Константин Кеворкян. Взгляд со спины

Рейтинг:   / 3

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Публицистика

Автор: Константин Кеворкян

Просмотров: 1865

2015 год, Выпуск № 5

Взгляд со спины
    (памяти отца)

Я показывал детям – Артему и Арсению – могилу их деда. Наш маленький некрополь пестрел фамилиями «Кеворкян». Я рассказывал, кто и кем приходился моим сыновьям. Из них только своего дедушку Эрика, Эрванта Тиграновича Кеворкяна, они знали лично. И, насколько я мог понять, любили и уважали. Насколько могут любить и уважать дети в свои шесть-семь лет. Они чувствовали в нем родоначальника, старейшину. Теперь он умер. За старшего - я.
Я сел за руль, продолжая рассказывать что-то семейное и назидательное, дети расположились на заднем сидении и мы тронулись. Проехали немного, и вдруг я отчетливо понял, что тоже значительную часть детства видел своего отца вот так – со спины. Как видят сейчас меня мои дети. Либо он был сам за рулем, либо располагался рядом с водителем служебной машины, и мы куда-то ехали. Часто - на объекты, которые он возводил, будучи руководителем очередного строительства. И тогда в машине галдела рация, редкая по тем временам диковинка. Или мчались на дачу, и тогда рядом с отцом был кто-то из его многочисленных друзей. Папа, пользуясь короткими встречами, пытался рассказать о нашем городе, где вырос и его отец, родился он, о своей работе, интересовался, как дела в школе...
Дела шли скверно. Родителей я не радовал и вылетал из разных школ, как пробка из бутылки. Отец очень переживал, а ведь то были только цветочки. В ягодку я превратился аккурат к разгулу «андроповщины» - когда по всей стране шли облавы и задержания. Задержали и меня, прихватили в модной кофейне. Арестовали в удивительно живописном наряде – широкополая шляпа, черный свитер, черные узкие штаны, высокие черные ботинки, многометровый, намотанный на шею шарф и здоровенная булавка в ухе. Под свитером таился гипсовый корсет на все туловище – незадолго до того я вылетел из окна 4 этажа и получил компрессионный перелом позвоночника. Ну, а сам гипс был живописно раскрашен друзьями, расписан помадой девушками и обклеен антисоветскими листовками.
Время было суровое, но даже тогда один из кагэбэшников заколебался – стоит ли связываться с таким чучелом. Он спросил у напарника: «Может, отпустим? Отец все-таки уважаемый человек». Второй плотоядно улыбнулся: «Кончилось их время!» И я остро прочувствовал, насколько серьезно подвел собственного отца.
У отца, приехавшего по вызову в КГБ забирать сына, был измученный и больной вид. Тяжелая сцена случилась потом, уже возле подъезда дома. «Ты думаешь – это ты Кеворкян? Это я Кеворкян!» - кричал отец. Что, в переводе на понятный язык, означало следующее: я с утра до вечера тружусь, ты, бездельник, ни черта не делаешь, изображаешь из себя непризнанного гения, говнюк, а мне выгребать – человеку заслуженному и честному!» Все это было правда, и едкий стыд до сих пор жжет мою память. Но понадобился еще не один удар жизни, еще не одна пощечина, чтобы я сцепил зубы, сосредоточился и занялся своим делом.
Много позже, в какой-то компании у отца спросили: «А не папа ли вы известного журналиста Кеворкяна?». Вопрос застал его врасплох, но он был счастлив. Началась новая эпоха, когда сына признавали не по заслугам отца. Раздаривая мои книги своим друзьям, он весело подписывал – «от отца автора...»
Теперь его нет, за старшего я. Мои дети видят меня со спины – хватило бы времени взглянуть друг другу в глаза. Артем сказал, что видел дедушку во сне. Мол, дедушка сказал ему: «Очень скучно у вас на земле, а я тут летаю, летаю, летаю!..»
Ты всегда будешь старше меня...
2013 г.

Чувства

I
Почти тридцать лет назад, когда только начиналась «андроповщина», чрезвычайно популярен стал анекдот - диктор советского телевидения поздравляет граждан СССР в канун новогоднего праздника: «Уважаемые товарищи, поздравляю вас с новым... 1937 годом».
В 1984 году я был слишком юн для истинного понимания, что такое на самом деле пресловутый «тридцать седьмой год» - тема сталинских репрессий в советских школах почти не изучалась, а родители помалкивали. Так, дедушка кое-что обронил. Но я помню холодный генетический страх, которым пахнуло на меня, подростка, от этого мрачного анекдота, от этого юмора висельников.
И вот на дворе год 2014, прошло три десятка лет. Я, идя по нарядному и весеннему Партениту, вдруг поймал себя на мысли, что бреду мрачнее тучи в этот яркий нежаркий весенний день. Меня не радовала Медведь-гора, не любовали глаз стройные кипарисы, я шагал сквозь ласковый мир и не замечал его. Мне было страшно. Получив утреннюю порцию новостей о том, что происходит на родине - о новых трупах, о безумии политиков, о всевластии неонацистов - я вдруг исчерпал лимит философского спокойствия. Шесть месяцев революционного психоза и новые аресты знакомых мне людей сделали свое дело. Я испугался. Как быстро народ превращается в толпу, как особи, считающими себя образованными и интеллигентными, легко готовы предавать других людей и прославлять людоедство! И бесконечные, исполненные лживого патриотизма доносы. Доносы в социальных сетях, публичные доносы с экрана, тайные доносы на раскалившиеся телефоны спецслужб... Вакханалия стукачества.
Страна идет к войне - весь мой опыт и чувства вопили о том. И скоро возвращаться - из безопасного Крыма, от бирюзового моря, туда, в сумрачную неопределенность. Я пытался собрать все свое мужество, но страх обреченного перехватил дыхание, и я не мог его преодолеть. Не мог признаться самому себе в том, что я боюсь Неизвестности. И бежать мне некуда. Страшное чувство тридцать седьмого года. От старого полузабытого анекдота, который я считал давней историей, повеяло скорым будущим.
Пытаясь найти успокоение, я пошел к морю. На нем стоял небывалый штиль. Ни ветерка, ни волны, ни шероховатости - просто чистая холодная гладь. Словно через увеличительное стекло были даже видны мельчайшие камешки на дне... Только будущего было не видать.

II
Он мне позвонил в апреле – события на Восточной Украине уже начали окрашиваться кровью. В феврале, после стрельбы на майдане мы с ним почти поругались, ибо у каждого была своя точка зрения на произошедшее. Потому его звонок стал неожиданностью:
- Я хочу приехать и во всем разобраться.
- Разумеется, приезжай, – ответил я
Встретились мы сдержанно. Каждый был готов спорить и доказывать свою правоту. Осторожно, старясь ненароком не оскорбить друг друга, мы говорили о происходящем. И ему, и мне было понятно, что действует сторонняя сила – направляющая и убивающая, но мы расходились в объяснениях её появления. Наша аккуратность в беседе диктовалась чувством страха: буквально одно неосторожное слово, и многолетняя дружба будет разорвана, выброшена на свалку, как старая рваная тряпка
– Это страну уже не сшить, надо разводиться! – мне показалось, что я ослышался. Что говорит ярый патриот, плоть от плоти Площади, один из ее главных идеологов?!
– Но ты же побоишься об этом написать...
– Не побоюсь, – запальчиво выкрикнул он. И дальше уже не сдерживаясь:
– Но, предупреждаю, если «твои» пойдут дальше, я возьму в руки оружие и буду стрелять!
На последнем слове он сорвался почти в писк и закашлялся.
На прощание мы молча обнялись. В стране начиналась гражданская война.

III
Я ехал поездом в Москву и очень переживал, не возникнет ли проблем на границе? В Харькове люди митинговали, на Донбассе люди стреляли, в Одессе людей жгли. Однако границу я пошел на удивление спокойно – обычная неприятная процедура сверки гражданина и его изображения: многозначительное топтание пальцами по клавиатуре, будто в этом электронном устройстве и таится вся правда обо мне. Экая глупость!
Отъехав от Белгорода уже порядочное расстояние и окончательно убедившись, что еду в купе один (поезда в это тревожное ходили полупустые), я извлек заначку. Восхитительное чувство уединения и миновавшей опасности подкрепил богатырским глотком припасенного коньяку, намереваясь безмятежно уснуть.
Расстелился, но сон не шел. Поезд трясся и дрожал, лязг колес и ослепительный свет пролетавших станционных фонарей не давал заснуть, и неожиданное острое чувство тоски пронзило меня. Сначала просто укололо, а потом и навалилось всей силой. В лязге железа мне услышался стук колес поездов далекого восемнадцатого, девятнадцатого годов, мечты их испуганных пассажиров о спасении где-то за безопасным рубежом. Подумать только: сто лет – и те же чувства страха, недоумения, неизвестности… И в тревожном свете фонарей мне почудились крымские маяки, остававшиеся на родных берегах – последнее, что видели эмигранты. И чувство полной безысходности. Было всё – и не осталось ничего.
Только сейчас я понял, насколько измотан – физически и душевно. Выпил еще и заснул. Как убитый.
Май 2014 г.