое ее бедро непроизвольно Кувакина отталкивало, при этом рука его с толстой талии срывалась. (Не такой уж крупный мужчина был Кувакин.) Бедро отталкивало, рука срывалась, но Кувакин плотнее прижимался, ставя свободную, не прижатую, ногу в подпор, то есть чуть в сторону. Она этого не замечала. Тела их слушали друг друга.

Перед троллейбусной остановкой на углу улиц, уже в полной темноте встретилась им одинокая цветочница с розами. Кувакин сунулся за деньгами, а после кафушки карман оказался пуст.

- Только пять рублей! – сказал он в разочаровании.

- Отдам за пять! – сказала цветочница.

Кувакин выбрал розу, церемонно подал своей женщине, а цветочнице посочувствовал.

- Если вы завтра будете здесь, я доплачу до полной стоимости. Сейчас у меня правда только пять рублей! – сказал он цветочнице.

- Да идите, идите. Доплатили уже тем, что готовы заплатить! – засмеялась цветочница.

- Господи! Какая красивая роза! И на последние деньги! Вообще какая красивая история! Какой вы мужчина! – в восторге сказала Кувакину его женщина.

Они прошли еще немного. Она вдруг спохватилась.

- Как же мы поедем к вам, если у вас нет денег? – спросила она.

- Дома есть. Приедем и я заплачу водителю. Он подождет! – сказал Кувакин.

- Нет! – решительно и в каком-то удовольствии возразила она. – Вот возьмите деньги на машину. А дома мне отдадите. Женщине ведь не прилично платить! – она вынула из сумочки сотню.

- Конечно! – сказал он и было кинулся поймать машину.

Она остановила.

- Пройдемте еще немного! – попросила она.

Прошли еще немного. Он снова, как мог, держал ее за талию, она прижималась к нему и большим толстым бедром при каждом шаге отталкивала его. Чтобы удержаться, он ставил свободную ногу немного в подпор, то есть чуть в сторону. Она этого не замечала. Она не отрывала розы от лица и дышала ее ароматом, дышала. Он же шел с несколько отставленной ногой и думал, что тот, кто сейчас их видит, явно над ним насмехается.

Вдруг она остановилась.

- Ах! Неужели это кончится! – сказала она с каким-то явно ощутимым нарастающим внутренним вихрем.

Он хотел ответить ей что-то ласковое, взглянул на нее. Она смотрела вверх и мимо, куда-то на фонарь или даже мимо фонаря, в серое от его света небо. Зрачки ее то исчезали, то выхлестывались во весь глаз. Она была глубоко в себе. Она ничего не видела. Она застыла. Но вихрь ощущался. И этот вихрь передавали ее зрачки. Они попеременно исчезали и выхлестывались – выходило нечто похожее на азбуку Морзе, когда ее передают в ночи прожектором, только в данном случае как бы темным прожектором в светлой ночи.

- Как я вам благодарна! – в глубоком волнении сказала она.

- Только бы не стала читать стихи! – почему-то испугался он.

-Я, правда, вам благодарна! – Не отрывая розы от губ, более успокоенно сказала она.

Он лишь улыбнулся. Они прошли еще немного и она вновь остановилась.

- Знаете, - сказала она. - Мне так хорошо, что лучше уже не будет. Давайте на сегодня расстанемся!

- Как? Почему? – запротестовал он.

- Сегодня расстанемся а встретимся завтра! В семь вечера! На том же месте! Завтра я буду ваша! Правда, правда! – зашептала она. – А сегодня нет. Сегодня нет. Сегодня оставьте остаток вечера мне!

- Да что же вы! – продолжал протестовать он, хотя понял, что протестовать бесполезно – она не лгала, ей действительно было хорошо.

- Поверьте, я и сегодня ваша, только по-другому! Поверьте! А завтра встретимся в семь часов и я буду принадлежать вам всю ночь, поверьте! – прошептала она, махнула рукой и втиснулась в остановившегося частника. – Завтра! – крикнула она.

Но завтра у них не вышло.

Завтра Кувакину навалили друзья – один по случаю отъезда жены на богомолье, другой по случаю размолвки с любовницей, третьего позвали сами, мимоходом заглянул и остался четвертый, отыскался пропавший с самой зимы пятый – взгрянули хорошо, а после завтра добавили. Кувакин оба дня убеждал всех, что ему надо встретиться с женщиной, но присесть за столик той летней кафушки ему довелось только на третий день – и, разумеется, впустую.

Ее встретил Кувакин только через два года. Оба сделали вид, что удивились и в первую секунду даже попытались изобразить удивление неподдельным. У обоих это не получилось. У Кувакина не получилось из-за чувства вины. Ее же неудачу он объяснил оскорбленностью.

- Ну что, как поживаете? – с вызовом спросила она.

- Да вы уж извините! – сказал Кукавин.

- Ха-ха-ха! Очень-то мне нужно! – фыркнула она.

Лицо ее, круглое, толстое и белое, стало злым. Таких злых лиц Кувакин, пожалуй, никогда не видел, ну, разве только в кино – артисты умеют и часто изображают злость. Кувакин не совсем понял, отчего можно быть таким злым, но все-таки нашел, что надо объясниться.

- Мы как-то глупо… - стал говорить он.

- Не мы, а вы! И не глупо, а подло! – закричала она.

Несколько ярко-пунцовых пятен различной величины вспыхнули на ее злом и белом лице. Оно стало походить на схему местности с отметкой очагов радиационного поражения, которые отмечают службы гражданской обороны и чрезвычайных ситуаций.

- Да вы, пожалуйста… - хотел сказать Кувакин.

- Я не привыкла содержать мужчин! Вы когда вернете мне сто рублей? Это подло! – снова закричала она.

- Сто рублей? – спросил он, а сам подумал, что она его с кем-то путает.

Он еще думал, что она его с кем-то путает, что не брал он у нее сто рублей, а сто рублей уже всплыли, он про них вспомнил – и следовало бы сейчас посмотреть на Кувакина кому-нибудь из его знакомых! Каков он был сейчас совсем не Кувакин!

Он поспешно полез в карман и поспешно отдал ей сто рублей. И люди видели, что отдал, и видели, какой он был при этом.

На службе его спросили, что с ним, и он рассказал.

- Вы бы знали, какую плохую женщину я встретил! – сказал он и не удержался во всем признаться.

Единственная на службе женщина, выслушав, сказала:

- Она не плохая. Она дура. Я бы на ее месте закричала: ну когда вы наконец переспите со мной, я ведь вам заплатила два года назад!

Сослуживцы-мужчины на нее посмотрели сначала с недоумением, а потом кинулись ей возражать.

- Нет, нет! Она не дура! – кинулись они возражать сослуживице и защищать плохую женщину. - Она не дура! Она на самом деле плохая женщина!

Якобы они могли знать нечто большее.

Ветер

Осенью мы пьянствовали у Захара Михайловича. Его младший брат Джубе сказал, что не может поверить, чтобы Захар Михайлович все еще был сильнее его. Сцепились они, Джубе и Захар Михайлович. Во дворе произошла схватка.

Уже осень была, октябрь. Виноград сняли. Орехи с деревьев упали сами, и мы собрали их, зорко следя, на нашей ли стороне межи лежат.

- Скажут, да из России пришли, так уже чужое берут! – сказал Захар Михайлович.

Потому на нашей стороне лежащие мы брали, а не на нашей – нет.

- Вот! – сказал еще Захар Михайлович. – За этим садом и этим виноградником братья мои ухаживают. Отец сказал: это Захару!

Сам Захар Михайлович – в России, а братья за его садом и виноградником ухаживают. Захар Михайлович только пьянствовать приезжает, как вот со мной сейчас.

У старшего брата Захара Михайловича жена моложавая и приветливая. И старший брат светится. Средний брат замкнут. Он умен. Но жена его, сколько я смог определить сразу, завистлива и жадновата. Она курицу долго не давала зарубить. Она долго на стол не накрывала, говорила нам ласковое, но стол был пуст, а муж ее, средний брат Захара Михайловича, мрачен. Он был мрачен, но терпеливо смотрел на жену и, следуя обычаю, церемонно улыбался нам, мне и Захару Михайловичу, хотя Захар Михайлович был младше его, и он, будучи старшим, мог бы вести себя по-другому. В какой-то степени причиной его церемонности был, конечно, я. Но все-таки в целом осознание за долгие годы совместной жизни завистливости и жадноватости жены отпечатлелись на поведении среднего брата Захара Михайловича.

Мы сидели перед пустым столом. И чтобы разрядить обстановку, Джубе сцепился с Захаром Михайловичем.

- Ну-ка, - сказал, - не поверю, что ты еще сильнее меня!

Крепко они сцепились. Я даже подумал, что лучше бы Джубе меня вызвал на схватку – столько заболел я за Захара Михайловича. Неизвестно, чем бы закончилось. Оба были крепки. Рубахи порвали. Поясные петли у джинсов порвали. Мать вышла их примирить, сказала.

- Дети, гость у вас, и ваш отец сейчас был бы им занят! – сказала.

А была осень, октябрь, было пасмурно. Ветер – покамест теплый, но уже сильный – трепал деревья, серой мглой скрывал хребет и бросал наземь орехи.

По окраине двора бежала речка в два метра шириной, но сердито бурчащая. Ниже по ее течению соседи поставили в свое время крепость. Она оказалась на удивление не качественной, рухнула. И с дороги я смотрел на нее, может быть, единственный, кто смотрел и сожалел о ее некачественности. Остальные говорили.

- А да! – говорили. - Рухнула, давно строили!

Цветом развалины крепости были равны ветру, серому. Хребта не было видно. Деревья шумели швыряли орехи. Хромой Яша взялся за плетень, долго смотрел на север, в серую мглу ветра и осени. Он долго смотрел, а потом сказал – и я это слышал.

- Шида Картли! – сказал он.

От плетня начинался виноградник, уже пустой. И сад с крепкой кехурой начинался от плетня. Хромой Яша не смотрел ни на то, ни на другое. Он смотрел в серую мглу, скрывающую хребет. Ветер пластал орехи. И чтобы услышать друг друга, надо было говорить громко.

- Шида Картли! – сказал хромой Яша.

Захар Михайлович и брат его Джубе, переменив порванные рубахи на новые, сказали мне пойти с ними. Я пошел. И мы подошли к хромому Яше, остановились подле, посмотрели в серую ветреную мглу.

- Теленка зарежете? – спросил хромой Яша.

- Да! – сказали Захар Михайлович м брат его Джубе.

- Братья ваши старшие где? – спросил хромой Яша.

- Сейчас придут! – сказали Захар Михайлович и Джубе.

- Кто будет резать? – спросил хромой Яша.

- Резать будет Захар! – сказал Джубе.

- Хорошо! – сказал Захар Михайлович.

Пришли старшие братья. Самый старший принес горячий хлеб, а средний в смущении опустил глаза.

- Вот! – показал на крепкого годовалого теленка хромой Яша.

- Давай, Захар! – сказали все три брата.

- Ну, немного поможете? – спросил он.

- Да! – сказали они.

И все попросили меня развести огонь под большим котлом на треноге.

- Это может сделать мальчишка! – обиделся я.

- Нет. Ничего худого не думай. Очень нам поможешь! Сейчас нам огонь с горячей водой очень будут нужны! – сказали все три.

А вспомнил, как меня пожалела моя невестка, жена моего брата, красавица Дали. Мы на стройке умотались, причем все умотались, и я, пожалуй, был свежее всех.

- Устал, мальчик? – спросила меня моя невестка красавица Дали, будучи годом младше меня.

Оба моих брата потом долго успокаивали меня, говоря, что она, невестка, красавица Дали, имела в виду только обыкновенное участие и ничего более, что она, будучи невесткой, пожалела меня, не женатого, обыкновенно по-женски, что ему, моему брату, женской ласки достанется чуть позже, и второму брату тоже достанется ласки от его жены, но тоже чуть позже – ведь только мне одному из трех после трудов и после застолья спать в одинокой постели. Но я любил свою невестку, жену моего брата, и мне было не приятно ее участие.

Вот так было, и вот так я посчитал обидным разводить огонь в то время, как Захар Михайлович будет резать теленка.

- Нам правда будет нужен огонь! – сказал Захар Михайлович.

- Хорошо, - сказал я.

Я развел огонь. Захар Михайлович и три его брата в пятнадцать минут покончили с теленком, часть мяса положили в котел, а часть – на угли.

Джубе принес большой кувшин и стаканы.

В декабре хромой Яша умер. Земля была теплой. Могилу мы выкопали без труда. И когда мужики выровняли холмик, когда выпили и вылили остаток вина из кувшина на потревоженную землю, я отвернулся на север, на блистающий снегом хребет и сказал украдкой те же слова, что два месяца назад в ветреный день хромой Яша говорил вслух.

- Шида Картли! – сказал я.

Слова эти ничего иного, кроме как обыкновенного, не обозначают. Шида Картли – это Срединная Грузия.