Виктор Чурилов. Как у нас под окном… Повесть

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Виктор Чурилов

Просмотров: 4088

2012 год, Выпуск № 4

Бабушке моей Анне Филипповне Ковалёвой посвящаю…

 

Память Сердца

 

(Вместо предисловия)

 

 

                Эта повесть – о детстве. Не простом, детдомовском. Не простом потому, что детский дом не дворовая игровая площадка, куда можно выбежать из привычных родительских стен, с удовольствием покачаться на качелях, азартно попинать со сверстниками футбольный мяч. А когда надоест, вернуться в домашний уют, где у тебя свой уголок, где рядом мама, папа, а может, и дедушка с бабушкой, которые всегда тебя приласкают, выслушают твои обиды и радости, пообещают исполнить твои желания.

                Это и не детский сад, где ты пребываешь считанные часы, зная, что к вечеру за тобой обязательно придут родители. А ты понарошку будешь делать вид, что, мол, ещё не очень-то по ним и соскучился. И станешь кататься с горки, прося подождать, чтобы скатиться «ещё разок»…

                И даже не интернат, куда родители порой вынуждены отправлять тебя на целую школьную неделю, зная (как и ты), что на выходные обязательно будешь дома. А при крайней нужде – в любой момент.

                Детдом – это когда однажды изменяется всё вокруг… Ещё вчера рядом с тобой были папа и мама, бабушка и дедушка. Во дворе, где знаком каждый уголок, - соседские мальчишки-приятели, с которыми интересно играть. А вон там, за железнодорожным переездом, выпаса, куда в жаркий полдень ты ходил с бабушкой доить корову Майку… И вдруг… разом… этого не стало! Рядом – ни папы, ни мамы, ни бабушки, ни дедушки… Никого из самых близких, самых родных! Вместо них – чужие дяди и тёти. Вместо дворовых друзей-приятелей – незнакомые, искоса, неприязненно рассматривающие тебя мальчишки и девчонки. С одними ты станешь дружить. Мимо других – ходить равнодушно. С третьими – враждовать. Их много. А ты – один…

                И так каждый день. Иного не дано. Ведь из дома ты ушёл не на час, не на день, не на неделю. Навсегда!

                Теперь тебе придётся обрастать защитным панцирем, если не хочешь стать забитой мышью; скрывать обиды, потому что жаловаться стыдно, да и некому. Воспитатель не мать родная и вряд ли окажется рядом, когда тебя долбанут в спину…

                Детдом – это неизбывная тоска по родным, беззвучные сиротские слёзы, неизлечимая душевная рана.

Детдом – это Судьба…

 

В течение семи лет я оказывался попеременно в шести детских домах. Четыре первых – в Новосибирской области, где я родился, – запомнились плохо. Зато два последних, алтайских, детских дома, где я жил по два года, помню до сих пор отчётливо, хотя и минуло с тех далёких дней более полувека. Были они в больших сёлах – Савинове и Малахове.

Вот об одном из них – савиновском – я и хочу рассказать. Почему о нём, а не о другом? Так решила память. Память сердца. А оно никогда не ошибается…

                И ещё. Повесть «Как у нас под окном…» – вещь не документальная, хотя многие из описываемых в ней событий отнюдь не вымысел автора. Поэтому я позволил себе изменить или заменить некоторые имена и фамилии воспитанников и работников детдома, а также перенести в Савиново ряд наиболее запомнившихся эпизодов из моей жизни в других детских домах.

               

 

Побег

 

В Шубенке – благодать! Речка с извилистыми, пологими берегами заросла тальником. А вода в ней тёплая-претёплая!

 Когда бабушка привезла нас на Алтай из Щегловского детдома, я сразу смастерил удочку и пошёл искать тихие заводки. Пропадал я на речке целыми днями, домой возвращался только к вечеру.

Младший брат Вовка копался с бабушкой в огороде или охотился с рогаткой на воробьёв и ворон. Но потом и он пристрастился к рыбалке, и мы стали ходить на речку вдвоём.

 Бабушка после смерти дочери, нашей мамы, жила у дяди Виталия. Вместе с женой тётей Зоей они работали учителями в местной школе, которая находилась рядом с их домом.

В сентябре я пошёл в четвёртый класс, а брат – во второй. Учиться было не трудно. А ещё показалось, что учителя ко мне относятся с каким-то особым вниманием. Неужели оттого, что дядя, бабушкин сын, был директором школы?

                Но прожили мы в Шубенке недолго. Ещё не кончилась первая четверть, наступило расставание: со школьными учителями, к которым только-только мы стали привыкать, с соседскими мальчишками, уже ставшими приятелями, а главное, – с ласковой, заботливой бабушкой. Дядя Виталий посадил нас на телегу и отвёз в другое село – Савиново. В детский дом…

                Сосны я раньше видел только в кино и на картинках в «Родной речи». А тут – за речкой Иткуль – совсем рядом! – целый сосновый бор! Поначалу показался он мне тёмным, мрачным и таинственным. Совсем непохожим на привычные светлые берёзовые перелески…

                Но больше всего меня поразил иткульский яр. Если встать на его краю и смотреть вниз, закружится голова!

                А ещё – церковь на краю яра. Стены её деревянные, бревенчатые, а низ из кирпича. Крыша железная, и на крыше два креста. Один – на куполе, похожем на Спасскую башню Московского Кремля. Другой – как на половинке большущего глобуса. Пацаны говорили, что будто бы залазили на крышу и что там живут голуби, а весной гнездятся скворцы.

                В Савинове две речки – Иткуль и Чемровка. И озёра – Бушино и Новенькое. А ещё облепиховая забока. А в огородах у рогалей подсолнухи. Их так много, что можно спрятаться.

                В Шубенке мы уж отвыкли от режима: завтрак – обед – ужин… В семь часов подъём. В десять – отбой. И что удивительно: там мы нередко забывали про еду. А здесь почему-то всё время хочется есть.

В Щеглове, если до ужина невтерпёж, мы ходили на колхозный ток, за жмыхом.

Здесь почему-то за жмыхом не ходили. Зато ходили на свиноферму за варёной картошкой.

                Зима 1948-го, третьего послевоенного года, выдалась очень снежной и очень морозной. Печку в палате пацаны топили по очереди, те, кто дежурил. Дров не хватало. Тогда мы шли в церковь за горбылями, которыми был настлан уже полуразобранный пол.

                 С Вовкой нас развели по группам. Он – в младшей. Я – в средней. Мы новенькие и поэтому чужаки. Едва переступили детдомовский порог, на нас посыпались тычки и пинки. Это считалось «нормально». Нас нужно было «обновить». Заступаться за нас никто и не думал. Иногда лишь Гришка Кулаков, самый заядлый драчун и верховод, сжалится:

                – Ну, кончай. Ша!..

А наутро всё повторялось.

Жаловаться стыдно. Засмеют. Задразнят. Пинками угощали друг друга за спиной воспитателя. А те, кто видели и могли бы сказать, больше смерти боялись прозвища «сексот».

                И однажды мы с Вовкой не выдержали, написали письмо бабушке в Шубенку.

«Баба, забери нас отсюда, – писали мы. – Нам здесь плохо. Большие мальчишки бьют и отбирают пайки. За пятёрки обзывают, а сами сбегают с уроков и хвалятся, что им ничего не будет. Нас заставляют дежурить и топить печку в спальной. Мы топим, а всё равно холодно. А если опоздал на обед, то ждёшь до ужина. Кормят три раза, а есть быстро хочется. Мы ходили за речку на свинарник. Там варят картошку, и мы её ели. Воспитатель сказала, что в Новый год будут подарки. Лучше бы нас отпустили домой. Если не отпустят, мы всё равно сбежим…».

                Письмо мы написали на толстой бумаге из альбома для рисования. Из такой же бумаги склеили конверт варёной картошкой. Пока несли на почту, конверт расклеился. Там его снова заклеили и поставили штемпель, как на доплатном, без марки. Кто это письмо получит, тот должен дать почтальону рубль за доставку. Об этом я знал от деда, когда он был ещё живой. Дед работал на почте, и мы с ним разбирали и раскладывали по пакетикам разноцветные марки, которые он приносил домой. Бабушку мы ждали целую неделю, а она всё не приходила.

                И мы решили сбежать…

                Рано утром, ещё до подъёма, когда все спали, мы собрали в сумку учебники и в сумерках вышли за село на дорогу, по которой нас привёз дядя Виталий из Шубенки.

                 Мне казалось, что дорогу я запомнил, потому что она шла по берегу речки. Сначала идти было легко по укатанной санной колее с отпечатками конских копыт. Шли молча, не оглядываясь. Бабушка однажды сказала: «Если оглянешься, то вернёшься». А нам возвращаться не хотелось. Но, когда дорога свернула к полю, мы невольно оглянулись. Эх, помнить бы бабину примету!..

                 – Вовка, давай пойдём быстрее, – подстёгиваю я брата. – На линейке спросят, где мы, и станут искать.

                – Давай, – соглашается Вовка. – Только я уже устал…

 Утренние сумерки растаяли. Выглянуло солнце, неяркое и холодное. И сразу потянул тягун, жгучий и острый, как нож. Завязок у шапок нет, и мороз начинает больно пощипывать уши, обжигать щёки, пробираться за узкие воротнички наших одинаковых зелёных пальтишек. Уже не греют и бабушкины самовязанные варежки и носки. Пальцы рук и ног начинают коченеть. А ледяной тягун всё жжёт и жжёт, без труда проникая в любую щелочку. Вовка прячет обе руки в карманы, а я могу засунуть в карман только одну. В другой – тяжёлая матерчатая сумка с книгами и тетрадями.

                 Чтобы согреться, пробуем идти вприпрыжку. Но тогда то и дело приходится подбирать галоши, которые слетают с ватных бурок.

 К полудню солнце закрыли тучи. Налетел слепящий глаза буран. Санную колею стало заметать, сравнивая её с придорожными сугробами. Ноги то и дело проваливаются в рыхлый снег обочины. Мы выбились из сил…

                – Витька, я больше не могу, – заныл брат. – Мне холодно. Давай сядем?

 – Куда? На снег? Иди давай! Ещё недолго, – уговариваю его.

 Сам тоже устал и замёрз и уже жалею, что согласился сбежать.

                – Вить, а вон большая куча. Давай на соломе посидим. А? А потом опять пойдём,– продолжает канючить Вовка.

                 – Ладно, сядем, – говорю я, и мы, след в след, утопая в снегу, идём к соломенной куче .

                 Нам повезло. Куча оказалась белой сахарной свёклой, собранной с поля осенью и накрытой соломой. Мы сели с подветренной стороны и стали грызть свёклу. Сбежали мы до завтрака и вовсю хотелось есть. Свекла была хоть и мороженая, но сладкая…

                Онемевшие пальцы рук и ног уже почти не чувствовали холода. Стало клонить ко сну.

                – Вить, а я скажу бабе, чтобы она спекла оладики, – сонным голосом мямлит Вовка.

                – А блинов не хочешь? – пытаюсь ехидничать я. И тоже проваливаюсь в какую-то сладкую тёплую дрёму…

                 Мне снится, что мы в ограде бабушкиного дома. От крыльца бросается навстречу рыжая дворняжка Пулька. Она поднимается на задние лапы и радостно тычется в грудь мордой, лижет лицо, а потом бросается к дверям сенцев, пытается их открыть и никак не может это сделать.

                 Очнуться от сладкой сонной дрёмы меня заставил собачий громкий лай. С трудом открыл глаза. Рядом незнакомый белый пёс. Видимо, я шевельнулся, потому что пёс с лаем отскочил и убежал. А я снова впал в дрёму.

                – Ребятки! Что же это вы? Как же это так? Ох-хо-хо-о… – слышу над собой чей-то голос и не могу очнуться.

 Приходить в себя мы стали только в чужой тёплой избе. Наши спасители – дедушка и бабушка – сняли с нас всю одежду и стали растирать щёки, руки и ноги гусиным салом. А когда мы смогли раскрывать рты, дали глотнуть по рюмке водки.

                 Дед рассказывал своей хозяйке, что приехал забрать с летнего покоса копёшку сена, а тут мы в сугробе, почти замёрзшие. Не будь рядом их собаки Дозора, может, и не заметил бы нас. Получается, Дозор и есть наш главный спаситель.

                Нас переодели в старые дедовы штаны и рубахи. Бабушка сварила в большом чугуне картошку «в мундире» и заставила нас дышать над горячим картофельным паром.

                Потом мы сидели за столом и ели эту картошку да ещё пили чай с мёдом. Потчевали нас, как дорогих гостей. Такого внимания к нам, кажется, не было даже у дяди в Шубенке.

                 Увидев, что нас разморило в тепле и клонит ко сну, хозяева помогли нам забраться на печь, где мы и проспали до самого утра.

 

                 В Шубенке нас встретили без восторга. Дядя вышел на кухню, послушал рассказ нашего дедушки-спасителя, взглянул на нас осуждающим взглядом и, не обмолвившись, закрыл за собой дверь спальни.

                 Правда, Пулька весело помахивала хвостом, а бабушка суетилась у печки и охала: «Да как же это вы? Ведь могли околеть! Да что же это такое? Господи!..».

                Письма нашего она, конечно, не читала, потому что была неграмотна. И никто ей его не прочитал.

Заботы родных нас ничуть не трогали. Мы залезли на печь и затеяли привычную возню. То ли дело дома! Ни подъёма, ни линейки, ни отбоя. Никто не тычет в спину. Никто не обзывает…

                Вечером баба стряпала пельмени – любимую дядину еду. Вовка уже спал на печи. А я устроился на кухонном диванчике и тоже задремал. Сквозь дрёму я невольно слушал разговор дяди Виталия, его жены тёти Зои и бабушки. Больше говорили о нас. О том, что держать нас негде, квартира маленькая – кухня да комната, а их здесь и так уже трое. А нам надо учиться, где-то готовить уроки…

                 – Мама, – убеждал дядя Виталий бабушку, – вы не видите, какие они драчуны. Мальчишки они и есть мальчишки – одно беспокойство! Завтра пойду к председателю, попрошу лошадь, чтобы их отвезти. Да, поди, и в детдоме хватились, ищут…

– Виталий, ( это уже голос бабушки ) пусть хоть с неделю поживут у нас. Они говорят: « В Новом году у них каникулы…». Да и кому они там сильно нужны-то?

                Дядя что-то объясняет бабе, тётя Зоя с ним соглашается… Но я их уже почти не слышу и засыпаю крепким сном.

 Назавтра дядя Виталий нас в детдом не отвёз. Наверно, председатель не дал лошадь. Или бабушка дядю уговорила. А вести нас пешком всё равно нельзя: Вовка один галош оставил в сугробе.

 Дядя оказался прав. В детдоме мы были дружнее, а здесь, как говорила баба, будто шлея под хвост попала: не прошло дня, как разодрались, не поделили цветные карандаши.

 Дядя меня отшлёпал, как старшего, и выставил за порог. А на улице зима… Куда идти? Я зашёл в сарай, там жевала сено дядина корова и казалось теплее. Пришла баба и увела меня к соседям. За столом семья – взрослые и дети. Посадили и меня. Посредине стола на большой тарелке горка очищенной варёной картошки. И всё! Ни хлеба, ни молока…

 «А в детдоме едят с хлебом, – подумалось. – Всё равно не хочу туда. Хочу быть дома! А Вовке ещё достанется. Сам рисовать не умеет, а карандаши первый хватает. Если бы не он, дядя не выгнал бы».

 В Савинове, куда нас опять привезли, никто не удивился. И почему-то никто не ругал. А в младшей группе на Вовку смотрели как на героя. И с любопытством рассматривали его обмороженные уши, которые покрылись коростой.

                Итак, Новый, 1949-й год, мы встретили в Савинове.

 

 

 

Глаза в глаза

 

 Один раз в десять дней мы моемся в бане. А один раз в месяц мытьё в бане совпадает со стрижкой наголо, «под Котовского», как говорит тётя Руфа, детдомовская кастелянша. Стригут всех: и мальчишек и девчонок, потому что нет-

нет да появятся опять вши. Как только с ними ни воюют…

                Сегодня банный день с подстрижкой. Нижнее нательное бельё сдаём в прожарку и получаем свежее, пахнущее мылом. Баня в детдомовской ограде, а воду носим в вёдрах из проруби на Иткуле, под самым яром. Вдоль его почти отвесной стены прорублена узкая терраса, по которой нужно с полным ведром воды подняться наверх. Дорожка скользкая, потому что вода из вёдер то и дело выплескивается под ноги и замерзает.

                – Хватит! – говорит, наконец, тётя Руфа, заглянув в бочку. – Идите получать бельё, кто ещё не успел. Поди, все подстриглись?

 Подстригает нас сама тётя Руфа, пожилая, рослая, грубоватая женщина, которая, кажется, никогда не устаёт. С нами она не церемонится. Во время стрижки непоседливому может дать и лёгкого подзатыльника. Но грубоватость её не от зла, а от характера. И мы никогда не таим на неё обиды.

Первыми в баню идём мы, пацаны, - заслужили это право, таская воду. Голые, мы похожи друг на друга: худые, одинаково стриженные. У некоторых из нас синие наколки. Самая интересная у Игоря Зырянова, большеглазого крепыша с широкой грудью и такой же широкой спиной. Когда мы моемся вместе с ним,то стараемся зайти к нему сзади и с восхищением любуемся синим рысаком, скачущим по его спине между лопаток. Наколку ему сделали в колонии, куда он случайно попал вместе с «блатными».

                Игорь старше многих из нас и никого не боится, даже Гришку Кулакова. Но его мы уважаем не только за это, а ещё за то, что он здорово рисует. Красок в детдоме нет, и рисует Игорь цветными карандашами. Рисует всё подряд: деревья, птиц, собак… Один раз нарисовал детдомовскую дворняжку Жульку. И так похоже, будто она сидела и позировала!

Как-то Игорь скопировал красивую женщину с картины «Неизвестная», которую нашёл в библиотеке в какой-то книге. Рисунок был большой, и он прикрепил его к стене кнопками. А потом обратился к нам:

– Пацаны, она смотрит на вас?

 – Смотрит, – удивились мы. – Ну и что?

 – Прямо смотрит? – настаивает он.

 – Ну, прямо… – недоумеваем мы, не понимая, чего он от нас хочет.

 – Теперь зайдите сбоку, – требует Игорь. – Смотрит на вас?

 – Ага, – удивляемся мы, зайдя сбоку висящего рисунка. – А почему так?

 – Секрет художника! – довольно улыбается Игорь. – Если глаза нарисованы правильно, они всегда смотрят на тебя, с какой бы стороны ты ни зашёл.

 – Вот это да! – восхищаемся мы. – Ух, ты-ы…

 

 

 

 Тёмная

 

В школе я успевал. По русскому и литературе были пятёрки. Зато Гришке Кулакову, верховоду «блатных», старающихся ему услужить, только чтобы он их не трогал, мои отметки как кость в горле. Они даже приклеили мне кличку Отличник и, когда я проходил мимо, хором кричали-дразнили: «Отличник! Отличник! Ха-ха-ха!...».

 Сами же с удовольствием, даже с гордостью схватывали «колы» и «двойки» и считали это геройством.

 Когда же их насмешки и обзывания не помогли меня «перевоспитать», решили устроить «тёмную».

 «Тёмная» – это, когда тебя, сговорившись, подкараулят и бьют кучей. Нападение происходит внезапно, как из засады, и ты даже незнаешь, кто бьёт. Делается это так. Когда ты не ждёшь подвоха, на тебя вдруг сзади накидывают простыню или одеяло, если в спальне, или пальто, или скатерть, если в

классе, и «хором» лупят руками и ногами. Фокус здесь ещё и в том, что тебе, на миг ослеплённому, могут наподдавать даже те козявки, которые в другом случае пальцем тронуть тебя не посмеют. Когда вырвешься, очухаешься, все уже разбежались. Да ведь на всех-то сразу и не кинешься…

Гришкина «тёмная» во время большой перемены не получилась. Когда я шёл по проходу меду рядами парт, кто-то сзади попытался накинуть мне на голову пальто. Я увернулся, и Гришкины дружки отскочили. А мелюзга-второклашки, которых он пристращал, если они откажутся ему помогать, спряталась под парты.

 

 

 

 Ну, кто – кого?!

 

 

После случая с «тёмной» мы с Гришкой стали непримиримыми врагами.

Однако жизнь распорядилась так, что время от времени наши пути пересекались. С Гришкиной «кодлой» я враждовал. Зато у меня появились приятели: братья Локтевы, Паша и Слава, братья Темиргалеевы, Ренат и Шамиль, Борька Куликов и Юрка Крякуненко.

 Когда из Бийска привезли шахматы и шашки, мы на время забросили другие зимние игры: в чехарду-езду, «зоску», самодельные карты «Игра в зверей»…

Шахматы мне сразу показались интереснее шашек. Впрочем, шашки мы называли по своему – пешки, как и некоторые шахматные фигуры. Ферзя называли «королевой», ладью – «турой», слона – «офицером»… Но и в шашках-пешках нужен был глаз да глаз. Чуть «зевнул» – и оказался запертым в «сортире». Чуть недосмотрел – и противник выскочил в «дамки»…

 Зато в шахматах – такие необыкновенные фигуры! Чего стоит один конь, который буквально скачет через другие фигуры! А «королева», которая может заменить все фигуры, за исключением коня?! А какие можно придумать комби -нации! Можно начинающему зеваке поставить «мат» в четыре хода в самом начале партии, или заставить противника сдаться, или объявить ему «мат», не «срубив» ни одной фигуры.

Я быстро разучил несколько несложных комбинаций и почти никогда никому не уступал, если, конечно, не проявлял беспечности и не «зевал» сильную фигуру.

 Вовка тоже играл, но слабо, и вскоре садиться с ним за шахматы стало неинтересно.

                Пристрастился к игре в шахматы и шашки и Гришка Кулаков. Правда, играл он чаще в шашки и больше любил не обычную игру, а «в уголки» и «в Чапаева». В «штыковой» атаке равных ему не было.

А в шахматах Кулаку не везло, и, проигрывая, он страшно злился.

                Как-то шла игра «навылет». То есть проигравший уходил, а вместо него за доску садился желающий. Гришке попался слабак, и, кончив партию, он гордо оглядел нас, наблюдавших, как он ловко обкорнал ряды фигур неудачника, запер его короля в углу доски и влепил «мат».

                Не знаю, что меня подначило, – после случая с «тёмной» я не то что играть с Гришкой в шахматы, старался обходить его стороной, а тут не удержался. Уж очень хотелось ему показать, что и он может быть битым, хотя бы вот здесь, за шахматным столом…

Видно, такие мысли роились в голове не только у меня.

 – Чурил, чё стоишь? Садись, если не дрейфишь! – подошёл Миша Попов.

Миха из самых старших в детдоме. Сам он никогда не играл, но наблюдать схватки мелюзги любил.

– Витька, не длейфь! Влепи Глишке мат! – это голос Темирги с другой стороны стола. Ренатка Темиргалеев, по прозвищу Темирга, худенький узкоглазый татарчонок, подвижный, как речной вьюн. Мы с ним сдружились и постоянно были рядом. Он смешно картавил, и за это его часто дразнили,

специально искажая букву «эр».

Гришка понял, что схватки не избежать, и нехотя стал расставлять фигуры.

                Мне достались чёрные, и Кулак сразу ринулся в атаку, решив разыграть заученную комбинацию – мат в четыре хода. А когда надежды на «блицкриг» не сбылись, стал попросту разменивать фигуры.

                Когда у нас осталось по туре и по коню, я сумел загнать его короля на край доски и объявил мат! При всех… Это для Кулака был позор. И Гришка в бессильной злобе смахнул фигуры со стола, прошипел: «Подумаешь, Ботвинник нашёлся!».

 И вышел из комнаты.

 – Молодец, Чурил! Всыпал ему! – обступили меня пацаны.

 – Смотри, Кулак тебе этого не забудет! – взвизгнул кто-то из его «блатных».

 «Ну и пусть! – злорадно думал я, вылезая из-за стола. – Пусть знает, какой он герой – только над слабаками!».

                Больше всех радовался Темирга. Он прыгал на одной ноге и пел переделанную на свой манер частушку:

 

Обманули Кулака

На четыле дулака.

А на пятый дулак

Вышел Глишка Кулак…

 

 

 

Позабыт, позаброшен…

 

                 В спальной старших дым коромыслом: кто лежит одетый на заправленной койке, кто уселся на кровать, как на диван, опираясь спиной о белёную стенку.

 Старшие поют. Запевает и ведёт обычно Васька Антонов. Остальные подпевают, кто как может. Васька, кажется, единственный из старших, не курит. У Васьки красивый мягкий голос, и он знает много песен. Правда, песни почти все блатные, тюремные. Про «Мурку», про «Гоп со смыком», про монаха, который жил на Уральских горах…

 А то вдруг Антон затянет такую невыразимо тоскливую:

 

Вечер чёрные брови насопил.

Чья-то тройка храпит у двора.

Не вчера ли я молодость пропил?

Разлюбил я тебя не вчера?..

 

Тут же встраиваются Юрка Сосновский и Миша Попов. У Соски голос тонкий, пронзительный. А Миха басит – хрипловато и как бы чуть стеснительно:

 

Не храпи, запоздалая тройка.

Наша жизнь пронеслась без следа.

Может, завтра больничная койка

Успокоит меня навсегда.

 

                Тоска по чьей-то безвозвратно ушедшей молодости и даже жизни выливается в приоткрытую дверь спальной и разливается по коридору корпуса.

 Когда старшие поют, я подхожу к двери их палаты и слушаю, невольно запоминая слова песен и мотив. А потом, уединившись, пою «для себя» вполголоса.

Однажды моё любопытство заметил Миха.

 – Чё стоишь, гроссмейстер, заходи, если нравится!

 Миша Попов (он же Миха, он же Поп) – белобрысый, с круглым лицом толстяк и совсем не злой. Он даже может заступиться, если увидит, как верзила лупит безответного забитого пацанишку. Как-то он дал за это хорошего пинка даже Гришке Кулакову. Тот, конечно, огрызнулся, но издевательство прекратил, знал, что с Михой лучше не связываться…

С этого дня я стал постоянным слушателем музыкальных посиделок старших.

 Один раз после «концерта» спросил Миху:

 – А почему нет песен про детдом?

 – С чего ты взял? – удивился он. – Есть! – И пропел:

 

Позабыт – позаброшен

С молодых юных лет.

Я остался сиротою,

Счастья доли мне нет…

 

 – Это же про нас!

 – А дальше? – пристал я к нему.

                И Миха пропел мне всю песню «Как в саду при долине…». Эта песня так глубоко запала мне в сердце, что, когда я начинал её петь «для себя» ( а я её тут же выучил наизусть ), из глаз почему-то выкатывались слёзы. Но пел я её, как, впрочем, и другие песни, так, чтобы никто меня не видел и не слышал. «А то ещё задразнят, засмеют», – думалось.

А ещё думалось: «Я ведь тоже остался сиротой. И, кроме бабы, наверно, никому не нужен. И если я умру, никто, кроме неё, на могилу мою не придёт…».

 

 

 

 

 Где сани?

 

 После декабрьских морозов в январе вдруг резко потеплело. А тут – каникулы. И мы хлынули на улицу играть в войну. Разделились на две команды, вырыли в снегу «окопы» и стали обстреливать друг друга снежными комьями. Когда бросаться надоедало, переходили сражаться врукопашную. Тот, кто оказывался «на лопатках», выбывал из игры.

                Нашли ещё одно развлечение – прыгать в сугроб с крыши столовой. Старались не просто спрыгнуть, а прыгнуть как можно дальше от стены. Лучше всех получалось у Борьки Куликова. Он исхитрялся оттолкнуться от края крыши так, как никто из нас не мог.

А ещё была во дворе горка, с которой мы скатывались, кому как вздумается: кто – стоя на ногах, кто – сидя, кто – лёжа…

 Но и то, и другое, и третье в конце концов надоедало.

 Что бы ещё придумать интересное? – размышляли мы.

 И придумали.

 Возле сарая стояли сани-розвальни, на которых завхоз Иван Иванович возил хлеб из пекарни Соколова. Однажды кто-то из нас вдруг предложил:

 – Пацаны, а давайте скатимся на санях вниз по огородам рогалей?

 – А чё, – подхватил Кряка, – скатимся, а потом затащим. Пошли? – озорно блеснул он взглядом по нашим, таким же, вспыхнувшим жаждой приключений, лицам.

 Тут же ринулись к сараю. Зимний день короткий. Ещё не было ужина, а уже подступили сумерки. И хорошо. Меньше любопытных.

 У сарая никого. Дружно берёмся – кто за оглобли, кто за разводы… И тащим к верхнему краю огородов уходящих вниз вдоль Манучки почти до самой Чемровки. Заворачиваем оглобли саней, раскатываем сани почти бегом и плюхаемся друг на друга. И несёмся вниз, и орём что-то азартное, нечленораздельное, вроде: «А-а-а!...», «О-о-о!...», «У-у-у!..».

                Уже где-то внизу сани подпрыгивают, влетев в какую-то яму, и опрокидываются. Мы летим в сугроб. Сани замерли вверх полозьями, а из под саней голос Темирги:

 – Витька! Кляка! Болька! Я ту-ут!...

 Сани тяжёлые. Приподнимаем их с натугой с одной стороны и выручаем попавшего в западню Ренатку. Тащить в гору розвальни нет сил. И мы бросаем их на чужом картофельном поле.

 Утром скандал: «Сани пропали!». Мечется по ограде Иван Иванович. Надо за хлебом ехать, а не на чем. Всех подняли на ноги. Кто-то всё же видел, как мы скатывались с горы и «насексотил». Разбираться с нами было некогда. Завхоз позвал самых старших во главе с силачом Михой, и вскоре сани втащили наверх, во двор.

                Мы ждали вызова к директору и гадали, какое наказание нам придумает Хруль. И он придумал внеочередное дежурство на кухне столовой. Конечно, рано вставать не очень хотелось, особенно во время каникул. Да ещё чистить целых два ведра картошки. Но зато дежурным в награду повар дядя Гоша давал по жирному мослу.

А километровую нотацию Хруля мы забыли, как только вышли из его кабинета…

 

 

 

Болезнь

 

 Четвёртая четверть подходила к концу. А там – экзамены. И – лето!

 И вдруг я тяжело заболел. Да так, что почти не вставал с кровати. Иногда я впадал в полубессознательное состояние, и всё, что было передо мной, виделось словно через огромное увеличительное стекло: печь-голландка, ряды кроватей, входная дверь… Белёная, лишь у топки почерневшая от дыма печь вдруг увеличивалась в размерах, поднимаясь чуть не до потолка. Иногда в воспалённом мозгу вперемешку с картинками нынешней деревенской жизни возникали размытые отрывочные воспоминания о прошлом. Я пытался крикнуть, позвать кого-нибудь. Но никто не отзывался. И я снова впадал в забытьё… Впрочем, и звать-то было некого. Пацаны или были в школе, или готовили уроки в красном уголке. Или просто шлялись по улицам, стреляли из «пугача» – нехитрой игрушки, сделанной из медной трубки, куда насыпали горючую пыль от спичечных головок и взрывали её ударом гвоздя с натянутой на него резинкой.

Пацаны приносили еду из столовой, но я к ней почти не притрагивался.

 Вовка тоже заглядывал редко. Да и кому охота сидеть в эти весенние дни взаперти! Снег уже почти везде растаял. В ложбинах синели озерки талой воды. И пацаны ватагами, иногда сбежав с уроков, шли выливать из нор ещё не проснув -

шихся после зимней спячки сусликов…

 И вот, когда на дворе такая теплынь, а на протаявшей поляне возле церкви пацаны играют в бабки, я должен валяться на койке, всем телом ощущая непонятную слабость, с трудом удерживая в руках книжку, которую принёс из детдомовской библиотеки Вовка. Книжка называлась «Черемыш – брат героя». В ней рассказывалось про мальчика, моего ровесника и тоже детдомовца. Мальчик узнал про героя-лётчика, своего однофамильца и обманывал всех, будто это его брат, потому что очень хотел походить на него и гордиться им, как настоящим братом. Но обман открылся, потому что к ним в школу неожиданно приехал тот самый Герой Советского Союза, братом которого выдавал себя мальчик. Герой-лётчик оказался добрым. Он всё понял и просил ребят простить мальчика за обман и считать его своим названным братом.

                Особенно мне понравилось, что герой был лётчиком. Я любил читать про лётчиков. Ещё когда я жил в Чанах, то в наш посёлок приезжал (а может, прилетал?) Трижды Герой Советского Союза лётчик-истребитель Покрышкин. Говорили, что он наш кандидат в депутаты Верховного Совета, и в железнодорожном клубе показывали про него кино.

Захватила меня ещё одна интересная книжка – «Сын полка». Там беспризорник Ваня Солнцев оказался на настоящей войне. Ему даже военную форму сшили. А когда командир батареи капитан Енакиев погиб в бою с немцами, ефрейтор Биденко отвёз Ваню в Суворовское училище. И отдал ему на память о командире батареи его погоны, чтобы Ваня надел их, когда отучится и дослужится до звания капитана…

Мне тоже захотелось учиться в Суворовском училище, чтобы стать военным. Только кто меня туда направит? Вот были бы живы папа и мама, я бы их уговорил!

 В школе начались экзамены. Впервые вместе со старшеклассниками должны были сдавать экзамены и мы, ученики четвёртого класса.

«А как же я? – беспокоюсь, ворочаясь в постели. – Неужели – на второй год? Так и брат Вовка, второклассник, глядишь, меня догонит!».

                И как же я обрадовался приходу в детдом нашей «классной» Марьи Сергеевны. Она сказала, что педсовет решил перевести меня в пятый класс без экзаменов. За хорошую успеваемость. Может, это известие так подействовало на меня, а может, приближение самой благодатной поры – лета, но я стал выздоравливать не по дням, а по часам. Вдруг появился аппетит. А главное, я жадно, запоем, без особого разбора продолжал читать. И книги-то попадались одна другой интереснее: «Школа» Аркадия Гайдара. «Алитет уходит в горы» Тихона Сёмушкина. «Дети капитана Гранта» Жюль Верна, «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого…

А ещё (об этом я не хотел говорить никому, даже брату) я стал сочинять стихи… Заветную тетрадку, пока болел, держал под подушкой.

Стихи были о весне, о скворцах:

 

К нам в гости прилетел скворец.

Щебечет чёрный удалец:

Весну, весну встречаю я!

Привет, вся родина моя!...

 

                И так далее, в том же восторженном духе.

 Пока выздоравливал, исписал карандашом полтетрадки. Но пришло лето, каникулы, и я на время забросил и книжки, и стихотворчество…

 Как же хорошо, оказывается, быть здоровым!

 

 

 

 В скворцов - не стрелять!

               

                …Раннее утро. Сладкие сны гуляют по палате. До подъёма ещё около часа, но в окно спальной заглянул яркий солнечный луч и с вызовом стрельнул, словно из рогатки, в лицо. Да так сильно, что, открыв глаза, я тут же зажмурился. Попробовал отвернуться. Но луч приподнялся и вновь выстрелил, обжигая щеку.

                Сон прошёл. Ещё чувствуя слабость, я оделся и вышел во двор. Огляделся. Снег на поляне возле церкви давно растаял. Вытаяла и узкая, скользкая тропа-терраса вдоль стены яра, по которой ещё недавно мы таскали из Иткуля вёдрами воду для бани.

                За речкой – тот же хмурый, тёмно-зелёный бор. А здесь, во дворе, всё залито теплом солнечного света. Лучи солнца уже коснулись верха церковных куполов, и вот-вот ярко вспыхнут их ажурные кресты. В лучах солнца и фасад спального корпуса.

                Ещё в конце зимы, до того, как я заболел, мы с Вовкой и братьями Темиргалеевыми прибили под карниз с южной стороны дома два скворечника и терпеливо ждали прилёта их будущих хозяев. Мы не сомневались – прилетят! И они прилетели! И заняли скворечники. И каждое погожее утро распевали на разные голоса, подражая то кошкам, то собакам, то свиньям, то передразнивая свист пацанов. Даже бурные ручьи крутой, с промоинами Манучки не могли их заглушить…

                Сегодня скворцы распевали особенно радостно и громко. Или мне так показалось? Вчера пришло, наконец, письмо от бабушки из Шубенки. Вообще-то писала не она, а дядя Виталий. Но в письме был намёк, что баба, если сможет, навестит нас. Целую зиму мы не видели её и соскучились.

                Вовка где-то раздобыл белую ленточную резинку, которую можно было растянуть до плеча, и мы сделали хорошие рогатки. И после столовой пошли на охоту.

                Воробьи хитрые, вёрткие. Не то, что скворцы: неторопливые, непугливые, важные, гордо посматривающие на людей и домашних животных с проводов и оконных наличников. Мы знали: в скворцов стрелять нельзя. Это был неписаный закон. И пацаны беспрекословно ему подчинялись. Если кто-то в охотничьем азарте забывался, его тут же одёргивали: «Ты чё?! Это же скворцы!!!»

                В «жидов» стрелять разрешалось. Может, потому, что их было намного больше и они были всегда рядом. И порой даже раздражали своим однообразным, монотонным, бесконечным чириканьем. Да и взрослые почему-то больше и доброжелательно говорили про скворцов, про их пользу для людей, про то, что надо им строить домики. Нам же нравилось, как они свистят, как они выкармливают у нас на глазах своих горластых, прожорливых желторотых скворчат, с утра до вечера таская в клюве червей и жучков.

                Иногда на скворечник садится серая ворона или сорока. Пацаны знают: они запросто могут выдернуть из домика высунувшегося скворчонка, и отгоняют их подальше. А то и сами скворцы, собравшись в стаю, прогоняют разбойника.

                На колхозной ферме мы растратили весь запас снарядов, сделанных из расколотого, найденного на улице чугуна. Подбирались к весело чирикающим, с виду беззаботным воробьям из-за углов коровников, иногда чуть ли не ползком. А те, подпустив на верный выстрел, тут же вспархивали и – наутёк! С досады мы стреляли вслед и, конечно, «мазали».

                Всё равно было интересно! В нас тлел какой-то древний охотничий азарт…

 

 

 

Полька

                 

                Полька сидит на ступеньках крыльца, обхватив щёки ладонями, а локти уперев в круглые загорелые коленки. На ней синяя юбка, белая кофточка и красный галстук. Устремив куда-то вдаль отрешённый, тоскующий взгляд, раскачиваясь из стороны в сторону, Полька выводит:

 

Как у нас под окном

Расцветала сирень,

Расцветали душистые розы.

В моём сердце больном

Пробуждалась любовь,

Пробуждалися сладкие грёзы…

 

                Песня тягучая-тягучая, щемящая-щемящая, ну прямо-таки берущая за душу! Поётся в ней о любви и об измене. О том, что девушка «долго счастья ждала». И, вроде бы, дождалась. Но вдруг узнала, что «он любит другую».

                В последнем куплете, где опять «расцветала сирень» и «расцветали душистые розы», Полька не пела, а рыдала:

 

 

А на сердце моём

Да без конца всё печаль,

Да одни безутешные слёзы…

 

                В девчоночной спальне идёт утренняя уборка. Через большие окна видно, как дежурные поливают цветы, поправляют шторы, подметают полы.

                В ограде возле церкви пацаны играют «в бабки». Полькина грусть их нисколько не трогает. Ну, поёт и пусть поёт…

                Зато девчонкам явно не всё равно.

                – Полька, хватит распевать! За тебя мы убирать не собираемся. Иди заправь свою кровать…

                А это уже голос старосты группы белобрысой Люды Обросовой. За плохую уборку воспитатель Лидия Васильевна спросит с неё, а не с Польки. Полька об этом знает, но и ухом не ведёт:

Как у нас под окном…

 

                – Полька! – пристаёт староста, – ты чё, не слышишь?

                – Людка, не лезь ко мне. И без тебя тошно! – огрызается та. Полька прерывает на минуту пение и перестаёт раскачиваться.

                А потом явно назло «Обросу» принимается снова:

 

 Как у нас под окном…

 

                Полька Лесина в обиду себя не даст. Попав в детдом, она сразу выделилась среди других девчонок, одинаково стриженных и потому похожих друг на друга, своей необычной внешностью. У неё большущие-большущие, чёрные-чёрные, как уголь, глаза, цыганское лицо, смуглая кожа. Говорили, что она из табора. Когда Полька заболела, её оставили в больнице, а табор ушёл. И о ней забыли. Правда это или нет – поди узнай… Но о том, что в Савиново она попала из Бийского детприёмника, говорила Лидия Васильевна.

                А ещё все знают, что Полька дружит с одним из самых старших детдомовцев Васькой Антоновым по прозвищу Антон. Три дня назад его отправили с завхозом Иван Иванычем в Бийск за продуктами. Иван Иванович вернулся, а Васька куда-то пропал. Вот Полька и загрустила…

                Играющие в бабки пацаны слушают перебранку девчонок и зубоскалят:

                – Полька, послушай Людку, не наводи тень на ясный день!

 – Спой лучше «Гоп со смыком!»

                – Или «Как на Уральских горах жил замученный монах»!

                – Да она только две песни знает – «Сирень» и «Шумел камыш». Вот Антон сколько хочешь знает блатных…

                Самый ехидный – Лёха Дворников. Щёки его в канапушках, словно скворчиное яйцо.

                – Полька, а ты письмо ему напиши, – предлагает он с ухмылкой. – Вдруг вспомнит и ответит!

                – Рыжий, я вот тебе на морде напишу, будешь помнить, – огрызается Полька и нехотя поднимается в спальню.

 

                Вспомнилось, как я впервые увидел Польку. Её и ещё двоих новеньких, Нэльку Козлову и Генку Солдатова по кличке «Сивый», привезли из детприёмника. Она была старше других и почему-то всё время улыбалась, весело поглядывая на нас, будто мы с ней давным-давно знакомы. Тогда я ещё не знал, что Полька Лесина будет моей тайной Музой, что с Нэлькой Козловой по кличке «Козёл», задирой и драчуньей, у нас будут потасовки. А Генка Солдатов научит слушать музыку…

 

 

 

Мама

                              

– Витька, ты чё? Заслушался? – тычет меня в бок Ренатка Темиргалеев. – Ставь на кон. Лёха все бабки плодул.

                Я и в самом деле заслушался Польку и жалел, что она ушла. Продолжать игру в бабки я не захотел и пошёл за церковь под яр – к Иткулю. Полькина грусть передалась и мне. Почему-то в памяти возник наш дом. Там, в Чанах, на Советской улице мы жили с мамой, дедом и бабушкой. К маме я приходил на работу, в райком, и она давала мне переводки, через которые я «срисовывал» разные книжные картинки. Иногда она приносила после работы оладики. Ещё я вспомнил, как однажды зимой шли мы с мамой по улице. Было тихо и слышно, как поскрипывал снег под ногами. На станции отдувался парами притащивший длинный состав с углём паровоз… Мама что-то спрашивала. Я что-то отвечал. И нам было так хорошо вместе!

                Эх, если бы так хорошо было сейчас… И всегда!

                Ещё я вспомнил, как ходил с бабушкой в стадо доить корову. Доила, конечно, она, а я держал ведро, чтобы Майка не опрокинула его невзначай, когда её начнут донимать пауты. Молоко бабушка сдавала на маслозавод, который был рядом, в маслопромовской ограде. Как-то в сельпо я увидел ножичек, сделанный из настоящего винтовочного патрона и захотел купить. Бабушка налила стеклянную поллитровую баночку молока и послала меня на вокзал продать за пять рублей. Я продал молоко и купил ножик.

                …Куда ни глянь – лето, зелень… Внизу – река с песчаным дном и стайками быстрых пескарей… За речкой – сосновый бор…

                А память невольно переносит в другое лето, другую жизнь – и совсем недавние, и уже далёкие…

                Только что кончилась война. Я начал учиться в школе. Сначала вместо ручек и карандашей нам давали грифели и дощечки. Потом стали давать карандаши и старые книги, чтобы писать между печатных строк. А ещё потом появились чернильницы-непроливашки и деревянные ручки с железными перьями.

                Я заканчивал первый класс, когда нас с братом впервые отправили в детский дом в село Тармакуль Чановского района. У мамы была чахотка, и оставлять нас рядом с ней в тесной квартирке было опасно.

                Когда мама умирала, нас привезли домой проститься с ней.

                Я помню тот день. Летний. Жаркий. Зелёный… На краю посёлка, куда мы с Вовкой ушли играть, - паровозные гудки и стук вагонных колёс, густой запах от нагретых рельсов и шпал. И серые, глазастые ящерицы, ловко извивающиеся меж колотых серых камней железнодорожной насыпи. Мы устроили на них охоту, чтобы убедиться: пойманная за хвост ящерица оставляет хвост у тебя в руке, а сама убегает…

                Когда под вечер пришли домой, мама лежала в комнате на столе под простыней, а возле неё стояла заплаканная бабушка. В коридоре толпились соседи.

                Бабушка потом рассказывала, что мама знала, что умирает, просила не бросать нас. Ещё бабушка говорила, что, когда её хоронили, я не плакал. Почему я не плакал, я и сам не знаю. Маму я любил, и она меня любила. А не плакал, наверно, потому, что был всё-таки мальчиком, а не девочкой…

 

 

 

Сенокос

 

Васька Антонов появился спустя неделю, так же неожиданно, как исчез. Он шёл по детдомовской ограде, напевая свою любимую «Мурку»:

 

Здравствуй, моя Мурка,

Здравствуй, дорогая!

Здравствуй, моя Мурка, и прощай!

Ты прошухарила всю нашу малину,

А теперь по блату получай…

 

                Где он был целую неделю, Антон никому не рассказывал. А может, и рассказывал, да только своему корешу Юрке Сосновскому, по прозвищу Соска.

                Ваське – лафа! Он, как и другие старшие, переростки, был в детдоме на привилегированном положении. Директор, конечно, пригласит его в кабинет, пожурит для порядка да и отпустит восвояси. Никаких тебе нотаций перед общим строем, ни угроз отправить в трудколонию для несовершеннолетних преступников. Да Васька там уже был чуть-чуть, но какие-то то ли родственники, то ли хорошие знакомые его семьи – отхлопотали его в детдом.

Полька, конечно, повеселела и забыла про «Сирень». Как же? Друг и защитник снова рядом. Даже ехида Лёха при встрече с ней во дворе перестал отпускать свои насмешки из-за опаски получить от Антона пинкаря под зад.

                Мне почему-то было досадно, что Полька после возвращения Васьки стала петь редко и совсем другие песни.

                Впрочем, начинался сенокос, и нас, пацанов средней группы, стали по очереди посылать в колхоз имени Сакко и Ванцетти помогать колхозникам косить сено.

                Вскоре дошла очередь и до меня.

 

                Первый раз в жизни на сенокосе я был с бабушкой. Она скашивала литовкой траву в длинные узкие рядки, а я сгребал их граблями в кучи, когда трава подсохнет. Потом бабушка брала вилы, складывала сено в копёшки и закрепляла их по бокам берёзовыми ветками. Как говорила – от ветра.

                Детдом помогал в заготовке кормов для скота не безвозмездно. За то, что летом мы трудились на лугах, а осенью ходили убирать турнепс и сахарную свёклу, в столовую иногда привозили сладкую молочную закваску.

                Литовок в колхозе я не увидел. Зато увидел двух громадных желтошерстых быков, впряжённых в сенокосилку. На косилке сидел взрослый парень, который что-то там включал и отключал. А моё дело было держать в руках ремённый повод и водить быков по кругу. Легко сказать – водить! Сверху тебя безжалостно жарит солнце. За спиной сопят два огромных упрямых быка, лениво, не торопясь, переступающих с ноги на ногу, словно делающих тебе одолжение: мол, чего ещё от нас надо? Идём же…

                У быков на шее ярмо – деревянные колодки, закреплённые за длинную, круглую, как оглобля, тягу сенокосилки. Ухватясь за повод, привязанный к ярму, тяну быков изо всех мальчишечьих сил. Тяну «задом наперёд». Тяну, обливаясь потом, спотыкаясь на кочках, боясь упасть. Потому что знаю: если упаду, быки не остановятся, затопчут, не моргнув глазом. Ведь у косильщика Володи нет в руках вожжей, чтобы остановить быков. Да они бы им и не подчинились! А ему-то что! Он удобно устроился на круглой железной с дырочками «беседке», подложив для мягкости под себя фуфайку. Сам бы походил перед быками спиной вперёд…

                После каждого круга – остановка на несколько минут. Не для отдыха, а чтобы очистить забившиеся землёй ножи сенокосилки. А потом снова: сопящие за спиной, ленивые, громадные желтобокие быки, стрёкот косилки и кочки под ногами…

                Но вот солнце в зените. Машинист Володя объявляет «перекур». Распрягаем быков, чтобы они могли попастись в редком березняке. А сами лезем в шалаш обедать. На обед у нас хлеб, сало и варёная картошка. В жару у меня пропадает аппетит, и сначала я пью воду из привезённой колхозным бригадиром фляги. Вода вкусная, родниковая, не успевшая согреться в тени шалаша.

                Отдыхаем, пока не спадёт жара. Я растянулся на подсохшей, пахучей охапке сена. Володя, раздетый до пояса, полулёжа дымит самокруткой. Махорочный дым смешивается с терпким запахом трав и отпугивает мошкару. Я с лёгкой завистью невольно любуюсь широкой загорелой Володиной грудью, мускулистыми, жилистыми руками. «Вот бы мне быть таким крепким и сильным, – думаю. – Я бы тогда так поддал Гришке Кулакову, что он не стал бы задаваться и держать верх над всеми!..».

                Вечером печём с Володей в костре картошку и знакомимся. Володе уже двадцать два. Он успел отслужить в армии и выучиться на тракториста и шофёра. В колхозе техники мало. Так что пока он на разных работах. Когда учился на шофёра, был стажёром на ЗИС-150. Поездил по Чуйскому тракту.

– Не слышал песню про «Форд» и «Аму»? – спрашивает меня Володя.

                – Нет. А ты?

                – Ха! Так я же ездил там, где это было!

                – А что было?

                – Ну, если хочешь знать, что было, – слушай.

                И Володя запел хрипловатым, слегка заунывным голосом:

 

Расскажу про тот край, где бывал я,

Где дороги заносят снега,

Где бушуют алтайские вьюги,

Там шофёрская жизнь нелегка.

Есть по Чуйскому тракту дорога,

Много ездило там шоферов.

Но один был отчаянный шофер,

Звали Колька его Снегирёв.

Он машину трёхтонную АМО,

Как родную сестрёнку любил.

Чуйский тракт до монгольской границы

Он на АМО своей изучил…

 

                Песня была по-настоящему шофёрская, потому что если на АМО ездил шофёр Колька, то на «Форде» работала шофёром Рая. И была эта песня про любовь. Потому что Колька полюбил Раю, а она оказалась то ли сильно гордая, то ли капризная. И сказала Кольке: «Если перегонишь, то тогда буду твоя».

                А Колька тоже был гордый: принял её вызов и догнал. Да засмотрелся на Раю и…сорвался с обрыва над рекой Чуей.

                Володина песня запала в душу. Засыпая в шалаше, я беззвучно шевелил губами, «пропевая» поразившую меня необычную историю шофёра Кольки Снегирёва:

 

 …И на память лихому шофёру,

Что боязни и страха не знал,

На могилу положили фары

И от АМО измятый штурвал.

                С Володей мы подружились. С утра до вечера косили, а на закате разжигали возле шалаша костёр и рассказывали друг другу о своей жизни. Володя удивлялся, что режим в детдоме, как в армии: подъём, физзарядка, завтрак, обед, ужин, отбой – строго по расписанию. Опоздал – остался без обеда. Не выполнил школьное задание – не пойдёшь гулять. Дежурство на кухне и в спальне – по очереди. Летом в спальной комнате только уборка, а зимой надо ещё топить печь…

                К «армейскому» режиму я привык. А вот издевательство старших над теми, кто слабее, тяготило невыносимо. В один из вечеров я рассказал Володе о Гришке Кулакове.

                …Хлеб в столовой нарезали пайками – утром по сто пятьдесят граммов, в обед – по двести пятьдесят… И разносили по столам на подносе. Все старались захватить горбушки, они казались больше. Никто из дежурных воспитателей тогда сразу не заметил: старшие едят с хлебом, а младшие хлебают один суп, не притрагиваясь к своему куску хлеба. А не ели они хлеб потому, что Гришка велел им по очереди выносить пайки и отдавать ему. «А не то!..» - угрожающе шептал Гришка и показывал кулак.

                Столы в столовой стоят впритык друг к другу, поэтому сидят за ними в два ряда. Возле каждой тарелки пайка серого хлеба. Назначенные выносить – к ним не прикасаются. Зато Гришка левой рукой держит увесистую горбушку, а правой знай себе черпает из тарелки.

                – Ешьте, ешьте! – заботливо говорит Лидия Васильевна, проходя по рядам. – Коля, ты почему ешь без хлеба? – обращается она к первоклашке Худякову, похожему на гусёнка из-за своей маленькой головы и длинной шеи.

                Гришка выходит из столовой первым и ждёт за углом. Потом деловито засовывает за пазуху вынесенные для него пайки, заходит в спальню и запихивает их под соломенный матрац топчана. Пайки он обменивает у деревенских на махорку и разные вещицы. Как-то выменял комбинированный складной нож, а потом перед всеми им хвастал. Ещё бы! Два лезвия, отвёртка, шильце, ножницы и вилка! Гришка его бесперечь доставал из кармана, даже на уроках, чтобы все пацаны видели. Открывал его и закрывал, показывая, что в нём есть. Кое-кому давал подержать…

                Всё открылось, когда в детдом привезли железные кровати с жёсткими пружинными сетками и ватные матрацы. Группа была в школе, когда завхоз Иван Иванович и кастелянша тётя Руфа вытаскивали из спальной топчаны и старые соломенные матрацы. Подняв Гришкин матрац, они обалдели: весь топчан был заложен хлебными пайками. После этого малышей при выходе из столовой стали обыскивать.

 

 

Рогали

 

                Целую неделю я водил быков и под конец наловчился так, что уже почти не спотыкался, ходил спиной к быкам, а не грудью или боком, как первые дни. Я вернулся в детдом, а Володе дали другого поводыря.

                Мой брат Вовка обрадовался, что на рыбалку мы снова будем ходить вместе. С рогалями, как мы звали домашних, происходили постоянные стычки, а двое всё же не один…

                Почему не ладили с рогалями, не знаю. Может, потому что они жили дома, а нас обзывали «вшивыми чесоточниками». Вшей у нас уже почти не было. Каждый месяц нас стригли наголо. А когда шли в баню, то зимой – рубашки и кальсоны, а летом – трусы и майки сдавали в прожарку. Чесотка была, но нас сразу отправили в больницу в Соколово, и там мазали руки какой-то вонючей мазью.

                И вообще мы не сами приехали сюда жить, а нас привезли. У них – то отец вернулся с фронта, то мать рядом. Ни подъёма, ни отбоя, ни линейки… Драники жрут, аж пузо трещит.

                Или вон на Нагорной двоим недавно велосипеды купили, и они нахально, напоказ носятся мимо детдомовской ограды.

                Мы, конечно, не могли терпеть такой наглости рогалей и, поймав кого-нибудь из них за деревней, колотили.

                Но и они не оставались в долгу.

                Когда я был в колхозе, Вовка пошёл рыбачить на Чемровку один. Только закинул, поплавок пошёл ко дну. Окунь! За окунем чебак. За чебаком пескарь… Уже десяток рыбёшек трепыхались на снизке, сделанной из тальниковой ветки. Как вдруг под гору к речке скатилась ватага рогалей. Вмиг окружили его, завопили:

                – Чесоточник! Чё сюда припёрся? – приступил к Вовке самый большой с рыжей чёлкой. – Здесь наше место. Понял?

                – Глишка, давай его спихнём в воду. Пусть поплавает! – предложил картавый писклявый толстячок.

                Не успел Вовка опомниться, как рогали навалились, вырвали из рук удочку и затолкали его в глубокую яму заводка. Подальше от берега бросили и снизку с рыбой. Рыжий матерно выругался, и ватага со смехом и свистом пошла в сторону забоки.

– Лыбаки ловили лыбу,

А поймали лака.

Целый день они искали,

Где у лака слака… –

 

тонко запел писклявый, похожий на поросёнка, толстячок.

                – Рогали! – со слезами на глазах крикнул вслед ватаге, вылезая на берег, Вовка. – Ещё встретимся!..

                Обид рогалям детдомовцы не прощали, считая своим долгом при случае расквитаться по неписаному, но неукоснительно соблюдаемому правилу нашей общности: один за всех – все за одного!

 

 

 

Церковь

 

 Савиновская церковь была одним из наших постоянных мест обитания. Это наша законная территория, наш двор, куда не смел соваться ни один деревенский рогаль. Церковь деревянная, с двумя куполами, на высоком кирпичном фундаменте-подклети. Она давно заброшенная, с зарешеченными окнами без стёкол, с полуразобранным полом, но сохранившимися многокрасочными настенными и потолочными росписями на библейские темы. С одной стороны храма – пристройка, служившая, видимо, главным входом, которую превратили в детдомовский склад. А подклеть стала нашим убежищем, где мы пробовали «на вкус» самую известную бийскую махорку второй номер.

Любимое наше занятие – лазание на церковную крышу. Крыша была покрыта уже потемневшей, крашенной в зелёный цвет жестью. Такого же цвета и купола. Церковь стояла недалеко от высокого обрывистого края иткульского яра, и с неё было видно далеко-далеко! Иногда, в очень ясную погоду, на южной стороне мы наблюдали очертания далёких Алтайских гор. Мы уже знали, что самая высокая гора называется Белуха. А называется она так из-за того, что на самом её верху снег не тает даже летом. Мы удивлялись: как это – летом, в жару, когда даже вода в Чемровке словно подогретая, – и снег?! Вот бы нам подняться на гору и посмотреть!

                А ещё, забравшись на крышу через складскую пристройку, мы пролезали в сломанное окно голубятни под большим куполом и оказывались на чердаке. Пол чердака устлан толстым слоем голубиного помёта и останков птиц. От нагретого солнцем купола исходило тепло. Было тихо и таинственно. Лишь иногда тишину нарушало хлопанье крыльев взлетевших с карниза полудиких сизых голубей. Устроившись на брёвнах потолочного перекрытия, мы любили вполголоса, не нарушая тишины, рассказывать друг другу – кто о чём.

                – Пацаны, а вы знаете, что под полом церкви похоронены попы, которые здесь служили ещё при царе. Если придти сюда ночью, то можно услышать их голоса, как будто они читают молитвы… – тихо, почти шёпотом, говорит кто-то.

                – Да не под полом, а возле церкви были могилы, – поправляет его другой. – Потом их сравняли. А в церквах раньше хоронили только царей…

                Как-то во время чердачных посиделок разговор зашёл о церковных крестах. Кресты на куполах красивые, ажурные, с золотым блеском.

                – Пацаны, а правда, что кресты на церкви кованные из золота? Потому они и сверкают на солнце…

                – А давайте залезем и узнаем, – тут же предложил старший из братьев Локтевых Пашка.

                Предложение Локтя было встречено с восторгом:

                – А чё? Полезем!

                Тут же мы стали решать, кто полезет на купол. Вызвался Борька Куликов. Кулик среди нас самый ловкий. И бесстрашный. Ему не преграда высокие заборы. На Устье он нырял в самом глубоком месте. А зимой первым спрыгнул с крыши детдомовской столовой .Но то – забор и столовская крыша. А тут…

                Чтобы добраться до креста, надо залезть на выступ окна голубятни, потом подняться на узкий наклонный карнизик высокого гладкого купола, а там… А там – самое трудное. Проще всего было бы накинуть на крест верёвку, как аркан на необъезженную лошадь, и по ней добраться до верха купола. Но… даже с голубятни высоко, не докинешь. А с карниза – без помощи рук – сразу брякнешься и разобьёшься. Да и руками-то зацепиться не за что…

                Мы сидели на крыше вшестером: я, Вовка, Ренатка, Пашка Локоть, Борька и Юрка Крякуненко – и ломали головы: как быть?

                – А если сделать длинный железный крюк? – предложил Кряка. – Подсадим Борьку на карниз, а потом дадим ему крюк? Одной рукой он зацепится…

                Но и этот способ тут же отвергли. Купол-то выпуклый, как шар, и Кулик увидит снизу не крест, а небо…

                Пока решили: Борьку на карниз подсадить. Сам просил об этом.

                Втроём – я, Кулик и Кряка залезли на верх голубятни. Вовка с Локтем и Темиргой помогли нам туда кое-как втиснуться. Я встал на корточки, Борька мне на спину, а Юрка помогал Кулику не терять равновесие. Кулик – худой и лёгкий. Я разогнулся, а Кряка помог Борьке встать мне на плечи.

                Борька уже упирался коленями в карниз, а мы подпирали его снизу.

                – Не могу подняться! – кричит Кулик. – Жесть гладкая. – Витька, пусть Кряка встанет на тебя, а я на него обопрусь, чтобы подняться.

                Выстраиваем ещё одну гимнастическую пирамиду. Кряка влезает мне на спину и, вцепившись в Борькины трусы, помогает ему встать на карнизе во весь рост. Теперь Кулик стоит в позе распятого Иисуса Христа, которого мы видели нарисованным на внутренней стороне купола. Только Борька стоит к нам задом, прижимаясь как можно плотнее к нагретой летним солнцем жести купола. Грудь, правда, прикрывает майка, а ладони и босые ноги защитить нечем…

                Борька медленно двинулся по карнизу, переступая ногами, скользя по жести ладонями рук. А мы, затаив дыхание, наблюдали снизу за его движением. Наблюдали молча, зная, что разговор мог его отвлечь, и тогда… Об этом не хотелось думать, потому что, сорвавшись с купола, Кулик летел бы до самой земли: крыша под куполом была покатой и не удержала бы его.

                Борька обошёл купол и уже без особого труда, хоть и с нашей помощью, слез на голубятню.

                Кулик, конечно, молодец. Но его бесстрашный обход купола только подтвердил наши сомнения: снаружи до креста не добраться.

                И тогда кто-то сказал:

                - Пацаны! А давайте прорубим купол снизу. Под крестом! Вон какие брёвна на самом верху, только бы забраться! На них даже сидеть можно. И махать топором…

                Так и решили. Где взять топор, сомнений не было: на кухне, в столовой. Только незаметно, чтобы лишнего шуму не было, а то всё дело испортим.

                Да, но ведь на брёвна стропил подняться надо. Где взять лестницу? Присмотрели в одном из дворов. Подсадили на забор самого лёгкого, Вовку. Он подтащил лестницу к забору, а мы с Пашкой дотащили её, задыхаясь, бегом, чтоб никто не видел, до церкви. И «хором» подняли на чердак.

                Кулик опробовал стропила первым и заявил, что на них можно даже плясать, не то, что рубить стенку купола!

                Но махать топором, задрав голову, оказалось не так легко, как думалось. Рубили два дня по очереди, с перерывами, стараясь, чтобы никто из взрослых не обратил внимания на нашу затею. По очереди стояли и «на вассере», наблюдая сверху за детдомовским двором. Если кто-нибудь проходил близко от церкви, давали знак рубившему остановиться.

                Наконец прорубили крепкие, как железо, сухие доски купола. Потом жесть. И… вот он, крест! Почти рядом!

                Первым в прорубленное окно вылез, конечно, Кулик. Он ощупал крест со всех сторон, постучал по нему обухом топора, поцарапал остриём и молча спустился на чердак.

                – Ну? Что? – нетерпеливо приступили мы к нему. – Золотой?

                – Пустой… – сплюнул сквозь зубы Борька. – Пустая консервная банка! Зря только мучились. Никакой он не золотой, а жестяной! Железный!..

                Разочарование наше – полное. Красивая сказка не стала былью… Чтобы убедиться в этом, мы по очереди пролазили в дыру, цепляясь одеждой за рваные кромки купола и трогали старинный, блестящий на солнце крест, ещё и ещё раз подтверждая Борькину правоту.

 

 

 

Бабушка

 

                Пока мы сидели на крыше и размышляли, почему же крест казался золотым: то ли краска на нём такая, какая-то особенная, золочёная, то ли жесть лужёная (в колхозной кузнице лудили старые медные самовары) и потому мы обманулись, я неотрывно смотрел в сторону облепиховой забоки. Переведя взгляд на берег уже обмелевшей после летней жары, разделившейся на рукава, Чемровки, я вдруг увидел, как из зарослей облепихи вышла пожилая женщина в светлом платке, с узелком в одной руке и палкой в другой. Пригляделся. И сердце радостно вздрогнуло: да это же наша баба!

                Бабушку мы не видели с самой зимы, когда сбежали из детдома в Шубенку и едва не замёрзли. А после письма дяди Виталия ждали её с особым нетерпением.

                – Вовка! Баба пришла!

                – Где?

                Вон уже на краю села!

                Мы бросились вниз, соскальзывая по жести пристройки, забыв, с какой осторожностью ещё недавно поднимались, подталкивая друг друга, на крышу.

 

                – А я вам гостинцы принесла, пирожки с картошкой и с изюмом, ещё не остыли, поди...

                Бабушка развязала холщовый узелок, и мы стали набивать рты вкусно пахнущим, жареным, ещё тёплым тестом, толчёной картошкой с луком и сладким изюмом.

                Мы сидели на краю забоки. Солнце светило вовсю. Пели бойкие птахи, перепархивая с куста на куст. Из-за речки слышался голос кукушки. На колхозном дворе рокотал трактор…

                Бабушка безотрывно смотрела на нас, и взгляд её был каким-то грустным, жалеющим. Глаза у неё светло-голубые, а из-под белого с розовыми цветочками платка выбилась тёмная седеющая прядь волос. О чём она думала? Может, о том, что нас, наверно, здесь плохо кормят? Мол, казённый дом он и есть казённый. Или о том, что хотела бы забрать нас к себе насовсем, да не может? Нет у неё своего дома, а пенсия, говорила не раз, такая маленькая, что на неё и самой прожить трудно. Всё равно баба забрала бы нас отсюда, будь у неё свой, пусть самый маленький, домик. И мы бы там жили втроём, помогали бабе грядки полоть, дрова колоть, воду из колодца носить…

                – Баба! А я окуня поймал! – нарушил мои мысли Вовка, умяв самый большой пирожок с изюмом. – На булавку, потому что крючок зацепился и я его оторвал. А Славка Локоть дал булавку. С отдачей. Ты мне дай, если есть. А то опять зацеплю и не отдам. Или дай рубль. У нас в сельпо заглотыши продают…

                – Дам, дам! – успокаивает его бабушка. – Ты гляди, не объешься – живот заболит.

                Скормив пирожки, бабушка стала расспрашивать, как мы тут живём, как учимся, часто ли дерёмся.

                Странно, но в детдоме мы почти не дрались. Может, потому, что вместе было не так одиноко. А может, потому, что здесь, на чужбине, острее сказывалось кровное родство.

                – Вовка перешёл в третий, – рассказываю бабе. – А я болел и меня перевели в пятый класс без экзаменов.

                – Баба, а мы в церкви на крест залезали! – расхвастался брат, забыв наш уговор: пока лазание на церковный крест держать в секрете от взрослых. – Борька Кулик ходил возле него по крыше, по самому краешку и не упал, а потом мы залезли в дырку и пощупали его. А он вовсе не золотой, а железный…

                – Ах, вы, антихристы! – взволновалась бабушка. – Да разве можно на кресты лазить-то? Бог-то, он всё видит! И за такие грехи наказывает. Да ведь и убиться недолго…

                – Баба, да церковь-то старая уже, – пытаюсь успокоить её. – Окна выбиты, пол почти весь мы растаскали на дрова. Остались крыша да стены…

                Наша бабушка верующая. В Шубенке у неё икона, перед которой она крестится и читает молитвы. Читает, конечно, не по книжке, а по памяти. Я не помню её молитвы, только отдельные слова: «Господи Иисусе Христе… Господи, помилуй, прости нас, грешных… Царство ему небесное…».

                В Шубенке тоже была церковь: большая, очень высокая, из белого кирпича. Двери всегда закрыты на замок. И почему-то никто на неё не лазил. Может, не давали взрослые. А может, потому, что стояла она в густой тополёвой роще, и с неё всё равно ничего не было бы видно. То ли дело у нас в Савиново – даже горы на виду! А когда идёшь со стороны забоки, то она видится большой сказочной красивой птицей, которая парит над низкими домиками, прикрытыми кронами берёз и тополей, и неоглядным картофельным полем, размежёванным тесными рядами желтоголовых подсолнухов.

                У бабушки родились десять сыновей и дочерей. Одни – ещё до революции, при царе, другие после. Многие в войну ушли на фронт, как наш отец, и не вернулись. Кто-то, то ли дочь, то ли сестра был и даже в партизанах. Баба говорила, что плохо видит, потому что выплакала глаза, получая с фронта похоронки. От неё мы слышали много поговорок, прибауток, интересных выражений: «Брат по каторге», «Нечистая сила», «Ни свет ни заря», «Как Колчак прошёл!». И вообще любила пошутить, глядя на нас, слушавших её с раскрытыми ртами.

                – Это я как-то шла по лесу… – начинала она с серьёзным лицом рассказ про очередной невероятный случай. – А платок-то на мне новёхонький, только-только на ярманке в Быстром купленный. И весь голубыми цветочками разрисованный!

                Летит птичка и кричит: «Синь да хорош! Синь да хорош!..».

                А мне-то послышалось: «Скинь да положь!». Сняла я платок да на землю-то и бросила. А когда очнулась, и птички не слышно, и платка не видно… Искала я его, искала, да так и не нашла…

                А ещё баба любила петь.

                Родилась она на Алтае в селе Быстрый Исток. Было там много переселенцев: и с Украины, и из средней полосы России. И все – со своими песнями. Когда запевали выходцы с Украины, в русском крае говорили: «Вон хохлы запели!». Когда запевали русские переселенцы, украинцы говорили: «Расейские поют…». И хотя селились по землячеству, жили дружно. «Потому что вера одна, – говорила баба, – православная».

                Часто рассказывала нам бабушка о своей прошлой жизни. Как в гражданскую войну через их село проходили казаки и грабили жителей, отбирали лошадей, резали свиней, требовали хлеба. Кто сопротивлялся, расстреливали… А её муж, наш дедушка Никифор, был ранен в Первую мировую войну и лечился в польском госпитале в Варшаве. Дедушку мы помнили. Он жил с нами в Чанах, работал на почте и умер в войну с немцами.

 

                Бабушка проводила нас до детдомовской ограды и пошла назад, в Шубенку. При расставании Вовка обнял её и расплакался: «Баба, я хочу домой…». Я стоял в стороне. Мне тоже хотелось сказать бабе об этом, но я сдержался. Бабушка что-то говорила брату и гладила его голову. Глаза у неё блестели…

 

 

 

 

Тоска

 

                Приход бабушки разбередил тоску по дому, по родным. Она обещала, что скоро снова придёт: «Вот пензию принесут, куплю муки, постряпаюсь и приду. Вы уж тут слушайтесь, не фулиганьте…».

                Мы сидели с Вовкой в тесной пещере, которую выкопали в стене яра. Здесь мы представляли себя ушедшими почти на край света, о которых, наверно, давно все забыли и которым также ни до чего и ни до кого нет дела. Мы смотрели на заречный сосновый бор, и каждый думал о своём.

                …Где он, наш вчерашний семейный уют, когда всегда рядом мама, баба, дедушка? Где он, наш дом, с паровозными гудками, с автомобилями, освещающими фарами тёмные окна? Его, такого, каким он был ещё не так давно, уже, конечно, нет. Нашу чановскую квартиру, конечно, уже заняли другие, совсем чужие люди… Но он ведь был, наш дом, как у всех. Свой дом. Такой знакомый, до каждого уголка, до чердака, куда мы с Вовкой иногда залезали по железной лестнице и смотрели, как скворцы кормят своих желторотых птенцов в гнёздах, свитых под карнизом.

                Вспомнился наш маслопромовский двор. Вспомнилось, как с соседским мальчишкой Толькой Крюковым боролись на сеновале. Он был чуть постарше и сильнее, и я отчаянно, изо всех сил старался не поддаваться. А ещё в ограде стоял сарай, который мы с другими мальчишками превращали в штаб военной части…

                Ещё вспомнилось, как я страстно хотел брюки-галифе, как у военных, и обязательно – с карманами! Однажды я сам взял тряпку, нитки с иголкой, залез на крышу пригона коровы Майки и пришил к штанам большущий карман. Мама смеялась, а я засунул руку в карман и гордо ходил по квартире.

                – Вовка, а тебе сильно больно было, когда я тебя стукнул топором по носу? – вдруг вспомнил я давний случай в Чанах.

                Мы захотели сделать скворечник и прибить к стене дома. Молоток почему-то не нашли и стали забивать гвозди топором. Вовка держал дощечки, а я забивал. Один гвоздь попал в сучок и не хотел забиваться. И – то ли я взмахнул топором больше прежнего, то ли брат наклонился ниже, чем до этого, но остриё топора пришлось аккурат по его переносице. Кровь… Рёв…

                Услышав шум, вышла баба, и ахнула, и повела ревущего Вовку в дом. Рану она засыпала сахаром, а, когда кровь остановилась, перевязала ему нос тряпкой. Рубленая рана затянулась, а чуть заметный розовый шрамик остался навсегда.

 

                Время подходило к обеду, и Вовка заныл, уговаривая спуститься вниз. Я не хотел. Я вообще ничего не хотел. Ни обедать. Ни рыбачить. Ни шляться. Я хотел домой… К бабе. Хотел слушать её песни и рассказы о старой жизни, когда она была молодая. Я хотел жить, как тогда, возле линии, и слушать, как проходят, стуча колёсами на стыках, поезда…

                Нытьё брата надоело. Я сказал ему:

                – Ты иди. А мне принеси сюда хлеба. Я на обед не пойду.

                Вовка ушёл. Внизу на луговине разгоготались гуси На верху яра из ограды детдома доносились крики играющих в бабки пацанов. Потом всё стихло. Гуси деловито щипали сочную иткульскую траву. А пацанов, видимо, позвали на обед.

                Тоска меня не отпускала. Не помню, как уснул. Приснилось: мы с бабой идём через переезд за линию, на огород. Над головой монотонно гудят телеграфные провода и светит яркое солнце.

                «Вот бобы-то я уже посадила. А квасоль ещё нет, – говорит баба. – Сходи за водой на озеро. Да не разливай много, когда будешь нести, а то не хватит, как тогда…»– «А когда – тогда?» – спрашиваю я, но услышать ответа не успеваю, просыпаюсь от толчка в плечо. Это вернулся Вовка.

                – Вить. На! – суёт он горбушку хлеба и котлету, завёрнутые в обрывок газеты. – Воспитка спрашивала про тебя. Я сказал, что рыбачишь…

 

 

 

Дрова на зиму

 

                 Для заготовки дров на зиму детдому выделили деляну на берегу Оби, рядом с кордоном. Лесничий в красивой форменной одежде сделал топором зарубки на соснах, которые можно валить. Неподалеку уже высились ряды аккуратно сложенных и уже потемневших по срезу наколотых поленьев дров.

                – Бригада из Зонального запасала, – удовлетворил наше любопытство лесничий. – Уголь-то им привозят вагонами, а растопки нет рядом. Вот и едут сюда за тридцать километров. А лес тут смоляной, никакой бересты не надо. Только наколи помельче да подсуши чуток…

                На заготовку дров отрядили два десятка пацанов постарше. Завхоз Иван Иванович стал начальником лагеря.

                – Перво-наперво надо сделать шалаш, лучше два, – объяснил он, собрав нас в кружок. – Жить-то нам тут придётся недели две-три. А шалаш, как дом: от дождя укрытие да и от комаров кой-какое спасение. Так что приступим…

                Застучали топоры. Завизжали пилы. И к вечеру два больших шалаша были готовы. Пол устлали мягкими сосновыми лапами. Крыши-стены соорудили из жердей, на которые навалили сосновые и берёзовые ветки и траву. Шалаши получились просторными. Входные проёмы закрыли одеялами, которые привёз на телеге детдомовский глухонемой конюх-водовоз Миша, по прозвищу Блаженный.

                Теплые байковые одеяла мы тут же расхватали. Иван Иванович следил, чтобы хватило всем по два – под себя и на себя. Привёз Миша и наволочки для подушек, только набивать их пока было нечем, и мы побросали их на ветки изголовья поверх пиджаков.

                С Вовкой нас разделили. Он, как младший, остался в деревне, и я жалел об этом.

                Утром, после первого ночлега в лесу, прошло распределение и инструктаж. Пильщиков разбили на пары. Моим напарником оказался чернявый и ехидный Юрка Крякуненко. С Крякой мы сильно не дружили, потому что он иногда обидно обзывался и был не прочь придумать какую-нибудь каверзу. Однажды он вздумал сделать мне «велосипед». Это когда спящему вставляют между пальцев ног бумагу и поджигают. Пацанам смешно, когда ты, ошалев от боли, начинаешь ногами «крутить педали». Когда Юрка поджигал бумагу на второй ноге, у него сломалась спичка. И пока он доставал другую, горевшая бумага на первой обожгла мне пальцы. Я дрыгнул ногой и попал Юрке по носу. Юрка «крякнул» и сел на пол, размазывая по лицу кровь: нос у него был слабый и, когда он дрался, то кричал: «Не бей по носу!».

                На деляне Иван Иванович показывал, в каком месте лесины надо делать зарез.

Наконец очередь дошла до нас с Юркой. Зубья звонкой гибкой пилы врезаются в пахучий смолистый ствол дерева. «Жик-жик, жик-жик», – запела она, всё глубже входя в шершавый, с потемневшей корой комель. Чем глубже входила пила в ствол сосны, тем глуше становился её голос, тем труднее было тянуть за ручки.

                Первым не выдержал Юрка:

                – Иван Иваны-ыч! – заорал он, как резаный. – Не тянется!…

                – Что? Буксует? – понимающе откликается завхоз, подходя к нам. – А ну-ка, вытащите её!

                В руках начальника лагеря бутылка с керосином и туго обмотанная тряпкой, строганая палочка.

                Водим по полотну пилы смоченной в керосине тряпкой, очищаем его от смолы и приступаем вновь к работе. Тянуть за ручки пилы становится легче, но не надолго. Снова керосин, а заодно и передышка или, как говорит Иван Иванович, перекур. Впрочем, курит открыто только он. Кое у кого из пацанов тоже есть курево, но курим мы тайком, когда вечером перед отбоем ходим на берег Оби. Правда, строгой команды ложиться спать в лагере не существует, только напоминание начальника: не проспать общий утренний подъём.

                Пилить правильно почти никто из нас не умеет, поэтому учимся на ходу. Начальник лагеря ходит по кругу и показывает, как держать пилу, чтобы легче и быстрее пилилось.

                Первую лесину свалили, конечно, самые старшие: Антон и Соска. Надо было ещё обрубить сучья и распилить на бревёшки, метра по три-четыре длиной. Для вывоза.

                У нас с Юркой долго не получалось. Мне казалось, что он «сидит на пиле». А он ворчал, будто это я «не отпускаю», когда он тянет пилу к себе.

                Уже пропилили больше половины, и тут пилу окончательно заело – ни туда, ни сюда… Подошёл Иван Иваныч, подёргал, убедился в нашей беспомощности и принёс кувалду с клином. Вскоре пила освободилась, мы обрадовались и поднажали… Ломая сучья, наша сосна грохнулась на землю.

                – Молодцы! Полкуба будет, - похвалил нас завхоз. – Ещё одну такую свалите, считайте – задание на сегодня выполнили. Сейчас я пришлю сучкорубов, а пока отдыхайте. .. Да пилу не забудьте очистить! – уже на ходу кричит он, обернувшись в нашу сторону.

                По всей деляне вжикают пилы, стучат топоры. Время от времени слышится требовательное: «Берегись!». Это радостный знак – свалили ещё одну лесину! Ура!

                Работаем до обеда, пока не одолевает жара. Сигналом на обед служит скрип и повизгивание тележных колёс. Интересно, что сегодня привёз в бачках Миша-водовоз? Неужели опять перловку с компотом? Так и есть…

                Обижаться на Мишу за такое меню мы, конечно, и не думали. Меню составляет не он. И вообще он у нас на особом счету, особенно у пацанов. Взрослые его уважают за безотказность в работе. А мы, детдомовцы, за то, что он позволяет запрыгнуть на ходу на телегу или сани и промчаться по улице на виду у рогалей. Если кто-то из малышни попытается его дразнить, тут же услышит окрик старших: «Ну, ты, рахит!..»

 

 

 

За гусем

 

                Ждать «милостей от природы» мы, конечно, не собирались. Особенно самые старшие. Воспользовавшись отсутствием начальника лагеря (Иван Иванович уехал с Мишей Блаженным добывать картошку), они собрали «совет» и придумали меню на ужин: жареную гусятину! В крайнем случае – суп с курицей. Об этом они сообщили, когда вышли из шалаша. Соска объявил:

                – Темирга и Чурил! Бегом в Фоминское! Захватите наволочку и шпарьте без оглядки. К вечеру чтоб были с гусем или курицей!

                Ренатка попробовал слабо возражать: «А чё я-то? Лысый?..». Но, увидев, как Соска угрожающе двинулся на него, нехотя пошёл в шалаш за наволочкой.

Минут через пять мы шли по лесной дороге в сторону пристани.

                В Фоминском мы уже один раз были, ходили смотреть, как причаливает и отчаливает большой пароход «Дрокин». А потом всем рассказывали об этом у костра. Вот и нахвастались…

                В село мы решили не заходить: сразу заметят, потому что нездешние. Прошлый раз, когда мы шли от пристани по окраине, видели: недалеко от спуска к реке траву щипала стайка гусей. Выше по склону, вдоль берега, глухой плетень, а за ним – до самых окон домов – подсолнухи. Этим мы и решили воспользоваться.

                Уже вечерело, когда я затаился с наволочкой у плетня, а Ренатка спустился ниже и стал подгонять стаю больших гусят, которых водили за собой два пёстрых гуся. Как только стая приблизилась к плетню, Темирга упал на отставшего гусёнка. Я кинулся к нему. Вместе мы завернули ему голову, чтоб не кричал, и запихали в наволочку. И бегом, бегом – в лагерь…И вот тут случилось непредвиденное. Решив избежать чьёго-либо случайного, ненужного любопытства, пошли не по дороге, а лесом. И надо же нам было наткнуться на осиное гнездо в стволе старой высохшей сосны! Это мы потом узнали, что осиное. А поначалу приняли его за дупло дятла.

                – Темирга, давай узнаем, сидит там дятел или нет? А?

                – Давай! – охотно соглашается тот. – А как?

                – Сейчас узнаешь, – говорю. Бросаю наволочку с гусёнком под куст, выламываю длинный прут и сую его в дупло.

                …Вот тут и началось!

                Из потревоженного гнезда, вместо дятла, как пули, стали вылетать с противным угрожающим жужжанием… осы!

                Не дожидаясь, когда они вопьются своими осиными жалами в нас, мы бросились наутёк, забыв обо всём на свете.

                «А-а-а-а!..» – неслось по лесу, удаляясь от страшного места. Ревел Ренатка. Оса всё-таки ударила его в голову. Я чудом спасся от преследовавших нас разъярённых хозяев дупла. Мы бешено неслись по дороге к лагерю, и только прибежав туда, опомнились и начали осыпать друг друга упрёками из-за оставленной в лесу добычи.

                У Ренатки начался жар. Он лежал в шалаше, постанывал и не хотел ни с кем разговаривать.

                На следующий день после обеда мы с Крякой пошли искать оставленного гусёнка. Шли осторожно, всматриваясь в стволы старых сосен, ища ту, которая с дуплом. Но сколько мы ни кружили, сколько ни всматривались, той треклятой сосны так и не нашли.

                И вернулись без гуся…

                Соска с досады обозвал нас «шмураками». А Васька Антонов зло плюнул:

                 – Фраера сопливые!

 

 

 

На бахче

 

                После неудачи с гусем старшие на совете решили провести операцию «Арбузы». Самая близкая к лагерю была бахча колхоза имени Чапаева. Обычно бахчу сторожили конюхи, гоняя табун лошадей в ночное. Поле они объезжали по очереди, менялись у костра, который разводили не столько для тепла, сколько для того, чтобы не уснуть. Пока один лошадиным шагом делает двойной-тройной объезд, другой поддерживает огонь, курит махорку или очищает прихваченную с собой шляпу подсолнуха.

                За арбузами, как сказал Соска, «для искупления вины» послали нас с Темиргой и ещё двух пацанов – Веньку Кузнецова и Пашку Локтева. Повёл нас в этот раз сам Васька Антонов, уже ходивший на бахчу и знавший все подходы и выходы.

                Ночь августовская тёмная, хоть глаз коли! Мы идём гуськом, переговариваясь вполголоса.

                – Антон, где ты? – беспокоится отставший Венька.

                – Тихо, Кузнец, не верещи! – отзывается Васька. И – через мгновение:

                – Ложись! Едет!..

                Мы ничком падаем в траву. Сторож почти рядом. Не заметив нас, он едет дальше. А мы по сигналу Антона ползём на бахчу. Костёр сторожей на открытом месте. А с нашей стороны – опушка леса и кустарник, куда можно, в случае чего, драпануть…

                Арбузные плети жёсткие и крепкие. У Васьки складень, и он режет их, а мы закатываем тяжёлые шары в наволочки и матрасовки. Берём столько, сколько можем унести.

                Уйти тихо, «по-мышиному», когда дело сделано и нас не поймать, не в Васькиной озорной натуре. У кромки леса он останавливается, и ночную тишину пронзает удалой разбойничий свист. Дразнит Васька сторожей, для свиста засунув в рот четыре пальца обеих рук. В темноте я не вижу, но знаю, что «в четыре» – он нам показывал.

                А нас уже с нетерпением ждут в шалаше. Арбузы попались спелые, тонкокорые. Некоторые, пока несли, треснули. Соска большим кухонным ножом делает «пробу»: вырезает сбоку треугольный кусочек, вынимает его, поддев концом ножа, из полосатого шара и откусывает тёмно-розовую сахаристую мякоть. Все пробы – высший сорт! Каждому, кто не проспал наш ночной поход, достаётся добротный ярко-красный ломоть. Жадно откусываем сочную сладкую мякоть и выплёвываем чёрные крупные семечки.

                В шалаше на низком толстом чурбаке догорает свечка. Слышится негромкий разговор, смех и аппетитное чавканье.

                …Придётся ли ещё когда-нибудь есть арбузы вкуснее, чем вот эти, которые мы только-только притащили с колхозного поля?

 

 

Звёзды

 

                Днём жара, «спасу нет!», как говорила в таких случаях бабушка. А к вечеру лагерь окутывает прохлада. И мы с удовольствием разжигаем большой костёр. Не только для того, чтобы греться и отгонять дымом надоедливых комаров. А ещё, чтобы пристально вглядываться в пляшущие языки пламени, вслушиваться в тишину леса, время от времени нарушаемую треском подбрасываемых в огонь сосновых веток. А ещё – вести неторопливый разговор, вспоминая интересные случаи из своей, пусть ещё короткой, но непростой жизни.

                Сегодня вдруг заговорили о звёздах, о планетах, которые так далеко от нас, что кажутся звёздочками. Одни из них кружатся вокруг Солнца. И наша планета Земля – тоже. Другие выстроились в фигуры-созвездия, которым люди дали названия. Самое интересное созвездие, которое легко найти на небе, Большая Медведица. Оно из семи звёзд и похоже на ковш. О нём так и говорят: «Ковш Большой Медведицы». Есть и малый Ковш…

                Рядом с костром звёзд почти не видать. А чуть отойдёшь, поднимешь голову – дух захватывает! Всё небо усыпано яркими крупными звёздами: одна ярче другой… Вон она – Большая Медведица! И в самом деле похожа на ковш. Даже ручка есть!

                – Пацаны, а на других планетах есть люди? – спрашивает кто-то.

                – Конечно, есть! Лидия Васильевна говорила, что читала книжку про планету Марс. Называется «Аэлита». В ней описывается, как наши изобретатели туда летали, а потом вернулись. Там даже революция, как у нас, была…

                – Ха! Так это же фантастика! Вон Валька Плотников тоже читал Жюль Верна. «Из пушки на Луну»…

                – А, может, не фантастика! Ты тоже там не был. Когда слетаешь, тогда и скажешь…

                – Вот было бы здорово: прилетел, а там такие же люди, как мы…

                – Ну да: сидят, как мы, у костра и говорят, как попасть сюда, к нам, – доносится голос с ухмылкой с другой стороны костра.

                – Пацаны, а знаете, что Америка под нами? Я видел на глобусе в школе. Наш Советский Союз на одной стороне, а Америка – на другой. И ходят там вниз головой…

                – Да ну?! Как это?

                – Вот тебе и «Да ну – лапти гну!». А как они ещё могут ходить, если мы наверху, а они внизу, под нами, в другом полушарии? Сечёшь?..

 

                …Горит в ночи костёр. Смотрят на нас звёзды Большой Медведицы. А мы всё говорим, говорим, говорим…

                Наконец беседа угасает вместе с затухающим костром.

                – Пацаны, пошли спать, – предлагает Кряка, любивший утром поспать. – Завтра опять на деляну. А то только уснёшь – Иван Иваныч «сыграет подъём».

                У догорающего костра остаёмся втроём: я, Темирга и Пашка Локоть. Ночь выдалась тёплая, как по заказу. Поразмышляв ещё немного о далёких, неведомых мирах, мы стали клевать носом, а вскоре и вовсе уснули, подложив свёрнутые курточки под головы.

                Засыпая, я вспомнил разговор про Америку, которая под нами, на другой стороне планеты, и где люди будто бы ходят вниз головой. А ещё Пашка говорил, что земля кружится. Значит, и мы тоже иногда ходим вниз головой? А почему не замечаем?

                К утру мы озябли и стали просыпаться. Первым проснулся Темирга и стал нас расталкивать.

                – Пацаны! Смотлите! Земля поволачиваица!

                Мы с Пашкой вскочили, как ошалелые:

                – Где?

                – Вон, смотлите, класная полоса. Там сонцэ… А тепель слушайте все! Эй, Земля-а-а! Повелнись лицом к Сонцу-у-у!...

                На шум, устроенный Темиргой, из балагана высунулся заспанный Кряка:

                – Чё орёшь, глаз узкий?! Дай доспать людям!..

 

 

С братом

                 

                С деляны мы вернулись в середине августа, когда ещё можно было купаться. На Оби вода прохладная, да и глубина ого-го! Зато на Иткуле и Чемровке в самый раз.

                Мы с Вовкой не виделись три недели, и встреча была радостной. Он рассказывал о своей жизни, я о своей.

                – Ну и что вы тут делали без нас? – спрашиваю.

                – Мы огород Хруля пололи. А он дал нам по конфетке. Завёрнутой! – хвастал брат. – Потом мы играли в фантики. Больше всех собрал Славка Локоть. Он как даст по столу – сразу накроет своим фантиком чужой…

                – А мы напилили дров на целую зиму. И спали в шалаше. А чтобы комары не кусали, разжигали костёр…

                Про наши похождения за гусем и арбузами пока рассказывать брату я не стал. А так хотелось! Соска с Антоном пристращали, чтоб никто не сексотил. А то… Всё равно, как-нибудь я ему расскажу. Пусть Вовка разинет рот и уши оттопырит!

                – Вовка, рыбачить пойдёшь? – говорю брату после завтрака.

                – Давай! Только на Иткуль. Локоть сказал, вчера там здорово клевало.

                На Иткуле лучше рыбачить не со стороны села, а со стороны бора. Берег там, правда, повыше, зато больше глубина. Есть даже омута, куда савиновские мужики засовывают плетёные из тальника корчажки. Если из воды торчит жердь, значит внизу на самой глубине лежит с грузом и приманкой рыболовная снасть. Иногда мы трясли корчажки. Но это не интересное занятие. То ли дело поймать чебака на крючок! Да и хозяева корчажек могли вдруг объявиться…

                Закатав штанины выше колен, переходим Иткуль вброд, где помельче. О насадке заботы нет – вон оставленная кем-то консервная банка с ещё не высохшими червями, даже копать не надо! Выламываем в кустах тальника длинные прутья и перематываем на них белые шёлковые нити лески с отломанных прутков от старых удилищ.

                «На новенького червячка – старого чебачка!» – приговариваю, насаживая на крючок-заглотыш наживку. Червячок, тонкий и светло-розовый, извивается всем телом, никак не хочет сидеть на крючке. Всё-таки справляюсь с ним, закидываю и впиваюсь глазами в бутылочную пробку поплавка. Пробка, булькнув, замирает, потом медленно движется по глади заводка и вдруг резко уходит под воду. Судорожно дёргаю леску – крючок голый…

                «Ах, ты!.. – досадую, – зря скормил червяка. Плохо насадил». Беру другого и натягиваю на крючок до самой лески. Теперь не стянет!

                И вот удача! Трепещущий от страха пескарь повис над заводком. Снимаю его с крючка и отпускаю плавать в стеклянной банке из-под повидла. Закидываю снова. И опять удача!

                Я натаскал уже десять пескарей и одного краснопёрого окуня. А Вовка ни одного. Недовольный, он идёт искать другой заводок, и вскоре доносится радостный вопль:

                – Поймал! Большого!..

                Рыбачить на одном месте надоедает, и мы движемся по берегу, время от времени закидывая удочки и убеждаясь, что «тут не лучше».

                Солнце начинает припекать. Спохватываемся, что ушли далеко.

                – Вовка! Пошли домой! Хватит! – кричу брату, затаившемуся поодаль в густых тальниковых зарослях.

                Я не такой заядлый рыбак, как он, иногда даже удивляюсь – откуда у него такая страсть… Если у него клюёт – трактором не сдвинешь! Вовка молчит. А я злюсь. Подождав ещё немного, отламываю конец удилища с намотанной леской и, прихватив банку с рыбой, иду по берегу в сторону села.

                Возле брода брат догоняет. Один рыбачить Вовка не любит.

                Улов заносим в столовую. Там наших пескарей поджарят, и в обед мы их слопаем.

 

 

 

Озеро Новенькое

 

                Летом день бесконечно длинный. И мы решили махнуть на Новенькое через облепиховую забоку.

                Дальше озера Новенького вверх по Чемровке мы обычно не ходили. Озеро небольшое, но очень глубокое, и по сравнению с Устьем вода здесь прохладная, а на глубине ледяная, родниковая, даже в жару. Кое-кто из пацанов пытался достать дно и не мог – выныривал, как ошпаренный. Переплывать Новенькое тоже никто из нас не решался. Только один моряк, приехав к родным на побывку, ходил купаться на Новенькое и переплыл его. Но то – моряк! Деревенские мальчишки говорили, что он и в океане купался. А разве океан сравнишь с озером, даже таким глубоким, как Новенькое!

                Когда моряк в своей красивой морской форме шёл по Нагорной, его обязательно сопровождали пацаны. С восхищением рассматривали они его чёрные суконные брюки-клёш, перехваченные в поясе широким ремнём с ослепительно надраенной «бляхой» с якорем и белую рубаху-форменку с широким синим отложным воротником. Завораживали пацанов выступавший на груди треугольник моряцкой тельняшки и бескозырка с золотыми якорями на ленточках.

                Что значат буквы «ТФ» на погонах, мы уже знали – принадлежность к флоту, на котором служил земляк. А служил он на Тихоокеанском, на «сторожевике»…

 

                Новенькое кишело гальянами. Они хватали даже голый крючок, едва мы закидывали удочки. Мы ловили их просто так и снова бросали в воду: в сравнении с этой мелюзгой даже пескари казались крупными. Зато ловля карасей захватывала дух: были они такими крупными, что не умещались на ладошке. Жаль только: клевали они вяло и терпения у нас не хватало.

                Мы с Вовкой искупались, а потом устроили дуэль. Вырезав трубки из дудочника, набили карманы твёрдой, ещё не спелой калиной и начали палить друг в друга, пока не надоело.

                Вдруг захотелось есть. По берегу озера росло много ежевики, но, когда мы её поели, есть захотелось ещё больше.

                Обед давно прошёл – это мы видели по солнцу, которое клонилось уже в сторону заката.

                – Вить, пошли на свинарник за картошкой, – предлагает Вовка.

                – Давай, – соглашаюсь я. И мы идём вдоль Чемровки до Устья, а потом до перехода через Иткуль.

                Подошли к свиноферме. Огляделись. Тихо. Свиньи в своих клетках развалились и сонно похрюкивают. Им ни до чего нет дела. А мы, ещё раз оглядевшись, медленно, чтобы не скрипела, оттягиваем тяжёлую дверь и проскальзываем в кормокухню. А там огромные котлы, вмазанные в печь с ещё тёплой неочищенной картошкой!

                Набив карманы, так же осторожно, с оглядкой, выскальзываем наружу. Всё! Теперь можно и ужин подождать.

                Снова переходим вброд Иткуль и карабкаемся на яр к своей пещере.

Разжигаем костёр и, насадив на проволоку пойманного на Новеньком карася, обжариваем его целиком, не потроша. Жадно жуём картошку. Соли не раздобыли, но и без неё картошка кажется вкусной. А потом принимаемся за карася.

                Пещеру закрывает куст облепихи, непонятно как оказавшийся здесь, почти на голой стене яра. Снизу нас никто не видит. Сверху тоже. Зато отсюда открывается необъятный мир! В самом низу извивается заросшая с обеих сторон высокой речной травой и курчавым густым кустарником, лиловая лента Иткуля. За ней песчаный косогор, по которому взбегает вверх жёлтая, узкая, похожая на глубокую канаву, дорога. За косогором – заречный, таинственный темно-зеленый бор… Между стеной яра и речкой – широченная луговина, на которой белеют стайки гусей. Там же пасутся колхозные лошади, перебирая спутанными передними ногами. Иногда они делают прыжки, вскидывая вверх рыжие гривы.

                Тепло костра и сытость разморили. Вспоминая сегодняшние походы, задремали и не заметили, как уснули.

                Вновь меня посетил «домашний» сон. Мы идём с мамой с её работы домой. У меня в руке свёрнутая трубочкой чёрная «переводка».

                – Мам, а почему снег скрипит? – спрашиваю. А мама смотрит на меня и молчит. Вдруг вместо мамы рядом оказалась бабушка. На ней жёлтый овчиный полушубок и шаль, в руке узелок. Откуда-то подул ветер и перемёл дорогу. Баба тащит меня через сугробы за руку, а я упираюсь, хнычу: «Баба, я хочу домой!..».

                Сон мой прерывается от толчка в бок. Это по-медвежьи, неосторожно повернулся проснувшийся Вовка. Костёр потух. С Иткуля тянуло вечерней свежестью.

                – Вить, пошли? А то и на ужин опоздаем.

                – А я сон видел про маму и бабу. А ты не дал досмотреть.

                – А я тоже видел, как на воробьёв охотился. Я из прача как стрелю! А они сидят и не улетают… Не знаешь, почему?

 

Наше Устье

 

 

                Какое время года лучше? Попробуй ответь, не глядя, не задумываясь! А если и задумаешься, вряд ли ответишь…

                Весной – благодать. Весной можно играть в бабки на вытаявшей поляне возле церкви. Или уйти подальше за село и выливать сусликов. Или просто выйти рано утром из корпуса и слушать скворцовые трели, щурясь от яркого солнца, встающего над облепиховой забокой.

                А летом ? Пойдёшь на речку и ныряешь до дыма в глазах. Или стреляешь из рогатки по воробьям. Или рыбачишь на Чемровке, а когда надоест, пойдёшь на Иткуль трясти корчажки рогалей…

                Любимое место купания – Устье, где Иткуль впадает в Чемровку. Там есть место, где на самой большой глубине со дна реки выступает камень. Тот, кто хорошо плавает и не боится глубины, может нащупать камень ногами и даже встать на него. А потом радостно заорать во всё горло: «Пацаны! Я стою на камне!»

                Мы идём на Устье. И Пашка Локоть уверяет:

                – Я сёдня обязательно встану на камень! Не верите?

                – Влёшь! Ты вчела хотел да не мог…

                – Ну и чё?! – сердится на Темиргу Пашка. – Вот возьму и встану! А ты до него не доплывёшь. Да и у тебя ноги ещё не выросли, чтоб достать!..

                – А чё? Попробуй ещё раз! – поддерживает Пашку Кряка. – Испыток не убыток…

                На спуске к Иткулю идём тропой друг за другом: я, Вовка, Борька Кулик, Пашка, его младший брат Славка, Кряка, Темирга…

                Тропа травянисто-песчаная. Песок обжигает подошвы босых ног. Хочется скорее наступить на мягкую прохладную гусиную траву.

                – Смотлите, смотлите, сколько их! – радостно кричит Ренатка, увидев стаи гусей. Рядом с гусаками и гусынями суетливо перебегали с места на место маленьгие желтые гусята, смешно переваливаясь с боку на бок.

                – Пацаны, спорим, что за раз отсеку гусёнку голову! – хвастается Кряка. – Спорим! А?

                – Ты чё, Юрка? Это же коротеевские, – пытаюсь охладить его азарт. – Сам видел: утром их гнала на Иткуль Машка Коротеева.

                – Ну и чё?! Подумаешь, гусёнок! У них гусей вон сколько!

                – А ты чё, не знаешь: дядя Костя пришёл с фронта раненый?

                – Ну пришёл же? А мой там остался!

                – И мой… И мой… – загалдели пацаны.

                – А Машка фолс делжит. И ещё обзывается, – поддержал пацанов Темирга. – Ты, Витька, сам плосил: « Иди солви подсолнух у Колотеевых».

                – Так то подсолнух – их тыща, а это гусята, только вылупились. Пускай бегают…

                Пока спорили, дошли до Устья. Поснимали трусы и бегом в воду…

                В этот раз мы пришли не первые. Едва забултыхались, как на той стороне из зарослей тальника вылез Юрка Сосновский, а за ним Васька Антонов.

                « Ну всё, – приуныли мы. – Сейчас кого-то из нас начнут учить плавать…».

                Старшие по-морскому, вразмашку, перемахнули Устье и, отфыркиваясь, глубоко дыша, вылезли на берег.

                – Ну, чё? Кто боится воды? – весело спрашивает Соска.

                Молчим.

                – Ну чё бздите? Волков бояться – в лес не ходить. У реки жить да не уметь плавать – позор!

                – А мы умеем, – первым нарушает наше молчание Кряка. – Вон Пашка Локоть хочет на камень встать…

                – Ну, ты, Пашка, Витька хоть держаться на глубине научились. А их братаны, как налимы возле берега по дну ползают. Пора обучать, – заключил с ехидной улыбкой Антон.

                Славка и Вовка насторожились и хотели было драпануть. Но Соска опередил, успев сделать Локтю-младшему подножку. Когда он растянулся на песке, они с Васькой схватили его за руки, за ноги, раскачали и бросили на глубину. Славка бестолково, отчаянно барахтался, то выныривая, то скрываясь по макушку. А старшие ржали, как лошади, гоготали, как гуси, приговаривая: «Давай, давай! Ещё, ещё!.. Держись, салага!».

                – Хватит! – кричит наконец Соска. – Пашка, Витька, вытащите его.

                Полузахлебнувшегося Славку мы вытаскиваем на берег. Теперь очередь Вовки. Но, пока мы наблюдали барахтанье Славки, он куда-то исчез. Не оказалось рядом и Ренатки. Его уже «крестили» прошлый раз, но, кто знает, что придёт на ум старшим?

                Когда Антон и Соска ушли, Вовка и Темирга вылезли из тальника, где они прятались. Теперь мы были сами себе хозяева. Однако настроение от встречи со старшими было подпорчено. Ещё одну попытку Пашки Локтя – встать на камень –решили перенести на завтра. С общего согласия идём на Чемровку к облепиховой забоке. Там вода теплее. А главное – песок, на Иткуле такого нет. Побарахтавшись на мелководье, вылезаем на берег и наслаждаемся, прижимаясь мокрым телом к горячему сыпучему песку. Кто-то лепит на мокрой груди песчаного орла. Делается это так. Сводишь ладони с оттопыренными большими пальцами на груди и плюхаешься на песок. «Отпечатавшееся» между ладонями сердечко – орёл, а полосы вдоль рук до локтей – крылья…

 

 

 

 Люблю я спорт, но только… папиросы!

 

                – Пацаны! Айда за акацией! – раздаётся в спальной.

                Когда мы рыбачили ближе к Соколову, видели на лесной стороне Иткуля заросли высокой акации. Мы даже пробовали стрелять горошинами стручков через трубки дудольника, но семена были ещё зелёные и мягкие и далеко не летели. Теперь, в конце лета, стручки стали коричневыми, а зёрна затвердели.

                Увидев на дверях сельпо объявление о приёме акации, мы решили, что иметь в кармане пусть небольшие деньги не лишне. На рыболовные крючки-заглотыши. Или на то же курево. Курить пробовали все пацаны. Чаще всего табаком была самая доступная бийская махорка второй номер.

                Акацию принимают и стручками, и зерном. Зерном – дороже. Только для этого стручки надо сушить, обмолачивать, очищать… Замучаешься! Самый простой способ – нарвать в наволочку или рубаху и тут же сдать в приёмный пункт.

                Ватагой спускаемся к Иткулю, перебредаем на правый берег и начинаем сбор. Работа монотонная и вскоре надоедает. А ещё солнце печёт, охота купаться и валяться на песке. То ли дело – вылезти из воды, плюхнуться на горячий песок, подставив солнцу спину. А потом перевернуться и наблюдать за плывущими белыми облаками над головой… Благодать!

                – Вовка! Ты сколько нарвал? – кричу брату.

                – Да мало… – слышу его унылый голос. – Полмайки…

                Нарвали, кто сколько мог. У кого не хватило терпения, пошли лакомиться черникой и брусникой в ближнем сосняке.

                Наконец, сдаются самые упорные, я в их числе. И мы собираемся на берегу, узнаём, кто сколько нарвал. Жара… Но купаться здесь слишком мелко, а на Устье идти далеко. Завязываем свои узлы, вновь переходим вброд речку и карабкаемся по узкой песчаной дорожке, взбегающей вверх вдоль стены яра.

                В сельпо мы по очереди кладём свой сбор на весы и ссыпаем стручки в общую кучу. Заработанные рубли мы тут же тратим на рыболовные крючки, на конфеты и печенье и самые дешёвые папиросы-гвоздики «Бокс».

                «Пируем», собравшись в кружок, за церковью. Лёха с нами не ходил, но ему пообещали дать покурить и за это послали стоять «на вассере». Вспомнили, как один раз его «попутали». Виноват был сам Лёха – набрался нахальства закурить возле дверей спального корпуса. Пока Лёха смотрел по сторонам, дверь распахнулась и на крыльцо вышел директор. Лёха спрятал было «бычок» в рукав рубахи, но дым предательской струйкой поднимался вверх, а «бычок» жёг запястье. Провал был полный, и нотация на очередной линейке неотвратима.

                – Дворников, рукав-то у тебя прогорит! – не то сочувственно, не то с насмешкой обращается к растерявшемуся Лёхе директор. – Научиться курить – большого ума не надо. Говорят: «Курить – здоровью вредить». Детям – тем более. Запомни поговорку и выбрось эту гадость.

                Лёха как побитая собака бросает окурок и поднимается по высокому крыльцу в корпус.

                «И откуда он вывернулся? – досадует про себя Лёха. – Теперь затаскает по линейкам и педсоветам, как будто я заядлый курильщик. Вон Кряка курит, как большой, а ещё ни разу не попался!».

Уроки географии

 

                Осенью сорок девятого я стал ходить в школу-семилетку на Нагорной. Учить нас стали разные учителя, учителя-предметники. Мне почему-то сразу полюбились уроки географии. Вёл их добродушный, седовласый старичок Александр Николаевич Неволин.

                 Мы всегда дружно приветствуем учителя, предвкушая что-либо интересное.

                Войдя в класс, Александр Николаевич не спеша вынимает из кармана жилета круглые, с блестящей крышкой и серебристой витой цепочкой часы, кладёт их перед собой на стол и говорит:

                – Ну-с, кто сегодня отсутствует?

                Услышав ответ дежурного по классу, спрашивает:

                – Ну, так чем сегодня займёмся? – Оглядывает класс из-под очков и, выждав паузу, заключает:   – Коли предложений не поступило, отправимся в путь по Новому Свету…

                На прошлом уроке была задана Америка. Большая физическая карта мира висит во всю стену, сбоку от рядов парт. Вон она, загадочная – Северная и Южная! О ней я кое-что знаю не только из учебника – читал о приключениях американских мальчишек – Тома Сойера и Гекльбери Финна…

                – …И, если позволите, – прерывает мои мысли учитель, – хотел бы вручить указку добровольцу-путешественнику по этому континенту. Есть такие?

                Добровольцев почему-то не оказывается. Старый учитель, улыбнувшись (как всегда нам кажется, в усы), заглядывает в журнал, что-то отчёркивает и приглашает к «путешествию» по Южной Америке «домашнего» Вальку Плотникова.

                – Плотников, – продолжая улыбаться в усы, обращается к Вальке учитель. – Извольте взять указку. Покажите и назовите нам притоки Амазонки. Слышал, что увлекаетесь вы Майн Ридом, Фенимором Купером и даже мечтаете поехать в Америку. А не заблудитесь, как реалист Тупиков у Аркадия Гайдара? Читали, поди, его «Школу»? Если нет, обязательно прочитайте. Интересная и полезная вещь!

                – Ну-с, поплыли по Амазонке…

                Валька неуверенно повёл указкой по карте и, видимо, сразу понял, что заблудился. «Миссисипи… Миссури…» – шепчет он, ведя указкой, и останавливается в раздумье. На перемене он хвастал, что читает про Дон Кихота, и вчера наверняка не выучил географию.

                – Ребята, кто скажет, – в чём главная ошибка нашего путешественника? – обращается ко всем Александр Николаевич. – Новичкова, помогите товарищу.

                Клавка Новичкова (Новичок) отличница-детдомовка. Уж она-то не заблудится даже в джунглях…

                – Он, Александр Николаевич, не в той части континента ищет, – тараторит Клавка. – Амазонка протекает в Южной, а не в Северной Америке.

                Класс смеётся. А поверженный знаток американских индейцев и почитатель Рыцаря Печального Образа, Валька, смущённый, садится за парту.

                Сам Неволин изучал географию не только по книгам и картам. Он был в молодости заядлым путешественником, побывал в нескольких экспедициях геологов. Затаив дыхание, слушали мы его рассказ о подземных сталактитовых пещерах, о камчатских гейзерах, о раскопках древнего погребения в горах Алтая. Там, в одном из могильников, нашли даже упряжку лошадей со всей позолоченной и серебряной сбруей. А мы-то думали, что только египетских фараонов хоронили вместе со слугами и колесницами.      

 

Домашние приносят в школу в сумках с учебниками драники. Иногда серые из неочищенной картошки, иногда белые, обжаренные, вкуснее серых. Мы тоже приносим хлебные ломтики и меняем их на драники.

                В пятом классе моим соседом по парте стал круглолицый белобрысый толстячок Филя, по прозвищу Филиппок. Драники в его сумке обычно занимают больше места, чем учебники и тетради. Ест Филя не только на перемене, но и во время урока. На географии Александр Николаевич, прервав рассказ, поднимает над столом часы и, внимательно глядя на Филю, говорит:

                – Ну-с, молодой человек, ждём всем классом, когда вы благополучно прожуёте…

                Филя вздрагивает, давится, торопливо проглатывая недожёванный кусок, прячет руки под парту и замирает, будто ничего и не было. Но как только внимание класса переключается на стол учителя, Филя вынимает спрятанную под крышкой парты недоеденную дранку и заталкивает её за обе пухлые щёки.

                Бесконечное филино жевание начинает меня раздражать.

                – Филиппок! – зло шепчу я ему. – Ты чё, дома не нажрался?

                – Дома я всегда ем, а всё равно хочу, – так же шёпотом отвечает он, не переставая жевать.

                Над Филей мы, детдомовские пацаны, подсмеиваемся, но не издеваемся. Филипок, в отличие от других рогалей, безобидный и не жадный – всегда даст драник, если попросишь. Причём, у него они самые вкусные…

 

Про войну…

 

                Литературу преподаёт Надежда Матвеевна, красивая молодая женщина. У неё приятный грудной голос, и она никогда не кричит. Иногда она спрашивает, что мы читаем не по программе. Вот и сегодня:

                – А ну-ка, поделитесь-ка с нами: кто и что уже прочёл или же читает, и назовите авторов.

                Посыпались ответы.

                – Я – «Мальчик из Уржума»…

                – Я – «Непокорённые»…

                – А я – «Тимура и его команду»…

                У меня в тумбочке возле кровати лежали тоненькие книжечки, размером с ладошку. Одна называется «Два У-два». Другая – «Федя из подплава». Первая про лётчиков. Вторая про моряков-подводников. Обе – про войну. Самыми смелыми и отважными я считал лётчиков и моряков, потому что они сражались с немцами в небе и в море. А спасение, если ранят, подобьют, подорвут, могло быть только на земле. Если, конечно, сумеешь посадить подбитый самолёт или выпрыгнуть с парашютом, или доплыть до берега с тонущего корабля…

                А ещё любил читать про партизан и подпольщиков, которые рисковали жизнью не меньше, чем бойцы в открытом бою на передовой, хотя и действовали под носом у немцев скрытно. Немцы их боялись, как огня, и всеми силами старались уничтожить. Удавалось это им не всегда, и я радовался за наших.

 

 

 

 

Полуторка

 

                Петя Сизов, воспитанник старшей группы, окончив в Бийске курсы шоферов, прикатил в детдом на «полуторке».

                – Сизый приехал! Пацаны! Пошли смотреть!.. – разнеслось по корпусам.

                Детдому дали машину – старенькую, с облезшими бортами. Пацаны весь день не отходили от неё, заглядывали в кабину, трогали запоры кузова и, если бы не завхоз Иван Иванович, раздёргали бы все рычаги и открутили рулевое колесо.

                – Ну, хватит! – решительно сказал он, отсекая наше любопытство воротами сарая, в который загнали машину. И повесил замок.

                Пацаны, израсходовав своё автомобильное любопытство, занялись привычными играми: «в бабки», «в лапту», «в пристенок», в «зоску»…

                Меня же вновь и вновь что-то неудержимо влекло к полуторке. Я напрашивался то покрутить заводную ручку, то подкачать колесо, то подать какой-нибудь ключ из сумки. Может, это было воспоминание о доме, о совхозном машинном дворе: ведь до войны отец работал шофёром и трактористом…

                « А вдруг это та самая полуторка, с которой он поехал на фронт? – думал я. – Его убило осколком снаряда, а машина-то не живая, осталась целой и попала к нам, когда война кончилась. У неё даже запах от мотора такой же – приятно-сладковатый, не сравнимый ни с чем…». А что?! Когда мы жили потом в Чанах и война с немцами закончилась, я видел, как шли по железной дороге составы со всякой военной техникой: машины, танки, даже иногда самолёты – только без крыльев – с большими красными звёздами на боку… Везли с полей сражений в Сибирь и оружейный лом. Как-то на станции мы, пацаны, с любопытством рассматривали гору сваленного нашего и не нашего исковерканного, обгорелого оружия: винтовки, автоматы, гильзы снарядов и патронов. Говорили, что кто-то находил даже ружья со штыками, пригодные для стрельбы…

                Петя Сизов уже привык к моему присутствию и, видя моё пристрастие к шофёрскому делу, иногда брал с собой в рейс.

                Вскоре началась вывозка дров с деляны. Петя отбирал человек пять для погрузки и разгрузки брёвен. Я старался не отставать, и никто уже не покушался на моё место в кабине.

                Конечно, не обходилось и без приключений. Как-то, уже на спуске к Иткулю, лопнуло колесо. Запасного не было. Что делать?

                – Разгружай! – скомандовал Сизый. – Витька, неси домкрат.

                Скатили брёвна. Сняли колесо. Разбортовали. И скатились под яр на голом диске…

 

 

 

Музыка

 

                В детдоме новость: Иван Иванович привёз из Бийска пианино! Пианино сверкало чёрным лаком и было похоже на высокий узкий диванчик. Только садиться надо не на него, а перед ним. Когда его втащили в столовую и подняли крышку, все подходили и с любопытством нажимали на чёрные и белые клавиши. «Диванчик» выдавал самые разные звуки: то тонкие, как скулящий щенок, то мелодичные и протяжные, как сигнал детдомовской полуторки, то густые и басовитые, как голос завхоза Ивана Ивановича.

                Следом появился музработник – молодая женщина с необыкновенным именем «Ангелина» – Ангелина Евгеньевна. После школы мы стали учить сольфеджио. Тут же кто-то или сочинил сам, или где-то услышал и подхватил шутку:

 До-ре-ми-фа-соль-ля-си.

Что украла, принеси!

Я украла колбасу,

Завтра утром принесу.

                Мы страшно обрадовались такой находке: так запоминались ноты легче.

                Быстрее всех играть на пианино научилась Полька Лесина. Ещё Полька хорошо пела. Не глядя в нотную тетрадь, она аккомпанировала себе, перебирая тонкими длинными пальцами клавиши. Худощавая, черноглазая, шалунья и задира Полька не оставляла никого в покое, даже мальчишек. Никто на неё смертельно не обижался, потому что не было в ней никакой злобы. Полька по-детски добра и открыта. Да и попробовал бы кто её обидеть! Полька старше многих из нас, и все знали, что она дружит с Васькой Антоновым. Пацаны даже говорили втихаря, что у них с Антоном «любовь»…

                Я тоже хотел научиться играть на пианино. Но ничего толкового не получалось. Даже Полька попыталась однажды передать мне своё врождённое музыкальное умение, но, кроме «Собачьего вальса» на одних «чёрненьких», я так ничего и не освоил…

                В конце концов, Полька убедилась в моей бесталантливости и оставила меня в покое.

                Снисходительно воспринимала она и моё присутствие, когда, оставшись после занятий, музицировала. Я пристраивался где-нибудь в сторонке и слушал.

 

                Хотя играть на пианино я не научился, музыку я по-прежнему любил. А тут ещё начали учить танцам, парами, мальчишек с девчонками. Танцевать я ужасно стеснялся и обычно стоял у стенки, слушая мелодии вальсов. Лучше всех девчонок танцевала Полька Лесина. Весёлая и бойкая, она порхала, как бабочка, вытаскивала в круг стоящих у стенки. Пыталась она вытаскивать и меня. И смеялась, как я неуклюже переставляю ноги.

                Полька убегала. А я снова, прислонившись к стенке, смотрел на танцующих и слушал музыку.

                Танцевали под пианино, а играла на нём сама Ангелина.

                Однажды у меня вдруг встрепенулось сердце при звуках такой удивительно знакомой и такой невыразимо прекрасной танцевальной мелодии.

                Где я уже слышал её? Когда?

                Вспомнил!..

                Это было в Чанах. В маминой комнате, напротив её кровати у окна на столике стоял патефон. Когда мама приходила с работы, мы отщёлкивали его застёжку, поднимали крышку и заводили железной ручкой пружину. На подоконнике в картонной коробке лежала стопка пластинок в бумажных разноцветных конвертах. Мама ставила одну из них на покрытый красным бархатом кружок, и по комнате разливалась мелодия.

                Пластинки были разные. То хор исполнял военную песню. То самая известная певица Лидия Русланова пела про валенки. А то духовой оркестр играл вальсы.

                Была у меня своя любимая пластинка. С бабочкой на этикетке. Когда я слушал её, моё воображение рисовало раннее погожее утро. Солнце ещё не встало. Горизонт залит ярко-розовым светом. Но вот из-за кромки горизонта выплыл огромный солнечный диск и осветил всё вокруг яркими лучами. Тихо. Даже слабый ветерок не морщит зеркало речной глади. Не слышно птиц. С деревьев срываются и кружатся лёгкие жёлтые листья… И чей-то голос без слов: «О-о-о-о…».

                И вдруг – откуда-то издалека доносится хрустальный звон: «Динь-динь-динь-динь-динь. Динь-динь-динь-динь-динь…». Звон повторяется ещё и ещё. Словно ты спишь с открытыми глазами, а в ушах звенят колокольчики. Вот звон исчезает, и вместо него звучит протяжный, томительно-грустный, волшебный голос лесной сказки…

                – Полька! – набравшись храбрости, остановил я её, когда та пробегала мимо – Как называется эта музыка?

                – Эта? Вальс «Осенний сон». Нравится? Пойдём, потанцуем. Хочешь?

                – Да нет. Я просто так…

                В спальной я достал заветную тетрадь и записал название напомнившей наш дом мелодии.

 

Шадрица

 

                В коридоре корпуса на стене висит «динамик» проводного радио. Как-то передавали цыганские песни в исполнении известной певицы Ляли Чёрной. Особенно мне понравилась «Шадрица». Я запомнил слова: «Ай, да ну, да ну, да ну! Ай, да ну, да на!». Спросил у Польки, знает ли она эту песню.

                – Конечно! – с удивлением откликнулась та. – Её поёт Ляля Чёрная, моя любимая певица. А что?

                – Ты ведь тоже цыганка, а поёшь русские песни. Ты чё, боишься, что дразнить будут?

                – Никого я не боюсь. По–цыгански тут никто не знает, вот я и не пою. А тебе нравятся цыганские песни?

                – Да. Только я не знаю, о чём они…

                – Хочешь, я спою?

                – Ну да!

                В столовой никого, кроме нас, не было. Полька сидела за пианино и пела, глядя в окно. А я смотрел на неё, затаив дыхание…

                «Полька самая красивая из всех девчонок, – думал я. – Вот возьму и подарю ей стихи. Подойду и отдам. И сразу уйду, потому что стыдно. А почему – не знаю…».

 

 

Жулька

 

                «Почему люди кого-то любят, а кого-то нет? – думал я. – Вот мы охотимся на воробьёв, а скворцов не трогаем. Гоняем кошек, а с собаками дружим…».

                В ограде детдома жила дворняжка Жулька, общая любимица. Жила не на привязи, и мы с ней играли, ходили на речку, в лес и, конечно, кормили. Даже пытались дрессировать: кидали в воду палку и заставляли её доставать. И радовались, когда она выполняла нашу команду.

                Когда у Жульки появились щенята, мы их разобрали, вырыли во дворе норы, стали за ними ухаживать, кормить и поить. Выносили для них из столовой кусочки хлеба, рыбы, котлет… Даже клички им придумали.

                И вдруг случилась беда. Беду в детдом принёс молодой воспитатель Беседин. Он прихрамывал на одну ногу и получил кличку Хромой.

                Жулька почему-то сразу почуяла к себе неприязнь Хромого и обходила его стороной.

                Первое время Хромой Жульку не трогал. Утром он заходил в палату, «играл» подъём, а после завтрака брал малопульку и шёл на озёра охотиться на диких уток. Охотился он не для добычи, просто так, поразвлечься. Мы, конечно, пользовались свободой делать всё, что вздумается.

                Трезвый Хромой особенно никого не трогал. Зато подвыпив, подлавливал за церковью курящего и начинал читать нудную издевательскую нотацию, приправляя её матерщиной. При этом внушал, что «бычки» курят одни дураки и заставлял нас выворачивать карманы. Если в них оказывались деньги, забирал «до исправления». И никогда не возвращал.

                В этот день Беседин пришёл с охоты злой и раньше обычного. Видимо, охота была неудачной, и он не знал, на ком сорвать злость. Наша группа собиралась на обед возле столовой, и Жулька, весело помахивая хвостом, вертелась возле нас. Когда Хромой приблизился, она спряталась за пацанов. Но он, растолкав нас, пнул её в живот, и та с визгом отскочила. Но Беседину , видно, этого показалось мало. Он стал гоняться за собакой по ограде, пытаясь взять её на прицел. Наконец, Хромой поймал её на мушку и выстрелил… Пуля попала Жульке в зад и она, пронзительно визжа, закрутилась на месте волчком. Все, бывшие в ограде, оторопели. Беседин же, не желая тратить на добивание собаки патроны, схватил валявшееся возле кухни, полено и ударил несколько раз Жульку по голове…

                Оцепеневшие, мы молча наблюдали за гибелью нашей Жульки, бессильные чем-нибудь ей помочь. Хромой же, бросив полено, закинул за плечо ружьё и пошёл к себе, припадая на одну ногу.

                Когда оцепенение прошло, мы кинулись спасать щенят, растаскивая их по одним только нам известным укромным местам.

                Беседин вскоре вернулся, хромая больше обычного – признак того, что он был пьян.

В столовой, куда он зашёл, находились только дежурные. Никто после происшедшего в этот день не стал обедать…

 

Пистолет Васьки Антонова

               

                Не успели мы пережить гибель Жульки, как детдом взбудоражило ещё одно происшествие. Героем его стал Васька Антонов, которому, как нам казалось, всё – нипочём!

                После школы ко мне подошёл Темирга и, оглянувшись, словно боясь, что кто-то его подслушает, заговорил полушёпотом:

                – Витька! А у Антона есть пистолет. Настоящий! Он его сделал в мастелской, в колхозе, и сёдня будет стлелять в целкви…

                – А ты откуда знаешь?

                – Я плоходил мимо их спальни и услышал. Соска говолит: «Влёшь, что настоящий!». А Васька ему: «Пойдём в целкву – увидишь». А Миха сказал: «Смотлите там, не подстлелите кого-нибудь…».

                О том, что Антон будет стрелять не из пугача, сделанного из медной трубки, с гвоздём и резинкой, а из настоящего пистолета, заряженного пулей, узнали и другие пацаны. Когда старшие во главе с Васькой пошли в церковь, мы, подождав, пока они туда войдут, ринулись следом. Всем хотелось хоть одним глазом подсмотреть необычную затею старших. Мы облепили проломы подклети, заглядывали в дверной проём, с нетерпением ожидая стрельбы. Антон чего-то медлил, видно, заряжал пистолет. До нас доносились какие-то непонятные слова: «Капсюль», «Пыжи», «Шомпол»…

                Часть пола в церкви мы уже сожгли, дежуря зимой у печки, и Соска с Антоном стояли на земле, чуть ниже пола, у края оставшихся горбылей.

                Мы с Темиргой протиснулись вперёд как раз в тот момент, когда Васька, наконец, взял пистолет в правую руку и направил дуло в сторону стены складской пристройки.

                – Отвернись! – едва успел сказать Антону Миха, подошедший позже всех.

                Прогремел выстрел. Васька дёрнулся, обломки деревянной рукоятки пистолета разлетелись во все стороны. Правая ладонь Васьки была в крови.

                – Вот сука! – выругался Антон. – Переборщил с порохом… Куда попал? Где пуля?

                – Ушла за молоком! – съехидничал Соска.

                Старшие подошли к стене, в которую Васька целился.

                – А ведь вошла – не достанешь! – удивился Миха и поскрёб ногтем место, где засела свинцовая пуля.

                В больнице Антону отрезали палец – он висел на одной коже. Потом Ваську возили в милицию. Он, конечно, не сознался, что пистолет настоящий, сказал, что насыпал в пугач целый коробок спичек. Вот он и рванул…

 

 

Чапаев

               

                – Ура! Кино привезли! «Чапаева»!..

                Радостная весть мгновенно облетела детдом. В Савиново пришла кинопередвижка, что бывало не часто, и это был праздник. Движок устанавливали во дворе школы, а в самом большом классе из простыни делали экран и стаскивали туда все стулья. Правда, «сидячих» мест всё равно было мало, и те, кто жил рядом со школой, приносили с собой свои стулья, табуретки и даже скамейки. Многим приходилось стоять вдоль стен.

                Мы – я, Вовка, Темирга и Борька Кулик – побежали к школе первыми. «Чапаева» мы уже смотрели месяц назад в Соколово, куда нас водили всем детдомом. Денег на билеты у нас, конечно, не было, а посмотреть ещё раз, как наши давали прикурить белым, очень хотелось.

                Зато мы знали хитрость. Экран из простыни закрывал большое окно класса и, как в театре теней, просвечивался. Так что видеть с его обратной стороны можно было почти всё, только наоборот: то, что для зрителей внутри класса двигалось по экрану справа налево, нам представлялось слева направо… Звук был тоже нормальный. Движок, хоть и тарахтел, но стоял он с другой стороны школы, и было его почти не слышно. О нём мы вспоминали лишь тогда, когда киноаппарат выключался для установки очередной коробки с частью кинофильма.

                Потолкавшись на всякий случай у входа в класс, убедились: мимо контролёра не прошмыгнёшь. И, как только затарахтел движок, мы кинулись за школу к заветному окну.

                …А по экрану уже мчится на пулемётной тачанке Чапаев, вытянув руку вперёд. Вот он стоит, облокотившись на перила моста. Вот к нему подходит только что назначенный комиссар, смотрит, как бойцы ныряют в речку и достают винтовки. Удивлённо спрашивает у Чапаева:

                – Это чем они там занимаются?

                – Купаются! – хитро прищурив глаз, отвечает Чапаев.

                Потом на крыльцо выйдет Петька, выстрелит вверх из нагана и скажет: «Тихо, граждане! Чапай думает!».

                А потом, затаив дыхание, будем смотреть, как золотопогонники генерала Каппеля, держа винтовки со штыками наперевес, под барабанный бой идут строем в психическую атаку на чапаевцев. Но Анка так начнёт косить их из пулемёта, что они побросают винтовки и побегут назад. А тут и сам Чапаев с конницей налетит. И разобьёт белых…

                А потом… Потом случится то, что – ну… ни за что не должно было случиться! Уснёт караул. И белоказаки нападут на спящих чапаевцев. И, когда раненый Чапаев будет переплывать реку Урал и кричать: «Врёшь! Не возьмёшь!», начнут по нему стрелять из пулемёта, чтобы он не доплыл до берега…

                Всё равно наши победили! И один из четырёх колхозов в Савинове назвали именем Чапаева.

 

 

Сивый

 

                Когда в детдоме следом за пианино появились баян и маленький аккордеон-«четвертушка», я не упускал случая подержать их в руках, понажимать клавиши, растягивая меха. Лады у баяна – чёрные и белые круглые пуговки. А у аккордеона – точь-в-точь, как у пианино: узкие – чёрные, а широкие – белые горизонтальные пластмассовые планки.

                На баяне я освоил «Подгорную», правда, только на басах, с ладами получалось хуже: пальцы то и дело нажимали кнопки не те, что надо. А на четвертушке аккордеона вскоре играл «Светит месяц» и «Сулико». Но теперь уже – на ладах…

                Брала досада. Вон Генка Сивый так быстро заиграл на баяне вальсы и частушки, будто родился музыкантом! Мелодии запоминал я легко, мог выстукивать – хоть костяшками пальцев на столе, хоть «играть на зубариках»… А вот овладеть клавишами баяна так, как Сивый, не мог. А, может, не хватало терпения?..

                Зато Генка наяривал так, что заслушаешься! Я не упускал случая посидеть возле него, когда он брал в руки баян. Он ещё и пел. Иногда я просил:

                – Генка, давай «Когда я на почте служил ямщиком». Песня эта мне особенно нравилась, хоть и грустная, как Полькина «Сирень», и я её быстро запомнил.

                «Сивый» – Генкино прозвище за цвет волос. А фамилия у него «военная» - Солдатов. Генка – ленинградский блокадник. Родители погибли, когда их эвакуировали. Про себя он помнит только, как его зовут. Поэтому фамилию ему придумали в детприёмнике. А кличку дали уже здесь, в Савинове. Когда их поезд разбомбили, Генку ранило в ногу, и с тех пор он немного прихрамывал.

                Теперь в праздничных концертах Генка Сивый стал постоянным участником. И мы гордились, как здорово он играл…

 

 

Карнавал

 

Перед самым Новым Годом в детдом на санях привезли ёлку. Завхоз Иван Иванович смастерил крестовину и с помощью старших поставил её в столовой. Пацаны и девчонки садились после школы за стол и вырезали, клеили, раскрашивали игрушки. Делали их из бумаги, картона и ваты по книжке «Умелые руки».

Вскоре на зелёных ветках загорелись фонарики, повисли звери и птицы, протянулись по бокам сверху донизу цепи разноцветных колец. А в довершение всё это красочное бумажно-картонное чудо опоясал густой хоровод ватных снежинок.

Увенчивала ёлку красная звёздочка из целлулоида.

 

 – Пацаны, а давайте сделаем маски и устроим карнавал,– предложил Пашка Локоть.Было это неожиданно и интресно.

                 – А как их делать? Ты знаешь? – заинтересовался Борька Кулик.

 – Как? Из глины. Сначала надо вылепить морду какогонибудь зверя, ну, там волка или зайца. Или птицы. А потом оклеить её бумагой. А когда бумага высохнет, снять её и раскрасить. Мы так в школе делали, когда я ещё был дома…

 – Вот было бы здолово! – воодушевился Темирга. – Пацаны! Даёшь калнавал!

 – Ха! А где ты сейчас глину возьмёшь, земля-то, как камень!? – усомнился Кряка.

 Мы приуныли. В самом деле: где в трескучем от мороза декабре накопаешь глины?!

 Сказали об этом старшему воспитателю Лидии Васильевне. Та сначала удивилась нашей затее, а затем обещала подумать.

 – Как – где? – не меньше воспитателя, но по-своему, удивился Иван Иванович, детдомовский завхоз. – В погребе! Два ведра глины вам хватит?

Детдомовский погреб был посреди ограды. На зиму его старательно утепляли, чтобы картошка, морковь и свёкла с нашего огорода не замёрзли. А весной, чтобы сохранить подольше овощи от жары, заваливали погреб сверху глыбами речного льда, а лёд укрывали от солнца опилками и соломой.

Решили, что маски должны быть разные. А чтобы не было спора, кому кем быть, сделали фантики с надписями: «Медведь», «Волк», « Заяц», «Лиса»… И разыграли, сложив фантики в шапку.

Мне достался «Тигр», и я был доволен. Быть на карнавале «Лисой» или «Зайцем» не хотел категорически. Если бы кто-то из них достался, я бы не стал делать маску.

…И вот он пришёл: долгожданный, разноцветный, а по нашей придумке ещё и карнавальный Новый Год! Забыты на время все обиды. Даже обычные потасовки словно по волшебству на миг прекратились. Гришка Кулаков отутюжил штаны, ходит гоголем, но никого не трогает.

Праздник у ёлки открыли самые младшие. С ними и Вовка. Уши у него уже поджили, и на них не стали обращать внимание. Малыши кружат хоровод с песней, знакомой мне ещё с Чанов, с детсада:

 

К нам в страну пришёл сегодня

Шумный праздник новогодний.

И в село, и в колхоз

Он нам радость принёс.

Новый Год пришёл!

Новый Год пришёл!

Новый Год, Новый Год

У ворот!...

 

Девчонки в костюмах из марли и ваты. Мальчишки – в чёрных брючках и белых рубашках…

                А вот и наш карнавальный выход! Мы друг за другом идём через зал, голосом и движениями стараясь изображать тех зверей и птиц, чьё обличье на время приняли. Нам дружно хлопают и пытаются угадать, кто под какой маской. Мы идём, распределившись «По-ранжиру». Самый крупный зверь Медведь – Гришка Кулаков – идёт «на задних лапах», вразвалку, время от времени поворачивая морду из стороны в сторону и рыча на зрителей. Тигр и Волк – я и Борька Кулик – пробираемся следом по «лесной тропе» на четвереньках. Замыкает шествие Ренатка-Заяц. Был он самым смешным и прыгал почти как настоящий заяц-беляк из мультфильма.

И всё бы ничего. Но случилось непредвиденное. Ренатка плохо пришил хвостик, а кто-то решил над ним подшутить. И, когда он оказался рядом, шутник поймал его за хвостик, дёрнул и оторвал. Вот тут-то Темирга и выдал себя:

– Чё ты дёлгаешь? Вот как дёлну!...

И под общий смех сконфуженный бесхвостый Заяц ускакал из зала.

Всё равно нам хлопали, потому что для зрителей это был настоящий новогодний сюрприз.

 Наступает торжественный момент. К ёлке подходит директор.

                – Дорогие ребята! – обращается он ко всем нам. – Поздравляю вас с Новым тысяча девятьсот пятидесятым годом! Желаю вам интересно провести зимние каникулы и успешно завершить второе учебное полугодие…

                Затем к ёлке выходят Дед Мороз и Снегурочка. Их-то узнали все сразу: завхоза Ивана Ивановича и старосту девчоночьей группы Людку Обросову. Его по росту, а её по голосу. У Снегурочки корзина с подарками – маленькими бумажными пакетиками. Всем нам досталось по десять круглых сахарных конфет разного цвета: жёлтых, зелёных, розовых…

                Возбуждённые, разбегаемся по палатам. Сегодня нет отбоя. Можно не спать хоть до полночи, а утром встать позже обычного. И не идти в школу…

– Ура! Каникулы!..

 

 

Перемены

 

                В палатах разговоры: «Приехала комиссия из Барнаула снимать директора…». То ли за растрату денег, то ли ещё за что-то…

                Нас стали по одному вызывать в кабинет директора, где сидели незнакомые дяди и тёти и задавали вопросы. Спрашивали о разном. Что мы вчера ели в обед? Все ли есть учебники? Как мы моемся в бане – с мылом или без мыла? Обижают ли младших старшие?..

                Нас с Вовкой спросили, почему сбегали из детдома. Даже об этом откуда-то узнала комиссия…

                Про еду – что не хватает, и пинки старших мы, конечно, не сказали. Боялись прослыть «сексотами». Просто сказали, что дома лучше!

                – Но ведь вы круглые сироты, – назидательно заметила строгая, черноволосая, в больших очках тётя. – Кому вы нужны дома, которого, к тому же, теперь нет? Здесь же вас учат, кормят, одевают и даже в кино водят…

                – Зато у нас есть баба! – стояли мы на своём. – Вот она накопит денег, купит дом и возьмёт нас отсюда…

                Черноволосая строгая тётя улыбнулась грустно глазами сквозь большие очки. Остальные члены комиссии тоже почему-то чуть-чуть улыбнулись, и нас отпустили.

                Потом пацаны рассказывали, что комиссия узнала, как они работали у Хруля на огороде, как старшие отбирали у младших пайки и как из-за угнанных нами саней не привезли в столовую хлеб. Даже про пистолет Васьки Антонова и убитую Жульку узнали.

                Вскоре после отъезда комиссии в детдоме стали происходить перемены. Директора Хрулёва сняли, а вместо него прислали нового, Павла Ильича Заикина. Павел Ильич не заикался. Зато смешно картавил. Свою любимую фразу «Учиться и учиться» он выговаривал как «Утитта и утитта». Поэтому к нему моментально прилипла кличка «Утитта».

                Но больше всего мы были рады, что Беседина сменил сын учителя географии Владимир Александрович Неволин.

                Ещё новость: расформировали группу самых старших, кому по 16, по 20 лет. Кого послали учиться в ФЗО, кого устроили на работу в городе. В детдоме из этой группы остались только двое: шофёр Петя Сизов и водовоз Миша Блаженный.

                Да! Васька Антонов «отличился» ещё раз. Не дожидаясь, когда за него будут решать его судьбу, стащил из кладовой два бушлата и укатил неизвестно куда.

                Нам выдали новую одежду. Девчонкам шерстяные коричневые платья и тёплые оранжевые чулки. А пацанам серые из прочной ткани брюки и синие сатиновые рубашки. Чтобы на штанах сохранялись стрелки, мы укладывали их на ночь под простынь и ложились на них.

                Сани, на которых Иван Иванович возил хлеб, скатывать с горы теперь не было надобности: в детдоме появились лыжи и коньки, правда, без креплений. Но крепления пустяк! Мы тут же кинулись распускать старые чулки и носки и плести крепкие верёвочные крепления для коньков. Смастерили крепления и для лыж: полоски жести, обтянутые резиной.

                Появилось и ещё одно развлечение. Мы сделали из толстой проволоки крючья и, катаясь на коньках, цеплялись за машины, чтобы промчаться по накатанной дороге «с ветерком».

                В детдом на постоянную работу был принят физрук, и в выходные дни проводились соревнования: прыгали с трамплина, бегали на время. Лучше всех на лыжах прыгал Борька Кулик, а бегал Пашка Локоть.              

Теперь утром, вслед за привычной командой «Подъём!», раздаётся ещё одна:

«На зарядку выходи!». Зарядка была и раньше. Но от случая к случаю. А с появлением физрука стала ежедневной.

Больше всех зарядку не любит Кряка.

                – Лучше один раз поспать, чем пять раз приседать, – ворчит Юрка и нехотя выходит в коридор, где уже построилась наша группа.

                – Залятка не вледит, а бодлит, наставительно замечает ему Темирга. – Кляка, давай я тебе буду делать пелед подъёмом массаж. Для бодлости.

                – Пошёл вон со своим массажем! Бодрый – если выспишься. Понял? – зло шипит ему в ответ Юрка.

                – Крякуненко, встаньте быстрее в строй! – прерывает их физрук Евгений Леонидович.

– Начали! Руки вперёд. Ноги на ширину плеч. Приседаем: раз-два, раз-два!..

                Наш физрук – спортсмен. На турнике он крутит «солнце». Вот бы стать гимнастом, как он! Пока же мы учимся подтягиваться и, просунув ноги между рук под перекладиной, с переворотом назад опускаться на землю.

 

 

 

В разведке

               

                Новый воспитатель Владимир Александрович Неволин, сменивший Беседина, сразу пришёлся «ко двору». Мы уже знали, что он воевал и награждён медалью «За победу над Японией». Это его сразу выделило в глазах мальчишек среди всех работников детдома. Даже Утитта, строгий, но добрый и справедливый, хоть порой и нудный, отошёл на вторую роль. Воспитатель-фронтовик, живой герой войны – этим всё было сказано, и его авторитет непререкаем. Даже Гришка Кулаков при его появлении в группе затихал, переставал материться и пинать тех, кто ему не мог дать сдачи.

                Мы слушали его рассказы о войне с открытыми ртами, восхищались смелостью и находчивостью наших бойцов и командиров.

                – …Был такой случай, – рассказывал Неволин. – В Маньчжурии наша часть ушла вперёд и оторвалась от основной группы войск. Мы подошли к городу, занятому японцами, провели разведку и выяснили, что он буквально забит пехотой и техникой. Как быть? Ждать подхода дивизии? Но тогда пропадёт эффект внезапности, могут быть большие потери с нашей стороны. А если…

                И командир батальона решил пойти на хитрость. Отобрал самых отчаянных добровольцев и послал в японский штаб с ультиматумом: «Город окружён частями Красной Армии. Предлагаем сложить оружие, так как сопротивление бесполезно…».

                И что вы думаете? Хитрость сработала! Гарнизон сложил оружие. Город был сдан без единого выстрела. Японский генерал, когда узнал, что его вооружённой до зубов дивизии противостоял всего лишь батальон наших бойцов, плакал… А несколько самураев распороли себе животы. Это у них называется «харакири».

                – А сами вы в разведку ходили? – допытывались пацаны. Разведчики представлялись нам самыми смелыми бойцами. Ведь надо было пробраться незаметно в расположение врага. Высмотреть все его огневые точки и привести «языка» – лучше всего офицера из штаба с картой…

                Владимир Александрович в разведку ходил. И не раз.

                – Был такой случай… – (Неволин всегда начинал рассказывать о войне этими словами) – Штабу полка срочно потребовался «язык». Отобрали группу самых опытных бойцов, кто уже ходил в разведку.

                И мы пошли…

                Ночь безлунная. Это хорошо. Но только трудно ориентироваться на местности. Оружие у нас лишь для ношения на себе: пистолеты, финские ножи, гранаты. У старшего – светящийся компас и ракетница. Ракетница – на крайний случай, если отрежут нам отход к своим и придётся вызывать огонь на себя.

                Уже прошли передний край, вклинились в линию вражеских укреплений. И тут в облаках на миг блеснула луна. Всего на миг! Но этого нам хватило увидеть прямо перед собой большой сарай, а из него торчащие стволы орудий. Рядом ходил часовой с карабином на плече. Мы рассредоточились, поползли к сараю с двух сторон. И правильно сделали. Часовых оказалось двое. Я кинулся к одному. Он что-то крикнул по-японски, наверно, «Стой!». И дыхнул на меня такой чесночной вонью, что я чуть не задохнулся. Карабин с плеча он сдёрнул, но выстрелить не успел. Я ударил его ножом в грудь, и он упал. Успей он выстрелить – поднялась бы тревога, нас бы обнаружили и отрезали отход. А это – невыполнение задания командования, а то и гибель всей нашей поисковой группы.

                Второго часового мы сняли тихо. Затолкали ему кляп – тряпку в рот, чтобы вдруг не заорал, связали руки и потащили к своим. Командир части за успешный поиск объявил всем разведчикам перед строем благодарность.

                А мы сказали хором, как положено по армейскому Уставу: «Служу Советскому Союзу!».

 

 

 Мы – за мир!

 

                На маленькой столовской сцене выстроился хор. Дирижирует Ангелина. А Полька Лесина аккомпанирует на пианино.

                Мы поём песни о мире, потому что Америка со своим президентом Эйзенхауэром развязала войну в Корее, часть которой мы недавно освободили от японцев.

                Особенно мне нравится песня, похожая на марш:

 

Снова в час ночной

Тучи над землёй.

Будем мир беречь.

Чтобы не могли

Изверги земли

Вновь войну разжечь…

 

                После этого куплета-декламации под низкие, тревожные звуки пианино взвивался до потолка припев:

 

Мы – за мир! И песню эту

Пронесём, друзья, по свету.

Пусть она в сердцах людей звенит.

Вперёд! Смелей! За мир!

Не бывать войне-пожару!

Не пылать земному шару!

Наша воля крепче, чем гранит!

               

                Не знаю, почему, но больше всего в газетах я любил читать международные новости. В эти дни они печатались под заголовком «События в Корее». Главный американский генерал Макартур помогал войскам Южной Кореи победить Северную, которая с нашей помощью строила социализм. Наш Советский Союз выступал в защиту Северной, отстаивающей независимость во главе с товарищем Ким Ир Сеном. СССР обратился в Организацию Объединённых Наций, чтобы заставить американцев прекратить агрессию.

                Недавно в детдом приезжали с концертом лилипуты. Они показывали разные сатирические сценки и пели частушки. Одна частушка была как раз про события в Корее:

 

Мародёру Макартуру

На корейском бережку

Надо снять овечью шкуру

И змеиную башку!

 

                США во время войны с Гитлером были нашими союзниками. А теперь сами напали на маленькую страну и грозят всему миру атомной бомбой. А что? От них всего можно ожидать! Вон сбросили же на Хиросиму… Многие страны верят, что Советский Союз не допустит, чтобы империалисты развязали новую большую войну. Когда товарища Сталина спросили, будет ли третья мировая война, он ответил: «Мир будет сохранён и упрочен, если народы мира возьмут это дело в свои руки».

                Когда отгремели аплодисменты в честь хора, из его рядов вышел Юрка Крякуненко и громко прочитал стихотворение Исаковского «Слово о Сталине». Юрка, конечно, сильно волновался, так как выступал первый раз, но ни разу не запнулся, хотя Ангелина стояла у него за спиной с раскрытой книжкой, чтобы подсказать, если запнётся.

                Стихи, как и песни, тоже были хорошие, их не трудно было запомнить:

 

 

Спасибо Вам, что в годы испытаний                    

Вы помогли нам устоять в борьбе.                                                                     

Мы так Вам верили, товарищ Сталин

Как, может быть, не верили себе…

 

                Юрке долго хлопали. Виду он не подал, но было ясно, что он доволен собой.

                Про Сталина я тоже хотел написать стихи, ещё в прошлом году, когда был его день рождения. Нас водили на почту отправлять ему поздравительную телеграмму. Телеграмму мы отправили, а стихи, как у Исаковского, у меня почему-то не получились.

                Все ждали игру на баяне Генки Сивого. И вот наконец подошла его очередь.

                – Соло на баяне исполнит Гена Солдатов! – громко объявляет староста девчонок Люда Обросова.

                Генка, как всегда, не спеша, садится на стул посреди сцены, поправляет ремни баяна и по привычке вскидывает голову… Несколько аккордов вступления, и звучит бодрый, победный, сокрушающий врага «Марш артиллеристов».

 

 

 

Утитта

 

                Учебному году конец. Мы стоим на линейке посреди чисто прибранной по такому случаю ограды. Каждая группа на своём отдельном месте. Утитта говорит, что нынешний учебный год был лучше предыдущего. Главное, меньше стало второгодников.

                С волнением слушаю, когда он зачитывает список переведённых в старшую группу. Среди перешедших в шестой класс значусь и я.

                Мысли мои прерывает повышенный голос директора:

                – А вот Кулаков не хочет утитта! Его даже к экзаменам не допустили, оставили на второй год. Позор!..

                Я посмотрел на Гришку. Он стоял неподалеку. При словах Утитты о нём Гришка хмыкнул, презрительно скривил губы и плюнул себе под ноги. Плеваться он был мастер, дальше, чем он, никто в детдоме не умел «цыкать» сквозь зубы.

                – Кулаков! – строго говорит Павел Ильич. – Выйди из строя.

                Гришка нехотя, как бы говоря всем своим независимым видом «Да пошёл ты!», сделал шаг вперёд и остановился, переминаясь с ноги на ногу и глядя в сторону.

                – Объясни всем нам, почему ты плохо ведёшь и плохо учишься? – потребовал директор.

                – А не хочу! – нагло заявил Гришка. – Я на завод пойду. К брату…

                – Это хорошо, что на завод. Да разве тебя возьмут? Что там будешь делать? Воздух пинать? А как там будешь чертежи читать? Этому ведь только в ремесленном да в техникуме и институте учат. Что ты скажешь мастеру? Пропоёшь: «Пятью пять – двадцать пять. Дважды два – не знаю?». Там нужна квалификация! А ты сбегаешь с уроков и ещё, я слышал, гордишься, когда тебе поставят в журнал «кол». Нашёл, чем хвастать. Встань на место!

                Павел Ильич назвал фамилии отличников и сказал, что за летние каникулы мы должны построить новый спальный корпус – в старых корпусах становится тесновато.

                Эту новость мы приняли спокойно: лето большое, успеем и там, и там – и строиться, и наиграться.

                В завершение Павел Ильич говорит:

                – Недавно мы отметили пятую годовщину Победы над фашистской Германией. Ваши отцы и старшие братья доблестно сражались с врагом за Родину, за Сталина. Так будьте достойны защитников нашего Отечества – живых и павших! От вас сегодня требуется только одно: хорошо себя вести и успевать в школе. Есть пословица: «Знание – сила!». А, чтобы овладеть знанием, надо, как говорил Владимир Ильич Ленин, «Утитта, утитта и утитта!»…

 

Букет

               

                У Польки в июне день рождения. Она рассказывала: когда её привезли в больницу, то у родителей спросили об этом. Точную дату они не помнили, а документов не было. Вспомнили, что тогда ещё цвела сирень. И в больничной карте записали: «Июнь». Возраст тоже определили приблизительно.

                В детдоме стали каждый месяц коллективно отмечать дни рождения.

                Сегодня, во время обеда, Лидия Васильевна сказала, что завтра будем отмечать день рождения тех, кто родился в июне. В июне и мой день… И Полька июньская! А что, если…

                В ограде Коротеевых у самого забора большой куст сирени. Он разросся так, что ветки повылазили в щели между досок. Утром, ещё до подъёма, я тихо выскользнул из палаты, подобрался к коротеевской ограде и… вот он, влажный от росы, остро пахнущий букет сирени!

                Но как его подарить Польке, чтобы никто-никто не увидел меня в этот момент?!

                Букет я спрятал в траве в углу ограды. Решил: буду ходить по ограде и ждать, когда Полька после завтрака сядет за пианино.

                Как только из открытых дверей столовой донеслись первые аккорды, я кинулся за букетом и под полой куртки понёс его ей вручать.

                Полька словно поняла необычность моего прихода и перестала играть.

                – Витёк, ты чё? – обернулась она ко мне. – Что-нибудь случилось?

                – Ничего, – буркнул я.– Вот тебе…

                Вытащив из-под полы букет, я положил его на крышку пианино.

                – Поздравляю! – выдохнул я из себя ещё ничего не понявшей Польке и, торопясь, повернул к выходу.

                Во время обеда именинников посадили вместе за отдельный стол, накрытый яркой скатертью. А к чаю был подан большой праздничный торт.

                …Посреди стола в красивой хрустальной вазе благоухал свежий июньский букет сирени!

 

Строимся!

               

                Лето было жарким, солнечным. И, радуясь ему, вслед за солнцем, от восхода до заката, поворачивали свои жёлтые шляпы в огородах бесчисленные подсолнухи. Но нам пока было не до них. Да и какой от них прок, незрелых?

                Мы с утра были заняты другим. На краю большой церковной поляны стал расти не по дням, а по часам новый двухэтажный спальный корпус.

                Работа кипела. Старшие возили кирпич для фундамента. Девчонки подтаскивали на носилках цемент, песок и воду. А пацаны средней группы весело мешали раствор для кладки.

                Вскоре первые брёвна легли на крепкий кирпично-бетонный фундамент. Петя Сизов собрал бригаду пацанов, и мы поехали в бор за Иткуль драть мох для прокладки между брёвен. А когда поднялись стены, застучали молотки – пошла обивка стен дранью и обмазка их глиной, перемешанной с рубленой соломой.

                Иван Иванович время от времени собирал старост групп и проводил инструктаж, давал очередное задание.

                – Делайте на совесть! – снова и снова повторял он. – И сами старайтесь, и за другими следите. Для себя ведь строим… Обросова! Что там у тебя за концерты на втором этаже? Танцуете, поёте, а работа стоит…

                – Иван Иванович, девчонки вовсю стараются. Ну, поют… Вон Польке Лесиной ведь не запретишь?

                – Ладно, пойте. Но чтоб стены были ровные, как стол. Приду с линейкой проверю!

                Из взрослых на доме постоянно находятся два плотника. Они подгоняют брёвна сруба, настилают пол, вставляют в оконные проёмы рамы, то есть делают то, на что мы ещё не способны.

                Тяжелее всего далась нам заливка потолков второго этажа жидкой глиной. Носить воду в вёдрах в баню было нелегко, но всё же вода была легче. А тут надо было поднимать тяжеленные вёдра с жидкой глиной на второй этаж.

                Кто-то предложил сделать подъёмный ворот, как у колодца возле сельсовета. Плотники живо его смастерили, и дело пошло веселее. Лёха с Крякой подносили вёдра с глиной к стене дома. Мы с Вовкой крутили ворот. А братья Локтевы разливали глину по доскам перекрытия потолка. Ренатка, Борька Кулик, другие пацаны лопатами мешали глину, чтоб не загустевала, в большой, вырытой для этого возле столовой, яме.

                И вот грянуло «Ура!». Самая тяжёлая работа – позади.

                Спальный корпус получился светлый и просторный. Первый этаж заняли пацаны младшей группы. На втором поселились девчонки.

                Наша группа осталась в старом корпусе, и мы как-то об этом даже не сожалели… Корпус подновили, а главное, не стало прежней тесноты. Между кроватями, у изголовий, поставили тумбочки – одну на двоих, и мы тут же забили их всякой всячиной…

 

Поединок

               

                Кинофильмы о войне… Как жадно мы, детдомовцы, впитывали происходящее на экране! Самый первый – о Великой Отечественной, который я смотрел ещё в Чанах и который запомнился, – был кинофильм «Радуга». Это был страшный фильм. Потому что там «фриц» убивает из пистолета в упор грудного младенца… А потом, уже в детдоме, были «Подвиг разведчика», «Она сражалась за Родину», «Смелые люди», «Молодая гвардия», «За тех, кто в море», «Три бойца», «Падение Берлина»… Начинались военные фильмы обычно песней «Священная война», при первых словах которой пробегали мурашки по коже, а сердце наполнялось гордостью и отвагой. В нас закипала ненависть к немецким оккупантам, вспыхивала ярость справедливой мести врагу, охватывала радость победных ударов Красной Армии.

                Большим праздником были для нас кинокартины о Гражданской войне, о событиях ещё более давних лет. Мы знали наизусть имена русских полководцев: Александра Невского, Дмитрия Донского, Александра Суворова, Михаила Ку-тузова… Мы восхищались героями Гражданской войны: Чапаевым, Щорсом, Пархоменко, Будённым, Котовским… Мы гордились бесстрашием бойцов и командиров, партизан и подпольщиков только что отгремевшей войны: Николаем

Гастелло, Виктором Талалихиным, Александром Покрышкиным, Иваном Кожедубом, Зоей Космодемьянской, Александром Матросовым, молодогвардейцами Краснодона…

               

                Героями нашей страны восхищались и домашние. Они тоже шли гурьбой смотреть «Александра Невского» и «Чапаева», «Смелые люди» и «Подвиг разведчика»... И всё-таки с рогалями мир нас не брал. Дрались мы с ними часто.

                Но драка драке рознь. Одно дело драться стенка на стенку, когда ты не один и тебя могут поддержать свои, выручить, если на одного навалились гуртом.

Другое дело – один на один.

                Иногда старшие – для развлечения – стравливали младших, подзуживая: «Вам не подраться – нам не посмотреть!». При этом лукаво поощряя «петухов»: «Петька! А ну дай ему в скулу, чтоб не обзывался!» – «Витька! Чё смотришь? Дай ему по соплям!».

                Но это были «внутрисемейные» поединки, и они особо никого не впечатляли. Назавтра все о них забывали. А послезавтра «петухи» уже мирились.

                А тут предстояла драка «один на один» с рогалём.

                Рогаль Сенька Лобов, старшеклассник, задирал всех подряд, кто был ему под силу. Точь-в-точь как Гришка Кулаков. Но Гришка-то хоть был наш, детдомовский. А этот – домашний, чужой. Приставал он и ко мне, и к Борьке Кулику. Но особенно неотступно к Темирге за его картавость и нерусские черты лица. Едва Ренатка попадётся ему навстречу, сразу начнёт обзывать: «Глаз узкий, нос плюский, сам нерусский!».

                – Витька, давай его поймаем и кучей надаём, – предложил однажды Кулик. – Чё он форс давит, думает, большой, так всех может тянуть?

                – А плавда, – поддержал Темирга. – Как на лыбалку пойдёт, мы его с яла и скинем…

                – Дать ему надо. Только так будет хуже. Лоб всё равно не отстанет, – усомнился я. А лучше – один на один. И чтоб все знали: и наши, и рогали.

                – А кто выйдет? Ты? А не сдрейфишь? – удивился Кулик. – Лоб, он рукастый…

                – Ну и что?! – вскипел я, вспомнив наглую Сенькину морду и его обзывания с матом.

– Пусть мне достанется, но и ему попадёт! Он – руками, а я – «на калган»…

                – Витька! А давай свинчатку сделаем! Как у Васьки Антонова! – обрадовался моей отваге и решимости Темирга. – Влепишь ему в лоб, и он сдохнет…

                – Нет! – отрезал я. – Драться буду только на кулаках и «на калган». Помнишь, как у меня здорово получилось, когда мы дрались с рогалями в забоке? А свинчатку надо ещё в перчатку прятать. Сразу все заметят. Да и подло это…

                Место поединка было выбрано в школьной ограде. После уроков второй смены все высыпали посмотреть на «дуэль». Возбуждение от предстоящей драки охватило всех: и детдомовцев, и рогалей.

                И вот мы стоим друг против друга, словно на поле боя. По одну сторону – мы, резко выделившиеся одинаковой стрижкой и одеждой, и неулыбчивыми, насторожёнными лицами. По другую – густая, разношерстная толпа, от которой исходит праздное любопытство.

                Пацаны меня, конечно, поддерживают, подбадривают, дают советы:

                – Как выйдешь, сразу вмажь в рожу…

                – Бей первым! Не жди – у Лба руки длинней…

                – Схвати за грудки и – «на калган»!..

                Волнение нарастало. Наконец крайний ряд рогалей качнулся, и вперёд вылез Лоб с не сходящей с его губ наглой улыбкой. Кто-то сзади подтолкнул меня ему навстречу.

                Договор был драться «на кулаках». Но Сенька наплевал на правила и, не ожидая сигнала, пнул меня кованым отцовским ботинком по коленной чашечке.

                «Гад!» – задохнувшись от злости и боли выдохнул я, ухватясь за кожаный ботинок Лба, которым он метил мне в живот. Лоб попытался вырвать ногу, но не устоял и упал.

                – Лежачего не бьют! Лежачего не бьют! – загалдели его «секунданты».

                И тут произошло неожиданное.

                – Тебе, сука, чё было сказано? «На кулаки»! А ты в ход пустил фашистские ботинки, которые привёз отец?! – вдруг услышал я голос Гришки Кулакова. Того самого Гришки, который хотел устроить мне «тёмную»… – А ну вставай, падла! – приказал он Сеньке, всё ещё сидевшему на земле.

                Теперь они стояли друг против друга. Лоб по привычке продолжал нагло щериться. И это, видимо, взбесило Гришку ещё больше.

                – Чё лыбишься? – зло крикнул он Сеньке. – Слабину надыбал?

                – А чё?! – Лоб продолжал растягивать большой рот своей гадкой улыбкой.

                – А то! – Гришка, не размахиваясь, резко ткнул кулаком в нахальную рожу Сеньки.

Тот крякнул и едва устоял на ногах. Из носа у него текла кровь, и ехидная улыбка сошла с лица. Не дав Лбу опомниться, Гришка ударил его ногой в пах, заставив согнуться от боли, и скомандовал:

                 – Пацаны, айда!

                              

                Из школьной ограды мы уходили с чувством победителей. Нас было меньше собравшейся толпы рогалей, но попробуй кто-нибудь нас тронь в этот момент! Мы применили бы всю свою «амбицию и амуницию», вплоть до ногтей и зубов. Никто бы из нас не остался в стороне, даже тщедушный Ренатка. И рогали, наверно, осязали это кожей…

                Сзади доносилась истеричная матерщина Лба, но мы гордо уходили, не оглядываясь и не отвечая.

                Мы победили!

 

С тобой товарищи!

 

Драка в школьном дворе для меня не осталась без последствий. За полугодие я схватил тройку по поведению, что считалось равносильно двойке по предметам. Была и школьная линейка, где мне был объявлен строгий выговор. Оказывается, в пылу драки я выругался матерно, хотя матерщину не любил и «просто так», как некоторые пацаны, никогда не сквернословил..

                Может, это было случайным совпадением, а может, нет, но как-то на уроке литературы Надежда Матвеевна сказала:

                – Ребята! Наша библиотека пополнилась очень интересной книгой Марии Прилежаевой. Называется она – «С тобой товарищи!». Это повесть о семиклассниках, а вы почти их ровесники. И о дружбе… Вот она – эта небольшая книга, всего сто сорок страниц. – Надежда Матвеевна взяла со стола и показала

нам книжку в красной картонной обложке с рисунком группы школьников посредине. – Хочу вам предложить внеурочное чтение этой повести. То есть после занятий. Я буду читать, а вы – слушать. Согласны?

                Наш 6-й «б» занимался во вторую смену. И мы после уроков по часу-полтора слушали главы повести о московских «мальчиках» и «девочках». И было у них всё непохоже, потому что мы жили в деревне, а они – в большом городе, и не просто в городе, а в самой Москве! И, что нам показалось странным, там почему-то были «мужские» и «женские» школы! Да и пацаны какие-то уж чересчур воспитанные и многознающие. Не курили, не сквернословили и почти не дрались. А когда на физике случайно упал и разбился новый прибор – вольтметр, все, как один, кинулись делать новый…

                Но была и похожесть. Там у них тоже любили шахматы, и проводились турниры. А ещё, как и мы, они были против неравноправия «белых» и «цветных». Особенно всем нам понравилось место, где рассказывалось про негритёнка Сэма, который жил в Америке, в штате Алабама. Эту главу Надежда Матвеевна читала особенно выразительно.

                Рассказывалось в этой главе и о том, как один пионер Шура Акимов, хотел, чтобы за вороной с перебитым крылом, которую нашли пацаны, ухаживал только он. Но пионервожатый Костя сумел переубедить Шуру не отделяться от товарищей.

                – У нас, на нашей Родине, – продолжала чтение Надежда Матвеевна, пристально взглянув на меня, – люди всё делают вместе – воюют, учатся, строят. Если кто-нибудь отделится, этот человек всегда очень несчастен. Ему скучно, тяжело без товарищей, он не добъётся победы… У нас все люди вместе…

                Когда Надежда Матвеевна прочитала всю повесть, она попросила нас высказаться - кто что думает о ней.

                – Витя Чурилов, как ты считаешь, надо дружить детдомовцам с деревенскими? – неожиданно обратилась она ко мне.

                Я никак не думал, что обсуждение повести начнётся с меня, и невольно вздрогнул.

                – А зачем? – в замешательстве пробурчал я, вспомнив наглую Сенькину ухмылку. – Рогали задаются и обзываются…

                – Ну вот ещё придумали: «Рогали!». Они такие же мальчишки и девчонки, как и вы, детдомовцы. Разве не так?

                – А я не верю, что они могли сделать вольтметр, – не дожидаясь приглашения высказаться, заявил с задней парты Юрка Крякуненко. – Как они могли сделать, если даже не изучили его?!

                – Ну, а что думаешь о повести ты, Янина?

                Пропустив мимо ушей выкрик Кряки, Надежда Матвеевна смотрела на худенькую, какую-то миниатюрную большеглазую девочку, сидевшую за моей спиной. У неё была необычная запоминающаяся фамилия – Алишаускайте. В Сибирь она была эвакуирована из Литвы во время войны вместе с родителями. Хотя мы сидели рядом, мы почему-то никогда не обращались друг к другу. Правда, один раз во время урока я поднял её ручку, упавшую с парты, и услышал за спиной негромкий голос: «СпО́́́́́сибо». Гово́́рила она́́́́́ по-русски довольно сносно, но с акцентом и не всегда правильно делала ударение в словах.

                – Если дружить, то надо, как эти девочки, которые хорошо играют в шахматы, – Юля и Алла… – медленно, твёрдо, чуть не по слогам, стала говорить Алишаускайте. – Они были соперниками на турнире, и многие думали, что победит Алла, потому что она была старше и опытнее. Но проиграла. И когда её друг Коля Богатов вручил Юле цветы как победителю, которые он принёс для Аллы, то Юля поступила благородно: отдала их сопернице в поединке. А потом они даже подружились…

                Высказались почти все. Большинство считало, что повесть интересная, что лучше дружить, чем ссориться и что есть хорошая поговорка: «Один в поле не воин!».

                – Надежда Матвеевна! А мне можно сказать? – вдруг вытянул над собой руку Филя, не перестававший жевать во время обсуждения повести и, видимо, поэтому лишённый на время дара речи.

                – Пожалуйста, Филипп. Что ты хотел добавить к уже сказанному?

                – Надежда Матвеевна, а почему в Москве едят только булки? А дранки там не жарят?

                За партами захихикали. Я незаметно ткнул Филю в бок: «Ты чё? Какие тебе в Москве дранки?».

                – Думаю, что в Москве едят не только булки. Лицо Надежды Матвеевны стало серьёзным. – Во время войны и после всем было трудно, в том числе и москвичам. Потому и продуктовые карточки только недавно отменили. Но страна восстанавливается, и советские люди уверенно смотрят в будущее…

                Что же касается повести, то я хочу сказать, чтобы вы поняли: дело здесь не в вольтметре. Дело в том, что эгоизм, индивидуализм в нашем обществе – это пережитки прошлого. Советскому человеку должны быть присущи товарищество, коллективизм! И за примером далеко ходить не надо. Возьмите колхоз – коллективное хозяйство. Слышите? Коллективное! И люди там трудятся сообща, когда надо, заменяя друг друга. Если с кем-то случилась беда, ему на помощь приходят, как в старину говорили, всем миром. Вот что главное. И в войну мы победили потому, что на борьбу с фашистами встала вся страна – от мала до велика. И армия. И тыл… Даже дети, оказавшиеся на оккупированной территории, такие, как герои-пионеры Валя Котик и Володя Дубинин.

                А Вите Чурилову я бы посоветовала не стричь всех под одну гребёнку. Лобов, конечно, не пример для подражания. Но я уверена: хороших мальчишек и девчонок намного больше, чем плохих!

                Я рада, что большинство из вас считает, как и московские школьники из прочитанной повести: лучше дружить, чем ссориться. Тем более – враждовать…

 

 Белеет парус одинокий

               

                – Ребята, – заговорила необычно приподнятым голосом Ангелина, придя как-то в нашу группу. – Я нашла пьесу Валентина Катаева по его повести «Белеет парус одинокий». Читали? Скоро будем отмечать сорок пятую годовщину восстания на броненосце «Потёмкин» и революции девятьсот пятого года. Я подумала: а что если мы организуем драмкружок и поставим эту пьесу на нашей сцене?

Все мы, конечно, знали о восстании матросов на «Потёмкине». А в школьном учебнике читали про Гаврика и Петю, которые помогали матросу-потёмкинцу Родиону Жукову и старшему брату Гаврика Терентию сражаться с полицией, солдатами и казаками. Поэтому предложение Ангелины с воодушевлением поддержали.

                Желающих стать артистами оказалось больше, чем требовалось. Решили подбирать исполнителей ролей из тех, кто казались более подходящими для этого, – и по возрасту, и по способностям.

                Мне почему-то сразу досталась роль Терентия. Хотя слов в ней было мало, зато я должен был отстреливаться от наседавших казаков и жандармов и выручать матроса Родиона Жукова, попавшего в тюрьму.

                На роль Гаврика претендовало сразу трое: Юрка Крякуненко, Борька Куликов и Пашка Локтев. Ангелина пыталась убедить нас, что хотя Гаврик и уличный мальчишка, у него есть и взрослая серьёзность, чего явно недостаёт Юрке и Борьке. Но мы настояли: больше всех подходит на эту роль Борька.

                – А Петьку пусть играет Юрка, – говорили мы. – Он такой же «свистун», то есть, враль и фантазёр, как Петька в повести…

                – Ангелина Евгеньевна, а мне дадите лоль? – забеспокоился Темирга, решивший не отстать от нашей труппы.

                Все засмеялись. Улыбнулась и Ангелина:

                – Ренатик, я подумаю. Постараюсь подобрать тебе какую-нибудь «неговорящую» роль.

                – Ула! – подпрыгнул Ренатка. – А я знаю стихотволение из «Лодной лечи»:

 

Белеет палус одинокий

В тумане моля голубом,

 

–гордо продекламировал он.

                На роль Родиона Жукова лучше всех подходил Игорь Зырянов. Ему же предложили стать художником-оформителем спектакля.        

                Игорь тут же потребовал:

                – Дайте мне простынь и фанеру, буду рисовать парусник.

                – А где взять «ушки»? – заторопился с вопросом Борька Кулик. – Они должны быть железные, как в повести…

                – Борька, а давай будем играть пятаками, как в чику, – загорелся Кряка. – Игра та же самая: бей по краю и переворачивай. Мы это все умеем…

                – Ребята! Да вы что?! – возмутилась Ангелина. – Во-первых, в деньги играть нельзя. Во-вторых, в повести и пьесе «ушки». Это пуговицы. Знаете что? Давайте попросим помочь нам Владимира Александровича. У него есть военная шинель, которую он почти не надевает. А там металлические пуговицы. Я, думаю, он не откажет. Срежем несколько пуговиц, а после спектакля пришьём. Так?

                – Здорово! – одобрили мы. – Настоящие ушки, как тогда, во время революции!

                Пашке предложили роль жандарма, который не хотел пропускать Петю с «ушками». А Петя нёс в ранце вовсе не ушки-пуговицы, а патроны для револьвера. Но узнал он об этом, когда увидал, как Терентий и Родион Жуков вытряхивают их из тяжёлого ранца, а потом стреляют…

                Пашка, хоть и с неохотой, согласился на эту «вражескую» роль.

                Для картины-задника с парусником тётя Руфа дала списанную, ещё целую простынь. Владимир Александрович не только помог с «ушками», но и предложил саму шинель, подсказал, как переделать её в «жандармскую».

                Ну, а нарядить Борьку, как уличного босяка-мальчишку, труда не составило. Он и без такого наряда был на него похожим. Так что с реквизитом всё складывалось отлично!

                Не представляло трудностей музыкальное оформление спектакля. Ангелина нашла ноты старинного романса Варламова на стихи лермонтовского «Паруса». Озвучивать спектакль поручили Польке Лесиной и Генке Солдатову, и я втайне был рад участию в нём Польки.

                Ангелина взяла на себя роль режиссёра и чтеца от автора.

                Наверно, больше всех радовался Ренатка, которому дали «роль» рабочего сцены. И он старался вовсю. Помогал натягивать простынь на фанеру. Громоздил стулья, изображая баррикаду. Стучал деревянным молотком по доске, когда мы с Игорем Зыряновым «стреляли» в наседавших на нас «драконов».

                Так, нежданно-негаданно мы стали артистами. Пусть самодеятельными. Но всё-таки!..

                На первой репетиции Ангелина сказала:

                – Ребята, я буду читать вступление, а вы внимательно слушайте. Постарайтесь представить то время, те события, когда происходит действие пьесы. Поля и Гена, дайте нам несколько аккордов сопровождения!

                …Звучит негромкая музыка. Звучит выразительно-торжественный голос Ангелины:

                – Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом…

                Теперь уже никто бы не вспомнил этих строк, глядя на тёмное осеннее море. Над морем висел густой непроницаемый туман. Ревел шторм. Ветер срывал последние листья акаций на бульварах.

                Шёл октябрь тысяча девятьсот пятого года…

                Голос Ангелины завораживал. В её словах и звуках музыки слышались тревога, приближение чего-то грозного и неизведанного, чего я не ощущал в самой повести, когда впервые её читал. А читалась она легко и свободно.

                Вот Ангелина говорит, что Гаврик после ареста дедушки стал жить у брата Терентия, где собирался стачечный комитет. В повести Катаева написано, что у Терентия была жена. А в пьесе её нет. А жаль… Жену Терентия могла бы сыграть Полька. Мы бы играли вместе… Да нет! Там ведь жена Терентия обнимает его, когда провожает в город. Я бы сгорел от стыда…

                – Итак, сцена первая! – прервал мои раздумья громкий голос Ангелины. – Гаврик и Петя встречаются во дворе Петиного дома… – Из чтеца от автора Ангелина мгновенно превратилась в режиссёра, руководящего игрой артистов театра. – А что, ребята, давайте попробуем. А? Я буду читать, а вы за мной повторять.

                Начали! Юра – Боре: «О, Гаврик! Ты что в нашем дворе делаешь?». Боря – Юре: «А ты где ходил? Почему не в гимназии?». Повторите…

                Юрка и Борька посмотрели друг на друга и перемигнулись.

                Юрка:

                – Кулик, ты чё в нашем дворе шляешься?

                Борька:

                – Кряка, а ты откуда выполз? Тебе что – скучно в гимназии?

                Слушавшие диалог, прыснули. Но Ангелина была на посту:

                – Ребята! Ребята! Никакой отсебятины! И перестаньте смешить друг друга. Юра, говорить надо не «чё», а «што». Будем учиться произносить слова так, как у автора.

                – Ангелина Евгеньевна, а я не смогу говорить «што», я не привык…

                – Юра, пойми, Петя Бачей гимназист, значит, в отличии от Гаврика, более грамотный и воспитанный. Чтобы получилось, будем репетировать…

                 

                Мы выучили свои роли и на репетициях обходились почти без суфлёра, которым была всё та же Ангелина.

                Учиться играть в «ушки» Кулику и Кряке не было необходимости. Да и ссыпать пуговицы на стол во время репетиции они тоже могли прекрасно сами. Но Ренатка счёл, что хранить их в тумбочке, приносить на репетиции и уносить – его кровная обязанность. Правда, Юрка с ним не церемонился, и порой между ними происходила перепалка.

                Сегодня Ренатка опоздал с «ушками»: решил по-новому зашнуровать ботинки и замешкался минут на пять. А Юрка и Борька уже сидели за столом и от нечего делать выстукивали костяшками пальцев мотив «Паруса», вторя Польке и Генке, которые только что пришли и начинали сыгрываться.

                – Ты чё? Забыл про репетицию? – накинулся на Ренатку Юрка. – Чё ты носишься с этими пуговицами, как повар с картошкой? Оставляй здесь. Это тебе не деньги, никто не стибрит!

                – Кляка! Я – лабочий сцены! Понял? – не согласился с Юркой Ренат.

                – А я – артист! У меня главная роль. Ссыпай свои пуговицы и мотай отсюда!

                – Подумаешь, алтист! Ты – Петька-влун. Я читал, как он фантазиловал.

                – Зато он герой и не боялся «драконов».

                – Ну, он был гелой. А ты – гелой квелх дылой…

                – Темирга, ты нарвёшься когда-нибудь. Я не посмотрю, что Витька за тебя, навешаю пенделей…

                Когда мы с Игорем стреляли из деревянных пистолетов, Ренатка за сценой бил молотком по доске с таким азартом, что режиссёру приходилось охлаждать его пыл:

                – Ренатик, хватит! У них уже кончились патроны, – улыбалась Ангелина. – Подожди, когда Гаврик и Петя перехитрят полицейских и принесут ещё…

                Темирга неохотно умолкал, а мы, услышав за сценой свист Борьки-Гаврика, встречали его с Юркой-Петей. За Юркиной спиной висел, как положено, набитый для правдоподобия туристский рюкзак, добытый где-то Иваном Ивановичем.

                Слова своих ролей мы уже знали почти наизусть, но Ангелина держала ухо востро и, если кто-то оговорился или запнулся, тут же приходила на помощь.

               

               

                 Красный уголок – небольшой зал в новом корпусе – забит до отказа На спектакль собрались все группы, все работники детдома во главе с директором. Павел Ильич в тёмно-синем костюме с красным бантом в петлице пиджака.

                Настроение у всех приподнятое. А у нас, участников предстоящего спектакля, особенно.

                И вот… раздвигается занавес, а в проёме – во всю стену – волны безбрежного моря! А на гребне высоких синих волн – белый, как снег, парус!.. Он расправился под ветром и несёт, несёт маленькое судёнышко в какую-то неизведанную даль…

                На сцене Ангелина с папкой в руках.

                – Дорогие товарищи! Дорогие ребята! – обращается она к залу. – Предлагаем вашему вниманию спектакль, подготовленный нашим драмкружком, по пьесе Валентина Катаева «Белеет парус одинокий». Действующие лица и исполнители…

                Ангелина, как конферансье профессиональной эстрады, имена и фамилии исполнителей ролей спектакля произносит с ударением под аплодисменты зала.

                Потом занавес на время закрывается. Звучат музыка вступления и слова от автора. Спектакль начался…

                Если взрослые смотрели и слушали относительно спокойно, то мелюзга реагировала пристрастно и эмоционально.

                «Смотри, как Гаврик Петьку обчистил! – слышу из-за шторы. – А ещё – гимназист!» – «Ну и чё?! Подумаешь, гимназист!.. У Гаврика дед рыбак, а брат – в комитете… А знаешь, как Борька Кулик играет в «чику»?» – «А кто полицейский?» – «Ты чё, не узнал? Пашка Локоть! Он только усы приклеил» – «А шинель настоящая. Как в армии…».

                Когда мы с Игорем начали палить из пистолетов, из зала начали выкрикивать в нашу поддержку:

                – Витька! Игорь! Бей «драконов»! Не дрейфь!..

                Меня «ранило», и Полька Лесина за сценой перевязывала мне голову бинтом, чтобы зрители поняли, что бой идёт нешуточный. Когда она перевязывала, я краснел и не знал, куда девать руки. А она засмеялась и шепнула: «Ну вот, теперь выздоравливай!».

                И ещё был момент, когда зал взорвался смехом одобрения при разговоре Гаврика и Пети, как будут готовить побег из тюрьмы матроса Родиона Жукова.

                Петя:

                – А как он убежит? Стена во какая…

                Гаврик:

                – Очень просто. Аккурат, когда сегодня у матроса прогулка будет, Терентий танамит подожжёт. Что им стенку взрывают, не знаешь, что ли?

                Петя:

                – Да не танамит, а динамит!

                Гаврик:

                – Нехай будет так, лишь бы стенку проломило…

                Спектакль заканчивается. Снова звучат музыка и стихи.

…Что ищет он в стране далёкой?

Что кинул он в краю родном? –

читает Ангелина.

                Нас награждают аплодисментами и криками «Молодцы!».

                Но это ещё не всё.

                Режиссёр вызывает на сцену по одному всех участников спектакля. Мы выходим, не снимая грима, в артистической экипировке. Пашка Локоть волочит на боку саблю. Игорь Зырянов и я сжимаем в руках пистолеты. А Темирга гордо выходит с доской и молотком, время от времени производя «выстрелы», и вызывает бурю аплодисментов.

 

 

Табор

               

                В один из редких тёплых дней поздней осени в спальную комнату ворвался запыхавшийся Темирга.

                – Пацаны! Табал! Цыганский!..

                – Где? Не врёшь? – удивились мы.

                – Не влу! У яла…

                Мы кинулись на окраину села, где вдоль яра, словно возникшее неведомо откуда чудо из чудес, стояли яркие цыганские палатки-шатры вместе с повозками и распряжёнными лошадьми. Среди этого, возникшего как по волшебству, посёлка прохаживались непривычного вида люди. Мужчины в синих, розовых, зелёных рубахах навыпуск, в широких штанах-шароварах, заправленных в сапоги. Женщины – в длинных до пят, пёстрых юбках и таких же ярких кофтах с широкими рукавами. Кто-то присел на бричку с гитарой, поёт на незнакомом языке и подыгрывает сам себе… Другие о чём-то спорят, но беззлобно, со стаканами в руках. Гортанные звуки их голосов разносятся над яром.

                А среди взрослых снуют похожие на них, такие же черноволосые, смуглолицые пацаны и девчонки.

                Мы близко не подходим. На всякий случай: кто их знает – чего им надо, этим цыганам? Смотрим на них, они – на нас… Один цыганёнок остановился и уставился. Темирга показал ему язык. Цыганёнок тоже показал язык. И убежал.

                Я вдруг вспомнил, как старшие иногда пели цыганскую песню:

 

Соколовский хор у яра

Был когда-то знаменит.

Соколовская гитара

До сих пор в ушах звенит.

Всюду деньги, деньги, деньги…

Всюду деньги без конца.

А без денег жизнь плохая,

Не годится никуда…

 

                Я тогда думал: «Так ведь это, наверно, было у нас! Яр – вот он. Соколово – рядом. И цыганские таборы, слышал, здесь останавливаются…».

                А назавтра ещё одна новость: Полька Лесина ушла с табором… В детдом приходили какие-то Полькины родственники, чтобы забрать её с собой. Директор не хотел её отпускать без разрешения районо. А цыгане не хотели ждать… Как бы то ни было, Польку увезли. Ещё вчера табор был за селом, а сегодня его, как ни бывало…

                Когда девчонки выходили во двор из столовой, освобождая столы нашей группе, ко мне подошла Люда Обросова и подала газетный свёрток.

                – Полька Лесина просила тебе передать. Зачем – сам догадайся. – Людка заговорщицки улыбнулась.

                Что было завёрнуто в газету, я решил узнать после обеда.

                За церковью был укромный уголок, вроде беседки, затенённый кленовыми ветками. На траве невысокая кладка кирпичей. Я сел на них и развернул газету. В свёртке оказалась маленькая потрёпанная книжка-песенник, о которой Полька мне говорила, но ни разу не показывала. На её сером матерчатом переплёте чёрные полустёртые буквы прописью: «Как у нас под окном…». Под обложкой я прочитал торопливую Полькину надпись:

                «Витёк! Прощай! Не поминай лихом, я ухожу с табором. Мне с вами со всеми было хорошо. Книжку эту оставляю тебе на память».

                В песеннике я нашёл не только «полькины» песни. Там оказались и любимые бабушкины «Кирпичики», и «Как в саду при долине», и даже чапаевский «Чёрный ворон».

                Эх, Полька, Полька!.. Я ведь знал, что ты когда-нибудь уйдёшь из детдома. Не мог только знать, куда и с кем… Но песни твои остались со мной. Я буду помнить их долго-долго…

                Какая-то неизъяснимая тоска сжала сердце. Я встал и пошёл по склону яра вниз, к Иткулю. Больше я никогда не увижу Польку, не услышу её голоса. Буду лишь вспоминать, вспоминать…

                Вспомнился разговор с ней вскоре после драки со Лбом.

                – Витёк, ты зачем дерёшься? – остановила меня Полька, когда я шёл по ограде, чуть прихрамывая. Ботинок Лба оказался и в самом деле кованым: кожа на коленке лопнула, и ушиб всё ещё давал о себе знать.

                – Да так, – смутился я. – Зло взяло…

                – Вот никогда бы не подумала! Да ещё выбрали такого быка! Сказали бы мне. А я – Ваське. Он бы ему за вас впрок «фонарей» наставил…

                – Полька, а как «цыган» по-цыгански? – решил я уйти от неприятного разговора..

                – Цыган? Ром.

                – А что такое – табор?

                – Ну, это как маленькая деревня: шатры, кибитки… Только не на одном месте.

                А зачем тебе это?

                – Не знаю. Просто интересно. Расскажи, как ты была в таборе. Хочешь туда вернуться?

                – А ты хотел бы снова домой?

                – Ещё как! Только дом наш отсюда далеко, и дома никого нет. Отец погиб на фронте. Мама умерла. А бабушка уехала к дяде Виталию. Мы с Вовкой сбегали к ним, а дядя снова привёз нас сюда…

                – Ну, ты хоть знаешь, где твой дом, и родня не так далеко. А мне где его искать?

                Последний раз, помню, наш табор остановился под Бийском. Ну, папа и мама занимались своим делом. Отец с утра уходил на какую-то стройку, он был плотником.А мама шла с другими взрослыми цыганками в город – на вокзал, на базар, ещё куда-то – гадать. В табор приходили они только вечером. А мы с сестрой и братом весь день бегали по табору, заглядывали в кибитки, дразнили маленьких. Или слушали, как бабушки пели старые песни. Или убегали в поле, где была ягода. А самый лучший час был вечером, когда все были вместе. Тогда разжигали костры, варили, ели, пели, танцевали. Я тоже стала петь, а один раз взяла отцовскую гитару…

                Только научиться играть не пришлось. Сильно заболела, и никто вылечить не мог. Тогда я попала в больницу. А табор ушёл…

                Мне стало жалко Польку. Родители неизвестно где, а она здесь, в детдоме. Неужели о ней все забыли?

                – Вить. А правда, что ты стихи сочиняешь? – неожиданно спросила Полька.

                – С чего ты взяла? – снова смутился я. – Чё я, Пушкин?

                – В школе говорят. Да ты не бойся, я никому рассказывать не буду. Я сексотов не люблю.

                – А я и не боюсь. Я знаю, что ты не такая, как другие…

                – А какая?

                Не дожидаясь ответа, Полька озорно глядит на меня, поворачивается и уходит.

                А я остаюсь в раздумье: «Раз Полька знает о моей тайне, значит, знают и другие. Надо скорей перепрятать заветную тетрадь».

 

                И ещё один разговор вспомнился. На очередном Полькином «концерте» в столовой, где я был привычным зрителем и слушателем в единственном числе, улучив момент, я вдруг расхрабрился и завёл с ней разговор о том, что иногда тяготило меня, когда я думал о ней.

                – Полька, все знают, что ты дружишь с Васькой Антоновым. Почему?

                – А чё? – удивилась она. – Нельзя?

                – Ну, он старше тебя. И вообще…

                – Чё – вообще?

                – Ну… Задаётся… – попытался я пояснить Польке своё непонимание их дружбы.

                – А ты слышал, как он поёт?

                – Слышал. Лучше других.

                – Вот именно! И, как цыган, никого не боится. Даже директора… Да что с тобой говорить об этом? Ты ещё в бабки играешь! – засмеялась Полька. – Иди лучше к своим пацанам! – Полька коснулась ладонью моей стриженой головы, повернулась к пианино и вновь стала перебирать клавиши, наполняя зал незнакомой красивой танцевальной мелодией.

                Я вышел во двор. Пацанов не было, и я, постояв под тополем, пошёл к яру через ограду, думая о разговоре с Полькой и о Ваське Антонове. «Подумаешь, смелый! Он же большой. Вот вырасту и тоже никого не буду бояться! Как отец, который воевал с фрицами. Вот если бы он вернулся с войны…

 

День был особенный

               

                Над иткульским яром, на его песчаных крутых склонах, на тёмном зеркале речных заводей вновь отполыхало лето, торопясь вдоволь насытить теплом и освежить грозовыми ливнями наш маленький детский мир… И не успели мы оглянуться, не успели досыта нашляться, накупаться, наиграться, как снова пришла осень – облепиховая, грибная, подсолнуховая… И, конечно, школьная!

                Тоска, тяготившая меня после ухода Польки Лесиной из детдома, понемногу рассеялась, превратившись в светлую грусть. И только когда в ушах вдруг начинала звучать её «Сирень», я спускался к Иткулю и вполголоса, так, чтобы никто не услышал, напевал:

Как у нас под окном

Расцветала сирень,

Расцветали душистые розы…

 

                За минувшие две савиновских зимы, две весны и два лета я подрос, стал серьёзнее. Меня уже не привлекают игры в бабки, «чику»… То ли дело – волейбол и шахматы. И книги… Стихи сочинять я не бросил. Читаю Пушкина и безоглядно подражаю ему…

 

                Этот день с утра был каким-то особенным. Я охотно встал, умылся, собрал учебники и после завтрака пошёл по Нагорной в школу. Предчувствие, что сегодня случится что-то радостное, необычное, не покидало меня и в школе. Я заработал четвёрку по алгебре, которую не очень чтил из-за формул. Без труда ответил по немецкому языку. А когда шёл из школы, по-приятельски поздоровался с давнишним знакомым рогалём Димкой, с которым мы хоть и не враждовали, но и не дружили. Возле детдома встретился с Машкой Коротеевой. Она шла посредине улицы и чему-то улыбалась…

                Радостное чувство продолжало меня томить и во время обеда, и во время подготовки школьных заданий.

                Мы сидели за столиками в красном уголке. Кто писал. Кто читал. Дежурный воспитатель Лидия Васильевна, стараясь не привлекать к себе внимание, следила, чтобы мы не мешали друг другу, и чутко отзывалась на чьё-либо обращение. Если она стояла совсем близко, я улавливал какой-то неизъяснимо приятный аромат, исходивший от неё.

                …Дверь распахнулась шумно, неожиданно. В красный уголок влетел Вовка, радостный – улыбка до ушей. Пацаны и девчонки моментально уставились на него.

                – Витька! Баба пришла! Иди скорей! Она в ограде…

                Вовка исчез так же стремительно, как и появился.

                – Лидия Васильевна! Я…

                – Иди, иди!.. – улыбнулась она, по-матерински положив тёплую ладонь на моё плечо. И я вновь уловил тонкий приятный аромат…

 

 

 «В Савиново? А зачем?»

 

Эпилог

 

В начале зимы пятидесятого меня и Борьку Куликова после приезда краевой медкомиссии перевели в детдом села Малахова Косихинского района Алтайского края. Малаховский детский дом был санаторным и, наверно, поэтому резко отличался от савиновского. Четырёхразовое диетическое питание: помимо обычных блюд и белого хлеба без нормы, в меню рыбий жир, сладкая молочная закваска – пей, сколько хочешь! фрукты. Три смены костюмов: «домашний», «школьный», «праздничный». Богатая библиотека и домровый оркестр. Даже маленькая дизель-электростанция, которая, помимо освещения корпусов, подавала горячую воду в систему отопления. Однако малаховская сытость и удобства меня не радовали. За два года Савиново стало родным домом. Рядом был брат, друзья-приятели. И не так далеко бабушка. А здесь всё было чужим. Опять ко всему нужно было привыкать…

В Малахове я окончил школу-семилетку и был направлен в ремесленное училище города Рубцовска. Оттуда я, слесарь-инструментальщик 4-го разряда, попал по распределению на красноярский завод самоходных комбайнов. Но не проработал там и года: позвала к себе в Юргу тётя, младшая сестра мамы А.Н.Ковалёва. Чтобы переехать в Кузбасс, мне пришлось просить разрешение на это Министерства трудовых резервов (как выпускник РУ, я обязан был отработать два года по направлению училища).

 

                В Юрге я поступил на «номерной» военный завод, который в начале шестидесятых рассекретил глава тогдашнего правительства страны Н.С.Хрущёв в одном из своих эмоциональных выступлений. И завод обрёл своё нынешнее название: «Юргинский машиностроительный». Кстати, юргинский машзавод послужил прообразом комбината в знаменитом романе Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». А сам роман получил широкую известность также благодаря Хрущёву. Критикуя его на одной из встреч с писателями, он, тем не менее, сознался, что прочёл его «без булавки».

                И ещё два любопытных факта, связанных с моей детдомовской «географией». Как-то купил в юргинском книжном магазине «Факел» сборник стихов тогда ещё молодого поэта Роберта Рождественского. А там в его первой поэме «Моя любовь» строки: «Сердце, а что я знаю? – Ты подскажи мне тихо. – Знаю, что на Алтае – было село Косиха…». Позже из биографии известного поэта узнаю, что жил он почти в те же годы в соседнем с Малаховым селе Косихе. С не меньшим интересом знакомился и с биографией лётчика-космонавта Германа Титова, уроженца села Полковниково, того же, Косихинского района, жившего там в годы моего пребывания в Малахове. В своей автобиографической повести «Семнадцать космических зорь» космонавт-2 пишет о знакомстве с односельчанами-детдомовцами и даже о своей мальчишеской влюблённости в девочку-детдомовку, вывезенную на Алтай из блокадного Ленинграда…

 

                Вскоре вслед за мной в Юргу с Алтая приехала наша бабушка. Она выхлопотала комнату в бараке с печным отоплением, и мы стали жить вместе (у тёти с мужем было три малолетних дочери, а ютились они в двухкомнатной коммунальной квартире на две семьи).

                Теперь несколько слов о табаке и табакокурении. По окончании РУ я решил больше не брать в руки ни папиросы, ни сигареты, хотя в детдоме и училище, кажется, перепробовал все виды курева: от самосада, завёрнутого в газетную «козью ножку», до гаванской сигары. Кстати, насколько я помню, в моей близкой родне курящих не было. Но табак дома был. Нюхательный. Хранился он в бабушкиной алюминиевой табакерке. Время от времени она доставала её из кармана ситцевого фартука, отвинчивала крышечку и, отсыпав щепотку, с наслаждением втягивала в ноздри душистый, приправленный каплями мяты, порошок. В 60-е найти в Юрге нюхательный табак было практически невозможно, и, возвращаясь с сессии, я привозил по её заказу фабричный, московский… Нюхала она табак, по её словам, от слезотечения.

                Бабушка прожила до 80-ти лет. В марте 1967-го года мы её похоронили. Над могилой поставили, как верующей, деревянный крест. Позже я привёз с реки Томи камень-плитняк, вычертил её имя, фамилию, даты рождения и смерти и установил рядом с крестом.

                С младшим братом после моего переезда в Малахово мы надолго расстались. По окончании семилетки он тоже был переведён в другой детдом, Павловский, где и закончил среднюю школу. Потом он ненадолго приезжал в Юргу, поработал на машзаводе фрезеровщиком, поступил на зоотехнический факультет Новосибирского сельхозинститута и, получив диплом, работал по специальности в хозяйствах Томской и Новосибирской областей. Пути наши разошлись, встречи стали редкими.

                В повести нет упоминания о нашей сестре Людмиле. Она была старше нас и жила у родственников, получая маленькую пенсию. Окончив семь классов, уехала в Ашхабад, и долгие годы мы жили в разлуке. Несколько лет назад сестра ушла из жизни.

 

                Живя в Юрге, я работал на заводе, учился в вечерней школе. И писал стихи. Здесь же впервые напечатался в местной газете.

                И все эти годы – работы на заводе, учёбы в школе, а затем в институте – мечтал побывать в Савинове, взглянуть хоть одним глазом с обрыва иткульского яра на родниковую речку детства, побродить по чемровской облепиховой забоке…

                Впервые удалось это сделать почти через тридцать лет после разлуки с ними.

                Я уже работал в редакции местной газеты, когда в один из летних отпусков решил: «Хватит! Едем!».

                …Шестьсот километров до Бийска, ещё двадцать пять до Савинова, и вот наш «Запорожец» катится по песчаным улицам села. Слёзы подступили к глазам, когда я ступил на нашу игровую поляну возле церкви, поросшую, как всегда, гусиной травой. Впрочем, от прежней церкви остались только потемневшие деревянные стены. Её перестроили в клуб, похожий на большой некрасивый амбар. Не было и наших детдомовских корпусов. Об их существовании напоминал лишь полуразрушенный, поросший травой фундамент.

                На улице мы встретили пожилую женщину. Тётя Ира Старикова жила неподалеку от детдомовской усадьбы. Узнав, что я бывший воспитанник савиновского детдома, без разговора приняла меня, жену и дочь на постой.

                Мы пробыли в Савинове неделю. Понаслаждавшись красотами алтайской природы, подышав воздухом детства, я решил приехать сюда и в следующий отпуск. Хозяйка дома охотно меня поддержала:

                – Приезжайте, приезжайте! Я живу одна, места хватит…

                Так, в течение пяти-шести лет, каждый август, я гостил неделю на родине детства.

                Да… Помнится, в одну из тех, отпускных поездок, по пути в Савиново заехали к дяде Виталию в Бийск, куда он к тому времени переехал из села на постоянное жительство. Приняли нас, как родных, устроили на ночлег. Правда, когда дядя узнал, куда мы едем, удивился: «В Савиново? Зачем?!..»

                Тогда же у меня зародилась мечта: встретиться с кем-нибудь из бывших детдомовцев. Ведь не может же быть такое, что только у меня болит сердце при воспоминаниях о нашем сиротском житье-бытье. Расспрашивал местных жителей, не встречали ли они кого-либо из «наших». И слышал отрицательный ответ.

                И вот однажды…

                Мы уже распрощались с тётей Ирой и садились в машину, чтобы ехать домой, как в распахнутые настежь ворота вошла моложавая, среднего роста, белокурая женщина приятной внешности.

                – Витя Чурилов! – воскликнула она, идя мне навстречу.

                Прошло немало лет, но черты знакомого лица меня не обманули:

                – Люда Обросова! – обрадовался я.

                Приехав в Бийск из Ташкента к родной тёте, она не могла упустить случая побывать в Савинове.

                – Мне сказали, что сюда приехал тоже какой-то детдомовец, – рассказывает Люда, – вот я и захотела узнать, кто…

                Приехала она с мальчишкой-племянником и, когда мы присели на траву на окраине села, послала пацана скрутить шляпу подсолнуха в ближайшем огороде.

                – Ты чё, решила вспомнить, как мы потрошили огороды рогалей? – засмеялся я.

                – У них, у куркулей, не убудет. Вон какие развели заросли! К тому же мы с тобой на всю жизнь льготники…

                Люда после семилетки окончила то же РУ №5, что и я, и получила специальность токаря-универсала, но затем сменила профессию. В момент нашей встречи она работала на молочном комбинате.

 

                С Людой Обросовой мы какое-то время переписывались. Когда случилась эта горе-горбачёвско-ельцинская «перестройка», она вернулась из неспокойного Узбекистана в Россию.

                Учась в Малахове, а затем в Рубцовске, я поддерживал с братом связь. В феврале 1953-го он сообщал из Савинова: «Из старых ребят остались Темиргалей, Кряка, Крот, Петухов, Калмык, Гавря…». Позже он писал, что старший из братьев Темиргалеевых Вовка поступил в горный техникум города Прокопьевска, а младший – в наше РУ.

                С радостью и грустью перечитывал недавно найденные в домашнем архиве письма малаховцев Игоря Зырянова и Шуры Левина – друзей-приятелей тех далёких-предалёких лет. Где вы, пацаны? Ау-у!..

                Тётя Ира Старикова, когда ломали наши детдомовские корпуса, таскала в свою ограду на дрова всё, что ей было сподручно.

                – Вот это – от вашего детдомовского крыльца, - показала она как-то на ещё крепкие короткие крашенные доски. Я взял топор и вырубил кусок пахнущего сосной дерева. Чтобы привезти в Юргу. На память…

 

 

Е Щ Ё Ч Е Р Е З Д В А Д Ц А Т Ь Л Е Т…

 

 

ДЕТДОМОВСКИЙ ТОПОЛЬ

 

Очерк

 

Трудно понять, но как где скажут «Алтай», так вздрогнешь, сердце лизнёт до боли мгновенное горячее чувство…

 В. Шукшин.

                                                                                                               

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                      Когда я приступил к написанию повести, понял, что мне крайне необходимо ещё раз побывать на планете Детства, имя которой – Савиново.

                К тому времени рядом уже был внук, сын дочери, восемнадцатилетний Мишенька. И после долгих раздумий убедил я супругу, что «надо!» посадил в старенькие «Жигули», пришедшие на смену отслужившему верой и правдой почти четверть века «Запорожцу», внука с его подругой Анютой и «своим ходом», как и мечтал, вновь отправился на Алтай.

                Если сказать, что в сравнении с теми, далёкими годами на больших сибирских дорогах стало тесно, значит, ничего не сказать. Но мы мчались и мчались намеченным курсом: Юрга – Новосибирск – Бийск – Савиново! Мчались, обгоняя неуклюжие, заслоняющие обзор, фуры, разъезжаясь со встречными, идущими с космической скоростью иномарками, то тормозя, то трогаясь в бесконечных новосибирских пробках…

                600 километров – до Бийска.

                25-ть – до Савинова…

                И вот я снова здесь, что подтвердил дорожный знак на въезде в село. Уже был вечер, и главной нашей заботой было – где устроиться на ночлег. По уговору мы были готовы на всё, даже на ночёвку у костра или в машине.

                Нам повезло. У одного из крайних одноэтажных двухквартирных домов – типовой колхозно-совхозной постройки – в распахнутых настежь дверях железного гаража стоял средних лет мужчина, налаживал рыболовную снасть. О родственниках тёти Иры Стариковой, у которой в прежние приезды мы с женой останавливались на постой, ничего определённого он сказать не мог – в Савинове жил сравнительно недавно. Зато моментально понял наши возможные затруднения с ночлегом и предложил, в случае чего, переночевать у них, Дувановых.

                Всё же мне очень хотелось узнать о судьбе нашей бывшей хозяйки и её близких. После настойчивых расспросов селян нашли племянницу Ирины Степановны, Любу Старикову. Договорились на следующий день сходить на кладбище (тётя Ира, как я и предполагал, уже умерла). У самой же Любы в этот момент были гости, и мы воспользовались приглашением Дувановых.

                Ещё засветло, чтобы не терять напрасно время, я потащил своих спутников к бывшей нашей детдомовской усадьбе. Ищу место, где когда-то стояли наши детдомовские постройки, и не нахожу… Главный ориентир – церковь. Но её сначала перестроили в клуб, а затем сломали и его. И на предполагаемом месте корпусов, церкви, игровой нашей поляны вымахали густые, высокие – чуть ли не в человеческий рост – заросли травы и кустарника.

                Правда, дом Коротеевых, как стоял, так и стоит. Потемневший от времени. Молчаливый. С его хозяином, фронтовиком Константином Семёновичем, в прежние приезды мы встречались, и я любопытствовал, не слишком ли мы, детдомовцы, были его беспокойными соседями. Переулок Манучка, отделявший дом Коротеевых от нашей территории, исчез, превратился в узкую, заросшую чертополохом сточную канаву.

                Подошёл мужчина лет пятидесяти. Крепко навеселе. Заговорили. Он сын Константина Семёновича. Живёт в доме отца, уже умершего. «Где детдом был? А вот, где мои копёшки стоят. Сено там нынче косил».

                С недоумением смотрел я на невысокие, уже осевшие копны потемневшей травы, на окружавшие их заросли кустарника. «Неужто вот здесь, – думал я, – где мы сейчас стоим, когда-то кипела жизнь, перекликались ребячьи голоса, звенел смех? А из открытого дверного проёма столовой выплёскивались в ограду ритмичные аккорды пианино…».

                – Да здесь, здесь он был! – уверял нас Николай. – Вот и старый тополь ещё с тех пор стоит!

                Я подошёл к одиноко и, как мне почудилось, грустно стоящему детдомовскому старожилу, молчаливому свидетелю наших детских забав. Неужели под его, тогда ещё густой листвой, мы прятались от внезапно хлынувшего летнего дождя? Неужели это он держал нас на своих могучих ветвях, когда мы отважно пытались подняться к его вершине?

                Как мы узнали потом, Николай Коротеев не единственный в селе безработный, хотя до пенсии ему ещё далеко. Главный его интерес в тот момент был, в отличие от нашего, – продолжить «кайф». Когда мы уходили, без стеснения требовал: «Ну дай на бутылку!».

                Бывший наш детдомовский «очаг», давно потухший, я нашёл. Но мне хотелось найти и наше давнее временное пристанище – дом тёти Иры Стариковой. И я его нашёл с помощью жителей улицы. После смерти нашей доброй хозяйки её дом оказался заброшенным, нежилым, затерянным среди соседских заборов новосельцев, ничего о ней не знавших. Уже в сумерках подошёл я к двустворчатым воротам, осевшим до земли. На одной створке ещё каким-то чудом сохранилась, прибитая к доске, ржавая жестяная табличка со знакомым адресом: «ул. Советская, 14». (с тётей Ирой мы изредка переписывались). Приподнявшись на носки, заглянул в ограду. И мне стало не по себе… В ограде был лес!.. Наверно, ничто, даже пепелище после пожара не потрясает так, как вот это: старый, переживший своих хозяев, ставший никому не нужным, дом с пустыми глазницами окон, и двор – от тыльного огородного забора до уличных ворот – дико заросший молодым топольником и густой высокой коноплёй вперемешку с такой же рослой крапивой… Уж не приснилось ли мне всё это?

                А помнится…

                Жаркий август… Вечернее село… И мы, радостные, немного уставшие после восьмичасовой, почти непрерывной езды, распахиваем ворота, чтобы въехать в эту, не очень просторную, но всегда гостеприимную ограду. И чтобы потом целую отпускную неделю пить здешнюю вкуснейшую родниковую воду, дышать чистейшим воздухом. Воздухом родины моего детства. Сюда я приезжал с дочерью Леной, сыном Сергеем и вот теперь захотел показать красоту этого места внуку.

                 Утром мы пошли искать место церкви, стоявшей над иткульским яром. «Хоть кирпич от подклети да попадётся!» – думалось. Тщетно… Предполагаемое место и всё вокруг – от спуска к Чемровке до ближних огородов, тянущихся вдоль кромки обрыва, – превратилось в густые, трудно проходимые, к тому же мокрые после вчерашнего ливня заросли. Определить его, и то лишь приблизительно, можно было разве что поднявшись над ним на высоту хотя бы тех церковных куполов, под которыми мы, вездесущие пацаны, всматривались в силуэты Алтайских гор.

                Вспомнил, что недалеко от церкви был пробитый в стене яра спуск к Иткулю. И вновь «открытие». Того, давнего, привычного спуска, по которому мы таскали воду для детдомовской бани и возили с деляны дрова, не стало! Заброшенный крутой спуск превратился в глубокий, узкий овраг, так густо заросший кустарником и травой, что буйная поросль на его крутых склонах смыкалась. Всё же я обнаружил на дне оврага едва приметную тропу и решил спуститься по ней к реке. А спутников отправил с провожатым, внуком наших новых хозяев Эдиком, выйти к Иткулю в другом месте.

                Тропа была крутая, мокрая и скользкая. Такими же мокрыми были и толстые стебли крапивы, и ветки кустарника, свисавшие над ней. Я цеплялся за них, чтобы не сорваться и не покатиться кубарем вниз, обжигая кисти рук. Рукава джинсовой куртки, штанины брюк промокли. Но я упорно шёл вниз. Я хотел вновь пройти там, где ходил в те далёкие годы.

                И… вышел в речную, залитую утренним солнцем, долину!

                И любовался, глядя снизу вверх на высоченные песчаные стены яра!

                И вглядывался, вглядывался в заречный, в этот вечно тёмно-зелёный сосновый бор!

                Подойдя к речному берегу, наступил на пригнутые кем-то к воде тальниковые ветки, зачерпнул ладонями прохладную влагу.

                «Здравствуй, Иткуль! Здравствуй, речка моего далёкого-далёкого, ставшего судьбой, детдомовского детства!» – шептал я с грустью и радостью.

                Может, мне не нужно было ещё раз, уже на склоне лет, к тебе возвращаться, чтоб не бередить душу? Да нет. Нужно! Необходимо! А почему – и сам не знаю. Я убеждённый атеист. Но порой мне кажется, что вот здесь, над яром обитают, парят оставшиеся с тех давних пор частицы наших душ. И они, как магнит, притягивают остальные их части…

                Я вновь, как в те далёкие годы, шёл по речному берегу детства. И невольно сравнивал «тогда» и «сейчас». На первый, беглый взгляд, как будто ничего не изменилось. Та же – тёмная в заводях и прозрачная на мелководье родниковой свежести – вода. Тот же – слева по течению – высокий песчаный яр и подступивший к более низкому берегу лес справа. Но… обескураживала непривычная тишина. Где они, прежние ватаги босоногих неугомонных пацанов? Где стаи гусей, белеющих в густой сочной зелени заливного луга?

                А ведь «тогда» Савиново было большим селом. В четырёх колхозах выращивали хлеб, картофель, сахарную свёклу, арбузы, малину, яблоки… Содержали стада крупнорогатого скота, табуны лошадей, большое поголовье свиней. Позже колхозы объединили, преобразовав в отделение большого совхоза «Соколовский». Колодцы с воротом в селе заменил водопровод. Центральные улицы покрыл асфальт. Началось строительство совхозного жилья.

                А потом…

                А потом, как и везде, началась катастройка. Село стало хиреть на глазах. Провозгласив мелкое фермерство, большое мощное хозяйство, по сути, развалили. Многие савиновцы оказались не у дел. Виктор и Нина Дувановы, у которых мы остановились, тоже работали в совхозе. Он бригадиром полеводов и животноводов. Она – оператором машинного доения. Сейчас занимаются домашним хозяйством. Живут с дочерью и внуком, занимая половину совхозного дома. Виктор – мастер на все руки. Отделал квартиру снаружи и изнутри – загляденье! Даже туалет у него по-городскому – «со сливом»…

                Оказалось, что Дуванов-старший заядлый рыбак. В душе и я до сих пор любитель рыбалки. Поэтому на предложение тёзки составить компанию в поездке на озёра охотно согласился. Тем более, что савиновские окрестности были для нас, пацанов, родным домом, и упустить такой случай свидания с ними я не мог.

                Вот и наше озеро Новенькое! Оказывается, совсем недалеко от Бушина. А ведь тогда, в детстве, представлялось вовсе не рядом с ним. Но мы едем дальше, туда, где петляет Чемровка, на озеро Холодненькое. Значит, и вода в нём на глубине такая же холодная, как на Новеньком, коль даже название такое! Мы собрались ловить карасиков в виде наживки для ловли щук. Но только закинули удочки, хлынул дождь. Лил он долго, с небольшими перерывами. Я то прятался в машине, включал радио, то снова брал в руки удочку. А тёзка, словно дождь ему нипочём, мужественно стоял под высоким скользким обрывом.

                Всё же я поймал тогда несколько карасиков. Но доволен был не столько этим, сколько незабываемым лягушачьим «концертом», который я услышал впервые и пожалел, что оставил диктофон в деревне.

                Когда мы вернулись с рыбалки, к нам подошёл парень, знакомый Виктора, тоже рыбак. Пьяный. Похвастался, что наловил щучек. Парень отошёл, и я поинтересовался, кто он и отчего такой «весёлый». Знакомый савиновец, по словам Виктора, нигде не работает, живёт случайным заработком: нарыбачил – продал – выпил…

                Позже я услышал грустную историю одного бывшего савиновского детдомовца, почему-то оставшегося после выпуска в селе. Уже в зрелом возрасте его сгубила пьянка. Однажды его нашли бездыханным в придорожной канаве на спуске к Чемровке – неподалеку от бывшей детдомовской усадьбы. Судьба…

                Ещё одно невесёлое известие поджидало меня в Савинове. Когда я собирался сюда, сожалел, что буду в дни летних каникул школьников, и школа будет закрыта. Хотелось туда зайти, посмотреть, поговорить, послушать. В свой последний приезд встречался с бывшим её директором (ещё в годы моей учёбы) Михаилом Фёдоровичем Бубновым, участником Великой Отечественной войны. И вот узнаю: школа сгорела… Это была последняя по времени, ещё совсем не старая, двухэтажная школа, и стояла она в центре села. Новую строить не стали. Нет, дескать, большого смысла. Село вымирает, ребятишек всё меньше. Оставшихся теперь возят в Соколово, куда ездит и внук Дувановых.

                А жива ли та, бывшая наша одноэтажная семилетка на улице Нагорной, теперь Советской? Оказывается, жива! Точнее, едва жива. Я нашёл её, вернее, то, что от неё осталось. Длинный, наверно, ещё довоенной постройки, потемневший бревенчатый дом. Половина его – с пустыми проёмами окон, с разобранным полом, с обвалившейся печью. Другую половину занимает семья бывшего совхозного пастуха Юрия Васильевича. С ним мы обошли нежилую половину здания. Подумалось: а крепко же строили наши отцы и деды! Брёвна фундамента и оставшиеся кое-где половые толстенные плахи – вовсе не гнилые! Чуть-чуть лишь прогнулись потолочные маточные брёвна.

                …Вот здесь, в этих стенах, садились мы за парты. Здесь звучал голос запомнившегося на всю жизнь, обладавшего недюжинным чувством юмора и талантом доброты учителя географии Александра Николаевича Неволина, увлечённо рассказывавшего о загадочных сталактитовых пещерах.

                Здесь мы, детдомовцы, невольно сходились с ровесниками, жившими совсем иной, «домашней» жизнью, с которыми не всегда находили общий язык и которые были для нас «рогалями». У Василия Шукшина, уроженца села Сростки (что, как и Савиново, под Бийском, только с «другой стороны»), есть цикл автобиографических рассказов, где он с обидой вспоминает, как городские сверстники дразнили и обзывали их, деревенских, «рогалями» и «чертями».

                «Что такое рогаль, я по сей день не знаю, и как-то лень узнавать. Наверно, тот же чёрт рогатый», – грустно заключает писатель.

                Я не поленился и нашёл это слово у Даля, в его знаменитом Толковом словаре. Даль объясняет слово «рогаль» как обозначение человека зажиточного: «Богатство с рогами, бедность с ногами…». Были ли среди савиновцев, домашних пацанов, жившие в те годы в зажиточных семьях, не знаю. Скорее всего, если и были, то единицы. А вот, что мы, детдомовцы, обзывали их рогалями, хорошо помню. Кстати, в воспоминаниях о Шукшине я нашёл и такой факт. Как-то, во время съёмок юбилейного телефильма о Бийске, Шукшин по приглашению шофёра телестудии побывал в его родном селе… Савинове.

                О нечаянной встрече с моей однокашницей Людой Обросовой я написал в эпилоге повести. Мечтал я и о встрече с кем-нибудь из работников детдома, хотя надежда была очень слабой: столько лет прошло! Но мне ещё раз повезло. Узнаю, что в Соколово живёт бывший воспитатель савиновского детдома. И хотя адрес и фамилию назвали приблизительно, я сел в машину и помчался в посёлок.

                Дверь отворила пожилая худощавая женщина. Людмила Антоновна Андрюшкевич оказалась моей ровесницей, литовкой по национальности. И хотя меня чуть обескуражило, что в детдом она приехала работать через пять лет после того, как я его покинул, беседа с ней оказалась интересной. Во-первых, её воспоминания – это воспоминания взрослого человека (она пришла туда уже восемнадцатилетней). Во-вторых, она занимала в детдоме разные должности: музыкальный работник, старший воспитатель, директор. Она мне рассказала о последних годах савиновского детдома. У нас даже нашлись общие знакомые! Это шофёр Петя Сизов – «Сизый», и конечно, наша достославная детдомовская «полуторка», до самого конца верой и правдой служившая своим хозяевам…

                По словам Андрюшкевич, когда пошёл второй десяток послевоенных лет, детдома Алтая (и, видимо, не только Алтая) стали объединять. Объединять в связи с оттоком взрослеющих воспитанников. И для создания более благоприятных условий, что в небольших сельских детских домах сделать было трудно.

                Поначалу савиновский детдом из школьного превратился в дошкольный. А затем и вовсе его расформировали.

                – Здесь хороший был детдом, – вспоминает Людмила Антоновна. – Поначалу, когда я пришла, было трудно с питанием и с одеждой. Картошка – и всё! В четверг меня приняли на работу, а в субботу директор говорит: надо детей в баню вести. А мыла – ни куска! Переодеть детей не во что… Я пошла в магазин, договорилась с продавцом и получила ящик хозяйственного мыла. И всю ночь мы, молодые воспитатели, стирали сменное бельё для ребятишек…

                Потом помогло крайоно. Как-то я была в Барнауле, рассказала о наших бедах, и нас прикрепили к 22-му бийскому магазину. Снабжение всем необходимым улучшилось, стало нормальным питание…

                – Значит, руководство не энергичное? – вспомнил я снятого в своё время директора Хрулёва.

                – Я не берусь судить об этом, – говорит Людмила Антоновна. – Но мы тогда не стонали, работали и не ныли. Сказали: «Надо!» – и всё. Как-то я сорок дней даже домой не заходила, в изоляторе была. А какая тогда была зарплата?! То время меня многому научило. Последние годы я стала забывать о той поре. А поначалу детдом снился, слышались голоса… Я не могу видеть страждущих детей. Я ведь тоже детства хорошего не видела…

                Я записал адрес Людмилы Антоновны с мыслью: если осуществлю мечту, напишу повесть, попрошу её прочитать. С пристрастием. Как человека, не только видевшего нашу непростую сиротскую жизнь, но и непосредственно участвовавшего в ней.

                Два отпущенных нам дня в Савинове (моим спутникам не хотелось опаздывать на работу) я ходил по улицам села и недоумевал: как же неузнаваемо изменился его облик – не только того, более, чем пятидесятилетней, но даже ближе – двадцатилетней давности! Окраинное озеро Бушино превратилось в болото. Откуда-то появились бобры, стали перегораживать протоку из озера в Чемровку, и озёрная вода, питавшаяся родниками, стала застаиваться, заболачиваться, глохнуть. Облепиховую забоку – визитную карточку села – вытеснил приречный тальник. Топольниковая поросль, конопля, крапива стали занимать брошенные огороды, вторгаясь во дворы, тесня усадьбы…

                Иду по селу и почти не вижу подсолнухов, в былые дни конца лета тут и там свешивавших тяжёлые жёлтые шляпы на плетни и прясла.

                А где кукуруза, вместе с картошкой спасавшая савиновцев от голода в военные и послевоенные годы? Да и былые громадные площади, засаживаемые картошкой, заметно сократились. А помнится, прежде они огораживались по самой кромке обрывистого иткульского яра. Тянулись вниз от Нагорной чуть ли не до облепиховой забоки…

                Я ходил по селу, смотрел на брошенные дома, и меня не покидало тоскливое чувство одиночества. «Село, а даже петушиного голоса не слышно!» – думалось. Редко-редко, где хлопнет дверь, раздастся человеческий голос или собачий лай. Словно всё вокруг вымерло… Наконец, я понял, в чём дело. На летних сельских улицах (на летних!) нет ребятни… Изменение (одичание) природы – синхронно изменению образа жизни человека. Полное взаимодействие! Умолк человек, и торжествует тишина, запустение, забвение…

                И всё же, всё же… Узнававшие о цели нашего приезда, сначала удивлялись («Ого, откуда!»), а затем горячо одобряли («Понимаем… Это – да… Это – хорошо!»).

                Уезжали мы рано утром. Когда садились в машину, пошёл тихий, прямой дождь. Словно знамение: мокрые, прощальные глаза моей родины. Родины детства.

                Ещё накануне я попрощался с нашим детдомовским тополем. Жаль было оставлять его – старого, грустного, одинокого…    

                                                                                                                                                                                                                                                                           Ю р г а.

 2009 – 2011 гг.