Вдоль по жизни с микрофоном

Рейтинг:   / 3

Подробности

Категория: Публицистика

Автор: Скорик Любовь Трофимовна

Просмотров: 6571

2009 год, Выпуск № 4

Вдоль по жизни с микрофоном

(За скобками радио – и телерепортажей)

– Ты главное – микрофон береги, – напутствовали меня в радиокомитете, отправляя на первое задание. – Он теперь тебе – всё: и друг, и господин, и кормилец. Но он же и первый злодей. Это когда как. Ты давай-ка понежнее с ним. Учти: как ты к нему, так и он к тебе. Да, и ручку вот возьми. Им ведь друг без дружки несподручно.

И не думала-не гадала я, тогдашняя студентка, мечущаяся в поисках заработка, что эти две вещи: микрофон и ручка – породнятся со мной на всю жизнь, станут частицей меня, моей судьбой.

В придачу к микрофону мне вручили корреспондентский магнитофон «Репортёр». И хотя был тот вальяжным и солидным (как-никак весил аж 10 кг), всё же маленький металлический бутончик микрофона на тонком длинном стебельке явно был в том дуэте главным. В нём угадывался интеллект и, как мне казалось, даже душа. Лишь только взяв микрофон в руку и включив, я всегда безошибочно угадывала, в каком тот настроении, удачной будет нынче наша с ним запись или нет.

А ручка, действительно, оказалась беспременной напарницей микрофона. Летучие быстротечные звуки, ухваченные микрофоном, так и оставались в нём эфемерными призраками. Впрочем, их можно было возвращать, заставлять звучать вновь. И по ночам, когда все вокруг спали и не могли нам помешать, микрофон тихонько бормотал мне на ухо всё, что нам с ним удалось напромышлять за день. А ручка-умница скоренько переводила это его бормотание на свой язык – в слова, переносила на бумагу. И тогда эти эфемерные колебания воздуха превращались в нечто существенное, значимое, что уже важно именовалось радиопередачей. Поразительным образом в ней сплетались воедино людская речь и музыка, песня человека и птичий щебет, плач ребёнка и его первые слова. А ещё удивительней, что всё это можно повторить много лет спустя. Когда тот ребёнок давно уже стал взрослым, а мимолётно прозвучавший в эфире эпизод чьей-то жизни превратился в один из моментов истории.

Скоро я поняла пророческую неоспоримость данных мне напутствий. Микрофон действительно стал мне и властелином, и другом, и мучителем, и кормильцем. Сколько сделал он мне порою неожиданных и поистине сказочных подарков! Однако же сколько раз, наобещав и заманив, коварно подводил, оставлял ни с чем. Должно быть, в наказание мне за что-то. Да, конечно, меня было за что наказывать. Во многом можно обличить. Только – не в непочтительности к нему, моему господину. Микрофон я всегда берегла и лелеяла пуще очков своих (а ведь я же без них – совсем ничто, никак и никуда). Как самую большую ценность в лихие жизненные моменты прятала его подальше и поглубже. Уберегала на груди от ливня. Укладывала под подушку в шикарной гостинице или захудалой избёнке, приютившей на ночь. Вскидывала повыше, чтоб не ударить, когда падала сама. Словом, была ему защитницей. Впрочем, однажды и он меня защитил. А дело было так.

Как-то возвращалась я с записи домой уже совсем поздно. Еле успела на последний трамвай. В вагоне – я одна, полуночница. Еду, слегка подрёмываю. Вдруг на какой-то остановке вваливается толпа оголтелых подростков. В крайнем возбуждении: то ли в чрезмерном подпитии, то ли – того хуже. Но уже явно – «без руля и без ветрил», силушка термоядерная клокочет в них, рвётся наружу. Для разминки выворотили несколько трамвайных кресел, ещё с нескольких содрали обивку, вырвали с корнем билетный компостер. Оглядываются, в нетерпении рыскают вокруг глазами – больше в трамвае крушить нечего. Но остановиться уже не могут, ведь только в раж вошли.

Секундная заминка – и братва двинула ко мне. Для краткости изложения дружеские приветственные лозунги и щедрые обещания в мой адрес я, пожалуй, упущу. Вокруг – ни души. Вагон последний, водитель далеко, за лязгом не услышит, хоть закричись. Не стану сочинять, будто я проявила сверхсообразительность и мгновенно выработала план действий. Куда там, ничего и подумать-то не успела. Скажу честно: сама не знаю, как и почему вдруг оказался в моей руке микрофон (скорее всего он сам как-то выпал в мою ладонь из чехла). Помню только, что как спасительное оружие я направила его навстречу наступавшим и стала громко, отчётливо диктовать:

– Я нахожусь в трамвае номер один, идущем по маршруту… – так, как если бы я вела репортаж.

Не знаю, что подумали и поняли отморозки, но корреспондента, вооружённого подобающей техникой, они во мне явно распознали. По крайней мере, свой марш ко мне резко застопорили и почему-то стали закрывать лица (заподозрили прямой телерепортаж, что ли?) А тут кстати очередная остановка подоспела. Водитель, не подозревая в такую позднынь о пассажирах, лишь чуть притормозил для порядка. Ничего, герои моего «репортажа» выскакивали на ходу. А я трясущимися руками долго не могла уложить на место микрофон и смотать выпавший длинный шнур к нему. Кажется, я и «спасибо» своему спасителю тогда не сказала.

Впрочем, мы с ним не раздружились после того. Все пять лет учёбы в Томском университете и ещё три года после была я со своим микрофоном неразлучна. Радиожурналистика стала моей судьбой, казалось – на всю жизнь. Все эти годы я вела детские передачи. Надо сказать, они были популярны у юных слушателей Томской области. Мои репортажи и очерки звучали и по московскому радио, публиковались в столичных детских изданиях: «Пионерская правда», «Костёр», «Пионер», «Вожатый».

У меня уже было какое-то имя. Тяжеленный «Репортёр» давно прирос к моему плечу. Я виртуозно управлялась с ним. Умела «разговорить» любого собеседника, заставить его забыть о микрофоне, отвечать на мои вопросы искренне, откровенно. Могла потом из магнитофонной плёнки вырезать не к месту прозвучавший телефонный звонок, скрип двери, чмок, сорвавшееся с языка моего героя солёное словцо, зато оставить «говорящую» паузу.

Словом, дело моё меня устраивало. Кажется, и я его – тоже. Казалось, так будет всегда. Однако…ах, это «однако»! В то время зарождалось, делало первые шаги загадочное и странное явление под названием «телевидение». На первых порах – громоздкое, неповоротливое, косноязычное. Однако угадывались в новорождённом неведомом сфинксе возможности невиданные, сказочные. Голубой телеглаз, вдруг вспыхнувший в редких пока домах, был явно колдовским. Он завораживал и притягивал буквально всех. Кажется, не миновал этот искус и меня. Я явственно ощущала в первых робких шажочках новоявленного затаённую мощь и скрытую загадку. Она дурманила, неодолимо тянула к себе, её не терпелось разгадать.

За работой только что заявивших о себе своих новых коллег-тележурналистов я следила не просто с интересом, а с восторгом и лёгкой завистью. Да это же – прямо сказка! Не надо им, к примеру, рисовать словесный портрет своего героя: вот же он на экране, во всей красе. Вместо этого можно попытаться заглянуть к нему внутрь, распознать его натуру, характер. Нет надобности пыжиться – описывать пейзаж, окружающую природу: за тебя это мгновенно сделала камера. А тебе оставила самое интересное – разгадать, какая погода сейчас в душе твоего героя: лучезарно там, пасмурно или вовсе мрак. Как и всех тогда, только что замерцавший голубой экран меня завораживал, брал в плен. Однако же применительно к себе его не примеряла.

И вдруг, как гром средь ясного неба, – звонок из Кемеровской телестудии: «Мы давно наблюдаем за вашей работой. Такой журналист нам очень был бы кстати. Мы приглашаем вас к нам на работу, тоже в детскую редакцию. Подумайте, мы на днях снова позвоним». И звонили потом почти каждый день. Как-то к разговору подключился даже председатель Кемеровского теле-радио комитета – тоже звал, обещал сразу же квартиру.

Я ходила ошарашенная. Почему-то потяжелел на плече мой старина «Репортёр». Куцыми, пресными казались теперь собственные радиопередачи. Постоянно представляла, как о том же самом можно было рассказать на телеэкране. Всё – этот лукавый, колдовской голубой телеглаз наслал на меня порчу, приворожил. И однажды в каком-то полубреду, сама ужасаясь того, что делаю, я уволилась из Томского радио и явилась на Кемеровское телевидение. Не понимала до конца, какой роковой совершаю шаг, в какую бурлящую пучину и сумасшедшую круговерть себя ввергаю.

Жалела ли я после об этом? Да боже избавь! Никогда, ни на одно мгновение. Потому что нигде ничего такого захватывающе интересного не встречала. Это был совсем особый, только ещё возникающий мир. Рождалось, вставало на ноги телевидение – чудо 20-ого века, – то ли особый вид журналистики, то ли разновидность киноискусства. И все, кто хоть как-то был причастен к его становлению, сами становились чуть-чуть волшебниками, творящими это чудо.

Впрочем, творили-то, что называется, наобум, исключительно по наитию, не всегда даже до конца понимая, что это у нас рождается. Не было ещё учебников и пособий по телевидению. Отсутствовал опыт, на который можно бы опереться. Не существовало образцов, на которые стоило равняться. Зато (слава богу) не было и нынешних стандартов со штампами. Даже ориентиры – и те были не вполне ясны: а вообще-то что должно получиться в результате? К чему идём? Шли на ощупь, сообразно собственным представлениям. Каждая новая передача была крупицей в фундамент абсолютно нового, до того не виданного и никому не ведомого дела. Ох и отчаянные то были смельчаки, дерзнувшие стать пионерами загадочного и коварного явления под названием «телевидение»!

Первым всегда трудно, это очевидно. А в абсолютно новом деле – тем паче. Да если ещё учесть, сколь ответственно это дело, то может показаться, что атмосфера в коллективе телестудии должна быть непременно накалённой и взрывоопасной. А вот и нет! Совсем даже наоборот. Такой подлинно творческой и в то же время по-настоящему дружелюбной, душевной атмосферы найти непросто (по крайней мере, мне этого не удалось – ни до, ни после). Редчайший случай, когда смело можно сказать: «как одна семья».

Кстати, может, разгадка-то в том и состояла, что фундамент Кемеровской телестудии вообще строился на цементирующем растворе семьи как таковой (в буквальном смысле, той, что есть «ячейка общества»). Вопреки тогдашнему категорическому осуждению «семейственности», первые руководители всячески её приветствовали у себя на студии. Охотно зазывали семейные пары из соседних студий, новобрачных выпускников вузов, с радостью благословляли возникающие союзы среди своих. Расчёт был прост: работников получаешь двух, а квартира нужна лишь одна. Вот и утверждай после этого, что в творческом деле расчёт неуместен!

Бесспорно, это цементировало коллектив, вносило струю теплоты, близости, ломало рамки казёнщины. По вечерам мы не спешили разбежаться, как тараканы, по домам, к своим «половинкам». Большинство из нас по молодости были ещё холостые-неженатые – бежать не к кому, или же обе «половинки» были здесь же, в студии.

Как правило, все вместе смотрели вечернюю программу (кстати, отнюдь не у всех ещё и телевизор-то был дома). После долго не могли разойтись. Обсуждали сегодняшние передачи, поздравляли или успокаивали их авторов. В оценках сходились не всегда, часто отчаянно спорили, но как-то не обидно. Чего точно не было – это зависти или злорадства. Искренне радовались чьей-то удаче и огорчались от случившейся осечки. Даже в неудачных сюжетах умели отыскать творческие находки: «Слушай, старик, этот «слепой» дождь у тебя – ну просто блеск! А закат через ветки – обалдеть! Солнце же сразу – как жар-птица в гнезде».

В студийный буфет собирались похлебать горяченького супчику, как на общий семейный обед. Здесь продолжались те же обсуждения и споры. А праздники, наши студийные «утренники» – как мы к ним готовились! Да не питие и закуски (это соображали в последние мгновения, между прочим). Нет, не о том была забота. Каждая редакция готовила какую-то свою самодеятельность, собственную стенгазету, шутейные плакаты, обязательно – частушки на злободневные студийные темы. Вот чего больше всего ждали. Случались незабываемые сюрпризы. Разве можно, к примеру, забыть, как 8 марта наши «мальчики» – мудрые и степенные тогдашние «телезвёзды» – в трусах до колен, голубых нательных маечках и пионерских галстуках громоздятся друг другу на плечи, выстраивая «пирамиду», и застывают торжественно – кто «в ласточке», кто, вскинув руку в салюте «всегда готов»!

Думаю, царящая в студии атмосфера доброжелательности, сердечности во многом шла сверху, от нашего председателя. Дмитрий Иванович Култаев не пытался вмешиваться в творческие дела, диктовать, как нам работать. А вот подобающую обстановку для нашей работы создавать очень старался. Искал по соседним студиям таланты, выколачивал для них квартиры, опекал новеньких. Помню, как поразил меня, когда через неделю после моего приезда пришёл к нам в редакцию (не вызвал к себе в кабинет, а сам пришёл!) и строго спросил: «Ты чего это контейнер со своими вещами-то не получаешь? Знаешь, сколько тебе платить придётся за хранение? Вези-ка их сюда. Пока квартиры нет, здесь где-нибудь устроим».