Емельян Суворов. Солдат Первой мировой войны

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Суворов Емельян Дмитриевич

Просмотров: 2678

2014 год, Выпуск № 3

Предисловие

     Перед вами не обыкновенный рассказ. Он написан по рукописи мужика Емельяна, правда, с громкой фамилией – Суворов, адресованной потомкам: внукам Сергею и Василию. «В этой рукопеси написано толька третья часть толька то что сохронилось в голове за семдесят лет и написано толька быль все то что я видел своими глозами и что делал своими руками игде ходил своими ногами».
     Рано ушедшие из жизни, они не смогли оценить премудрость деда, в семьдесят лет взявшегося за такой труд. Рукопись так и осталась неприкаянным памятником ушедшей эпохи на долгие годы.
     Автор записей был очевидцем революции 1905 года, еврейских погромов в Донбассе на руднике Горловка-1, участником Первой мировой войны, гражданской войны, был пленным в Польше, председателем комитета бедноты.
     Безграмотный человек, бросивший школу, не закончив даже первого класса, научившийся мало-мальски писать уже взрослым, красочно и с юмором вспоминает многие события.
     В своих воспоминаниях Емельян Дмитриевич ненавязчиво выступает в двух лицах одновременно – как бесстрастный свидетель и как беспощадный обвинитель. Остаётся только удивляться: как этот неуступчивый крестьянин, вольнодумец, всю жизнь ставящий под сомнения действия властей, не попал в поле зрения карательных органов?
     Разве можно усомниться в правдивости автора, если он, ничуть не приукрашая и не щадя себя, рассказывает, как дезертировал с германского фронта? Как в приступе ревности задумал убить жену? Как, будучи красноармейцем, понуждаемый голодом, грабил дома и склады купцов. Как в плену, в Польше, в сговоре с польскими жандармами на протяжении нескольких месяцев обворовывал склады американской миссии Красного Креста в Кракове.
     Он не рисует себя этаким бесстрашным Аника-воином, наоборот, часто он был подвержен животному страху, но и в эти критические минуты находил силы перебороть себя.
     За простым описанием событий на фронте на заднем плане проступает весь ужас этой мировой бойни. В этом кровавом месиве не найти ни виновного, ни правого, где главная цель для человека – выжить! Судьба Е.Суворова – яркий пример жизнестойкости русского человека. Помогало ему чувство дружбы и товарищества.
     Эта рукопись – находка для честного историка. Многие устоявшиеся мифы о прошлом рассыпаются от незамысловатого и простодушного повествования Амельки Суворова.
     Оказывается, оснащение царской армии во время Первой мировой было, пожалуй, лучше, чем Красной Армии во время Великой Отечественной.

     Теперь о рукописи. Подлинник состоит из одинаковых школьных тетрадей в количестве восьми штук по 24 листа каждая. Все они аккуратно сшиты в книгу с твёрдой обложкой зелёного цвета. На ней – надпись рукой автора: «Из Воспоменаней о Прожытом».
     Каждая страница белая в линейку, имеет 23 строки текста. Почерк ровный, чёткий, устойчивый, не лишён своеобразной красоты. Все записи сделаны перьевой ручкой, в основном фиолетовыми чернилами.
     Как человек основательный и мастеровитый, он и к своим записям отнёсся ответственно: на всех четырёхстах страницах нет ни единой помарки, исправлений, подчистки текста.
     Текст написан набело, в сброшюрованных тетрадках нет вырванных листов, случаются повторы. Письмо, при всей прилежности автора, читается с трудом: практически не используются знаки препинания, очевидно, автор не знал, как их применять. Прямая речь никак не выделена, хотя присутствует обильно по всему тексту. Точку и запятую ставит крайне редко и не всегда к месту.
     Не знает твёрдого знака. Слова содержат по две-три грамматические ошибки.
     Нумерация страниц отсутствует. Сплошной текст без абзацев, знаков препинания напоминает крепко скрученный шнур непомерной длины – не разорвать!
     Но всё это не помешает вдумчивому читателю увидеть несомненный талант рассказчика, речь которого пересыпана яркими словечками, оборотами, пословицами и поговорками. Про плен пишет, припоминая польские выражения, что придаёт речи колоритность и живость.
     Некоторые родственники пытались прочитать рукопись Емельяна Дмитриевича, но дальше десятка-другого страниц не продвигались. Однако стоило нам с женой обрести некоторый навык прочтения текста, и он увлёк как хороший детективный роман.
     Готовя материал к публикации, постарались максимально бережно сохранить стиль, образность, самобытность говора автора, что оказалось далеко не так просто.

А. Ярощук,
член Союза писателей России

Солдат Первой мировой войны Суворов Емельян Дмитриевич

 

     Вскорости после забастовки на Енакиевском литейном заводе Германия объявила России войну. Винополки сразу прикрыли. И вот началась первая мобилизация. Это было в 1914-м году, не помню числа. И что творилось в первую мобилизацию: винополки ломают, водку тащат, шум, гам – описать невозможно. Потом мне пришлось наблюдать на станции Енакиево, как отправляли первый эшелон мобилизованных. И что творилось – это было ужасу подобно.
     Когда начали сажать в вагоны, кто спокойно заходит, а большинство с детьми, с жёнами, в общем, с родными – никак не могут расстаться. Офицеры ходят кричат:
     – Братцы, братцы, садитесь в вагоны! – Но офицеры не грубили нисколько, а все просили добром.
     Всё же пополам с горем людей погрузили в вагоны и стали отправлять эшелон. Снова ничего не могут сделать – жёны, дети, сёстры, матери висят на вагонах, на колёсах. Плач, вой. Только паровоз даст гудок, а трогаться не может. Офицеры уже из сил выбились, бегают от вагона к вагону, уговаривают провожающих. Кое-как к вечеру эшелон отправили, и сколько было вою, крику – это просто невозможно подробно всё описать, что происходило.

     Пожилых шахтёров стали брать на фронт помаленьку. В 1915-м году, постарше меня, начали призывать в армию. Потом в конце 15-го года выехал и я домой, потому что предчувствовал, что скоро и до меня дойдёт очередь в армию. Но мне не за что было идти служить, потому что я даже не имел земельного надела.
     Старший мой брат уже служил, он был хорошо грамотный, а я грамотёшки не имел. И вот мне брат пишет с фронта: «Брат, учись грамоте, сильно плохо на фронте неграмотному».
     15 мая 1916-го года я был призван в царскую армию, защищать батюшку-царя, который не наградил наш возраст земельным наделом. Первое время я три месяца обучался в Киеве сапёрному делу, и я был солдат способный по всем отраслям.
     По истечении трёхмесячного обучения стали формировать сапёрные роты и отправлять на фронт. Но я узнал, что меня на фронт не записали, сказали, ты пойдёшь в учебную команду. Говорю, я малограмотный, а они говорят, ничего, подучишься. Когда повели солдат на станцию, я в это время стоял дневальным в казарме и думаю, я всё равно убегу. Так и получилось.
     Я рассчитал, сколько они пройдут до станции, сколько будут грузиться. Потом я ставлю винтовку в уголок, поглядел – никого близко нет, и дуй не стой на станцию. Прибегаю, ребята уже сидят в вагонах. Я поглядел, в каком вагоне больше знакомых ребят. Сразу не сел, а хожу возле вагона, чтобы меня не заметило офицерство. Слышу, паровоз дал гудок к отправлению, поезд тронулся. Я вскочил в вагон, забился в уголок, сижу, но на ребят надеюсь, что они меня не выдадут. Думаю, поехал Суворов! Питался я между ребят.
      Приехали мы в Волынскую губернию в Луцкий уезд. На станции нас высадили из вагонов, построили, и я стал в строй. Офицеры сделали перекличку – все отзываются по списку, а я стою молчу. Потом нас повели на место назначения, привели в какую-то деревню, не помню. Как раз вечером, и ужин был уже заранее заказан. Начал повар раздавать ужин по списку, офицер стоял со списком, моя очередь последняя. Подошёл к кухне офицер, спрашивает:
     – Как фамилия?
     – Суворов.
     – А почему тебя нет в списках?
     Я говорю:
     – Не знаю, почему нет.
     Офицер говорит повару:
     – Ну ладно, налей ему.
     Повар говорит:
     – Нам заказ был на столько человек, один оказался лишним.
     Поели и спать. Наутро встаём на завтрак, снова перекличка. После переклички я говорю:
     – Меня не вызывали.
     Командир говорит:
     – Как не вызывали? Как твоя фамилия?
     – Я Суворов.
     Он посмотрел списки.
     – Да, тебя нет. А почему ты не записан?
     – Не знаю, ваше благородие, – говорю.
     А ребята все знают, в чём дело, но молчат. Тогда командир говорит:
     – Ладно, запишем.
     На этом и закончилось моё дезертирство. Потом нас начали разбивать поротно. Я попал в третью роту и в третий взвод. Часть наша называлась 11-й инженерный полк имени императора Николая Первого. Форму мы носили – чёрный френч с белым нагрудником, фуражки без козырька, на переде медная пластинка с надписью: «За взятие штурмом крепости Геоктепе». А что за крепость, и до сего дня ничего не знаю и где она. В прифронтовой полосе нашу форму сразу заменили защитной.
     И пошла у нас жизнь фронтовая. Командир у нас был немец Ротельгельман – капитан. Командир взвода Иванов, старший унтер-офицер, который был позже разжалован в рядовые. Но был он человек – душа солдата.
     И вскорости пришлось мне испытать фронтовые страсти. До этого я не понимал, что такое фронт. Первый раз послали нас на переднюю линию для исправления окопов и землянок. И в это время нас заметил немец и обстрелял из орудий. Тут я крепко перетрусил, а потом привык и не обращал на стрельбу никакого внимания. А потом пошла нормальная жизнь, все страсти у меня прекратились. Стояли мы всегда сзади фронта километра 3-4, и почему-то недалеко от нас стояла артиллерия.
     Потом тут же вскорости нас направили с Волынской губернии в Румынию. Но когда нас погрузили в вагоны (это было в Дубно), мы ничего не знали, куда нас повезут. И повезли нас на Бессарабию. Тогда мы догадались, что едем в Румынию через Кишинёв.
     Когда подъехали к границе, остановились. Наш эшелон простоял часа три. Граница пролегала по реке Прут. На нашем берегу была пограничная станция двойная – наша и румынская. Потом наш эшелон тронулся, тихонько пошёл. И только реку переехали, смотрим, откуда ни возьмись местные жители, румыны, бегут к нашему эшелону и стар и мал. Зачем бежали и до сего времени не знаю. То ли русских смотреть? И наши все стали в двери и в окна вагона смотреть румын. Потом с нашей братвы кто-то возьми да и брось из вагона булку хлеба и горсть сахару. Ох, как эти люди бросились подбирать сахар! Наши ребята видят, что румыны так жадно хватают, тогда полетели из вагонов и хлеб, и сахар. Что происходило! Даже дело доходило до драки, за одну булку хлеба хватались по три человека.
     Вдруг откуда ни возьмись человек – мужчина, и у него в руках плеть, метра четыре, и давай он этой плетью хлестать людей. Ничего не мог с ними сделать, пока не подобрали всё, что было нами выброшено. Но нам вся эта картина была хорошо видна, потому что наш эшелон шёл очень тихо до самого города Яссы. Этот город Яссы был километров 5 от границы. До Ясс эшелон шёл по нашей колее. В Яссах мы выгрузились, погрузились в румынские вагоны и поехали ближе к линии фронта.
     В боях мы, сапёры, не участвовали. Наша обязанность: строить мосты, дороги, исправлять окопы, проволочное заграждение, минировать мосты, взрывать мосты.
     Потом у нас командира Ротельгельмана убрали. Нам прислали Косовского, он был очень хороший командир роты, и мы продолжали свою работу. Наша рота через реку Сереть построила три моста и несколько дорог, чтобы можно было попасть ближе к фронту в горах. А то бывало так: румыны на горы вытащат орудия на быках, но как только немец напрёт, так там и всё остаётся – ничего с гор не могли убрать. И всё время румыны отступали, пока не пришли русские войска. Румыны делали так: днём стоят в окопах, а на ночь уходят спать в деревню. Румыны были вояки очень плохие, но потом русские их научили, как воевать.
     Мы, сапёры, окопов сами никогда не копали, нам всегда давали пехоту. Со мной лично был такой случай. В одно воскресенье командир роты вызывает меня. Я прихожу докладываю:
     – Ваше благородие, Суворов по вашему приказанию явился.
     Он говорит:
     – Садись, Суворов, и слушай. Вот, Суворов, пойдёшь на тот участок линии окопов. К тебе приведут роту пехоты, и ты этот участок окопов приведёшь в полный порядок. А какими должны быть окопы, ты сам знаешь. Вот и всё, можешь идти.
     Я, как положено по уставу, откозырял, повернулся и пошёл. Зашёл в свою землянку, взял баклашку с виноградным вином и кусочек хлеба в карман и отправился на линию окопов. Прихожу на то место, где я должен быть, смотрю – никого нет. Сел, закурил, минут через двадцать идёт рота пехоты. Подходит рота, смотрю, из командного состава ни одного офицера: ни ротного, ни полуротного, ни взводных, одни ефрейторишки задрыпанные. Ну, что мне оставалось делать? Спрашиваю, а где ваше начальство. Мне кто-то из них ответил, что они пьют вино.
     Расставляю людей, указываю, кому что делать, сам хожу посматриваю, чтобы правильно была сделана работа. Заставлять их работать я не имел права. Да и какие из них работники – голодные, грязные, оборванные. На них жалко смотреть, не то, чтобы заставлять работать. Но они мало-помалу всё же шевелились.
     Потом смотрю, идёт ихний офицер в чине подпоручика, подошёл к солдатам. А я был в другом конце. Офицер кричит:
     – Сапёр!
     Я поглядел в его сторону и направился к нему. Подхожу беру под козырёк:
     – Чего изволите, ваше благородие.
     Он на меня кричит:
     – Это сапёрная работа!
     Я отвечаю:
     – Никак нет, ваше благородие. Это не сапёры работают.
     Я отвечаю ему по общим правилам, и он раза четыре или пять задавал мне такие вопросы. И я отвечал так же, что и в первый раз. Потом он набрался наглости, лезет на меня с кулаками, суёт кулаки к носу. И я не стал с ним обращаться, как с офицером, а как с каким-то негодяем.
     Солдаты смотрят, что будет дальше. Он топотал-топотал надо мною, но я думаю, ударишь – дам и я тебе. Оружия при нём не было, и я был без винтовки, но всё же он меня не ударил. Но он меня допёк, я тогда кричу:
     – Рота, слушай мою команду! Шанцевый инструмент на плечо. Шагом марш! – а офицеру говорю: – Веди роту туда, откуда она пришла.
     А сам я пошёл. Офицер кричит мне:
     – Назад! Сапёр, назад! Сапёр, вернись! Вернись! – и так несколько раз он крикнул: – Вернись!
     Но я на него не обратил никакого внимания и ушёл. Прихожу докладываю своему командиру роты, рассказал всё подробно, что произошло на этом участке. Потом командир позвонил в штаб полка, со штаба полка передали в дивизию, дивизия – в штаб корпуса, дальше было передано или нет, не знаю.
     Потом нам предстояли ночные работы: копать новую линию обороны. Но когда это будет, мы не знали. Потом дня через четыре командир мне говорит:
     – Суворов!
     – Слушаю, ваше благородие.
     – Приготовь колышков десятка полтора. Поедем обозначим место работы окопов.
     Приехали сделали разбивку, поехали обратно и попали в румынскую зону. Нас румыны арестовали, говорят «герман», привели нас в свой штаб. Там посмеялись, и нам в штабе выдали румынские удостоверения, и мы поехали домой. На второй день фельдфебель говорит мне:
     – Суворов, к командиру.
     Я прихожу говорю:
     – Ваше благородие, по вашему приказанию солдат Суворов явился.
     – Хорошо, садись, Суворов. Вот что, к ночи у нас предстоит работа. Тебя посылаю за старшего и семь человек тебе в помощь. Вечером к нам придёт батальон пехоты, поведёшь на тот участок, где мы наметили. Будете копать окопы и ходы сообщения. Но смотри, чтобы раньше рассвета солдат не отпускал. Пусть их офицеры знают, как не являться с солдатами на работу
     Перед заходом солнца приходит пехоты целый батальон во главе с командиром батальона, в общем, полный офицерский состав. Это после нашего скандала, но того офицеришка, с которым мы скандалили, не было.
     Но я к походу был готов: надеваю на себя одежду потеплее, беру две баклашки с вином, кусок хлеба в карман. Мы, сапёры, пошли вперёд, батальон пехоты за нами. Приводим на место назначения, расставляем солдат по линии работ, показали, кому что делать и как, а сами руки в карманы и ходим смотрим, чтобы правильно делали, как положено по уставу. Но заставлять работать солдат мы не имели права, это в нашу обязанность не входило, наше дело, чтобы было правильно сделано.
     Но среди ночи офицеры заходили, стали поговаривать уходить, потому что они пришли одевши легко, их начало пробирать холодом. Вот они говорят:
     – Сапёры! Время кончать работу.
     А мои ребята говорят:
     – Мы не знаем, у нас есть старший.
     – А где он?
     – Наверно, на том фланге.
     Вот найдут меня.
     – Сапёр, время домой.
     Я говорю:
     – Мы ничего ещё не сделали и уже домой. С меня спросит командир роты, почему мало сделано. Вам лишь бы уйти, а я отвечаю за работу. – Потом я ребятам своим сказал: – Я буду в первой линии у солдат.
     Вот офицеры снова сапёрам говорят:
     – Сапёры, домой надо.
     А те отвечают:
     – Мы ничего не знаем, у нас есть старший.
     – А где он?
     – Наверно, там.
     Вот эти офицеришки начинают меня искать. Найдут, говорят:
     – Сапёр, надо домой идти.
     – Ещё не время.
     Они начинают говорить всерьёз, я им отвечаю:
     – Если можете, давайте команду и уводите солдат. А я команды не дам, я выполняю приказ своего командира.
     И они сразу успокаиваются. Начало светать, я тогда даю команду:
     – Кончай работу.
     Офицеры начинают строить батальон, а мы прошли проверили работу и тоже пошли домой.
     Но до настоящего рассвета нам работать нельзя, если нас немец обнаружит, то обстреляет из артиллерии. Немцы, бывало, заметят одного человека, бросают до десяти снарядов, поэтому нам приходилось уходить, пока не замечены немцами. И так эта работа длилась пять дней, пока на своём участке не сделали вторую линию окопов. Командир у меня спрашивает:
     – Ну как, Суворов?
     – Так, ваше высокоблагородие, как вы приказывали, так и сделано.
     – Молодец, Суворов!
     – Рад стараться, ваше высокоблагородие!
     – Вот это им вперёд наука.
     И больше он мне ничего не сказал. На этом у нас и закончился разговор.
     У нас ещё был такой же случай после моего. Так же послали нашего сапёра на участок руководить работами. И во время работы задрипанный офицер ударил нашего сапёра. Он скомандовал: «Инструмент на плечо! Можете уходить». – А сам завернулся и пошёл.
     Пришёл, доложил командиру обо всём случившемся. На этом не кончилось. Оказывается, командир роты оформил это всё и передал в полк, а командир полка в дивизию и дошло до корпуса. Не знаю, штаб армии знал об этом или нет, но завязалось судебное дело.
     Наш командир полка и всё сапёрное начальство встали на защиту сапёра, а пехотное начальство – в защиту шелудивого прапорщика. Судил военно-полевой суд, и вот начальство между собою бились-бились, так и посадили обоих. Наше начальство козыряло тем, что наш полк носил имя императора Николая Первого. Но во время революции наш солдат пришёл в свою роту, а тот офицер в свою часть так и не пришёл, потому что его бы солдаты съели с костьми.
     Мы так и продолжали работать дальше, где что потребуется сделать, нас туда. И вот помню, проходила шоссейная дорога лесом; и лес был очень крупный и всё сосны. Ночью налетел ураган и такой силы, что такие деревья смог повывернуть с корнями, ими перевалило дорогу. Нам сообщили, мы выехали утром с пилами и топорами. Но этим инструментом мы ничего не могли сделать, потому что очень крупный лес. Потом солдаты посоветовали, давайте попытаемся пироксилином. Командир взвода согласился. Поехали привезли двуколку пироксилина. Одну лесину подпоясали пироксилином, рванули – получилось очень хорошо. Тогда мы каждую лесину опоясали в нескольких местах пироксилином, рвём все деревья, а потом начинаем скатывать на сторону. И мы в течение трёх часов очистили дорогу. А пироксилин рвёт там, где твёрже.
     Потом нам пришлось делать мост на одной речушке, которой я не помню название, но помню, что местечко Окно было рядом. И мы неделю делали мост, но последних двое суток мы не знали ни сна ни отдыха. Работали, потому что немцы нажимали, а переправа была не готова. И нам осталось работы на каких-нибудь три часа. Командир роты говорит: «Ну, ребята, кончай. Поужинаем, часок-два уснём, а потом выйдем кончим и уйдём на отдых».
     Пришли в местечко Окно, помещались мы в школе. Мы дружили четверо, двое пошли за ужином, а двое пошли раздобыть вина виноградного. Мы принесли ужин, а те принесли ведро вина виноградного. Понемногу выпили, поужинали, остальное вино поставили и легли спать. Кто разделся, а некоторые легли одевши, в том числе и я лёг одевши.
     Только хорошо позаснули, вдруг тревога. Но я как лёг головой на ранец, схватываюсь, сразу ремни ранца на плечи, винтовку тоже на плечо и в это время хватаю вино. Выскакиваем на улицу, а на улице уже наша кавалерия сечётся с немецкой кавалерией, только идёт звон клинков да визг коней. Нам командир роты кричит: «Братцы, спасайся, кто как может!»
     И мы двинулись наутёк. Подать команду нам «в цепь» нельзя, нам некого было стрелять, потому что кавалерия была смешана – не разберёшь, где наши, а где немцы. Но мы с перепугу не помнили, как и уходили. Многие сапёры были в нижнем белье, не успели одеться. И я был так перепуган, что не помнил, что у меня в руке ведро с вином. Когда опасность миновала, тогда я опомнился, что вино несу. Ребята подходят:
     – Дай попить!
     Я говорю:
     – Своё не надо бросать.
     Тогда мы и начали смеяться друг над другом, кто как уходил. Тут же мы вино распили, а ведро бросили.
     Но всё же в этой тревожной ночи мы потеряли два сапёра. По всем предположениям, они были в сильном хмелю и не могли уйти. Нам было сказано, что наша кавалерия этих ребят два раза отбивала у немецкой кавалерии, но всё же они пропали. И вот в это время я видел кавалерийский бой, но смотреть было страшно.
     И мы за эту ночь прошли сорок километров в тыл. И в этом походе пришлось спать на ходу, не то, что мне пришлось спать на ходу, а всей роте. Но мы сильно были измучены работой и, не спавши две ночи. Нам командир роты кричал: «Братцы, идите, как хотите, но только не садитесь. Если сядешь, то не встанешь». И правильно, некоторых приходилось поднимать и вести. Когда идёшь и чувствуешь, что идёшь, но глаза закрыты, на что-нибудь споткнёшься, глаза откроешь смотришь, ребята идут, но кто куда, в разные стороны, как овцы. Даже был слышен у некоторых храп.
     Когда пришли на место назначения, как попадали и проспали целые сутки. После сна тогда только стали приводить себя в порядок, но некоторые ребята были в нижнем белье – всем выдали новое обмундирование.
     Но всё же наша кавалерия задержала немецкую кавалерию, не дала ей дальше продвинуться. И нам этот мост так и не пришлось доделать, но для нас всегда дело находилось.
     Все подробности описать и вспомнить невозможно – случаев много было. Это всё происходило в Румынии. Мне при отступлении наших войск пришлось взрывать шоссейный мост, довольно большой и высокий. Хотя нас было двое, но я был за старшего, вся ответственность была на мне. Наши войска отступали. И вот по этому мосту сначала пошли беженцы, за ними пошла артиллерия, а, когда идёт артиллерия, она не разбиралась ни с чем – всё мяла на своём пути. И на этом мосту сделался затор: не то, чтобы проехать, но и пешему пройти было невозможно.
     А мы стояли от этого моста не более двухсот метров. У нас была сделана специальная земляночка на два человека, телефон и взрывная машинка. Мне звонят – рвать мост. Но мы сидим несмотря что летом, а трясёмся как зимой. Хорошо видим, что делается на мосту. Смотрим, бежит одна женщина, на руках у неё двое ребятишек, но она пробилась только до середины моста. Мы наблюдаем, что будет дальше. Тогда эта женщина одного ребёнка бросает с моста в реку, а так же второго, и прыгает сама следом за детьми. Нам звонят – рвать мост. А мы сами сидим ни живы ни мёртвы. Потом нам звонят в третий раз – рвать мост. Ну, я тогда зажмурился и крутнул машинку, и всё, что было на мосту – люди, кони, пушки – рухнули в воду.
     Пехота подошла к реке и пошла вплавь. Переплыли реку и на берегу начали окапываться. А мы сразу берём: один – телефон, другой – взрывную машинку «сименс» и на уход. Но на этой реке всё же наши задержали немцев.
     Потом нас снова послали на другую реку, на которой было два моста рядом: один железнодорожный, другой шоссейный. Под ними были быки, не знаю какие, главное, с них не были сняты кессоны. Нас было пять человек. За старшего у нас на этот раз был младший унтер-офицер. И мы под этими мостами все быки перепоясали двумя поясами пироксилиновых шашек и ждали приказа к взрыву. Но взрывать эти мосты так и не пришлось. Мы в этом месте простояли почти месяц. Потом нам поступило распоряжение – снять с мостов заряды. Мы всё поснимали, нам прислали двуколку, мы погрузили пироксилин и уехали в роту.
     Мы редко когда стояли в землянках, большинство в деревнях. Названия деревень тяжёлые, так что запоминались очень трудно, потому что это всё румынские названия.
     В одном месте мы стояли в землянках в небольшом лесочке, а в километре от нас стояла артиллерия. Вот наши задумали наступать, и наша артиллерия начала обрабатывать немецкие передние окопы. Потом нашему начальству дали приказ свыше: пустить сапёров и порезать проволочное заграждение. Мы, когда узнали о таком приказе, между собой говорим, нам теперь могила. Начался такой бой, что нельзя головы показать, не то, чтобы резать заграждение. Наш командир роты Веселовский отвечает: «Я сейчас не пошлю ни одного солдата. Я знаю, когда послать сапёров».
     Нашему командиру ещё было дано такие два приказа, но он отвечал одно и то же, что и на первый приказ. Потом узнала наша артиллерия о том, что сапёров посылают резать проволочное заграждение. Артиллеристы сказали, нет, сапёры нам ещё пригодятся, мы сами порвём, и переносят огонь по проволочному заграждению.
     Через пять минут проволочное заграждение как корова языком слизнула. Только тогда у нас полегчало на душе. И наша пехота пошла в наступление. Полезли как мураши, и откуда только бралась такая сила у людей. А немцы – отступать. Сапёры тоже пошли за наступающими.
     Нас послали для исправления дорог, мостов, чтобы дать возможность подтянуть артиллерию и обозы. Вот в одном месте мы остановились. Начали исправлять дорогу и небольшой мостик. От нас недалеко был лесок, а в этом лесочке всё время строчит пулемёт. Но мы не обращаем никакого внимания, работаем. Потом пулемёт замолчал, думаем, наши прошли дальше. Смотрим, идёт офицер и за собой ведёт одного немца, простого солдата. Мы говорим, смотрите, ребята только одного немца взяли в плен.
     Потом смотрим, бежит солдат вслед за офицером с пистолетом в руках. Только офицер подошёл к нам, и солдат подбежал и, ничего не говоря, сразу хлоп немца в затылок. Немец упал, офицер обернулся, посмотрел на солдата, сказал: «Ну и чёрт с ним». А это наш солдат был ординарец этого же офицера.
     Потом мы стали спрашивать, за что застрелил немца? Они нам рассказали, что получилось. Оказывается, когда наши пошли вперёд, немец сидел в этом лесочке, прикованным к пулемёту, и строчил нашим в затылок. И вот за это его ординарец и застрелил. Мы выкопали яму и закопали этого немца. Мы свою работу сделали и ушли, а пехота наша пошла дальше. Этот бой длился недолго.
     После этого боя, помню, был большой последний бой одиннадцатого июля, и он длился одиннадцать дней. Румыны шли с нашими солдатами вместе, одними цепями, и разразился такой бой, что понять было невозможно, где немцы, а где наши с румынами. И было так – как пошли немецкие цепи, наши их сметают. Наши пойдут – немцы наших сметают. Вот цепи за цепями и шли с обеих сторон и тут же, не продвинувшись нисколько, откатывались назад. За 11 дней боёв ни наши, ни немцы не продвинулись даже на километр, а только фронт сделали зигзагом.
     В этом районе была полоса довольно крупного леса. От него не осталось ничего, весь срезали. Когда всё стихло после 11-дневного боя, начали убирать раненых. В это время никакой стрельбы не было с обеих сторон, а нас послали на исправление дорог и проволочного заграждения.
     В это время мне пришлось посмотреть на убитых и как мучаются раненые. Были такие – сам лежит на земле, а кишки висят на кусту, и кричит: «Братцы, предайте смерти». Посмотришь, как цепь шла, так вся и лежит. Одним словом, набито с обеих сторон столько было, что никакому учёту не подлежало.
     Мы как сапёры занимались своим делом, и в это время нам удалось пройти к немецкому проволочному заграждению. На заграждении нашли бумажку, но прочитать её не смогли, принесли своему офицеру. Он прочитал и нам сказал, что это пишет Гинденбург, главнокомандующий немецкими войсками. Гинденбург пишет: «Воевал я три года, столько потерь не понёс, сколько за эти одиннадцать дней». Да, это была страсть великая, сколько было набито с обеих сторон. Это я видел своими глазами. После этого на этом участке боёв не было.
     Мы в течение недели своё дело сделали и ушли на отдых. Нам дали много свободного времени. Нас наши офицеры зря не посылали, куда не надо. У нас офицеры очень были хорошие. Сапёра никогда не обидят, как это бывало в других частях.
     В нашей роте была своя музыкальная команда. Бывало, заиграет музыка, тогда офицеры сзывают солдат на танцы. Подходит офицер:
     – Пошли танцевать.
     Ему говоришь:
     – Ваше благородие, я не умею.
     – Пошли, научу.
      Стояли мы в одной деревне. Она была расположена на небольшом уклоне. Там мы ничего не делали. Втроём вздумали пойти за деревню на взгорок. А там оказалась виноградная плантация, она принадлежала румынскому попу. И мы вздумали поесть винограда, но поесть нам мало пришлось – откуда ни возьмись поп. Начал кричать, ругаться, но мы не обращаем на него внимания, рвём и едим. Потом он выстрелил в нас и попал одному солдату в лицо, но только скользом попал и сделал рану на лице. Мы сразу бросились к попу поймали его и давай ему «выбивать бубны». Уделали его так, как нам хотелось, а примитивное его оружие забросили. Он бы ещё стрелял, но у него не было больше зарядов.
     Мы сразу ушли, а он остался лежать в своём винограднике. Пришли во взвод и рассказали своему взводному. Это дело было перед обедом, а к вечеру дали команду построить роту. Оказывается, поп пришёл к командиру роты и всё обсказал. Когда рота стала строиться, наш командир взвода говорит: «Ты, Иванов, не вставай в строй с раной. А ты, Олифанов, отзовись, когда я буду делать перекличку».
     Когда построили роту в две шеренги, смотрим, появляется поп, разлохмаченный, грязный, а у нас, которые били, и душа в пятки ушла. Стоим ни живы ни мертвы, думаем, ну, как признает, нам тогда тюрьма. Вот взводные сделали перекличку, докладывают командиру роты, что во взводах люди все налицо, за исключением дневальных и дежурных.
     Пошёл поп вдоль строя, присматривается к каждому человеку. Один раз прошёл, никого не признал, второй раз прошёл и третий раз прошёл – никого не признал. Он искал человека с раной. Командир ему говорит:
     – Смотри, ищи.
     Потом солдаты заорали:
     – Хватит нас держать в строю!
      Ротный кричит:
     – Тихо! В строю не разговаривать!
     Больше поп не пошёл по строю. Командир роты даёт команду:
     – Рота, разойдись! – И мы разошлись по своим квартирам.
     Дня через два и ротный узнал об этом обо всём и говорит:
     – Молодцы, что сумели концы спрятать, а то эти молодцы съели бы винограду, если бы поп признал. Нам бы военно-полевой суд приварил бы годика по три.
      В это время уже начиналось революционное брожение. Через несколько дней нам дали команду собираться в поход. Мы собрались, нас вывели за деревню, остановили, сказали составить ружья в козлы. Составили. Скомандовали: «Рота, в одну шеренгу стройся! – Мы построились. Потом командуют: – Ранцы положить у своих ног и раскрыть. – А по цепи шёпотом передали, у кого есть подозрительные бумажки – прячьте. Офицеры пошли шарить в ранцах. Искали только бумаги. Прошли просмотрели и скомандовали: – По своим квартирам шагом марш!»
     И мы снова стали на свои квартиры. А потом догадались, что искали политическую литературу в нашем взводе. Иванов, старший унтер-офицер, был настоящий революционер, но что творилось в России, нам было плохо известно.
      Не помню, в какое время пришло распоряжение называть офицеров не ваше благородие, а господин поручик, господин капитан и т. д. Тут мы совсем поняли, что какая-то есть перемена, но мы, сапёры, так и продолжали свою работу. Потом стало известно, что в России революция, и дисциплина у солдат совсем ослабела. Офицеры тоже руки опустили, а наш Иванов, старший унтер-офицер, куда-то смылся, так я его больше и не видел. Хотя и всё было ослабевшее, но фронта не бросали, держали ещё крепко.
     В одно прекрасное время мы стояли в землянках недалеко от передней линии, и наши готовились к наступлению. А вот для чего нас держали близко к передовой линии, не знаю. Утром встаём смотрим, столько прибыло войск, что не знаю, как и определить эту цифру, сколько их.
     Потом разгляделись, а это оказались женщины: сформированные при Керенском женские батальоны смерти, которыми Керенский хотел довести войну до победного конца. Да, это действительно были батальоны смерти. Им, батальонам, с дороги дали отдохнуть дня три, а потом их послали в наступление.
     Место было ровное, низменность, нам со стороны всё видать как на ладони. Сначала они пошли как солдаты, по общим военным правилам. С немецкой стороны не было ни одного выстрела, пока батальоны смерти не подошли к немецкому проволочному заграждению. Тут немцы и открыли огонь со всех видов оружия. И эти бабы вместо того, чтобы в это время ложиться, бросились одна к одной в кучу. Немцы и давай лупить по этим кучам. Подняли крик, визг! Только те спаслись, которые отделились от общей кучи, а остальные все погибли.
     После этого наступления больше боёв и не было. Потом было братание: немцы к нам приходили, а наши к немцам, но с нашей роты никто не ходил.
     Затем нашу роту направили в горы Карпаты. Мы шли целый день между гор, наконец пришли на место. Там оказалась небольшая площадка ровная, мы оборудовали повзводные землянки. Живём – ни работы, ни занятий. Лежим – вот и всё наше занятие.
     Дня через три мы четверо задались целью достигнуть вершины горы. Утром встали, сказали взводному, взяли винтовки с собой, два топора сапёрных. Гора была лесная, лес рос сосновый и очень толстый, но почему-то был повален и порезан на кряжи. Гора была не очень крутая, но высокая, и мы за целый день так и не смогли дойти до её вершины. Думаем, вон вершина, взошли, а на этой горе ещё такая гора, и мы дальше не пошли.
     Посидели покурили и отправились в обратный путь. На обратном пути сошли на полгоры и наскочили на дикого кабана. Когда он нас увидел, начал уходить. Но когда я сделал в него выстрел, он повернул и бежит на выстрел. Тут ребята начали стрелять. Мы в него всадили четыре пули.
     Вырубили два прута, привязали кабана за ноги и потащили вниз. Смотрим, нам навстречу лезут пять человек наших солдат вооружённых. Спрашиваем:
     – А вы куда?
     – Думали, вы с кем-то бой завязали. Услышали выстрелы и пошли вам на помощь. А оказывается, вы воюете со свиньями. Ничего, мясо съедим.
     Сели посмеялись, покурили и пошли. По пути вздумали пустить под гору бревно с метр толщиной. А на горах есть такие ложбинки, по которым стекает вода. Мы направили лесину по этой ложбинке и пустили. И она пошла очень быстро. Внизу ударилась о каменную плиту с такой силой, что рассыпалась вдребезги. И мы вниз скатились очень быстро, а этого кабана сдали на ротную кухню. Он был небольшой, килограмм на пятьдесят, но мясо его какое-то мыльное, не такое, как домашнее.
     Мы на этом месте постояли недолго и снова ушли. И в это время пошла уже полная свобода, начали митинговать, красные бантики на грудь цеплять, было указание погоны снять. Офицеры солдатам начали говорить: «Что же вы, ребята, тут сидите. Там дома землю делят, а вам не достанется земли».
     Мы когда вышли из гор до первой станции, погрузились в вагоны, и нас направили в город Пятронямс. Этот город находился в предгорье Карпат, но небольшой городишка, и нас расставили по квартирам. Нас с товарищем двоих поставили к одному молодому хозяину с хозяйкой. Дом у них был большой, и была у них отдельная комнатка: ход с общего коридора, дверь со стеклом.
     Товарищ мой был бессарабец. Хорошо играл на гармошке и хорошо говорил по-румынски. А у хозяйки была сестра - деваха жила с отцом и матерью на окраине города. И вот придёт, бывало, к сестре, зайдёт в коридор, станет против нашей двери и смотрит на нас. Мы станем её звать к себе, она ничего не говорит, только крутит головой. И это дело тянулось с неделю. Как только сестрин муж уходит на работу, она приходит, становится против двери и смотрит.
     Но потом всё же решилась зайти к нам и начала разговаривать с нами. И мы её начали блатовать за меня замуж, но она долго упиралась. Товарищ был женат, а я вообще был холостой. Я с ней начал ходить на прогулку, домой провожать. И всё же я её спутал окончательно, и она дала согласие ехать со мной в Россию. Так я и продолжал с ней свою игру, ходили к её отцу и матери, стали объяснять старикам всё, что мы надумали. Старики ни в какую, но она от своего задуманного не отказалась, и мы решили выехать в Россию.
     В это время наша армия начала покидать фронт и уходить в Россию, а нашей роте было дано указание: оставить двадцать человек для приёма всего инженерного имущества фронта. В эту команду попал и я с товарищем, и мы приступили к своим обязанностям. Приёмный пункт у нас был на станции, чтобы сразу принимать, паковать в ящики и вагоны – вот это наша была работа.
     И вот в одно прекрасное воскресение пошли мы на базар. Ходим по базару, смотрим – ходит один генерал в погонах. Подходит солдат к генералу и говорит: «Господин генерал, погоны надо сбросить». Рвёт с него погоны и бросает на землю. Генерал зашумел, на крик прибежала румынская жандармерия, набежали наши солдаты, восстали за этого солдата. Но наши солдаты были без оружия, и, сколько мы ни шумели, всё же его жандармерия увела. Но с наших солдат нашлись толковые люди. Сошлись, посоветовались, что делать, и договорились: разойтись по своим частям, объяснить, что произошло, и окружить город войсками.
     Так и сделали: окружили город, выставили орудия, поставили пулемёты, выступила пехота. Три человека пошли к нашему коменданту, объяснили всё, что произошло. Наш комендант говорит:
     – В этом я бессилен, идёмте к румынскому коменданту.
     Пришли объяснили ему. Комендант румынский говорит:
     – Они в правах его арестовать.
     Наши говорят:
     –- Но вы дайте указание, чтобы его выпустили.
     Комендант-румын:
     – Его надо судить.
     Наши ему говорят:
     – А вы посмотрите, ваш город окружён нашими войсками. Выхода и входа в город нет. Если вы не выпустите солдата, сейчас же дадим команду открыть огонь по городу. И от вашего города не останется ничего.
     Румын струсил, взял телефон и позвонил, чтобы выпустили русского солдата сейчас же, и его выпустили. Но я так и не узнал, что за солдат и кто он такой.
     А наши солдаты, которые стояли вокруг города, сразу снялись и стали собираться уходить из Румынии. Офицеры в это время все от солдат посмылись, они так и остались в Румынии. Остались только в войсках одни комитеты, они и возглавляли свои части.
     С нашей роты тоже офицеры посмылись, остался только ротный комитет да бывший фельдфебель, который впоследствии был произведён в прапорщики. Он сказал: «Я, братцы, от вас никуда». Он и возглавлял командование ротой, пока наша рота собиралась выехать.
     Мы к этому времени уже набрали восемь вагонов инженерного имущества. При уходе роты комитет дал план маршрута, где будут делать остановки и ночёвки, а нам нужно отправлять груз. Ну и назначают меня и ещё одного жителя Бессарабии сопровождать груз.
     Я в этот момент хотел увезти свою Марьянку. Она была готова в дорогу, узелок себе сготовила, что надо. Узнали, что я хочу увезти Марьянку, и мне ребята стали говорить: «Ты знаешь что, Суворов, мы не знаем, как ты эти вагоны сдашь и где. А сейчас ты поедешь, узнаешь всё, и со следующей партией отправишься. Мы напишем тебе документ, и ты поедешь с ней сразу домой».
     Я ей обсказал такое дело, и она согласилась. У меня какие вещи были, оставил у неё, а сам поехал, в чём работал.
     И вот мы поехали. Доехали до Ясс, там нам перегрузили вагоны с румынских на русские. Поехали дальше, приезжаем в Кишинёв. Я иду до коменданта, у нас и литер был – Кишинёв. Спрашиваю коменданта:
     – Вы должны вот этот груз принять?
Он полистал книги и говорит:
     – У меня никакого распоряжения нет и принять не могу. Дам вам литер до Бендер.
     Мы снова поехали дальше. Отъехали от Кишинёва и ещё не доехали до Бендер, на одной станции поезд остановился. Мой помощник говорит:
     – Суворов, моя станция, я пошёл домой.
      Я ему отвечаю:
     – Дело твоё, держать тебя не могу.
И он ушёл, я остался один.
     Приезжаю в Бендеры, бросаю вагоны и так же к коменданту. Этот тоже отвечает:
     – Принять не могу.
     Я спрашиваю:
     – А что я должен делать, бросить вагоны и ехать домой?
     – Дело ваше, но я этого сделать не могу.
     На свою власть комендант даёт мне литер до Тирасполя. Там от Бендер до Тирасполя недалеко, 8 или 10 километров.
     Я иду на станцию, предъявляю литер, меня прицепляют к поезду. Приезжаю в Тирасполь. И там такой же отказ – ничего не знаю. Я тогда сел и думаю, что делать. Думаю, поеду на Одессу, а если Одесса не примет, тогда двину прямо на Москву. Говорю коменданту:
     – Меняйте мне литер на Одессу.
     Он мне сменил литер, я предъявил на станции, правда, мои вагоны быстро прицепили и потащили. А сам думаю, хоть в Одессе погляжу море. Я море вообще не видел.
     Приезжаю: Одесса, Гринберг, четыре. Нашёл кого надо, и мне ни слова не сказали, приняли от меня документы. Вагоны даже и не проверили, выдали документ о приёме вагонов и порционные.
     Я был с винтовкой, с полным комплектом патронов. Выхожу на улицу, винтовку на плечо и думаю: «Пойду на берег, посмотрю на море». Спрашиваю людей, где прямше пройти к морю, мне рассказали. И я пошёл, иду, рот разинул, смотрю по сторонам, думаю – Одесса!
     Сколько я прошёл, сам не знаю, вдруг из-за поворота мне навстречу идут пять человек. Вооружены, на головах красные махры или кисточки. Кто они, гайдамаки или петлюровцы, чёрт их знает. Подходят ко мне вплотную и говорят, стой. Я встал и спрашиваю:
     – В чём дело?
     Они сразу:
     – Продай винтовку!
     – С чего это я продам винтовку? – спрашиваю.
     Они суют мне деньги в руки, а сколько, не знаю.
     – Продай!
     Я говорю:
     – Если есть ваша сила и ваша власть, возьмите, но своими руками я вам её не отдам!
     Мы долго рядились, потом мне мысль подсказала. Я говорю:
     – Что же я за фронтовик, если я винтовку продам.
     Они спрашивают:
     – А разве ты с фронта?
     Я отвечаю:
     – Да, военный груз сопровождал в Одессу.
     – Ну, ладно, тогда иди.
     Они пошли по улице, а я повернул да обратно, вместо моря на станцию. Просто я струсил.
     Прихожу на станцию, стоит санитарный поезд, пойдёт на Кишинёв. Я залез в вагон, и вскорости поезд пошёл, но поезд был пустой. Доехал до Кишинёва, там сказали, поезд дальше не пойдёт. Люди, в том числе и я, спрашиваем, а почему не пойдёт? Нам отвечают, что там наши с румынами бой ведут. Тогда думаю, ну что делать, как быть? Очень охота попасть снова в город Пятронямс в свою команду, но не представляется никакой возможности.
     Я тогда решаю пойти снова к коменданту. Прихожу спрашиваю:
     – Где находится одиннадцатый инженерный полк? – Говорю: – Он должен быть в пути.
     Комендант снова в книги заглянул.
     – У меня для войсковых частей пока маршрутов нет, – и говорит мне: – А ты пока побудь при комендантской, может, что сообщат на днях.
     Но я подумал: «Чего я буду тут высиживать, вошей кормить».  Иду снова на станцию, прихожу смотрю, стоит паровоз, облеплен кругом солдатами. Спрашиваю: «Куда паровоз идёт?» Мне говорят: к границе. Ну и я залажу на паровоз, поехали.
     Не доехали два пролёта до границы, паровоз остановился (не помню название станции), и говорят, дальше ехать некуда – там стоят румынские войска. Я думаю: «Все мои мечты лопнули, пробиваться другим путем – это надо рисковать своей жизнью. – Потом решаю: – Пропади всё пропадом, жизнь дороже всего».
     Захожу в станцию, взял в буфете кой-чего, поел. Выхожу из станции, у мужиков спрашиваю, где дорога на такую-то деревню. А у меня маршрут роты был. Мне мужики говорят, иди прямо, никуда не сворачивай, ни влево, ни вправо, придёшь прямо в эту деревню.
     Это дело было к ночи, я закладаю обойму патронов в винтовку и отправился в путь. Прошёл всю ночь, и мне ни одного человека не повстречалось на всём пути. И я прошёл, путём и не знаю сколько, тридцать или тридцать пять километров, но устал до невозможности.
     Деревня была расположена в низине, я подошёл к деревне на восходе солнца. Смотрю, наша рота. Суетятся по деревне к выезду. Я давай нажимать, а идти уже сил нет. Прихожу, а кони уже все запряжены. Я сразу в комитет, объяснил всё, что произошло, сдал документы о сдаче вагонов и говорю:
     – Я идти не могу, сильно устал.
     Председатель комитета говорит:
     – Иди скорей к каптенармусу, пока он не увязал брички, получишь хлеб, сахар и мыло.
     Я пошёл, он мне дал две булки хлеба, два куска мыла и сахару кускового килограмма четыре. Мне бывший прапорщик говорит:
     – Иди садись на любую двуколку и будешь ехать.
     В нашей роте было более ста двуколок, которые были нагружены инженерным имуществом, за исключением понтонов. Мы тронулись в путь. Я как сел на двуколку, сразу заснул и, где мы ехали, не видел, потому что до обеда спал.
     Когда мы ехали через деревни, то мужики все завидовали на наших коней: «Эх, вот эти б кони нам попали!» Но к чему они вели эти разговоры, мы тогда так и не поняли, но ниже расскажу.
     Потом мы выехали на кишинёвскую магистраль. Кишинёв у нас остался вправо, и мы поехали по просёлочной дороге. Подошла ночь, надо останавливаться на ночлег. В одной деревне мы остановились. Деревня была на пригорке, и дорога шла через деревню.
     Мы остановились на лужайке с конями. Надо было поставить часовых у двуколок, и я изъявил желание постоять, и ещё одного назначили. Остальные разошлись спать по домам. Мы достояли примерно до часу ночи, смотрим, по дороге скачут четыре кавалериста. Заехали в деревню, посмотрели и обратно. Заехали за бугорок и дали свисток.
     Смотрим, из-за бугорка появляется колонна пехоты. Подходят ближе, я стою у дороги, спрашиваю:
     – Ребята, какой части? – Мне никто ничего не ответил. Уже задний идёт скандыбает, наверно, потёр ногу, я снова спрашиваю: – Друг, какая часть?
     Он мне что-то буркнул по-румынски. Я не понял, что он сказал, тогда я думаю, это же румыны. Подхожу к своему другу, говорю:
     – Слушай, это же румыны.
     Он говорит:
     – Не может быть.
     Я говорю:
     – Они в русском обмундировании вошли в деревню и сразу поразвели в огородах костры. Это ихнее любимое занятие – жечь костёр.
     Тогда, ничего больше не говоря, бегу на квартиру, где спало наше начальство и говорю:
     – Товарищ председатель, румыны заняли деревню!
     – Да ты что?
     – Да, так точно!
     И пошёл у нас переполох, всех поразбудили, сошлись к своему обозу и начали думать, что будем делать. Кто-то из ребят предложил: ничего не надо делать, надо идти к румынскому командиру. Но коней уже всех позапрягли. Трое пошли, которые могли по-румынски говорить. Пришли, стали говорить:
     – Ну что, вы нас с обозом выпустите или нет.
     Румынский офицер говорит:
     – Я вас задерживать не буду. Пожалуйста, можете следовать своей дорогой.
     Наши делегаты пришли и говорят:
     – Ребята, едем, румыны нас не задерживают.
     Начальство наше говорит, только по деревне ехать как можно тише, но у кого винтовки, держите наготове.
     Мы всё же были не уверены, что нас румыны выпустят из деревни. Едем по деревне, а сами озираемся по сторонам. Деревню проехали хорошо, выехали за деревню, примерно с километр, может, и больше, останавливаемся собираемся в кучу, обсуждаем, что будем делать.
     Начальство говорит, сделать на румын налёт на спящих, а другие говорят, у нас силы мало, к тому же винтовки и то не у всех есть. Потом председатель говорит:
     – Ладно, будем ехать дальше. Это дело не сапёрное, наше дело взорвать-построить.
     И мы поехали со спокойной душой. В Бендеры мы приехали примерно часам к пяти вечера, переехали мост через реку. Мост двухъярусный, внизу конный, верх железнодорожный. Мы сразу с моста повернули вправо, в одном километре от моста была деревня по-над рекой Днестр. И мы в этой деревне остановились.
     Дело было к вечеру. Вечером в Бендерах мы ничего не замечали, а наутро встаём смотрим, в городе крепость горит. Мы побежали посмотреть, подошли к мосту, а на мосту уже стоят румынские часовые. Нас было пять человек, мы попытались пройти по мосту в город, но нас сразу не пропустили. Мы говорим, у нас там живут свои, родня, и нас пропустили. Мы прошли, поглядели, как горела крепость. Местные жители много кое-чего тащили с крепости, но мы ничего не взяли, потому что нас на мосту не пропустят с ношей. Часа через два возвратились обратно в свою часть.
     Оказывается, эти же румыны заняли город, которые нас ночью застали в деревне. Они следом за нами шли и занимали Бессарабию. Мы мост переехали вечером, а румыны заняли город ночью, на второй день. Наши ребята два раза переходили по мосту в ту сторону и обратно.
     Между Тирасполем и Бендерами был крутой поворот железной дороги и глубокая выемка. Туда подошёл наш броневик и остановился так, что его с Бендер не видать. Наши ребята договаривались с начальником бронепоезда, что мы снимем часовых, а вы входите в город на броневике. Без пехоты он не согласился, на том всё и закончилось. Румыны дальше не пошли.
     Мы простояли в этой деревне недели две, никакого распоряжения не было, куда нам деваться со своим обозом. Потом поступило распоряжение: всё инженерное имущество в Тирасполе сдать, а коней будет принимать комиссия и раздавать их крестьянам. Когда сдали всё имущество, коней вывели на площадь. Коней было много из других частей. Мне дали трёх коней, а кони что львы. Вот так всех коней и раздали – кому два, кому три.
     Когда стало уже темнеть, ко мне подходят три мужика и говорят:
     – Эх, вот если б эти кони попали нам.
     А я им говорю:
     – Нате держите, и они будут ваши.
     Мужики согласились, взяли у меня коней, а я этим временем, дай бог ноги, и ушёл. И что впоследствии было с моими конями, не знаю.
     Но остальные наши ребята попришли домой часов в двенадцать ночи, я уже спал. Потом они говорят мне, ну ты сумел вовремя улизнуть, а мы помаялись с конями.
     И после всего этого мы ещё в этой деревне простояли примерно с месяц и ничего не делали. Украинцы ближние все поразошлись по домам, а нас, великороссов, было в роте всего два человека. Тогда председатель комитета говорит:
     – Вот что, ребята, поедете и вы домой. – Он сказал писарю: – Заготовь на них документы, пусть едут домой.
     И нам дали документ в распоряжение уездного воинского начальника. Выдали нам на дорогу хлеба, сахару, мыло. Сахару каптенармус нам насыпал килограмма по три, да того сахару у меня оставалось кило два, всего сахару у меня собралось килограмм пять. Сахар рафинад – вот и всё мое богатство, остальные мои вещи остались в Румынии у подружки. Я когда писал отцу: «Батя, разрешишь мне привезти домой румынку?», отец мне ответил: «А по мне хоть козу вези, мне с нею не жить». А сложилось так, что ни девки, ни козы, сам приехал гол, как сокол.
     Мы с другом собрались в дорогу и говорим, а что будем делать с винтовками. Потом решили увезти с собой. Поразобрали, а куда будем прятать ствол и ложу? Под шинель - обернули их тряпками, притянули ремнями к себе к боку. Нам говорили, что оружие из рук бросать не надо, без оружия нас задушат, поэтому мы решили оружие взять с собой.
     Пришли на станцию Тирасполь, поезда ещё не было. Поезд пришёл уже вечером, сели в вагоны. Нас, солдат, ехало очень много, и в вагоне некоторые солдаты говорили: «Ребята, у кого есть оружие, будьте поаккуратней, оружие отбирают». Но с оружием не мы одни были. Некоторые в вагоне прятали, а мы и ещё некоторые ребята пристраивали аккуратно под вагоном.
     Пришло время отправлению поезда. Поезд идёт на Харьков, а нам и надо на Харьков, поехали спокойно. Доехали до Раздельной, стой, проверка документов. Заходят в вагон, у кого проверят, а кого проверяли по наружности, в общем, большинство искали бывших офицеров. И пока мы доехали до Харькова, нас останавливали, не доезжая станции, не менее десять раз. И всё проверка документов, а об оружии никто и слова не говорил, но подозрительных снимали с вагонов.
     Нас ехали почти целый эшелон, приехали на вокзал Харькова. Наш эшелон сразу оцепили кругом красногвардейцы, потом нам объявили, что этот эшелон дальше не пойдёт. И когда наша братва стала выходить из вагонов, в это время много обнаружили винтовок. Потом прошли, проверили вагоны, тоже много вынесли винтовок. Но я, когда выходил из вагона, думаю, не буду брать свою винтовку. Но не я один так поступил, а многие, кто прятал винтовку под вагоном.
     Потом через некоторое время нам снова говорят: «Ребята, садитесь снова на этот поезд, он пойдёт на Курск». А мне это и надо, и мы снова посадились в свои вагоны.
     Мы когда выехали с Тирасполя, было не холодно и снегу не было. В Харьков приехали – уже холодно и маленький снежок. От Харькова до станции Прохоровка мы проехали, и больше нас не останавливали, и никакой не было проверки.
     На станцию Прохоровка я приехал ночью, это была моя остановка, где я должен слазить. Но уже было холодно по моей одежде, я был одет очень легко, потому что мои остальные вещи остались в Румынии у невесты. Когда я соскочил с поезда, и сразу под вагон, беру свою разобранную винтовку снова сую под полу шинели и думаю, тут никакого чёрта нет. Захожу в станцию, сажусь на диван. Смотрю, заходит мой сосед Василий, но он был постарше меня, он тоже ехал с Харькова. Я окрикнул его:
     – Василий Филиппович! – Он оглянулся, я сижу, он подошёл ко мне, поздоровались.
     Сел рядом со мной, начали разговаривать, он заметил у меня под шинелью, спрашивает:
     – А это что у тебя?
     – Винтовка разобранная.
     Потом он говорит:
     – Ну, Емельян Дмитривич, что будем делать, как домой пойдём?
     Я ему говорю:
     – Знаешь что, Василий Филиппович, давай посидим здесь до утра. А утром посмотрим, может, кто из наших сельчан приедет на базар. Если никого не будет, тогда пойдём пешие.
     И только переговорили об этом, как будем добираться до дому, смотрим, заходят в станцию отряд солдат красногвардейцев, человек десять, подходят к нам:
     – Вы откуда едете?
     – С фронта.
     – Ваши документы?
     Мы показали.
     – А оружие?
     – Нету.
     Один развернул мне полы шинели.
     – А это что?
     – Это костыль.
     – Ну-ка, что за костыль? – Вытащил из-под полы винтовку: – Нам этот костыль пригодится. - Забрали её у меня и ушли.
     Тогда я говорю:
     – Дурак, что остался в станции.
     Василий успокоил:
     – Да чёрт с ней, сам жив воротился домой и ладно».
     Но я никогда бы не подумал, что на этой станции встретим отряд. Это была не просто железнодорожная станция, это был большой торговый посёлок. Имелись три крупных ссыпщика хлеба, почта и телеграф. Было пять магазинов купеческих, булочные-пекарни, раз в неделю был базар.
     Это всё было до революции, а когда я приехал, тут уже не осталось ничего. Мне Василий говорит:
     – Пойдём, Емельян, в трактир. Попьём чаю, посмотрим, может, кто и приедет из наших.
     Зашли в трактир. Народу, правда, было очень много, но не то, что было до революции – кроме кипятка, больше воспользоваться нечем. Мы сели за стол, попросили чаю. Нам подали кипяток и чайник заварки. Хлеб у нас был свой, сахару у меня было около пяти килограммов. Я достаю сахар, ставлю на стол, кладём в стаканы по богатому. Смотрю, один подходит: дай сахарку, другой, третий. Я им дал по два кусочка, смотрю, ещё подходят – дай. Василий, мой сосед, говорит
     – Спрячь, всех не оделишь, тут сахару не найдёшь днём с огнём
     Тогда я мешочек с сахаром спрятал. И не стал больше быть добрым.
     Мы попили чаю, вышли из трактира, посмотрели, приезжих никого нет. И Василий говорит:
     – Знаешь что, Емельян Дмитривич, наверно, пойдём пешие.
     – Василий, я одевши очень легко, холодно будет.
     – А что теперь делать?
     Тогда я вспомнил, что у меня в сумке есть окопные душегрейки. Эти душегрейки приобрёл, когда в Тирасполе сдавали инженерное имущество.
     – Погоди, постой, Василий, выход есть!
     Достаю шесть душегреек, закладаю в каждую по две свечи. Сами свечи состояли из прессованного мелкого угля, но какого угля, не знаю. Свечи длинные как сигара, но потолще сигары. Сам корпус душегрейки, как плоский фонарик металлический, обтянут сукном. Снимаешь с одного конца крышку, там есть два гнезда, куда закладаются свечи, потом зажигаешь и ставишь в корпус. Корпус нагревается и греет очень хорошо не менее четырех часов.
     Заложил в брючные карманы по одной, в грудные карманы по одной, в шинельные карманы по одной, всего шесть штук. И говорю:
     – Василий, я зарядился, можем двигать в путь.
     А путь наш был всего двенадцать километров. Мы пошли, не дождавшись своих приезжих.
     Пришёл я домой уже к вечеру. Отец мой тоже был в армии, но к моему приходу уже был дома. Встретил хорошо, угостил даже самогоночкой.
     А на второй день вечером пришёл старший брат Григорий. В течение недели почти все ребята с нашей деревни повозвратились домой.