Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Борис Климычев. Квартира в Томске

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

1.

 Саня Тройкин в армии командовал ротой. Грудь колесом, маленькие синие глазки, вздернутый носик. Саню, пьяного, милиционер хотел задержать. Саня его избил. Судили. Саня выступил на суде блистательно. Честь русского офицера! Русский человек горяч и честен, за родину жизнь по капле отдаст.

 Дали условно, из армии уволили. Через какое-то время Саня сумел стать редактором районной газеты, сочли, что отставной капитан вполне может командовать суффиксами и флексиями.

 Я знал, что Саня грубиян и нахал. Но он обещал помочь с квартирой. И я поступил в его редакцию.

 И через недели две, Александр Автономович гордо сказал:

 - Трепаться не люблю! Есть жилье. Собес нашего района дом купил, а во дворе там еще маленький отдельный домик, он им не нужен, вот там и будешь жить.

 Стал меня Тройкин заселять, сторож собеса не пускает:

 -Домик? Есть курятник, сарай. Куда ж? В курятник? Корреспондента?

 Перепалка. Как я понял, сторож этот дом записал на родню, себе получил квартиру, затем дом загнали.

 Иван Егорович при этом сумел остаться в своей усадьбе: стал тут сторожем, огород сажает, домик - летняя кухня.

 – Как можно? Замерзнет там человек. Через дорогу – бандиты живут. Я в доме со ставнями, с ружьем и то всю ночь дрожу, а тут, в избушке на задворках, одному... Окно вышибут, и...

 Тройкин возвысил голос. Егорович сказал:

 – Ну, раз – приказ... Только пусть дрова привезет, а то мои жечь будет...

 Еще через день ушел я пораньше с работы и – на "Карандашку". Карандаши из кедров строгают. То-то отходы гореть будут!

 

2.

 

 Уже темнело, когда мы подкатили к собесовской усадьбе. А к дому не подъехать. Кювет, да и ворота наглухо забиты. Свалили дрова прямо в кювет. Я нашел в сарае старую ванну, таскал в ней чурочку. Перетаскал мало, спать было пора. Утром пошел на работу, оглянулся на гору чурочек, вечером пораньше приду, больше перетаскаю.

 Пораньше вернуться с работы не удалось: в деревню ездил жалобу разбирать.

 Иду, снег скрипит, возле ограды собеса тени мечутся. О! Мою чурку замечательную гребут! Я-то думал, за сколько времени она у меня высохнет? Уже наполовину усохла.

 Один в мешке тащит, двое на носилках. Какая-то женщина прямо при мне нагребла полный короб моих чурок, короб стоял на санях, она уж собиралась его везти, как я перевернул его и высыпал свои чурки обратно:

– Не вами положено, не вами возьмется.

 Она вдруг схватилась за живот, истошно завопила пьяным голосом на всю улицу:

 – Ой! Я беременная! Он меня в живот пнул! Ой! Ребенка убил!

 Ко мне подскочили три верзилы, руки в наколках, лица, как у Квазимодо, этакие перегародышащие драконы. Вот уж один за ворот меня ухватил. Как быть? Я закричал:

 – Я сотрудник редакции! Тронете, будет политическое дело!

 – Бабу беременную в живот пнул, это – какое дело?

 – Я ее пальцем не тронул! Она моей чурки короб нагрузила, я ее обратно высыпал, вот и все.

 – Какая твоя чурка? Чо ты... дишь? Здесь самосвал ночью перевернулся!..

 Начальник? И живешь в конуре собачей? ...дишь!..

 Выясняли – знаю ли я какого-то завхоза из райисполкома. Обошлось без мордобития.

 

3.

 

 И все равно, к утру, чурка моя вся испарилась. Чуть возле избушки осталось. Но и то, немногое, однажды ночью улетучилось.

 А морозы заворачивали крепче. Я пошел в кочегарку при Герценой бане к двоюродному брату Коляше, принес от него ведерко угля. Да, можно уголек потаскивать. Сухопарый, мускулистый Коляша собрал старые скамейки, порубил:

– Бери на растопку.

 Избушка тепло почти не держала. С вечера протопишь - "буржуйка" аж пунцовая. Утром я на своем топчане под одеялом дрожал, как в лихорадке, а спал я, не снимая верхней одежды.

В трудные минуты человек готов обратиться за помощью хоть к черту.

 А нынче я, от горести и тоски своей, решил обратиться к двоюродному братцу Веняше. Коляша уже сделал для меня, что мог, а Веняша, его младший брат, возможно, поможет оштукатурить избу, да ружье свое на время даст, мне не так жутко ночевать будет..

 Веняша сказал, когда я явился к нему домой со своей просьбой:

 – Айда, посмотрим, что у тебя там!

 Пришли в мою избу, посмотрел он и говорит:

 –Нет, штукатурить сейчас нельзя, летом надо. Ружье? Нельзя, на меня записано, убьешь кого, а я – отвечай?

 Я подливал ему винцо из бутылки. Показал ему стартовый пистолет, который мне в Асино Петрович на память подарил. Я из него в спектаклях самодеятельных стрелял.

 – Вот, – говорю, – пугач есть, а что с него толку? Неужели опять в родном городе не приживусь? Опять в село уеду? Мне бы пережить приспособительный период!

 Веняша курил, пил, но ружье мне доверить отказывался. В конце концов, он сказал:

 – Боровка зарежу, мяса дам!

 И ушел в свой теплый дом, к маме Клариссе и к жене Ларисе, про которую он мне все уши прожужжал. Агроном, с высшим образованием...

 4.

 

 Новая ночь. Опять кто-то у меня за стеной ходит! Егорович со своим ружьем не выйдет на улицу – хоть заорись.

 Ищу стартовик. Где же он? Лежал же на тумбочке! Может, куда-то еще положил? Мебели у меня нет, вещей нет. Все обшарил.

 Нет пистолета. Ах ты, черт! Веняша! Вот нашел я себе помощника! Помог! Из чашки ложкой!

 Новый вечер. Я в кочегарке у Коляши. Пахнет вениками, ржавчиной, углем. Разговор. Веняша. Стартовик исчез. Не слышал ли чего?

 Коляша выпил принесенного мной портвейна. С ответом не спешил. Свернул самокрутку, подумал, сказал, наконец:

 - До сих пор в ушах свербит... Палил он тут вчера. Значит – твоя штука?..

 Мы пошли домой к Веняше. Колян постучал, отвори, мол! На окне колыхалась занавеска, но свет в кухне вдруг погас. Потом голос Веняши из-за двери сказал:

 – Мы уже отдыхаем...

 – Открой, твою мать... – хрипло сказал Коляша, - ты меня знаешь, ведь и двери с крючка сорву, тогда уж держись...

 Веняша приоткрыл дверь, не включая на кухне свет, не снимая дверной цепочки:

 – Чего надо?

 – Ты дурочку не гони! –сказал Коляша, – сам знаешь чего надо, я тебе сейчас морду-попу сделаю... – просунув руку, Коляша сдернул цепочку.

 – А ну включи свет! Ага, вот выключатель. В кухне вспыхнул свет.

 Веняша дико взвизгнул:

 –Только заматерись при моей жене с высшим образованием! Только заматерись...– он открыл ящик кухонного стола, выхватил оттуда ножи. В одной руке он держал два ножа, в другой один, и махал ими, стучал, как кастаньетами. Коляша изловчился и дал ему тяжелую затрещину. Оскалился:

 – Положь железячки, а то... Ты меня знаешь...

 

5.

 

 Из комнаты раздался голос жены с высшим образованием, полный гневного презрения к нарушившим покой сей обители:

 – Чего ты взял у них? Отдай, и пусть немедленно уходят...

 Веняша вынул из-под тумбочки мой стартовик, и скорбно наморщив лоб, мол, уступаю насилию, подал его Коляше.

 Коляша сказал:

 – Тебе пить вредно.

 – А Ленин пил? Вот пусть он скажет – кивнул в мою сторону Веняша, – Ленин пил?

 Я вступился за Ленина, Веняша со мной спорить не стал:

 – Хорошо, пусть Ленин не пил, а Буденный?! А Лермонтов с Пушкиным? Я сам какое-то стихотворение читал: наполним стаканы и чокнемся разом! Скажи, разве нет такого стихотворения? Ага! Умные люди, а пили.

 – Идем! – сказал Коляша, – а то я не вытерплю и вмажу ему, как следует.    

 – Я боровка заколю и вам обоим мяса дам! – крикнул нам во след Веняша.

 Через некоторое время я нашел квартиру в доме, где жила бывшая жена Лени Гараненко. Леня, в прошлом – заключенный, а ныне дежурный водопроводной будки, сказал:

 –Мало бы, что бывшая, я всех бывших тоже числю в родне.

Кровать моя поместилась на втором этаже старинного деревянного дома. Кроме меня в комнате жила бывшая жена Лени – Маша, ее мама, Анфиса Ивановна и сестра мамы, стало быть, Машина тетка, Зинаида Ивановна.

 Маша занималась странным промыслом. Вечером ярко красила губы и шла в ресторан, приходила под утро, а иногда и через день, опухшая, а то и с подбитыми глазами, с небольшой суммой денег.

 Анфиса Ивановна обычно пыталась ее обыскать.

 - Сама там жрала-пила, а мы тут голодные, давай, стерва, деньги! За квартиру не платишь, белье не стираешь, барыня, только жрешь, да пьешь.

 

6

 

 Анфиса Ивановна работала дворничихой, но регулярно получала взыскания за неубранный снег и мусор, ее сестра была невменяемой, она смотрела на всех бессмысленными глазами и повторяла:

 – Что ж поделать?

 Если шел снег или в квартире было холодно, или она была голодна, Зинаида Ивановна всегда говорила одно и то же:

 – Что ж поделать?

 Я вскоре хорошо усвоил эту ее интонацию, если что-то в работе у меня не получалось или зарплату задерживали, я говорил так же, как она безнадежно укоризненно:

 – Что ж поделать?

 Неудобство моего проживания в этой квартире, заключалось в том, что в ней всегда было много людей, преимущественно Машиных подруг, шуточки которых в мой адрес выводили меня из себя.

Они пили перцовку, а то и самогонку, губы их были жирно намазаны помадой, от них пахло махрой и потом. Одна сказала:

 – Чо ты все читаешь? Давай к тебе в кровать лягу.

 Чтобы сходить в туалет, надо было пройти через три двора в четвертую усадьбу. Иногда там туалет был заперт замком, и приходилось идти в общественный туалет в городском саду.

Нередко в нашем жилье возникали разборки Маши и ее подруг с ухажерами, и тогда кто-нибудь из верзил останавливал на мне свой мутный взгляд, и спрашивал:

 – А этот – чей?

 Маша говорила:

 – Квартирант это наш.

Некоторые верили, а другие брали меня за грудки и предлагали:

 –Пойдем, выйдем!

Анфиса Ивановна говорила:

 –За квартиру? Чо я – эксплуататорша кака? Бутылку бери и лады.

Но получалось так, что бутылку приходилось брать всякий раз, как ей хотелось выпить, а выпить ей хотелось почти всегда. Подсчитав в уме количество бутылок и их общую стоимость, я понял, что

твердая такса оплаты за квартиру гораздо меньше повлияла бы на мой бюджет.

 

7.

 В редакции, в курилке Автономыч хвастал тем, что пишет роман.

 –О чем роман?

 - Про русское офицерство, тысяча восемьсот двенадцатый год.

– Так про это Толстой "Войну и мир" написал.

– Он другие пласты брал, и он не знал так армию изнутри, как я.

– Да где уж ему, –говорю, – скоро ли книгу будем читать?

– Все не так просто...

Теперь во время перекуров Автономыч присаживался на подоконник и упоенно читал мне фрагменты будущего романа.

 Слова текли как вода, скатываясь с ушей, испаряясь, как туман, в голове ничего не оставалось. Запомнилась лишь одна фраза: "Зизи играла на клавесине". Меня умиляла эта Зизи. Сидит себе и играет на клавесине, тогда как офицеры все бурно борются за свою честь.

 Неожиданно встретил я на улице Вырдикова. Выглядел он благополучно: шарфик шерстяной, пальтецо, шапка кроличья, приличной новизны.

 С этим Вырдиковым работали вместе в Шегарской редакции. До этого он был секретарем райкома комсомола.

 Для меня такие люди были всегда загадочны: как они наверх выбиваются? Умны чрезвычайно? Но, сидя рядом с ним, я этого не чувствовал. Тогда что же?

 Вскоре он рассказал о себе.

 Работал он в колхозе. Сам он крупный, голос зычный, на комсомольских собраниях часто выступал, разные инициативы, спущенные с районных небес, поддерживал.

 Стал секретарем первичной ячейки и пошел. Дошел до райкома, мог бы и дальше шагать, да Змей этот самый в ногах запутался.

Вызвали комсорга по делу в обком, он и решил: сделал дело –гуляй смело. Из обкома пошел в ресторан "Север". Ел, пил.

А проснулся в театральном сквере, в кустах, как раз напротив обкома. Смотрит, на нем штанов нет, и папочка пластмассовая куда-то исчезла, Мама родная! В брюках партбилет был, а в папочке – полученные в обкоме секретные комсомольские документы.

 

8.

 Похмельная голова лихорадочно искала выход. Люди в обком группками спешили – значит, рабочее время уже. Побежал он, как был, в ковбоечке с позолоченным комсомольским значком и в плавочках, в бюро пропусков.

 Вскоре появились агенты, задали дрожавшему от похмелья и страха Вырдикову несколько вопросов и ринулись в сквер. Минут через десять они принесли в обкомовский этот санпропускник и брюки, и папку.

 Брюки, свернутые в трубку, лежали в одном месте сквера, и партбилет, как ни в чем не бывало, был в этих брюках в кармане, а папка лежала под другим кустом, возле самого театра. Выяснилось, что все документы в папке находились в целости, сохранности, хотя, возможно, империалистическая разведка с них уже и сняла копии.

 После, в редакции, Вырдиков не раз с тоской говорил:

 – Не мог я тогда этот зассаный сквер сам обыскать? А?

 Не шла у Вырдикова работа в редакции. После высокого поста – да занимать низовую должность литературного сотрудника? Обидно. Он вскоре уволился и куда-то уехал.

 А теперь он стоял передо мной.

 – Якорин бабай! – хлестнул он себя по коленке, – ты замом стал в томской районке! Молодец, растешь! Но я бы с Тройкиным работать не стал, с алкашом позорным. Пьет ведь?

 – Пьет! - кивнул я, - но не в этом беда. Жить мне негде.

Он опять хлестнул ладошкой по колену:

 – В девятку попал! Ты думаешь, с кем разговариваешь? Ага! Не догадаешься. Заместитель начальника горжилуправления! Номенклатура, тут ловить нечего!

 – И ты – можешь?..

 – Якорин бабай! Он еще спрашивает! Но сперва надо посидеть в ресторане. Сам знаешь, такие дела через ресторан делаются.

 

 

 9.

 Через двадцать минут мы уже сидели за холодильником в углу, где располагался столик для особых посетителей ресторана "Сибирь". Уговорились встретиться через три дня.

 Через три дня Вырдиков мне ничего конкретного не сказал, но пил на мои деньги с большим удовольствием. Подмигивал:

 –Ты не гляди, как Ленин на мировую буржуазию, это ж квартира в городе, не баран начхал...

 Был назначен еще день, когда будет результат, потом – еще.

Это мне надоело, и я сказал Грише, что больше мне его поить не на что.

 –Ладно! Приходи завтра в домоуправление на Обрубе, но с пузырем. Чего – вымогаю? Ничего не вымогаю. Заселять тебя надо? Домоуправ будет, а у него стимул должен быть или нет?

 Так я попал в дом по улице Воскресенский взвоз номер один.. Четырехэтажный кирпичный дом,

 Неоготика со стрельчатыми окошками, со шпилями, кирпич лишь потемнел, но – ни щербинки.

 Воскресенский взвоз раньше назывался раскатом, телеги сильно раскатывались. Не раз в детстве видел, как возницы здесь вот нахлестывали лошадей. До середины взвоза телегу с поклажей дотянут, а дальше уже сил у коняги не хватает. Телега сползает назад, возчик бросает кнут, лупит лошадку по хребтине палкой.

 А были в городе лошади-битюги. Его и хлестать не требовалось, битюга. Возчик скажет ему на ухо: "Н-но!'', губами причмокнет, битюг рванет воз с места, и пойдет, быстрее, быстрее, упрямо наклонив голову. Глядишь, воз уже на горе.

 Да, среди красоты поселил меня Гришка. В гору ведет лестница, с широченными ступенями и со многими площадками для отдыха.

Садись на скамью, любуйся, открывающимся видом. На бордюре огромные фигурные вазы: витые чаши. Откосы засажены шиповником и обложены дерном.

 Весной здесь все бывает в цвету. Я помню, как пылали бутоны шиповника, как манили взоры голубые и сиреневые цветы в чашах, как гудели над ними пчелы и поблескивала умытая дождем мостовая.

 

10.

 Поднимаешься по лестнице и с каждой лестничной площадки и город внизу, и церковь, вознесенная над ним, смотрятся по-иному.

 Парадный подъезд в мой готический дом наглухо забит.

Мне на четвертый этаж приходилось подниматься по высокой, почти вертикальной, лестнице.

 Дом примыкал задней стеной к горе. Поднимаясь, видишь в окошки лишь откос горы, покрытый снегом. А выше – старинные

домишки, построенные на самом краю обрыва, видно, что жители их льют под откос помои, валят мусор, и все это скатывается вниз, к стене моего дома. Оттает весной, то-то будет аромат!

 Я достигаю своего четвертого этажа с сильным биением сердца.

 Длинный коридор, с одной стороны – ряд дверей, с другой – ряд окон. Грязные стекла разбиты, кое-где видны лишь клинья осколков; а в двух рамах даже и осколков нет. Жильцы через пустые рамы выливают помои, и подоконники украшены застывшими бурыми сталактитами, в коридор залетает снег.

 Крепость эта числится домом из ремонтного фонда. Скажем, ремонтируете квартиру и заселяетесь на время сюда. Это - теория. Практически здесь зимой и летом живут невесть как попавшие сюда люди.

 Моя комнатушка была фанерной выгородкой. Большую комнату разделили несколькими легкими переборками, выглядит жилье пенальчиком.

 С чего начать? Потер газетой грязное, застывшее окно. Напрасный труд, надо десять ведер воды, желательно теплой, и мыла. Плита требует ремонта, нет ни дров, ни воды.

Вышел в коридор – ни души. Возле некоторых дверей загончики понаделаны. Курятники?

 А где у них туалет? Запер свою комнатушку. На лестнице спросил у небритого мужика о туалете. Он ругнулся:

 – Ишь, чего захотел, козел поганый!                                                       Спустился вниз. Даже если найду сортир во дворе какой-либо усадьбы, на двери обязательно висит замок.

 

11.

 

Я полез вверх по лестнице взвоза. Может, там найду уголок? Но только я примащивался где-нибудь, в моем направлении двигалась какая-либо фигура...

 Ночь. Только я стал засыпать, а это так трудно сделать на новом месте, только накатила волна забытья, что-то за переборкой стало постукивать, потом громче, быстрее, словно поезд набирал скорость, ритм ускорялся, затем раздались женские стоны и мужской жеребячий крик. И это повторилось много раз.

 О, черт! Как заглушить все эти звуки? Я дрожал от холода в пенальной комнатушке, брезент раскладушки, это вам не перина. И шум, как назло!

 Пришлось встать и включить электровентилятор. Странно, конечно, вентилировать и без того холодное помещение, но что делать? Вентилятор своим жужжанием приглушал посторонние звуки, умиротворял.

 Утром я встретил в коридоре глазастого соседа, очень похожего на узника Освенцима с плаката, такими изображают их художники.

Но этот узник был одет не в полосатую тюремную одежду, его приличное пальтецо весьма гармонировало с вдохновенным хохолком надо лбом. В руке у него был портфельчик, но шапку он не надел.

 – Здравствуйте! – приветливо кивнул он мне. –Новый сосед? Заходите на чашечку кофе, меня зовут Димой...

 Он пронесся по коридору к выходу, бухнула дверь, исчез. Из комнаты справа вышел... Карл Маркс, только моложе, чем на известном портрете. И он был - в пальто и без шапки. Шел, запрокинув кучерявую голову. Может, поэт?

 Неужто это он орал в тот момент, когда мнилось: кровать за стеной развалится или провалится сквозь этаж, а переборка, отделявшая мою комнату, вибрировала как мембрана. За ночь это повторилось восемь раз. Многовато даже для Маркса.

 Когда я собрался на работу, внизу, за окном послышались какие-то голоса, гудение автомобилей.

 

12.

 Спустился по крутой обледенелой лестнице к выходу из дома. Открыл дверь. Возле дверей, ведших в подвал, стояли две милицейские автомашины и "скорая".

 Санитары несли на носилках что-то прикрытое брезентом. Когда носилки заталкивали в кузов "скорой", из-под брезента высунулась и повисла беспомощно грязная, в синих наколках, рука. Потом вывели из подвала парня, лицо которого было разбито, будто его кувалдой по этому лицу навернули.

 После работы я направился в кочегарку к Коляше, взял у него ведерко уголька и вязанку остатков сухой окрашенной скамьи. На раз истопить хватит.

 Пыхтя, поднимался я то крутой лестнице на четвертый этаж. Меня догнал Дима, взял ведро. Волосы его заиндевели.

 –Простынете без шапки, – заметил я.

 – Ерунда! – сказал Дима, – все дело в привычке, если привыкать постепенно, то можно привыкнуть и на раскаленной плите сидеть.

 Он поднимался, перепрыгивая через две ступеньки. Я отстал. Дима подождал меня, сказал:

 –Лестница лечит!

 Мы зашли в мой пенал, поставив ведро возле печки, Дима подошел к окошку, взял тряпку и начал его протирать.

 – Я сам потом все сделаю.

 – Комфорт, – сказал Дима, – мобильность и моторность.

 Он вышел, а через пару минут вернулся с двумя ведрами, в одном была известь, в другом – вода.

 –А где воду набираете? – поинтересовался я.

 – Все удобства в соседних домах и на улице. По воду ходим аж за два квартала! – весело сообщил Дима. – Ничего! Зиму прожить, а летом тут – курорт!

 Работал он шустро, принес козлы, на них водрузил стол, потолок – почти три метра от пола.                        

 – Где топливо хранить? – сказал он в ответ на мое недоумение,–все просто. Вы покупаете кубометра два дров. Мы их затаскиваем в комнату, в коридоре хранить нельзя – пожарные съедят.

В комнате вдоль стен, выкладываем поленницы. Вы топите печь, день за днем расширяя свое жизненное пространство. К весне – простор! А ведь ничто так не укрепляет нервную систему, как перемена интерьера.

 –Кто вы по специальности?– спросил я.

 – Радиофизик вообще-то, но я интересуюсь нетрадиционными методами лечения болезней, проблемами долголетия.

 – А что за Карл Маркс тут по коридору разгуливает?

 – А-а, фарцовщик!

 – Никогда бы не сказал. А что он так ночью сильно кричит?

 –Страстный такой. Южный человек, одним словом... Девочки к нему, правда, ходят, иногда ночуют сразу по две, но не хулиган, спокойный человек...

 Наш этаж как бы дворянский, плебс ниже. Вечерком заходите. Вы не пробовали вес сбросить? Хотите, познакомлю с системой Брегга? Или Шелтона? Есть еще системы йогов...

 

13.

 Вечером я пил кофе у Димы. Свою крайнюю, угловую комнату он отделил еще самодельным тамбуром. У него был звонок. Звонить надо было – три длинных, один - короткий, тогда Дима знал, что это пришли свои.

 За ширмой у Димы стояла раскладушка для гостей, сам он спал на рогожной циновке у порожка. Для гостей он держал в холодильнике колбасу и селедку, а сам ел лишь сырую морковь и свеклу.

 Дров Дима вовсе не покупал, он отапливал комнату самодельным обогревателем- "козлом", который был изготовлен в лаборатории. Дома он привык ходить в одних лишь плавочках, он извинился, сказал:

 – Когда я один, то я вообще голый хожу, это – естественное состояние человека.

 Дима мог втянуть живот так, что со стороны пупа можно было видеть позвоночник. Он ущипнул кожу на животе и сказал:

 – Кажется, поднакопил я излишний жир, надо добавить упражнений и урезать рацион.

 

14.

 Я глянул на свою чудовищную талию и покраснел. У меня, значит, был не просто толстый живот, а матрац какой-то, перина немецкая. Если бы мы были одни – куда ни шло, но в комнате была подружка Димы.

 Дима перевел разговор на литературу, оправдывая мою неспортивность.. Кофе дымился. Церковь глядела на Диму и на разрумянившуюся Диану.

 В новом жилье калорифер и электроплитка спасали меня от холода. Но в этой неоготической крепости в сильные морозы все врубали "козлокалориферы", где-то гулко ухало, и в доме гас свет. В коридоре топали, матюгались и восклицали:

 – Твою мать! Кабель опнулся!

 И после этого обычно сидели без света и в холоде с неделю, а то две.

 Редакция наша была как бы проходным двором. Никогда я не видел, чтобы так быстро менялись в редакции сотрудники.

 Отчасти виноват в этом был Саня Тройкин, отпугивавший сотрудников своей грубостью.

 Тройкин любил принимать в редакцию людей ущербных, чем-то провинившихся, замеченных в чем-то. Такие будут терпеливо сносить всё..

 Один сотрудник – Шарль Бамбин звался у нас – Бамбино. Он всегда ходил в берете, из-под которого выглядывали концы длинных черно-седых волос с перхотью.

 Глаза у Шарля были удлиненные, большие, с ярким блеском, губы слюнявые. Носил он какую-то странную одежину вроде комбинезона защитного цвета. Он шил ее сам белыми нитками через край.

 Выглядел он не то заграничным нищим, не то Че Геварой, только что вышедшим из гор, после долгих ночевок у костра на лесных полянах.

 Шарль Иванович был эстетом до мозга костей, он рисовал гуашью акварелью картинки, что-то космическое: горы, огромное солнце и маленький человечек, в ужасе воздевший в высь руки.

 

 

15.

Картинки был сродни дорожным символам ГАИ, но Бамбино гордился ими.

 Бамбино вечно крутился у книжных прилавков, покупал книги, в основном философского характера. С получки Бамбино шел в столовую брал сразу десяток котлет, потом съедал пару тортов. Потом еще с неделю он питался шоколадом и пирожными. А потом ходил и клянчил у всех деньги на хлеб:

 – Ей богу три дня не ел!

 Тройкин Шарля ненавидел и любил. Тут нет противоречия. Он ненавидел инфантильность Шарля и любил за всегдашнюю возможность безнаказанно поиздеваться над ним.

 Бамбино терпел все издевательства. Его выгнали уже из двух редакций и трех лабораторий. Он насиделся голодный и не хотел новых мытарств.

 Однажды Бамбино сидел в корректорской, выискивая пропущенные буквы и запятые. Напротив сидели девушки-корректоры и украдкой поглядывали на Бамбино, как на экзотического зверя. Вошел Саня Тройкин, стал за спиной Шарля, заглянул через плечо:

 – Дочитываете Шарль Иванович? Поторопитесь, пора газету сдавать.
 И вдруг Тройкин заметил шпильку, которая у затылка прикрепляла длинные волосы Шарля Ивановича к берету.

 – А что у вас за прищепочки, как у девочки? – спросил, гадливо улыбаясь, Саня Тройкин. Он выдернул шпильку и стащил с Бамбино берет. Длинные волосы Шарля Ивановича рассыпались, обнажая внушительную лысину, которая всегда зимой и летом маскировалась беретом.

 Что стало с Бамбино! Он изменился в лице, на губах закипела пена. Он стал краснее мака и малиновее своего берета. Бамбино вскочил, задыхаясь:

 – Это... это... это мерзко!

 С треском закрылась дверь. Девушки испуганно вздрогнули и уткнулись носами в гранки. Саня посмотрел на меня:

– Ну, лысый, ну что такое? Ну, лысый, ну и что?!

 И прошла неделя, и прошел месяц, а Саня Тройкин иногда во время беседы со мной, как бы ни с того ни с сего, говорил:

 – Ну, лысый, и лысый, что такое? Лысый, так что?

 

 16.

 В доме возле Воскресенской церкви меня угнетали не мертвяки в подвале. И не вопли милицейских сирен. Если человек, похожий на знаменитого экономиста, кричал по ночам от страсти, то и к этому можно было привыкнуть.

 Воду в ведерке таскать надоело. Утром принесешь, а вечером она уже кончилась. Так всю жизнь будешь ползать с ведром по вертикальной лестнице, пройдешь, путь равный пути до ближайшей звезды, но звезду эту не потрогаешь.

 И что меня совсем уж удручало там, так это то, что Вырдиков был уволен из управления, находясь не у дел, нередко стал заглядывать ко мне, и нудил:

 – Глебыч! Квартиру в городе получить стоит многие тысячи, а она тебе даром досталась, как в лотерею выиграл. Разве, бутыль не возьмешь?

 От знакомых окололитературных мужичков узнал, что при организации писателей есть чердак, на котором живут поэты. Паровое отопление, вода в доме, телефон.

 Я жаждал попасть на чердак. Я об этом мечтал. Посоветовался с Саней Тройкиным, он сказал:

 – Ты извини, но ты слюнтяй! Ты издал уже вторую книгу! А там, на чердаке, живут ребята, которые лишь по три-четыре стихотворения в альманахе тиснули. Так у кого же больше прав?

 – Так-то оно так, но, может, ребята эти как-то с руководством контактируют, а я не знаю никого...

 – Дитя не плачет, мать не разумеет! – резонно сказал Автономович, –маленький ты, что ли. Поди, познакомься, расскажи о своем положении...

 Гордей Иванов, писательский начальник, потеребил буйные кудри:

 –За этот чердак нас долбают. Нам бы тех выселить, которые живут, а не новых поселять. Освободим комнатушку архива, тогда

уж. Пора вас в союз наш принять... гм... возьмите-ка коньячку для беседы.

 Я встал, вслед мне Гордей сообщил:

 – Только молдавского берите, по шестнадцать, наш – по девять не пью!

 

17.

 Прошел месяц. Мы с Гордеем пили коньяк через день. Не было молдавского, Гордей соглашался на азербайджанский, хотя и морщился. А по мне – все коньяки пахнут клопами и вызывают изжогу.

 Я уж думал, что загину на коньячном фронте, тело продубилось, в крови вверх и вниз метались атомы винного спирта – розовые пузырьки далеких южных восходов и закатов.

 Как-то там вышло, что после очередной выпивки я свел знакомство с молодым поэтом Тыковлевым, он шепнул мне, когда мы опорожнялись в соседствующих кабинках туалета:

 – Ждете, когда Гордей архив уберет? Нынче же выкинем все под лестницу и - заселяйтесь!

 Так я очутился на великолепном Олимпе писчердака.

 В мою комнату еле вместилась раскладушка. Даже при моем невысоком росте, я мог достать рукой потолок. Так вот надо мной то поднимаются, то опускаются томские потолки.

 Весна. В комнатушке –жара, в распахнутое окошко весь вечер тарабанят оркестры. Цирк-шапито, танцплощадка.

 В два ночи все в саду стихает. Лишь изредка из цирка, где и ночуют многие из артистов, донесется звук кларнета.

 Мелькнет белое платье меж дерев, вздохи, приглушенные голоса. И все стихает. Наконец-то? И вдруг – истошный крик, мольба о помощи, классическое: "Караул!''.

 Это повторяется всякий раз с математической точностью в половине третьего. Затем мигают синие огни, звучат милицейские свистки. И опять все стихает.

 Каждый вечер приходят на танцы потенциальные жертвы, или те, кто хочет стать жертвой.

 

18.

 Вскоре Гордей дал мне кучу анкет, велел сняться в фас и в профиль, написать автобиографию в двенадцати экземплярах,

нажимая в ней на мою партийность. Обязательно надо указать в ней, что я являюсь абсолютным трезвенником.

К этому я присовкупил несколько размахрившихся журналов с подборками моих стихов, причем на одной подборке кто-то в давние годы начертал: "Глебик – дурак, курит табак". Я думал: стоит ли подавать на рассмотрение этот журнал? Гордей сказал: надо! Пусть надпись, но журнал столичный.

 На собрании спросили: «зачем пишу?» Я хотел нигде не служить, и не числиться при этом тунеядцем. Но я не сказал им об этом.

 Один писатель, лысый, широкоскулый и похожий на зоновского авторитета, сказал:

 – Одобряю! Он пожилой, старый конь борозду не портит! Другой сказал:

 –Зато мелко пашет!

 Который про мелкую пахоту говорил, мне не понравился: толстые сальные волосы по плечам рассыпаются. Глубокопахарь какой!

 А что я мог? Молчал. Проголосовали единодушно. И долго потом жали руку. У длинноволосого рука была мокрой от пота.

Теперь документы уйдут в Москву, а там комиссия решит: принять или нет. Когда? Порой бумаги по году лежат, а иногда рассматривают в течение недели.

 Я подумал: надо мной не каплет.

Узнав о моем первичном приеме, Саня Тройкин сказал:

 –Поздравляю, старик! Это ведь звучит –член! Там членам оклад платят, он спит, а оклад идет! И почет опять же! Ты, конечно, у нас уволишься...

 Я просиял. Неужели, правда? Работать не буду, платить будут? Член Союза? Билет дадут, здоровенный такой, в красной коже и с золотыми буквами. Я видел у одного писателя –вещь!

 Через неделю Саня Тройкин сказал:

 – Старик, я узнал: оклада им не дают, враки это были... Да жаль, конечно... Придется тебе работать у нас... Да нет, не того жаль, что останешься, а того, что оклада писателям не платят.

 Еще через неделю Саня Тройкин спросил:

– Старик, ты, что думаешь с жильем на взвозе делать?

 Что я думал? Мне Вырдиков подсказывал: загони эту квартиру. Можно даже тысячи три за нее взять. А что? Центр! К тому же скоро будут жильцов этого дома легализировать.

 

19.

 Жилуправлению надоела нервотрепка. Заселяются всякие, а потом – поножовщина, трупы. Уж лучше отремонтировать дом, да интеллигентным людям ордера выписать.

У меня была надежда получить за свою квартиру от какого-нибудь интеллигента, если не три тысячи, то хотя бы одну. Но Тройкин сказал:

 – Старик, редакция наша тебя выручила? Устроила тебе жилье? Отдай эту жалкую конуру на взвозе Бамбино.. На вокзалах ночует, его там уже милиция гоняет...

 Да... редакция поселила меня в курятнике, в котором я жить не смог, а теперь я ей должен бесплатно комнату на элитарном этаже кирпичного дома отдать!

 Пришли мы с Бамбино в неоготику на взвозе. По коридору большими стаями летали мухи. С откоса в коридорные разбитые окна попахивало помоями и цветами шиповника.

 В сердце моем была надежда, что Шарль оплатит врезанный мной дорогой замок. А в подсознании был еще росточек надежды получить с него за эту квартиру хоть что-то.

 Я оставил на попечение Бамбино шкаф с книгами, стол, телевизор, ибо при всем желании не смог бы втиснуть эти вещи в жилище на чердаке.

 Жизнь на писчердаке имела разные грани. В здании нашем, кроме писательской конторы, была еще контора горсада

 Часов в восемь вечера сдача выручки в конторе горсада заканчивалась, кассир прятала деньги в сейф, сотрудники конторы удалялись. Тогда вахтеры запирали дверь здания на крючок. Если кто-то из обитателей чердака опаздывал, то вахтеры ему не отпирали. Их было трое, все они были солидарны в своем отношении к обитателям чердака, как к личным врагам.

 

20.

 Если кто-то приходил в гости к поэту Николаю Тыковлеву или поэту Олегу Древостоеву после шести вечера, поднималась буря,

которая, казалось, должна смести с лица земли не только бедных томских поэтов, но и писателей всей земли.

 С вахтерами приходилось униженно заговаривать, предупредительно здороваться, умоляюще выпрашивать позволения посетить туалет, воспользоваться краном.

 До половины третьего ночи кричали в кустах насилуемые. А мы даже не могли сойти со своего чердака, чтобы помочь, нас бы просто вахтеры не выпустили.

Ночами мы, как подобает поэтам, не спали, не всегда смогли бы уснуть, если бы и захотели.

 Кашлял и сморкался в своей комнате поэт Олег Древостоев. Он получил разрешение гулять в таежном заповеднике "для наблюдений за природой и вдохновения" – как было написано в его мандате.

 Олег был сыном охотника и потому в прошлом году успешно ловил в заповеднике бобров, завезенных туда из Бобруйска. Зимой прибыл в наш город редактор издата "Молодое пламя". К весне у Древостоева в столице вышла киига стихов, а у редактора появилась бобровая шуба.

 Теперь Олег создавал вторую книгу, что грозило семейству бобров из томского заповедника новыми потерями.

В другой комнатушке поэт Тыковлев писал сонеты, архаичная форма которых приходила в противоречие с современным содержанием. Редакторы на такие стихи "не клевали", потому поэт Тыковлев клянчил рубль, то у меня, то у Древостоева.

 Я навестил свое жилище на взвозе, понадобился поэтический словарь А. Квятковского. Открыл дверь комнатушки – темно! Стекла были черны, мухи уже не летали роями, а висели сплошной стеной.

 Вокруг раскладушки, на которой еще недавно спал Бамбино, валялись разодранные и облитые кофейной гущей, мои дорогие словари. Сервантес, Мериме, Доде и другие корифеи, потеряли более половины страниц.

 Станиолевые обертки от шоколада, пустые баночки из-под кофе валялись всюду, ими же до отказа была забита топка печи.

20.

 Бамбино прожег кофеваркой крышку моего приемника, облицовку тумбочки и письменного шкафа, стекла которого были разбиты.

 Я долго выгонял из пенала мух, размахивая рваной и черной простыней, подметал пол, мыл окошко.

 На стене висел рисунок: человечек, волосы которого стоят дыбом, трагически воздел руки на фоне огромного солнца. Бамбино создал сотый вариант шедевра.

 На другой день мы пили с Тройкиным пиво в его кабинете из целлофановых мешков. Вопрос был в том, что все графины Тройкин с приятелем уже разбил во время пивных экспедиций.

 – Теперь с настоящей квартирой будешь, – сказал Тройкин, – у членов писательских своя, обкомовская очередь. Поздравляю!..

Писательского билета в кармане у меня еще не было, но был из Москвы звонок –утвердили! Я подал Сане заявление на увольнение.

 – Ничо, – грустно сказал Саня, –вот допишу роман про войну 1812 года, издам и тогда тоже в союз вступлю. Тогда я вам, салагам, покажу, что такое – писатель Тройкин...

 Саня пролил немного пива на брюки. Из целлофана пиво пить непросто. Надо держать мешок особенным образом, опыт нужен, это вам не роман писать.

 Осенью я нанес новый визит в свою старую квартиру на взвозе.

 Воздух в пенале пах гарью. Я долго оглядывался.

В нос били совершенно ужасные запахи. С раскладушки сдернуто байковое одеяло, в котором прогорела огромная дыра.

 А что за провода, тряпки? Штепсель. Это был лечебный электробинт. Вот здесь его замкнуло. Понятно.

 Шарль мерз под одеялом, лежа на тонком брезенте раскладушки, он решил обмотаться электробинтом и так греться. Во сне он ворочался, проводки перекрутились...

 

21.

 Но что он сделал с моим книжным шкафом? Вандал! Он расщепил мою мебель туристским топориком. Топил моей мебелью плиту. Но поддувало забито золой, дымоход не чищен, печь дымила и не давала тепла.

 Вся комната засыпана бумагами, обертками от конфет, газетами, которыми Бамбино отирал пену с волосами, когда брился.

А одеяльный пожар он залил из ведра, которое служило ему переносным санузлом. Вот откуда запахи. Да что там – запахи? Вонь!

 Я сел писать Бамбино письмо. И в этот момент явился он сам. Увидев меня, Шарль скорбно сморщился:

 – Требую возвратить мне ключи! Чтобы никто не смел вторгаться жилище! Требую не вмешиваться в мою личную жизнь!

 кинул ключи на пол, подводя итог дискуссии:

 – Ты молодец: открыл способ тушения пожаров собственным дерьмом. Тебе бы следовало присудить нобелевскую премию!..

 Я поднимался по взвозу, и мне в снежном мареве открывалась Воскресенская церковь. Мебель пропала? Будем считать это стихийным бедствием. Да ведь так оно и есть на самом деле. Дождь замочит, если вы не успеете от него укрыться. А кто виноват?

 Я еще не получил настоящую квартиру. Но я жил её предчувствием. И в сердце жило воспоминание о детстве, когда живы были отец и мать, и была у нас собственная крыша над головой.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.