Вячеслав Рукосуев. Три рассказа

Рейтинг:   / 1

Подробности

Категория: Проза

Автор: Вячеслав Рукосуев

Просмотров: 2236

2013 год, Выпуск № 5

После Рождества

Утро после Рождества выдалось студёным. Солнце давно уже оторвалось от горизонта и сияло высоко и ярко, а ночной мороз всё не отпускал, калил воздух, стелился над землёй мутноватой туманною дымкой.

Иван Голованов убирал снег перед двором. И не то чтобы много навалило этого снега, а просто хорошо было в ясный зимний день, никуда не спеша, в своё удовольствие поработать лопатой, вдохнуть глубоко после домашнего тепла звонкого и чистого воздуха. Иван был мужик рукастый и хозяйственный, это видно было по всему – и по резным наличникам на крепком, крытом железом доме, и по высоким тесовым воротам, и по ведущей к ним ровной, широко прочищенной дорожке.

Служил Иван в совхозе бухгалтером и, насидевшись за день в душном помещении, домашней тесноты не любил, а больше времени проводил на улице, как сегодня. Уже прибрал он весь снег, разложив его по краям дорожки высокими сугробами, уже и прихлопал их, и срезал ровно края лопатою, а домой всё не хотелось, и Иван принёс со двора метлу. Отошёл от ворот, осмотрелся, примерился и совсем было собрался махнуть ею, доводя дело своих рук до привычного совершенства, когда услышал за спиной хруст снега под грузными, явно мужицкими шагами. «Кто бы это? – подумал Иван и неторопливо обернулся. По улице шагал тяжело в его сторону кряжистый мужик в мохнатой лисьей шапке. – Вот те на! Фёдора нелёгкая несёт…»

Фёдор Коновалов жил на другом конце деревни. Был он нелюдим и неразговорчив, коротко ни с кем не знался и от людей держался особняком, поодаль. Дом его – добротный рубленный пятистенок – стоял хоть и в общей улице, но как-то в стороне, с краю, заборы вокруг него Фёдор поставил высокие и суровые и поверх заборов протянул в два ряда злую колючую проволоку. Лет Фёдору было за сорок, мужик он был крепкий, хозяйство имел зажиточное, но с тех пор, как похоронил жену три года назад, жил один, бобылём. На деревне его не любили и побаивались.

– Здорово, Ванька! – Фёдор, подойдя, по-хозяйски притоптал валенком аккуратный Иванов сугроб и, запахнув полы нового бараньего полушубка, плотно уселся в снег.

– Здравствуй, Фёдор Степанович! С праздником тебя прошедшим!

– Вот и я про то же. – Фёдор посопел, поёрзал, усаживаясь удобнее и, глубоко сунув пятерню в карман полушубка, извлёк из него пол-литра белой. – Будешь?

– Спасибо, Фёдор Степанович, как-то не хочется…

– Хозяин – барин. – Откупорив бутылку, Фёдор вынул из другого кармана стакан, налил больше половины и, выдохнув: «Будем!», выпил водку двумя большими глотками. Сморщился, вытер мокрые губы широкой, красной от мороза ладонью и сказал с расстановкой: – Я к тебе что пришёл-то? Я по делу пришёл. – Покопался в кармане, сунул что-то в рот, захрустел громко. – Вот ты у нас мужик примерный, грамотный. Вот ты и скажи мне: Бог есть или нету?

«А ведь он пьяный! – подумал Иван – вот дела!», и вслух добавил:

– Я так думаю, Фёдор Степаныч, есть, наверно…

Федор замычал, замотал лобастой головой, скривился нетерпеливо:

– Ты это брось! Ишь – наверно! Ты задом-то не юли, прямо отвечай – есть или нету?

– Я так думаю – есть, Фёдор Степанович.

– Есть, говоришь? – Фёдор из-под насупленных бровей посмотрел на Ивана недобро и после долгого молчания твёрдо, как трезвый, выговорил: – Плохо дело, если есть.

– Это почему же, Фёдор Степанович? – спросил ошарашенный Иван.

– А потому плохо, что помирать, Ванька, страшно. Вот помру я, а он меня и спросит: «А что, скажет, Федька, как ты жизнь-то свою на земле прожил? Ровно или наперекосяк? Или, может, не знал ты, как надо жить? Знал. А если знал, так что ж ты, сукин сын, не жил, как надо?» И что я ему отвечу? – Фёдор, набычив голову, снова тяжело уставился на Ивана, будто это Иван виноват был во всех непутёвых его делах. – Или расскажу ему, что бабу работой в гроб загнал, да что дочь родная ко мне третий год не едет? А? Что молчишь?.. Не знаешь?.. Не знаешь. Вот и я не знаю. А хотел ведь, как лучше, чтобы порядок, чтобы достаток… А почему?! – Фёдоровы глаза гневно сузились, загорелись пьяной злобой, упёрлись остро в Ивановы зрачки. – Ты думаешь, мне неизвестно, как вы меня на деревне зовёте? Известно, всё известно! Только плевать я на вас хотел. Вот вы у меня где! – перед Ивановым носом закачался свинцовый волосатый кулак. Иван быстро отпрянул, но Фёдор вдруг замолчал, подался назад и, нашарив в снегу бутылку, налил ещё полстакана.

 – Ладно, не бойся…  – Опрокинул водку в рот, сглотнул судорожно острым кадыком и, ухватив горсть сухого снега, зажевал, заскрипел громко, не понять чем – то ли снегом, то ли зубами. – А ведь у меня братья есть. Двое. Тут рядом живут. Семь лет не видались. Не угодил я им! А чем, спрашивается? Чем? Тем, что мантулил всю жизнь, а не болтался дерьмом в проруби? Вот ты мне скажи – чем?

– Да ведь я не знаю, Фёдор Степанович…

Фёдор помолчал и, видимо, одумавшись, сказал уже без напора:

– Ну да… Откуда тебе знать-то… Да хрен с ними, с братьями. Дочку жалко. Так есть, говоришь, Бог-то?

– Умные люди говорят – есть, Фёдор Степанович.

– Много ты понимаешь! Умные люди... – Фёдор задумался и, глядя невидяще мимо Ивана, вздохнул вдруг глубоко и утробно, по-лошадиному. – А может, и есть… Дочке бы надо позвонить… Ладно, успею. –  Наткнулся на Ивана взглядом, оскалился пьяно. – Ну, чего встал? Мети давай, философ! Поднялся и, не стряхнув с полушубка налипшего снега, зашагал по улице тяжелой хмельной перевалкой.

– До свиданья, Фёдор Степанович!

«Ишь ты – Фёдор Степанович! – думал Иван, смахивая метлой с дорожки остатки снега и неприязненно глядя в удаляющуюся кряжистую спину: – А какой он мне Фёдор Степанович? На два года меня моложе. Да и чёрт с ним! Бога вспомнил, старый мерин...»

А на следующее утро сметал Иван на том же месте упавшую ночью на землю пушистую порошу, когда увидел спешащего по улице Петьку Колбаскина – тщедушного золотушного мужичонку, прозванного почему-то Малахаем. Петька, тоже заметив Ивана, перебежал дорогу, подсеменил поближе.

– Здорово, Ваньша! Как оно?

– Нормально. Куда торопишься?

– Да дела всё, дела! В контору бегу.

Сам, однако, не уходил, стоял рядом, притопывал, пристукивал зябко ботинком о ботинок, шмыгал носиком-пуговкой. Видно было, что распирает Петьку какая-то новость – невтерпёж: суетился, вздыхал нарочито, норовил заглянуть в Иваново лицо бегающими слезящимися глазёнками. Иван молча мёл. Тогда, не дождавшись от него любопытства, начал сам:

– К тебе Федька-то вчера не подходил?

– Подходил.

– Гляди-ка, по всей деревне прошёлся! – Петька хохотнул. – Не боись, больше не придёт.

–  Чего так?

– А помер он.

– Как – помер?! – Иван, забыв мести, недоверчиво уставился на Петьку.

– А так! – Петька торжествующе упёр руки в бока и гордо задрал вверх остренький прыщавый подбородок. – Пришёл домой, чайник поставил, лёг и помер. Чуть хоромы свои не спалил. Соседи на дым прибежали, а он лежит! Был Федька – и нет Федьки. – «Как по-о-мер!» – передразнил он гнусаво Ивана и, вытерев мокрый нос нечистой латанной рукавицей, добавил: – Обыкновенно. Как все.

Диалектика

Водка – это, конечно, зло. И недаром, может, с ней все борются – и правительство, и бабы. Но и в этом больном вопросе существует своя беспощадная диалектика. Два ребра существуют у этого вопроса.

Взять хотя бы Петьку Селиванова. Вот живёт и живёт себе нормальный, кажется, человек. Приходи к нему в любое время, как к брату родному – всегда он рад: и поговорит с тобой, и поможет по-соседски, и табачком угостит. И он всех уважает, и все к нему хорошо. Душа-человек. А ведь какой сволочью становится, когда пить бросает. Никакой жизни от него тогда деревне нету, никому он ни спуску не даёт, ни проходу, ни послабления. Ты, к примеру, вечером из леса дровишек привёз, а он на тебя с утра – бумагу в лесничество. Ты на казённом поле сенца подкосил, и домой-то с ним ещё не добрался – а он уже у участкового мельтешит, сигнализирует ему об этом случайном факте. И когда только спит, неизвестно. Всё он видит, всё знает, везде свой нос суёт. И никакого укорота на него нету, и никаким способом его угомонить невозможно. Чего с ним делать – не знаем. Всё перепробовали, всё без толку. Прошлой весной только один способ нащупали. Когда к нам батюшка на Пасху приезжал, мы свечку поставили, чтобы Петька запил. Помогло ненадолго.

Или вот возьмём Серёгу-автобусника. Тоже – не пьёт. А какая от этого людям польза? Никакой, кроме вреда. С ним тоже очень показательный случай есть в наличии.

В прошлом году собрались наши мужики на рыбалку: Стёпка Стрекалов, Мишка Корытов, и два Васьки: Кушаков и Сарапкин. Поскольку учились когда-то в одном классе. И встал у них вопрос: туда-то они, положим, уедут на Мишкином уазике. А обратно как? С рыбалки-то? Вот тут они про Серёгу и вспомнили. Самый подходящий оказался кандидат для такого предприятия: и не трепливый, и рыбачить любит, а главное – спиртного в рот не берёт. Ну, и уговорили его – согласился. Закупили они в сельпо колбасы с шашлыками, разных прочих продуктов взяли восемь литров, и поехали. С удочками только накладка у них вышла. Они у Стёпки в кладовке лежали, а Зинка дома была. Зинка – баба видная, пудов шесть будет, и всем известно, что лучше по пустякам её не тревожить. Если разнервничается – стопчет к чёрту. Они было сунулись, а потом смотрят – у неё очки запотели и заикаться она маленько начала, ну и не стали её дальше волновать. Так и уехали впятером с одной удочкой – Серёгиной. Далеко уехали, километров за восемь, чтобы на полную катушку порыбачить, по-человечески. В самую глушь забрались, в самую что ни на есть природу.

Как приехали, Серёга сразу от коллектива откололся, удочку в камышах настроил и застыл над ней, как истукан. Мужики его поначалу звали, а потом рукой махнули – потерянный человек. Расположились, поставили в кустах палатку и начали отдыхать.

Сначала-то у них хорошо пошло, по накатанной. Часа через два пели уже. А потом чего-то не заладилось. Застопорилось. Пропало куда-то веселье. И чего бы, кажется, надо: и водка есть, и закуска – а веселья нет.

Мишка первый додумался Серёгу за девками отправить. Но поддержали все, дружно. Кроме Серёги, никто не возражал.

Стали они приступать к нему с этим вопросом. А Серёге ехать, конечно, неохота – он-то трезвый. И самый клёв у него пошёл. А мужики загорелись, не отстают: поезжай да поезжай! А его разве свернёшь? Он же упрямый, как кирпич. Бубнит что-то себе под нос, руками на них машет да чебаков таскает. Тогда мужики посовещались и произвели обходной маневр. Уселись у Серёги за спиной и стали ему камушки в поплавок кидать. Часа два кидали и всяко ещё его изводили: то червяков ему за сто метров утащат, то водки в прикорм нальют, а то вдруг заблажат так, что на другом берегу вороны на крыло поднимаются. Ну, и допекли всё-таки. Не выдержал Серёга. «Ладно, говорит, хрен с вами, с придурками! Девок привезу – отвяжетесь?» «Да что ты, говорят, не сомневайся даже! Близко к тебе не подойдём!» Бросил Серёга удочку, выругался чёрными словами, сел в уазик и укатил. А мужики начали по берегу метаться: кто водку в речку тащит, кто мангал разжигает, кто рыло мыть побежал – торопятся. Ну, не зря и суетились. Как раз ко времени подгадали: и водка остыла, и шашлыки дымятся, и уазик с девчатами подъезжает. Праздник!

Первой из уазика, говорят, Зинка вылезла. Остальные потом уже: Мишкина Любка и Васькины Танька с Нюркой – полным составом. Вылезли, встали в ряд возле уазика и молчат. Нарядные. И мужики напротив них тоже стоят, молчат. Таращатся только. Сильно уж их пришибло от неожиданности. И в этой кромешной тишине Серёга развернулся, прохрустел сапогами к удочке, уселся, вздохнул глубоко и – бульк! – забросил червяка в реку. И тогда Зинка сказала:

– Гляди-ка – шашлыки! А ты, Танька, ехать не хотела. Ну, чего стоите, малохольные – встречайте!

Как потом уже выяснилось, Серёга заехал к бабам и всем сказал:

– Собирайтесь, девки! Ваши мужики вас на пикник приглашают. Только скорей, а то там всё остывает.

Ну, бабы, ясное дело, дела побросали, нарядились, напомадились, кто как успел, и в машину.

И началось тогда на берегу настоящее веселье. Мужикам-то, правда, больше пить не дали, а бабы хорошо разгулялись. Можно даже сказать, распоясались. Полночи плясали они у костра, хохотали дико, орали песни под звёздами, а ближе к утру мужиков обматерили, водку остатнюю собрали и на уазике уехали. А Серёга, тот ещё с вечера посмотрел на них, посмотрел, плюнул в сердцах, удочку смотал, лодку надул и домой уплыл.

Так вот я и спрашиваю: кому и какая польза может быть от таких непьющих товарищей? И разве нормальный, выпивающий человек когда-нибудь такую подлость устроит?

А с другой стороны, если бы не Серёга – хрен бы когда нашим бабам повезло на пикнике погулять. Диалектика…

В глубинке

Петька с Васькой старые друзья, с первого класса. Семь лет уже их дружбе. И когда они закончат школу, то вместе поедут в город, учиться в ПТУ на токарей. А пока живут они в маленькой деревушке, приютившейся в тесном распадке на берегу шумливой и своенравной таёжной речки. Небольшая деревенька в полсотни дворов – леспромхоз. Дальняя, тихая, ни в одной географии её нету. Когда-то давно шагающая мимо цивилизация выбросила ей из своего механического чрева старый, на сто рядов латанный корабельный движок, вырабатывающий электричество – два часа утром, два вечером, – да медлительную, часто хворающую машину, которая с тех пор раз в неделю принялась терпеливо возить из райцентра почту, вчерашние новости да кое-какие продукты. Выбросила – и ушла. А деревня снова погрузилась в сонные, дремотные будни, неторопливо провожая за покрытые пихтой сопки день за днём, неделю за неделей, год за годом.

Сегодня суббота, и мамка отпустила Ваську к Петьке ночевать. Свет уже отключили, и Петькин младший брат – Карасик, и две сестры – Тонька и Валька – уже спят. В доме темно и тихо, только потрескивают уютно сухим жаром дрова в печи, бормочет и вздыхает что-то в чугунке, да огонь бросает  из печной щелки на стену теплые, молчаливо играющие блики. Петькин батя, дядька Николай, ушел на месяц в тайгу, мамка в стайке доит при свете фонаря корову, дома только Петькин дед –  Никандр, сидит рядом с печкой, вяжет сеть при свете керосинки. Ему и керосинка-то не нужна –  дедовы пальцы знают вечную свою работу: делают петли, затягивают узлы, сноровисто гоняют по полотну деревянный челнок. И пока они будто сами собой привычно плетут частик бесконечной сети, дед, хлебнув из жестяной кружки крепкого, дегтярного цвета чаю, сплетает для Васьки с Петькой старинную, всеми давным-давно забытую историю:

– Вот ты, Петька, обижаешься, что я тебе вчера стрелять не дал. А ты видел, кого стрелять собирался? Марала, да. Только маралы тоже разные бывают. Это вот матуха была. А она сейчас стельная. Ну, вот убил бы ты её, и что? Две жизни бы загубил – раз. Мясо бы есть не стал – два. Продать только, и то за копейки. Не по-человечески это. Да и опасно… Вы про Стёпку-то Ненашева слышали? Нет? Ну, слушайте.

Давно это было, ещё когда отцы ваши сопливые ходили. Жил тогда в нашей деревне Стёпка Ненашев. И не сказать, чтобы совсем уж никудышний был человек, а только шибко жадный он был до денег. Вот так же всех подряд ложил: и матух, и кополух, и молодняк бил – на продажу. Говорили ему старые люди: зря ты так, Стёпка, не шути. С огнём играешь. Да где там… Всё бахвалился, норов свой показывал: уж я, мол, своей выгоды не упущу, я свою копейку от тайги всегда вырву! С большим гонором был мужик. Ну, и доигрался однажды. Докуражился. Пропал вдруг куда-то гонор. Стали мужики замечать, что сделался Стёпка смурной какой-то. Раньше, бывало, всё трепался да зубоскалил, а тут вдруг стал задумчивый, молчит по целым дням, а когда и скажет чего, так невпопад да не к месту. Всё сидит в стороне, смотрит непонятно куда, будто тоска какая его гложет. Только что пить не начал – он пить-то вообще, считай, и не пил. Начали мужики у него допытываться – чего, мол, с тобой, Степан, случилось-то, чего стряслось? Неспроста же человек так меняется?

Вот он им и рассказал.

Убил он однажды на солонцах матуху. Стельную убил. Ну, освежевал её, как положено, мясо прибрал, в мешки уложил и ближе к ночи повёз на лодке домой, в деревню. И всё бы ладно, а только на Слюдянском плёсе сломался у него мотор. Как быть? Ремонтироваться ночью – никак, без мотора сплавляться – долго, да того гляди на камень по темну напорешься. И надумал он заночевать на Слюдянском острове. Там в конце плёса остров есть, широкий, лесистый, на него в большую воду кучу всякого хлама натаскивает – сучьев, брёвен целый завал. Как раз и дрова. Подправил Стёпка шестом ближе к берегу, пустил лодку по течению, закутался в тулуп и поплыл потихоньку. Темень кругом, хоть глаз коли, тихо. Звёзд, и тех не видно. Он уже и подрёмывать было начал. И вдруг слышит сквозь сон: как будто шаги чьи-то осторожные по берегу: шых-шых ноги по траве, шых-шых… Ну, мало ли, думает, чего в тайге. Шестом по борту постучал, оно и стихло. Он опять угрелся, задремал. Уже и сон видеть начал. А только стихло-то оно ненадолго. Помолчало чуток, а потом опять: шых-шых напротив лодки, шых-шых… Не по себе стало тогда Стёпке, тревожно – ночь чёрная, непроглядная, и шаги совсем рядом шелестят, шестом достать можно. Долго думать он не стал, взял ружьё, вставил картечь в оба ствола и жахнул на звук дуплетом. Грохнул выстрел по скалам, хлестанул по реке в обе стороны, прижал к земле всё живое…  А когда эхо от него вдалеке смолкло, снова услышал Стёпка в темноте: шых-шых, шых шых… Слетел тогда со Стёпки сон, заходил сквознячок по спине: нет в тайге такого зверя, который бы от выстрела не ушёл. И человека нет… А напротив лодки шуршит под чьими-то ногами трава, хрустит мелкий камешек…

Ещё два раза он тогда стрелял, говорит. Всё так же: умолкнут ненадолго шаги, и опять шелестят, крадутся –  идёт за ним по берегу кто-то.

Доплыл Стёпка до острова, причалил. Выходить из лодки надо, а у него зуб на зуб не попадает, мурашки под рубахой гуляют, жуть пробирает его до костей. Догадался он, нацедил из бака бензина, плеснул на камни и поджёг. Полыхнул огонь, выхватил из темноты круг, отпугнул за него Стёпкин страх. Побежал Стёпка, натаскал, пока видно, дров из завала, развел костёр да и просидел возле него всю ночь с ружьем в обнимку, не сомкнув глаз. Всё казалось ему, что вокруг ходит кто-то. То вдруг ветка хрустнет совсем рядом, то послышится тихо из темноты то ли всхлип, то ли вздох.

До рассвета, однако, дожил. Как солнце взошло – полегчало ему, успокоился. Всё нормально, жив-здоров. Чаю заварил. А как последний туман вверх поднялся, так он и вовсе повеселел. И чего, думает, дурак, боялся? Ерунды всякой. Сел перекусить перед дорогой. Только расположился, слышит: моторка снизу идёт. Вдруг, думает, егеря? Схватил мешки с мясом, потащил за завал прятать. Зашёл туда – и обмер. Там, за завалом, вся трава насмерть в землю вбита, а деревья изгрызены, изодраны и кора из них вырвана кусками в человеческий рост. И щепа валяется кругом –  свежая, белая. Вот так-то… Всю ночь его кто-то караулил.

«Вот с тех пор – говорит, как в лес пойду, так чувствую – не один я. Всегда рядом есть кто-то. Крадётся за мной, смотрит, следит. Будто ждёт, когда я в сторону шагну или оглянуться не успею. Ночевать давно уже в лесу один не ночую – боюсь. Прибиваюсь к кому-нибудь. К Слюдянскому острову с той поры не подходил ни разу. Бросать, говорит, надо это дело, уезжать в город…» 

Ну, мужики на его рассказ головами покачали, а что тут скажешь? Сказать-то нечего. Сам виноват…

Так и пропал он. Уплыл на рыбалку и пропал. Лодку нашли потом на Слюдянском острове. Всё на месте: сети, ружьё, якорь на берег выброшен, а его нет. Милиция тогда приезжала его искать. Да где ж его найдёшь? Тайга…

Так что ты, Петька, такими вещами не балуй. Опасно это. Тайга – она с виду только молчаливая, а с пакостливыми – строго.