Сергей Подгорнов. Аукцион. Провинциальный роман о жизни кабинетных работников

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Подгорнов Сергей Елизарович

Просмотров: 2927

2013 год, Выпуск № 3

 

Глава 1. ЛЕТУЧКА

 

 

Безымянный пес чуть-чуть придурковатого вида, сладко и блаженно

причмокивая, лежал на боку и дремал в тени забора как раз возле дома номер 60 по улице Старобольничной.

Изредка, очнувшись, он разлеплял тяжелые веки и тогда на ближайшие лопухи, на голую, потерявшую свежесть говяжью кость перед самым носом и на часть улицы смотрели черные, блестящие, сильно выпуклые глаза, придававшие широкой коротковатой морде выражение неуемной безудержной радости. Со стороны могло даже показаться, что еще полсекунды – и обладатель выпуклых глаз опрокинется на спину и начнет корчиться в неистовом хохоте. Но проходили эти полсекунды, за ней другие, а хохота никакого не было.

Да и чего, собственно говоря, хохотать, если жрать хочется, а нечего? Повеселись-ка попробуй с голодухи! Повеселись, повеселись, а мы посмотрим, как это у кого получится. Вон – в пузе урчит не хуже чем в тракторе, который вчера вечером долго тарахтел возле старой рябины у калитки Смокотиных. Эх, жизнь собачья... Проснувшись и хватанув зубами раз-другой безнадежно голую кость, пес опять закрывал нагло врущие о безудержной радости глаза и засыпал. Левый бок его в грязной свалявшейся шерсти мерно вздымался и опадал, крупный влажный нос тихонько посвистывал.

Третий день над улицей и над всей обозримой территорией недвижно и плотно висела испепеляющая жара. Словно сама преисподняя, ввиду угрожающей тесноты и скученности, а также чертовских взяток наверх и ангельских интриг, взяла да и вывалилась наружу к немалому изумлению тех, кто не все еще грехи сотворил и по праву живых бойко топтал асинскую землю. Уже не солнце даже – к полудню оно расплывалось и растекалось в небе – а воздух вырабатывал сам из себя жар и оглушал, и стеснял дыхание. Термометры во дворах, прикрученные в тени и на открытом месте, безо всякого стеснения врали каждый по-своему, но одинаково неутешительно. Помои, которые выплескивались в придорожные канавы, высыхали тут же и только одуряющий запах еще много часов упруго бил в нос, вызывая в спекшихся головах нечастых прохожих мгновенные и глубокие помутнения. Утром и вечером в огородах шла нескончаемая поливка из черных, точно вяленые вороны, шлангов, и всякая помидорно-морковно-луковая зелень и картофельная ботва неистово выдирались навстречу влаге. А вот деревья – яблоньки, рябины, черемухи, живописно, как на картинах художника Левитана, раскинувшиеся в палисадниках и вдоль заборов, заметно съежились и если два из них оказывались рядом, то непременно норовили залезть кронами одно под другое, подныривая и толкаясь. Разная и густая трава, властно захватившая пространство по обе стороны от дороги, отупело поникла, пригнетенная вдобавок толстым слоем мельчайшей пыли. Растопыренный репей – его угораздило выбраться на середину полянки – был точно уж невменяем и близок к обмороку. Немного лучше чувствовала себя крапива, она изо всех сил жалась к штакетнику,

пряталась в щели, так и спасалась от прямого огня. Но и ей, судя по сильно нездоровой зелени опущенных листьев, приходилось несладко. И никто бы ничуть не удивился, если б она вдруг взяла и заголосила или потребовала кружку пива. И лишь одним одуванчикам – беспечным пацанятам дорожных обочин, казалось, все было нипочем – так наплевательски и заносчиво вздымали они пушистые головки на полых, прямых стебельках. А день ведь, между прочим, только-только начинался, и самое пекло было еще впереди. Огороды уже были политы, и на улице как раз возникла небольшая пауза – те, кто торопился с утра на работу (а именно: шоферы из близлежащего АТП и врачи, пробегавшие из центра города к горбольнице), так вот, те, кто торопился с утра на работу, недавно прошли, а ребятня, этот «зелёный горох» едва лишь поднималась с кроватей.

Тишина и оцепенение за последние двадцать-тридцать минут были нарушены лишь однажды. Неистово краснорожий, приземистый мужичок, пожилой и не по возрасту шустрый, чуть ли не бегом выкатил из гаража старый, с потускневшей зеленой краской мотоцикл, на люльке которого виднелись многочисленные вмятины. Было это через два дома от того места, где дремал пес. Вскоре, с двумя корзинами в руках, появилась жена его, толстая низкорослая баба в серой рабочей куртке и в сбитой набок грязной косынке. По всем приметам, семья отправлялась в лес за малиной или смородиной – на них в этом году выпал небывалый урожай. Мотоцикл застрекотал, окутался облаком сизого дыма, выскочил из него и, промчавшись по улице, нырнул в ближайший переулок. Напоследок мелькнули две ярко-помидорные каски, и опять все стихло.

Улица была широкая, пыльная и, как всякая старая улица, по составу жилья с обеих сторон далеко неоднородная. Крепкие, недавно построенные, просторные дома (их было меньше) чередовались с маленькими кривобокими развалюхами (их было больше), в которых незаметно и неизбежно догасали одинокие старухи.

Дом номер 60, наполовину скрытый с дороги большой кучерявой яблоней, так широко разбросавшей вверху артистически выгнутые ветви, словно те желали принять в них целое небо, причудливо сочетал в себе новое и старое. Был он, что называется, не первой свежести – бревна стен потемнели почти до черноты и растрескались множеством продольных трещин. Между бревен то там, то здесь космами торчала пакля – нахальные птицы приспособились выдергивать ее для гнезд. Однако всякий, вошедший во двор, мог обнаружить следы недавнего ремонта: два новых, отливающих маслянной желтизной, нижних ряда и новый же высокий и беленый фундамент. Новыми были и высокое крылечко с перильцем, и ворота крытого двора. Именно поэтому дом приобрел горделивый – вылитый старик, побывавший по профсоюзной путевке в местном шахтовом профилактории "Зайчонок" в разгар женского заезда.

С собачьей точки зрения, у этого дома перед прочими другими имелось одно отличительное преимущество: недавно, точнее – позавчера, здешняя хозяйка бросила ему вареную говяжью кость. На, мол, весельчак, подкормись! Пес прямо оторопел от неожиданности: с чего бы это? Понятно, что за просто так можно камень бросить. Но за просто так – кость?? Не веря в удачу и опасаясь подвоха, пес осторожно ухватил зубами подарок и, что называется, поплыл. Поплыл, поехал, размяк, держите мои лапы! Говяжья кость, всегдашняя греза! Счастье и радость, жизнь и надежда – все в тебе! Чтоб благодетельница, не ровен час, не подумала, что он невежа какой-нибудь, пес усиленно и долго вилял загогулиной хвоста, изъявляя самую восторженную благодарность. Пусть знает, что хоть и на помойках выросли, а с этикетом знакомы, понимаем, что к чему, – может и еще как-нибудь что отломится? Кость была большая, превосходный мосол. Всякий раз, находя в отбросах, скажем, плохо обработанное ребрышко, пес до глубины собачьей души поражался: как это человек добровольно отказывается от такой вкуснятины, почему не грызет ее сам? Зубы что ль не так устроены? Но ведь хитры же эти двуногие на всякую механику, могли бы придумать обгладывательные машины. Впрочем, хорошо, что не придумали... Хотя мяса на желтоватых боках оставалось немного, пес не стал обрабатывать мосол до конца – тот день выдался у него удачным – а запасливо зарыл под рябиной...

И – не напрасно. Сегодня, когда раненько утром притрухал он к школе – вон ее крыша видна на соседней улице, на него опять налетел этот вражина, серый кобель. Откуда он, подлец, взялся, а? Вот невезуха. Какая расчудесная сразу за школой помойка – терять жалко! Только утвердился там, всех шавок мелких отвадил и – на тебе... Хорошо – не догнал.

Вот тут припасенная косточка и пригодилась. Откопав заначку, пес, млея от запаха,– ну и что, что с душком? – соскреб с нее все, что возможно и невозможно и не столько мясом, сколько собственной слюной мало-помалу наполнил пустой желудок. И то ладно. День весь впереди, авось еще что-нибудь урвем.

И вот сейчас безымянный пес немножко придурковатого вида полеживал в тени забора, за которым прятался дом, в глубине которого, как выяснилось, водились говяжьи мослы с остатками мяса, и сладко дремал. В Асинске вообще насчет этого строго – тут любой пес может дремать под любым забором, если, конечно, никто не прогонит. Теплые лопухи и трава служили бокам хорошей подстилкой и очень способствовали здоровому сну.

Распаляющееся солнце, и так и этак изворачиваясь, битых полчаса пыталось выкурить его из этого удобного места. И вот когда оно уже готово было подвинуться на полшага, чтобы наконец-то защемить его лучом – случилось абсолютно непредвиденное. Пролетавшая мимо оса – бог весть чего здесь искавшая, слишком уж громко прогудела над ухом, и пес, лениво в полудреме махнув лапой, нечаянно прижал ее к носу.

Бедный, бедный псина!... Лай, визг. Кто? за что? Боль, дикая боль подбросила его вверх. Пес крутанулся, вылетел из-под забора и со всех ног ринулся по пустынной улице, взвизгивая и скуля. И тут же вслед за ним вспенился по дороге шлейф встревоженной пыли.

Промчавшись метров двести, пес чуть не кубарем (нос по сумасшедшему жгло!) скатился с горки, шмыганул по разбитому мостку через узкую, вонючую канаву и, тряхнув головой, наддал сильнее. Лысый, с горбатым облупленным носом старик в застиранной майке с кустарно наляпанным поблекшим Волком из "Ну, погоди!", копавшийся в огороде, выпрямился – кто там так осатанело визжит? – приложил широкую ладонь к глазам, увидел счастливую собачью морду, затем крючок лохматого хвоста, после чего задумчиво почесал черным ногтем под мышкой, выругался и опять склонился к грядке. Пес в это время был уже далеко. Он пронесся мимо старой, в щербатинах, бани №2, мимо пятый год ремонтируемой прачечной, взлетел по ступенькам на высокую железнодорожную насыпь, перемахнул через – раз, два – рельсовые пути, опять вниз и опять через рельсы и дальше мимо затянутых бурьяном остатков фундамента бывшего когда-то Дома пионеров, мимо стен ломаемого ресторана, мимо ЦЭС (раньше – электростанция, а нынче просто котельная) прямо к дороге, за которой возвышался большой четырехэтажный Дом, где заседало городское начальство и где находилась редакция газеты "Вперед, к свершениям!"

Только здесь, едва не попав под колеса отчаянно заскрипевшего тормозами автобуса, пес наконец-то пришел в себя.

 

Заведующий отделом информаций газеты "Вперед, к свершениям!" Эдуард Евгеньевич Асадчий, молодой человек лет двадцати четырех – двадцати семи, высокий, в меру худой, с короткой стрижкой, широким прямым носом, хрящеватый кончик коего заметно раздваивался, и тусклыми мученическими глазами – стоял, облокотясь на подоконник, и с высоты второго этажа наблюдал за происходящим на улице.

Впрочем, на то, что там происходило, Эдуарду Евгеньичу в данный момент было в высшей степени наплевать. Худо было Эдуарду Евгеньичу, почти до обморока худо.

Вчера вечером сидел он в русской народной избе (то бишь – в развалюхе) у Витали Запарина, дремучего самобытного философа, а в миру ленивого и неопрятного физика-педагога, не выпнутого до сих пор школьным начальством лишь по непонятной причине. Непризнанный философ с упоением рылся в крестьянской сильно разворошенной бороденке, хмыкал, крякал и благодушно скалился. Прямые волосы на вертлявой головке, вдохновенно летящие вниз толстыми сосульками, были схвачены вдоль лба серой бельевой веревочкой. Из углов по-былинному разило мышами. Еще был инженер Сережа, как всегда с одноцветной девушкой, на этот раз с розовой ("Умейте делать выбор, л-лопушки! В женщине важна т-тональность..."), но тот скоренько вырубился прямо за столом и как бы отсутствовал. Да, выпито было много, а на закуску хозяин, кроме прошлогодней капусты, предлагал прежде всего сиволапые парадоксы своего физического ума.

Как ворона по цветам, легко и непредсказуемо перепархивая с темы на тему – с Шопенгауэра на половое воздержание россиян, а оттуда прямым ходом на неразумное использование природных недр в целом – Виталя затем, достигнув определенного градуса, взялся, крича и взвывая, декламировать Бродского, но это было еще ничего, хотя и давно приелось, лишь розовая девушка слушала в первый раз с натужным любопытством. А потом, ближе к двенадцати, они схлестнулись в ожесточенном и бессмысленном споре о недостатках и достоинствах народного образования. "Ты пойми, – Виталя взмахивал руками, в которых временами находилась вилка, и все вокруг себя завалил капустой. – В них во всех с первого класса внедряют вирус идиотизма. Ты слышал о таком вирусе? Ад фирэдиум стрикс промоле! (Девушка, в тихую августовскую полночь нарвавшаяся на жутковатую, как Терминатор, латинщину, таращила глазки.) Он есть, это физически существующая единица! Дэ брабант модус нихиль. И пострашней СПИДа!""Пусть внедряют,– настырно бубнил завотделом.– Сейчас им, засранцам, ни хрена знать не надо. Научатся делать пистон и – хватит..."

И вот теперь, явственно вспомнив тягомотный то взлетающий, то опадающий спор, да еще вперемежку с паленой, разящей ацетоном водкой, Эдик весь скорчился от стыда: "Черт возьми, во что я превращаюсь..." А потом в три часа ночи (хорошо философу – он мог спать с сережиной девушкой, уработанной мудрыми речами, хоть до обеда) Эдик двинул домой по дрыхнущему городу. Хмель сменился поганой тяжестью в голове и сухостью во рту. Открыв входную дверь, Эдик, в темноте по-приятельски стукнувшись о косяк и стол, наощупь добрался до дивана и повалился, не раздеваясь. Мать спала в другой комнате и не слышала. Впрочем, она никак и не реагировала на эдиковы выходки – жизнь полностью сосредоточилась для нее в воспоминаниях собственной давней молодости – ошибках, просчетах, неудачах. Она как бы организовала для себя новое пространство, в котором те времена ее бурнонасыщенных лет стали для нее большей реальностью. Эдик, как фантом, залетал в них из будущего. Иногда раздражал и только...

Заведующий отделом информаций имел в родном коллективе прочную репутацию легкомысленного, но безвредного шалопая, который как только женится, так сразу и непременно образумится. "Бабу тебе надо," – говорили сердобольные женщины в редакции, имея в виду не столько половое, сколько возвышенно-облагораживающее начало, заложенное, якобы, в некоторых неиспорченных созданиях.

Но какая могла быть баба, откуда бы ей возвышенно-благородной взяться, если, к примеру, выбежав из родного подъезда и увидев на скамейке девушку с первого этажа, вялую дуру с длинным носом, уткнувшую этот нос в раскрытую книжонку, Эдик мог остановиться, рассеянно взглянуть на страницу и меланхолично сказать:

– Книжку читаете? Про Мэри Жопинс? Да, да, помню: по-байроновски наша собачонка ей кинула последнюю палчонку...

И так же рассеянно побежать дальше, оставив девушку в полном столбняке и растрепанности чувств.

Вот такой был Эдик – птичка воробей, бабочка капустница. Кривляка, одним словом. Но это не мешало ему однако черпать у мелькающих друг за другом дней максимально доступные радости.

И все бы хорошо, но в понедельник утром была летучка. И пишущие работники газеты, журналисты-корреспонденты, сбивались в единое стадо пред светлые очи любимого редактора. Это была самая натуральная пытка! С каким бы легким сердцем, даже ни разу не всплакнув и не пожалев, Эдик отдал бы эти ежепонедельничные посиделки грамм за сто пятьдесят холодной, зубы ломящей водочки и час-другой безмятежного сна!

И сейчас, когда на улице, в ветках и траве, всякая шустренькая букашка и прочая тварь, разбуженная жизнеутверждающим солнцем, выказывала бодрость и оптимизм, Эдик, стоя возле окна, невыносимо страдал.

 

……………

 

Сегодня утром, едва отодрав голову от диванной подушки, Эдик долго плескал в лицо холодную воду. Затем пил крепкий, вяжущий чай. Затем пожевал немного заварки – чтоб перегаром не воняло. Конечно – лучше бы просто сто пятьдесят, это не проблема, но бабы-стервы непременно унюхают. Да и редактору капнут. Такие здесь мерзкие бабы. Но этой подготовки к борьбе со сном хватало ненадолго.

А внизу, за окном, на той стороне дороги ровным рядком стояли старые тополя. Прошлой зимой их нещадно обрезали, и новые тонкие ветки густо торчали из макушек, будто вставшие дыбом волосы. По дороге не слишком часто, но и не слишком редко бежали разнообразные машины тихого, уездного Асинска: шустрые, блестящие легковушки, деловые фургоны, настороженные и туповатые милицейские "уазики". Вывернувшийся невесть откуда пес был едва не задавлен уродливым, вроде гусеницы, ярко-желтым автобусом. И шофер автобуса, цыганистый парень, с лохматой, как черная роза, головой, быстро высунувшись наружу, громко и с чувством (бабенка, шагавшая по тротуару, замерла и восторженно прыснула) выдал сложную и крепкую фразу, от которой пса боком, боком – и отнесло в сторону, за автобус.

Фу-у... Только крови с утра не хватало. Окажись безмозглая животина раздавленной, Эдик, кажется, готов был навзрыд, с горькими и обильными слезами разреветься – нервы бы не выдержали напряжения. Хорошо еще, что не всякий бросающийся под машину, кончает под ней свою бестолковую жизнь. И этот бродяга, увернувшийся от колеса, пусть теперь улепетывает со всех ног. Повезло...

Но когда автобус проехал, Эдик опять увидел пса. Тот стоял, идиотски высунув язык, и весело поглядывал на окна самого большого в Асинске госучреждения. Потом отбежал к железобетонной ограде ЦЭСа, брюхом раздвинул могучие лопухи и задрал лапу.

– Все, хватит, – сказал Асадчий вслух и, решительно отлепившись от подоконника, переместился к журнальному столику, где в широкой белой тарелке стоял граненый реликтовый графин, сильно смахивающий на здание университета имени Ломоносова, которое иногда показывают в программе "Время".

Теперь, когда заведующий отделом не мнет локтями подоконник, мы можем разглядеть нашего героя гораздо пристальней.

Конечно, в первую очередь надо бы найти какой-нибудь изъян – чудовищную большегубость или заметную кривоногость – чтобы читатель воспринял и полюбил его как родного, но чего не было, того не было. Правда, красавцем, хоть бы и с натяжкой, Эдуарда Евгеньича тоже назвать нельзя, несколько неправильностей в лице и фигуре легко усматривалось – тот же раздвоенный нос, допустим; но все покрывалось универсальным ростом: метр семьдесят девять, удобным на разные обиходные случаи, и шальными нагловатыми глазами цвета... не подберу никак, ну да ладно; глазами, которые порой легко совлекали девушек и женщин на опрометчивые поступки.

Левая щека страдальца была выбрита хуже правой, что указывало на неравномерность освещения того закута, где электробритва обихаживала волосянную поросль задорного лица...

Минуту-другую Эдик быстро и бессмысленно кружил по кабинету, то энергично взмахивая руками, то встряхивая головой, попутно проклиная мерзавца Виталю с его народным образованием и капустой. Наверху, на книжных шкафах, росли в горшках неведомые цветы, которые не цвели никогда, но зато регулярно желтели и сохли. Квелые стебли одного из них спускались вниз по стеклянной дверце. Завотделом отщипнул скрюченный буроватый листочек, пожевал – тьфу, гадость! – выплюнул, затем вернулся за стол.

 

Противно забренькал телефон.

Страдалец снял трубку.

– Да? – произнес сиплым сердитым басом, отбивающим всякую охоту к разговору.

Из трубки сквозь шорохи и потрескивания донеслось:

– Здорово, племяш!

Тетка Лиза. Незамужняя двоюродная материна сестра. Ей немногим более тридцати, однако с Эдиком разговаривает, как прожженая жизнью старуха – нравится ей так. Тетка Лиза работает главным бухгалтером на шахте "Ударник" и племянника не забывает.

– Привет, родственница.

– А голос чего такой печальный?

– Худо мне, родственница.

– Это бывает. Надо больше по утрам рассолу пить.

– Спасибо.

– И по вечерам тоже. Вместо водки.

– Ты чего звонишь? Нервы трепать? Щас трубку брошу.

– Эй, племяш, не бузи! Повежливей с теткой. Помру – наследство оставлю.

– Как же – дождешься от тебя.

– Слушай, я чего хочу сказать: мы тут по бартеру кое-какое барахло получили, так я для тебя куртку попридержала.

Вечно у нее так: долгие предисловия, потом только к делу приступает.

– Какую?

– Пуховик китайский. Тебе ж, знаю, надо.

– Ладно, завтра заеду.

– Никаких завтра. Только сегодня и до двух. После двух меня не будет. "Завтра". Тут все подряд с руками рвут!

– Лады, договорились...

Вот еще и на "Ударник" ехать. Но куртка нужна, а на барахолке запредельных денег стоит. Так что придется пошевелиться. Эх, не хотел сегодня никуда мотаться, ну да ладно. Раз такие пироги... Заодно и матерьялец какой-нибудь взять. С очист... Эдик рыгнул перегаром... С очистного фронта. А то эти информашки вот где уже сидят.

 

Короче, кто хочет маяться с похмела – пусть мается, а мы будем страдать.

На этот раз даже наметился выбор: причин могло быть две.

В ближайшую субботу должен был состояться аукцион, т. е. некое действо, которого в Асинске еще никто отродясь не видел. Самое замечательное, что устроителем выступал коллектив редакции. За подготовку отвечала зам. редактора, "замша" Элеонора Бухацких. Ей бы, конечно, лучше публичный дом устроить, но остановились на аукционе. Мотивация была такова: финансовое положение газеты сегодня аховое, и аукционом, мол, мы его в один присест поправим.

 

……………

 

Дело в том, что в последний месяц вокруг городской газеты шла упорная нарастающая борьба. Потрясные вихри нового времени принесли из долгорукого города диковинный закон, что у любого издания могут быть теперь разные учредители – во как! Вот тут-то в Асинске и началось: сшиблись, что называется, интересы. На этой неделе, в четверг, все должно было решиться окончательно. О правах на газету, помимо коллектива редакции и городского Совета, заявило вдруг – гороха с чесноком объелись! – общество садоводов, крайне хамская, с волюнтаристским уклоном организация. И хотя звонкие тычки и оплеухи наносились с переменным успехом, интуиция подсказывала Эдику, что плантаторы своего добьются, потому что во главе общества стоит гренадерша, гром-баба Капитолина Вовк. Эта дама с широкими таранными бедрами и развитой бронетанковой грудью самой природой, казалось, была задумана для других, нежели обычно, целей. Ее не обжимать, не стихи ей читать при звездах, а стены ею в крепостях проламывать. И те ничтожно-жалкие барьеры, что пытались воздвигнуть перед ней разбродные ряды хлипаков из редакции во главе с ответсекшей Пальмирой Ивановной Стрюк, взывая (умереть можно!) то к закону, то к здравому смыслу – это ж былл для нее: тьфу!, а не преграда. "Эт видиум нон фикшн проблематэ," – сказал по этому поводу, как отрезал, Виталя Запарин.

Среди пишущей братии с самого начала завязавшейся борьбы не было никакого единства. И главный раздор вносил сам редактор газеты пижон Тонкобрюхов. Ну не предельное ли паскудство печатать в субботнем номере статью Сударушкиной против городского рабочего комитета?! Комитетчики за газету, а мы... Таким образом, пятая колонна гнездилась в редакторском кабинете, иногда выскакивая и чувствительно давая под зад зарывавшимся борцам своего коллектива.

И вот сейчас, сидя за столом и обхватив голову руками, Эдик торопливо и радостно взялся страдать, бунтуя в душе против неотесанной Капитолины. Эдик страдал и одновременно прислушивался – не наступит ли облегчение. Да... Можно ли всерьез относиться к сумасшедшей идее: поставить в когорты садоводов все население города? (О! Кажется, уже легчает!) Почему это все, кто ест огурцы, должны их непременно выращивать? (Еще легче!) Смешно!

Тут в кабинет, как задиристый весенний ветер, стремительно влетела Пальма и с порога скомандовала:

– А ну закрой окно!!

– Вот так да. А где "здравствуй, любимый Эдик"?

– Будет тебе и "любимый", и "ласковый". Закрывай окно!

С ума сошла – и сегодня что ли мерзнет?

– Пальмира Иванна, – с неохотой отбросив страдания, по привычке заныл Эдик, – имейте кусочек совести. Одуреем от духоты. Дышать ведь нечем!

– Закрывай, кому говорю!

Пальма, то бишь Пальмира Ивановна, из-за недостатка рабочей площади делила один кабинет с Эдиком.

Когда женщине минует сорок, и она прекращает борьбу с непокорной фигурой – на первое место выходят душевные качества. Главным душевным качеством Пальма Стрюк считала в себе целеустремленность. То есть, именно цель и именно устремленность. В устремленности, как показала практика, все средства хороши, а подлые даже лучше. Не каждый порядочный человек может пользоваться подлыми средствами, а Пальма Стрюк – могла! Это сильно поднимало ее в собственных глазах.

Невысокого росточка, кругленькая и пухленькая, она отличалась не той здоровой пухлостью, при которой кожа светится изнутри, вызывая самые дерзкие и необузданные желания, а вовсе даже наоборот – тело у нее было рыхлым и невыразительным. Лицо с небольшим вздернутым носиком и десятком прыщиков на лбу, на щеках и на подбородке (с мужиком не спит, что ли?) было удивительно плоским – глаза, губы, нос жили, двигались на совершенно гладкой основе.

Пальма до ужаса боялась сквозняков. При одном только слове "сквозняк" ее уже начинало знобить и потряхивать. А Эдик терпеть не мог духоты и при каждом случае норовил запустить в комнату хоть мизерный шмат наружного воздуха. Их вокругоконная распря была давней, она возникла с тех пор, как Эдик появился в редакции. Пререкания заканчивались всегда одинаково: Эдик, демонстративно вздыхая и морщась, уступал. И затем они вдвоем, но с разными чувствами, прели в запертой комнатушке, истекая потом и ненатурально розовея. Если б не прежняя асадчевская подготовка – ему выпало некоторое время бегать по тундре в такое же вот пекло с рюкзаком и нередко в душном накомарнике – его журналистская карьера могла бы закончиться очень быстро. Вот и сейчас, ворча под нос: "Ах, какие мы нежные...",– он неохотно захлопнул створку.

Пальма была на взводе. Очутившись за своим просторным квадратным столом, она отгребла к краю горбатые бумажки и, негодуя, выпалила:

– Совсем набора нет! У тиражников поломка, так они опять на нашем линотипе набирают. Представляешь: Подтележников в пятницу наорал на Ксению, а та – дура, прости, Господи – тут же согласилась. И это главный инженер типографии! Жалко Приходько нет, опять по своим делам в Кемерово смотался, а то б я ему выдала... (Приходько заведовал типографией).

Поломки линотипов были делом обычным. Редакционный эпос гласил, что в двадцатом году скакал через Асинск неистовый командарм Фрунзе с горячей конницей, чтоб побыстрей закончить свой поход на Тихом океане. Но стремительному движению взмыленных лошадей сильно мешали чугунные монстры походной типографии. Только соберется Фрунзе как следует рубануть беляка-гада, да линотипы не пускают! Тут-то неподъемные чугуняки и бросили. И в месте, где упали они на землю, выросла асинская городская газета. Какая доля правды в древнем предании – теперь установить невозможно, но что-то, видимо, было, потому что даже притерпевшихся людей эта техника постоянно поражала весом, объемом и топорностью.

В наши дни, говорят, секрет производства такого оборудования был утерян, и это к счастью, ибо самой современной мартеновской печи пришлось бы работать в напряженном режиме не меньше полумесяца, чтобы наварить необходимое количество чугуна...

Эдик на пламенную тираду не откликнулся.

Однако если Пальма завелась – а заводилась она легко – запала ее могло хватить надолго. В другой раз, в другом состоянии Эдик не прочь бы позабавиться, поподначивать лопухнувшуюся женщину, но сейчас тявкающий пальмин голосишко мерзко сверлил в ушах.

– Ромашковая моя, ясноокая Пальмира Иванна! Почему бы вам не поделить линотип с ближним? Но почему?! Еще ведь в Писании сказано: надобно делиться! – сказано ли так в Писании Эдик не знал, а ляпнул это с одной-единственной целью – унять пыл готовой к шумному скандалу Пальмы. И получилось, что ляпнул-то совершенно некстати.

Пальма взвилась до потолка.

– Ах, делиться?! Ты в два смоешься, а мне что: до ночи тут сидеть? Благодетель нашелся: де-ли-и-ться! Посмотрела б я на тебя на моем месте...

Эдик хмыкнул. Кто, кто еще не слышал о героическом труде ответственного секретаря асинской городской газеты? –...И вообще, – Пальма исподлобья глянула на Эдика, тот оплошал и не успел вовремя загнать в себя ухмылку, – с первой полосы в последнее время почти исчезли информации.

О-о, Пальма умела быть стервой, это у нее хорошо получалось!

– Пальмиравановна, любите меня, я ведь не Подтележников, – сладко запел Эдик и – бац! – переломил нежелательный разговор, – летучка-то сегодня будет?

Трюк удался. Пальма засуетилась, потянулась к двери.

– Да, пора уж, сейчас гляну: все ли на месте.

– А обзор кто делает? – крикнул ей в спину Эдик. Вопрос был не просто так. Если, допустим, Немоляев, он укладывался в пятнадцать минут, если "замша" – то и полутора часов не хватало. – Кто обзор делает, Пальмираванна?!

– Я.

Сорок минут. Все равно много.

Будь Эдик редактором, он обязательно издал бы специальный приказ, в котором все обзоры поручил бы делать Сенечке Немоляеву, пусть и за дополнительную плату...

Пальма распахнула дверь и возвестила из коридора:

– Эдя, на летучку!

И опять захлопнула.

Надо еще хоть маленько проветрить. Завотделом подрулил к окну. Внизу по тротуару, твердо чеканя шаг, двигались Щучкин и Колоберданец – два действительных члена городского рабочего комитета. Причем Щучкин слегка подпрыгивал и гнусно вилял бедрами. Эдика заметили, но демонстративно не поздоровались, не кивнули, так и прошли с холодными мордами, будто статья Антонины, выцелив точнехонько то ли честь, то ли гордость, в них колом застряла. Ну-ну...

Одно к одному...

Несчастный, растерзанный Эдя вздохнул и, шаркая, как старик, ногами, поплелся в кабинет редактора.

Был понедельник, утро, половина девятого. Очередная рабочая неделя начиналась.

 

Редакторский кабинет был небольшим и каким-то уж на удивление серым и унылым.

Несмотря на то, что имел он широкое окно во всю стену и находился на солнечной стороне, солнце в нем, как ни странно, появлялось крайне редко. Заглянув внутрь через давно немытые стекла (уборщица Дуся!), оно совершенно терялось от неуюта и торопилось поскорее выскочить вон. Черт его знает почему – зайдешь, например, в бухгалтерию, что рядом за стенкой, там жара несусветная и от сияющих бликов деваться некуда, а здесь всякий раз сумрачно и зябко, как в погребе. Дополнительную унылость кабинету придавали три темно-коричневых книжных шкафа. Причем больше половины всех полок еще со времени приобретения оставались абсолютно пустыми, а остальные завалены чем попало: случайными брошюрами, справочниками, книгами, журналами, папками, вырезками из газет, а также конвертами с оторванными боками, из которых выглядывали уголки писем. На стене, напротив шкафов, висели часы, вправленные в массивную деревянную форму в виде корабельного штурвала, тоже, естественно, коричневого. Однажды на строго охраняемой зубастыми оводами реке Индигирке Эдик обнаружил на отмели брошенный катерок. Катерок завалился набок и ржавел. Возле задранного вверх гниющего днища стайками плавали мальки. При взгляде на часы-штурвал Эдик постоянно вспоминал тот катерок... Долгий, как зубная боль, стол с двумя рядами потертых стульев с гнутыми спинками, сиротливая скособоченная тумбочка с вечно приоткрытой дверцей в углу возле окна да три или четыре горшка тоже с чахоточными, словно поганки в лесу, цветами дополняли картину. В этом тягучем редакторском кабинете Эдик часто испытывал желание сотворить что-нибудь особенное... Или вскочить на стол и запеть: "В этой деревне огни не погашены, ты мне тоску не проро-очь...", или просверлить дырку в стене и тихонько наблюдать, что делают бухгалтеры, когда нет посетителей – не ковыряют ли они, часом, в носу, как это регулярно практикует он, или, на худой конец, разбить графин о батарею.

Максим Евсеич Тонкобрюхов занимал должность редактора вот уже восемь лет, будучи переброшен сюда на укрепление и наведение порядка с идеологической работы. Рост он имел ниже среднего и довольно заурядную внешность, за одним, но, правда, весьма существенным исключением: у него была узкая, вытянутая вверх голова с сильно выдвинутыми вперед челюстями. Этот недостаток вызывал еще один: при разговоре у редактора обнажались крупные плотно подогнанные друг к другу зубы и даже верхняя десна. Меткая журналистская братия давно прилепила ему (за глаза, конечно) прозвище "Лошадь" и прозвище это укоренилось прочнее, чем имя в паспорте.

С Тонкобрюховым работать было можно. Он придерживался замечательного, устраивающего всех принципа: в редакции можешь ты не быть, но матерьялы сдать обязан. Этот принцип, по-разному варьируя, Максим Евсеич повторял нередко, даже и в грубоватой форме:

– Отвлекают посетители? Собирайся домой и пиши хоть в кровати, хоть под мужиком пиши, если тебе там удобней, но к утру чтоб репортаж выдала.

Часто такой казацкой вольницей злоупотребляли.

– Утюгова, ты где два дня пропадала?

– Писала отчет с собрания в ОРСе, Максим Евсеич.

– Утюгова, родная моя, это тот, который на три странички?

– Да они больше и не наговорили. Лили из пустого в порожнее, я уж билась-билась, – начинала юлить Утюгова.

– Ох, смотри, Наталья. Знаю я, как ты билась. Еще раз повторится – премию под корешок срежу...

И вот что поразительно: несмотря на щедрые послабления, Тонкобрюхова в редакции не долюбливали, а некоторые и вовсе терпеть не могли – даже так. Причины у всех, как водится, были разные. Кто-то за то, что работал Максим Евсеич с непременной оглядкой наверх, был отчаянно нерешителен, до крайности осторожен и не умел, а, скорее, и не желал постоять когда следовало за редакцию; кто-то за плюгавенькую немужественную внешность; кто-то за вспышки гнева, которые изредка случались и бывали не всегда объяснимы, но при том сумбурны и нелепы, причем выражений в такие моменты Максим Евсеич не выбирал. Однако за долгое время к нему, разумеется, притерпелись, и многие, хотя опять же не все, другого уже не желали. Да и потом: редактор, говаривала Сударушкина – не шоколадная конфетка, чтобы нравиться каждому...

...Один за другим в редакторском кабинете стали появляться сотрудники. Рулевая рубка сухопутного корабля с пришпиленными высоко часами-штурвалом наполнялась. Первой вошла и забилась в дальний уголок заведующая отделом писем Анна Францевна Лукова, тихая, худенькая дама предпенсионного возраста. Она имела удивительную способность уменьшаться, съеживаться в пространстве – немудрено, что ее часто вовсе не замечали и спрашивали потом: а Лукова была? Затем шумно ввалилась плотная и румяная Элеонора Бухацких, заместитель редактора и завотделом культуры – эта, наоборот, расширялась, занимала большие объемы, чем имела на самом деле, а с нею маленькая, с острым личиком и короткой стрижкой Наталья Утюгова – торговля и быт. Чуть приоткрыв дверь, с лучезарной детской улыбкой проскользнул в образовавшуюся щель внебрачный сын Винни-Пуха и Красной Шапочки здоровенный Сенечка Немоляев – промышленность, строительство, транспорт плюс застарелая инфантильность и дураковатость. Спокойно и плавно, осветив собравшихся добрым бабьим лицом, вошла Антонина Сударушкина, общественно-политический отдел – "ах, Тоня-Тоня-Тонечка, неси скорей обед!". Прибежал как всегда взъерошенный, с лохматыми усами фотокорреспондент Паша Боков. Эдик и Пальма к этому времени уже сидели за столом, и каждого входящего Эдик в разной степени дружелюбия окатывал воспаленно-невыспавшимся взором.

 

……………

 

Каждую летучку предварял пятиминутный треп на общие темы. Что-то вроде обязательной разминки.

– Вы послушайте-ка, что делается! Аукцион-то наш какой интерес вызывает! – уместив себя на маленьком стуле, с восторгом затарахтела

Элеонора. – Мне в выходные три раза звонили, спрашивали: вы скажите, только честно, пожалуйста, какие товары будут? Лишь начну перечислять – мебель, пальто, плащи, платья – сразу говорят: мы непременно, мы обязательно придем.

– Рекламу надо пускать. Чего тянуть – меньше недели осталось, – это уж Наталья голос подала.

– Да! И прямо в каждом номере подряд! Ставь (это – к Пальме) наверху четвертой страницы и покрупнее.

– Сейчас в магазинах вообще ничего не найдешь. Костюм мужу второй год ищу. И в Томске смотрели... Торговля наша...– Антонина скривила губы.

– Зато у тебя костюмов сколько, – вспомнила Наталья.

– Господи! Где ты видела? Старье все. То третий, то четвертый год ношу.

– И мне, и мне тоже звонили! – влезла в идиллическое воркование подлая Пальма. – Интересовались, что будет с газетой.

Тонкобрюхов скривился: ну что за язык у бабы! Хотя и уверен был, что не утерпит – с пятницы, со статьи Сударушкиной еще завелась.

– Не знаю, не знаю, – шевельнула пышными плечами Элеонора. – У меня про газету никто ни разу не спрашивал.

Но Пальму так просто не собьешь.

– Уж если им сильно надо, если Капитолина с жиру бесится, почему бы не организовать какой-нибудь "Листок садовода" или "Вестник мичуринцев"? Выходили бы раз в неделю – за глаза бы хватило.

– Да, Господи! Ну какая нам разница, пусть садоводы будут нашими учредителями! – полным голосом закричала Элеонора. – Или ты боишься, что у тебя полоса сразу шире станет?!

– Не шире! – тоже закричала и вся вздыбилась Пальма. Для нее стычки вокруг учредительства ни на секунду не теряли прелести новизны. – Но ты что – Капитолину не знаешь? Она придет и будет тебе пальцем тыкать: пиши это, пиши то. И попробуй не выполни!

– Мне, положим, диктовать не будет.

– А вот посмотришь!

Наталья скорчила гримасску:

– Ну-у, пошли по кругу! Пусть депутаты на сессии определятся окончательно и – все. Вопросы надо решать интеллигентно, а не так, – иногда на торговлю и быт накатывало, и она чувствовала себя гораздо выше всяких распрей. "Интеллигентность" – было любимейшее слово Натальи. Черты интеллигентности она зорко отыскивала почти во всех, о ком писала. С ее легкой руки добрая половина асинских продавцов ходила в интеллигентах. – Хватит нам лезть в эти дрязги. Надоело до смерти!

– Я в субботу на мичуринском ведро смородины сняла, – поделилась с Антониной Лукова.

– Как это "хватит лезть"? – петушком наскакивала Пальма. – Они там без нас нарешают!

– Не совсем хорошо получилось, – заметила Антонина, – в четверг – сессия, в субботу – аукцион. На одной неделе все сошлось.

Эдик сидел сгорбившись, Сенечка по-прежнему радостно улыбался, а Анна Францевна виновато прятала взгляд.

– Давайте начинать летучку, – не вытерпел грубый Паша, – мне на съемку бежать.

– Да, действительно, – сказал Лошадь, – не будем затягивать. Кто обзор делает?

Обзор газет за прошедшую неделю должна была делать, как известно, Пальма.

 

……………

 

Понемногу, помаленьку подбиралась она к ненавистной статье против рабочего комитета. Руки чесались размахнуться и вдарить по ней наотмашь. – Разную реакцию в городе, но в абсолютном большинстве негативную вызвала критическая статья "Без недомолвок". Ее, я думаю, прочли и обсудили все. – Пальма не смотрела на Антонину, сидела прямая, воткнув чеканные глаза в газетный разворот, и лицо ее выражало высшую степень брезгливости. ("Ага! – понял всю подноготную страдалец Эдик.

– Так вот почему она нас с Немоляевым клевала. Разминалась!") На мой взгляд, в ней много спорных, а то и попросту сомнительных утверждений, высказанных к тому же безаппеляционным тоном.

– Хм...– сказала Сударушкина.

– А в условиях, когда мы отстаиваем право на независимость и должны опираться на союзников, эта публикация абсолютно вредная для нас, – голос Пальмы снова взмыл. – У меня сложилось впечатление, что статья эта написана по наущению кое-кого из наших работников с подачи председательши общества садоводов.

– Ты говори, да не заговаривайся! – взорвался Лошадь и метнул в Пальму из-под бровей разящий увесистый взгляд.

– Да, вот такая неотвязная мысль у меня.

– Что ж ты думаешь, это не мои выводы, что ли? – Антонина весело, безо всякой обиды глядела на Пальму.

– Думаю, нет.

– Ну знаешь ли...

– Знаю. Статья, как ни крути, поганенькая. За такие вещи отвечать полагается. ("Три года строгого режима без права переписки," – тут же насчитал великомученник.) Пока неизвестно, какова будет реакция рабочего комитета, но если и они от нас отвернутся – на всем, за что мы боролись, можно ставить большой и окончательный крест. Эта твоя статья – наш общий позор!

– Слова-то какие: "окончательный крест"...

"Ох, если бы так!" – подумал Максим Евсеич, а вслух произнес:

– Ты вот что, ты не останавливайся, заканчивай обзор...

"Хоть здесь тебя уела," – мстительно возрадовалась Пальма...

...Из культурных событий внимание читателей несомненно привлек репортаж о концерте заезжей группы "Маленький принц". А вот сенечкин рассказ "Безоблачный вечер" вызвал, как обычно, недоумение. Нет, конечно, она, Пальма, не литературный критик и в художественной прозе мало смыслит, но этот, как бы сказать... ммм... опус написан, словно, о другой какой-то розовой планете, а не о нашей сволочной действительности.

– Странная вещь: когда ты пишешь о шахте – у тебя там сплошные болты, винты, конвейеры и людей не разглядишь, а тут все наоборот. Ты бы уж как-нибудь частями оттуда сюда добавлял...

Пробежав по торговле, быту и письмам, Пальма закончила обзор, предложив отметить, как лучший (плюс пятерка к гонорару) репортаж из восьмого участка.

– У меня все...

Приступили к обсуждению, замечаниям и дополнениям.

Как правило, начинала всегда Элеонора. Она тут же заявила, что обзор неполный и за сорок минут бегло повторила то, что было сказано Пальмой, одобрив, правда, статью Сударушкиной и предложив ее на лучшую.

 

……………

 

Сенечка сказал, что ему понравился репортаж о концерте и он бы его тоже предложил на лучший.

Антонина Сударушкина сказала, что не приемлет пальминого тона, а также выпадов, в которых она объявляет ее чуть ли не преступницей, и что надо выбирать выражения; что союзники – союзниками, но надо ко всему подходить объективно, а то они собрались, понимаешь, там, в рабочем комитете, и пыль штанами со столов гоняют. И так уже население говорит, что им зарплату зря платят.

– Это какое такое население?! – о Пальму сегодня хоть спички зажигай. – Знаем мы это население...

– Какое бы ни говорило, все равно это факт, – парировала Антонина. – Что – разве не так? Скажи, разве не так?

 

……………

 

Было еще два-три взаимных покусывания, но не сильных, а так, в пределах допустимого, поэтому кусаемые огрызались вяло, без азарта.

Прошедшая неделя, таким образом, была закрыта, обсуждение закончилось.

Итоги как всегда подвел Тонкобрюхов. Листая подшивку туда-сюда, он намеренно делал вид, что еще раз просматривает материалы. Конечно, это неплохо, что все вот так грызутся друг с другом. Хуже нет, врагу только пожелаешь, когда коллектив сплоченный. Бойся сплоченного коллектива! Даже если он и за тебя. Сегодня он за тебя, а завтра, глядишь, и против. Так что пусть будет как есть. Сейчас одних подкормим, а немного погодя других – вот вам и любезный сердцу баланс сил. Главное – чтобы сразу на всех каши не хватило. Ждут голуби, рты раскрыли. Не всем достанется, не всем...

Максим Евсеич решительно захлопнул подшивку.

– Неделя была довольно средненькая. Могли бы поработать и не так. Плохо стараемся. Печально, но никто не рвет себя на части, где уж! Как лучшие надо отметить фоторепортаж и, – Максим Евсеич выдержал паузу, – "Без недомолвок" Сударушкиной. (Глазки у Антонины благодарно заблестели, а лицо Пальмы пошло красноватыми пятнами). Союзники – союзниками, но они действительно уж который месяц абсолютно ничем не заняты. Абсолютно ничем! В общем, материал своевременный, написан хорошо, взвешенно. Автор, в данном случае Сударушкина, попыталась объективно подойти к вопросу: а нужен ли рабочий комитет вообще? И приходит к совершенно очевидному выводу – нет, не нужен! Сейчас работать надо, а не в политику играть. Домитингуемся скоро – жрать будет нечего...

"Почему я его так не перевариваю? – сосредоточенно думал Эдик, корябая ногтем трещинку в столе. – Ну – Лошадь, ну – несчастное существо. Его пожалеть надо, по макушке погладить, а я вот прямо не знаю, что бы я сделал..." Дремота наваливалась с новой силой. Эдик опустил голову и прикрыл глаза.

– Эдуард Евгеньич!

Эдик вздрогнул.

– Ты о чем думаешь? У тебя такое лицо, как будто на тебе всю ночь ездили.

– Хм! – сказала Антонина.

"Отвяжитесь от меня!" – мысленно закричал Эдуард Евгеньич. –...Теперь давайте определимся, как нам все-таки быть с учредительством. Общество садоводов по-прежнему настроено решительно. Я разговаривал в пятницу с Капитолиной. Я ей так прямо и сказал: зачем вам газета? Ведь не будет никакой совместной работы, постоянно идем лоб в лоб. Ну? Давайте лучше по-хорошему. А она ни в какую. Уперлась и стоит на своем.

– Да что ж это, в самом деле, – встряла Пальма, – решение прошлой сессии для нее не указ? Не указ, выходит?! Одну строптивую бабу сломать не можем?!

– Решение сессии ничего не значит. Вы сами видите, что исполком им взял и подтерся. Я считаю, что в сегодняшней непростой ситуации мы сделали все от нас зависящее. Теперь остается ждать. Последнее слово за депутатами. В конечном счете им решать, какое учредительство их устраивает. Нам опять высовываться с новыми публикациями – только людей травить. Их, в сущности, абсолютно не интересует, чьим органом будет газета, лишь было бы, что почитать.

– Как же, дождемся, будет тогда о чем читать, – опять вклинилась Пальма. – Она ж всю газету на грядки разобьет!

– Вот-вот! Всей редакцией будем выезжать на поля и чего-нибудь искусственно опылять, – подхватил Эдик.

– Да замолчите вы наконец или нет? – не на шутку взвился редактор. – Я-то, по-вашему, кто: редактор или хвост собачий? В общем так. Хватит! Кому будет принадлежать газета – не столь уж и важно. Мне, главное, сохранить коллектив. Не забывайте, какое время на дворе: бумага с каждым днем дорожает, типографские расходы растут. Откажутся все от нас, и мы со своей нагулянной свободой по миру пойдем. И не дергайся, не дергайся, я тебе это, Пальмира, прежде всего говорю! Поприжми подол, а то лезешь без мыла... сама понимаешь. И мне такие выверты, как в пятницу, – он погрозил пальцем, – брось вытворять!

– А что такое? – завертела головой Элеонора.

– Она знает... Тише, тише, заканчиваем! Неделя предстоит напряженная – сессия, аукцион. И нам сейчас выдержка нужна. Выдержка! Очень прошу это запомнить... На сегодня все. Давайте за работу. А ты, Элеонора, задержись.

Журналисты газеты "Вперед, к свершениям!", гремя стульями, поднялись и нестройно вышли. Первым из темницы выпорхнул Эдик.

 

Наконец-то!

Редактор с усилием оторвался от кресла и потер поясницу.

В душе он был доволен. Он ожидал сегодня гораздо худшего. Вплоть до вскакиваний и выбеганий из кабинета. И все из-за статьи Антонины. Ах, умница баба, ах, умница! Надо будет и в самом деле похлопотать за нее о квартире. Ей-богу заслуживает! Неделю назад, вот так же в понедельник, он как бы случайно пробросил ей мысль о том, что странное впечатление производит нынче рабочий комитет. И все. В четверг статья была готова. Причем именно такая, какой и хотел ее видеть Максим Евсеич. Пришлось, однако, выдержать скандал с проклятой Стрючкой.

Он опять потер поясницу.

– Что: радикулит? – участливо спросила Элеонора.

– Да нет, – Тонкобрюхов сморщил лицо, отчего оно внезапно сложилось в приветливую улыбку. – Спина что-то затекла, сейчас пройдет.

– А что в пятницу было-то?

– А-а...– Тонкобрюхов махнул рукой.

– Из-за статьи?

– А то из-за чего.

Максим Евсеич обнажил зубы, что было деловой заместительшей истолковано как-то странно.

– Попробуйте пчелиный яд. На даче, пока пчелы летают, поймайте с десяток и посадите вот сюда.

Пышнотелая Элеонора повернулась и с готовностью показала, куда надо садить пчел. Секунду-другую редактор внимательно изучал указанные места и вдруг ощутил внезапную неприязнь из-за того, что его жалеют. Он почти с ненавистью взглянул на Элеонору.

– Как мне надоела мышинная возня с учредительством! Хоть бы ты с Пальмирой, что ли, поговорила... И этого сопляка подзуживает. Тоже, понимаешь, вояка нашелся.

– Да они там в кабинете спелись вдвоем.

– Кто спелся? Одна поет. Мальчишка этот – еще с рогаткой не набегался, про него всерьез и говорить нечего. Шуму вот только напускает много. Кстати, сколько он у нас работает? Года два?

– Меньше. Года полтора, наверное. Да, точно, прошлой зимой появился. Но вы его, по-моему, недооцениваете. Он сам кого хочешь подзудит.

– Приняли на свою голову... Слава Богу, хоть выбраковку сделали, от балласта избавились. Кстати, как у них там дела – не в курсе?

(Речь шла о двух бывших "свершенцах" Лукошкине и Сенокосове, три месяца, как уволенным из редакции, и организовавшим при рабочем комитете "Независимую газету").

Элеонора хмыкнула.

– В курсе, конечно. Лукошкин, рассказывают, даже на работу пьяным

является.

– Еще бы! – с ядовитым сарказмом протянул Лошадь. – Он теперь сам себе редактор.

– Я недавно спрашивала в киоске, внизу: как покупают их газетку. У Наташи. Знаете киоскершу, черненькую такую? Так вот она говорит: хуже

некуда! Тираж почти не расходится.

Редактор возбужденно потер руки.

– И очень хорошо. Очень славненько! А то Мусин по этажам с идеей носится: учредить еще одну газету. Чисто советскую.

– Ну и пусть учреждают.

– Ты что мелешь! Я тебя вот зачем оставил: докладывай, как идет подготовка к аукциону.

Элеонора шумно и театрально вздохнула, поколыхалась обильным телом.

– Ох, я с этим аукционом, наверно, чокнусь.

– Прям уж.

– Точно! Звоню на предприятия, говорю с директорами и каждого – каждого! (она выразительно выделила это слово) – приходится по пять раз уламывать. И ведь втолковываешь, что это же в ваших интересах, это реклама продукции – нет, не понимают. Что за люди!

"Нужна им твоя реклама..." Лошадь задумчиво почесал за ухом.

– А кто согласился? Много таких?

– Да около десятка. Фабрика "Заря", фабрика ремонта и пошива одежды, металлический завод...

– Ассоциация-то в помощи не отказывает?

– Пока нет. Кувшинов обещал организовать выездную торговлю. Рыба будет – селедка, мойва и даже горбуши, говорит, подкинет, затем говядина из совхоза, колбаса, сыр, компоты. Да: пиво и вино – тоже. В общем, фойе ДК, два гардероба и все-все уголки и закуточки – тут еще продумать надо – будут приспособлены под торговлю.

– Учти, Кувшинов может наврать с три короба, а в итоге фиг с маслом.

– Знаю. Я с него теперь до самого аукциона не слезу, каждый день теребить буду... Дальше. ОРС промышленных товаров дает курточки, джемпера, детскую одежду. Это тоже не для розыгрыша, а для торговли в фойе. Пищевики приготовят торты – их будем разыгрывать. Там такие торты – вы бы только видели!

– Чудненько, чудненько. Цену входных билетов надо установить на уровне. Какой-никакой, а тоже доход.

– С ценой мы определились: три рубля.

– Не мало?

– Нет, я считаю – достаточно. Сегодня отнесу заказ в типографию, в среду-четверг билеты будут готовы.

Лошадь схватил ручку и что-то пометил на перекидном календаре.

– А частники как – что-нибудь приносят?

– Приносят, но пока мало. Я думаю, ближе к субботе раскачаются. Бабеночка одна свитер предложила, цвет такой... нечисто синий, в магазинах даже лучше бывают. Затем дедок в пятницу был. Шестьдесят рублей за набор кухонных досок. Ну? Куда такие цены? Откровенно сказать, надежды на частников нет. На них мы много не заработаем.

– Ничего, ничего, что принесут – все принимай. Пусть будет много разных товаров. Ведь покупателям как – одному одна вещь нужна, другому другая. А программу подготовили?

– Непрошина занимается. Завтра утром встретимся, обсудим. Программа

должна получиться интересной. У нее девочки из ансамбля "Спектр".

Лошадь был доволен. Он встал и гоголем прошелся по кабинету, вторично потирая руки.

– Чудненько... Да, чуть не забыл! Ведь деньги от торгов будут немалые?...

– Полагаю, тысяч пятьдесят-шестьдесят наберем.

– Вот-вот, охрана нужна. Надо позвонить в милицию.

– Уже договорилась. Обещают прислать наряд. Я планирую так. Перед

началом аукциона пусть они в фойе подежурят – наверняка за вином и давиться, и без очереди лезть будут. А когда начнутся торги, их место возле аукционной комиссии.

Теперь Лошадь смотрел на Элеонору почти с любовью. Ну что за мотор в обширной груди работает! Черт в юбке, да и только! Обо всем подумала, все предусмотрела. Ах, как он правильно сделал, назначив ее три года назад своим заместителем. Бывает, правда, не в меру болтлива там, где не надо, но Максим Евсеич не говорит при ней лишнего, только и всего. И на передок слабовата. Зато за нею, как за каменной стеной.

– А состав комиссии уже определила?

– Конечно. Председателем назначим Немоляева.

Лицо редактора вытянулось:

– О, Господи! Придумала тоже!

– Ничего, – успокоила Элеонора, – от него ведь никакой работы не требуется. Какая у него работа? Всего-навсего сидеть за столом. А на вид-то он представительный, в самый раз для председателя.

– Как знаешь, как знаешь. Но я все равно против.

– Да не волнуйтесь вы, Максим Евсеич!

– Ладно. Кто еще?

– Кто-нибудь из Промстройбанка. Надо ж будет деньги после окончания сдать. До понедельника, на хранение. Затем двое исполкомовских – из планового и финансового отделов. Этим мы себя подстрахуем на случай проверок из области – мало ли... И еще будет один человек от общественных организаций.

– Кто?

Элеонора замялась. Затем – чего уж скрывать? – дерзко и испытующе посмотрев в глаза редактору, отчетливо произнесла:

– Капитолина Вовк.

Редактор пожевал губами, отвернулся и посмотрел в окно. Стекла в гнилых рамах были настолько немыты, что все как бы в дымке происходящее за ними напоминало грезу. Размазанные краски цветов на клумбах. Медленно палящее солнце. И нельзя сказать, чтобы уж слишком грубо и безобразно наплывала стена ДК, где все это и предполагалось осуществить ровно через пять дней. И странная мысль пришла в голову редактору. Плюнуть бы сейчас на все, сесть в автобус, укатить за город и там, на речке, найти такое место, где течение не сильное и дно хорошее (Тонкобрюхов знал на Асинке пару таких мест) и залезть в воду. И чтобы никакие заботы не колыхали.Максим Евсеич тряхнул головой.

– Ты представляешь, какой вой поднимет Пальма, когда узнает?

Элеонора на секунду сомкнула веки. Послушайте-ка – и этот осторожный, до столбняка! – человечек возглавляет газету? Как вам это нравится, а? От собственного чоха вздрагивает и голову под мышку прячет! Нет, будь редактором Элеонора, она бы действовала намного умней. Это ж ведь элементарно – надо просто дружить с сильными. Тот же председатель Совета любит, когда с ним консультируются. Ну? Трудно ли сделать мужчине приятное? "Яков Ярославович, как вы полагаете, эта тема достаточно раскрыта?" Яков Ярославович, который в этой теме, предположим, ни уха, ни рыла, пробегает глазами материал и делает несколько существенных третьестепенных замечаний. Ему кажется, что именно он направляет и руководит, а на самом деле Элеонора вертит, как ей нужно. Искусство не слишком сложное, да только дано не каждому. Слава Богу, кажется грядут перемены и Тонкобрюхов не на хорошем счету... Однако – что это он там про Пальму?

Элеонора отогнала сторонние мысли.

– А при чем здесь Пальма? Она в подготовке не участвует и это исключительно наше дело, кого приглашать. К тому же, согласитесь: Капитолина в городе человек авторитетный, хватка у нее мертвая, к ее мнению прислушиваются – в общем, я считаю, она должна быть в комиссии. А войдут ли садоводы в состав наших учредителей или не войдут, в данном случае не играет никакой роли.

– Ты с ней уже говорила?

– Предварительный разговор был. Впрямую я ей ничего не предлагала, но намекнула.

– А она?

– Согласилась. И хватит, я думаю, постоянно оглядываться на Пальму. С какой стати мы должны делать то, что нравится ей? Вот еще!

Элеонора разволновалась. Скрестив руки под грудью, она воинственно поддернула ее, направив шарообразные выступы прямо в лицо редактору.

– Ладно, остынь, а то у меня здесь и без того жарко, – примирительно сказал Лошадь. – Поступай, как знаешь, вмешиваться никому не позволим. Если б не финансовое наше состояние, мы бы эту петрушку и не начинали... Я надеюсь, что если все пройдет благополучно, тысяч двадцать после всех расчетов у нас должно остаться.

– Да. Тысяч пятнадцать-двадцать.

– Вот! Неплохая сумма. И не беспокойся, все твои усилия будут оценены.

– Не в деньгах дело.

– И в них тоже. Время такое, предстоит учиться зарабатывать. С чего-то надо начинать... Тебе еще нужны помощники?

– Мне Наталья помогает.

– Возникнет необходимость – подключай любого. Кстати, утром звонили из музея, хотят продать «Обнаженную Колхозницу». А то торчит у них среди заячьих чучел и мамонтовых бивней ни к селу, ни к городу.

– Господи, да кто ж ее возьмет?

– Милая моя, аукцион-то в Асинске первый! – Максим Евсеич еще раз поднялся и игриво потрепал по плечу свою "замшу". – Откуда мы вообще можем знать, что будут брать, а что нет? Может, организации какой понадобится. Для престижа. Сейчас многие стараются выглядеть фирмачами. Может, Кувшинов и купит.

– Ага! Ему если б натуральную голую бабу в кабинете положить – другое дело.

– Не он, так еще кто-нибудь. Надо, одним словом, и тут через газету дать броскую рекламу. Мол, автор Владимир Обруч – наш земляк, ныне известный московский скульптор... Короче, преподнести.

После ухода Элеоноры Тонкобрюхов задумался. Ладно, с аукционом все

нормально, зато в четверг должна состояться сессия, во многом определяющая дальнейшую судьбу газеты, а, проще говоря, его, редактора, судьбу...

 

 

 

Глава 2. "УЙДУ ПОДЪЕЗДЫ МЫТЬ..."

 

 

После летучки редакционная жизнь опять рассредоточилась по кабинетам.

В коридоре было тихо, и только в крайней слева комнатке машбюро раздавался однообразный приглушенный стрекот двух печатных машинок – непонятно, что могли там печатать сегодня с утра, разве пятничные какие материалы; да из приоткрытой двери бухгалтерии доносился крайне изумленный и быстрый говорок растерянного посетителя:

– Это чо ж такое, а? Это чо ж так дерете? Обнаглели вконец!

– А вы как думали! – хладнокровный, как у дантиста, голос бухгалтерши.

– А еслив я с первого разу эту проклятую корову не продам и опять приду? И опять драть будете?

– А вы как думали!

Возле двери, прислонясь к стенке, стояла сгорбленная старуха – тоже пришла давать объявление – и, шевеля мятыми губами, пересчитывала на всякий случай деньги.

Лукова сидела в своем угловом кабинетике, загроможденном шкафами с подшивками газет. Там же, за стеклами, хранились тугие бумажные куклы с отработанными оригиналами статей и письмами читателей. Заведующая отделом писем горестно подпирала кулачком впалую щечку и тупо смотрела на приколотый напротив выцветший плакат-календарь. С плаката на Анну Францевну весело поглядывали двое пушистых котят, а ниже неназванный кто-то настоятельно просил страховать свою жизнь. Да... застрахуешься тут. У сына полный и окончательный разлад с невесткой, пьет стервец все больше – какая ж баба потерпит. А внучонок совсем от рук отбивается. Вчера прибежал, табачищем воняет. В торговле и культуре Утюгова, мучаясь от духоты, энергично втолковывала только что вернувшейся из редакторского кабинета замше:

– Если нас присоединят к садоводам, надо требовать от них, чтоб вентиляторы купили.

Наталья оттопырила блузку и дунула в распаренную ложбинку.

– Что – думаешь не купят? Они вон какие богатенькие...

– Для себя богатенькие.

Сенечка с Сударушкиной склонились над видавшим виды чайником. Крышка была открыта и внутри, сердясь, точно живой, булькал кипяток. И в этот кипяток Антонина осторожно с ладони ссыпала сушеные измельченные травки: зверобой, пустырник, тысячелистник, еще что-то.

– А душички здесь нет? – тревожился Сенечка, слышавший что-то нехорошее про это растение.

– Не помню, не помню, – поддразнивала Антонина.

– Нет, я серьезно, – сильней тревожился Сенечка и с опаской заглядывал в чайник.

– Успокойся. Душички здесь нет.

Рабочая неделя в редакции не спешила набирать обороты. Да и то: жара – чего ж по такому пеклу высовывать нос наружу, а уж тем более куда-то таскаться. И Лошадь, умник, тоже догадался – нашел время дать отпуск шоферу. А на автобусах сейчас ездить – сущая каторга. Даже Сенечка, который изрядно помотался на прошлой неделе, решил слегка расслабиться. Можно, если очень уж потребуется, поработать на телефоне. Интервью ли, репортаж или даже зарисовку вытянуть из спасительной трубки. А если и не вытянется ничего, то Пальма все равно выход найдет, не в первый раз. Какую-нибудь статейку из журнала или из другой газеты влепит на разворот, вот и готово.

 

Однако что же Пальма? Да и Эдик?

 

Вся неизрасходованная ярость Пальмы клокочущими струями выплескивалась и выплескивалась в кабинете. Еле досидела до конца летучки. А вошла – и пробка в потолок.

– Что вытворяет! Что вытворяет!! Он ведь только и ждет, чтобы подоткнуть нас под садоводов! Он, видите ли, разговаривал с Капитолиной. Ха! Врет он. Они ж лучшие друзья-приятели, из одной бутылки пили не раз! Да ему – тьфу!– начхать на всю редакцию...

Она бегала по кабинету, на удивление быстро перебирая короткими ножками, потрясала пухлыми кулачками, и обширный бюст ее, скованный желтым шелковым платьем, подпрыгивал решительно и воинственно и норовил свалиться влево, под мышку. Шелк, с трудом сдерживая угрожающий натиск, панически трещал.

"С ума сойти! – думал Эдик, в упор разглядывая разгоряченную Пальму.– Сколько силы в хилом организме! Где бы мне найти двадцать два недомогания?"

Надо сразу отметить, что Пальма была из тех довольно редких людей, которые с поразительнейшим комфортом уживаются со своими болячками.

Ведь не секрет, что есть громадное множество хиляков, которые мучительно стесняются своих недугов, не выставляют их напоказ, а если уж и говорят о них, то только в случае крайней необходимости, как бы заранее извиняясь, что вот, да – не совсем здоровы. Пальма была, разумеется, не из их числа.

 

……………

 

 Не так давно эгоистичный Эдик, втайне уверенный, что кроме насморка и триппера никаких других напастей на человека быть не может, взял бумагу и ручку и составил подробный реестр всех ее недугов. Этакий путеводитель по болезному телу, начиная от пищевода, с заездом в почки и печень, и завершая головой и другими конечностями. Недугов получилось ровно двадцать два. Перебор. Причем, последние шесть Пальма, даже в припадке откровенности, называть не стала, объяснив, как "чисто женские". Так они и значились – под номерами и с прочерками.

Этот реестр резко усилил взаимопонимание между Пальмой и Эдиком.

Скажем, звонит Пальма утром и говорит:

– Эдик, не теряйте меня, я задержусь минут на сорок. В поликлинику надо зайти, что-то болячка моя обострилась.

– Семнадцатая или двадцать вторая? – деловито осведомляется Эдик.

– Дурак, – коротко отвечает Пальма и вешает трубку.

Правда, фокус этот Эдику стал уже приедаться – все обострения да обострения...

Но именно Пальма, рыхлая болезная Пальма, у которой здоровым был только аппетит, оказалась настоящим несгибаемым бойцом. Когда Капитолина с оглушительной внезапностью для всех объявила о намерении стать соучредителем газеты, а Лошадь тут же растерянно обмяк, мучительно соображая, что бы это могло значить, и по тридцать раз в день прикидывая, чем новая ситуация грозит лично ему, одна лишь Пальма твердо и последовательно выступила с отпором наглой бабе.

 

……………

 

Даже Капитолина изумлялась такой прыти. Лошадь, некоторое время бывший сторонним наблюдателем, поначалу не мешал. Однако теперь, основательно взвесив шансы, он не прочь был сдаться на милость энтузиастов лопаты и лейки. Потому Пальма сильно его раздражала. С ней невозможно было не потерять лица. Хотя, опять же, по замечанию Эдика, высказанному, правда, по другому поводу – такое лицо и терять не страшно. Лошадь выказывал признаки недовольства, но Пальма, что называется, чихала на всякие признаки. В общем, положение складывалось тупиковое. И пошел брат на брата.

 

……………

 

В этот момент тихой уточкой вплыла напившаяся витаминного чаю Антонина. Пытливо сверкнула глазками в Пальму и Эдика и с улыбкой, с какой обращаются к немного тронутым или больным, пропела:

– Что это вы про душу заговорили?

Хороша собой Антонина. Вся такая свежая, вся такая розовая. Эдик от удовольствия даже зашевелился на стуле. О чем бы ни судачили, какие бы хохмы ни сочиняли о них в редакции, а Эдику она приятна. Сколько покоя и безмятежности, сколько безграничной незыблемости! Даже если сию секунду этот гребаный Дом Советов поразит молния, разбросав его на куски, и все в ужасе, толкая и опрокидывая друг друга, побегут спасаться, Антонина выйдет с неизменной светлой улыбкой, ну, может быть, отчасти с легким недоумением: чего это все суетятся? Очень важно бы знать – эта безмятежность как-нибудь видоизменяется в постели?

– Да так, пора уже...

– Хм, – снова обволакивающая улыбка и – к Пальме. – Ты не забыла, что моя зарисовка со вторника лежит? Надо выставлять.

– Да выставлю, – раздраженно отмахнулась Пальма. – Ты лучше скажи, как тебе нравится, что нас упорно подпихивают под садоводов?

Эдик ухмыльнулся. Коль на летучке Сударушкина скромненько помалкивала, так Пальма решила дожать ее сейчас.

– Никак не нравится.

– И что ты предлагаешь? – субботняя статья была как бы забыта.

– А что я могу предложить? Ты и так все испробовала, а результат?

Пальма прикусила губу. Ох, стерва Сударушкина. Ох и стерва. Ладно -статья, но не обязательно ведь и дальше ковырять самое больное. Это она специально.

– Знаешь что, – Антонина вернулась к двери, – сегодня вечером Чемякин принимает. Может, обратиться к нему?

– Да он из той же шайки, – голос у Пальмы презрительно зазвенел, – ему тем более наплевать на газету. Тоже мне – "российский депутат". За кого голосовали?

– Смотри – попытаться можно.

– Терпеть его не могу, – Пальма шлепнула ладонью по столу, – у него пальцы скользкие.

И тут новая идея пришла ей в голову:

– Слушай, а, может, ты сходишь?

– Я?

– Конечно! Тебе это лучше всего.

– С какой стати?

– Его надо уговорить. Пусть хоть две фразы выдавит в нашу поддержку. У тебя получится! А я... Ты ж помнишь, как мы с ним тогда поцапались.

Российский депутат Чемякин был начальником крупного областного строительного объединения. Во время давней теперь уже встречи в редакции Пальма задала ему несколько каверзных вопросов, чем и вывела народного избранника из себя. Лошадь, помнится, зло прикрикнул тогда на Пальму.

– Нет, я не смогу.

– Сможешь! – мысль уже стремительно овладевала Пальмой. – Сможешь. Ты сама посуди...

– Нет, нет, нет, у меня настырности не хватит.

Антонина поспешно ретировалась.

– Ну? Видел, какие вояки?! А эта – особенно! Статейку подлую написать настырности у нее хватило, а тут, видишь ты, с депутатом – не хватит.

Приступ внезапной паники у Пальмы бесследно прошел.

– Кстати, о статье. Она нам может навредить хуже некуда. Вся надежда сейчас только на депутатов от рабочего комитета.

– Это обязательно, – с готовностью подтвердил Эдик, – затопчут сразу. Если бы меня так отделали, я бы первым бросился топтать.

– Во-во! Надо сейчас же, немедленно идти в рабочий комитет и замять, замять эту статью.

А кому идти? Конечно, Эдику! Сколько ни доказывай, что ты не верблюд, славная подруга по кабинету все одно норовит взгромоздить седло на горбяку. Но однако почему он всегда должен отдуваться за чужие грехи? У него что – своих мало?...

 

……………

 

 

Надо идти. Кто ж еще, кроме него, пойдет – Лошадь, что ли? Двигай, Эдя.

– Если цел останусь – оттуда сразу на "Ударник" поеду.

– Как хочешь. Мне ты сегодня не нужен.

Хоть за это мерси... Эдик, раскрыв дипломат, с шумом вытряхивал оттуда лишнее. На стол россыпью летели бумажки, газеты, засохший огрызок булки в полиэтиленовом пакете, смятая записка без подписи: "В четверг вечером, в девять" и старая открытка-приглашение на какое-то официальное торжество, на котором он, конечно, и не думал быть. Вместо хлама сунул блокнот и пару ручек.

– А взять хотя бы рабочий комитет, – вновь, уже спокойно, заговорила Пальма. – Ладно, бастовали за дело – кто сомневается. Но как только появилась возможность взять машины – ведь, подлецы, ни один не отказался. И Безушко взял, и Фейфер, и Колоберданец с Гореловым тоже. Колоберданец – так совсем охамел, в двенадцатом магазине – ни стыда, ни совести! – в подсобках пасется. Жене уже сапоги зимние и плащ урвал. Вот тебе, пожалуйста, и "контролеры".

– Все это сказки, – досадливо отмахнулся Эдик. – Откуда вы знаете про сапоги? Сами что ль там отовариваетесь?

– Я много чего знаю, – многозначительно отрезала Пальма.

 

……………

 

Глава 3.

 

……………

 

 

Глава 4. БРЕМЯ ВЛАСТИ

 

 

Задолго до восьми часов, до начала рабочего дня, сухощавый белоголовый человек среднего роста, лет сорока пяти, в серых замшевых туфлях, в светлых просторных летних брюках и в таком же, под цвет, пиджаке, а также в белой в продольную полосочку рубашке, воротник которой был не туго схвачен узким дымчатым галстуком – легко, но не как-нибудь там фривольно или, упаси бог, легкомысленно, а уверенно и с достоинством выпрыгнул из черной служебной "волги", поднялся по мраморной лестнице и нырнул в здание Дома Советов.

Нырнувший был не кто иной, как председатель Асиского городского Совета Яков Ярославович Мудрый. По современной табели о рангах – первейший человек в городе.

Тут непременно надо несколько слов сказать об асинских руководителях как вообще, так и в частностях тоже.

 

……………

 

Вот об этом подробнее.

Есть некая внешняя загадочность, таинственный флер над тем, как, допустим, самый обыкновенный гражданин, имея в кармане синие корочки об окончании ПТУ или справку о том, что прослушал первый курс горного техникума, вдруг с какого-то числа чудесным образом оказывается в высоком руководящем кресле, с которого одних очкастых инженеришек внизу насчитывается что мух. Отважимся приподнять покровы и заглянуть в механику этого дела.

В начальники в Асинске, если не повезет, выбиваются после сорока. Если повезет – после тридцати.

Везение может наступить в трех случаях.

Первый, и самый распространенный, если предыдущий начальник, провожаемый цветами, подарками и банкетом за счет предприятия, ушел на заслуженный отдых. Таковое событие наступает не обязательно в шестьдесят – некоторые чувствуют в себе силы руководить и до шестидесяти семи – восьми. Второй – если кто-нибудь из предыдущих пробьется в область на повышение. И, наконец, третий – если прежний начальник не справился с работой. Эта дымчатая формулировка на практике означает одно: пить стал, как сволочь, без всякой меры. Из чего можно вывести – остальные пьют, но не как сволочи, а в меру. Сюда же можно отнести и те редкие несчастья, которые иногда бывают и, как правило, "по этому делу". Пару лет назад директор "Асинской" после пьянки в одном месте решил продолжить в другом, но по дороге машина перевернулась. Вот, пожалуйста, и вакансия.

Помимо везения, надо чтобы претендент в начальники был подготовлен. То есть, был каким-нибудь замом, право-левой рукой и, главное, чтобы в высших руководящих сферах его знали и считали своим. Проще говоря, претендент должен уметь пить с нужными людьми, что нет-нет, да и наведываются в город с инспекторскими проверками, быть докой по части застольного трепа свежих анекдотов, охотничье-рыбацких баек и всяких разных забавных штук на житейские темы. Но, опять же – с подчиненными знать меру, чтобы хотя бы раз в неделю его на работе видели трезвым.

Получив вожделенный руль, свежеиспеченный рулевой отчетливо сознает, что до него здесь был вопиющий бардак и что вот теперь-то пора рулить куда надо и железной лапой наводить порядок. Но месяца через два все сомнительные порывы у новичка проходят окончательно и безболезненно.

Теперь, став настоящим начальником, асинец большую часть рабочего дня проводит в кабинете. О своем производстве он все уже досконально знает и чтобы умело и грамотно руководить – ему и телефона достаточно. Однако дабы подчиненные чувствовали, что здесь не фигли-мигли, несколько раз на дню он собирает совещания. Не считая тех моментов, что вызывает меньших начальников поодиночке к себе в кабинет и там устраивает громоподобные разносы, вразумляя, как надо шевелить рогом. Но подчиненные оттого и значатся подчиненными, что от природы должны быть слегка недотепистыми.

Каждый начальник в глубине души страшно уязвлен, что ему приходится работать с такими дуболомами и тупицами. Если б не эти идиоты, он бы мог добиться еще более выдающихся результатов... Однако, чтобы и самим начальникам жизнь медом не казалась, их регулярно собирают в Доме Советов и там им, бестолочам, с не меньшим упорством втолковывают, что и как надо делать уже на благо города.

На многочасовых совещаниях начальники покрываются морщинами, расшатывают нервы и подрывают здоровье каким-нибудь внеплановым геморроем.

Но иначе нельзя – на то ты и начальник.

Так продолжается до тех пор, пока старого не сменит новый и не обнаружит вопиющий бардак во вверенном ему деле.

Если отвлечься от обобщенного портрета и вглядеться в индивидуальности, то сразу же можно выделить массу интересного.

Наблюдения позволяют утверждать, причем с абсолютной достоверностью, что руководители-начальники бывают разные: плохие, хорошие, случайные, неслучайные, способные, неспособные. Есть такие, что, пройдя адаптацию, сразу погружаются в дремучий и беспробудный сон. Сон этот особенный. Они спят и проводят совещания, они спят и ездят в министерство, они спят и стучат кулаком об стол. Через определенное количество лет их, потормошив за плечо, осторожненько будят: "Никодим Трофимыч, а Никодим Трофимыч, вставайте. Пора на пенсию." Есть среди них руководители по внутреннему убеждению, те, которых хлебом не корми, но дай чем-нибудь поруководить. Они нудны и въедливы, убеждены в исключительной своей значимости, но при этом постоянно прозревают подлый подкоп под себя в тайных помыслах каждого мало-мальски неглупого работника и, разумеется, давят их мерзавцев с особым энтузиазмом руками и ногами. Есть еще руководители – душа нараспашку. Эти любят широкий размах, любят заверчивать-закручивать производственную стихию вокруг себя и, конечно же, любят свою абсолютную необходимость во всем этом. Там, где они руководят, много грохота, пыли, куч щебня, бульдозеров и компрессоров, мата и бестолковщины и все разворочено. Если они возводят трансформаторную будку – будьте уверены: на семь гектаров в округе земля напоминает лунный ландшафт, сплошные горы и кратеры. Кстати, о природе. Есть в Асинске зоны аномальной руководящей активности. Скажем, баня №2. Уж какие туда только начальники не приходили – всякие разные, а вытворяли первым делом всегда одно: закладывали кирпичом часть окон и дверей и в глухих стенах пробивали новые. Уж в исполкоме с этим выдохлись бороться – даже денег пробовали не давать, но все равно знали: если на баню бросили свежего человека – жди новых окон и дверей. И ведь с другими банями ничего, а вот с этой – поди ж ты! Так она двухэтажная, бедненькая, и стоит: вся в старых и не очень заплатах.

Само собой, все руководители в большей или меньшей степени несут в себе черты рубанка и наждачной шкурки. Потому как в Асинске на любом предприятии первое дело – это "снимать стружку" и "шлифовать" подчиненных. Кто сказал, что человека жизнь учит? В Асинске человека учат начальники!

В этом, руководящем, смысле Яков Ярославович Мудрый был многогранен. Бесчетное количество самых неожиданных, далеких друг от друга качеств со временем переплавились в нем в сложную, но цельную натуру. Мудрый – это Мудрый! Он бывал откровенно груб и до крайности деликатен, по-свойски прост и по государственному недоступен, вчера отходчив, сегодня злопамятен. И во всем, и всегда – что поделаешь: работа такая – затаенно хитер и целеустремлен.

О, это был, бесспорно, ярчайший и талантливейший администратор в Асинске!

Казалось, он родился сразу за председательским столом, белоголовым, подтянутым и ведущим очередное совещание. Конечно, это не так, тем более, что сам Яков Ярославович неоднократно уверял, что в молодости работал на металлическом и не кем-нибудь, а всего-навсего обыкновенным токарем, но об этом мало кто помнил. Более того, напоминания даже раздражали окружающих.

– Что ж, – ворчал, к примеру, директор хлебокомбината Ситников, – если я в двадцать лет таскал мешки с мукой, то мне и в сорок семь ходить обсыпанным мучной пылью?

Но это так, частности. А вообще-то среди директорского корпуса председатель Совета (будем называть его просто – Председатель) авторитет, конечно, имел. Солидный, причем, авторитет.

...Председатель взбежал на второй этаж, вытащил из вместительного брючного кармана связку ключей, одним открыл дверь в приемную, а вторым в свой кабинет.

Прежде чем переступить порог, он с легким и приятным замиранием в груди секунду-другую помедлил.

У огромного числа людей есть привязанности, порой до смешного нелепые и труднообъяснимые. Привязанности к конкретным, иногда самым заурядным и ничтожным вещам: ну там, допустим, к венскому стулу, к мельхиоровой ложке, к дивану, креслу и так далее... Эх, мелковато все это!

Яков Ярославович тоже имел своеобразную и тщательно скрываемую от посторонних слабость: он любил свой кабинет. Да-да! Любил искренне и безоглядно, трепетно и нежно. И не только огромные, с видом на площадь, два окна со сбегавшими вниз волнистыми тяжелыми шторами или мягкий просторный палас, моментально забиравший звуки шагов в плотную шерстку – это как бы само собой разумелось; но и все остальное, буквально до каждой незначительной ерунды: от квадратного, под слоновую кость выключателя возле двери и разноцветных телефонов на столе до едва заметной бугристой щербинки на подоконнике – любил целиком и полностью. Конечно, и это может показаться кому-то недостойной уважаемого человека страстишкой – но не кривитесь, не кривитесь, знаем мы вас, умников! И сам Яков Ярославович хоть и скрывал, но вовсе не стеснялся того, что чувствовал. Это было глубокое и подлинное чувство. Но в отличие от многих он знал за что любит, здесь у него не было никаких сомнений. Свой кабинет он любил за незримое, но почти вещественное присутствие в нем Власти. Именно так: Власти, с большой буквы.

Приедет он, предположим, на шахту или завод, разговаривает с директором и тут они как бы на равных, тут директор даже и снисходительно посмотреть может, мол, вон я какими делами ворочаю!

И совсем иное у него в кабинете. Заходит тот же директор – Отбойников, Зверев, Горобец – и уже с порога вся его спесь, с какой он, царь и бог, двадцать минут назад покинул свое шахтоуправление, клочками слетать начинает. А пока к столу идет – вроде даже ужмется, умнется со всех сторон. Несведущему не понять – что, казалось бы, в этом кабинете особенного? Вот то-то и оно! Кто знаком с Властью, он ее помимо воли нутром чует, она его либо расширяет, либо сдавливает.

За этой Властью, за этой ускользающей птицей Яшенька Мудрый пустился в погоню много-много лет назад. Началась гонка на металлическом заводе, когда юный, с нежным румянцем на щеках, в не обмятой еще спецовке ученик токаря впервые склонился над станком, следя не столько за обтачиваемой болванкой, сколько за прокаленной синей стружкой, что аккуратной спиралькой вилась из-под резца. Глядя на стружку, ученик токаря тоскливо соображал, что судьба его завивается куда-то не туда. И сам станок, и то, что был он в ряду таких же трех, а, значит, и сам Яшенька оказался как бы в ряду, чего он не любил – все вызывало в нем глухое ровное отвращение. Не нравилось и то, что в конце смены подступал мастер Игнат Львович, товарищ Сметанин, с неизменной каждый раз шуточкой: "А ну, Мудрый, показывай, чего тут намудрил!", и выразительно тряся головой, измерял штангенциркулем работу нового металлиста. Работа признавалась малоудовлетворительной. Размеры втулок, стаканов, переходников не всегда совпадали с теми, что значились в чертежах. Игнат Львович щурил глаза и от души упражнялся в забористом остроумии. Яшенька психовал, озлобленно спорил и получал нагоняи. Армия дала мыслям правильное направление: чтобы тебя не учили в хвост и в гриву, надо самому выбиваться в учителя. Встреча через два года с родным станком прошла без большого восторга, но теперь Мудрый Я. Я. был заочным студентом горного техникума и старательно налегал на учебу. Со станком пришлось вскоре расстаться – служебная лестница подвинула студенту первые ступеньки. По молодости и наивности Яша полагал: каждая новая из них приближает к цели. И лишь в канун тридцатилетия, плюхнувшись на стульчик начальника цеха, с горечью осознал, что много есть в жизни ложных путей и вот один из них выбрал он. Что ж это – до пенсии крутиться вокруг железок? Планы – шманы, прием – отгрузка? Не то все это, не то! Однако привкус горечи был недолгим – и силы имелись, и хватка. И вот он уже парторг завода. Исполнительный, энергичный, а, главное, компанейский, простецкий и выпить, как это принято, не откажется, однако и норму знает, – здесь он быстро оказался на виду. В горкоме обратили внимание. Петр Евдокимович однажды поглядел благосклонно и сказал: "А ты – ничего, подходящий, нам такие нужны." Вновь учеба, на этот раз в Высшей партшколе. Затем предложение перейти работать в исполком. Принял, не задумываясь. В должности одного из заместителей пробыл недолго – самого председателя забрали в область, а Мудрого – на его место. Все – цель достигнута? Нет! Манило кресло первого секретаря горкома. Быть первым в городе – вот что надо! А первый, как назло, сидел крепко, не сковырнешь. И в область никуда не собирался – что ему область, когда он и здесь как, извините, кабан на воле – пасется, где хочет. Правда, до пенсии ему оставалось немного. И Мудрый ждал. Ждал.

И тут свалилась и потрясла до глубоких глубин тихий Асинск забастовка шахтеров. Мудрый вначале обомлел. Потом сам же и подтрунивал над собой: чего, спрашивается, испугался? Бунта мужицкого? Так не с кольями же. А что у микрофонов... Асинцы – они ж как дети: сами обольют грязью, но и сами же потом и очистят. А тот, кто сумел правильно сориентироваться и умно повел себя – в какую струю попал! Вон Володька Якоб – тихий и смышленый бывший председатель профкома на "Асинской" – на митингах глотку не драл, в грудь себя не бил, но смог доказать где надо, что именно он и отстаивает интересы рабочих. И – пожалуйста: через месяц председатель областного теркома, а теперь и всего профсоюза угольщиков, живет в Москве. Взлет – да какой! Осмыслить трудно. И всего лишь за год! Кому и забастовка, как зайцу морковка... Недавно в "новостях" показывали: прибытие в область делегации, возглавляемой Владимиром Якобом. Все областное начальство трап облепило. Яков Ярославович возле телевизора от хохота переламывался – вишь: отца родного дождались! А кто, кто из них слышал о Володьке год назад?

Конечно, зависть мучительнейшую Председатель не раз испытал, поскольку на фоне хитроумного Володьки рывок Якова Ярославовича блестящим не назовешь, но, опять же, и цель он ставил себе другую. И, как-никак, а своего тоже добился: после того, как прежнего, не дотянувшего до пенсии, под зад наладили – стал первым. Так что не одному шнурку Володьке победу праздновать. И казалось, что теперь все, пик!

Но судьба словно подшучивала и издевалась над ним. Именно та злосчастная забастовка, как зубами, перекусила опоры, на которых держалось непререкаемое верховенство партийной Власти. Начались вещи доселе небывалые, не укладывающиеся в голове: добровольные выходы из партии. Поначалу казалось – это недоразумение. Наверху сориентируются, выпустят соответствующее постановление, придавят расходившуюся демократию (которая, похоже, и возникла лишь для того, чтобы клеветать на все, чему верим и поклоняемся), и народ сразу успокоится. Но наверху непонятно тянули. И чем больше тянули, тем безнадежней упускали невозвратное время. Искушенный в аппаратных играх, Яков Ярославович видел, что верхушке, занимающей президиум, глубоко наплевать на общее положение дел, каждый воюет на собственном фронте. Все это по-человечески понятно, но нельзя же столь откровенно. Вы за кулисами хоть морды друг другу бейте. А на трибуне... Можно же, в конце концов, иначе как-то. Ведь нам тут внизу от вашего имени народом управлять, а вы ему свое исподнее напоказ выставляете. Ну? Надо ж хоть чуть-чуть похитрей. Сам Яков Ярославович, когда ситуация прижимала (было такое раза три), бросался ва-банк.

– Да я не держусь за свое кресло, – с большим жаром говорил он, – могу хоть сегодня уйти на завод!

Впечатляло. Оппоненты прятали когти.

Развал партии нарастал. Асинск, никогда не вспоминаемый, а теперь, за распрями наверху, окончательно забытый, жил сам по себе.

Надвигались выборы. Власть собиралась уйти в Советы. И туда же, вслед за нею, устремился Мудрый. А когда вышло постановление о запрещении впредь занимать две высшие должности – партийную и советскую, без всякого сожаления покинул новое горкомовское здание и двух долбаных помощников-секретарей, свалившихся, как чума, из обкома. Хотя для виду и поворчал маленько. В новом Совете он, перво-наперво, укрепил себя проверенными кадрами. Сгодились даже обкомовские посланцы – оба стали председателями депутатских комиссий, в том числе и комиссии по гласности. Комиссию по законности возглавил, разумеется, начальник госбезопасности. "Независимая газета", поганенький листок рабочего комитета, исходила желчью по этому поводу. Ладно, подергайтесь пока, подергайтесь...

Гораздо хуже, что рабочий комитет Власть вот этого кабинета не слишком признает. Даже порой подчеркнуто не признает. И приходится терпеть, Как чирей в неудобном месте. Больно и неприятно, а куда деваться. Но ничего, они уже и сами по уши в грязи. Осталось выждать совсем немного. И субботняя статья Сударушкиной очень кстати. Молодец! Надо обратить на эту корреспондентку особое внимание.

...Утро понедельника начиналось легко и радостно. Небо за окном оставалось кристально чистым, словно спозаранку протертое влажной тряпкой. Председатель поднялся из-за стола и выглянул в окно. Обрамленные второстепенной желтенько-голубой опушкой главные цветы на площади – гвоздики – горели ровным и мощным красным пламенем. Неуклюже вертясь, возле бронзового монумента гудела поливомоечная машина, веером расшвыривая воду по клумбам. К обеду опять в полную силу навалится жара – это точно!

Яков Ярославович мысленно похвалил себя, что не назначил на сегодняшний день никаких совещаний. И никаких поездок тоже. До двенадцати, по крайней мере. А там с Чемякиным необходимо встретиться, с депутатом республиканским. Есть о чем потолковать, накопилось. Не слишком жалует дорогих избирателей Иннокентий Карлыч, редкий гость в Асинске.

Мудрый повертел пальцем телефонный диск.

– Да! – раздался в трубке булькающий голос председателя исполкома Лазебного, тоже ранняя пташка.

– Привет. Ты документацию по котельной посмотрел?

– Е-мое! Куда торопиться? Чемякин раньше часу не появится. Успею.

– Слушай, ты посмотри сейчас и мне занеси.

– Ладно. Вот только аппаратное проведу...

Речь шла о строительстве котельной.

Ну вот, теперь можно и расслабиться.

Председатель вдавил клавиш вентилятора, снял начавший тяготить пиджак и повесил за собой на спинку стула. Пиджак, попав на жесткую деревяшку, вогнулся и сгорбился, сразу обессилев и постарев. "Хорошо тебе было на моих плечах? А я на них весь город держу... Шутка." Мудрый еще больше ослабил узел галстука, расстегнул пуговицы на манжетах и закатал рукава. Открылись ровные загорелые руки с нежно голубеющими жилками вен.

Теперь можно и закурить.

Мудрый вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой и, жмурясь от удовольствия, потянул в себя бодрящий дым.

Как они сладостны, те несколько минут, когда распечатанная новая неделя не потянула еще в пучину пестрых и разноважных забот.

Появилась секретарша Галочка, внесла на блюдечке чашку горячего чая.

– Ты опять в новой блузке.

Галочка дежурно расцвела.

– Все-то вы замечаете, Яков Ярославович!

– Работа такая, – сказал Мудрый.

Чай был крепкий и еще больше взбодрил.

Вспомнилась вчерашняя поездка с Пипекиным на Асинку. Хороша речка, черт возьми! Подходы, правда, ивняком заросли и травы по поверхности к концу лета появляется много, но все равно хороша. Местами извилистая и узкая, местами широкая и прямая, шевелит она и ворочает свои негромкие воды, где медленно, где быстро проталкивая их вперед. А они, эти воды, цепляются за берега, хоронятся в заводях и лелеют в своих потаенных сумерках жаднющих ершей, шустрых вертких окунишек, любопытную пескаринную мелочь. Возле таких вод всякая сибирская душа укрепляется, силу черпает! Выбираясь на рыбалку, Яков Ярославович обострял все свои восприятельные органы и становился немножко поэтом.

Вчера, однако, удовольствие чуть не смазалось. Спустился к любимому омутку, а там на самом берегу, на камушке, где он всегда устраивался, две изрядные, зловонные кучи, облепленные усердными мухами. Ну что за народ! Пришлось отъехать метров на сто, к перекату.

 

……………

 

Однако, повторим, день начинался.

И начинать его надо было, как и на прошлой неделе, с уборочных работ, с шефской помощи селу.

Каждый год, еще с весны, готовились разнарядки – в какой совхоз сколько людей направить, но все круче упирались директора заводов и шахт, все решительней норовили ускользнуть от поддержки брата-совхозника. Понять их, конечно, можно. Вон шахтоуправление "Таежное" построило в прошлом году в "Грамотеинском" сенохранилище и коровник – сколько денег собственных вбухало!, а нынче по весне огонь все сожрал. Списали-то, конечно, на неисправную проводку, хотя проводка – проводкой, но и отношение тоже... Как пришло, так и ушло, не жалко. А теперь вот обязали "Таежное" восстановить сгоревшее. Опять за свой счет, конечно. Каково, а? На последнем совещании директор "Таежного" винтом ходил.

Да, понять, конечно, можно. Но не больше. Жгут – не жгут, а помощь оказывать надо. Все мы тут, на этой земле, как скалолазы – в одной упряжке.

– Яков Ярославович, – пропела по селектору Галочка, – к вам настоятель церкви отец Алексей.

Батюшка? Гостенек дорогой?

За последние полгода он побывал здесь уже раза два и хотя по делам исключительно мирским и хлопотным, но все равно – неплохая затравка для недели. А шефская помощь – та и подождать может. Шефской помощью потом займемся.

– Пусть войдет.

В ту же секунду дверь отворилась, и в кабинет словно вкатился священник. Батюшка был молод, круглощек и одет в цивильное: в светло-кремовую свободную рубашку, уже заметно оттопыренную над ремнем, и в широкие летние брюки. В левой руке он нес небольшой коричневый дипломат. Дипломат был строг и солиден, а батюшка боек и смышлен. Право же, его нетрудно было принять за какого-нибудь работника исследовательского учреждения, за какого-нибудь младшего научного сотрудника, если бы, разумеется, таковые водились в Асинске.

– Доброго здоровья, Яков Ярославович.

– Здравствуйте, Алексей Николаич, проходите, садитесь.

Председатель откровенно, в упор, рассматривал первого визитера.

Лет пять, пожалуй, как появился в Асинске этот священник. Прежнего убрали с треском и позором. Нашумевшая была история... Приходила к нему в исполком делегация пышущих гневом старушек: помогите своей властью прогнать христопродавца. Служба кончается, он – тьфу, срамота! – на мотоцикл и шастает по блудницам. Или без всякого мотоцикла пьяный по улицам шатается. Мудрый тогда от души посмеялся – что вы, божьи одуванчики, не подчиняется он мне! Однако и без Мудрого прогнали. А жаль. Хороший был наглядный пример для антирелигиозной пропаганды. И возник вслед за тем отец Алексей. Председатель даже охнул, когда впервые увидел: мальчишечка, уши торчат, бороденка жиденькая – птенец ощипанный да и только. "Вот это батюшка! Да-а... Дольше двух месяцев не задержится," – наметанным глазом определил он, зная, как резво бегут молодые специалисты из Асинска. И еще понял, что плохи дела у церкви, если таких-то вот сюда посылают. Подумал да и забыл, изредка лишь, при случае вспоминая: а новенький-то... работает еще? Или, как там по-ихнему – служит? Да, вроде, служит, отвечали ему. Года два спустя батюшка затеял капитальный ремонт церкви. Приходил, просил содействия. Но тогда еще не заигрывали с церковниками столь откровенно, и Мудрый отказал. Однако через некоторое время, побывав в том районе, Яков Ярославович с удивлением обнаружил, что церковь преображается. Здание было обшито свежим тесом, блестели заново выкрашенные (или позолоченные – кто их разберет) купола. Четверо сосредоточенных мужиков непривычно бойко колдовали над входом: один сидел наверху, другой подавал снизу тесинки, еще двое шаркали плаху на козлах двуручной пилой, а пятый, невидимый, стучал внутри молотком. Да ловко, да складно все – наши уж так разучились.

– Это откуда ж такие, Миша?

– С Украины, – охотно ответил всезнающий шофер. – Поп бригаду нанял.

Еще через год батюшка затеял строительство крестильного храма. Затеял и тоже быстро довел до конца. Ай, да птенец! Вот оно – племя молодое, незнакомое. Только почему появляется не там, где надо? Уж для кого – для кого, а для Якова Ярославовича не было абсолютно никакого секрета в том, что далеко не все руководители городских служб выглядят "на уровне". И мелькнула у Мудрого сумасшедшая мысль: вот если б этого попа да назначить начальником коммунального хозяйства? Так сказать, по совместительству, без отречения от сана? Он бы, пожалуй, порядок навел. Ведь даже среди сантехников верующие, поди, имеются. Они бы уж точно за ним пошли, а откровенных тунеядцев можно б оттуда постепенно убрать. Эта мысль, возникшая не от хорошей жизни – слишком много бардака было в коммунальном хозяйстве – изрядно занимала Мудрого. В последний визит священника, в этом же кабинете, Яков Ярославович как бы в шутку пробросил ее. Батюшка деликатно посмеялся. Но смех попа оскорбительно задел Якова Ярославовича, ему почудилось, что был в этом смехе скрытый подтекст, мол, ни во что всю эту вашу работу я не ставлю.

И вот сейчас воспоминание о том эпизоде опять неприятно царапнуло.

Председатель бесцеремонно продолжал разглядывать посетителя.

Чего ж тебе надо, пастырь божий? Ради какой такой нужды стадо свое оставил? Не иначе, опять просить что-нибудь начнешь.

Батюшка меж тем устроился на стуле, поставил возле ног дипломат. Крупные холеные пальцы с чистыми розовыми ногтями успокоились на крышке стола. За эти пять лет сильно изменился Алексей Николаевич. Очень сильно! Не торчат уже оттопыренные уши – куда там, щеками прикрыты. Славную рожу разъел!

Священник улыбнулся самой кроткой и безмятежной улыбкой, волосня под носом зашевелилась, и приоткрылись мясистые влажные губы.

"Точно, просить будет," – окончательно уверился Председатель, слегка раздражаясь. Уж лучше бы сослаться на отсутствие времени и шефской помощью заняться. С хозяйственниками в любом смысле проще. Там не давать, а брать надо. Вытряхнул, допустим, городской Совет из шахтоуправления имени Журжия пятьдесят тысяч на проведение Дня шахтера и – никаких гвоздей! А когда директор взмолился, чтобы скостили малость, он, Яков Ярославович, сказал ему: "Ну, слушай, ну что ты, как ребенок..." И все. С попом так не получится. Здесь, точно с иностранцем, надо деликатненько плести ажурную вязь разговора. Как это блядское слово – менталитет другой... И еще он почувствовал, что утреннее безмятежное состояние после этой беседы может улетучиться. А жаль. Возникло желание хоть немного продлить его.

– Как идут дела в церкви?

– Благодарствую, – смиренно ответил священник. – Особенно гордиться нечем, но все ж пока неплохо.

"Хитрит, бестия! Народ к нему валом валит, выручка сумасшедшая, а он... неплохо."

– А матушка что – здорова?

Какую-то долю секунды отец Алексей, переваривая вопрос, в удивлении двигал в стороны волосню и губы, но тут же вернул все на место.

– Да, слава Богу, жива, здорова.

Дальше Яков Ярославович невпопад заговорил так:

– Что ж – немудрено. На хорошем месте стоит наша церковь. Окраина города, ни шума, ни гари, зелень кругом.

– Там, говорят, раньше болото было...

– Было. Не хотели другого отвода давать. Непонятно – чего добивались? Церковь-то все равно построили. И болото засыпали, я еще в школу бегал. Как строить начали, так и засыпали. А вот пруд жалко. Возле железной дороги, как раз под насыпью, пруд был. Хорошие караси попадались. И на червя, и на хлеб. Я там место одно специально прикармливал, возле березы.

– Караси? Какие караси? – изумился поп.

– Да рядом с церковью пруд был. Караси там водились. Потом запруду сломали, и вода ушла.

Батюшка беспокойно шевельнулся:

– Я ведь к вам, Яков Ярославович... э-э... не случайно.

Председатель затомился. Ну точно, как и предполагал!

– Раз поговорить, то – слушаю.

– Понимаете, давно приспел срок заняться одним делом...

Дело у батюшки было вот какого свойства.

Грунтовая дорога к церкви пришла в совершеннейшую негодность. Это ж слезы горькие, а не дорога. Вся в ямах и колдобинах и к тому же киселем раскисает в дожди. Прихожане вконец измаялись, а старики – особенно. Поскольку сейчас власти – благодарение Богу! – тоже повернулись к душе человека, то нельзя ли председателю Совета поспособствовать в отсыпке дороги щебенкой. В дальнейшем ее можно даже заасфальтировать и окончательно придать ей приличествующий вид. Само собой, церковь в стороне не останется. Церковный совет решил выделить на такую работу тридцать тысяч рублей. В общем, дело богоугодное и, конечно же, должно найти поддержку в Совете. Что скажет на это Яков Ярославович?

Мудрый помолчал, потер переносицу.

– Что тут говорить?... Дорога нужна. Вопрос в том, кто ее будет строить. Вы сами знаете: дорожные организации у нас маломощные, а планы у всех под завязку...

Яков Ярославович ронял слова неторопливо, веско, и от этого они становились исключительно многозначными. Он знал эту особенность неторопливой речи, нередко прибегал к ней и иногда простой фразой доводил собеседника до полного изнеможения. "Ничего, ничего, пусть поищет второй и третий смысл, пусть поразгадывает мои намеки..." Хотя, возможно, и городу в эту затею придется вложить тысяч сорок. "Асинский Совет идет навстречу чаяньям прихожан." Неплохо, а? А может с шахт опять сдернуть? По крайней мере, не спалят: дорога – не коровник. Нет, шахты трогать не будем, самим надо. Потолкую с Лазебным, откуда выкроить. Но об этом не сразу, не сразу. И Председатель все говорил о вещах, не имеющих отношения к дороге. О том, что в городе десятки первоочередных проблем и, в частности, та, что молодежь растет ленивой и распущенной. И что надо что-то делать. Вот и коммунальное хозяйство, прямо скажем, никуда не годится. И что задачи городских властей и церкви во многом исключительно совпадают. Отец Алексей, надув щеки, цепенел от напряжения.

– ...И самое главное: тридцать тысяч, конечно, мало. Что такое тридцать тысяч? Пустяк! Сто тысяч – еще куда ни шло, – закончил Мудрый свою пространную речь.

– Такая сумма для нас велика. Мы рассчитываем на вашу помощь, – с улыбкой заметил батюшка, дернул себя за бороду, и глаза его хищно сузились.

И эта батюшкина злость, равно как и беспомощность, решили председательский выбор. «А ничего-то я тебе не дам, – весело подумал Мудрый, – сам обойдешься».

– Мы б охотно вам помогли, но городская казна пуста. Еле сводим концы с концами.

Батюшка еще раз-другой попытался воззвать к богоугодности дела (совершенно напрасно) и постепенно сдался.

– Хоть и нелегко, но молитвами и трудами мы эти деньги добудем. ("Как я и предполагал!" – отметил председатель.) Вы посодействуйте в переговорах с дорожниками.

Воодушевленный Яков Ярославович попытался увильнуть и на этот раз.

– А сами разве не сумеете? Наш уважаемый депутат Стрюк твердит, что давно пора переходить к рыночным отношениям. Подайте пример. Установите контакты, определитесь по сумме и срокам и – с Богом! Это будет проще и надежнее. Как при рынке!

– Рынок – рынком, – упорствовал неугомонный поп, – а вы все-таки посодействуйте.

В итоге Мудрый обещал поговорить с начальником дорожно-строительного управления.

Разговор еще не был окончен, когда в кабинет шумно ввалились новые гости. Сразу четверо: председатель асинского рабочего комитета Безушко и три активнейших члена этого комитета – Петрушин, Фейфер и Щучкин.

Уже у дверей удалая ватага с небывалым проворством рассыпалась цепью, вразнобой поздоровалась, затем стремительно ринулась к Мудрому и без приглашения расселась вокруг стола. После чего деликатный Безушко полюбопытствовал:

– Мы не помешали?

– Нет, конечно, – ответил Яков Ярославович, не двигая моментально окаменевшими челюстями. – Мы уже обо всем переговорили.

После этого батюшке ничего не оставалось, как, откланяться.

Мало сказать, что Яков Ярославович не любил Безушко. Не только поступки, но даже сам облик председателя рабочего комитета – все вызывало в нем глубокое физическое отвращение. Вот он – расселся! Большая, уродливо лысая голова без шеи, фигура, вывернутая на стороны, как у краба, быстрая юношеская походка в ненормальном сочетании со старческой медлительностью рук и туловища. Однако Мудрый – на то он и Председатель Совета – никогда не выказывал этого отвращения. Подстать Безушко была и компания. Сильно смуглый, словно обугленная головешка, Петрушин с яростно пышущими глазами и беспокойными нервными руками. Татуированный жилистый кулак тут же устроился на столе, там, где минуту назад была пухлая миролюбивая поповская рука. В глаза Председателю уставилось кривое синее солнце и имя "Наташка". Мудрый передернулся. Дальше – Щучкин. Щупленький, немолодой уже, с сивой куцей бородкой и прищуром глаз, словно бы заранее предупреждающим: я тебя, подлеца, насквозь вижу. На лбу его, над левой бровью доспевал багрово-красный, внушительных размеров прыщ. И, пожалуй, самым приятным, если можно говорить о приятности, был длинный прямой Фейфер из обрусевших немцев, с худым лицом, туго обтянутым кожей. Он более всех сдерживал себя. По крайней мере, дай автомат – стрелять бы начал не сразу.

Разбойник к разбойнику, как на подбор.

– Тут, Яков Ярославович, вот какая ситуация, – голосом, каким объявляют о кончине вождей, заговорил Безушко. – Сегодня с утра я, а также Глеб Степанович (кивок в сторону Петрушина), Кузьма Арнольдович (кивок в сторону Щучкина) и Михаил Тимофеевич (кивок в сторону Фейфера, который тут же вытянулся еще прямее), да, и Михаил Тимофеевич, – почему-то повторил он. И, закончив с поименным перечнем, грянул, – проверили восьмой магазин!!...

Что сейчас должно было произойти – то ли бомба взорваться, то ли потолок рухнуть – непонятно, но что-то случиться было должно: все четверо судорожно дернулись и замерли намертво... Но ничего не произошло.

– Результаты опрокидывают всякие мыслимые рамки, – после катастрофической паузы уже более миролюбиво продолжил Безушко. – Вот, полюбопытствуйте, что было обнаружено нами в подсобках.

Он передал Председателю густо исписанный лист. Мгновенно Щучкин сорвался с места, подбежал к Председателю и, нависнув над ним, начал тыкать в список пальцем:

– Тут и шампанское, и икра, и рыба красная – такие балыки, во: как поленья, и майонез, и компот двух сортов, и кофе растворимый, и много чего.

– А водка, три ящика? – напомнил Петрушин.

– Ну!

– На прошлой неделе мы побывали в двадцать девятом гастрономе, – сладко сказал Безушко, – и, как вы помните, та же самая ситуация. Порядка в городе нет! Надо что-то делать.

Аркадий Ильич качнул лысиной и со свистом втянул в себя слюну.

Яков Ярославович никакого опрокидывания мыслимых рамок не увидел, поскольку в честность и порядочность людскую ни одного дня не верил, а, тем более, знал – кое-кто из сидящих напротив и сам был не прочь запустить карающую длань в магазинные подсобки (а они не знали, что он знал!), но сейчас надо было играть в предложенную игру.

– Что ж, – сказал, изучив список, Мудрый, – продукты передадим в детский дом, проследите только: чтоб на сторону ничего не уплыло. А директора магазина, кто там у них – Романов? – будем вызывать на административную комиссию.

– И что решит эта комиссия? – живо поинтересовался Щучкин, он уже успел вернуться на место. – Объявит выговор с предупреждением?

Послал же бог с утра благодетелей с большой дороги!

– Вы одни проверяли или еще из ОБХСС кто?

– Да был с нами – как его? все запомнить не могу – скромный такой.

– Ага, воспитанный! Никуда соваться не хотел. Вон его подпись внизу, – Щучкин, нетерпеливо корябавший ногтем прыщ, оставил в покое свое сокровище, приподнялся и опять ткнул пальцем в бумагу.

– И что он сказал?

– А что он скажет? – изумился Фейфер. – Плакался: работать им тяжело, людей не хватает. Еле утешил – иди, говорю, к нам в шахту, у нас легко.

– Им, положим, и в самом деле не сахар. Мафия. Рэкет. Законы устарели.

– Во, во, он тоже мафию поминал. А где у нас мафия, как не в торговле? У нас больше никакой другой мафии и нету. Вся коррупция там. И еще кое где...

Мудрый, просматривая документы, тянул время, ждал, когда выйдет пар из разгоряченных проверяльщиков. Целый год, время от времени, они таскают ему такие вот акты, и каждый раз, в одних и тех же словах, повторяются вспышки неукротимого гнева.

Минут через пять разговор пошел спокойнее. Председатель обещал взять этот случай под личный контроль. Снова язвительные усмешки.

И это, наконец, вывело Мудрого из себя.

– Ну хорошо: что я, по-вашему, могу еще?

Безушко с подчеркнутой безучастностью развел руками.

– Вы ж власть, вам и думать, – это опять Петрушин.

– Ты не юли, не юли, – Председатель развернулся к Петрушину и ринулся в открытую, – что я должен – пойти, арестовать, срок навесить?

– А как иначе? Только так!

– А Закон?! – Председатель возвысил голос.

– Какой закон?! – завопил Петрушин. – На хрена нам такой закон! Все по закону растаскивают, да мимо работяг! Свои законы надо выдумывать!

– Где? – опешил Мудрый. – В городе?

– Да хоть на каждой улице! Жулья развелось, как тараканов!

Синее солнце на горячей руке сияло лучами, революционная ситуация прямо-таки назревала в кабинете Председателя асинского Совета. И быстро назрела. Петрушин вскочил, стул с мягким шумом шлепнулся на палас.

– Дави-ить гадов!!

– Остынь, – сказал Фейфер.

– А?

– Сядь, че дурью маешься.

Петрушин открыл рот и так с открытым ртом съездил в ухо соратнику по рабочему движению. Но потасовки не получилось. Невозмутимый Фейфер ахнул двухметровой рукой и неистовый Глеб Степанович, коротко ахнув, сел под стол.

– Я его в приемной положу, – сообщил присутствующим Фейфер, вылавливая под столом скрюченного законника. – Пусть охолонет.

– Ну и дисциплинка у вас, – сказал Мудрый.

– Бывает, – сказал Безушко. – Все мы люди.

Однако, понеся потери, гости уходить не спешили.

– У нас еще вот какое предложение, – вкрадчиво заговорил Безушко. – Мы полагаем, Яков Ярославович, что предстоящую сессию надо обязательно транслировать по радио. Людям важно и нужно знать, как идет работа городского Совета. Да и депутатам такая трансляция придает ответственности.

Непроизвольно, не желая того, Председатель переменился в лице. Ах, стратеги, мать вашу. Опять что-то задумали!

– А есть ли в этом необходимость, Аркадий Ильич? Получится без малого целый день прямого эфира. За все ведь деньги платить надо.

Перемена в настроении не ускользнула от внимательного Безушко.

– Что там деньги! Деньги, положим, для Совета небольшие, а необходимость есть. Мы должны учитывать пожелания населения.

– Отчет о сессии будет опубликован в газете, – проверяя догадку, прощупывал Мудрый.

Визитеры загомонили разом.

– Да что газета!

– Умолчат наполовину!

– Или переврут!

– А врут всегда в одну сторону!

– Яков Ярославович, – не повышая голоса, но с нажимом заговорил Безушко, – городской Совет избран всем населением, а мы пытаемся превратить его в кулуарный орган. Нехорошо...

Точно – пакость готовят для сессии.

Председатель помолчал, подумал. Противники превращения Совета в кулуарный орган ждали.

– Так и быть, дадим прямую трансляцию.

Безушко победно ухмыльнулся, радостно засияли рожи и двух других вымогателей. Председатель тоже улыбнулся – за компанию. Празднуйте, ребятки, празднуйте.

 Торжествующая тройка с гиканьем и свистом, наконец, убралась из кабинета, прихватив из приемной своего четвертого.

Яков Ярославович попросил Галочку никого пока не впускать.

Итак, готовится скандал. Ох, волки, не дадут жить спокойно. За что они могут зацепиться? За решение исполкома о трех учредителях газеты? Выходит, новой драки не избежать. Перемены, перемены... Ладно, время, чтобы все обдумать, еще есть...

Одиночество Председателя длилось недолго. С папкой в руках стремительно вошел Илья Андреевич Лазебный, бывший когда-то начальником цеха на стекольном, затем оказавшийся в исполкоме и путем многих аппаратных перемещений ставший ныне его председателем.

Мужиковатый Илья Андреевич был разумом недалек, а в общении грубоват и косноязычен. Однако тем и приятен Мудрому, что выгодно оттеняет. Да и потом: всегда знаешь, где на этом дубе желуди развешивать.

– Привет, Ярославич! Тут у тебя, говорят, из рабочкома были.

– А как же! Еще как были.

– Чего им надо?

– Сам догадайся.

Лазебный засопел.

– С кляузой, поди? Где-нибудь возле бараков сортир не вычищен? Дерьмо поплыло?

– Сортир! Мелко берешь! Ты ж своей самовольной регистрацией газеты – ты что наделал? Ты ж перечеркнул решение сессии! На депутатов руку поднял! Извини, но придется ставить вопрос о тебе.

Илья Андреевич выкатил глазки.

– Е-мое! Я-то тут при чем? Ты ж мне как говорил? Они меня и так уже достали.

– Соображать надо было.

– Нужна мне эта газета...

Нет, шутки в эту звонкую голову никак не пробивались.

– Ладно, не дрейфь. Отмахаемся, не впервой.

– А чего мне дрейфить.

И этот за место свое трясется. Соратничек. Хоть бы хамство не слишком выпячивал. На прошлой неделе, рассказывали, на одном из совещаний угрозил опоздавшему Андрюшке Новикову, пятидесятилетнему исполкомовскому шнурку: "Щас в дверях прямо и замочу!" Положим, Новиков – не бог весть что. Но зачем же топтать без надобности?

– Вот документы по котельной. Я посмотрел.

– Как там – порядок?

– Полный. Чемякина прижать надо. Лето проходит – хоть бы сваи забить.

– Не сильно прижмешь. Барин. Захочу – сделаю, захочу – нет.

– Это так. Деньги нужны. Тебе, Ярославич, в Москву пора собираться. В министерстве прямо в открытую и рубануть: думает оно вносить расходы?

– Погоди маленько. Сейчас все, кто надо, в Ялте пузо греют. Осенью слетаю.

– Без денег Чемякин не сдвинется... Ладно – поеду с утра, прокачусь.

– Далеко собрался?

– На очистные, будь они неладны. Химзавод опять дрянь какую-то в стоки сбросил, а на очистных вся микрофлора подохла. Микробы – микробами, и в грязи живут, а отраву, е-мое, жрать не желают.

– Ты давай не задерживайся.

– До Чемякина успею...

Лазебный исчез. Е-мое.

Однако прежде, чем взяться за котельную, Яков Ярославович сделал то, что должен был сделать гораздо раньше – позвонил на два-три предприятия и выяснил: отправлены ли люди на прополку, когда и сколько. Один раз пришлось и в повышенном тоне поговорить. Все это заняло с полчаса.

И лишь после этого Яков Ярославович придвинул к себе пухлую папку.

Разговор о новой котельной шел уже лет пять, не меньше. Город, незаметно для горожан, но все-таки развивался, и тепла ему позарез не хватало. Долгое время возникали самые разные препятствия, в первую очередь, конечно, финансовые. После нескольких поездок в Москву Мудрого, и других – долгожданное "добро" на строительство было получено, определился и подрядчик: трест Мартына Козявина. Проектный институт постарался и быстро выдал техническую документацию, однако над злополучной котельной то ли рок какой-то витал, то ли звезды из месяца в месяц складывались не в те фигуры. В начале года все дело едва не загубило одно внезапное обстоятельство.

Неугомонный пенсионер по фамилии Мартышкин вдруг выступил в газете со скандальной статьей. В ней он категорически утверждал, что место для строительства в Южном микрорайоне выбрано крайне неудачно, без учета "розы ветров", из чего следует, что весь шлак с окраины полетит прямо на центр города... Упоминание о "розе" пошло кочевать из статьи в статью.

Мудрый только за голову хватался. Да кто и когда обращал внимание на ветер?! Да еще на какую-то "розу"? Прицикнуть бы на газету, да рабочий комитет, конечно, грудью встал за экологию, тоже воздуха перестало хватать. Пиковость ситуации была в том, что новая площадка – это новые бешеные затраты, и на них никто сроду никогда не пойдет! Радоваться надо, что вообще с мертвой точки сдвинулись. Руководящий опыт вбил в Якова Ярославовича несколько твердых принципов и один из них был такой: дают – бери, иначе поздно будет. Тем более, что ни Козявин, ни его "генерал" Чемякин восторга от этого объекта не испытывали.

А шлак... Будет котельная – будем бороться со шлаком.

Председатель погрузился в пучину бумаг, обложился чертежами и графиками, вникал в сухие пояснительные записи и цифры.

За этим занятием и застала его Капитолина, для которой не существовало ни запретов, ни закрытых дверей. Яков Ярославович питал слабость к этой крупногабаритной женщине: однажды он понял расчетливую избирательность капитолининой агрессии. Оказалось, предводитель асинских садоводов напориста не всегда. Она тонко чувствует, когда и где можно пошуметь и потребовать. Там, где были настоящие Сила и Власть, Капитолина становилась кроткой, как овечка. А Власть – где она была, как не у Председателя? Своим открытием Мудрый, понятно, ни с кем не делился, но когда надо умело использовал капитолинин напор.

– Говори сразу: ты ко мне без всяких просьб?

– Без всяких.

– Не врешь?

– Да у меня все есть!

– Тогда располагайся. Как настроение?

Капитолина поджала губки.

– Немножко, Яков Ярославович, тревожное.

– Ну да! – Председатель впервые за сегодняшний день рассмеялся. – Ты ничего не напутала? Тревожное всегда у тех, к кому ты собираешься.

– Прям уж!

– Точно! Вот только в пятницу директор металлического звонил. Говорит: Капитолина к нам обещается, хоть из города беги!

– Шутите все.

– Какие тут шутки! Ты скоро мне всех разгонишь. Будем среди твоих садов вдвоем, одичавшие, бродить... Так что у тебя за тревоги? Мичуринцы взносы не платят?

– Нет, – отмахнулась Капитолина. – Со взносами все в порядке. Другое из головы не идет: сессия ведь в четверг.

– И что?

– Опять о газете талдычить начнут. В редакции уже готовятся: Стрюк во все органы доносит, а Асадчий – тот из рабочего комитета не вылезает. Вы сами знаете: для Безушко любой повод хорош, лишь бы свару устроить.

Председатель нахмурился. Опять этот комитет. Как при короле шут, так при Совете безушковская команда. Но Капитолина, смотри-ка ты, молодец, есть чутье! Конечно, не советчик она ему в таких делах, но успокоить надо.

– Какая такая свара? Есть решение исполкома и не Безушко его отменять. А в редакции... С редакцией разберемся. Ты лучше вот что – ты, как учредитель, подумай: газете ведь нужен новый облик. Посмотри, все ли у них профессионально пригодны, темы какие-нибудь подработай – ну там не знаю что.

– Ой, Яков Ярославович, вы так хладнокровно рассуждаете!

Вот въедливая! Непонятно разве, что не с тобой о таких вещах голову ломать?!

 

…………

 

– Хочешь, честно скажу, что меня больше всего волнует? – Председатель наклонился вперед и заговорщески понизил голос.

– Что? – с замершим сердцем так же тихо спросила Капитолина.

– Я вчера был на Асинке, – совершенно серьезно сказал Мудрый, – и поймал вот такого карася. И у меня сейчас из головы нейдет: он в той заводи один был или нет?

– Вы – опять? Как не стыдно!

– Да чего ж мне стыдиться?!

– А того... Женщине голову морочить – хорошо ли? И потом: костлявые эти ваши караси, никакого вкуса. По мне – нет ничего увлекательней, чем клубнику выращивать или капусту. Килограмм по пять кочаны. Кстати, вы еще не надумали брать участок?

– Отвяжись! – Председатель замахал руками. – Мы ж договорились – об этом больше ни слова.

– Но...

– Без "но". Юного мичуринца из меня все равно не сделать. Да у тебя у самой нет участка!

– У меня огород.

– А у меня вот плантация, – Мудрый несколько театрально обвел стол, заваленный чертежами. – Видишь, какие просторы? Пахать – не перепахать...

– Напрасно вы так, вам бы попробовать надо. Это ж какой отдых! Получше вашей рыбалки.

– Ну да?

– Саженцы – они что дети малые. Ухаживаешь, а они к тебе тянутся. И без выдумки не обойтись. Вот яблоки: вы привыкли на привозных жить, а на свои мелкие да кислые внимание совсем не обращаете, мол, все равно лучше не бывают.

– А разве не так?

– Не так! Не так! Вы знаете такой сорт: Скрыжапель Крупный?

Яков Ярославович крайне озадаченно посмотрел на Капитолину.

– Нет, не знаю.

– В самом деле? Не может быть!

– Может, – упорствовал Председатель. Для полноты жизни только Скрыжапеля ему не хватало.

– Тогда я вам расскажу. Три года назад я по весне, с курорта, привезла веточку. Вот такую. Уж как тряслась над нею в дороге, как срез марлей влажной укутывала да в мешочке ее хранила – до сих пор перед глазами, словно вчера было. Привила к своей полукультурке и, знаете, все переживала: вдруг да не приживется? Я уж и полиэтиленовой лентой ее перевязывала, и варом садовым мазала и – что вы думаете? – прижилась! – Капитолина сияла, как ребенок, получивший в подарок воздушный шарик. – А сейчас вот три яблочка на ней выспевают. Первые! Вот погодите, если получится, мы Асинск опояшем яблоневыми садами. Это ж такой сорт – всю зиму храниться может! А вкус!

– Ты прекращай, прекращай эту яблоневую агитацию, – перебил Мудрый.

– Капитолина сделала замысловатое – не то молитвенное, не то умоляющее – движение руками.

И тут Галочка распахнула дверь и радостно возвестила:

– Яков Ярославович, встречайте!...

И в кабинет восшествовал монументальный, словно только что с пьедестала народный депутат Иннокентий Карлович Чемякин. И просторный кабинет Председателя сразу стал маленьким и тесным, словно весь объем Власти, который здесь имелся, всосался в вошедшего, как в пылесос.

– Не помешаю?

– Ну что вы! – Мудрый уже поспешно выбегал навстречу. – Что вы! Давно ждем.

Он еще обернулся к Капитолине сказать, что она свободна, но та уже сама ускользнула тихо и незаметно, как мышь.

 

 

 

 

Глава 5. ДРУГАЯ ВЛАСТЬ

 

 

Когда-нибудь, в неразличимом отсюда будущем некий пытливый исследователь заберется в городской архив, сдует пыль с пожелтевшей подшивки газеты "Вперед, к свершениям!" и с азартной дрожью удачливого рыболова начнет перелистывать страницы одну за другой. Он с абсолютной точностью установит, какого числа вспыхнула забастовка в Асинске, где прошли первые митинги, кто – пофамильно – на них выступил и что сказал. Но установив факты, которые установить, разумеется, особого труда не составит, и перейдя к обобщениям, он из своего дальнего далека обязательно что-нибудь не поймет. Мало того – еще и напутает, наврет с три короба. Это уж как пить дать! Ведь в тех газетах даже между строк – или вскользь, или по поверхности, или бочком, или сквозь зубы. Да ведь и сами мы, мы-то сами – события прошлого как понимаем? Как дисциплинированную собаку Павлова! Помахали ей издали куском мяса – она, стервоза, желудочный сок тут же давай выделять. Однако что касается нас, асинцев, то ничего общего с этой собакой у нас нет, и никогда не будет. Возьмем для наглядности такой грубый пример, как с шилом. Если ткнуть им собаке неважно куда – та, конечно, взвизгнет и отскочит. У нас же все совершенно по-другому. Каждый из асинцев первым делом напряжется. Сразу возникнет масса вопросов: кто ткнул? чем ткнул? зачем ткнул? И самый главный: а нельзя ли к этому как-нибудь приспособиться? И уж когда шило давным-давно будет всажено по рукоятку, мы вдруг с ревом шарахнемся в сторону. И то, скорей всего, не от боли, а оттого, что нас посетила какая-нибудь хитрая мысль. В общем, сложно все это.

Но вернемся к нашему исследователю. Эй, милейший, как вас там?! На вашей центральной площади еще не открыли монументальную группу "Асинский пролетариат борется за победу капитализма в России" – трое в муках, не считая знамени, валом прут на ожиревшего аппаратчика?... Завертел башкой, завертел! Я так и вижу его: круглолицый, с широким прямым и мясистым носом, с плешью, проблескивающей сквозь редкие волосы, с чуть приметным шрамом под левым глазом – в детстве упал с велосипеда; всем симпатичный парень, вот только заворачивает не туда.

Но самая страшная беда даже не в том, что наврет, а в том, что, убежденный в своей правоте, будет с твердолобым упрямством отстаивать полюбившееся вранье, будет доказывать и убеждать – и убедит-таки!, и на всем смутном асинском времени появится – до отчаяния, до боли в висках – упрощеннная табличка, очень не соответствующая действительной сути тех событий. Уж если сами участники имеют привычку искажать свое прошлое, то что говорить про исследователя! Мы ж ведь, если опять обратиться к историческим и литературным аналогиям, так и не ведаем, кто кого сделал: то ли большевики революцию, то ли революция большевиков.

Горько, ах, горько думать про такое.

Поэтому долг мой, как всякого честного человека, немедленно бросить описание разной текущей мелочевки и окунуться в события годичной давности, чтобы не столько повторить известные факты, сколько указать на их скрытые движущие колесики, пружины, шестеренки и приводные ремни. Если кто не любит подобные отступления – может смело послюнявить палец и пролистнуть несколько страниц, он ничего не теряет.

А мы, повторяю, вернемся на год назад.

И начнем с вот какого заявления. Некоторые, так сказать, доморощенные критики подло на нас клевещут, заявляя, что основные асинские вопросы, как и везде: "кто виноват?" и "что делать?" И что мы над ними, якобы, после принятия двухсотпятидесяти граммов почти столетие бьемся. "Ха" и еще раз "ха"! У меня такая чудовищная нелепость даже смеха полнозвучного не вызывает. На первый вопрос мы знаем ответ еще за три года до того, как нам его зададут. И на второй тоже знаем, жаль только – ни сабель, ни балалаек в руках нету: если б мы не порубали кого следует, то хотя бы спели про это. Единственный вопрос, что требует пока от нас умственных усилий, это вопрос: "Чего мы хотим?" Здесь мы или буровим сущую околесицу, или бурчим что-нибудь невнятное и осторожничаем, как на быстрой речке, в которой не знаем глубины.

И если этот плешивый исследователь, симпатяга с мясистым носом начнет вдруг допытываться: а был ли какой-нибудь лозунг у тех дней, пусть и не на транспарантах написанный, но истинный движитель революционно настроенных масс? – отвечу кротко: как без лозунга, разве можно? А если он и тут не уймется и въедливо спросит: а какой? – отвечу: "своя рубашка ближе к телу".

И пусть исследователь этот впадает в столбняк, пусть кричит, что это поклеп на святое и повернется, и захочет убежать, а мы его за пиджачок-то и попридержим.

Поскольку следует знать ему о некоторых вещах, в которых он, отделенный от сегодняшнего дня грудой лет и других событий – ни уха, ни рыла.

И чтобы разобраться ему, что тут варилось у нас в смутное, азартное и романтическое время, начнем с самого простого – с определения и перераспределения сил.

До недавних пор в Асинске было так: Власть – а она была, разумеется, строго партийной – делилась на большую, поменьше и маленькую. Мириады разнокалиберных функционеров и функционерчиков занимали каждый свою строго обозначенную ячейку. Та Власть, что поменьше (у парткомов на предприятиях), вбирала, всасывала в себя маленькую или маленькие (у партгрупп в цехах и на участках), и сама в свою очередь входила в большую (горкомовскую). Была еще и хозяйственная Власть. Директоры и управляющие подчинялись объединениям в области, а то и напрямую своим министерствам в Москве. Конечно, вам, далеким, это сложно понять, однако и сами министерства тоже подчинялись Высшей Партийной Власти – пусть это было и неблизко, за пределами видимости, но каждый умный человек знал, что это так. А здесь, в Асинске, и большая партийная Власть, и параллельно-переплетенные с ней хозяйственные являлись общим узлом в могучей и великой машине государственного управления. На этом держался понимаемый асинцами порядок, и даже беспорядок был как бы логически встроен сюда и оправдан, как аппендикс организм. И система такая гудела и пыхтела без остановок.

И вдруг в этой сложной, чугунно-неподвижной машине все потряслось до основ и сдвинулось с места. Заскрежетали, забарахлили все составляющие, запахло гарью и повалил пар. Внезапно выяснилось, что Власть, помимо узаконенной и привычной, может быть – неслыханное дело! – еще и неофициальной. И эта неофициальная Власть, возникнув практически с нуля, в считанные часы способна достичь большей силы, чем та – основная и абсолютная.

...Когда в области полыхнули шахтерские забастовки, вдумчивые и предусмотрительные асинские горняки их поддержали не сразу. Три дня присматривались, прислушивались, что там творится у соседей. Собирались группками перед сменами и после. Обсуждали. Не то, чтобы условия здесь были лучше, чем в двухстах километрах к югу, но дело представлялось слишком уж непривычным: жили-жили и вдруг – на тебе! – бастовать. Трудно, но на асинский характер – можно бы и еще потерпеть.

Так что известие о забастовках свалилось полной неожиданностью. А уже мчались в другие, взбунтовавшиеся города резвые министерские гонцы, мчались, минуя Асинск, со сказочными посулами – и зарплату прибавить, и машины легковые выделить, и жилищное строительство ускорить – только прекратите забастовку. И всколыхнулись тогда догадавшиеся асинцы: а мы что – рыжие? Этак мимо нас все и проедет!

И как в колокола кто ударил!!

Первым встало шахтоуправление "Таежное". Не зря все асинские начальники относились к нему неприязненно и настороженно, там словно зараза какая-то водилась, даже вон бывший главный инженер Тарас Кувшинов успел здесь скандально прославиться. А затем бросили работу "Асинская", шахтоуправление имени Журжия. А там и металлический завод, и стекольный завод, и шахта "Ударник", и множество всяких иных организаций, и даже молочный комбинат, плюнув на селян и коров, в стороне не остался. Уж если в Асинске что началось – тут не жди никакого удержу!

Рядами и колоннами и так просто – к Дому Советов.

Взгудела площадь в центре Асинска. Сотни, тясячи собрались одним махом. В первые минуты – неразберихи, бестолочи много. Главное – в первый раз за множество лет есть непередаваемое и радостное ощущение общей силы, а вот чего дальше делать – никому непонятно. Но те, кто пошумней да понапористей, кто распоряжения пока только своим отдает – они сразу замечают друг друга и собираются в кучку – ну что? ну как будем? Их человек двадцать – двадцать пять. И уже здесь, среди самых бойких и речистых, один-другой захватывают инициативу:

– Вот ты и ты пойдем со мной. Надо аппаратуру в театре взять. Микрофон, динамики...

– Э, мужики! Есть тут кто с автобаз? Грузовик срочно бы организовать.

– Зачем?

– А ты с автобазы?

– Ну.

– Чтоб выступать с кузова. Заместо трибуны. Понял?

– Ну. Щас директору звякну – пришлет.

И вот уже тащат аппаратуру. И грузовик, сигналя, на площади разворачивается. И борта открывают, и лесенку, чтоб удобней лазить, где-то нашли. Взгромоздили динамики, поставили микрофон, провода тянут.

Один – плечистый, в рубахе полосатой, уже щелкает пальцем по микрофону, проверяет:

– Раз, раз. Раз-два-три.

Но этот полосатый, хоть он сейчас и у микрофона, хоть всего пять минут назад кричал и даже суетился заметно, он – не из главных.

Главные – вот, в сторонке стоят, их теперь не больше десятка. Явного лидера пока нет, но отсев продолжается. Каждый шаг, как испытание.

– Кто выступать будет?

В руках у пожилого лысого мужика блокнот и ручка.

– Я – нет. Я, может, потом че скажу, а первый не полезу, – круто отваливает в сторону чернявый татуированный парнишечка.

– Ну – кто?

– Меня запиши, где-нибудь четвертым-пятым. Я со стекольного.

– И меня также. Я с "Асинской".

Записывает.

– А начнет кто? – лысый обводит всех взглядом.

Молчание.

– Тогда я начну.

И выводит под номером один: Безушко.

– Погодь, не торопись, а ты сам-то кто?! – подозрительно вскрикивает татуированный. Ведь ни по именам, никак еще друг друга не знают, а этот уж больно чистенький, приглаженный. – Не из начальничков ли? А то видали мы таких...

Лысый взглядывает с достоинством, но отвечать ему не приходится.

– Да ты что! Это ж Безушко, он у нас в прошлом году на Журжии работал, – растолковывает татуированному щупленький забастовщик с сивой бородкой. – Его за правду выгнали. Какой, на хрен, начальник!

– А твоя как фамилия?

– Щучкин.

– Ладно, я че – я ниче, – отступает татуированный, – первый – так первый. Пусть начинает...

Так буквально в тридцать – сорок минут стремительно восходит яркая звезда Аркадия Ильича Безушко.

...Вот уже и Безушко выступил, и те, кто записывался за ним. И – как прорвало! Шахтеры, старики, бабы – в очередь к микрофону: дайте мне сказать!

Нищета, унижения, несправедливость, все, о чем раньше доверенным, близким за бутылкой, вполголоса, а громче да чтобы многим чужим – и думать не смей, теперь обо всем этом гремели слова над площадью.

И сильнее всех распалялся пенсионер Павел Чихиривич Мартышкин – человек несгибаемо прямой, но путанных убеждений. Он даже стукнул кулаком по микрофону, после чего его сразу лишили слова.

Но и другие не слишком себя стесняли, напрямую крыли виновников своих бед.

Особенно доставалось горкому.

– Все они, падлы, на нашей шее сидят! – азартно кричали в толпе.

Падлы, еще вчера твердо уверенные, что революция бывает только раз и только в одну сторону, опасливо поглядывали из-за горкомовских штор вниз.

Доставалось не только им. Вдоль и поперек проезжались по исполкому. Дармоеды – они и есть дармоеды! Дома не ремонтируют, дороги не строят, в городе грязь и бардак, вода подается с перебоями. Куда ни ткнешься – нигде правды нет. А-а, шалллавы! Заворовались все!... Где председатель исполкома Мудрый? Где этот наш родной Акопян по части фокусов с деньгами? Тоже спрятался?

Действительно, а где Мудрый?

А вот он. Митинг уже выдыхаться начал, уже по двадцатому разу повторялись одни и те же проклятия, когда Яков Ярославович подошел. Подошел и скромненько встал позади толпы. Но – заметили сразу. И еще яростней, еще жестче: чем там этот председатель исполкома занимается? Жируют на местечках на теплых! Ждали: уж если осмелился, то кинется сейчас к микрофону, а его – в очередь, в очередь! Вон желающих выкрикнуть свое сколько набралось, пусть хоть однажды и он в очереди постоит. А если обидится и драпанет, в спину и покрепче, и покруче загнуть можно. А он – ничего, стоял и стоял. И в конце концов Безушко – он распоряжался кому за кем, не выдержал, сам его позвал.

И, может быть, единственный раз за день, те пять минут, которые говорил Мудрый, только и отдохнул микрофон. Потому что не кричал Яков Ярославович, не захлебывался в гневе горячими словами, а тоном спокойным и несколько даже усталым поведал о скудном снабжении Асинска (не хватает труб, запорной арматуры, сантехники, строительных материалов, медицинских препаратов...) и сказал, что работать так дальше невозможно, и поддержал забастовку.

Так ему, конечно, сразу и поверили! Не бывало еще, чтоб начальство заодно с народом думало, не иначе опять что-то крутит. Но насторожились. А он спустился с грузовика и пошел с площади. Но тут кто-то из толпы, пользуясь тем, что не в кабинет, не через секретаршу, бесцеремонно и грубовато остановил: мы-де ваши трудности насквозь знаем, но и нам жить надо. Так вот: когда же исполком собирается асфальтировать улицу Котельную? А?... И Мудрый подробно ответил. А пока отвечал, вокруг живое кольцо образовалось. И жирная, с торчащими патлами бабка, брызгая в лицо слюной, наскакивала и притискивалась вплотную: нет, вы скажите, нет, вы скажите, когда на Пугачева вычистят туалеты возле бараков?! И он опять ответил. И посыпалось одно за другим. Кто-то подходил, кто-то, презрительно кривясь, отходил, вопросы повторялись, но он отвечал и во второй, и в четвертый раз. Уже и митинг закончился, уже и организаторы его, вдохновленные и опьяненные своим красноречием, шумной ватагой отправились в горком требовать помещений для стачечного комитета, а Мудрый все разъяснял, раскладывал, называл цифры. И так больше часа...

А события накатывались. Три комнаты в горкоме безоговорочно были отданы новому комитету, который возник так же стремительно, как и все происходящее в этот день. Кому верховодить – вопросов теперь не было: Безушко и встал во главе комитета. (И в горкоме, и в Доме Советов мучительно вспоминали: "Безушко... Безушко... Это кто ж такой?" Потом вспомнили. Работал в шахтоуправлении имени Журжия инженером не то по снабжению, не то по технике безопасности, очень скандальная личность. Директор с боем вытряхнул его с предприятия. Однако ж – возродился, птица Феникс...)

Аркадий Ильич знал, что делать. Прежде всего надлежало обеспечить охрану самого комитета – не покидала мыслишка, что кто-нибудь сейчас придет и сгребет за шиворот. И вот прямо возле дверей горкома на вынесенных стульях расположились четверо или пятеро суровых ребят. Эдик, когда в первый раз бежал в стачком, чуть не упал: ежли этих стражей переодеть в шинельки и обмотки, да не побрить их с неделю, да еще чтоб они костер запалили, а винтовки в пирамидку составили – будет точь-в-точь, как в поэмах Вл. Маяковского. Задорному журналисту пришлось подробно объяснить: куда и зачем, после чего изнутри был вызван провожатый, который и привел его прямо в штаб. Возле по-горячему освобожденных кабинетов еще двое таких же красногвардейцев стерегли двери. Секретность – муха не проскочит.

Новая Власть расправляла крылья, старая, как побитая, жалась по этажам, пряталась за закрытыми дверьми.

Очень неприятные ощущения испытывала старая. Врагов и неугодных она за многие годы наловчилась давить поодиночке, а вот когда сотни на площади орут – как с ними-то быть? Как? Ведь и в кошмарном сне не предполагалось, что сразу сотни на площадь полезут. Если оглянуться, то не далее, как два месяца назад мимо вот этой же площади проходили первомайские колонны и кричали "ура", и красными флажками махали. Ведь эти же самые шли и орали – вы же помните! Что же произошло, а? Ну жратвы в магазинах нет, так ее уж сколько лет нет, и это еще не повод, чтоб разные безобразия вытворять! Впрочем, в партийном руководстве на события быстро возникла своя версия, высказанная лично первым секретарем горкома и одобренная товарищами. Было совершенно ясно, что смута в Асинске направляется умелой рукой, возможно прямо из-за океана, что не исключается наличие в городе подрывного центра, который действовал до поры до времени тайно, что народ наш крайне доверчив, а его обманули, и он тычется, как слепой, не видя не только своего исторического пути, но даже не замечая вразумляющего плаката на Народном театре: "Партия – наш рулевой", и что сейчас самое главное вычислить и изловить всех до единого зачинщиков, а остальные угомонятся сами. На предмет вычисления, изловления и установления ожидаемого народом порядка существуют, как известно, определенные органы. О чем они думают, кстати?... И кагэбешный подполковник с незапоминающейся фамилией, маленький, круглый как мячик, прыгал по лестницам, нырял в кабинеты и озабоченно-озадаченное выражение не сходило с его лица. В подполковника верили. Верили, что та сверкающая и приводящая в ужас заокеанских банкротов и политических спекулянтов сила, которая грозно маячит за его спиной, должна же ж, наконец, прийти в движение.

– Где она, мать вашу – скоро поднимется?

Он как мог, утешал. А на сердце у подполковника погано скребли кошки. Он зримо представлял, как областной генерал, отец родной, с подкупающей солдатской прямотой спросит: "Ты почему допустил созревание бунта?! Ты чем там занимался столько лет? Яйца над батареей грел?" И что сказать в ответ?...

Вторым важным шагом стачкома стала выработка требований бастующих – ведь приедет теперь и к ним кто-нибудь из верховных начальников. Заседали в одном кабинете и только свои, никого посторонних – не нужны чужие глаза и уши.

Татуированный чернявый парнишечка, Петрушин его фамилия, цепко вглядывается в сидящих: лишних нет? Есть, поднялся Безушко, тут у нас, товарищи, корреспондент из газеты, Асадчий. Разрешим ему остаться? Общий гвалт, неразбериха. Проголосовали, с небольшим перевесом – разрешили. Но чтобы лишнего за эти стены – ни-ни. Приступили к работе. С требованиями получалось не очень, все как-то куце, мелко. Ну – зарплату прибавить, это само собой. Что еще? Верхонок, сапогов не хватает. Пиши: обеспечить спецодеждой. Новые автобусы шахтам выделить – дежурки ломаются часто. Что еще? Еще-то что? Да! Здание горкома, вот это ненавистное гадючье место, отдать под Дом пионеров. А то старый сломали, новый не построили, сунули несчастных ребятишек в бывшую школу, которой сто лет в обед и которая тоже от ветхости сыплется.

– Зачем сюда ребятишек? Дома ж культуры пустуют, – вякнул кто-то сбоку.

Эт-то еще что за тип выискался? (Петрушин коршуном взвился.) Как сюда попал? Откуда? С мелькомбината? Точно с мелькомбината? Кто его знает? Ты? А ты сам откуда? Вы все вместе? Тогда ладно... Горяч Петрушин, дерганый весь какой-то! Безушко слегка осадил его и – сам: надо, надо понимать, что Дома культуры – это Дома культуры, а Дом пионеров – это Дом пионеров. У детишек должно быть свое здание. И уж если не под Дом пионеров, то хоть под прачечную, хоть под отхожее место, чтоб в кабинете первого секретаря попу вытирали, но все равно отдать! Кто "за"? Все! И тип тот сомнительный – тоже.

С горем пополам наскребли на два листочка. Кому отдать перепечатать? Да вон – машинистке горкомовской и отдать. Три экземпляра, нет – четыре. Ладно, сколько напечатает, столько и сойдет. Сошло четыре. Первый, третий и четвертый машинистка сразу принесла комитетчикам.

Наутро из области сообщают: ждите правительственную комиссию, прикатит после обеда. Ткнулся Аркадий Ильич в листочки с требованиями. Ах, едрена мать, жиденько! Ведь и министры будут. Что ж это, в самом деле, верхонки с них требовать, что ли?

А тут Мудрый звонит: Аркадий Ильич, у нас давно есть предложения по развитию Асинска. Посерьезнее, повесомее ваших! Не желаешь взглянуть?

Надо ж как вовремя позвонил! Но откуда про наши-то знает?! Какая сука проболталась? Неужто тот гад – не с мелькомбината? Или чертов корреспондентишка язык распустил? Необходимо выяснить – стукачей нам только не хватало! Но – потом, потом. Сейчас некогда и времени мало. А, главное – Мудрый в коленях прогибается, обращается, гляди-ка! – не свысока, но как свой к своему. Это приятно.

Отчего не взглянуть – можно и взглянуть. И вот уже Аркадий Ильич с двумя-тремя приближенными мчится в исполком, выслушивает предложения, высказывает нарочито небрежные замечания – сейчас он диктует условия. Список пополняется. Теперь в нем упомянуто о возведении в Асинске домостроительного комбината и завода железобетонных изделий. А поскольку и этого мало (город-то после столь потрясающих событий – чем черт не шутит! – должен начать стремительно развиваться), то вводится пункт о строительстве кирпичного завода. Из других вновь появившихся объектов, словно бриллианты из россыпи жемчужин, выделяются: строительство котельной в Южном микрорайоне (будь она неладна, эта "роза ветров"), сооружение второй очереди хозфекальной канализации, реконструкция водозабора, возведение двух новых школ, поликлиники, магазинов.

Вот это уже требования!

К приезду гостей все готово. В Народный театр вход только по пропускам. Здесь, в основном, члены забастовочных комитетов шахт и заводов. Из чужих – горкомовцы и исполкомовцы. Как овец согнали их в непривычный дальний угол. А вот и гости: благообразный, хорошо выкормленный седой старик с холеной и нежной кожей, оттуда – из самых-самых, чей портретик на демонстрациях не раз носили, затем три или четыре замминистра и первый секретарь обкома. Соглашаются на все и удивительно быстро. Денег надо? Дадим! Технику? Тоже. Будет вам и ДСК, и кирпичный завод, и хрен редьки слаще, и все остальное. Зал зачарованно слушает. Давно бы так... Есть еще претензии?

– Есть! – кричит делегация все того же "Таежного". – Выражаем недоверие секретарям горкома!

– Ваше право! – поднявшись за длинным столом, откликается хозяин области. – Если они вам не нужны, мне они тоже не нужны...

Вот так – разом сдал соратников по партии. Вместе с потрохами. А куда деваться? Красное знамя все короче, одним полотнищем срам у всех не прикрыть, надо кем-то жертвовать. Съежились секретари, головы опустили. Кругом виноватые – хоть вали и волоки под топор.

Это был настоящий триумф неофициальной Власти. Помимо секретарей полетели со своих мест оба руководителя торговли – ОРСов промышленных и продовольственных товаров.

 Да, жизнь сдвинулась! Словно внезапный ветер засвистел над тихим Асинском. Грядущее было неопределенным, но чертовски, до сладкого ужаса интригующим. В магазинах и на базах, там, куда не ступала нога человека, комитетчики с ликованием обнаружили разнообразнейшие запасы припрятанного товара, кое-что перепало детскому дому, садам и яслям, кое-что получили ветераны, кое-что (права Пальма!) поприжала для себя новая власть, остальное было пущено под строгим контролем в свободную продажу. Всколыхнулись больные и старики, те, у кого годами гнил пол, текла крыша, не работало отопление. Поток жалоб обрушился в забастовочный комитет с одновременной мольбой о помощи.

Упиваясь фантастическим могуществом, кажется на второй или третий день после начала забастовки (но, точно, это было в субботу), уполномоченные комитета прямо из квартиры приволокли на свое экстренное заседание редактора Тонкобрюхова и потребовали отчета за публикацию неугодной фразы (!) в одной из статей. Тонкобрюхов, всей своей многолетней практикой убежденный, что ругать можно всех и все, кроме партийной и хозяйственной Власти и ее носителей, не на шутку струхнул. Шатались устои – те, что всегда стояли тверже самой твердой стали и считались незыблемы. Смутно и проницательно Максим Евсеич осознал, что это только начало. Что в недалеком будущем головы могут полететь не только образно. Страх свой, надежно скрывая и никому – как думалось ему – не показывая, донес Тонкобрюхов до сегодняшних дней. И не проявил никакой активности даже тогда, когда месяц назад заговорили о новом статусе газеты и зашевелились, завозились под боком клубком гадючным Пальма Стрюк и Эдуард Асадчий.

Однако мы забегаем...

Прогнали секретарей, но ведь надо было выбирать новых. Кого? Первых попавшихся, само собой, не поставишь, надо чтобы взбудораженное население если уж не полюбило, то хотя бы приняло их, тем более, что авторитет у партийной Власти оказался ниже всяких пределов. Из обкома приехал энергичный товарищ, не погнушался, вызвал Безушко (тот ведь тоже партиец) в кабинет посоветоваться.

Сели два коммуниста за широким столом – один взбунтовавшийся, другой миротворец. Особых симпатий друг к другу не питали, но куда деваться, если необходимость свела.

Ключевая должность – первого секретаря. Глава города. Кого предложить? Может быть, Мудрого? – осторожно и вкрадчиво начал приехавший.

Вот оно что!

Безушко, который за пять минут до этого терзался: зачем понадобился? – с ответом не стал торопиться. Во-первых, надо было показать, что и он человек с достоинством, а, во-вторых, карьера Якова Ярославовича по причудливому раскладу номенклатурной комбинации оказалась внезапно в его руках. Конечно, и сам Аркадий Ильич подумывал о более надежном месте – ведь не может же забастовка быть вечной. Ну еще от силы неделя и все, предприятия опять приступят к работе. И что – снова кануть в беззвестность? Вот уж хрен вам – не дождетесь, товарищи, не для того поднимались! Следовательно, первый нужен был ему в качестве будущего союзника. Сейчас он его вытащит, а потом первый должен вытащить Аркадия Ильича, подыскать ему должностенку поприличней. На первое время хотя бы, чтоб оглядеться немного. И потом: очень похоже, что потрясения еще будут. А "политический капиталец" – как раньше говаривали, у Аркадия Ильича уже есть, и следующая волна может забросить его куда и повыше. И не просто повыше, а повыше Мудрого. Хорошо бы иметь его тогда своим заместителем: мужик неглупый, пообтерся в аппарате, ходы-выходы знает. Но до этого пока далеко. Главное – в человеке нельзя ошибиться. А то получится: ты с объятиями, а он – в рыло. Вполне возможный вариант, потому что Мудрый хитер и скользок. Если новый первый будет пользоваться абсолютным доверием обкома, как пить дать – затопчет он революционного выдвиженца Безушко, вновь низведет до положения скот-быдло-хама. Значит надо проводить такую линию, чтобы протолкнуть Мудрого и в то же время посадить его на крючок.

– Да, – изрек Аркадий Ильич, – пожалуй – Мудрый. Во время митинга он один к народу вышел.

Хорошо. Обкомовский товарищ, к удовольствию Аркадия Ильича, не сумел скрыть удивления, хотя и покивал головой. Странно. Ему о таком случае не докладывали. Как бы с этим Мудрым не проколоться. Получается, ему нашлось что сказать одурманенной толпе? Странно, странно...

А кого вторым и третьим секретарями?

О! Вот тут мы тебя еще и за руки схватим, дорогой Яков Ярославович! Долго очухиваться будешь!

А на второго и третьего у нас подходящих нету. Все или тупицы, или прохвосты. (Товарищ из области не сморгнул, принял, как само собой разумеющееся.) Может, обком кого из своих направит?

Верно расчитал Аркадий Ильич, недюжинную гибкость ума проявил, редкостную, чего уж скрывать, для себя! Ведь толковых сюда не пошлют, пошлют кадровые отбросы. А с такой командой Мудрый много не навоюет.

Обкомовцу идея понравилась. Конечно, поможем, есть у нас люди – об чем речь!...

Вот так на одном квадратном метре полированного стола вчистую обыграл Аркадий Ильич обкомовца! Шашки в дамки провел.

Однако самое скверное заключается в том, что даже в фантастически точные расчеты жизнь постоянно вносит непредвиденные и не всегда желательные поправки.

Прежде всего, с окончанием забастовки забастовочный комитет не распался, а преобразовался в постоянно действующий, рабочий (надо ж кому-то ездить в Москву, следить за выполнением требований). Кабинеты на четвертом этаже скоренько отобрали – выделили три на первом. Аркадий Ильич хотя и остался председателем, но намерений перебраться на более основательную должность не осуществил. Мудрый, как и опасался Безушко, оказался неблагодарным мерзавцем, чиновной сволочью – а ведь намекалось ему, от кого зависело его возвышение! – и лишь одно слабо утешало, что свежеиспеченный первый горкомовец был теперь лишен маневренности, удерживаем, как якорями, двумя недалекими помощниками.

Яков Ярославович, хотя всегда втайне стремился к этой должности, тоже был немало разочарован. Забастовка окончательно и бесповоротно подорвала престиж партийной Власти. Выходит что – зря стремился? Где она, реальная Власть?

Не было ее у партии, не было у покинутого исполкома, но не было и у рабочего комитета. Да, и у комитета тоже. Размылась она, разрыхлилась. Доверие шахтеров, ее питавшее, уходило, как вода в песок.

А почему уходило?

А потому. Сколько ни вылавливали комитетчики изворотливых продавцов да директоров магазинов – их число не убывало. Просто припрятывать дефицит стали лучше и надежней. Затем, принимая ворохи жалоб на ремонт жилья, приходилось отправляться с ними все в тот же исполком и коммунальные службы, а там по-прежнему исполнение вязло, как в трясине. Председатель исполкома Лазебный оказался не лучше Мудрого. И большие надежды просящих сменились не менее большими разочарованиями. Однако самый сильный удар по престижу рабочкомовцев нанес дележ автомобилей. Угольное министерство выделило для своих предприятий в городе двадцать «жигулей». А кто возьмется распределять? "Да мы и возьмемся, – выскочил вперед рабочком, – давай их сюда!" Может, через день-другой в лоно родных предприятий возвращаться придется. И что ж – с пустыми руками? Ничуть не жеманясь четыре машины комитет оставил для своих членов. На восемь человек это было уж чересчур. Даже слишком чересчур. Предприятия зароптали. Столь явный хватательный рефлекс пришелся не по нутру.

Однако новые выборы в Советы (сейчас Советы стремительно набирали силу) – и в городской, и в областной – прошли для рабочкома с триумфом. Три четверти его выдвиженцев получили депутатские мандаты.

Вдохновленный Безушко выставил свою кандидатуру на пост председателя городского Совета. Тут-то ему и припомнили всякое-разное и машины, в том числе. Любишь, значит, кататься? Что ж, мы тебя сейчас прокатим.

И прокатили...

Деятельность рабочего комитета все более мельчала. Сознавая это, Безушко с командой метался по городу, шуровал на базах и в магазинах. Поднимал шум по всякому поводу – а поводов хватало! – привлекая внимание к комитету. Раз в два месяца кто-нибудь из комитетчиков отправлялся в Москву проверять выполнение требований. (Все выполнение заключалось пока в медленном продвижении бумаг по министерским кабинетам.) И чем больше он суетился и мельтешил, тем явственней было видно, что воздух из грозного еще год назад забастовочного органа весь уже вышел. Еще один из трех кабинетов пришлось возвратить партийцам, другой выделить под редакцию "Независимой газеты".

И Максим Евсеич, втайне торжествуя, решил покончить с затянувшейся агонией. Статья Антонины была местью, долгожданной расплатой за испытанный прошлогодний страх.

Однако трудовые коллективы – не все, правда, продолжали как и прежде отстегивать денежки на содержание комитета...

Стоп!

Теперь мы с сознанием исполненного долга можем отпустить будущего пытливого исследователя. Иди, родной. Правдивой тебе диссертации...

 

– Еще долго ждать, когда ты разродишься?

– Тихо!

– С тобой играть – помереть можно! Глянь на себя: посинел от натуги.

– Замри, курносый! – Горелов вздернул плечи, напружинился, накрыл мятой кожицей века плутоватый левый глаз, а правый округлил до неестественности. Большой и указательный палец наводящей лапы, сцепленные толстым колечком, опасно побелели, а три других, пока ненужных, растопырились коротким веером и отпрянули в стороны.

Щелчок!

Белая шашка прытко сорвалась с места, азартной стервой пролетела через всю поляну и клюнула в бок разомлевшую в уголке черную бесформенную квашню – чпок! Черная квашня, с трудной – особенно в последний год – боевой судьбой, вся тусклая и в царапинах, попавшая сюда совсем из другой колоды и вожделенно мечтающая о тихом старческом покое в руках каких-нибудь дремлющих за нормальной шашечной игрой пенсионеров, молодцевато подпрыгнула, на миг показав неприглядное исподнее, и, кувыркаясь, покатилась на стол.

– А?! Видал? Видал?! – счастливым бубенчиком залился Горелов.

– Видал, видал, – осадил Колоберданец.

Снова мощная подготовка – бац! и очередная черная шашка, покрываясь неувядаемым позором, выскочила из битвы.

– Ах, сокол ясный! – кричал в восторге Горелов. – Да что ж я с тобой делаю!

И взмахивал руками, и хлопал Колоберданца по плечу. Победитель – что с него взять!

В рабочем комитете – грязноватой комнатке первого этажа – находились трое: Колоберданец – сменный мастер из погрузочно-транспортного управления, Горелов – электрослесарь из шахтоуправления "Таежное" и шофер асинской автобазы Рашид Миневарович Камнебабов.

Следует сразу подчеркнуть, что физиономии всех троих отличались исключительной выразительностью.

Что касается Горелова, лицо его было натуральная витая хала, слепленная из множества обособленных маленьких выпуклостей, меж которыми вились трещинки, бороздки и морщинки. Из-под светлых жиденьких бровок остренько выглядывали голубые глазки.

Колоберданец, самый молодой из всей троицы, с впалыми серыми щеками и головой в верхней части как бы скошенной в сторону и вперед – впечатление это здорово усиливал зачесанный набок клок угольно – черных волос; голова словно хотела сигануть куда-нибудь прочь от надоевшего тела.

Окно было открыто, но это, разумеется, никого и ничуть не спасало от духоты. Над головами пересекающимися слоями, лениво и запутанно двигаясь, плавал табачный дым. В углах и на давно не беленом потолке змеились загадочные рисунки копоти.

Колоберданец и Горелов сидели за бесформенным канцелярским столом с вышорканной многими локтями поверхностью и рубились "в Чапая". Это еще в прошлом году кто-то притащил сюда деревянную шахматную доску с набором шашек внутри и она моментально прижилась, осталась, несмотря на то, что Безушко категорически требовал ее убрать – она, дескать, компрометирует. Потом, когда компрометировать стало нечего, он смирился, махнул рукой. И рабочкомовцы, коротая время, нередко до остервенения сражались то в уголки, то "в Чапая". На столе, сбоку от играющих, прилепился диковатый в этих условиях телефонный аппарат, и тут же, рядом, лежала толстенная и заляпанная конторская книга. Бледненькое, жалкое блюдце с отбитым краем из ходового босяцкого сервиза "Подайте, Христа ради!" было до самого верху наполнено пеплом и окурками.

Камнебабов, бережно выпятив округленный животик, кроткий и благодушный, как голубь мира, подремывал на одном из стульев, что приткнулись вдоль стены.

Все трое томились обыкновенной утренней скукой и ожидали Безушко, Петрушина, Щучкина и Фейфера, которые помчались проверять восьмой магазин по анонимному сигналу. За год такие проверки сделались давно привычными и почти в каждой подсобке находилось что-нибудь укрытое. Все это напоминало детскую забаву: торгаши прячут, комитетчики находят. Забава вызывала всплески крикливого азарта и сильное раздражение как с той, так и с другой стороны. Рядовая асинская общественность всякий раз очень болезненно реагировала на результаты таких проверок. И даже какой-нибудь совсем пропащий выпивоха, ничего слаще лука и хлеба сроду не едавший, ярился так, будто вынутая из тайника на короткое обозрение стерлядка была припрятана именно от него.

От Колоберданца, как из парикмахерской, сильно напирало одеколоном, но даже этот едко-смачный вал не мог перешибить могучего и стойкого сивушного перегара. Уже было выяснено, что в субботу Колоберданец ходил к братану, и они исключительно попарились в баньке и крепко вмазали, а потом добавляли и добавляли. А потом все переменилось.

– Ночью вышел отлить и чувствую: я нормальный – ни в одном глазу! – а вокруг ну все абсолютно бухое. На стайку оперся – она на бок стала валиться. Собака, Найда, из будки вылезла – лапы заплетаются. Пасть открыла, а связно пролаять не может. Стою, ниче не понимаю. Земля качается. Я ноги раскорячил, вниз не смотрю, а то кувыркнусь. Голову задрал, а звезды вверху такой кавардак устроили…

И наутро вчера опять хорошо сидели, еще и самогонки в обед прикупили. В общем, все было классно, пока жена братана, визжа, как кошка, не выперла вечером гостя за порог. А сегодня утром он заскочил к соседке, маленько поправился и наодеколонился, чтоб не очень воняло.

– Сокол ясный, ты дыши бы как-нибудь в себя, не выпускай наружу! – плачуще умолял Горелов. – Или к Миневарычу отвернись, ему один черт.

– Че тебе мое дыхание? Ты одеколон нюхай. Хороший одеколон, "Сирень" называется.

– Ты, дурень, чем на макушку заразу лить, лучше б зажевал чем-нибудь!

– Да – зажуешь тут, когда в рот ни хрена не лезет, – оправдывался

Колоберданец, глядя на противника плавающими в тоске глазами. – Как с вечера блеванул, так до сих пор в желудке пусто.

– А блевать-то зачем? Харчи переводить? С братаном, поди, не луком закусывали? Держи в себе, легче будет.

– Ага, попробуй удержи.

Руки у Колоберданца блудливо дрожали, щелчки получались неверные, Черная сотня вразброд моталась по доске.

– Опять в Новокузнецкую область! – выходил из себя Горелов, наблюдая, как шашка соперника, скользнув со стола, покатилась под ноги.

Бедный Колоберданец, тяжело отдуваясь, полез на пол.

– Игруля! Я тебя одной левой уделаю.

– Это мы еще поглядим, – ворочаясь под столом, ответил Колоберданец.

– Тут и глядеть нечего.

– Погоди – счас я за тебя возьмусь!

– Вылазь, а то тараканы в углах уже в обнимку ходят.

Камнебабов всхрапнул и громко почмокал губами.

– Конь, а не мужик, – восхищенно сказал Горелов и оттолкнул от себя доску. – И стоя спать может.

Колоберданец выбрался наконец из-под стола, подошел к раскрытому окну, посмотрел на город и плюнул в него.

Первое время разговор вязался вокруг того, много ли найдут на этот раз в восьмом магазине. Однако тема была насквозь замусолена и быстро иссякла. Потом заговорили о предстоящей сессии, о том, что Мудрый, змеюка хитрый, опять начнет темнить и закидывать, и протаскивать нужные решения. Здесь тоже мнения давно устоялись и ничего нового сказано не было – тень Мудрого, каждодневно по многу раз истязаемая, постоянно присутствовала здесь, тем более, что все три комитетчика были одновременно и депутатами асинского Совета.

В очередной раз проехались по газете. Рана, подло нанесенная ею в субботу, дымилась от боли и свежести и требовала срочного отмщения.

– Как бы Ильич ни толковал тут, я не врубаюсь, чего мы их защищаем? – размышлял Горелов. – Дедушка наш совсем спятил: каждый день – "газета", "газета"... Вот и догазетились.

– При чем тут газета?! – Колоберданец затянулся "Примой", выпустил дым и помахал перед собой ладонью. – Газета тут с пятого на десятое, над ней есть кому понежиться. Ты ж ведь тоже – как бабу повернешь, так она и пристроится. Тут главное – другие разборки. Исполком нам отвесил, теперь наша очередь.

– Престиж депутатов...– пробормотал сквозь храп Камнебабов. Маленькое смуглое личико его походило на расслабленный кулачок, по нему обильно и дружно текли веселые струйки пота. Не иначе – где-то на камнебабовской макушке бил маленький, скрытый от взоров фонтанчик. Каждые пять минут Рашид Миневарович открывал глаза, доставал из кармана брюк клетчатый платок такой величины, что можно было запросто завернуть в него половину членов рабочего комитета, вытирал голову и шею, аккуратно складывал платок и отправлял в карман. Платок был совершенно грязный и мокрый, а над карманом, пропитавшись изнутри, расплывалось темное пятно.

– Ладно, престиж я понимаю, престиж – это не в ладушки играть; но что: для престижа ничего лучше нету что ли?

– Не растравляй ты так свое сердце! Сделаем дело – и до свиданья, измученный Колоберданец вернулся к столу и обрел, как ни странно, твердость в руках. Белые шашки, напористо теснившие на всех флангах колоберданцевский сброд, потеряли вдруг неудержимую силу и легкими пташками одна за другой начали спархивать с доски. Черная ватага повалила вперед.

– Дождя надо, – вымолвил Камнебабов.

Разговор тотчас перекинулся.

– Зачем дождя? – не согласился Колоберданец. – Уборочная кругом, хлеба колосятся, как раз погода нужна.

– Э-э... Много ты понимаешь. Дождя надо!

– Картошка у меня так и прет из земли. Ботва – по пояс, – сказал Колоберданец. – Я у соседа, у Егорки, весной брал на семена. У него голландская, по цвету – желтая, рассыпчатая. Я свою даже садить не стал.

– А ты где садишь? На полях? – быстро спросил Горелов, помнивший, что никакого огорода у Колоберданца близко от дома быть не может, поскольку живет тот в пятиэтажке возле швейной фабрики.

– На полях. За "Ударником" деляна, там и сажу. Пятый год уже.

– Ну и как – мичуринцы не донимают?

– Да было года три тому... Приезжаю, а там хмырь бойкий вовсю орудует. Полмешка нарыл, передовик!

– И что?

– Ясное дело – догнал сперва. А потом разбил рожу, как положено. С тех пор тихо.

– У тещи картошка в этом году вот такая, – похвастался Горелов и показал, какая картошка у тещи, – с куста по ведру накапывает!

– Врешь, – не поверил Камнебабов.

– Честное слово! Если на спор – могу свозить показать!

– Знаю я тебя. Ты ж в две-три лунки побольше насыпешь, кустики сверху приткнешь, а скажешь: так и было...

– Правильно! А как ты хотел? Я ведь – рационализатор! Еще на химзаводе когда работал, у нас это дело было поставлено на широкую ногу. О-о! Там такая система отлажена! В БРИЗе в то время Царицына заправляла. Она фигурировала по всей области. Ей даже деньги выделяли за то, что химзавод первое место занимал. Вот она приходит в цех и стоит возле токаря: «Слушай, у меня не хватает двух рацпредложений, чтобы перебить прошлый месяц». В том месяце было, скажем, девяносто девять, сейчас требуется сто одно – надо же по нарастающей. Тот от нее отмахивается: «Да я уж не знаю, что писать!». Она стоит, не уходит. И добьется– таки!… Болт закручивается с этой стороны, вот он что-то там плохо ходит. Надо маленько сточить одну сторону, фасочку снять и опять заворачивать. И показать на чертеже. Это стоило десять рублей. Сегодня приносишь ей рацпредложение, не надо было ждать комиссию, когда они там все соберутся и примут – они потом рассмотрят – а вечером получаешь десять рублей. И вот все механики, все начальники писали эту херню. Особенно к пятнице. Все, все! А потом, через полгода, торжественное собрание. Объявляют лучших рационализаторов. Допустим – Лопатовский. Он больше всех подал рацпредложений, и они все денежные. Он выходит на сцену, ему значок нагрудный и как бы конверт с деньгами. Но – пустые конверты! Все деньги давно пропиты. Мы эти деньги давно пропили, но надо, как бы, торжественно такое дело преподнести. У меня в книжке трудовой несколько записей: «денежная премия десять рублей за рацпредложение».

– Только по червонцу и получали, что ли?

– Почему! О-о!! Я сейчас расскажу… Это сколько… лет восемь тому назад я работал начальником котельной. Там же, на химзаводе. А в котельной у нас был Шишлов Юрий Львович – он, между прочим, живет где книжный магазин, выше… Пар у нас выбрасывался в атмосферу. Ну – остаток пара. Клапан срабатывал и это дело выбрасывалось. Шипит, парит все. Он: а можно же придумать использовать этот пар еще раз. «Утилизация вторичного тепла» – как-то вот так обозвал… Трубачев был главный инженер. Шишлов приходит: так и так, я предлагаю использовать вторичное тепло. Тот: у-у, да это же мощное рацпредложение, это на много потянет, годовая экономия под сто тысяч! И тут же заявляет Шишлову: я такое не подпишу! Я, говорит, просто боюсь. Мы не можем его проверить, а тебе же деньги надо выплачивать, ты же будешь требовать. Давай сделаем так – определим эффект рублей в триста-пятьсот. Вот такое я подпишу. А вы пока установку монтируйте, проверяйте, а через год вернемся. Шишлов возвращается в котельную, говорит: вот козел – не подписал. Мол, делайте установку и год проверяйте... А этот Шишлов значился у нас технологом. Ему по черчению нарисовать… Он в разных ракурсах перерисует все. А пишет – у него такой калиграфический почерк… Он это все оформил. И говорит: я включаю тебя. Я саму идею разработал, а ты как бы по технической части. Приносит Царицыной. Та спрашивает: а кто будет трубы гнуть, вентили ставить? Надо включить слесаря. Я, говорит, не к тому, чтобы вам премиальные поровну делить – напишите ему десять процентов. Так и решили. Включили слесаря Нестерова, заявку оформили, и Шишлов отдает ее Царицыной. И нам уже выписали не по десять рублей, а по двадцать, поскольку рацпредложение солидное. Нам, значит, срочно надо сделать установку, а год пройдет – экономический эффект проверится, подсчитается и тогда – остальное… Что-то мы по-быстрому слепили. И даже подключили. Но она у нас через две недели сломалась. А потом лаборантам надо было вентили открывать, пар туда-сюда пропускать, и, короче, мы ее бросили. Но по двадцать рублей получили и пропили… Проходит, наверно, полгода. Мне домой приходит листик – извещение с почты. «Получите Менделеевскую премию». Как-то вот так. Но фамилия «Менделеев» была, потому что – химик. 93 рубля! Это ж третья часть зарплаты! Я 260-270 на химзаводе получал. Я начал вспоминать, что наменделеевил, и мне даже в голову не может что-то войти. На работе у Нестерова спрашиваю: тебе не приходила бумажка? Он отвечает: я уже получил, что-то около тридцати рублей, но тратить боюсь, вдруг ошибка какая, скажут – вернуть. Все-таки и тридцать рублей – деньги. Я тогда – к Шишлову. Оказывается, ему тоже извещение на 93 рубля принесли. Он говорит: значит, Царицына послала нашу рацуху в Кемерово и там наградили. Только ей не проболтайтесь. Я даже удивился: почему? Наоборот, похвалимся! А он: их в кабинете много сидит – и БРИЗ, и техника безопасности. Скажут: коробку конфет, бутылку коньяка, бутылку шампанского. И мы всю премию им и отдадим. И вот мы им и не сказали. А потом, через какое-то время, Царицына спрашивает: вам приходили извещения? Вы премию получали? Мы говорим: получали. А я еще спрашиваю: а за что эта премия? Она про конфеты ничего, а говорит: из Кемерово пришел запрос: если химзавод идет на первых местах, пришлите лучшие работы по рационализации. Эта была не лучшая, но красиво оформлена. И я ее послала. И она заняла третье место и получила премию двести пятьдесят рублей! Пятьсот – первое место, триста пятьдесят – второе и двести пятьдесят – мы.

– И куда ж вы эти деньги дели?

– Куда, куда… Туда же, куда и раньше девали.

Камнебабов затих и снова всхрапнул.

– Что-то наших долго нет, – сказал Горелов.

– Придут, куда денутся.

– Ну ее к черту, эту игру, надоела, – Горелов зевнул и смахнул остатки белой армии с доски.

– Выставляй, все равно делать нечего.

– Нет.

– Последний раз?

– Хватит!

Горелов встал, потянулся до хруста и, присев на корточки, заглянул в лицо Камнебабова.

– Миневарыч! Слышь, Миневарыч?

Камнебабов встрепенулся:

– А? Что?

– Ты сена-то для своих овечек припас?

– Не совсем еще.

– Слышь: как тебя, кулака такого, в рабочком направили?

– Надо, вот и направили.

– Ты, нет сомнений, кому-то на лапу дал.

– Я на твои глупости отвечать не хочу.

– А то, может, позовешь на шашлык? – Горелов заговорщески подмигнул ароматному "чапаевцу". – А мы по бутылочке возьмем да придем?

– Э-э, какой шашлык... Вкус уже забыл.

– Ох, и куркулистый ты, Миневарыч! Тебе бы не татарином быть, а евреем.

– На себя посмотри. Машину взял, а обмывать когда будешь?

– Ну ты даешь! – растерянно хохотнул Горелов. – Мы ж ее обмыли.

– Не ври. Евдокимкину обмыли, Ильича – тоже и Фейфера. А твою – нет.

– Да ты забыл. Память у тебя дырявая.

– Это у тебя дырявая. Скажи, Евдокимка?

– Ладно, ладно, привязался. Паси своих овечек.

Забренчал телефон.

Год назад, когда асинцы связывали с рабочкомом исключительно большие надежды, сиреневый аппарат почти не смолкал. Теперь звонков было мало, да и то нередко заблудившиеся: алло, это вокзал? – или: алло, это ателье?

Горелов жадно сгреб сиреневую трубку.

– Да... Да... Говорите громче, не слышно... Громче, говорю, говорите... Так... Так... Понял... А кто приходил?... Ну да... Да понял уже. Ладно, разберемся, назовите адрес... Свой, свой адрес...

Горелов придвинул конторскую книгу, раскрыл и начал быстро писать.

И куркулистый Миневарыч, и страдающий Колоберданец с ленивым любопытством следили за ним.

– С Фрунзе звонили, – сообщил Горелов, водрузив трубку на место. – Подвал затопило...

Начали вспоминать, чье там коммунальное хозяйство.

– А не Малыгина ли? – предположил Колоберданец.

– Ну – хватил! Его район вон где находится!

Поспорили еще немного, полистали книгу и вывели, что улица и впрямь относится к малыгинскому ЖКХ. И вообще жалоб на это хозяйство многовато. Горелов посмотрел записи: да, верно, жалоб на это хозяйство с избытком. С большим избытком. Книга была захлопнута, отодвинута и забыта.

– Я бы этого Малыгина начальником никогда не сделал.

– Что ты говоришь, Миневарыч!

– Да. Не сделал бы.

– Какой из него, к свиньям собачьим, начальник, – поддержал старика Горелов, – он ведь давно на пенсии! Только место занимает. По нормальному как: вызвали на исполком и выдали с оттяжкой. Если не прочувствует – гнать в шею. Пусть, как Миневарыч, овец разводит. Правда, Миневарыч?

– Правда.

– Ну вот, и я говорю!

– Ага, дождешься. Не знаешь, как там сразу запоют: "Заменить некем, никто туда не идет."? Круговая порука.

В рабочем комитете исполком сильно и давно не любили. Не любили не кого-то там в отдельности, а весь скопом. Не любили, начиная от председателя исполкома товарища Лазебного и до последней печатной машинки, до последней скрепки, до последней промокашки в третьеразрядном кабинете включительно.

– Круговая порука – это точно! – согласился Камнебабов.

– Сволочи, – просто и без эмоций сказал Горелов.

И тут как нельзя кстати, бойко помахивая дипломатиком, в кабинет вбежал счастливый Эдик.

– Привет революционерам! Кого ругаем? – бодро поинтересовался он, одновременно вбрасывая растопыренную пятерню для пожатия.

– О-о! Кто к нам в гости!!

Появление Эдика было встречено столь восторженно, словно здесь, томясь в ожидании, сидели ужасно соскучившиеся по нему самые близкие родственники. Все лихорадочно засуетились, задвигались и даже как будто сквознячком подуло. Колоберданец тут же завалил его пахучими испареньями, многозначительно при этом ухмыляясь. Камнебабов, не поднимаясь со стула, но раскачиваясь телом, мокрой рукою долго встряхивал руку Эдика, рокоча при этом:

– Здравствуй, здравствуй... Э-э...

– Садись, сокол ясный, садись, родной, – сладко, словно акын на Востоке, пел Горелов, подставляя стул так, что гость сразу оказался в центре комнаты.

Эдик не заставил себя упрашивать.

– Как здоровье, как самочувствие? – расточал меды Горелов.

– Лучше не бывает. Особенно в такой приятной компании!

Все тут же улыбками и поспешным покачиваньем голов выразили живейшее согласие.

– Что, гость дорогой, – проникновенно сказал Горелов, – поговорим "без недомолвок"? Не возражаешь?

– С превеликим счастьем!...

– Вот и замечательно! – возликовал и запрыгал на стуле Горелов. – До чего ж люблю иметь дело с образованным человеком! Образованный человек всегда поступает логично. И необразованному человеку трудно бывает проникнуть в его умную логику. Так?

– Ну еще бы!

– Образованный человек – он как моя теща. У меня теща знаешь какая? То даст на бутылку, то не даст, и никогда ведь заранее не вычислишь, как она поступит! Ни один этот... интеграл не поможет.

– Дезавуируй!! – громко завопил Эдик и жестко рубанул рукой воздух.

– Чего?? – опешил тещин зять.

– Объясни тайный предмет своих экивоков!

– А-а... Ну да. Ну ты это... сказанул. Надо для Ильича запомнить, он такие словечки любит.

– Я жду!

– А чего тут объяснять, – меды исчезли, в голосе Горелова появились редька с перцем. – Это ты, сокол ясный, растолкуй нам, неучам, как понимать: мы, значит, хлещемся на сессии, глотки дерем, отстаивая паршивую вашу газетку, а вы нас в тунеядцы записали? Очень трогательно с вашей стороны. Прямо до слез трогательно!

– Ага, – подтвердил Камнебабов, хотя по его маленькому сияющему лицу вовсе не было заметно, что ему до слез трогательно. Фонтанчик на макушке празднично брызнул, и по щечкам держателя овечек вновь побежали веселые струи.

– Да ты, случайно, не за фактами для новой статейки? – поразился догадливый Горелов. – А то мы моментом организуем!

"Вот сучка Тонька! – злобно подумал завотделом. – Выкручивайся тут из-за тебя..."

– Какую им после этого свободу – их задавить мало!

– Особенно редактора.

– Уж редактора-то особенно! Вместе с редакцией.

Из своей куцей журналистской практики Эдик твердо усвоил: если вора могут раскатать как сугубо частное лицо за то, что он вор и где-то кошелек слямзил, то газетчика – и за его грехи, и за газету в целом, и, нередко, за всю печать и за все большое и малое начальство от Москвы до самых до окраин. Пальма называла это: издержки профессии.

Вот и на этот раз каждый из троих донес до чуткого эдикова слуха обличительные слова в адрес и, разумеется, исполкома (там, блин, работяги сидят, да?), и самого Эдика – его тоже никогда не считали своим и не сильно-то доверяли, и в адрес писарчуков из "Вперед, к свершениям!", и дальше по порядку, без пропусков. Особенно много гремел и дышал Колоберданец и комнату окончательно заволокло сивушным газом. В этом чаду мозги комитетчиков поплыли с угрожающей силой, и каждый начал буровить такое, что ни в какую книгу при всем желании не вставишь. Статья как бы даже и забылась.

Жутко стало в рабочкомовской комнате.

– Есть еще замечания, реплики, поверхностные суждения?!! – понимая, что зашли дальше некуда, заголосил Эдик.

Наступила пауза.

– Может тебя в окно выбросить? – сказал Горелов.

Самое смешное заключалось в том, что именно эти речи завотделом и готов был услышать. А потому, спружинившись, Эдуард Евгеньич взлетел со стула, замахал руками и, наперекор всему, ликуя, как жаворонок, зазвенел:

– Теперь я спокоен! Все в порядке! Все в полном и совершенном... О-о-о!!

– Еще бы не в порядке! – догремливал Колоберданец.

– Что – в порядке? – насторожился Горелов.

– Да идея эта со статьей. Правильно я ее Сударушкиной подкинул!

– Ты-ы? – протянул Горелов.

А Камнебабов сказал:

– Э-э...

– А то кто же? Не Тонкобрюхов же. Тут сессия – вот она, а они, как младенцы, то гугукают, то пузыри пускают. Ни злости, ни собранности. Вот я и сказал: Антонина, встрепени их!

– Врешь?

– Не вру.

– Врешь!

– Вру. Я по-другому сказал. Я сказал: Антонина!! Забубукай им бубуку!

– Так-так... Значит, "забубукай"?

– Ага. Посмотри на себя, – Эдик выкинул вперед ладонь, – глаза блестят, волосья под мышками ощетинились. Оглоблю в руки – забодаешь.

Горелов тоже взвился и закружил по комнате. Голова его, как аэростат, мощно рассекала облака табачного дыма.

– Ну, сокол ясный! От кого-кого, но от тебя мы этого не ждали.

– Надо было еще в прошлом году всех – и чиновников, и газетчиков – вышибить к чертовой матери из Дома Советов, – застонал от такой невообразимой подлянки Колоберданец.

Степенный Камнебабов хищно покачал головой:

– Зачем вышибить? Вышибить бесполезно. Одного прогонишь – двое сядут. Все какие-то отделы у них открываются.

– А если сломать? – осенило Колоберданца. – Развалить до фундамента? Да еще и тракторами поутюжить?

– Э-э. Мудрец нашелся. Один сломаешь – два строить надо, иначе все не влезут.

– Точно! – воскликнул Колоберданец и даже хлопнул кулаком по столу. – Вон у нас администрацию слегка сократили – так, для косметики. Где они теперь, эти сокращенные? Двое в исполкоме, один в ДОСААФе.

– Дармоеды, – сказал Горелов, замерев, наконец, у двери. – Все они там дармоеды. Я одно знаю: пока мы туда не придем, порядка не будет.

– Вот на Западе – там не так, – Камнебабов вздернул вверх палец. – На Западе с ними чикаться и не стали б! Там буржуй и тот вкалывает. Он хоть и деньги зашибает, но зато крутится.

– А, главное, рабочие у него живут по-людски, – хитроумный Эдик ловко переключил разговор.

– Да, и рабочие у него живут по-людски.

– Заладили: Запад, Запад, а я бы на этом Западе жить ни за что не стал, – отрезал Горелов.

– Почему не стал? – сощурился Камнебабов. – Чем плохо? Я хозяина уважаю.

– Э-э! Темный ты, Миневарыч. Как есть – темный. Вот этот бес сидит подлый, а ты – темный, хоть и седина у тебя. Ты подумай: возьмет твой хозяин девку грудастую и поедет с ней на курорт, на море. На Ривьеру какую-нибудь. Ты дерьмо под своими овечками чистить будешь, а он под пальмой апельсины жрать и шампанское. Я как представлю, что он с этой девкой там, на солнышке вытворять начнет... Нет, я против капитализма!

Тут появились возбужденные Безушко, Щучкин, Фейфер и Петрушин и таким образом весь авангард асинского рабочего движения оказался налицо. Брезгливо поздоровавшись с Эдиком – этого мерзавца только здесь не хватало, кто пустил? – принялись рассказывать о проверке в магазине и о визите к председателю Совета.

– Конечно, – кричал Петрушин, – он ведь повязан со всей этой шайкой! Будет он, как же, за Романова браться! Хоть одного директора по-настоящему прижали? Прижали, а?... Вот так и покрывают друг друга! А народ – лапу соси!!

– Что им до народа! – орал Щучкин и яростно тер драгоценный прыщ.

– Наша задача, – бубнил Безушко, – довести результаты проверки до сведения населения. Пусть люди знают, где исчезают продукты. Эдуард, у меня к тебе просьба, – Аркадий Ильич поморщился. – Сможешь ты подготовить и дать хотя бы небольшую заметку? За моей подписью.

Петрушин демонстративно зашевелил скулами – да о чем вообще теперь можно с ними говорить, какие такие просьбы?!

– Подготовить смогу, а вот дать... – Эдик пожал плечами.

– Эх, богадельня... – сказал Фейфер.

– Ладно, сделаем так: ты накидай, а если возникнут сложности, тогда мы будем ее пробивать. Вот данные, перепиши, – Аркадий Ильич протянул сложенный вчетверо акт проверки.

Эдик устроился за столом.

– С трансляцией ловко получилось, – вспомнил Щучкин.

– С какой трансляцией?

– Да с сессии. Как он не хотел, чтобы трансляция шла на город, как не хотел, аж перекосило всего! – веселился Щучкин, помахивая бороденкой, – Ильич молодец: нажал как следует, а ему и деваться некуда.

Безушко, расслабившись, сидел довольный, вновь переживал приятные минуты:

– Подождите, рано, рано еще о чем-либо говорить. Мудрый – он же скользкий, он же наверняка попробует извернуться.

– А вот тут я сомневаюсь, – сказал Горелов. – Если его, сокола ясного, за крылья придержать – не выйдет у него ничего.

– Почему не выйдет? У них всегда в нужный момент то аппаратура барахлит, то микрофоны не работают.

– А мы кого-нибудь для контроля посадим.

– Дохлый номер. Замотают так, что концов не сыщешь.

– И что же: сессия будет транслироваться полностью? – полюбопытствовал Эдик.

– Полностью, от начала до конца.

Осторожно, стараясь не выдать себя голосом, Эдик забросил удочку:

– И если вопрос о газете возникнет первым, люди сразу будут в курсе?

– Конечно! На это весь расчет!

В рабочкоме царило приподнятое настроение, и Эдик тоже был доволен. Значит, граждане-товарищи, что вытанцовывается: комитет не отказывается от поддержки газеты! Горемычный Максим Евсеич, как вы комбинировали, а ваша лошадь приза не получила! Хоть наплюем маленько на садоводов, а то, глядишь, и отделаемся. Пусть землю копают, а нам и редактора одного хватит.

Приятно было посидеть в теплой компании, даже несмотря на кинжальные взгляды тупого Петрушина, однако, взглянув на часы, Эдик вновь подскочил: мать моя, мне ж на "Ударник" надо! Он предпринял изящный маневр с целью выклянчить на пару часов рабочкомовскую машину (была охота торчать на остановках!), но свинья Петрушин, опередив Безушко, сказал:

– А больше ничего не хочешь? Вали давай. Печатаете про нас пакость всякую – для вас не то, что машины, самоката жалко.

Ну и ладно, утешился Эдик, не зима, не замерзну.

 

И все-таки, прежде чем покинуть здание, Эдик заглянул еще в редакцию "Независимой газеты" – в соседнюю, несколько меньших размеров комнату.

– Привет конкурентам!

И огляделся.

Сюда, к бывшим коллегам, его тянуло жгучее любопытство.

Боевой орган рабочего комитета имел короткую, но яркую историю.

Началась она три месяца назад, когда с треском выставленные из городской газеты Сенокосов и Лукошкин обратились к Аркадию Ильичу с предложением создать собственную газету.

Безушко сразу воспрял и зацепился. Иметь свой рупор и говорить всю правду – это было архизаманчиво. Кроме того, издание газеты представлялось делом настолько прибыльным, что в "Положение о рабочем комитете" в статью о финансовых источниках тут же сделали приписку. Теперь статья звучала так: "Рабочий комитет существует на средства, добровольно перечисляемые предприятиями, и на доходы от издательской деятельности."

Первый номер еженедельной восьмиполосной "Независимой газеты" был встречен шумным ликованием. Соредакторов, наликовавшихся до бесчувствия, отвезли домой на машине.

Медовый месяц длился ровно три недели. По прошествии трех недель типография предъявила соредакторам счет за бумагу и типографские расходы. Кроме того, Приходько предупредил, что бумаги у него лишней нет и что в дальнейшем они должны искать ее сами. С этим счетом встревоженный Лукошкин помчался к Аркадию Ильичу. Тот сопоставил доходы от продажи газеты и от рекламы в ней с уже упомянутыми расходами и сильно, и неприятно поразился, обнаружив существенный перекос в пользу последних. А ведь соредакторам, само собой, надо было еще и зарплату платить.

Бумагу закупили в областном центре, типографии пообещали в скором времени расчитаться, и газета продолжала выходить, но быстро выяснилось, что асинцы не горят особенным желанием узнать "всю правду", поскольку знают ее и так, лучше всякой газеты. Реализация шла из рук вон плохо, и уже к середине второго месяца Безушко обозвал соредакторов дармоедами. Те совсем опечалились и стали гнать откровенную халтуру. Через два месяца Аркадий Ильич объявил, что рабочком, не подумав как следует, одел себе хомут на шею. А еще через пару недель стал всерьез размышлять: как убить порожденное им дитя.

Отношения между соучредителями и соредакторами еще больше натянулись и бывало, что они по неделям не наведывались друг к другу, хотя и размещались в соседних комнатах...

Редакция "Независимой" своим видом и в самом деле походила на настоящую редакцию. Честно сказать, "свершенцы" в этом смысле сильно не дотягивали. Шторки на окнах, цветочки на подоконниках, в обед непременный чай с бутербродиками, любезное воркование милых дам, – ну если там какие взаимные шпильки, то тоже мило, с улыбочкой. В этом сложившемся почти домашнем уюте, подчиненном раз и навсегда заведенному распорядку, было что-то невыразимо банальное и рутинное. Если бы, допустим, Эдик забежал в кабинет к Элеоноре с Натальей и сел на стол, они тотчас бы непременно и хором закричали:

– А ну слезь со стола!

Даже у Пальмы, стол которой был заполнен гранками, оттисками, оригиналами и, казалось, не унять разбушевавшийся ворох бумаг, к концу дня все постепенно исчезало, рассасывалось, ручки, карандаши, клей и ножницы занимали привычные места, неиспользованные фотографии ложились в специальную коробочку, гранки, защемленные зажимами, усмирялись, как пескари на кукане, обрывки бумаг, черновики отправлялись в корзину, и стол принимал образцово-показательный вид.

Здесь же все было не так.

Здесь бумаги были безраздельными и полновластными хозяевами. В свое время их тоже, очевидно, пытались усмирить, загнать в резервации. Для этого существовало великое множество папок – серых, белых и синих, из хорошего картона и так себе, с тесемками и без тесемок, но одинаково раздутых и едва ли не трещавших изнутри. Однако – тщетно! Никаких папок не хватило и бумаги вырвались наружу. Они погребли под собой и сами папки, и почти всю поверхность столов, они валялись по углам, на стульях, в корзинах и в большом количестве на подоконнике. Кофейник – и тот стоял на толстенной стопе взъерошенных, торчавших углами в разные стороны, густо исписанных листков, и на них же подсыхало похожее на подковку пятно пролитого чая. Место справа от входа занимал громаднейший, до самого потолка холм не распроданных пачек газеты, любезно возвращенных "Союзпечатью". Да, бумаг было много, чувствовали они себя вольготно и располагались, какой как вздумается. Сверху на бумагах можно было в избытке обнаружить табачный пепел, лоскутки и четвертушки другой бумаги и даже шелуху от семечек.

Словом, любому посетителю было сразу понятно, что здесь не что иное, а самая настоящая редакция и делают здесь не что-нибудь, а самую настоящую газету.

Недавние сослуживцы, а ныне соредакторы нового издания были оба на месте. За первым, ближнем к двери столом сидел Сенокосов и, склонив лобастую голову к листу, что-то торопливо, взахлеб строчил, второй стол был свободен, а возле третьего притулился Лукошкин и диктовал заметку. Свободной рукой он как бы в небрежной рассеяности придерживал спинку стула, на котором на двух толстых папках – одна на одной, для удобства печатания – размещалась распаренная от духоты Нонна Бобылева, вчерашний штукатур-маляр, а ныне, благодаря общественной активности – член рабочкома, экономический куратор творческого коллектива редакции и секретарь-машинистка. В данный момент Нонна пребывала в последнем качестве и ожесточенно колотила по стертым клавишам, лицо у нее было отупевшее и злое.

– Тэ-экс... По итогам первого полугодия... Полугодия – через "о". По итогам первого полугодия показатели стеклозаводцев по трем направлениям технического творчества не выполнены... Не выполнены. Точка. Всего внедрено 152 предложения, в скобках: план 185, с экономическим эффектом шестьдесят девять, поставь запятунчик, и две десятых тысячи рублей...

Рука его между тем непроизвольно переместилась на плечо Нонны и принялась слегка поглаживать, на что закаленное плечо экономического куратора совершенно никак не откликнулось...

Что же представляли собой "выбракованные", по выражению Лошади, бывшие работники городской газеты?

Лукошкин – невысокий, на глазах растекающийся в стороны, с большой глубоко всаженной в плечи и живот головой, поразительно смахивал на старую шапку из кролика, облезлую и потертую. Однако еще совсем недавно, еще пару лет назад, это был веселый, искрометный выпивоха и бабник. Вся его суетливая сознательная и бессознательная жизнь была наполнена непрерывной беготней по дамам и барышням. Мир для него был мягким, теплым и влажным. Он восторженно петлял среди торчащих и свисающих сисек, хватая и перещупывая все подряд. Ниже заманчиво мельтешили вульвы. Для них имелся свой неунывающий инструмент. Добиваясь своего, Лукошкин, словно распаленный глухарь, напрочь отключался от всяких там обстоятельств, впадал в бешеный азарт и абсолютно забывал об осторожности, за что не единожды был поколочен остервеневшими в бессильном гневе мужьями. Такие люди, если есть у них мало-мальский литературный талант, пишут увлекательнейшие воспоминания, которыми потом взахлеб зачитывается подрастающее поколение.

Воспоминаний Лукошкин, которого все запросто звали Валеркой, вовремя не написал – то ли таланта не хватило, то ли не до того было. А сейчас – грустно было Валерке: ловкий юбочник вступил в тот печальный возраст, когда тело его, еще вчера пружинистое и упругое, всегда готовое к любым, даже самым немыслимым половым безобразиям – отказывалось служить ему. Он, выработанный слабым полом до донышка, стремительно дряхлел. Впору было мстительным мужьям, торжествуя и злорадствуя, писать о нем, теперешнем.

Дамы, которым до тридцати, уже не замечали его пылких взглядов, равнодушно слушали цветистые комплименты – они не знали, не помнили его другим. У тех же, кому за тридцать, при встречах с ним теплел взгляд и голос становился грудным, материнским:

– Ну как ты, Валерка?

И Валерка напропалую жаловался на собаку-жизнь, на дуру жену и намекал, что неплохо бы вспомнить былое. На что дамы, оглядев его придавленную тестообразную фигуру, печально смеялись:

– Нет, Валерка, что прошло – то прошло...

Это был лентяй по природе, лентяй, бравшийся за работу только при крайней необходимости, лентяй, имевший целый город знакомых, державший в голове десятки и сотни имен, адресов, телефонов; лентяй, никому ни в чем не отказывавший, но исключительно редко что исполнявший.

И хотя теперь Лукошкин безуспешно волочился за бабами, но зато пил все больше. Общий баланс его пристрастий, таким образом, не нарушился, но проницательная Нонна на поглаживания плеча никак не реагировала, к тому же ей было всего двадцать девять лет.

Худой и желчный Сенокосов, Сенокосов, имевший густую, черную, юношескую шевелюру, являл собой лентяя другого рода. Это был азартный и деятельный лентяй. Писал он страшно много, длинно и скучно. За долгие годы пребывания в газете рука его до того навострилась, что, ощутив карандаш с бумагой, сама без внешних импульсов и приказов начинала выводить: "коллектив седьмого участка, работая под девизом "Ни одного отстающего рядом" досрочно перевыполнил повышенные обязательства..." Это была рука-кормилица, рука-божий дар, ее бы следовало застраховать на приличную сумму – на случай ушибов, травм и стихийных бедствий. Да разве ж при такой руке позволительно еще и мозги напрягать? Сенокосов и не напрягал. В то время, когда рука мощно гнала строку за строкой, мысли его размягченно парили в совершенно иных сферах – Сенокосов обожал собирать всякие сведения о летающих тарелках, русалках и вурдалаках, а также прочих аномальных явлениях. Помещенные вместе с информацией о жизни города материалы странно и причудливо сдваивались. И зачастую было непонятно – то ли ведьмы в исполкоме заседают, то ли депутаты участвуют в шабаше. Впрочем, сам Сенокосов этого не замечал, а потому надо ли говорить о таких мелочах. О, это изумительно сладкое чувство внутренней лени при проявлении внешней активности! Одна беда: рука постоянно путала цифры, фамилии и факты, чем изрядно раздражала читающую публику. "Не Белоусов я, а Белобрусов," – сатанел бригадир проходчиков, брезгливо отшвыривая газету с хвалебной статьей о себе.

Ошибки липли к руке, точно блохи к собаке. От бесконечных разборок с обиженными Сенокосов уже заранее проникался ненавистью к тем, о ком собирался писать. Дать бы им всем по башке, чтобы они собственные фамилии забыли...

Вот к этим капитанам альтернативной прессы и ввалился сейчас Эдик.

– Привет конкурентам!

Сенокосов буркнул что-то невнятное, а Лукошкин кивнул головой:

– Проходи, проходи, ты откуда?

– От соседей, кормильцев ваших.

– Не побили?

– За статью Антонины? Что ты – наоборот понравилась! Вот бы, говорят, наши так писали.

– Скоро начнем. Зарплату второй месяц зажимают, гады.

Эдик плюхнулся за свободный стол, согнал в сторону сердито зашелестевшие листы. Его нахально бойкие глаза уставились в угол с не распроданными пачками.

Сенокосов закончил писать и, перехватив нехороший взгляд пришельца из сопредельных журналистских миров, начал задираться:

– Правда, нет ли: ходят слухи, что ваш курятник тоже свободы захотел?

Эх, как жаль, что Пальма не слышала такой отзыв о своей священной борьбе!

– Конечно, – в тон ответил Асадчий, – что ж ты думаешь – только вам, вылетевшим из курятника, свобода нужна?

– Мы не вылетали, мы сами ушли, – желваки на скулах Сенокосова задвигались.

–...Наиболее плодотворно среди подразделений первой группы поработал коллектив лесотарного цеха...– диктовал Лукошкин.

– Вот я и говорю. А газетку-то свою, не иначе, по всем киоскам скупили, дабы в полной сохранности донести до потомков? Или пионерам – сборщикам макулатуры подарок готовите?

– Это? – Сенокосов небрежно махнул рукой. – Это все нормально. Развезем по деревням, там раскупят.

– Да кому нужны в деревнях старые газеты? – поразился Эдик. – Коровам читать?

– А вот нужны, – многозначительно сказал общавшийся с таинственными силами Сенокосов. – Кому надо – возьмут.

Лукошкин рассматривал отпечатанную заметку, но основное его внимание было по-прежнему сосредоточено на левой руке, которая, теряя терпение, грубыми толчками посылала импульсы в плечо Нонны. Все были при деле или чем-то озабочены.

– Ну возьмут, так возьмут, – согласился Эдик. – Так вы тогда на деревни сразу и работайте – что вам город.

– Вот вы с садоводами грызетесь, – оторвался от заметки Лукошкин, – а я сам видел, как Тонкобрюхов с Капитолиной здоровался. Раскланивался и в глаза заглядывал, чуть ли не приседал.

"Не тебе бы говорить," – подумал Асадчий.

– Так это естественно, она же дама. Может, она ему нравится.

– Когда нравится – титьки щупают.

– Или зад, – подсказала Нонна.

– Правильно, или зад. А когда приседают – это что-то другое.

– Хлопцы, вы меня убиваете! Вы ж знаете Лошадь. У него ж все наоборот. Если приседает – значит любит, а если за титьку возьмет – тут уж крепкое товарищеское пожатие и не больше.

– Верно! – сказал Сенокосов. – У этого чудака все не как у людей.

– Нонна, я тебя мимо редакции теперь одну не пущу, – тут же заявил Лукошкин.

– Подумаешь! – сказала Нонна.

– Хотел бы я видеть это товарищеское пожатие, – сказал Сенокосов.

Забренькал телефон.

Нехотя оторвавшись от распаренной женщины, Лукошкин взял трубку:

– Да, да, это редакция... Как же, Павел Чихиривич! А в чем дело?... Сейчас посмотрю... – Лукошкин пошарил на столе, выловил нужный номер газеты. – Ах, понятно. Вижу. Это в типографии нулей прибавили, Павел Чихиривич. Честное слово! Отвратительно работают... Ну хорошо, хорошо, и мы виноваты, просмотрели. С кем не бывает...

Бросив трубку, Лукошкин выругался.

– Тоже мне – юморист. Вы, говорит, газета независимая от фактов.

– Кто это? – спросил Сенокосов.

– Да этот, как его... – Лукошкин пощелкал пальцами, – ты его знаешь: Мартышкин. Теперь на пенсии...

– А, тот, который нос везде засовывает. И что ему?

– Вот, на первой странице, в информации о шахтерах у тебя указано: на Журжии по углю идут с опережением в пять миллионов тонн, а надо – в пятьдесят тысяч.

Оба склонились над газетой.

Эдик ахнул и издевательски заржал.

– А, может, все правильно? Может, они пять миллионов в уме держат? Может, как следует поднапрягутся и выдадут? Деваться-то им теперь некуда, раз такое про них забабахали. По две лопаты в руки и – вперед. Опять же, честь и слава вашей газете!

– Знаю я его, конечно, – густо багровея, сказал Сенокосов, – он во вторчермете раньше работал. А до этого от желтухи лечился.

– А на позапрошлой неделе, – вспомнил Эдик, – у вас заголовок был. Вместо "Борьба с сорняками" – "Борьба с горняками". Весь рабочий комитет полдня в обмороке лежал, сам видел.

– Не во вторчермете, а на пищекомбинате, – поправил Лукошкин.

– Что ты мне говоришь! Во вторчермете!

– Какой там вторчермет. На пищекомбинате механиком.

– Да он сроду никогда не был на пищекомбинате! Во вторчермете приемщиком.

– На пищекомбинате механиком лет тридцать оттрубил.

– Да говорю тебе – во вторчермете! – Сенокосов даже вскочил.

– Постой! Ты, может, кого другого имеешь в виду?

– Если Мартышкин – он один! Ходит, прихрамывая, ногу маленько

подволакивает.

– Точно! Иногда с палкой, иногда – нет. Он и работал на пищекомбинате.

– Какой там пищекомбинат! Металлолом принимал! Я о нем зарисовку лет пять назад делал.

– Ты что-то путаешь. У него еще кожа с шеи вот так вот на рубаху сползает.

– А вот здесь, у виска, пятно от ожога, – Сенокосов повернул голову и ткнул себя пальцем в висок.

– Да, большое такое пятно.

– Во вторчермете!

– На пищекомбинате.

– В хоре ветеранов поет!

– И в духовом оркестре играет.

– У него жена еще одышкой страдает! У нее ноги больные!

– Точно! Померла два года назад.

– А сын в Харькове живет!

– Институт закончил.

Нонна, ко всему привыкшая, достала из сумочки зеркальце и равнодушно принялась изучать собственное невыразительное лицо.

– Чаю хочешь? – спросила она. – Вон на окошке стоит – наливай.

Эдик отрицательно мотнул головой.

Поправив бровь, экономический куратор-секретарша сунула зеркальце обратно. Ей давно уже все здесь обрыдло. Не хотелось только опять возвращаться в родную бригаду к до смерти любимым мастерку и шпателю.

Поскучнел и Эдик.

Поскучнел, затосковал и замаялся.

"Твари. Подлые, пустые твари."

– Ладно, ребятки, счастливо оставаться...

И с этими словами исчез из кабинета.

– А дочь живет на Камчатке! – гремело вслед.

– Ну, в Петропавловске!...

 

Глава 6. "ПЕРЕДАВАЙТЕ ПРИВЕТ ВАШИМ ЖУРНАЛИСТАМ"

 

 

Никак не надеялась Пальма, что Чемякин – барин Чемякин, зануда Чемякин захочет помочь редакции и все ж не исключала для себя дерзкой выходки – побывать на приеме!

В самом деле: а вдруг?

Размышляя так, Пальма разволновалась.

Жизнь иногда подбрасывает таки-и-е фортели! Блажь внезапная найдет на человека или... да мало ли что? И нужен-то от него, господи, сущий пустячочек – заявить, что я, мол, солидарен с позицией газеты. Что здесь особенного? Абсолютно никакой крамолы! А уж Пальма-то из его слов сделала бы потрясающую конфетку на первую полосу в послезавтрашний номер! О, она бы постаралась!! Такая заметка могла бы сильно охладить некоторых не в меру ретивых противников. Очень даже сильно! Пальма, воспаляя воображение, предвидела паралич воли – да, да, да! – в их стане. Кто ж в открытую сунется против большого начальника? Даже Мудрый – и тот поостережется. "В конце концов, – рассуждала она, – это мы в большей мере, чем кто другой, протолкнули его в депутаты: одних статей в поддержку штук восемь опубликовали..." Микроскопически ничтожная, конечно, надежда на ответную благодарность, и все-таки. Зря она только на той, давней встрече задиралась. И кто за язык дергал? Впрочем, сильным мира иногда претит быть злопамятными. Не совсем же он стоеросовый – может счесть для себя неудобным сводить мелкие счеты, тем более с женщиной, с дамой.

Поломку линотипа устранили, к счастью, быстро. Для этого потребовалось, правда, в очередной раз поскандалить с Приходько. Вернувшийся не ко времени для себя директор типографии Приходько, весь тонкий, смуглый, похожий на комара, смятый и подавленный криками Пальмы, вяло звенел в ответ. Вскоре рабочий Леша, шмыгая носом и матерясь в голос, уже яростно запускал руки в брюхо чугунного чудища, и к обеду набор пошел.

Прием был назначен с пяти до восьми в кабинете управляющего асинским трестом Мартына Козявина. И чем ближе день подбивался к вечеру, тем больше склонялась Пальма: да, идти надо! Слишком крупной может быть удача!

Как почти всякий человек, которому приходится принимать важнейшие решения, Пальмира Ивановна Стрюк отличалась необыкновенным суеверием. И если что-то складывалось не так, она терялась и трусила. Но сегодня самые разнообразные приметы с твердостью говорили: визит должен оправдать все надежды!

Так, посмотрев на часы, она загадала, что если в ближайшие пять минут абсолютно никто не заглянет в кабинет, то все будет хорошо. И что же? Когда Утюгова открыла дверь, шла уже шестая минута! Затем, обнаружив здоровенного таракана, с опаской, по-воровски пробиравшегося вдоль стены, Пальма задумала: если она его раздавит, то опять же все будет хорошо. И здесь удалось! Таракан, вместо того, чтобы юркнуть под плинтус, вдруг шарахнулся на середину комнаты и тут же попал под каблук изловчившейся женщины.

К началу пятого оттиски всех четырех полос были готовы. Дальше оставалась корректорская работа – вычитывать, править и заключать полосы. По взаимной договоренности с типографией, полосы в свет подписывались задним числом. Поэтому Пальма освободилась вовремя и, никому ничего не сказав – во-первых, кому говорить, один только Лошадь в своем погребе мается, а, во-вторых, вдруг да Чемякин упрется намертво и ловкий план обернется постыдным конфузом, – слегка вибрируя внутри, отправилась на прием.

По дороге она еще раз загадала, что если шестнадцатым встречным окажется мужчина, то это к добру. Увы, на этот раз вышла осечка. Шестнадцатым встречным оказалась баба, но какого-то уж больно диковинного, необычайного вида – в шортах, кедах, с рюкзаком и с корявым посохом в руке. Впрочем, Пальма, боясь запаниковать, быстренько убедила себя, что этакое чудище можно отнести по разряду мужиков.

В приемной Козявина на втором этаже поликлиники-треста, помимо секретарши, томилось уже человек шесть посетителей.

Небольшая приемная, отделанная светло-розовой гипсовой плиткой, сильно смахивала на самый обыкновенный предбанник. Через распахнутое окно сюда с улицы широко и беспрепятственно втекал жар. Густой, вязкий, он тут же смешивался с тем, что навываривалось здесь, но обратно через окно, как это ни поразительно, ничто уже не вытекало. Для сосредоточенных посетителей как нельзя кстати оказались бы в данный момент махровые полотенца и большая кастрюля с холодным квасом. Но вместо этого на секретаршином столе тихо шумел вентилятор, отчаянно и безнадежно рубя лопастями вонючее месиво. Вентилятор стоял напротив секретарши, и всех его усилий хватало лишь на то, чтобы направлять слабенькую струю ей в лицо. Обесцвеченные секретаршины волосы жутковато шевелились. Но это никак не действовало на нее, не облегчало. Лицо ее было совершенно деревянным и тоже бесцветным, а глаза выпуклыми и бессмысленными. Далекое подобие интереса появилось в тусклых зрачках лишь однажды, когда она, вытянув пальцы, стала рассматривать собственные ногти, выкрашенные в синюшно-фиолетовый цвет.

Впрочем, и в лицах собравшихся на прием было тупое, окаменевшее, терпеливое ко всему равнодушие.

Старик в мятом костюме и захватанной соломенной шляпе сидел, наклонясь вперед и сцепив руки перед собою. Был он сутулый, темный, насквозь прокуренный. На лацкане пиджака висел тусклый трудовой орденок, стертый до такой степени, что и не понять: то ли это значок победителя соцсоревнований, то ли медаль за доблестный труд. Второй старик – рыхлый, совершенно безволосый и почему-то в болоневом плаще, стоял, опершись о стену. Из других выделялась толстая нечесаная баба, постоянно облизывавшая губы, словно хотела пить.

Прокуренный старик говорил зло, отрывисто, ни к кому определенно не обращаясь:

–...Заманил я Мамрукова к себе. Измаялся ходить к тебе, кормилец. Вот, гляди сам: трубы, без малого, десять лет текут, сливной бачок менять надо, в туалете, как в пруде, хоть плавай, хоть карасей разводи. А он: ничего, папаша, сделать не могу, потерпи до другого года. А я ему тут: а ты бы сам терпел, боров несчастный?!...

Слова вылетали и безнадежно вязли в горячем воздухе.

Пальма приткнулась на свободный стул и прикрыла веки, догадливо сообразив, что ждать придется долго.

Теперь надо было досконально продумать, что же сказать Чемякину, как, не спугнув, умно и тонко повести беседу.

Да, умно и тонко. В этом-то и заключалась вся хитрость. Допустим, вот она входит, он приглашает садиться, затем говорит: "Слушаю вас."

Если начать так: Иннокентий Карлович, мы помогли вам, теперь вы помогите нам. Газету зажимают, не дают свободно работать. Он спросит: "Кто зажимает?" Председатель общества садоводов и Мудрый. Нет, не так. Мудрый и председатель общества садоводов. Стоп! Что-то здесь не то. Да разве захочет Чемякин ссориться с Мудрым? Из-за газеты? О, Господи! Вот дура-то, дура! Влезла бы к Чемякину со своей простотой. Да он сразу руки умоет: разбирайтесь сами и – точка. Не-ет, тут надо напирать, прежде всего, на Капитолину – она, только она мутит воду. "А что городской Совет?" – обязательно спросит бестия Чемякин. А городской Совет проголосовал за наше решение!

Пальма даже заерзала. Именно так с ним и говорить! Да-да, это то, что нужно!

Подошел еще один посетитель, спросил: кто последний, и тоже устроился ждать.

Прокуренный старик бубнил по-прежнему.

В это время из кабинета вышла заплаканная, вся в кольцах, серьгах и бусах крашенная брюнетка.

Пальму поразило ее лицо, вдоль и поперек перемазанное потекшей тушью. Разрисованная плакса прижала к носу скомканный платочек и, всхлипывая, исчезла в коридоре.

– Юткин, пройдите, – засиженным мухами голосом сказала секретарша.

Прокуренный старик, ненавистник Мамрукова, бодро вскочил, обдернул пиджачок и со словами: "Ну – задаст им Чемякин!" полетел в кабинет.

В приемной наступило молчание...

Значит, так. Все сначала. Мы помогли вам – вы помогите нам... Нет. Опять ерунда получается. Вроде, как рука руку моет. Да к тому же эта чиновничья порода не любит быть обязанной. Хотя, если начнет изворачиваться, намекнуть можно. И хорошо намекнуть. Мордашкой потыкать. Дескать, что – прошли бы вы, любезный, в депутаты, если б не газета? Да: и тон! Ни в коем случае не просить, не унижаться. Просящих не любят. Надо сразу же брать за горло и давить, давить. Н-да... Как вот только это делается? Съязвить, поддеть за самое чувствительное Пальма может, это она хорошо умеет. А вот настоящего напора у нее нет. Хотя редакционные дамы отмечают в ней именно напор. Ох, как бы он сейчас пригодился! Руки вдруг начали мелко дрожать. "Этого еще не хватало! Надо отвлечься, думать о другом. О другом, о другом... О чем? Да вот – о выборах."

Весенние выборы в Советы еще не выветрились из памяти.

Впервые за всю многолетнюю асинскую историю кандидатов в депутаты оказалось намного больше, чем мест. Народ охнул и опешил. Дело в том, что все уж как-то наловчились выбирать одного депутата из одного кандидата – осечки не бывало ни разу. А тут – место одно, а кандидатов три или даже шесть. Ну-ка угадай, который из них за тебя горой стоять будет, – в лепешку разобьется, но в обиду не даст! Озадаченный избиратель обмозговывал ситуацию с таким же бедолагой, потом до ряби в глазах всматривался в симпатичные портреты, расклееные на остановках и дверях магазинов, и настороженно вчитывался в заявления и программы. Голоса росли в цене небывало, за ними ожесточенно гонялись, и как бы тут было не промахнуться. Легко, опять же, выбирать, когда один – плохой, другой – хороший, а здесь ведь ни на ком ни одного пятнышка! Все кандидаты, словно, извините, девицы на выданье, имели безупречные биографии, решительно все были скромны, честны, трудолюбивы и отзывчивы. И каждый изъявлял твердое желание добровольно взвалить на себя нелегкую депутатскую ношу.

Иннокентия Карловича Чемякина, руководителя одного из мощнейших в области строительных объединений, выдвинула в российские депутаты дочерняя фирма – трест "Асинскшахтострой". Табель о рангах соблюли и тут. Управляющий трестом Мартын Козявин был видвинут родным коллективом в депутаты областного Совета, а шеф, значит, на ступеньку выше.

О Мартыне давно сложилось мнение, что мужик он толковый, но взвинченный чересчур какой-то. И точно – это был самый орущий в Асинске начальник. Щупленький, моложавый, внешне ничуть не похожий на руководителя, он с лихвой покрывал громоподобным голосом постыдные изъяны неказистого облика. Когда он проводил совещания – сердечным больным в поликлинике, на первом этаже, делалось дурно. Даже об успехах отличившихся подразделений треста он сообщал, заходясь в таком крике, словно собирался перевешать всех передовиков.

Но избирательную кампанию Мартын Козявин провел блистательно.

Тут надо пояснить, что в городе катастрофически не хватало жилья. Каждый двенадцатый асинец стоял в какой-нибудь очереди за вожделенной квартирой, а многие и вовсе не стояли, потому как, здраво рассудив, поняли, что никакой жизни на это – увы! – не хватит. Строили не просто мало, строили ничтожно мало и с каждым годом все меньше. А причина указывалась только одна: в городе почти напрочь отсутствовало то, что называется строительной индустрией. Каждый кирпич заманивали в город великими ухищрениями.

И вот в этой ситуации Мартын придумал гениальный и абсолютно беспроигрышный ход. Однажды в редакции, недели за три до выборов, собрались за "круглым столом" Яков Ярославович Мудрый, руководители нескольких городских предприятий, сами сотрудники редакции и, разумеется, Мартын Козявин.

Яков Ярославович начал с того плачевного факта, что помощи в укреплении городской строительной базы, в наращивании производственных мощностей и в создании строительно-монтажных подразделений – этой помощи ждать больше неоткуда. Надежда на то, что забастовка поможет выбить что-нибудь из Москвы, эта надежда, как и следовало предполагать, нисколько не оправдалась.

Поэтому нужно, опираясь на нынешний асинский экономический потенциал (господи, слова-то волнующие какие!), самим искать смелые, нестандартные решения для того, чтобы коренным образом улучшить ситуацию. И несколько торжественно заключил:

– У Мартына Макаровича есть ряд конкретных предложений, которые необходимо вынести на широкое обсуждение всех наших жителей. Идеи его вызревали давно, поэтому к ним нужен самый серьезный подход.

Мартын, которого раздувало от вызревших идей, а еще пуще от желания выбиться в депутаты, взял с места в карьер. В городе сегодня большой недостаток своих профессиональных кадров. Так? – закричал он. Так! Отсюда и невысокие темпы, и низкое качество работ. Особенно страдает качество. Вот эти неутешительные выводы и привели их с Иннокентием Карловичем к следующей мысли: прежде всего, необходимо поднять престиж строителей, чтоб он был, как во всех цивилизованных странах. Для этого, на первых порах, все городские предприятия обязаны напрячься и помочь тресту – кто техникой, кто деньгами, кто людьми. Не безвозмездно. Года через четыре трест за все рассчитается – квартирами, объектами соцкультбыта...

Для чего нужны дополнительные средства? Они с Иннокентием Карловичем наметили определенного рода скачок.

А именно: уже к лету нынешнего года создать в системе треста два новых строительных управления по пятьсот человек каждое.

– Первое управление – для строительства собственной базы! – уж не кричал, а по-волчьи выл Мартын, страшно вращая черными диковатыми глазами. – Заводов железобетонных изделий и крупнопанельного домостроения!! Причем документацию на домостроительный комбинат проектный институт готовит форсированно и летом начнет выдавать. В августе мы могли бы приступить к подготовительным работам! За три-четыре месяца, решив организационные вопросы и пройдя период становления, мы к январю 91-го уже имели бы полнокровное управление и одновременно, слышите: одновременно полным ходом вели строительство комбината!

Хватанув стакан воды, Мартын, не переводя дыхания, попер еще громче, захлебываясь водой и словами:

– Второе управление – специализированное. Оно бы занималось только вопросами соцкультбыта (возведением школ, детских садов, поликлиник, магазинов и так далее)...

Эдик отпал на стуле. Дерзкие планы Мартына били прямо в душу. Ведь и в самом деле, небывалое омерзение чувствуешь в каком-нибудь дряхлом магазинчике на окраине Асинска, когда гнилой пол гнется под ногами, из углов тянет плесенью, а под прилавком шебуршат мыши. За что нам такое? И долго ли сие терпеть? Не надо нам строить метро, здесь шахтеры сто лет под землей катаются, но нормальные условия – а?

Воображение Эдика заработало.

Толпы нарядных асинцев, взявшись за руки, входили в сияющие витринным стеклом только что возведенные булочные и "хозтовары". Беззаботные ребятишки счастливо резвились в новых детских садах. А влюбленные парочки прятались в тени капитально обустроенных аллей.

– То, что я сказал, это первоочередная задача! А в 92 – 93 годах, когда заводы будут построены, придется организовать еще два управления. А пока, повторяю, основная задача – создание в текущем году двух новых строительных управлений. Но для этого нам нужны депутатские мандаты – с ними проще решать все вопросы!...

Громовыми раскатами закончил страстную речь Мартын Козявин.

Головы у журналистов звенели и кружились. Было ощущение как после бомбежки, но одновременно и причастности к истокам великого и радостного события. Лошадь нервно скалился, а груди Элеоноры от смятения разлетались в разные стороны. Только Пальма ехидно кривила губы, да директора предприятий, призванные за "круглый стол" напрячься и помочь тресту, нейтрально молчали.

Через три дня отчет об этой встрече появился на третьей полосе газеты, полностью заняв ее. Стоит ли говорить, что редакция обратилась с самым горячим призывом к асинцам поддержать строителей на выборах. Итог был закономерен: Чемякин с Козявиным прошли в депутаты с большим отрывом...

Ах, сердце, сердце человеческое! Давно не веришь ты звонким сказкам о всеобщем благе, давно не проведешь тебя ни на какой мякине, но скажи любому асинцу, что вот на том захламленном пустыре поднимется пятиэтажка, а выше и правее во-он того тополя будет форточка его окна на четвертом этаже, и ведь он, бедный скептик, обуянный внезапной надеждой, прожжет небесное пространство горящими взорами в указанном месте – ого-го как! Там дыры будут похлеще озоновых!…

Лето наступило и подошел август. Но ни одно из двух могучих строительных управлений так и не возникло, не развернулось и не расправило крылья. Ни одна свая не была вбита на месте домостроительного комбината, этого первенца-гиганта асинской стройиндустрии. Более того, никто пока и не собирался его строить.

– Я говорила! – злорадствовала Пальма. – Все это туфта и подстроено ради выборов. А вы, лопухи, уши развесили...

– Другие кандидаты что – лучше были? – отбивался Эдик, приложивший руку к тому восторженному отчету.

– Лучше! – твердила упрямая Пальма.

Мартын Козявин, навеявший городу крупнопанельные и железобетонные грезы, за "круглые столы" больше не садился. И вообще после выборов стал с неистовым упорством избегать встреч с редакцией, которая нет-нет, да и возвращалась к его замечательным планам.

Иннокентий Карлович напомнил о себе дважды. В первый раз он поздравил асинцев с Днем международной солидарности трудящихся, каковое поздравление и было опубликовано на первой странице газеты "Вперед, к свершениям!"

Второй раз он выступил недавно на июльском митинге шахтеров (митинг был приурочен к первой годовщине шахтерской забастовки). Чемякин выступил и сказал, что русский народ всегда отличало чувство глубокой ответственности за судьбу страны. И выразил уверенность в том, что асинцы не растеряют веры и надежды, любви и сердечности – качеств, так присущих русскому народу.

Речь была выслушана настороженно, собравшиеся на площади любопытствовали, когда начнется возведение домостроительного комбината, на что Иннокентий Карлович отвечал много и не конкретно, упирая, в основном, на сложную ситуацию в стране.

Теперь вот народный депутат нашел время для новой встречи со своими избирателями.

 

Наконец дошла очередь и до Пальмы. Из кабинета вывалился очередной посетитель, возбужденный и радостный, и Пальма восприняла это как добрый знак. Секретарша, регулирующая поток, безразлично кивнула и Пальма суетливо поднялась с места. "Ну – с Богом!"

...Козявинский кабинет был светлый, просторный. Солнечные блики в великом числе нежились на полу, на стенах, на стульях. И здесь было еще жарче и невыносимей, чем в предбаннике. То ли сам могучий Чемякин выделял так много пота, то ли каждый входящий сюда начинал обильно потеть. В общем – хоть сразу в обморок падай.

Середину кабинета занимал длинющий и широченный, необъятных размеров стол, над блестящей гладью которого в дальнем далеке, словно утес из моря, поднималась монументальная, величественная фигура матерого депутата. Серебрянное облачко коротких волос окаймляло виски и макушку. Многочисленные складки лица и складки коричневого добротного пиджака были как складки закаленного природой гранита. Казалось, взмахни Пальма рукой – и с плеч с гомоном и криком сорвутся тысячи чаек и закружат, замельтешат белыми хлопьями. Да, к таким бы людям не с разной бытовой мелочевкой лезть, не поверять им ничтожные заботы свои, а ходить бы вокруг них на корабле, время от времени издавая негромкие, почтительные гудки. И Пальма это поняла и окончательно оробела. Между тем Иннокентий Карлович, кивнув на приветствие, неожиданно сухо произнес:

– Проходите, садитесь.

Прижимая под мышкой сумочку, Пальма просеменила к столу. Вблизи Иннокентий Карлович оказался более человечным. Лицо было вовсе не гранитным и не медальным, а обыкновенным мясистым лицом, отчасти даже похожим на заурядную рожу, потную и красную. И нос в мелких кровяных жилках изобличал в Иннокентии Карловиче человека, не избегающего хватануть порой рюмашку-другую. Правда, на груди официально сверкал депутатский значок, а из кармана строго поблескивал золотой зуб авторучки, но рожа-то все одно родная, и Пальма воспряла духом.

Между тем родная рожа поглядывала на нее досадливо и с явным неудовольствием. "Вспомнил-таки, как я ему вопросы подкидывала!..."

Некоторое время длилась пауза. Чемякин, слегка опустив голову и глядя снизу вверх, изучал посетительницу.

– Я, видите ли, пришла...– начала Пальма.

– Не надо, – оборвал Чемякин.

И опять наступила пауза.

Любительница каверзных вопросов в замешательстве отвела взгляд и сняла с рукава красивого желтого платья невидимую пушинку.

"Неужто выгонит? Ну я ему тогда... По-нашенски, по-бабьи..."

– Что я вам могу сказать э... Пальмира Ивановна? Так? (Пальма молча кивнула). Так вот хм... что я вам могу сказать, вряд ли вас обнадежит. Вам не следовало сюда приходить.

Зуб авторучки блеснул на Пальму сурово и неодобрительно.

Пальма вздрогнула и вытаращила глаза.

– Позвольте...

– Нет уж, пожалуйста, не перебивайте. Вы достаточно красноречивы, но все ваши доводы я хорошо знаю наперед. Вы хотите одного – свободы, чтобы вас никто не притеснял. Ведь так?

"Уже донесли, успели!" – Пальма съежилась, белые ручки вновь мелко задрожали, и она поспешно убрала их со стола на колени.

– Так...

– Вот – вы и сами признаете.

"Ах, идиотка! Да он же наверняка по приезде с Мудрым встретился! А, может, и Капитолина уже побывала."

– Зачем вам свобода?

– То есть?

– Я без всяких "то есть": зачем вам она? Предположим – на миг предположим – что вы ее добьетесь. Пусть. А что такое свобода? И можно ли быть свободным вообще?

Кандальным звоном прозвенели чемякинские слова.

– Почему ж нельзя? – робко вставила Пальма. – Ведь только о том и говорим, а на деле получается обратное.

Чемякин нетерпеливо отмахнулся:

– Слова, слова... Вы постарайтесь понять логику нормальных людей. Если я захочу для себя свободы в том объеме, в котором я хочу, это наверняка ограничит свободу каждого из тех, кто меня окружает. Не правда ли? – он возвысил голос и слегка зачастил, видя, что Пальма опять собирается перебить его. – Тут все ясно, как дважды два! И понравится ли окружающим эта моя свобода? Ладно, я понимаю, что в больших городах – демократия, гласность – но у нас-то, в богом забытой глуши – зачем все это? Я вам так скажу: быть свободным не трудно. Я вот сейчас взлохмачу волосы, порву рубаху и пойду по улице весь из себя свободный. (Зуб авторучки, как громом пораженный, изумленно сверкнул на хозяина.) Ну и что – я лучше от этого стану? Нет, дорогая вы моя, надо уметь сдерживать себя, надо учиться накладывать на свою свободу ограничительные рамки. А если у самих не получается – пусть это делают другие. Для вашей же пользы. А то демократия демократией, но кто-то должен определять ее границы. Должен или не должен? Обязательно должен! Даже так: вначале должны быть определены границы, а уж потом, внутри, должна развиваться свобода. А вы, вне сомнений, выходите за рамки этих границ.

– Но есть ведь Закон!

– Какой еще закон? Какой тут может быть закон? Не верю! А если даже и есть, то есть и мое право, как депутата, как гражданина: не допустить! Иначе черт знает, что получится... Сколько у вас человек?

– Где?

– Ну... в коллективе.

– Точно не помню: двадцать три или двадцать четыре.

– И детей тоже вовлекаете?

Рыженькие брови Пальмы поползли вверх, она откинулась на спинку стула.

– Простите, я не понимаю...

– Что ж тут непонятного? Дети на ваших сборищах присутствуют?

– Вы о чем?

– О, господи! Святая простота! Вы хотите, чтобы я все называл своими именами?

Замешательство Пальмы достигло предела. Она безумно взглянула в распаленное гневом чемякинское лицо.

– У меня впечатление, что вы меня с кем-то путаете.

Пауза.

– Вы откуда?

– Из редакции.

– Как – "из редакции"?

– Так – из редакции.

– Из редакции? – в глазах Чемякина попеременно мелькнули недоверие, удивление и, наконец, веселый восторг. – Из редакции!!! Ну да – точно! А я-то думал...

Иннокентий Карлович обхватил голову руками и замотал ею, как несчастный бык, которого облепили подлые слепни, и, не в силах сдержать себя, разразился хохотом. Лицо его еще больше покраснело, глаза скрылись в узких щелочках век. Радостно оскалился золотой зуб авторучки.

– Вот нелепость!

И снова его затрясло в раскатистом хохоте – авторучка, казалось, вот-вот вывалится из кармана.

Пальма сидела совершенно обалдевшая.

Чемякин вытащил из бокового кармана платок и вытер прослезившиеся глаза.

– Чуть не задохнулся, – обессиленно сказал Чемякин. – Вы не удивляйтесь. Тут, понимаете, какая история: месяца два назад ко мне на прием явилась дамочка. На вас похожа. Это в областном центре было. И говорит: я представляю эти... как их... сексуальные меньшинства... нас притесняют. Я, конечно, ее – за дверь. А тут... Лицо мне ваше знакомо. И имя помню. Вы уж простите великодушно. Перепутал.

Новый приступ здорового и безудержного смеха надолго овладел депутатом.

Боже мой! Боже мой! Какая мерзость!

Желудок Пальмы как будто враз изнутри оброс шерстью и эта шерсть встала дыбом. Пальму чуть не разорвало!

А Чемякин веселился как угорелый и снова доставал платок.

– Не сердитесь, тут за день с ума сойти можно! Все идут с жалобами, с кляузами. Всем власть не нравится. Все хотят, чтобы я поснимал Мудрого, Лазебного, Козявина. Крови жаждут. И ни один не сознает, что власть – это прежде всего ограничения. Всех, во всем. Надо для начала умерить аппетиты и навести порядок. Что ж я не вижу, например, как трудно вашему Мудрому? Все вижу. Но – старается, болеет душой, и потому на своем месте. Надо нам пережить этот хаос. Потом все вернется в прежнее русло... Вы, наверное, хотели беседу для газеты составить?

Внутри у Пальмы все дрожало.

– Да. То есть, нет...

– Может, у вас личная просьба?

– Личная? Да, – Пальма с трудом соображала, что говорит. – Трубы в подвале третий год текут. Сырость, вонь...

Чемякин записал адрес.

– Разберемся. Ну что ж, еще раз прошу извинить за... за нелепость. Бывает же так...

– До свиданья.

– До свиданья. Передавайте привет вашим журналистам. Печать нам нужна. Сейчас многое зависит от взвешенной, вдумчивой позиции печати...

Он засмеялся в третий раз. И счастливо затрепыхался на груди зуб авторучки. Так, сопровождаемая бульканьем и всхлипами за спиной, Пальма ринулась к выходу. У дверей она оглянулась. Вдали, над невозмутимой гладью стола, сотрясался гранитный утес.

"Чтоб тебе лопнуть!" – от всей души мысленно пожелала Пальма.

Скорее отсюда. Скорее на воздух. Уф-ф!

Господи – в животе все дрожит, в висках колотится, голова разболелась.

Какой стыд, какой фарс, какое унижение!! Перепутал, видите ли. "Перепутал". А, может, нарочно подстроил?

И чем ближе к дому подлетала взъерошенная Пальма, тем больше утверждалась: да, мог и нарочно! Что ему – запросто мог. Он же – сила и власть. И покуражился, и указал заодно: знайте свое место. "Перепутал"... И смеялся противно, гадко.

И уже у подъезда, прежде, чем взяться за дверную ручку, выговорила вполголоса:

 – Так тебе и надо, дура!...

 

(продолжение следует)