Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Юрий Тотыш. Разведка боем. Рассказ

Рейтинг:   / 3
ПлохоОтлично 

К вечеру у меня поднялась температура. Я чувствовал, как накаляется тело. Лицо загорелось, в горле запершило, голос охрип.

Я испугался. Еще не хватало занедужить именно сейчас, когда вот-вот подойдет новое пополнение. У меня в роте осталось всего семнадцать солдат, меньше взвода. Новичков надо лично встретить, притереть к боевой обстановке.

Решил зайти в медсанбат, получить таблетки и наставление врача, как быстро справиться с недугом. Надел шинель, на ноги валенки, на голову шапку и, повесив на плечо автомат, вышел из комнаты.

В сенцах наткнулся на тетю Дашу. Женщина тащила перед собой большущую охапку соломы.

− Возвращайся, милок, в комнату! – крикнула она. – Буду лечить тебя.

Я любил хозяйку, как мать. Это женщина лет пятидесяти. Все в ней огромно: рост под два метра, грудь, которой хватило бы на пять младенцев, бедра в два мужских охвата. Она носила обувь 45-го размера. Говорят, у тети Даши муж по сравнению с ней карлик. С первых дней войны он где-то потерялся на фронте.

Хозяйка бросила солому возле печи, несколько пуков затолкала глубоко в топку, подожгла. Яркий огонь загудел, приятное тепло растеклось по комнате.

Я повесил на вешалку шинель, снял фуфайку. Оказавшись в одной тонкой гимнастерке, вновь ощутил холод. Меня так зазнобило, что зубы заклацали, словно после купания в проруби.

Тетя Даша решительно взяла меня на руки. Не успел я понять, что к чему, как очутился на печке, которая занимала треть комнаты. Там стащил с себя валенки, портянки, бросил в руки хозяйки и улегся на ватную подстилку, укрывшись куском овчины.

Пока отогревался, тетя Даша приготовила настой из меда, пихты, ромашки, лопуха и еще какой-то травы. В лечебную смесь щедро добавила самогон и в глиняной кружке подала мне.

– Пей до дна!

Превозмогая отвращение, влил в себя горько-сладкий отвар и получил такой ожог горла, что стал губами хватать свежий воздух. Отдышавшись, успокоился и уснул.

Ночь мелькнула у меня через беспамятство. Когда открыл глаза, было девять часов утра. В каждом углу хаты держался свет.

Мне не хотелось шевелиться, подниматься. Я ощущал себя слабым и… здоровым. Температура ушла из тела.

Но полежать не дали. Явился связной от комбата, добросовестный младший сержант с широким лицом. Он козырнул и сказал, что меня срочно требует к себе майор Любарский.

Приказ есть приказ. Я спустился с печи, натянул на себя валенки, подошел к умывальнику над ведром около двери. Пока умывался, тетя Даша выставила на стол галушки со сметаной.

Я поел, выпил чаю и почувствовал себя сильным. В бодром состоянии вышел из хаты и с головой окунулся в звуки войны. На окраине взвывала самоходка. Водитель для чего-то включал машину и тут же выключал. Будто слон вскрикивал от боли. Потом звук стал удаляться. Его место заняла стрельба из пулеметов, винтовок и даже взрыв мины. Все настолько привычно для меня, что скоро я перестал что-либо слышать.

Шел, поскрипывая валенками по снежному насту, и думал о своём, пока над головой истошно не завизжала болванка. Словно тысяча бормашин включилась возле моего уха. Я уткнулся носом в снег, зажал ладонями уши.

Бормашины пролетели на окраину деревни. Немцы время от времени вместе с обычными снарядами запускали болванки, чтобы подергать нам нервы.

Снова наступила относительная тишина. Я встал, чертыхаясь, рукавичкой сбил налипший на шинель снег, поправил шапку и заторопился в штаб батальона, мечтая вернуться к тете Даше на теплую печку.

Пока шел по улице, снова почувствовал озноб. Все-таки еще не долечился.

Постепенно мысли вернулись к комбату, и настроение окончательно испортилось. Уже два месяца мои отношения с майором напоминали биллиардную игру. У него в руках был кий, которым он гонял меня словно шар по черным лузам. Мне удавалось только чудом избегать смерти. Тетя Даша однажды очень странно посмотрела на меня и сказала:

– За тобой, милок, два ангела-хранителя и еще одна женщина.

За годы войны со мной бывало такое, что невольно поверишь в ангелов-хранителей. После пехотного училища я оказался на Ленинградском фронте. Будучи заместителем командира роты, проверял, как солдаты несут охранно-сторожевую службу на передовой. В нагрузку политотдел дивизии назначил еще внештатным агитатором и пропагандистом среди немецких солдат. Во!

В качестве оружия мне выдали рупор и листовки на немецком языке. Я выходил на передовую, зачитывал через рупор содержание листовки: «Ахтунг, ахтунг! Дойче зольдатен!» И дальше говорил о том, что война, начатая фашистами, является несправедливой со стороны Германии. Советский народ вынужден защищать свою страну, свой народ».

Однажды весной я, как обычно, взял рупор, листовку, выбрался на нейтральную полосу. Перелез через забор нашей обороны, устроил себе настил прямо на болоте, прилег, направил рупор в сторону противника и стал зычным голосом передавать текст.

В ответ немцы открыли ураганный огонь из всех видов оружия. Мне не давали приподняться свист пуль и разрывы мин вокруг.

Я свалился с настила в черную воду и стал судорожно передвигаться вдоль забора ближе к своей огневой точке. Выбрав момент, осмотрел себя. Рупор весь измят и пробит, шинель в дырках даже на груди, но тело не повреждено. Как после этого не поверишь в ангелов-хранителей, которые оберегают твою жизнь?

И все же было противно, что комбат своими приказами старается вновь и вновь отправить меня на смерть. Причина в смазливой Машеньке, санинструкторе моей роты. Раньше она работала хирургической сестрой в медсанбате. Не знаю, что уж там с ней произошло, но девушку отправили на передовую. Ходили слухи, что она «отказала» комбату, который славился у нас в полку как первый бабник.

По своим способностям и опыту он мог давно командовать полком. Неуемная и неистовая любовь к женщинам не давала ему подняться выше батальона. За ним всегда тянулись хвостом скандалы. Обиженные дамы, которых он безжалостно бросал, тут же отправлялись с жалобой к начальству. Тому в боевой обстановке некогда было разбираться в интимных отношениях подчиненных, поэтому оно рубило с плеча.

Как анекдот рассказывали о том, как молоденькая врачиха из медсанбата забеременела и пошла искать управу на Любарского к командиру полка. Тот вызвал комбата, не дал ему рта раскрыть, приказал:

– Наслышан о твоей неуемности, майор! Женись! Через три дня доложишь о выполнении приказа.

Через три дня комбат, как ему было приказано, явился к командиру полка и смущенно доложил, бегая глазами из стороны в сторону:

– Не могу выполнить ваш приказ, товарищ подполковник! У меня уже есть жена и трое детей в Москве. Как быть с ними?

Тут командир полка понял свою промашку. Приказ отменил, но комбату, не моргнув глазом, строго наказал:

– Ты, майор, свои личные вопросы решай сам. Чтобы у меня не было больше жалоб от твоих беременных женщин. Еще одну получу, пойдешь под трибунал за моральное разложение.

Любарский каким-то образом уладил с врачихой. Бедную женщину отправили в тыл рожать. Но под юбки комбат продолжал успешно заглядывать.

Осечка у него получилась только с Машей. Не помогла даже угроза отправить на передовую. Когда строптивую девушку не удалось сломить, он добился, чтобы она пошла под пули у меня в роте.

Новый санинструктор оказалась находчивой, умелой, самоотверженной. Раненых вытаскивала горяченькими из-под огня и многим спасла жизнь.

Сколько раз я пытался наградить девушку медалью «За отвагу», но комбат отказывался подписывать мои представления. Говорил: «Пока не заслужила!» После таких отказов я со злостью думал: «Если бы сдалась тебе, то не только медаль, но и орден бы щедро повесил ей на юбку».

У таких любителей, как Любарский, отпор только разжигает похоть. Он продолжал домогаться девушки, требовал от меня, чтобы я посылал ее к нему. Я отказывал.

Маша в свою очередь однажды разозлилась и сказала ему, что любит меня и не хочет иметь дело с ним. Вот тут Любарский понял, что его лодка налетела на льдину и перевернулась. Он понимал, что любящую женщину невозможно склонить к сожительству, и затаил злобу на меня.

Я оказался в положении израильского полководца Урии, которого царь Соломон, влюбленный в его жену, отправил на смерть. Комбат стал подкидывать мне такие задания, после которых трудно вернуться назад живым. Возьми у немцев то одну укрепленную высоту, то другую. Проведи разведку боем! Интересно, что сегодня он придумает?

С противным тревожным настроением я открыл скрипучую калитку и вошел в просторный двор, где молодая хозяйка с блестящими ласковыми глазами, поднимаясь на цыпочки, отчего ее полненькие ножки открывались выше колена, развешивала на веревке только что отстиранную гимнастерку, с которой еще капала вода.

Наш комбат был не только первым бабником в дивизии, но и щеголем. Всех поражало, как он умудрялся в условиях, когда приходилось прятаться на земле и под землей от мин, снарядов, уклоняться от пуль, всегда носить отутюженную без грязных пятен форму.

Когда я видел, как он, стараясь не запачкаться, выбирается из траншеи и начинает тщательно сбивать пальцем комочки глины с гимнастерки, на ум приходило только одно слово: «Петух!»

Мы, ротные, конечно, знали, откуда такая опрятность. Любарский беспощадно заставлял своего связного и женщин, которых любил, каждый день стирать, сушить, гладить белье, гимнастерки, чистить китель, галифе. Такое внимание к чистоте в наших условиях смахивало на паранойю.

Когда я вошел в хату, Любарский, узколицый, высокий, поджарый, мосластый, в облегающей гимнастерке с белым воротничком стоял возле окна и задумчиво дышал в открытую форточку. Над красными вывернутыми влажными губами дымок свивался и кольцами уносился в синее небо.

Увидев меня, комбат отвернулся от окна. Скрепя новенькими кожаными сапогами, подошел к столу. Там в блюдце сильным движением раздавил окурок, взял карандаш и ткнул в расстеленную топографическую карту.

– Сегодня ночью со своей «сестренкой» (так мы называли роту ) выходи на юго-западную окраину села Верское.

Всего лишь два дня назад я закончил обучение новобранцев. В километре от фронта они лазили по оврагу, штурмовали отвесные стены, окапывались и стреляли, стреляли, стреляли.

Потом приехала комиссия из дивизии. Под приглядом заместителя командира дивизии полковника Царегордцева солдаты выполнили все упражнения на «хорошо» и «отлично».

После экзаменов начальство крепко пожало мне руку и пообещало отметить мой вклад в приказе. Я, как положено, ответил: «Служу Советскому Союзу!» и приготовился зачислить новых солдат в свою роту. Но комбат распорядился по-своему: всех новобранцев растолкал по другим подразделениям. У меня остались семнадцать человек, меньше взвода.

Новый приказ Любарского я расценил как очередное желание послать меня на верную гибель. Село Верское находилось в полутора километрах от позиций батальона. Мы не знали, сколько там немцев, какое вооружение. Надо было атаковать противника ночью вслепую.

Приказ есть приказ! Я был дисциплинированным. Дома слушал отца, в армии командиров. Мой мозг всегда был настроен только на выполнение приказов. Теперь, выходя от комбата, я прокручивал в голове идеи, как взять это треклятое украинское село.

Во дворе хозяйка продолжала доставать из полной корзины белье и развешивать на веревку, протянутую от хаты до стайки. Возле нее крутился, как кот у сметаны, мой связной Никита, двадцатилетний, широкоплечий блондин с голубыми глазами, в кубанке, из-под которой выбивался желтый кудрявый вихор. Двумя руками он держал корзину и заходил с разных сторон, чтобы женщине было сподручней брать чистое белье. Увидев меня, Никита поставил тяжелую корзину на снег возле ног молодки, извинился и шагнул к калитке, придерживая на плече автомат.

На улице я рассказал ему о приказе, попросил, пока до вечера далеко, подобраться к селу и разведать обстановку. Надо было хоть что-то узнать о немцах. Я не привык воевать вслепую.

Мой связной был из терских казаков. Его предки еще в царской армии воевали пластунами. По рассказам Никиты, дед имел трех Георгиев, как Буденный. Отец воевал в Первой Конной. В тридцатых годах, благодаря своим заслугам, он сумел  выторговать право у Советской власти не вступать в колхоз. По тому, как мягко, неслышно ходил Никита, как ловко навскидку без промаха стрелял из автомата, карабина, в нем чувствовалась природная воинская жилка.

Ко мне в роту он попал после ранения, а до этого воевал в десанте. Посмотрев его в первом бою, когда он подполз и подорвал гранатой пулеметное гнездо немцев, я оценил парня. Он стал для меня не только связным, телохранителем, но и разведчиком. В особо трудных случаях я посылал его даже в ближний тыл немцев.

Раза два Никита оттуда приводил «языков», за которых полковая разведка цеплялась мертвой хваткой. Несколько раз разведчики пытались Никиту отобрать у меня, но я тоже стоял на смерть за своего парня. По сути, мы были с ним друзьями.

Выслушав меня, Никита прибавил шаг и вскоре исчез на другом краю деревни. Когда я подошел к хате тети Даши, он в белом маскировочном халате изображал из себя сугробик в ста метрах от первого дома Верского.

Тетя Даша вновь взялась лечить меня, как только я вошел в дом. Заставила раздеться по пояс, положила животом на лавку, поставила банки по всей спине. Сверху набросила простыню.

В комнату заглянул Колпаков, командир взвода. Постоял надо мной, потрогал пальцами сквозь простыню банки и пожаловался хозяйке:

– У меня что-то со вчерашнего дня тоже хрипит в груди. Нужно оттянуть дурную кровь от легких.

– Сперва подготовь солдат к атаке на Верское, потом возвращайся! – сказал я, не поднимая головы.

Колпаков прокашлялся и бросился из хаты.

Хозяйка сняла с меня банки, протерла самогонкой красные вздутия и вновь отправила на печь. Там я укрылся овчиной, уснул до вечера.

Когда проснулся, за столом увидел Никиту. Он жадно черпал деревянной ложкой борщ из большой деревянной чаши и жмурился от удовольствия, проглатывая красную с кусочками мяса горячую жидкость

Тетя Даша в шерстяной кофте сидела напротив и с любовью смотрела на кубанца, подпирая ладонью щеку. Было видно, что он нравится ей, напоминая мужа. Свое радушие к моим солдатам она обьясняла так: «Может, сейчас мой Мыколка тоже столует у доброй женщины. Я кому-то помогу, моему чоловику помогут».

Когда я спустился с печи, она освободила место у стола, подошла к печке, в жерле которой грелись кастрюли, чугунки. Я не успел присесть, как возле меня оказалась тарелка с борщом. Взял ложку, спросил Никиту:

– Что увидела разведка?

– В селе около роты. Посты охранения слабые. Солдаты, в основном, сидят по домам, там греются и держат оборону. Атаки не ожидают.

Никита доел борщ, облизнул ложку и поднялся. Я попросил его собрать «сестренку» у бугра. От наших позиций поднималась черно-белая, перепаханная минами возвышенность, которая через триста метров перегибалась и уходила вниз к Верскому.

Как только стало смеркаться, с мутного неба повалил легкий снег, вся «сестренка» из семнадцати человек в маскировочных халатах залегла на гребне, жадно оглядывая село в низине.

Солдаты прикидывали, с какой стороны легче подобраться к хатам. Я в бинокль с опаской разглядывал каменную церквушку в середине села. Если немцы держат на колокольне пулемет, то под прицелом может оказаться вся моя убогая рота.

Колпакову приказал с пятью бойцами подобраться к селу слева, как только хорошо стемнеет, и атаковать церковь; второй группе под командованием старшины Чунтонова выйти на юго-западную окраину Верского. Я вместе с Никитой, двумя бойцами и Машей начну с севера, чтобы создать у немцев впечатление окружения превосходящими силами. В темноте они не смогут правильно оценить обстановку. Начнется паника. Она-то и станет нашей главной ударной силой.

– Товарищ старший лейтенант! – раздался шепот за моей спиной. Я оглянулся и увидел худого заросшего солдата с катушкой телефонного провода на спине. Это был связист, который вместе с напарником тянул провод от командирского пункта Любарского до нашего гребня. Я приказал ему затаиться здесь, пока не возьмем село. Потом они должны протянуть провод до моего нового командного пункта.

Связист снял с себя катушку, отстегнул лопатку и, выбрав в двух метрах от меня ямку – след от разрыва мины, – стал проворно готовить временное укрытие. К нему с кайлом присоединился  маленький, как лилипут, напарник.

Ребята сноровисто отбрасывали мерзлую землю. Я подумал: «Сколько же бедным солдатам пришлось перекопать с начала войны и сколько еще придется! Если все, что они подняли лопатами, сложить на одном квадратном метре, поднимется башня до самого неба!»

От философских размышлений меня отвлек немец, который вышел из крайней хаты, прямо на крыльце повернулся спиной к нам, задрал вверх полы шинели и спустил штаны, открывая белый зад.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите закупорить ему точку? – прохрипел рядом Никита, приподнимая автомат.

– Отставить! – оборвал я. Еще не хватало обнаружить себя раньше времени. Тогда из других хат нас ошпарят таким горячим огоньком, что потом будем чесать свои задницы.

Расстроенный Никита опустил автомат и стал пристально разглядывать что-то на другом краю села.

Когда окончательно стемнело, группы, маскируясь в снегу, поползли вокруг плетней, которые хорошо прикрывали моих проворных солдат.

Немцев тоже не было видно. То ли они все уползли в хаты, то ли удачно попрятались в окопах охранения. Но это уже не имело значения. Запущенный боевой механизм неудержимо затикал. Ровно в полночь мы бросимся со всех сторон на село, чтобы выполнить приказ.

Наконец толстая короткая и длинная стрелки слились на 12-ти. Мы с Никитой, Машей и двумя солдатами поднялись. Стреляя на ходу, бросились к крайней хате, с крыльца которой оправлялся немец.

На южной окраине застучал пулемет. У церкви взорвались две гранаты.

В селе начался бой. Мы в каком-то самозабвении, словно в душевном тумане, бежали по улице, палили куда попало, бросали гранаты тоже куда попало, чтобы только нагнать страх на противника.

И это нам удалось. Из хат выскакивали темные фигуры и лавиной неслись по улице впереди нас. На окраине эту лавину не смогла удержать группа старшины. Впрочем, она и не удерживала, давала широкий проход. Только бы немцы не очухались, не стали сопротивляться.

Стреляя в темноту вокруг себя, они умчались в заснеженное поле и там пропали, словно разом прыгнули в пропасть.

Когда я со своими выскочил к околице, группа старшины вовсю лопатами и кайлами рыхлила землю, выкапывая траншею. К ним подбежала пятерка Колпакова и мои солдаты.

Мы стали искать место для командного пункта. Оно оказалось рядом возле пустого дома. Никита первым обнаружил просторный каменный погреб с яблоками и даже бочонком, от которого пахло вином.

Старшина кинжалом выбил деревянную пробку, наклонил бочонок, но оттуда ничего не вытекло. Чунтонов разочарованно выматерился на проклятых фрицевских мародеров и отбросил бочонок в угол.

Спустилась Маша с раненым в щеку солдатом. Огляделась, куда бы его посадить. Бочонок показался самым надежным стулом. Только направилась к нему в угол, как Никита опередил. Схватил бочонок и поставил на середину погреба.

На него Маша усадила раненого и попросила связиста посветить. Достав из сумки вату, бинт, йод и скальпель, стала быстро и умело обрабатывать рану. Через десять минут нижняя половина лица была в бинтах, над которыми виновато темнели страдающие глаза.

Вернулся Никита со связистами. Раненый мог идти, его отправили в санбат своим ходом, на бочонок, который он освободил, поставили телефонный аппарат. Связист покрутил ручку и подал трубку мне. Сквозь треск я услышал четкий голос комбата.

Доложил о том, что Верское взял. Потерь среди личного состава нет, один солдат ранен в лицо.

В ответ последовало долгое молчание. Я слышал тяжелое сопение в трубке, словно бык дышал над коровой. Наконец Любарский приказал немедленно вернуться на исходные позиции в… Романовку.

У меня из руки выпала трубка, которую ловко налету подхватил Никита. Наверное, подвал никогда не слышал таких матерков, которыми я целую минуту отводил душу перед изумленными солдатами.

Когда запал кончился, приказал Колпакову собрать роту и начать отход на прежние позиции. Командир взвода обрадованно выскочил из погреба, за ним полезли Маша и старшина. Связисты стали проворно скручивать провод. В заплечный мешок упрятали телефонный аппарат. Последними выбрались мы с Никитой. Уже на поверхности меня чуть не сбил с ног старшина, устремляясь назад в погреб.

– Ты чего там забыл? – удивился я.

– Хочу в бочонке оставить фрицам свое шампанское.

– Я тоже! – поддержал его Никита и вслед нырнул в черный провал.

– Через минуту оба выбрались оттуда, довольно посмеиваясь.

Мы, увешанные оружием, толпой пошли по центральной улице. Хаты казались неживыми.

У себя в Горной Шории я встречал брошенные деревни в тайге. Они почему-то на меня наводили ужас, как кладбища, где нет даже духов. От полусгнивших домов таких деревень несло больше смертью, чем от трупов на войне. Оглядываясь, я вновь почувствовал неприятное волнение под сердцем и ускорил шаг.

На мгновение мы задержались только возле церквушки. Она тоже выглядела пустой, мертвой и стояла, словно памятник. «Хорошо, что немцы не догадались вооружить колокольню пулеметом», – подумал я.

Поднялись на гребень, за спиной услышали далекий гул. Мы замерли, оглянулись. Хотя ночь в разгаре, снег и круглая луна давали столько света, что можно было читать.

По лощине с другой стороны к Верскому двигались немецкие танки, за ней мотопехота. В село входила очень крупная немецкая часть. Я снова подумал об ангелах-хранителях. Останься мы еще на полчаса в селе, эта сила раздавила бы нас, как клопов, за пять минут.

Я попросил связистов соединить меня с комбатом, по телефону доложил о прибытии в Верское механизированных сил противника. Любарский спросил, где я в данный момент нахожусь. Когда узнал, приказал немедленно возвращаться в деревню и дать отдых «сестренке».

– Завтра у тебя будет новое задание, – многозначительно пообещал он и резко прервал связь. Я мысленно послал его к черту и пошел, не оглядываясь, со своими солдатами в Романовку.

Тетя Даша, как всегда, встретила меня дружелюбно, усадила за стол и выставила самогонку из вишни. Я хотел отказаться, но она замахала руками: «Пей!» Мне-де надо еще полечиться, а лучшего средства от простуды нет. Пришлось зажмурить глаза и выпить.

Из головы не выходил приказ комбата взять Верское, а затем скоропостижно оставить село.

Я подумал: он едва ли организовал атаку без ведома командира полка. Наверное, замысел все-таки шел от верхнего начальства. Но Любарский распорядился по-своему. Не зная, какие силы немцы держат в селе, бросил для разведки боем мою хилую «сестренку», чтобы посмотреть, как они встретят ее. Когда атака удалась, стратегические замыслы верхнего командования неожиданно изменились. Верское оказалось ненужным. Меня отвели назад, чтобы завтра бросить в другое место. Не знаю почему, но моя рота, а скорее всего ее огрызок, в чем-то устраивал начальство.

Я не стал ломать голову над замыслами командования, хорошо поел, поблагодарил тетю Дашу и уже в четвертом часу ночи забрался на печь, где уснул как убитый.

Давно рассвело, когда открыл глаза. Хозяйка в просторном халате с короткими рукавами сидела на лавке под образами и, наклонив голову, гребнем тщательно расчесывала серые от седины волосы.

Около хаты прошел танк. Земля задрожала, с потолка посыпалась штукатурка. Хозяйка даже не подняла глаза. Как расчесывала волосы, так продолжала расчесывать.

Человек, живущий рядом с передовой, где война каждую минуту размалывает людей, словно ступой в чугунке, не обращает внимания на такие мелочи, как движение тяжелой техники по улице.

Я спустился с печи, подошел к умывальнику. Только намылил лицо, шею, грудь, как без стука вошел связной комбата и сообщил: мне приказано со своей «сестренкой» срочно перебазироваться к Завгороднему, командиру первого батальона на правый фланг.

Смывая пену с шеи, спросил связного:

– Сам Любарский распорядился?

– Не-е, командир полка. Он был в штабе.

Все-таки и в этом я увидел происки моего комбата. Видимо, решил окончательно избавиться от меня. Не захотел передать соседу полную роту.

Я умылся, позавтракал галушками со сметаной. Галушки были такие вкусные, что сами лезли в рот и без задержки проскальзывали в желудок.

После завтрака довольство растеклось по мне теплой волной. Казалось, что из жизни исчезли темные крапинки. Заискрились солнечные зайчики.

Когда зашел Никита, я приказал собрать «сестренку» в полном боевом оснащении у хаты тети Даши.

Погода на улице была яркой, небо синим, но дул резкий обжигающий морозом ветер. Пришлось натянуть поглубже на голову капюшон. Все мы – в белых маскировочных халатах, в валенках. Кто нес винтовку, кто автомат, двое тащили пулемет. Коробки с патронами распределили по всей роте. В карманах и заплечных мешках лежали гранаты, противопехотные и противотанковые.

Чтобы попасть на юго-западную окраину деревни, где занимал оборону батальон Завгороднего, нам пришлось пробираться по узким переулкам, натыкаясь на нашу бронетехнику, укрытую в стайках, сараях.

Шла вторая половина декабря 1943 года. Над немцами нависала черная гроза, которая должна была вот-вот разразиться молниями и свинцовым дождем. Готовилась Ясско-Кишиневская операция по разгрому группы армий «Южная Украина» и освобождению Молдавии.

Вражеский фронт представлял собой дугу, вытянутую на Север. На вершине скопились отборные немецкие войска, в которые упирался наш полк. Я не знал замыслов своего командования, но по обстановке чувствовал, что у нас на передовой готовятся силы для серьезного удара по немцам.

Ближе к окраине деревни мы спустились в глубокий овраг и пошли под прикрытием высоких глиняных стен, на вершине которых с правой стороны росли березки, тополя, с левой белели домики. Казалось, мы идем по дну глубокого ущелья и снизу смотрим на верхний мир.

Одного я боялся, чтобы из этого мира не прилетала мина или снаряд. Тогда половина моей «сестренки» не дойдет до батальона.

Постепенно стенки оврага уменьшились, сошли на нет. Мы вышли на просторное заснеженное поле, которое с одной стороны примыкало к нашей деревне, с другой волнисто поднималось на далекий бугор. На вершине виднелись крохотные домики. Там были немцы.

В двухстах метрах от Романовки тянулась траншея, в которой время от времени мелькали в касках головы солдат. Они напомнили юрких бурундучков в тайге. На душе потеплело от знакомой картины.

Мы свернули к траншее и спросили у солдата с перебитым носом, который, скрючившись, сидел на дне, где командирский пункт. Он, не меняя позы, поднял руку и вяло ответил:

– Там. За березой!

По правой стороне траншеи росли одиночные деревья. Между ними стояли противотанковые орудия. Возле лафетов суетилась прислуга, обустраивая позиции: рыла окопы, укладывала удобно ящики со снарядами.

Мне некогда было наблюдать за пушкарями. Я боком прошел возле солдата и направился к месту, на которое он указал. За мной гуськом двинулась груженная оружием «сестренка».

За березкой оказалась крохотная площадочка в полтора метра шириной. Она обрывалась провалом с глиняными ступенями в блиндаж, прикрытый дверью из четырех толстых плах и блестящей железной ручкой-скобой.

Я только опустил ногу на первую ступень, как дверь открылась, из блиндажа выскочили два молодых подвыпивших офицера. Они проскочили мимо меня и умчались в разные стороны, словно наскипидаренные.

Спустился в блиндаж. Он был хорошо по-хозяйски обустроен. Бревенчатая крыша, как положено, лежала в три наката, надежно прикрывая обитателей от осколков мин и снарядов. Только прямое попадание бомбы могло разрушить строение. Внутреннее убранство напоминало русскую старинную избу с деревянным столом, скамейками, кроватью, железной печкой «буржуйкой», около которой возился связной.

Сперва я, конечно, обратил внимание на в дупель пьяного хозяина. Майор таращился на меня из-за стола и усиленно моргал глазами.

Я приложил пальцы к шапке, представился.

Комбат показал на скамейку справа от себя.

– Устраивайся и чувствуй себя как дома! – сказал он на удивление четким и совершенно трезвым голосом. Было видно, что этот человек умеет держать себя в руках даже после трех бутылок водки. Именно столько торчало перед ним и все пустые.

Я осторожно присел, внимательно оглядывая комбата. Внешне он выглядел обыкновенным человеком лет под сорок. Хрупкого сложения, невысок ростом. Лицо треугольное, как у волка. Очень большой покатый лоб под короткими светло-русыми волосами, острый нос с красным кончиком, впалые щеки и непробритый тупой подбородок с уродливым шрамом. Видимо, чтобы скрыть этот шрам, комбат отпустил бороду, но редкие волосы только слегка ретушировали выпуклые рубцы. На войне редко кто оставался неклейменым. У меня самого на спине, на животе, на ногах краснели полосы – следы от бесчисленных ранений.

Завгородний слыл у нас в полку легендарной личностью. Рассказывали, что в 41-м году он начинал уже майором. Потом за какую-то блестящую операцию под Москвой ему досрочно присвоили подполковника, даже в благодарность дали отпуск домой на неделю.

Он уехал, в столице познакомился с красивой девушкой и… потерял голову. Женился, зачал ребенка и остался дома до тех пор, пока жена не родила. Когда появился младенец, а это случилось через год, Завгородний вернулся в действующую армию и попал под трибунал, который долго ломал голову, как поступить с ним.

Все-таки заслуги в начале войны у него были большие. Подполковника разжаловали до солдатского звания, отобрали награды и отправили в штрафной батальон. Он участвовал в самых тяжелых операциях. Дважды был ранен, искупил вину кровью и вернулся рядовым в обычную войсковую часть. Так как воинские способности у него никто не мог отобрать, то при первых же «благоприятных» условиях они стали проявляться. Росли звания и должности. Сперва он командовал отделением, потом взводом, потом ротой, уже в звании капитана стал комбатом.

Усадив меня за стол, Завгородний крикнул связному:

– Костян, еще стакан!

Передо мной, как из воздуха, появился граненный сосуд с каким-то маленьким жучком на дне. Насекомое судорожно скользило лапками по гладкой стеклянной поверхности, пытаясь выбраться наружу.

Костян в звании сержанта засунул в стакан грязный палец с синим ногтем, выловил мохнатое существо, сбросил на пол и, отошел к печке, которая прогорала.

Капитан откуда-то из-под стола достал еще одну бутылку, зубами открыл пробку и налил в стакан так, что жидкость сравнялась с краями.

– Не боись! Водочка выжгет букасов, – рассудительно сказал он и плеснул чуть-чуть себе. Его стакан наполнился меньше, чем на треть.

– Не хочу злоупотреблять гостеприимством, – деликатно заметил я.

– На меня не обращай внимания. Мы тут с ротными уже приложились. Завтра идем в разведку боем. Знаешь, что это такое?

– Вчера ходил! – буркнул я.

Капитан, сжимая и разжимая веки, смотрел через стол на меня в упор, ожидая более подробный рассказ. Пришлось выложить свои ночные приключения в Верском.

– Любарский прав. Ты в самом деле из тех, кто в воде не тонет, в огне не горит. Может, часть твоего везения достанется мне. Вчера письмо получил от жены. Сынок уже говорит: «Папа!» Так хочется жить, чтобы его увидеть. Когда уезжал, он был с рукавичку. Такой крохотный, слабый, страшно даже пальцем тронуть.

Комбат вдруг уронил голову и, казалось, задремал.

Я в это время думал о Любарском. Вот, сволочь, снова подставил меня, сунул в самое пекло. Видимо, мои чувства отразились на лице. Капитан взглянул и стал успокаивать:

– Надо твоей «сестренкой» только закрыть брешь в нашей обороне. Она находится на левом фланге от позиций батальона. Немцы туда, конечно, не сунутся, но кто знает, что во время боя придет им в голову.

Капитан помотал отчаянно головой, стараясь сбросить с себя одурь, потом пододвинул карту и ткнул пальцем:

– Вот здесь располагайся и держи зубами каждую пядь.

После этого мы выпили, закусили украинским салом, ржаным хлебом и мочеными яблоками.

Я хотел идти, но капитан задержал меня:

– Слушай, Куспеков, отдай мне на время боя своего санинструктора. Завтра будет столько убитых и раненых. Одним нашим не справиться.

– Пусть сама решает! – пьяно буркнул я. У меня от полного стакана водки голова пошла кругом.

Капитан зажмурился и наклонил голову. Мне понравилось, что он не злоупотребляет своим командирским правом. Рота вошла под его крыло. Теперь он был для нас бог и царь. Что скажет, так и будет. И Машу он мог спокойненько забрать приказом.

Я поднялся из-за стола. Кружение головы усилилось. Печатая шаг, чтобы не оторваться от земли, пошел на выход из блиндажа, открыл дверь и очутился на свежим морозном воздухе, постоял, держась за стенки, глубоко с наслаждением подышал, нашел глазами Машу среди своих солдат.

Она о чем-то говорила со старшиной и улыбалась. В это мгновение мне так не  хотелось отпускать ее в батальон. Но механизм тикал. Я подозвал ее и пригласил к комбату.

При появлении девушки Завгородний поднялся из-за стола, повел себя по-светски. Отодвинул чуть в сторону скамейку, усадил Машу, осторожно придавив за плечи, и протянул неполный стакан водки и новый пласт сала с хлебом. Когда она выпила, закусила, попросил остаться на время боя в батальоне.

Маша вопросительно посмотрела на меня. В ее взгляде было столько любви и преданности, что я понял: она не лукавила, когда открыла Любарскому свои чувства ко мне.

Захотелось увести девушку от завтрашней мясорубки. Я открыл было рот, чтобы решительно отказать комбату, но Маша опередила:

– Хорошо, я согласна!

Капитан благодарно приобнял девушку. Когда она вышла, приказал связному отвести мою «сестренку» к командиру третьей роты. Потом вдруг сказал мне:

– Ты знаешь, Любарский недолюбливает тебя. Он считает тебя слишком правильным. Я тоже, как и Любарский, неправильный, но правильных люблю. Они, как компас, не дают сбиться с курса. Если завтра выживем, то поговорю с командиром полка, чтобы он оставил у меня твою роту. Думаю, не откажет.

И протянул мне руку, кисть которой оказалась крепкой, как обрубок дерева. С хорошими чувствами я покинул блиндаж комбата и отправился с солдатами по траншее на левый фланг.

Мы гуськом выбрались к началу оврага, по гребню прошли метров сто и оказались в расположении третьей роты. У командира был такой же добротный блиндаж, как у капитана, только без стола.

Молоденький безусый ротный в звании лейтенанта показал двести метров, которые я должен занять и защищать. Правда, он тут же огорченно сказал, что немцы, по всей вероятности, не сунутся сюда. Нам останется только наблюдать, как батальон подставится.

Я приказал солдатам рыть окопы, сам вместе с лейтенантом вернулся в его блиндаж. Оттуда по телефону связался с Любарским, сообщил ему координаты и попросил, чтобы завтра утром нам доставили завтрак. Любарский холодным тоном пообещал. Даже теперь он не смог одолеть отвращение ко мне. «Буду проситься в батальон Завгороднего», – решил я.

Положив трубку, пошел к своим. Мои солдаты вовсю рыли окопы. Я присоединился. Почва была мягкая, не промерзла, поэтому легко бралась лопатой и кайлом. К вечеру мы закончили и присели в своих ямках отдохнуть. Вверх дружно поплыл дымок от самокруток

Следующее утро началось с артиллерийской стрельбы. Для меня село, занятое немцами, было закрыто возвышенностью. Я не видел, куда падали наши снаряды, только слышал гул и разрывы за бугром. Но хорошо видел, как батальон в маскхалатах после артподготовки поднялся в атаку

Солдаты пробежали по полю всего метров двести-триста. Немцы открыли по ним шквальный артиллерийский огонь. По полю, где двигались наши солдаты, вырастали черные кусты, от которых падали красноармейцы. Место было хорошо пристрелено немцами. Через пять минут от батальона в живых осталась небольшая горстка. Она испуганно стала пятиться назад к своим позициям. Разведка боем закончилась.

Сверху из-за бугра выкатились шесть угловатых танков с десантом на броне. Немцы в маскировочных халатах попрыгали на землю и широким полукольцом стали теснить остатки батальона. Они открыто, не пригибаясь, вышагивали по полю, достреливая раненых.

Наши противотанковые пушки, которые находились на окраине Романовки, открыли яростный беглый огонь, но почему-то снаряды не попадали в танки, рвались рядом.

Железные крестоносные коробки как шли, так и продолжали быстро на полной скорости идти, отплевываясь красными вспышками из коротких стволов. Не доходя метров двадцать до траншей, танки развернулись и понеслись по фронту, ища слабое место в нашей обороне. Грозная армада устремилась к моей «сестренке».

Из окопа я хорошо видел, как немецкий танк выстрелил по пушке, которая стояла на другой стороне оврага за моей спиной, и так угодила, что колеса взлетели на несколько метров вверх. Расчет перестал маячить. Мы остались без артиллерийского прикрытия.

Теперь этот танк с крестом вовсю пер прямо на нас. За ним бежали редкой цепью немецкие солдаты, непрерывно стреляли из автоматов и кричали истошно: «Рус, сдавайся!» В ответ старшина рядом со мной разразился витиеватым матом, перекрикивая гул танка, и застрочил из пулемета.

Я в отчаянии крикнул: «Гранаты!» Сам схватил противотанковую, размахнулся, бросил за бруствер под танк. В то же мгновение танк выстрелил. Я увидел ослепительную вспышку и потерял сознание.

Очнулся под вечер на следующий день в хате. Лежал раздетым на кровати. Передо мной стояла смуглая девочка лет четырнадцати в белой вышитой сорочке, босоногая. В одной руке она держала глиняную чашку с супом, в другой ложку, готовясь меня покормить.

Я послушно открыл рот и ощутил на языке теплую безвкусную жидкость с кусочками разваренного картофеля. Девочка зачерпнула вторую ложку, но мне уже есть расхотелось. Тошнота подступила к горлу. Я отрицательно помотал головой. Пять минут непрерывной мучительной борьбы с собой, и желудок расслабился, перестал толкать вверх пищу.

Успокоившись, я откинулся головой на подушку. Вместо девочки увидел около себя старшину Чунтонова в каске, зеленой фуфайке, подпоясанной толстым ремнем с чехлом от ножа. Автомат висел у него на плече. Он поддерживал оружие правой рукой. Увидев, что я очнулся, левой взял табурет, приставил к кровати, уселся, положив автомат на колени. От старшины остро и противно воняло махоркой, землей и порохом. Меня снова чуть не стошнило. Отдышавшись, накинулся на него:

– Где рота?

Старшина снял каску, положил на колени рядом с автоматом, потом скривился, как от кислой ягоды, погладил смущенно волосы на круглой голове, не зная, как сказать правду.

Я ждал. Сердце налилось свинцовой тоской, глаза стали горячими. Пришлось закусить губы, чтобы не разрыдаться. Нервы срывались. Еще минута и начну рвать гимнастерку на груди.

Для меня рота была смыслом всего на войне. В каждого солдата я столько вложил себя. Они даже стреляли по-моему: наверняка. Все были снайперами. Потерять такую роту все равно, что остаться без рук, без ног. Старшина понимал меня, поэтому медлил с ответом, разглядывая девочку, которая отошла к печке и там насупилась.

– Нет нашей «сестренки!» – наконец разродился он и стал забивать меня словами. Снаряд танка разорвался в метре от окопа. Осколки разорвали мою шинель, фуфайку, гимнастерку, но тело не задели, ушибли только поясницу. У Никиты, который был рядом, прошило грудь. Остальные солдаты погибли в окопах под гусеницами. Взводный Колпаков поднял руки, его увели в плен. Немецкую пехоту «сестренка» все-таки успела отсечь. Танки не сунулись в деревню. Когда прекратилась стрельба и немцы со своей техникой откатились, старшина увидел, что я все-таки жив, и перетащил меня через овраг в крайнюю избу

Выслушав сбивчивый рассказ, я с неимоверной болью в спине поднялся, надел порванную фуфайку, остатки шинели, шапку и приказал старшине:

– Веди на место, где была наша «сестренка».

Чунтонов вскочил со стула, в сердцах бросил каску на пол и стал горячо убеждать, что там уже никого нет, окопы превратились в могилы.

Я, не отвечая ему, пошел из хаты, хватаясь за спинку кровати, потом за стенку, за дверь. Старшина, видя, что меня не переупрямить, повесил на плечо автомат, нахлобучил на голову каску и на крыльце догнал.

Мы, поддерживая друг друга, скользя и падая, спустились в овраг. Там я лег лицом в снег, обхватил какой-то куст руками и надолго замер от отчаяния и боли, которая ползала не только по спине, но и по душе.

Погода в этот день к вечеру стала пасмурной. Уплотненное серое небо сочилось легким снегом. От белой сыпи рябило в глазах. Я приподнялся, но в спине так кольнуло, что руки подкосились и горячее лицо вновь встретилось с холодом

Старшина ухватил меня за воротник шинели, волоком затащил на гребень. Там удалось снова подняться на ноги.

На поле виднелись четыре подбитых немецких танка и множество бугорков, полузанесенных снегом, – трупы убитых.

Место позиции своей роты я нашел по двум тополям, возле которых мы рыли окопы. Теперь там только обильно валялись горки пустых гильз. Они поблескивали золотом. Одну взял, подержал в ладони. Она была пронзительно холодной и неприятной, как смерть. Такое отчаяние взяло меня! Захотелось застрелиться.

Я сел на землю, обхватил голову руками. Мне казалось, что я совершил воинское преступление, не сумел сохранить своих людей. Меня отдадут под трибунал.

Старшина взволнованно нависал надо мной:

– Вчера к немцам не попали, так сегодня попадем! – говорил он.

Я с трудом понял его. Нельзя здесь оставаться. Теперь это ничейная земля. Сюда немцы и наши должны прийти за своими трупами. Вдруг немцы опередят?

Кряхтя от боли и вскрикивая, я поднялся. Чтобы не упасть, навалился на старшину. Он крепкий и выносливый, чертяка! Снова перетащил меня через овраг и повел в деревню. По пути мы наткнулись на заминированную двадцатиметровую полосу.

Не обращая внимания на мины, я пошел. Машинально переступил две растяжки и…не подорвался. Ангелы не выпускали меня из вида.

Старшина замешкался, потом по моим следам бросился через смертельное место. Потом мы, как пьяные, блуждали по переулкам. Когда наконец выбрались на центральную улицу, встретили капитана Игумнова, заместителя комбата. Он, увидев меня, заплясал рядом, потирая руки. И словно не веря своим глазам, пощупал рукав моей порванной шинели.

– Сегодня третий раз иду искать тебя. Любарский приказал живым или мертвым доставить в штаб! – радостно проговорил он.

Мы с Василием были на дружеской ноге. Однажды он оказался в моей роте во время боя с бандеровцами в лесу. Противник не выдержал, отступил, рассеялся между соснами. Все стихло, даже можно было услышать, как стучит дятел по дереву.

Василий вышел из укрытия и сразу попал под пулю. Он сдавленно сквозь зубы простонал, стал опрокидываться на спину. Я бросился к нему. Смотрю – лежит уже на земле, сжимая руками ногу выше колена. Из бедра фонтаном хлещет кровь. Разрезал ему брюки, наложил жгут. Солдаты тут же привязали две винтовки, на такие носилки положили Игумнова и понесли в санчасть.

Через два часа ранило меня. Осколок мины разорвал правое предплечье. Кое-как я стянул рану бинтом, передал роту командиру первого взвода, а сам тоже пошел в санчасть

Смотрю, в деревне у хаты с красным крестом толпятся раненые. Среди них суетится врач в белом халате. Он распоряжается, кому идти пешком, кого положить на бортовую машину. Я понял, что госпиталь срочно эвакуируется. Узнал: немцы прорвали фронт и движутся в нашу сторону. Я спросил встревоженного врача:

– Кто-нибудь остался в госпитале?»

Тот кивнул и поспешно сказал:

– Один безнадега!

У меня сердце почувствовало, кто это. Забежал в хату, увидел на столе беспомощного капитана, прикрытого до подбородка белой простынью с кровавыми разводами. Приоткрыл простыню и ахнул. Левая нога у Василия была вся черная, как от газовой гангрены. Я выскочил  из хаты, достал пистолет, приложил к голове врача:

– Если не эвакуируешь капитана, пристрелю!

От угрозы он побелел, приказал санитарам вынести на носилках раненого и погрузить на бортовую машину. Васю увезли. Мне тут же обработали предплечье, перевязали и оставили долечиваться в роте.

Через полгода капитан вернулся в батальон живой, здоровый, как всегда, веселый. Увидел меня, прослезился.

– Если бы не ты, Куспеков! – только сказал он, шумно выдохнул, потом взял меня под руку, потянул в дом, где квартировал. – Отметим мое возвращение. Скажу откровенно: на столе в госпитале я уже попрощался с жизнью. Потом в Москве нашелся хороший хирург. Он спас мою ногу.

Мы с Игумновым стали как братья.

Конечно, ему как заместителю командира батальона, совсем не обязательно было самому искать меня. У него был связной, толковый парень Он бы мог походить. Но Василий пошел сам, теперь искренне радовался, увидев меня живым.

Капитан крепко ухватил мою руку с одной стороны, старшина другую. Два дюжих мужика приподняли меня и понесли в штаб. Вася рассказал, как молва окрестила панфиловским подвиг моей «сестренки». Солдаты погибли, но немцев не пропустили, не дали разорвать фронт.

Я всегда морщился от громких слов, но тут молчаливо согласился насчет роты. Меня только покоробило, когда Вася назвал меня Героем. Оказывается, я все-таки повредил танк. Он покрутился и задним ходом уполз обратно до середины поля. Там его достал снаряд из нашей пушки.

Капитан и старшина внесли мое тело, как куль, в комнату штаба и бережно опустили на лавку. Ноги в это время подогнулась.

Старшина присел, низко наклонился и стал осторожно выпрямлять мои конечности, которые я перестал ощущать. Они стали тяжелыми, какими-то чугунными, неуправляемые...

Любарский стоял навытяжку перед телефоном, левой рукой сжимал трубку возле уха, правой поддерживал брюки, словно боялся, что они вот-вот свалятся с него.

– Так точно, товарищ Первый! – вскрикивал комбат. Покосившись на меня, с воодушевлением добавил: – Он только что зашел ко мне. Основательно потрепанный, но живой. Есть, товарищ Первый, беречь нашу реликвию!

Положив трубку, Любарский заулыбался и сказал проникновенным теплым голосом, глядя на меня:

– Говорил с командующим армией генерал-лейтенантом Власенковым. Приказал тебя беречь как зеницу ока. Скоро приедет корреспондент фронтовой газеты, возьмет интервью. Перед наступлением, как воздух, нужны подвиги в качестве примера для солдат. Твоя «сестренка» заслужила право называться панфиловской.

До войны Любарский работал в отделе пропаганды горкома партии. Привычка говорить высокопарно у него в крови.

Я слушал комбата и не слышал его, потому что голова болела, спина болела, прямые ноги лежали передо мной, как чужие. Вся комната была в тумане, сквозь который смутно темнели контуры офицеров. Мне казалось, что вот-вот не выдержу, грохнусь на пол. Я выдержал, как ни странно, еще полчаса. Комбат и Василий заботливо подкрепили меня стаканом водки. Потом пришли два санитара, уложили на носилки и отнесли в санчасть батальона, которая была в ста метрах от штаба.

В санчасти продержали два дня, потом отпустили к тете Даше долечиваться. Санитар привел к знакомой хате. Там могучая хозяйка прямо на пороге сгребла меня и расплакалась.

Прикладывая кончик белого платка к глазам, рассказала, как погиб мой связной. Оказывается, старшина ошибся. Никита был только ранен в грудь. Когда очнулся, то сам добрался до хаты тети Даши. Она топила печь, когда он зашел весь окровавленный. Добрая женщина увидела, что он сильно замерз, усадила на лавку, налила в кружку горячего чаю, дала ему попить. Он выпил, стал разогреваться, и случилась беда. У парня пошла кровь изо рта, из раны.

Тетя Даша взяла его на руки, вынесла из хаты и бросилась в санчасть, но донесла только до криницы (колодца). С ним стало совсем плохо. На руках у нее Никита умер. Недалеко от колодца его похоронили.

Мне было тяжело слышать историю своего связного. Я попросил тетю Дашу отвести меня на могилу. Она тут же собралась, и мы пошли. В метрах тридцати от криницы стоял крест, сбитый из старых досок.

Если бы я был верующим, то обязательно помолился бы перед ним. А так просто постоял с открытой головой, мысленно прощаясь с хорошим парнем, настоящим казаком, моим верным другом, которого я тоже не смог уберечь.

После разведки боем у меня сердце непрерывно надрывалось от тяжелых мыслей. Я корил себя за то, что с гранатой не бросился под танк. Тогда они, может, остались бы в живых.

В хате тетя Даша принялась неистово лечить меня. Перещупала и поправила каждый позвонок, потом щедро натерла спину горилкой, сверху еще приложила из красной глины мазь и укутала шерстяной кофточкой. Спать отправила на печь. Уже на следующее утро мне стало легче. Я почти поправился, когда появился Любарский, выбритый до синевы, в белом полушубке, пахнущий каким-то крепким трофейным женским одеколоном. Не мужик, аромат в штанах.

– Командир второй роты убит, – сообщил он и тут же добавил. – Принимай новую «сестренку»! Да, вот еще. О тебе написали очерк во фронтовой газете. Я представил тебя к ордену Славы первой степени.

Мне оставалось только вытянуться перед комбатом и отчеканить:

– Служу Советскому Союзу и лично товарищу Сталину!

Не знаю, почему у меня так вырвалось. Вырвалось и все. Такой ответ был не по Уставу. У Любарского глаза от изумления расширились и подпрыгнули вместе с белесыми бровями на лоб, рот в это время раскрылся и секунды две изображал букву «О», положенную на бок. Наконец он справился со своим чувством и… промолчал.

После разговора с Любарским я еще неделю пробыл в хате тети Даши, но уже в должности командира второй роты. По разрешению комбата взял к себе Чунтонова, который спас меня во время разведки боем. Ко мне вернулась Маша. Она стала какой-то необычной с загадочным пристальным взглядом, будто хотела что-то сообщить мне. И лицо у нее побледнело. Она выглядела очень красивой. Я хотел сказать ей об этом, но не нашел подходящих слов и промолчал.

Любарский к этому времени уже перекипел. Он усиленно ухаживал за молоденькой телефонисткой командира полка. Но эта его новая любовь продлилась всего месяц. В Венгрии он со своим штабом напоролся на засаду немцев. Охрана вместе с ним погибла. Нашего майора похоронили в Будапеште. Новый комбат, которым стал Василий Игумнов, отрядил меня на похороны. Я даже произнес короткую речь перед открытым гробом, искренне сказал:

– Он был смелым солдатом и хорошим командиром. Свою жизнь отдал Победе над проклятым фашизмом. Вечная ему память!

В Венгрии погибла Маша. Мы небольшой группой в пять человек вышли из боя. Стояла весна. Первые листочки выбивались из веток деревьев и остро пахли, как новорожденные. От этого запаха мы просто обалдевали. С нашим сознанием стало твориться черт-те что. Мы вдруг переставали видеть и слышать войну. Только голубое небо, красивую, ухоженную по-европейски природу с аккуратными полями, светлыми перелесками и строгими массивными зданиями.

Я разрешил солдатам отдохнуть на зеленом пригорке у шоссейной дороги. Только кучно уселись, сложив автоматы и винтовки на коленях, как перед нами разорвался снаряд. Маше, которая прижималась к моему плечу, срезало, как бритвой, осколком шею.

Мимо остальных солдат осколки пролетели с жутким свистом и никого даже не оцарапали. Меня это поразило, а потом заставило задуматься, почему одних и далеко не самых худших судьба безжалостно убирает из жизни, других оставляет. Было ощущение, что во время войны происходила страшная селекция по таинственным непостижимым законам и принципам. Потом оказалось, что не только я об этом мучительно думал.

Через три года после войны судьба вновь столкнула меня с Завгородним. Правда, он уже был полковником и служил заместителем начальника управления кадров Одесского военного округа и в нашу часть приехал с инспекцией. По поручению командира полка я обязан был сопровождать высокое начальство. Нам предоставили легковую машину с шофером, и мы запылили по военным городкам Крыма.

В дороге, свободные от службы, могли поговорить о личном и даже пофилософствовать. Полковник рассказал о том, как после  тяжелого ранения его мотало по разным фронтам, пока не прибило к Южному. В его составе он брал Крым, а потом занимался военным обустройством полуострова. После победы остался в Одессе на должности заместителя начальника управления кадров округа, перевез семью и поселился у моря. Вспомнил он и бой под Романовкой, где ранило его в пятидесяти метрах от своих позиций. Будто кто-то со всего размаха ударил головой в грудь. От сильной тупой боли Завгородний выронил автомат, наклонился вправо, упал боком в какую-то ямку, там потерял сознание. Когда очнулся, то увидел над собой необычного немца. Его голова была плотно укутана коричневой пуховой шалью, из-под которой выглядывала черная стальная каска. Неподвижные глаза у этого фрица выглядели неестественно: они были словно искусственные без признаков жизни – стекляшки бутылочного цвета. И нос – тоже странный, без переносицы, словно изъеденный проказой, Торчал только красный кончик, похожий на детскую пипку. Завгороднему хотелось ухватить его пипку двумя пальцами и подергать в разные стороны. Но он не мог даже пошевелиться. В груди невыносимо жгло, будто туда вбили раскаленную колотушку. Комбат застонал и вдруг вместо немца, которого принял за смерть, увидел сына почему-то взрослого и сильного. Он понимал, что этот парень не мог быть его сыном, потому что ему теперь было всего лишь полтора года. Но он чувствовал, что это все-таки его сын, высокий, могучий. Он бросился на немца и стал кулаками бить, сдирая с него шаль, каску, разрывая мундир с блестящими крестами. Голый немец съеживался, уменьшался, превратился в двухлетнего ребенка, потом исчез. Завгородний открыл глаза, увидел Машу.

– Где немец? – пролепетал он.

– Рядом валяется! – ответила девушка, перевязывая ему грудь.

Потом она волоком, упираясь в землю руками, ногами, тащила комбата через поле смерти к домикам деревни.

В это время у него было время подумать о своем чудесном спасении. Ему казалось, что его спас сын руками Маши. «Мы живы, пока нас любят!» – сказал полковник, задумчиво разглядывая через лобовое стекло крымскую сухую степь с палатками военного городка, к которому мы подъезжали

Эта мысль ошеломила меня. Я понял, почему все время помню о Маше. И эта память заставляет меня страдать, потому что на донышке сердца живет чувство непонятной вины за ее гибель. Слова полковника будто сорвали бельмо с моих глаз. Я глянул глубоко в себя, как в колодец, и там на дне увидел черного блестящего спрута, который задавил мою любовь к девушке и тем самым обрек ее на гибель. Как всегда, даже в любви я оказался чересчур правильным. Но почему сам остался жив? Кто же любил меня? Не ангел же хранитель?

 

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.